Молочные реки, кисельные берега – усмехнулся Альп, сминая податливую плоть тумана.
Здесь повсюду было так: зыбкая белая кисея обступала со всех сторон, льнула к плечам и заменяла собой небо.
Должна же она где-то заканчиваться?.. Вечный, въевшийся в душу азарт исследователя щекотал подреберье, заставляя кроить шагами это богом забытое место. В поисках границ или выхода. Вдоль и поперек. Дальше от центра, еще немного дальше – покуда позволял тикающий в висках таймер.
Иногда Альпу попадались такие же неприкаянные одиночки, как и он сам, – здесь не было принято сбиваться в стаи. Здесь не было принято протягивать руку при встрече, хлопать по плечу и делиться воспоминаниями; каждый держался особняком, ревниво оберегая обрезки прошлого, подаренные цепью. Словно память, пролитая в слова, могла перестать быть собой. Альп ощущал это – в воздухе, в колыхании туманного полотна – и тоже молчал. Хранил свои осколки.
Обжигающе синее, прозрачное небо. Обжигающе белый снег. Воздух пахнет хрусталем и музыкой.
Это горы. Самая большая – единственная? – любовь его жизни. Ты можешь думать, что покоряешь вершину, на самом деле – вершины покоряют тебя. Альп принадлежит им давно.
Нащупать ногой выбоину, распластаться, ощутить слабое колебание страховочного троса.
Ветер становится злее, хлещет по лицу. Ревнует. Неприступные пики – его колыбель, и он не рад чужаку.
Восхождение – это всегда вызов. Вершине, миру, самому себе.
Еще на фут выше. Теперь нужно дотянуться до уступа.
Мышцы напряжены до предела, немеют пальцы, стиснувшие выступающий камень.
Выдохнуть.
Перед глазами змеится трещина, Альп машинально отмечает ее, перенося вес тела на руки, подтягиваясь к очередному рубежу.
Пальцы соскальзывают.
Он еще успевает увидеть обжигающе синее, прозрачное…
Тишина смыкалась там, куда не проникал взор, чуть дальше, чем доставала вытянутая рука. Там он не смог дотянуться однажды, здесь – всегда.
Если кто-то закричит за этим личным горизонтом – не услышишь.
Тронутый ржавчиной железный столб вынырнул внезапно, будто норовя ударить. Альп вовремя остановился – и ритмичное тиканье прерывистой линией подчеркнуло безмолвие, лишь только взгляд коснулся циферблата.
Половина третьего, отметил он.
Нужно было постоять тут немного, чтобы почувствовать, как течет время. Чтобы поверить, что время все еще существует, что оно не просто бесстрастный счетчик, запертый в голове.
Стрелка вздрагивала, летела, осыпаясь секундами.
Альп наслаждался жизнью циферблата две с половиной минуты, потом отвел глаза и пошел дальше, обогнув столб.
Часы за его спиной онемели – только неутомимый таймер продолжал перещелкивать мгновения.
Понемногу натягивался незримый трос – терпеливый, бесконечно упругий, неразрывный своей добровольностью. Золото молчания и серебро тумана были бесценны – то есть не стоили ничего. Как и все богатства мира, будь они здесь… Единственная валюта – крохи времени возле угрюмо впившегося в землю крюка. Бесполезная валюта – нечего предложить взамен.
Пустота под ребрами окатывала волнами холода. Становилась невыносимой – он так и не смог привыкнуть, что сердце больше не бьется.
Еще несколько шагов, убивающих веру, и отчетливое понимание – пора. Может, в следующий раз удастся пройти дальше, но сейчас…
Сейчас пришла пора вернуться, чтобы получить горсть янтаря. Или мятной тающей карамели. Или мелких острых камушков из детства, больно ранящих ступни.
Никогда не знаешь, каким станет следующий подарок цепи.
У знакомых часов Альп не задержался, лишь приветствовал коротким кивком. Стрелки откликнулись на него, ожив. Встрепенулись, переступили деление – 14:33. И вновь уснули в тумане безвременья.
Мерно, не торопясь, он шел назад.
Мгла поредела. Единственное место, где можно видеть дальше. Можно видеть огромный стальной изгиб, пронзивший острием камень. Толстая, как рука, цепь уходила высоко вверх, пока не съедалась туманом. Леска гигантской удочки подрагивала, подрагивала всегда, потому что возле нее всегда кто-то есть.
Три шага вверх – небольшая площадка, как раз удобно стоять одному, положив руку на основание цепи. Здесь все удобно делать одному. Прямо рай?
Жаль, никто не оценит иронии.
И уж подавно – тот, кто шагнул навстречу. Как в зеркале – одинаково беглые взгляды, одинаковые инстинктивные движения в противоположные стороны.
Тишина.
Как в горах, где все, способное издавать звуки, остается внизу – кроме зоркого и ревнивого ветра, который следит за тобой и норовит сбросить. Только здесь и ветра-то нет.
Альп поднимался нарочито медленно, словно оттягивая момент. В вязкой плавности движений почти растворилось тревожное предвкушение, и ладонь коснулась холодного металла, не дрогнув.
Онемение сотней ледяных игл тронуло пальцы и потекло выше. Плечо, ключица, гортань – морозная отрава опутывала тело, делая его непослушным, ломким, почти прозрачным, словно замерзшее стекло. И время, звенящее под кожей, застыло, а после взорвалось прошлым – таким же ломким, колючим и замерзшим.
Ветер хлещет по лицу, пересыпает снег. Норовит растрепать, вырвать, превратить в развевающиеся флаги брезент палаток. Но они держатся прочно – сгрудившись, согревая друг друга, с белой надписью «Клуб «…только горы».
Случайная встреча, осколок былого.
Пальцы осторожно ощупывают выступ над головой, сжимаются на нем, подтягивая тело. Нога ступает выше. Он помнит камни, которых коснулся, как влюбленный помнит каждую родинку на теле своей возлюбленной.
Далеко внизу осталась одинокая палатка без надписи – он продал старую, когда уходил, обрывая прежние, почти истлевшие нити.
Он выбрал сам.
Он не испытывал сожаления – все так, как должно.
И люди – угловатые фигурки возле стоянки клуба – бывшие коллеги, бывшие друзья… Бывшие.
Ветер поет в лицо: хватит смотреть назад!
Альп не смотрит. Зачем? Его ждет вершина. Неприступная, гордая. Прекрасная.
Морозная оторопь отступала, унося с собой краски и звуки, выхваченные из жизни. Превращая все – пики гор, искрящийся снег, людей с обветренными лицами – в старое фото. Выцветшая сепия посреди пустоты.
Спускался Альп слепо. Пошатываясь. Первая ступень, вторая…
На третьей он едва не столкнулся с человеком, спешащим занять свое место у цепи. Резко шагнул в сторону, отводя глаза.
Ни слова. Ни звука.
Можно идти в поисках горизонта… можно не идти. Сесть поодаль, принять позу лотоса…
Мысль высекла усмешку, заставила встряхнуться – и упрямо двинуться прочь. А память в это время исследовала подброшенный снимок под микроскопом, извлекая незаметные сразу детали, прячущиеся на заднем плане.
Он был быстрей, расчетливей. И, что немаловажно, удачливей. Мало-помалу накапливались усталость и раздражение, когда приходилось терять бесценное время, а главное – вмешивать других в свой роман с горами, в свой флирт с опасностью. Когда знаешь, что никто не поддержит тебя – это придает неповторимый вкус каждому глотку воздуха, каждому шагу.
Ничто не могло перевесить этого постоянного биения жизни.
Он знал, всегда знал, что решил правильно. Он ни разу не пожалел о разрыве – потому что каждое восхождение было музыкой. Безграничной, бьющейся в висках неукротимо и яростно – совсем не так, как этот проклятый таймер. Так почему же сейчас он перебирает мозаику лиц и ощущает на языке вкус пепла?.. Пепла – или ошибки.
Назойливый туман обвивался вокруг щиколоток. Невесомые, бесплотные кандалы не стесняли движений, и Альп снова испытывал их на прочность, на длину, на разрыв, пытаясь приглушить мысли звуком шагов.
Звуки таяли, не успев родиться. Не-жизнь растворяла их в себе.
Мы все блуждающие в ничто острова, родилось у него в голове. Волочащие на себе, в себе маленький замкнутый мир со шлейфом прошлого, истрепанным мглой. Мир, неспособный раскрыться в Большом Взрыве.
Раскрыться…
Заблудившиеся в голове слова почти сложились во что-то осмысленное, но брызнули осколками в разные стороны. Будто испугались колючек протянувшей навстречу лапы елки. А та и сама выглядела растерянной, не понимая, как оказалась здесь, да и где это – здесь. Уже не растущая в лесу, еще не праздничная – лишь одиноко свисал стеклянный шарик с притаившейся внутри метелью.
Одна ветка еще подрагивала – то ли это чудо появилось только что, то ли кто-то прошел мимо минуту или вечность назад.
Теплый аромат хвои щекотал ноздри, делая все вокруг немного другим – чуточку более настоящим. Хотелось впитать этот запах кожей, наполнить легкие, сохранить хоть несколько глотков, чтобы разбавлять ненавистный туман.
Альп постоял немного в раздумье и растянулся на влажной земле.
Над ним мягко покачивался синий инистый шар, верхушка елки расплывалась в мареве.
Сколько он пролежал так, бездумно глядя в серую дымку, спрессованную в подобие неба?..
Щелкнул таймер, напоминая – пора.
Я больше не хочу ничего вспоминать, сказал Альп. Таймеру, пустоте вокруг, самому себе. Я устал, я умер, оставьте меня в покое.
Вьюга, заключенная в шаре, вихрилась льдистыми искрами. Виски пульсировали кипящим металлом.
Невыносимо.
Он лег ничком, накрыл голову руками.
Невыносимо.
Зажал уши ладонями из всех сил.
Невыносимо.
Хорошо. Иду. Иду!
Боль стихла, оставив на память мерное тиканье ходиков.
Когда Альп поднимался, рука задела ветку – но он даже не обернулся. Здесь негде задержаться, здесь существует только путь туда и обратно. Маятником, дешевой детской забавой – йо-йо. Вдаль – в поисках границ, в привычное одиночество, подальше от чужих глаз и хода чужого времени. И обратно к крюку – по зову таймера.
Даже не любимая игрушка – так, одна из.
Ну и ладно.
Привычная уже смена караула – без приветствий и ритуалов. Занять свое место и впустить…
Небольшая квартира еще не обжита. Ничего, дело недолгое. В дальнем углу надо прибить полки для книг и журналов. Шкаф придется сменить, а вот кресло отличное.
Он откидывается на потертую спинку, проводит рукой по подлокотнику. Небрежно кидает на стол часы. Можно нашарить в любой момент – никто не уберет под предлогом, что они не на месте. Родители думают, что Альп переехал, чтобы жить вместе с «этой», как неодобрительно говорит мать. Она не знает, что беспокоиться уже не о чем, все позади. Когда голова перестала кружиться, стало ясно, что многим из привычек и дел придется пожертвовать. Слишком многим.
Альп понимал, что не влезет в распорядок чужой жизни, как негабаритная часть конструктора. Но не желал обламывать лишние детали.
Теперь все будет проще. Без тревожного кудахтанья родителей, без докучливых разговоров, объяснений, вопросов. Теперь его время принадлежит только ему.
Возвращение окунуло в привычный озноб – с головой. Казалось, воздух еще пах пылью и старой кожей, еще угадывались очертания комнаты, оконный проем, трещина в потолке, но холод обвивался петлей вокруг шеи и стягивал, стягивал все сильнее.
Еще немного. Пожалуйста.
Он не убирал рук с отполированного сотнями ладоней металла, словно надеялся, что все это растворится снова, насовсем, вернув его в грубоватый уют холостяцкого жилища. Или – на заснеженный склон Эвереста. Или – хоть куда-нибудь.
Но секундная стрелка, вживленная под кожу, уже отсчитывала новый цикл, раскручивая игрушку на веревочке.
Добавки здесь не давали. А за своей порцией памяти уже шел следующий.
«Пожалуйста, не задерживайте очередь!»
Женский голос с металлическим отливом не раздался на самом деле, он был частичкой какой-то из возвращенных крюком доз памяти, всплывшей на поверхность. Частичкой прошлого, чем бы оно ни было здесь. Даром? Подачкой? Повинностью?
Пожалуйста, не задерживайте…
Освобождая место, он почти отпрыгнул от лысоватого сутулого мужчины и, оказавшись внизу, зашагал прочь от заброшенной невесть откуда удочки. Не обычной неторопливой походкой человека, которому некуда спешить, потому что все время принадлежит ему, а быстрым упругим шагом.
Таймер, значит?
Йо-йо, значит?
Минуты сжимались тугой пружиной. Крепче. Больнее. Чтобы выстрелить, когда придет момент.
Альп рвал туман в клочья, растягивая привязь, которой был скован с цепью, с таймером, с памятью, приходящей волнами. Меридиан пустоты, затянутой дымкой, казался дорогой в избавление.
Долго. Очень долго.
Шаг за шагом, сначала – легкие и свободные, затем – все более натянутые.
Жаром, плавящим височную кость, пришел зов. Время истекло, и крюк, пробивший плоть земли, заявил о своих правах.
Он продолжал двигаться прочь.
От несвободы, от необходимости подлаживаться под навязанный ритм – как делал это всегда.
Как шел на отвесную горную стену.
Какого черта – это не больнее, в конце концов, чем обмороженные руки. Не сложнее, чем заставить исправно работать тело, измученное почти суточным подъемом без права расслабиться. А теперь ему еще и нечего опасаться. Есть боль, которой не должно быть, но нельзя сорваться и умереть, потому что смерть и так – вокруг и внутри.
Пару раз он почти терял сознание. Однажды обнаружил себя стоящим на коленях – поднялся и пошел дальше. Спасибо чувству направления, которая въелось под кожу не менее прочно, чем таймер, но гораздо раньше.
Наконец впереди из тумана возникла преграда, и Альп обрадовался. Край?!
Даже боль отступила.
Еще пара шагов, через не могу – и четко обрисовались контуры стенки метра три длиной, чуть выше пояса, с неровно торчавшими обломками кирпичей, будто вырванной взрывом и чудом не рассыпавшейся.
Он присел на камни – не для того, чтобы восстановить давно забытое дыхание. Просто так.
Там у любой горы была вершина. Здесь – всегда оставались лишь безликие рубежи равнины.
Минутная передышка не дала отдыха телу – оно не нуждалось в отдыхе. В отдыхе нуждалась натянутая до предела душа, но кромка обрушенной стены, ставшая его пристанищем, его временным лагерем, его палаткой на перевале, не могла этого дать.
Альп чувствовал себя карпом на крючке. Безветрие сковывало запястья и щиколотки не хуже болота; стальное жало вибрировало под ключицей. Горячая ртуть медленными каплями заполняла его голову.
Тик-так.
На четверть.
На половину.
Мыслей не было – все они утонули в тягучем металле. Он просто знал, что больше не пойдет за леской. Не будет рыбой, пойманной на удочку.
Когда ртуть перехлестнула через край, пришла тишина.
Густая, как туман, и окончательная, как лезвие, перерезающее последнюю струну.
Он некоторое время просто наполнялся ей изнутри, переживая взятый рубеж. Последний?
Альп неторопливо свесил ноги на другую сторону стены и побрел дальше – сперва медленно, потом вновь – четко, быстро, размеренно. Теперь не было таймера, и его личное время более не соотносилось ни с чем, как раньше перестало соотноситься с сутками, сном и голодом – а потому его никак нельзя было сравнить и назвать период долгим или коротким.
Туман не становился ни реже, ни гуще. Иногда встречались люди – как кометы, случайно сблизившие орбиты… Все реже.
Иногда – вещи.
Письменный стол без ножек, парящий над поверхностью; несколько ступеней винтовой стальной лестницы, начинавшейся ниоткуда и обрывавшейся в никуда; кусок лестничной площадки и дверь.
Альпу показалось, что он узнаёт обивку. Сейчас за ней окажется пропитанная его дыханием, его вещами и его привычками комната, знакомое кресло, и без всякого крюка…
Толчок. Дверь скрипнула и закачалась на несмазанных петлях, никак не желая останавливаться. Полтора метра пола, тумбочка для обуви – настолько серые, что сложно сравнить с клочьями памяти и понять, похожи ли. И обрыв, вновь знакомый туман, плоть и кровь этого места.
Он постоял на пороге и развернулся в обратную сторону. Скрип за спиной сразу затих.
Какое странное чувство… Альп не знал, куда идти. Впервые за всю жизнь и не-жизнь, у него не было цели, а привязь – движущую силу, швырявшую его к крюку и обратно – он разорвал сам.
Радуйся. Теперь ты свободен от любых оков.
Дальше Альп шел наугад. Не стремясь, не ища, не уставая – просто тек куда-то, пока зыбкие волны тумана не вынесли его к знакомому берегу.
Ель.
Здесь все так же пахло хвоей и колыхалась потревоженная ветка, и шар, задетый в прошлый раз, летел к земле.
Чтобы взорваться горстью вьюжных осколков, рассыпаться у ног фальшивым снегом. Искрящимся и колким; Альп коснулся его рукой – кожу обожгло холодом.
Потом он сидел, перебирая осколки, не замечая на пальцах порезов, тронутых льдистой крошкой. Кажется, он спал. Во всяком случае, ему снилось…
Огромный шар. Земля, оплетенная сотнями тысяч нитей, канатов, тросов. Подвешенная на цепи – звенья сцепились, как пальцы – она раскачивается, и в этом движении чудится жизнь. Дыхание. Пульс.
Рваный – то спокойный, то лихорадочный, то едва слышный, то оглушающий. Это неритмичное биение встряхивает планету. Она содрогается, словно бы собираясь распасться дольками лишенного кожуры апельсина. Или рвется на волю из оков. Вот она почти выворачивается и, кажется, всё – камень, песок, земля, вода, небо – становится прозрачным, обращается в хрусталь, в стекло. Мерещатся в глубине ненастоящие, но холодные снежинки. И огромный шар вдруг падает с крюка-ветки, уходя в красивый, свободный, последний полет елочной игрушки…
Но в последний миг паутина сети удерживает его – в плену? В объятиях?
Кусок стекла хрустнул в кулаке. Альп разжал пальцы, стряхнул осколки, будто раздробленную скорлупу. И передернулся – так ярко дрогнул перед глазами мир-игрушка, готовый вырваться из оков, чтобы устремиться в пропасть.
Липкая духота обступила со всех сторон, заключила в непроницаемый кокон, и не было ни одной ниточки, протянутой к нему извне.
Вакуумное одиночество.
Такое бывает только у абсолютных неудачников – и полных триумфаторов, попавших под удар reductio ad absurdum*, несправедливого и безжалостного, но эффективного оружия.
Можно просидеть вечность, и у него есть эта вечность – и больше ничего. Но Альпа никогда не влекла нирвана – в ней нет вершин.
Можно метаться в тумане и ничего не находить, потому что это треклятое место – сплошной молочный океан.
Можно…
Он бросился в одну сторону, в другую… Как гончая, потерявшая след. Когда из мутной дымки вынырнул силуэт другого бродяги, Альп попытался заговорить – от него отшатнулись, как от чумы, и белесые клубы поглотили живой плавучий остров.
И вновь, и вновь.
Он сам не смог бы сказать, чего хотел добиться, что отыскать… Просто что-нибудь отличное от непрозрачной пустоты.
Здесь было только одно такое место.
И даже не казалось унизительным возвращаться туда, откуда так отчаянно рвался, с мясом выдирая из себя упругую привязь.
Сейчас ему хотелось ощутить прорастающие под кожей корни. Хотелось вспомнить еще.
…помутневшие, но не стершиеся лица…
…касание чьих-то рук…
…прерывистое дыхание на щеке…
…голоса, сплетенные в песню…
Хотелось вспомнить – и сохранить в себе эти нити, единственную настоящую ценность здесь. Или – везде?
Он почти бежал и вместо смолкшего таймера слышал, как в груди бьет крыльями проснувшаяся птица. Альп не смог бы назвать ее по имени. Тоска? Надежда? Понимание?…
Три ступени он преодолел прыжком и только тогда осознал, что явился без зова, без права. Без очереди. И человек, занимающий место у крюка, вырванный из своих видений, смотрел на него со смесью брезгливости и страха – так, словно Альп совершил что-то неприличное.
– Прости, друг…
Слова рассыпались бессмысленной шелухой; туман сомкнулся за спиной уходящего. Альп не стал его догонять.
Здесь никому не нужно объяснений. Просто птица должна проснуться сама.
Ногти впились в железо, как крючья в еле заметную трещину. Будто, если сейчас сорваться – рухнешь вновь в белесый туман, навсегда. Он пытался выжать видение, но ладони лишь скользили по металлу, который молча смеялся над его усилиями.
Нет, не смеялся – ему просто было не до потерянной и растерянной души.
Цепь уходила вверх, натянутая, как нерв. Как одна из мышц, без которых череп, позвоночник, фаланги пальцев рассыпались бы грудой бесполезных костей.
Чего ты хочешь, человек? Ты уже получил все и опоздал везде. Уйми свою птицу, ей незачем трепетать здесь.
Пропасть раскрылась внутри, и он не дотягивался, и сверху не тянулась ничья рука…
Альп запел. Хрипло, неумело – ведь он и говорить-то отвык, а петь не любил никогда.
То, что смог вырвать, выжать из крупиц памяти. То, что слышал у костра, когда махнули в лес перед последним совместным с ребятами восхождением. Как давно это было… А действительно, как давно?
Вопрос без ответа, песня без ответа. Надежда – без ответа.
Потому что оборванные струны не звучат. И все же Альп продолжал выводить припев, который обычно подхватывали хором – и ощутил, как металл под пальцами словно становится теплей, как слегка дрогнуло, почти в такт, ближайшее звено. Схватился за него обеими руками – как будто обнимал друга. Даже крепче – как будто от этих усилий зависело, удержит ли цепь свой титанический груз, гигантский шар планеты.
И ощутил ответные объятия металла, неразрывно прочные. Почувствовал в себе натяжение цепи, где каждый связан со всеми, как бы далеко они ни находились. И земля стала чуточку дальше, как если бы Альп преодолел первый участок стены, на вершине которой – наконец здесь появилась вершина! – ждало, быть может, возвращение.
Тот, кого в свой черед пригнал сюда таймер, с изумлением увидел, как исчезает человек, стоявший у крюка, а гигантская, уходящая в небо цепь сдвигается на одно звено.
______________________
* доведение до абсурда (лат.)
Стояло жаркое лето. В этом году установился мир. Поэтому по возвращении домой первые несколько дней Камлак провел в безделье, отдыхая или выезжая с отцом в поля, на природу. С яблонь начинали уже падать спелые плоды.
Южный Уэльс — чудесная страна с зеленеющими горами и глубокими долинами. На ровных заливных лугах, желтых от цветов, пасется откормленный скот. Скрывающиеся в синеве нагорья дубовые рощи полны оленей. По весне там кричит кукушка, а зимой бродят волки. Там же я видел зимой грозу со снегом.
Маридунум лежит в устье реки, впадающей в море. На военных картах река именуется Тобиус, но уэльсцы называют ее Тайви. Долина в этом месте расширяется, и река течет по топям и заливным лугам, окруженным невысокими холмами. Город расположен на возвышенном северном берегу. Земля здесь сухая и имеет сток. С внутренними областями Маридунум соединяет военная дорога на Карлеон, а с юга через реку перекинут мост в три пролета, от которого на холм к королевскому дворцу и на площадь ведет мощеная дорога. Помимо дома моего деда и убогих крепостных построек, возведенных еще римлянами, где сейчас размещались королевские воины, самым красивым зданием в Маридунуме был христианский монастырь, стоявший на берегу рядом с дворцом. Там жили несколько монашек, именовавших свой монастырь общиной Святого Петра. Большинство же горожан называли место Тир-Мирдин, по имени божества, чье святилище с незапамятных времен находилось под дубом, что недалеко от ворот общины. Еще будучи ребенком, я помню, как весь город называли Кар-Мирддин [«дд» произносится как межзубное д; на месте Кар-Мирддина находится современный Кармартен]. Неправда, что город назвали в мою честь, как это утверждают сейчас. Дело в том, что и город, и холм за городом, на котором находится святой источник, назвали в честь бога, почитаемого в королевском окружении. После событий, о которых я вам попозже расскажу, название города принародно изменили в мою честь. Но первенство принадлежит богу, и если холм и стал моим, то только потому, что он поделил его со мной.
Дворец деда стоял прямо у реки, утопая во фруктовых садах. Если взобраться по наклонившейся яблоне на стену, то можно усесться высоко над бечевником и наблюдать за движением на мосту, людьми, прибывающими с юга, и кораблями, пристающими во время прилива.
Мне не разрешали лазить за яблоками на деревья, поэтому я довольствовался паданцами. Но Моравик никогда не мешала мне забираться на стену. Выставив меня в качестве дозорного, она первая во всем дворце узнавала о пожаловавших к нам гостях. В конце сада ступеньками поднималась небольшая терраса, закрытая от ветра с одной стороны кривой кирпичной стеной. Моравик сидела там часами, подремывая над веретеном, пока в ее уголок не проникало солнце и не начинало припекать. Тогда ящерицы осторожно выползали из своих щелей и устраивались на камнях. Или я будил Моравик своими донесениями.
Страница 6 из 141
В одно такое жаркое утро, дней через восемь после приезда Камлака, я находился, как обычно, на своем посту. Ни на мосту, ни на дороге, ведущей из долины, не наблюдалось никакого движения. На пристани грузили зерном баржу. Картину дополняли праздношатающиеся и человек в накидке с капюшоном, неторопливо собиравший под стенкой паданцы.
Я оглянулся на Моравик. Она спала, уронив веретено на колени. С мотком пушистой шерсти она была похожа на белый одуванчик. Я выбросил побитый и уже надкушенный паданец и склонил голову, изучая ветки на верхушке дерева, с которых свисали крупные желтые плоды. Я наметил себе один, находившийся в пределах досягаемости. Круглое яблоко аппетитно переливалось в лучах солнца. Я облизал губы и, поставив ногу на дерево, полез наверх.
До заветной цели оставались две ветки, когда меня остановили доносившиеся с моста крики, топот и звон металла. Болтаясь как обезьяна, я нащупал ногами опору и раздвинул рукой листву. В направлении города двигался отряд. Впереди, далеко оторвавшись от остальных, скакал всадник с непокрытой головой. Под ним была крупная гнедая лошадь.
Не Камлак, не дед и не человек из их окружения. Одежды людей были незнакомого мне цвета. Когда они достигли берега, я убедился, что возглавлявший кавалькаду человек был мне незнаком. Черноволосый и чернобородый, одет в иностранное платье. На груди и на руках золото. Отряд насчитывал человек пятьдесят.
Король Ланасколя, Горлан. До сих пор не знаю, откуда ко мне пришло это имя. Может быть, я слышал его в лабиринте? Может, имя неосторожно обронили в моем присутствии? Видел во сне? Солнце отражалось от наконечников копий и щитов и било мне в глаза. Горлан из Ланасколя. Король. Приехал жениться на моей матери и забрать меня к себе, за море. Она станет королевой, а я…
Всадник начал подниматься в гору. Скользя и срываясь, я поспешил спуститься.
«А если она откажет ему», — вспомнил я слова корнийца. Ему ответил голос дяди: «Даже если она откажет, это не имеет почти никакого значения… Мне нечего опасаться, даже если он явится собственной персоной».
Отряд легко передвигался по мосту. Слышался звон оружия и стук копыт.
Он явился собственной персоной. Он здесь.
Мне оставалось около фута до стены, когда я оступился и чуть не упал. Успев, к счастью, уцепиться за ветку, я благополучно приземлился на парапет, осыпанный листьями и мхом. В этот момент раздался пронзительный крик няни:
— Мерлин! Мерлин! О боже, где же мальчик?
— Здесь, здесь, Моравик! Сейчас спускаюсь!
Я спрыгнул в высокую траву. Она бросила веретено и, подобрав юбки, бросилась ко мне.
— Что там за суматоха на дороге? Я слышу конский топот целого отряда! Святые угодники! Посмотри, детка, на свою одежду! Будто на этой неделе я своими руками не чинила тебе тунику, только погляди! Сплошные дыры, и сам в грязи с головы до ног, как нищий ребенок!
Пришлось выскользнуть из ее рук.
— Я упал. Извини. Спускался, чтобы сказать тебе. Конный отряд — иностранцы! Моравик, это король Горлан из Ланасколя! У него красная накидка и черная борода!
— Горлан из Ланасколя? Ведь это же в двадцати милях от места, где я родилась! Интересно, зачем он приехал?
Я удивленно поглядел на нее.
— Как? Разве ты не знаешь? Он приехал жениться на моей матери.
— Чушь.
— Правда!
— Какая там правда! Думаешь, я бы не знала? С чего ты взял? Такие вещи нельзя говорить, Мерлин. Тут пахнет неприятностями.
— Не помню. Мне кто-то сказал. По-моему, мама.
— Неправда, сам знаешь.
— Значит, я где-то слышал.
— Где-то слышал, где-то слышал. Говорят, что у маленьких поросят большие уши. Твои должны свисать до земли — столько ты слышишь. Чего улыбаешься?
— Ничего.
Она уперла руки в бока.
— Ты слушаешь вещи, которые тебе нельзя слышать. Я тебе уже говорила. Ничего удивительного, что люди говорят о чем думают.
Обычно я уступал, но, разволновавшись, я забыл об осторожности.
— Это правда. Узнаешь сама, это правда! Какая разница, где я слышал? Я в самом деле не помню где, но это правда, Моравик…
— Что?
— Король Горлан — мой отец, настоящий отец.
— Что?
Вопрос полоснул по ушам как пила.
— Неужели ты не знала? Даже ты?
— Нет, не знала. И ты больше не заикайся об этом никому. Откуда тебе вообще известно его имя? — Она встряхнула меня за плечи. — Откуда ты знаешь, что это король Горлан? О его приезде ничего не говорили даже мне!
— Я же сказал. Не помню, где услышал и как. Мне просто запомнилось его имя, и я знал, что он приедет к королю говорить о моей матери. Мы отправимся в Малую Британию, Моравик, и ты поедешь с нами. Тебе понравится, правда. Там твой дом. Может быть, мы будем жить близко.
Она сжала мои плечи, и я умолк. Я с облегчением заметил, как между яблонями к нам спешил один из стражников короля. Он подошел к нам, тяжело дыша.
— Его к королю. Мальчика. В большой зал. Быстро.
— Кто это? — допытывалась Моравик.
— Король приказал поспешить. Я обыскался его.
— Кто?
— Король Горлан из Британии.
Моравик зашипела, как испуганная гусыня, и всплеснула руками.
Страница 7 из 141
— Какое ему дело до мальчика?
— Почем я знаю? — Стоял жаркий день, стражник был тучноват и запыхался. С Моравик, имевшей по отношению к слугам статус немногим выше моего, хотя она была моей няней, он говорил кратко. — Мне известно лишь, что послали за леди Нинианой и мальчиком, и кому-то, по-моему, сильно достанется, если его не найдут, когда он потребуется королю. Могу сказать тебе, что король необычайно взволнован.
— Ладно, ладно. Иди обратно и скажи, что мы подойдем через несколько минут.
Стражник быстро ушел. Моравик набросилась на меня и схватила мою руку.
— Все святые! — У Моравик про запас имелся самый большой в Маридунуме набор заклинаний и талисманов. Я не помню такого случая, чтобы она прошла мимо святилища, не засвидетельствовав почтения какому-нибудь обитающему там божеству. Но официально она оставалась христианкой, и к тому же ревностной, особенно если попадала в беду.
— О херувимы! Угораздило же ребенка оказаться в это утро в лохмотьях! Давай быстрее, или нам обоим придется туго.
Моравик потащила меня по тропинке к дому, озабоченно призывая всех своих святых и подгоняя меня. И уж никак она не собиралась вспоминать о том, что я оказался прав в отношении гостя.
— Дорогой святой Петр! И зачем я наелась в обед угрей и так хорошо заснула?! Ну и денек! Сюда. — Она подтолкнула меня в комнату.
— Скидывай лохмотья и надевай новую тунику. Скоро мы узнаем, что уготовил тебе господь. Быстрее, детка!
Я жил вместе с Моравик в маленькой темноватой комнате, рядом с помещением для слуг. В ней постоянно пахло кухней, но мне это нравилось. Мне также нравилась старая, замшелая груша, росшая прямо под окном. Летом, по утру, на ней раздавалось пение птиц. Моя постель — простые доски, настеленные на деревянные валки, никакой резьбы или даже подставки под ноги или под голову, — находилась тут же у окна. Я помню, как Моравик, думая, что я не слышу, жаловалась другим слугам, что королевскому внуку найдено не больно-то подходящее место. Мне же она говорила, что ей удобно находиться рядом с другими слугами. Я же, конечно, был доволен. Она всегда заботилась, чтобы у меня была чистая соломенная подстилка и шерстяное покрывало. Сама Моравик спала на полу, на соломенной подстилке, на которую иногда претендовал огромный волкодав. Он ворочался у ее ног и чесался, терзаемый блохами. Иногда его место занимал Сердик, один из конюхов, сакс. Давным-давно, во время набега, его захватили в плен, и он остался здесь, женившись на местной девушке. Через год во время родов она умерла вместе с ребенком, а Сердик решил остаться, смирившись со своей судьбой. Однажды я спросил у Моравик, почему она постоянно сетует на собачий запах и блох и все же пускает собаку спать в комнату. Не помню, что она мне ответила, и без того мне было понятно, что волкодав ночью охраняет комнату, чтобы никто не заходил.
Сердик являлся, конечно, исключением. При его появлении собака начинала стучать хвостом по полу и уступала ему место. Я думал, что и Сердик, помимо прочего, исполнял обязанности сторожевого пса. Моравик никогда не говорила о нем, не говорил и я. Маленьким детям положено крепко спать. Но временами я просыпался по ночам и тихо лежал, разглядывая в окно звезды, похожие на блестящих серебряных рыбок, попавших в сети ветвистой груши. Происходившее между Сердиком и Моравик я толковал по-своему: Моравик охраняла меня днем, Сердик — ночью.
Мою одежду держали в деревянном сундуке, стоявшем у стены. Он был очень древним, с изображенными на стенках богами и богинями. Возможно, он попал сюда из самого Рима. Краски на нем загрязнились, стерлись, но на крышке еще можно было рассмотреть сценку, происходившую вроде бы в пещере: бык, человек с ножом, кто-то с пучком пшеницы в руках и в уголке смутная фигура с исходящими от головы лучами и посохом в руках. Изнутри сундук был отделан кедровым деревом. Моравик лично стирала мою одежду и убирала ее в сундук, перекладывая душистой травой.
Она резко откинула хлопнувшую при этом крышку и выбрала лучшую из моих двух туник — зеленую с пурпурной полосой. Крикнула, чтобы принесли воды, и тут же обругала служанку, которая по пути расплескала немного.
Тяжело дыша, вновь появился толстый стражник, чтобы в очередной раз поторопить нас. Не успел я опомниться, как мы уже прошли между колоннами и вступили под своды главного здания.
Зал, в котором король принимал гостей, представлял собой длинную комнату с высоким потолком. Пол украшала мозаика с изображением божества и леопарда с отделкой из черного и белого камня по краям. Мозаика сильно пострадала от того, что по ней таскали тяжелую мебель и ходили в грубой обуви. С одной стороны комнату закрывала колоннада. Зимой там прямо на полу разводили костер, обложив его булыжником. Пол и колонны в этом месте почернели от дыма. В конце комнаты стоял балдахин с большим креслом для деда, а позади него небольшое кресло для королевы.
Сейчас он восседал на своем месте. Справа стоял Камлак, а слева сидела третья жена деда, Олуэн. Она была моложе моей матери, темноволосая, молчаливая и глупенькая девочка, с кожей цвета парного молока. Олуэн умела петь как соловей и прекрасно вышивать, не проявляя больше никаких способностей к чему-либо. Она нравилась моей матери, которая, похоже, относилась к ней одновременно и с определенным презрением. Но несмотря ни на что, они хорошо ладили между собой. Я помню слова Моравик о том, что моей матери стало гораздо легче жить с тех пор, как год назад умерла Гвинет, вторая жена короля, и через месяц ее на королевском ложе сменила Олуэн. Даже если бы Олуэн колотила меня, как это делала Гвинет, все равно она нравилась бы мне: так красиво она пела. Но Олуэн всегда по-доброму относилась ко мне. В отсутствие короля она учила меня нотам и разрешала играть на своей арфе. «У тебя есть слух», — говорила она, но мы оба знали, что сказал бы король, узнав о подобных занятиях. Поэтому она скрывала свое доброе ко мне отношение даже от моей матери.
Страница 8 из 141
Сейчас она меня совсем не замечала. Никто не замечал. Разве что мой кузен Диниас, стоявший под балдахином за креслом Олуэн. Он был сыном короля от рабыни, крупный малец семи лет, унаследовавший от отца седую шевелюру и крутой нрав. Он не по годам отличался силой и смелостью. Диниас начал пользоваться расположением короля с того дня, когда в пятилетнем возрасте он решил тайком покататься на отцовской лошади, диком гнедом жеребце, пронесшем его через весь город и освободившись от наездника лишь на высоком берегу. Король собственноручно учинил ему трепку, после чего подарил Диниасу кинжал с позолоченной рукояткой. С той поры Диниас среди остальных детей начал претендовать по меньшей мере на титул принца, и поэтому относился ко мне, своему внебрачному собрату, с крайним презрением. Сейчас он глядел на меня как на неодушевленный предмет, ничего не выражающим взглядом. Лишь незаметно показал кулак.
Я задержался в проходе, пока няня поправляла на мне тунику, затем подтолкнула рукой.
— Иди. Выпрями спину. Он тебя не съест.
Последнее напутствие сопровождалось стуком амулетов и приглушенной молитвой.
Комната была заполнена людьми. Большинство из них я знал, но были и незнакомые лица, сопровождавшие, наверное, приезжего короля. Он сидел рядом с дедом в окружении своих людей. Это был крупный темноволосый человек, которого я видел на мосту, — с большой бородой и хищным носом, мощное тело скрывал пурпурный плащ. По другую руку от деда, рядом с балдахином, стояла моя мать с двумя дамами. Мне всегда нравилось ее длинное шерстяное одеяние кремового цвета, спускавшееся до пола, платье, в котором она выглядела как принцесса. Его узоры походили на резьбу по свежему дереву. Волосы были распущены и дождем ниспадали по спине. Сверху она набросила голубую накидку с медной пряжкой. Ее спокойное лицо покрывала бледность.
Меня настолько одолели собственные страхи — угрожающий жест Диниаса, отведенный взгляд матери, всеобщее молчание и пустое пространство, которое мне предстояло еще преодолеть, — что я совсем забыл о деде. Все еще незамеченный, я сделал шаг вперед, и тут раздался страшный треск, будто лошадь громко ударила копытом. Дед резко хлопнул по деревянным подлокотникам обеими руками и встал, с силой отбросив назад тяжелое кресло. Оно отлетело на пару шагов, оставив след на деревянном помосте. — Клянусь светом! — Его лицо пошло красными пятнами, и на мясистых надбровьях задвигались рыжие брови, под которыми яростно сверкнули маленькие голубые глазки. Он метнул взгляд на мать и шумно втянул воздух, чтобы что-то сказать. Его вдох докатился до самых дверей, где стоял перепуганный я. Бородатый человек, поднявшийся вместе с дедом, что-то сказал на непонятном мне наречии. В это же время Камлак, что-то прошептав, дотронулся до его руки. Король помедлил и затем быстро сказал: «Как хотите. Потом. Пусть уйдут, — и добавил, обращаясь к матери: — Это еще не все, Ниниана. Обещаю тебе. Шесть лет. Этого достаточно, клянусь богом. Пошли».
Он перебросил плащ на руку, кивнул головой сыну, вышел из-под балдахина и, взяв бородатого за руку, направился к двери. За ними потянулась кроткая Олуэн со своими женщинами и улыбающийся Диниас. Моя мать не двинулась с места. Король прошел мимо, не проронив ни слова. Толпа расступилась, освобождая путь.
Я один остался стоять как вкопанный в трех шагах от двери. При виде приближающегося короля я пришел в себя и попытался ускользнуть в прихожую, но не успел.
Король резко остановился, отпустив руку Горлана, и двинулся ко мне. Взвился голубой плащ, уголком зацепил мне глаз, отчего у меня навернулись слезы. Моргая, я смотрел на него. Горлан остановился рядом. Он был моложе покойного дяди Дайвида. Горлан выглядел рассерженным, хотя пытался не показывать этого. Я понял, что дело было не во мне. Он удивился, когда король остановился рядом со мной.
— Кто это?
— Ее сын, которому ваша светлость дала бы свое имя.
Сверкнул золотой наручник, и я оказался на полу. Его большая рука отбросила меня с легкостью, с какой дети сбивают мух. Мимо мелькнули плащ и королевская обувь. Слегка задержавшись, прошел Горлан. Олуэн что-то произнесла своим милым голоском и склонилась надо мной. Король сердито окликнул ее, она отдернула руку и последовала за остальными.
Я поднялся с пола и поискал взглядом Моравик. Ее не было. Она направилась прямо к матери и ничего не видела. Я попытался пробраться в их сторону, но прежде, чем я добрался до них, мать в окружении плотной группки женщин вышла через другую дверь. Никто из них не оглянулся.
Кто-то заговорил со мной, но я не ответил. Я выбежал через колоннаду во двор и оттуда в тихий и солнечный фруктовый сад.
При входе в аудиторию Никимир Киннер скользнул взглядом по рядам, отыскивая Станмира. Тот отвлёкся от рассматривания пейзажа за окном и приветственно махнул рукой с задней парты. Новичок хмыкнул и споро, шагая через две ступеньки, добрался до места.
— Не думал, что бывают старосты в числе неуспевающих, – озвучил он свои мысли.
— А с чего ты взял, что у меня с учебой проблемы?
— Ну, так «галёрку» обычно двоечники предпочитают. Да и не выглядишь ты зубрилой. — Никимир намекнул на внешность собеседника.
— Глупый стереотип. Я действительно староста группы. И первая материализация у меня давно уже, два месяца назад, была. Зубрежка тут не показатель. Внешность изменена частичной трансформацией, это на второй ступени проходить будете.
— Забавно. А почему ты всё ещё на первой, раз такой способный? И не видел я, чтобы ты на парах активно руку тянул и к доске вызывался.
— Ничего особенного в этих способностях нет. Одних только трансформаций для перехода на ступень повыше недостаточно. Но я и не тороплюсь, не в моих это принципах. А сижу на последней парте, чтобы всех видеть. И заниматься своими делами, никого не отвлекая, если тема мной уже освоена. Никогда не поднимаю руку сразу, если знаю ответ. Пусть остальные пробуют ответить. Это честнее.
— Впечатляет. А я вступительную стипендию уже получил.
— Отлично. Я вот о чем подумал: можно, конечно, тебе и в стенах Академии закупиться, но в городе же в разы интересней, верно? Давай в Бэдвилл съездим!
Никимир кивнул, а Стан ухмыльнулся.
— И даже не спросишь, на чём именно съездим?
— Видимо, есть на чём, раз предлагаешь.
— Эх, не любопытный ты какой-то… Вот, смотри! – парень достал кристалл, провёл пальцами по одной из граней. Уменьшенная копия двухколёсного, поблёскивающего боками красавца возникла в воздухе.
От Олмис, со своего места изредка бросавшей взгляды на задний ряд, не ускользнул момент показа магоцикла. Девушка подошла ближе.
— И когда отправимся? – поинтересовался Ники, когда Станмир престал расхваливать преимущества выбранной модели и удобные условия аренды.
— Сейчас! – без тени сомнения заявил староста, выуживая из-под парты рюкзак.
— А?
— На счёт себя я договорюсь. А тебе по языкам обитаемых миров вообще не с этой лекции стоит начать, мы уже далековато по учебнику ушли, не поймёшь ничего.
— М… можно и мне с вами? – подала голос Олми, — Мне и отпрашиваться не надо. Всё равно путешествия куда-то из Руубаки мне не светят, так зачем языки учить? В общем… посещение некоторых занятий у меня свободное.
Она даже скромно устремила взор долу, без особой надежды, что возьмут. Но взяли.
* * *
Пока Стан выбирал технику поустойчивее, Олмис хвостиком ходила за ним, но при отправке села на заднее сиденье к Никимиру.
— Если будет крен давать, послужу противовесом, — прокомментировала она свои действия, а затем затихла минут на тридцать, пока за горным хребтом не скрылись из глаз последние строения академии. Ники к тому времени привык к дороге и даже находил время поглядывать по сторонам.
— Спасибо, что взяли с собой! – перекричала шум ветра в ушах девушка.
— Не за что, Олмис! – улыбнулся парень.
— Если пытаюсь сама завести магоцикл, он обычно взрывается. А пешком от крепости Астар до ближайшего города идти долго…
— Никимир, лучше пока на разговоры не отвлекайся, — вмешался Станмир, сбавив скорость и тем самым сократив расстояние до нормальной слышимости, — Техника всё же на твоей силе работает, утеряешь концентрацию – хоронить не придется, пропасти глубокие.
Ники ответил резко, даже голос показался грубее обычного.
— С некоторых пор, я чернушные шуточки не воспринимаю. И при чем тут похороны вообще?! То тело, что мы называем астральным, просто распадается на атомы, я у Кирмира уточнял. Закрой тему по-хорошему.
— Извини… не подумал. А с ощущениями от поездки как?
— Пока что порядок. Но всё же на бензине было бы привычнее.
— А нету, — хмыкнула Олми, — Ни нефти, ни каменного угля. Поэтому о бензине и порохе… ну и ещё много о чём… вне Соларистеллы можно не думать… И слова «нету» тоже нету, обидно, правда? А мне оно так нравится!
Девушка медленно перевела дух. Прежнего напряжения в разговоре уже не было. Упоминать неприятные для кого-то темы она и сама не любила.
* * *
Бэдвилл и его торговые ряды Никимира всё же впечатлили. Во-первых, атмосферой: здесь не было склочности, шума и давки городского рынка с тысячей запахов свежего и порченого товара, но не было и безличной холодности супермаркета с вездесущими видеокамерами и писком сканеров. Опрятно оформленные прилавки, на первый взгляд, совсем не ломились от товара. Даже там, где шла торговля продуктами на развес, не было гор фруктов или, например, переваливающихся через края связок колбас. Что фрукты, что колбасы по четыре-пять штучек каждого типа лежали в низких декорированных корзинах.
— Это образцы, — пояснил Стан, — А всё остальное хранится под прилавками, в надлежащих условиях, чтобы дольше не портилось. И тут же доставляется наверх, если покупатель заявит количество большее, чем в корзинке.
— Пустовато как-то. И дело не только в количестве товара. Не хватает чего-то ещё, — высказался Ники.
— Рекламы изо всех щелей. – Пояснил товарищ, — И знаешь, почему? Нет смысла на нее тратиться, если всё равно при желании каждый сможет проверить, какой состав продукта, откуда он и каких свойств от него можно ожидать. Всё в свободном доступе.
— Интересный подход к делу, – хмыкнул новичок и осмотрелся, выискивая пучок блондинистых косичек. Олмис застряла у лотка с украшениями, примеряя широкий металлический браслет с камушками.
— Эх, что толку мерять, когда пятисот радок в кармане всё равно нет, — опечалилась девушка, когда Станмир окликнул её. «Не такая уж внушительная сумма», — отметил про себя Никимир, сравнивая с полученной вступительной стипендией, а позже выкроил время, вернулся в торговый ряд и купил браслет. Теперь оставалось дождаться случая и вручить его как дружеский подарок.
Ребята достаточно быстро миновали продуктовые ряды и зашли в магазин канцелярских товаров и учебных пособий.
Ники заинтересовался картами, удивляясь явно не местным названиям населенных пунктов наподобие «Аваль», «Алонж», «Страйк» и «Овердрафт». Его просветили на счёт доменовца-экономиста, страдавшего манией переименования.
Олми с глобусом Рагада замерла в забавно-боевой позе у вентилятора, развевающего её волосы и домен-повязку, а на вопрос продавщицы заявила, что «Теперь планета в надёжных руках». Затем стала выискивать самые-самые тонкие перья и свиток ровной мелованной бумаги для рисования. Станмир, меж тем, выбрал всё необходимое, рассчитался и упаковал накупленное в рюкзаки.
Спустя полчаса под накрапывающий дождик и раскаты грома ребята уже бежали по набережной к кафетерию, отдохнуть и подкрепиться на дорожку.
— Поднажмём еще, иначе промокнем до нитки. Тут недалеко осталось. – Ускорилась Олми.
— Ну, в это время года грозы здесь довольно частые. – Станмир и так бежал достаточно быстро, даже приходилось сбавлять шаг, чтобы не отрываться от остальных. – Эх, мне стоило посмотреть прогноз погоды и предусмотреть зонтики. Ты как, не замёрзла?
— Нет. Как замёрзну, так сразу скажу! — буркнула девушка, — Опекаешь тут меня ещё… Ну просто вылитый старший братик!
— Зато можно сказать, что я новую тунику обмыл! – вклинился Ники. Он действительно был в обновке, ныне пятнисто-зелёной, а не просто зелёной.
В небе громыхнуло еще разок, и дождь обрушился в полную силу.
* * *
В это время в мире Катанаа на планете Джу с неприятным электрическим потрескиванием развернулся поисковый контур.
— Отлично! Начинаем операцию «Поиск иголки в стоге сена». Поехали!
Вета встала в центре, Талимир, Варамис и Джемир – на поддержке периферии.
— Найдём пацана – найдём местоположение базы Астрального Домена. А это – уже преимущество.
Майор не стал тянуть с вызовом, пригласив меня явиться на следующий же день. Хорошо еще, что только после обеда, и с утра мне удалось многое сделать. В паспортном столе мне дали понять, что при должной настойчивости я смогу выехать и без приглашения. Уже легче! Подала заявление, заполнила прошение о визе в датское посольство, приложила справку о наличии нужной суммы валюты. Больше тут от меня ничего не зависело, оставалось набраться терпения и ждать.
Немудрено, что к майору я пришла, вконец измотанная.
— Мы выяснили, что именно с вами убитая в последнее время общалась больше всего, — огорошил меня майор с порога, разглядывая при этом с нехорошим интересом. Словно примериваясь, каким именно инструментом будет выдирать из меня очередную тайну. Бедняга! Плохо он еще меня знает, если так радуется, мог бы хоть у прокурора спросить, сразу бы понял, насколько трудно выдрать у меня то, с чем я не хочу расставаться! — Следовательно, вы больше всех прочих знаете о ее делах. Вернее, можете знать. Поэтому у меня к вам будет большая просьба: пожалуйста, перескажите весь ваш последний разговор, все, что вы с нею обсуждали тем вечером у нее на квартире. Если сможете вспомнить, то лучше дословно.
Конечно же, я помнила тот разговор практически дословно! Склероза у меня нет, да и мысленно прокручивала не раз за прошедшие сутки, пытаясь найти намеки. Но вот как я вчера на нервах переврала его майору — не могла вспомнить, хоть тресни! К тому же подобная просьба наводила на мысль, что микрофоном пользовалась отнюдь не иностранная разведка, и сейчас меня собираются проверять и ловить на несовпадениях показаний с изученной записью. Впрочем, это все лирика. Мне все равно не оставалось иного выхода, как только продолжать врать и дальше.
Поначалу майор заинтересовался причинами повышенной тревожности Алиции.
— Неужели она так вам ничего не сказала? И вы не спрашивали? Может быть, у нее были враги? Или она кого-то боялась?
— Ни о каких врагах ничего не знаю, чем угодно клянусь! Ничего она толком не объясняла, и почему нервничает тоже. Да я особо и не спрашивала. Говорю же, думала, что это она из-за свадьбы. Велела только ей пить мою микстурку, и все. Она реально помогает, я сама целую бутылку выпила.
— Что за микстурка?
— Потрясающая! Мне ее еще очень давно один знакомый врач выписал. Он состав сам придумал, много лет подбирал ингредиенты, чтобы успокаивало, но не отупляло и не усыпляло. Я с тех пор постоянно у него беру рецепт. Бесподобная дрянь! И знать не хочу, из какой гадости оно намешано, на вкус пакость редкостная, но помогает. К тому же безо всяких побочек. Вот только прокисает быстро. Я как раз дала Алиции целую бутылочку два дня назад.
— Действительно, звучит заманчиво. Волшебный эликсир. Так значит, ваша подруга нервничала уже какое-то время, а не только в тот последний день?
Я и не собиралась скрывать визит Алиции ко мне и Дьяволу. С какого перепугу? Мы тогда все вместе вполне невинно провели время за игрой в бридж.
— Ну да… — протянул майор задумчиво. — А в свою последнюю ночь она, стало быть, звонила вам тоже лишь для того, чтобы пожаловаться на нервы?
— Ну да, — с невинным видом отзеркалила я его тон. — Я так понимаю, что с моим дражайшим господином и повелителем вы уже пообщались? Ну кто бы сомневался! Просто поражаюсь профессиональной чуткости его сна. Да, что-то такое смутно припоминаю, но очень смутно: я уже спала. Алиция вроде как действительно мне звонила, но нашего разговора практически не помню, я и в самом факте-то его сомневалась — не приснился ли? Она вроде как была сильно расстроена, надеялась со мной поболтать, если я не сплю. Но я уже совсем отрубалась, и она повесила трубку.
— Постарайтесь все-таки вспомнить хоть что-то, нам может пригодиться любая мелочь. Може, какое-то слово показалось вам странным или тревожащим?
— Да нет, ничего такого точно не было, она несла какую-то чушь. Я даже подумала сквозь сон, что она под веществами или градусом. Я даже удивилась, у нее ведь была срочная работа. Помню, она ответила, что ели чем и пьяна, то это как раз работой, просидела над ней весь вечер, не разгибая спины. А теперь вот отвлечься захотела и встряхнуться.
— Почему вы умолчали о звонке при нашей первой беседе? Вы же не могли не понимать важность этой информации, тем более что она в какой-то мере уточняет время убийства.
— Ой, да как-то совсем из головы вылетело, пан майор! Ничего ведь важного в том разговоре не прозвучало. Да и времени я не знала тогда, как он мог что-то там уточнить?
— А теперь знаете?
— Ну да, теперь вроде как знаю, спасибо чуткому сну пана прокурора Он говорит, что звонок был в двадцать минут второго.
— Хорошо, с этим разобрались. А теперь мне хотелось бы уточнить некоторые другие обстоятельства. Вы утверждали, что Алиция собиралась замуж на некоего иностранца. А как к этому обстоятельству отнесся пан Барский?
Я моргнула, уставившись на майора в немом изумлении. Пан Барский был последним, кто бы мог прийти мне в голову в связи с Алицией. А ведь его просто обязаны заподозрить чуть ли не первым, чисто по статистике и логике следственных органов! Вот же незадача, опять бедному невинному лапушке прилетит ни за что ни про что…
— Да как он мог относиться? Как истинный благородный джентльмен! Он ведь давно уже смирился и вообще ее решение принял на удивление достойно. Нет, пан майор, вы его зря подозреваете… если подозреваете, конечно!
— Вы так в этом уверены? Пан Барский вам сам такое говорил? По сведениям других источников, его горячая симпатия к пани Хансен никуда не делась и лишь окрепла за время ее отсутствия в Польше. И возвращения пани Хансен он ждал с большой надеждой.
И какая же дрянь ему такого наболтала, интересно?! Дьявол не мог, он не дурак и врать коллеге бы не стал. Наверняка кто-то из родственничков, выдающих желаемое за действительное, ни дна им ни покрышки!
— Поначалу ждал, понятное дел, и надеялся. А потом Алиция с ним поговорила. Хоть и деликатно, но достаточно твердо, объяснила что к чему, он понял. Еще из Дании, по телефону, она сама мне говорила. А когда вернулась, они поговорили уже вживую и решили остаться друзьями. Оба взрослые современные люди, чего удивительного в том, что и повели себя достойно?
— И тем не менее пан Барский не оставил своих привычек часто бывать у Алиции, дарить ей цветы и подарки и прогуливаться под ее окнами?
Вот зла не хватает на этого чертова Збышека с его романтическими закидонами! Ну да, все так и было. Смириться-то он смирился, но только на своих условиях, а условия эти подразумевали, что он остается преданным воздыхателем Алиции, пусть и отвергнутым, но не отвергнувшим. С наслаждением отыгрывал роль рыцаря печального образа, дарил цветы, оказывал мелкие услуги, испускал тяжелые вздохи, глядя на ее окна и вообще получал от своей безответной влюбленности максимум удовольствия. Может быть, даже где-то в глубине души проявлял к Алицие некоторую снисходительность на том основании, то непостоянство и ветреность проявила она, а он как раз остался верным и правильным.
Беда была в том, что за Збышеком прочно утвердилась репутация человека непредсказуемого, склонного к неожиданным кульбитам и спонтанным решениям. Даже мы с Алич\цией какое-то время переживали из-за его реакции, ибо не могли ее предугадать. А уж общие знакомые до сих пор ждали, что и когда он выкинет. разумеется, кто-то из общих знакомых не мог не поделиться и с майором столь пикантной и лакомой информацией.
— Пан Барский обладает артистической натурой, вот и играет… ну и переигрывает порой. Серьезно, пан майор! Его не стоит брать в расчет. Если бы он хотел убить Алицию, то сделал бы это еще полгода назад!
— А вы знаете, что у пана Барского на тот вечер нет алиби? Больше того: существуют серьезные основания полагать, что после вашего ухода к пани Хансен приходил именно он.
Если этим известием майор собирался меня выбить из колеи, то у него это удалось более чем. В моей версии убийства Алиции Збышеку просто не было места! Он туда не вписывался ну никак!
— Да быть такого не может! — вырвалось у меня.
—Почему? — тут же встрепенулся майор. Близкий друг, она принимает его при свечах…
Ох… Ну не говорить же ему, что убийца заходил к Алиции дважды! Должен был зайти. Впрочем, даже если и скажу, то он резонно возразит, что Збышек вполне мог сделать и это… Как же быть?
Я сверлила майора мрачным взглядом, словно пыталась в его глубинах досверлиться до подсказки.
— Вас что-то смущает? — благожелательно подбодрил меня майор.
— Не понимаю… — пролепетала я совсем беспомощно. — Нелогично как-то. Зачем она мне звонила, если к ней заходил Збышек?
— Я попрошу вас рассказать о ане Барском. Что он за челоек, чем занимается?
Господи боже ты мой, как же легко и приятно говорить правду, одну только правду и ничего кроме правды!!! Через четверть часа майор знал о Збышеке все, что зналаа о нем я, а может, даже и больше. Вся прелесть была в том, что эта правда не могла Збышеку повредить! Блаженны кроткие…
— А можно мне тоже задать вам один вопрос? — осмелилась я, когда со Збышеком было покончено.
— Пожалуйста.
— Вы узнали, кто навещал Алицию тем вечером? Вы же наверняка уже допросили и привратника, и всех соседей.
— Пан Барский. В этом-то все и дело.
— Барский? Да быть не может! И он вышел от нее в час двадцать?!
— Нет, намного раньше. Но потом приходил еще раз, точное время ухода пока выясняется. Вас это удивляет?
Удивляет… Да удивление было вовсе не тем словом, которым можно было бы по достоинству охарактеризовать мои ощущения! Меня чуть прямо там на месте кондрашка не хватила! Чертов Збышек! Ну вот приспичило ему вести себя точь в точь так, как повел бы себя мой убийца! И то его к Алиции понесло тем вечером?! Д еще дважды! Ведь не мог же он и в самом деле оказаться…. Да нет, чушь какая! Точно не мог. Ни вмонтировать микрофон, ни следить за Алицией, ни иметь какое-то отношение к тому конверту, что в компенгагенском чемодане. Это просто совпадение, жуткое кошмарное совпадение!
— Ничего больше не вспомнили, пани Иоанна? — вкрадчиво спросил майор. — Можт быть, вам известно что-нибудь… какая-нибудь деталь, которая могла бы снять с пана Барского подозрения?
— Нет, — вяло покачала я головой, — ничего не помню. И ничего не понимаю! Чушь какая-то, нелогично же…
Еще немного помытарив, но не добившись ничего толкового, майор был вынужден меня отпустить. Правда обнадежил словами о том, что скоро мы все равно увидимся снова, словно я и дня теперь без него прожить не могла! И попросил на досуге хорошенько все обдумать и попытаться вспомнить еще хоть что-нибудь.
Резюме отчета от 25 июня 427 года. Агентство В. Пущена
Полученная от Белена информация, которая касается сотрудничества Югры Горена с Тайничной башней, частично проверена.
Краткие выводы: Один из возможных (и наиболее вероятный) мотив убийства Югры Горена – пресечь утечку информации, которой он располагал. Выяснить, что это была за информация и кому угрожает её распространение, – трудно и дорого, но, возможно, именно она требуется для подтверждения выводов думской комиссии. В этом случае следует отметить, что «откровения» Югры Горена не являлись той информацией, утечка которой кому-то угрожала. Если это предположение верно, бессмысленно искать заказчика убийства и тем более конкретного исполнителя. Не следует исключать и корыстных мотивов (со стороны Збраны Горена, его жены и Грады Горена). Однако в этом случае возможность совершить убийство столь нетривиальным способом вызывает сомнения.
Версия параноидного или алкогольного психоза также не может быть полностью исключена. Но две последние версии менее вероятны. Человек, который работал в Ковчене, который располагал секретной информацией и к которому был приставлен психиатр-доносчик, вряд ли умрёт от руки корыстного родственника или в связи с внезапным помешательством: вероятность этого в свете деятельности Югры Горена представляется надуманной случайностью, как смерть приговоренного к повешению от утопления.
Однако алкогольная и наркоманическая зависимости способствуют излишней болтливости и могут вызвать необходимость пресечь болтовню.
26 июня 427 года от н.э.с.
Арест Йоки связал Йеру Йелена по рукам и ногам. Дело Югры Горена, поиски магнетизёра, спасение Горена-младшего – всё это отодвинулось на второй план, перестало казаться значительным.
Йера просматривал ежедневные отчеты Пущена, но не чувствовал ни интереса к ним, ни азарта. Он уже составил доклад по итогам работы думской комиссии, где говорилось о том, что чудотворы не в состоянии удерживать свод и Враг, если он существует, создан не для крушения, а для спасения мира. Что в случае падения свода только прорыв границы миров может смягчить удар по Обитаемому миру.
Йера не собирался сообщать Думе о том, что Враг – его приёмный сын, иначе бы ему не поверили. Он думал представить в качестве Врага несчастное существо, найденное в лесу.
Да, выступление с этим докладом в Думе повлекло бы за собой отставку Йеры (если не обвинение в безумии), но Йера был готов пожертвовать карьерой. Да, неизбежно возникла бы паника – но не давка на вокзалах и не осада магазинов, а лишь волнения, которые вынудили бы чудотворов дать отчёт Думе и прессе и заставили Думу и правительство взять под контроль подготовку к возможной катастрофе.
Если бы Йока был на свободе, Йера бы сделал этот доклад. Но он испугался – однажды приняв решение предать сына, он не хотел повторить этого во второй раз. О том, что Йока арестован, в Думе не знал никто – чудотворы позаботились о конфиденциальности этой информации. И, Йера не сомневался, сделали это лишь для того, чтобы можно было на него давить.
Он сам рассказал об аресте сына лидеру фракции социал-демократов, поясняя это давлением со стороны чудотворов, но тот не стал даже слушать Йеру и поспешил свернуть разговор.
То ли по Думе прошел слух о сумасшествии Йеры, то ли тема оказалась слишком скользкой – Йера пожалел, что сделал это. Да, конечно, он сразу подал жалобу на незаконный арест, прошение об освобождении под залог до суда, о переводе из Брезенской колонии в Славленский следственный изолятор (где подростку гарантировались лучшие условия содержания), о разрешении свиданий и передач, – в общем, сделал всё, что можно было сделать законным путем, для облегчения положения Йоки.
Но, конечно, не ждал никакого результата. Ему не оставалось ничего больше, как обратиться к консерваторам, – шаг для депутата фракции, которая в Верхней палате составляла меньшинство, был явно неэтичным.
Но Йера искренне считал, что выбрали его в Думу не играть в грязные политические игры, а действовать в интересах избирателей. Он отправил письмо с просьбой о встрече лидеру консерваторов – господину Ветрену – с Дарой, не доверяя телеграфу. И тот откликнулся немедленно: Дара привёз ответ с приглашением на ужин в городской особняк Ветрена.
Одновременно с возвращением Дары нарочный принес записку из агентства Пущена с приглашением получить устный отчет о проделанной работе. Йера не заезжал в агентство с тех пор, как передал Пущену бумаги, необходимые для освобождения Грады Горена, и испытал что-то похожее на чувство вины – конечно, судьба Йоки волновала его гораздо больше, но и о Горене забывать не стоило.
Пущен снова говорил с Йерой лично, а не через своего обходительного и неглупого помощника.
– Я сэкономил много ваших денег, судья, – вместо приветствия сказал Пущен, когда Йера зашел в его кабинет. – Мы нашли Ждану Изветена, и, к счастью, не в тюрьме. Он не очень рад предложенному сотрудничеству, но сотрудничать будет, ему некуда деваться. Судя по всему, он ждал ареста с тех пор, как вы начали рассказывать чудотворам об Энциклопедии Исподнего мира, потому поиски и заняли у нас столько времени. Изветен сам выразил желание выступить и врачом, и сиделкой для Грады Горена. Бесплатно. Если вас это устроит, конечно.
– А… – протянул Йера, вспомнив, как магнетизёр избавил Горена от головной боли, – вполне.
– С Гореном вы можете встретиться сегодня после одиннадцати вечера. Или завтра утром, как вам удобней. Я бы попросил вас не записывать адрес, а запомнить. И не подъезжать к этому домику ближе чем на четверть лиги. Желательно, чтобы и ваш шофер не знал точного места. Впрочем, я не думаю, что чудотворы станут искать Горена слишком уж ревностно, им всё равно, где он находится, им важно, чтобы он не шатался по пресс-конференциям и не кричал на каждом углу о скором крушении свода.
Агенты сняли домик для Горена в дачном поселке Надельное, по дороге из Славлены в Светлую Рощу, что Йера нашел очень предусмотрительным.
Дом одного из самых влиятельных консерваторов в Славлене стоял на берегу Лудоны, неподалеку от Академической школы, где учился Йока. И выходил на набережную не фасадом, а небольшим сквером за чугунной оградой меж гранитных столбов.
Столбы славились резьбой по граниту особого сорта, который привезли из каменоломен за сводом около двухсот лет назад. Дом не был фамильным особняком Ветрена, тот купил его совсем недавно, разбогатев на производстве авто. Говорили, что дед Ветрена был простым колесником…
Ворота открывались при помощи магнитных камней, что было редкостью даже для очень богатых домов, – Дара, въезжая на подъездную аллею, восхищённо присвистнул.
В отличие от неброской роскоши жилища Инды Хладана, в особняке Ветрена всё кричало о богатстве его владельца и неумении его жены управиться с этим богатством. Наверное, Ветрен и сам чувствовал себя неуютно в огромных залах особняка (да и превосходство происхождения Йеры признавал), поэтому принял его в мансарде с застекленной крышей, с небольшим зимним садиком и панорамным видом на Лудону.
Стол на двоих был накрыт под ветвями лимонных деревьев, в углу журчал искусственный ручеек с водопадом.
– Я люблю бегущую воду, – начал Ветрен, приглашая Йеру за стол. – В моей загородной усадьбе я попытался создать такие же фонтаны, как у Важана, но пока мне удалось сделать только один, и довольно жалкий.
Йера насторожился: он слышал, что бегущая вода особенно привлекает мрачунов. Впрочем, ему самому нравилось монотонное, успокаивающее журчание ручейка за спиной.
– Насколько я понял, вы хотите поговорить о своем докладе по результатам работы думской комиссии?
Ветрен был сухощав и высок, немного нескладен, но лицо его располагало к себе – обаяние необходимо политику.
– И об этом тоже, – ответил Йера. – Скорей, я пришел по личному вопросу, за советом… Но этот вопрос, конечно, касается моего доклада. Если хотите, после ужина я бы дал прочитать вам тезисы доклада.
– Зачем оттягивать? Я могу прочесть их и сейчас, – улыбнулся Ветрен. – Я, скажу по секрету, привык читать за едой, хоть это и дурной тон. Но у нас же неофициальный дружеский ужин, а не светский приём…
– Да, конечно, – с улыбкой ответил Йера.
Тезисы доклада Ветрен просмотрел за минуту. Йера думал, что вникнуть в смысл при таком беглом просмотре невозможно, но он ошибся – его собеседник отметил все необходимые детали. И за эту короткую минуту выражение его лица изменилось с игриво-дружеского на серьёзное и крайне удивлённое.
Йера уже пожалел и о своем визите, и о том, что дал посмотреть доклад.
– Да вы с ума сошли, судья… – пробормотал Ветрен, перелистнув последнюю страницу.
– Я думаю, к аналогичному выводу придут все, кто услышит мой доклад, – усмехнулся Йера.
– Нет, я не об этом… Я, конечно, выразился фигурально. А ещё я бы многое отдал, чтобы этот доклад прозвучал с думской трибуны в присутствии прессы. Но я понимаю и ваши колебания, и ваши опасения. Надо быть очень и очень смелым человеком, чтобы это сделать. Вы отдаете себе отчет, что это, возможно, станет концом вашей карьеры?
– Да. Но дело не в этом. Меня связывают не опасения за карьеру.
– А что же?
– За этим я и пришёл. – Йера опустил голову и помедлил.
Не надо доверять всему, что говорят… Вполне возможно, этот человек только притворяется его союзником. Богатство и власть внук колесника мог получить и из рук чудотворов.
– Говорите. Этот разговор останется между нами. Или вы не доверяете слову нувориша?
– Мне нужно кому-то довериться. И выбор у меня небогат. Дело в том, что мой сын арестован по обвинению в мрачении. Мой… приёмный сын. – Последние слова Йера выговорил с трудом.
– Он в самом деле мрачун? – по-деловому спросил Ветрен. – А впрочем, никакой разницы. Если кого-то нужно обвинить в мрачении, найдутся и эксперты, и свидетели… Пока эта информация не стала достоянием общественности, это не имеет значения. Итак, дело в том, что мальчик в руках у чудотворов, и вы не можете действовать по своему усмотрению. Правильно я вас понял?
– Совершенно правильно.
– В Верхней палате моя фракция составляет большинство. До четвёртого июля времени не много, в следующую среду будет последнее закрытое заседание Думы перед каникулами… Я постараюсь подготовить предложение до среды.
– Какое… я прошу прощения… предложение?
– Об освобождении вашего сына, разумеется. О том, что его арестовали с целью давления на государственную Думу, на думскую комиссию…
– Но… мой сын в самом деле мрачун…
– Ну и что? Мрачунов много, а сын председателя думской комиссии один. Если он нуждается в изоляции, его необязательно содержать в учреждении тюремного типа, он может находиться под домашним арестом. В общем, судья, мы поборемся за свободу вашего мальчика. Мне потребуются все документы по его делу, а также условия его содержания в колонии. Если с ним там жестоко обращаются, это будет нашим козырем. И будем надеяться, что в четверг, с решением Верхней палаты, вы заберёте сына домой, а в пятницу доложите о результатах работы комиссии.
Йера не поверил, что проблему можно решить так просто. Во всяком случае, Инда пытался представить положение вещей в гораздо более мрачном свете. Может, он блефовал? А может, блефует Ветрен?
Если в среду, на закрытом заседании, его предложение не пройдёт, в следующий раз поднять вопрос можно будет только в сентябре, а доклад, самое позднее, Йера должен сделать в пятницу. Говорить с Ветреном об Исподнем мире Йера поостерегся…
25–26 июня 427 года от н.э.с. Продолжение
Человек не может отдать свою жизнь просто так, ни за что. Если человек готов за что-то умереть, значит, он уверен в своей правоте. Змай тоже готов был умереть, защищая его.
Но Змай сражается за свой мир, а Важан? Важан не задумываясь прикрыл Йоку от луча фотонного усилителя. И сказал, что цели человека должны лежать за пределами его жизни, только тогда жизнь имеет смысл. Неужели причина только в том, чтобы власть принадлежала мрачунам, а не чудотворам? Или Важана заботят такие вещи, как справедливость?
Йока сомневался в этом – профессор представлялся ему слишком циничным, чтобы бороться за какую-то там справедливость. Надо будет обязательно спросить его об этом при случае… Если он будет, этот случай.
Стены и потолок вытягивали тепло, и вскоре к ноющей боли добавился озноб. Йока обхватил руками колени и уткнулся в них лицом. Ему казалось, что прошло уже много часов, никак не меньше двадцати, но в карцер – верней, в полуподвал – снаружи не проникало никаких звуков. И если темнота выдавливала глаза, то тишина тонким звенящим обручем стискивала голову.
Иногда казалось, что этот обруч впивается в кожу, прорезает её, и кровь течёт по вискам, – Йока трогал голову и находил ссадину над виском, оставленную железными заклёпками ремня.
Пальцы гнулись плохо – на них запеклась кровь, и распухли они слишком сильно. Впрочем, не будет ничего удивительного, если выяснится, что они сломаны: каждый удар ремнём был ничуть не слабей, чем удар Важана указкой.
Только, похоже, доктор Сватан не явится сюда, чтобы освободить его от школы на несколько дней, – «пока не прекратятся ночные боли»… Смешно… Йока не видел, чтобы из-за наказания кого-то освободили от работы больше чем на один день.
А потолок упрямо опускался на голову – правда, очень медленно и пока почти незаметно. Йока что-то читал о боязни замкнутых помещений, но эта боязнь тогда казалась ему смешной – как все болезни, которые лечат у доктора Грачена. И… вовсе не похоже это было на болезнь, потому что тяжёлое перекрытие на самом деле могло осесть на потолок карцера и смять его стены.
Есть не хотелось, и было не до сна, хотя Вага говорил, что в карцере можно отлично выспаться. Йока перебрался в угол и снова уткнулся лбом в колени. А если сутки уже давно закончились, а про него забыли?
Может быть, пока он был в карцере, на колонию напал Змай, перебил всех чудотворов и освободил ребят. А его просто не нашёл… Что делать тогда? Может быть, надо постучать, позвать на помощь?
Мысли путались, холод ощущался уже не так остро, а если долго не двигаться, то пропадала и боль. Йока хотел подумать о чём-нибудь хорошем и начинал мечтать о появлении Змая, но мысли вновь и вновь сползали в стороны.
Либо думалось об опускавшемся потолке – от этого по спине бежали мурашки и пересыхало во рту, – либо о происшедшем на поверке. И, вспоминая об этом, Йока уже не хотел, чтобы Змай освободил колонию непременно сегодня, потому что тогда ему расскажут о наказании – несомненно с сочувствующими вздохами. Пусть бы прошло какое-то время… Все забудут об этом… Рано или поздно забудут. Но не на следующий день. Лучше бы его оставили в карцере на неделю…
Ему снился кошмар – правдоподобный и осязаемый; он понимал, что спит и надо проснуться, но не мог разомкнуть веки. Потолок медленно опускался ему на голову, как ползун гидравлического пресса, и между полом и потолком оставалось всё меньше места. Йока упирался в него руками изо всех сил, надеясь замедлить движение, но пресс легко сминал его сопротивление. Ноги подгибались, и от напряжения из ссадин сочилась сукровица – а то и кровь. А потолок уже касался макушки, и выпрямиться во весь рост не получалось…
Йока хотел кричать, звать на помощь, но из горла шёл лишь жалкий сип… Несколько раз ему казалось, что он проснулся, открыл глаза, но это было самообманом, потому что потолок продолжал давить на руки и касаться макушки.
Кошмар продолжался бесконечно, шёл по кругу, Йока обливался холодным потом и чувствовал боль в распухших пальцах, упиравшихся в пупырчатую жесть, и тяжесть в согнувшихся от напряжения коленях, и прикосновение холодного металла к голове, и ломоту придавленной шеи…
Его разбудила судорога – от холода свело ногу. Йока скрючившись лежал поперек карцера, руками и ногами упираясь в стены. Тело затекло, и боль от первого же движения оглушила его сильнее судороги.
Он раздумал растирать мышцу и просто потянул носок на себя – ногу отпустило, но боль во всем теле пульсировала, стучала в уши и останавливала дыхание. Наверное, нужно было двигаться, чтобы она успокоилась, – Йоке не раз случалось просыпаться утром после драки или чересчур интенсивной тренировки… В горле першило и хотелось пить.
Он сел, со свистом втягивая в себя воздух, и подождал, пока боль чуть-чуть успокоится. Но стоило встать, как с ним приключилась беда, которой он вовсе не ждал, хотя мог бы и предположить это заранее: ему нужно было отлить, и срочно.
Первой мыслью было постучать в дверь – ведь должны же чудотворы знать, что за сутки человеку хочешь не хочешь, а надо выйти в туалет. Но он представил себе, как откроется дверь и чудотвор посмотрит на него свысока в ответ на эту унизительную просьбу… Нет, такого позора не пережить… Да и Вага говорил, что в дверь стучать не надо… Может быть, сутки вот-вот кончатся и надо просто немного потерпеть?
Йока решил терпеть и, конечно, выдержал недолго. Но ведь он не первый, кого сажают в карцер… Неужели придётся мочиться прямо на пол? Это, наверное, было ещё позорней, чем предстать перед чудотвором с унизительной просьбой… Йока едва не расплакался от стыда и бессилья.
Может быть, в полу карцера есть какое-нибудь специальное отверстие для этого? Ведь не может же быть, чтобы такая естественная вещь была в карцере запрещена!
Он решил ощупать весь пол в поисках дырочки и методично начал от того угла, в котором сидел. Карцер оказался хоть и узким, но довольно длинным, и в углу у двери Йока вместо дырочки обнаружил ведро… Конечно, с его точки зрения это тоже было мерзостью, но всяко лучшей, чем ходить под себя.
И теперь Йока обмирал от мысли, что было бы, случись ему захотеть чего-то посерьёзней… А потом он хотел пить. Сначала жажда не мучила его, просто нужно было избавиться от сухости во рту, но шло время, и пить хотелось всё сильней.
Йока собирался снова заснуть и даже лёг на пол, но не смог устроиться – как он ни старался, в какую-нибудь особенно саднящую ссадину упирался пупырышек на полу.
Сутки давно должны были кончиться… Очень давно… Йока и представить себе не мог, в какую бесконечность способно вытянуться время. Нет, он не хотел выйти. Он боялся выйти, он не хотел никого видеть: ни презрительные, ни сочувствующие взгляды были ему не нужны. Он успел раз десять поклясться самому себе, что не будет больше бояться, что любую боль можно перетерпеть, что он на самом деле убьёт Мечена, как только между ними не окажется чудотвора, и пусть его за это даже повесят (повешенье представлялось ему в ту минуту не таким страшным наказанием, как порка на плацу).
Но стоило Йоке пошевелиться, и он понимал, что все это глупые мечты и бравада. Что ему больше никогда не хватит смелости открыто выступить против чудотворов.
Жить с этой мыслью не хотелось, стыдно было жить с этой мыслью, и стыдно выходить из карцера. Через несколько часов темнота превратилась в кошмар наяву, и этот кошмар опять водил Йоку по кругу: и невидимый в темноте потолок опускался на голову, и страшные ядовитые насекомые прятались в жестяных углах карцера, и жажда мучила так, что впору было стучать в дверь и требовать воды.
И сутки не просто давно закончились – прошло уже несколько суток, и про него точно забыли. Может быть, наверху был пожар? И никто про него не вспомнил, и теперь он точно останется тут навсегда, и умрет здесь от жажды…
А потом Йоке пришло в голову, что в таком маленьком помещении скоро кончится воздух… И он даже чувствовал, как с каждой минутой всё трудней и трудней становится дышать.
Иногда страх доводил Йоку до того, что он поднимался и шагал к двери, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Нет, он не постучал ни разу… Он боялся, что чудотворы посмеются над ним, над его страхами и слабостями, и это останавливало его. А потом жажда заглушила всё: и голод, и боль, и холод, и страх, и стыд.
И когда в дверях повернулся ключ, Йока думал лишь о том, что теперь сможет наконец напиться. К счастью, его сначала отвели в душ, и Йока не сомневался: стоит ему утолить жажду, как головокружение и слабость пройдут. Но он, конечно, ошибся.
Прохладная вода обожгла ссадины словно кислотой, от боли затошнило, и Йока едва не расплакался, кусая губы. А потом боль сменилась ознобом, таким сильным, что невозможно было его унять. От холода сводило живот и дрожь бежала по телу волнами.
Йока вытерся, едва не роняя полотенце из рук, и надеялся, что ему дадут одеться, но его отвели в медпункт голышом – там было ещё холодней. Врач – высокий и широкоплечий чудотвор – поставил его перед собой, осмотрел, а потом долго и жёстко протирал ссадины салфетками, смоченными в чём-то едком и пахнущем больницей.
Йока сжимал зубы, морщился, жмурил глаза – его снова тошнило, и кабинет сначала плыл перед глазами, а потом завертелся быстро-быстро… Такое с Йокой уже было, от хлебного вина… Врач грубо дернул его за руку, не давая упасть.
– Его лихорадит, я дам ему пирамидон, и, думаю, к утру всё пройдёт. А завтра он ещё и на солнышке отогреется. Передайте воспитателю, чтобы утром взглянул на него повнимательней.
– Ты понимаешь… – начал один из чудотворов многозначительно.
– Отлично понимаю. Он немного простыл, от этого здоровые мальчишки не умирают.
Порошок застрял в горле, и Йоку едва не стошнило, но врач дал ему кусочек хлеба – и, проглотив его, Йока понял, как сильно хочет есть.
В спальню его снова тащили, ухватив за локоть, и он снова спотыкался и путался в собственных ногах. Чистая одежда, которую он с трудом смог на себя натянуть, липла к растревоженным ссадинам и царапала воспалённые рубцы.
Голова продолжала кружиться, и когда Йоку толкнули в спальню и захлопнули за ним дверь, он не думал о том, как и кому будет смотреть в глаза, а лишь старался не упасть, хватаясь руками за стену.
– Йелен! – тут же раздался крик из дальнего угла: Дмита Мален вскочил с кровати и кинулся ему навстречу.
Кто-то подхватил Йоку под локоть, не давая упасть. И не успел он дойти до кровати, как в спальню, оглядываясь по сторонам, зашёл Вага Вратан, а с ним – девушка из старшей группы.
– Вага, смотри, ему же совсем плохо… – Мален чуть не плакал.
– У него от голода кружится голова, ну и замёрз он немного. Может, чуть-чуть простыл. – Вратан вытащил из-под Йоки одеяло и закутал его плечи.
– У меня есть сухари. – Мален с готовностью откинул матрас.
Откуда-то появилась кружка с кипятком, и Йока, обжигаясь, отхлебнул глоток и жадно схрумкал сухарь.
– Теплее? – спросила девушка, ласково коснувшись Йокиных волос.
Он кивнул и смутился, даже покраснел. Вага сел напротив него, на кровать Малена.
– Йелен, а ты, оказывается, молодец…
Йока едва не поперхнулся следующим сухарем. И на этот раз покраснел совсем по другой причине, уверенный, что Вага всерьёз воспринял его «геройство» на вчерашней поверке.
– На моей памяти все, кто в первый раз попал в карцер, кричали, плакали и молотили кулаками в дверь. – Вага подмигнул Йоке и улыбнулся.
– Ты же сам сказал, что стучать бесполезно… – Голос был хриплым, и Йока закашлялся.
– Я всем это говорю, но никто не слушает. Боишься теперь чудотворов?
Вага спросил это безо всякого вызова, даже наоборот – сочувствующе, доверительно. И Йока неожиданно для себя кивнул.
– Привыкнешь. В первый раз всегда страшно и стыдно, потом это пройдёт.
– Йелен, а ведь Мечен тебя испугался, – вставил Мален, протягивая Йоке ещё один сухарь.
– Вот, смотри!
Он сунул руку под матрас, вытащил помятые листы рукописи и помахал ими перед Йокой.
– Он что, не стал её забирать? – Йока всерьёз удивился.
– Нет, он её, конечно, забрал. Но Вага вытребовал её обратно, и Мечен отдал, представляешь? Он отдал!
– Йелен, – на этот раз смутился Вага, – они на самом деле тебя боятся. Я не верил, что Мечен вернет рукопись. Я говорил какую-то чушь про голос крови, про законы чести, что ты мальчик из семьи аристократов и клятвы для тебя – не пустой звук… Знаешь, мне кажется, он телеграфировал в Тайничную башню, потому что отдал мне рукопись только утром и велел держать язык за зубами. Сказал, что это не его решение. Читать, конечно, Мален нам больше не будет, но сможет дописывать книгу…
До Нового года оставалось еще шесть месяцев или немногим меньше, когда она, наконец, не выдержала и спросила у мальчика:
– Почему… так? Мы играем с тобой там, в роще на холме, и забираемся на деревья, купаемся в речке… ах, какая Студеная была вчера вода!… Нам весело, и мне… да, мне очень весело с тобой. Но… иногда ты словно уходишь кудато… Я вижу тебя, но так, как будто далеко… где-то… и мне туда не добраться… Почему?!
У девочки вздрагивали губы, она теребила косу, перекинутую на грудь, и смотрела на него широко открытыми вишневыми глазами, в которых были стремление понять, обида и что-то похожее на гнев, хотя какой там может быть гнев в двенадцать лет.
Мальчик не ответил, они молчали, и слышно было, как речка громко перешептывается с громадным темно-зеленым валуном, омывая его, — казалось, они трутся щекой о щеку.
Солнце зашло сразу, ночь… нет, неправда, что ночь падает на землю, — наоборот, летом она поднимается над землей, черно-голубая, высокая, израненная звездами.
Девочке надоело молчание, она обиделась еще больше, но вдруг увидела росчерк падающей звезды и, забыв обо всем, крикнула:
– Смотри, упала звезда! А я опять ничего не успела загадать…
Посмотрела на мальчика и тихо, уже без обиды, просто печально, добавила:
– Вот и опять ты где-то… И совсем не думаешь обо мне… Постой! А ведь у тебя этот… летящий профиль! — и честно призналась: — Я прочитала это в одной книге.
Он встрепенулся, как от озноба, сомкнул ладони на затылке, откинул голову, потягиваясь, и улыбнулся. У мальчика были тонкие руки, нежное лицо, а выражение глаз менялось так неожиданно и удивительно, словно у него были их тысячи.
– Когда космический корабль несется в черном вакууме со скоростью, близкой к скорости света, экипаж не замечает движения. И только перед посадкой на планету, при торможении, люди начинают понимать, что такое полет…
Так он сказал вдруг, и на этот раз у него были глаза, каких девочка еще никогда не видела, и что-то в этих глазах испугало ее, однако тут же уязвленное самолюбие взяло верх над растерянностью.
– Опять! — сварливо всплеснула руками маленькая женщина. — Да где ты, интересно знать, живешь — на Земле или там?! — Она пренебрежительно ткнула измазанным тутовым соком пальчиком в небо.
Мальчик внимательно и — во всяком случае, ей так показалось — с жалостью взглянул на нее.
– И на Земле, и там… — ответил он серьезно, и опять у него были другие глаза, и она попрежнему не могла бы ответить, в чем тут дело, если бы ее спросили.
– Слушай, — решительно сказал он и встал с большого поваленного дерева, где они уже третий месяц подряд почти каждый день встречали вечер. — Я тебе открою одну тайну.
Он стоял перед ней, вытянувшись так, что ноги чуть изгибались плавной линией назад, он смотрел перед собой, словно видел что-то не видимое ею, и она тоже невольно встала.
– Тайну? — переспросила девочка с любопытством и страхом.
Он опять помолчал, и она, уже начиная привыкать к этой странной манере, терпеливо ждала и даже не злилась.
– Я строю космический корабль.
Голос его прозвучал спокойно.
– Ты?!
– Ну, не совсем я… Его строят… Не обижайся, но ты не поймешь… просто потому, что не знаешь. Хотя в известном смысле его строю и я… Да, в первую очередь я!
Девочка растерялась, не зная, что ответить. Конечно, он ее разыгрывает, и главное сейчас — достойно ответить. Что ж, она за словом в карман не полезет…
– И где ты его строишь? — всем своим тоном она хотела показать, что поняла шутку и готова поддержать ее.
– Там, — все так же серьезно он показал рукой.
Внизу, за речкой, светились огни поселка, в котором жила девочка. Ближе к реке, рядом с тополями, лежала ровная зеленая поляна, и с первого взгляда было видно: здесь что-то строится.
В аккуратную горку были сложены кирпичи, штабелями громоздились бревна, под грубым навесом хранились свежеоструганные доски.
– Там, — повторил мальчик.
Девочка засмеялась.
– Там, — захлебываясь, повторила она, — там! Но ведь на этой поляне с самой весны строит себе дом тот пенсионер, что каж.дый день приезжает из города. Он сказал, что обязательно будет встречать в этом доме Новый год…
– Может быть, — сказал мальчик. — Может быть. Но я знаю другое: на рассвете первого января нового года мой корабль стартует с этой поляны в Большой Космос.
– Но почему, — продолжала смеяться девочка, — почему именно на Новый год?
– Потому, — ответил он без улыбки, — что каждый Новый год должен приносить человеку Новое. Уже шестой месяц я думаю о моем космическом корабле, и я решил, что он будет готов к старту в ночь на первое января…
Что-то случилось там, в небе.
Страница 101 из 138
Три короткие вспышки почти слились в одну, а потом огненная полоса вновь разделилась на три ярких росчерка, и вот они погасли, не долетев до горизонта.
Вздохнула роща — вздох этот был легким порывом прохладного ветра. И вдруг девочка по в е р и л а. А кто он, в самом деле, этот непонятный мальчик? Он появился здесь полгода назад, живет в лесной школе, куда принимают детей, которые давно и, должно быть, тяжело больны… Откуда он приехал? Она ничего не знала и почему-то не решалась спросить, а сам он никогда не говорил о себе. И почему у него такие, всегда другие, глаза?
Но в это время весело залаяла в поселке собака, ей ответила другая, третья. В лесной школе, не видимой за деревьями, мягко и дружелюбно ударил гонг — сигнал к ужину, — и наваждение оставило девочку.
– Хороший будет дом! — упрямо сказала она, кивнув на поляну.
– Нет, — сказал мальчик. — Космический корабль.
Лето прошло, а осень была еще лучше. Мальчик и девочка, как прежде, встречались у поваленного дерева, и оно всегда терпеливо ждало их на том же месте, только теперь вокруг была не яркая влажная трава, а сухие багряные листья.
Они упали с веток, на которых прожили столько месяцев, но еще не умерли. Они старчески добродушно ворчали, перешептываясь, когда их тревожили две пары детских ног. Мальчик был все такой же тонкий, но почемуто казался крепче, его пальцы, когда он брал девочку за руку, помогая ей перепрыгнуть через ямку или взобраться на валун, уже не обжигали ее руки лихорадочным огнем, — и, понимая, что лесная школа идет ему на пользу, девочка радовалась искренне и простодушно.
Они собирали опавшие листья и плели из них головные уборы индейцев, и тихонько пели вдвоем по вечерам, и бегали наперегонки, и наткнулись однажды на сердитого ежа, чьи колючки были нагружены всякими припасами на зиму; еж не убежал, а долго вопросительно смотрел на них своими глазами-бусинками и только потом пошел своей дорогой, будто уверившись, что эти двое не сделают ему зла.
Они больше не говорили о космическом корабле.
Однажды девочка, смешно округляя глаза, рассказала, что, кажется, в поселке появились воры.
– Пенсионер, который строит себе дом, — драматическим шепотом сообщила она мальчику, — жалуется, что у него пропадают строительные материалы! Вчера, например, пропал большой моток проволоки, его привезли, чтобы построить высокий забор, и вот, представляешь…
– Зачем высокий забор? — удивился мальчик.
– как зачем? Чтобы на огород не заходили чужие куры… и зайцы из лесу… Он ведь мечтает о большом огороде, где будет расти цветная капуста, и морковь, и…
– Да, — сказал мальчик, — понимаю. Этого больше не будет. Я им скажу.
Они ни разу больше не говорили о космическом корабле. Но иногда девочка замечала,.что у него опять т е глаза.
Тогда — истинная дочь Евы — она поспешно говорила, теребя его за рукав:
– Посмотри, какая смешная шишка! Наверно, она упала с той сосны и скатилась по склону…
Или что-нибудь в этом роде — и радовалась, видя, что глаза становятся другими и в них опять отражаются веселая речка, красно-золотые листья и ее собственная беззаботная улыбка.
На поляне перед тополями рос большой нарядный дом. Вокруг него как из-под земли вырастали маленькие строения — как объяснила однажды девочка, это были курятник, свинарник, крольчатник и еще что-то.
– Я уверена, — решительно тряхнув косичками, заявила она, — этот пенсионер добьется своего. Уж очень он мечтает о Новом годе в новом доме. И о собственных свиньях — он, говорят, очень любит свиней, и это, пожалуй, понятно — свиньи такие полезные животные!
– Да, — согласился мальчик и невпопад добавил: — Главное, конечно, запотеть.
– А ты умеешь хотеть? — лукаво спросила девочка, бросив на него исподтишка взгляд и руководствуясь при этом побужу дением, в котором не отдавала себе отчета.
– Умею.
– И потому, — на что-то злясь, мстительно съязвила она,строится твоя ракета, и ты уверен, что она будет готова к Новому году?
– Да, потому. Только не ракета. Мой корабль не реактивный. Тут совсем другой принцип.
– Ну и пусть! — неожиданно закричала девочка высоким визгливым голосом и сразу стала некрасивой. — Ну и пусть, и лети куда захочешь!
Она побежала вниз, к мостику через речку, уже через минуту о надеждой ожидая, что мальчик бросится ее догонять, но он остался у поваленного дерева, и если б она видела сейчас его глаза, устремленные в туманное небо, то обязательно расплакалась бы еще горше, потому что она и так уже плакала.
На другой день они помирились.
Ребята из лесной школы были приглашены на новогоднюю елку в поселок, были подарки, бал.
Дед Мороз — словом, елка такая, о какой вы каждый год начинаете мечтать задолго до тридцать первого декабря.
Мальчик и девочка не разлучались весь вечер. Они танцевали, смеялись, ели сладости и швыряли друг в друга мандариновыми шкурками.
Потом, немного утомившись, сели рядом у стены и щелкали орехи, и девочка, вдруг почувствовав себя солидной и взрослой, принялась степенно рассказывать ему о том, какой богатый и красивый дом построил себе тот. пенсионер.
Страница 102 из 138
– У него есть даже телевизор! — с восторгом сказала девочка. — Правда, у нас еще не построили ретрансляционной станции, но он поставил персональную антенну — огро-омную, как мачта!
– Послушай, — негромко заговорил мальчик, — я должен тебе кое-что сказать. — В голосе его была грусть, и девочка невольно притихла. — Должен сказать… — мальчик помолчал. — Скоро нас всех, кто из лесной школы, поведут спать… ведь не все еще выздоровели. Мне тоже придется уйти и… я хочу попрощаться с тобой — наверное, мы больше не увидимся. На рассвете я лечу.
Она не ответила — не знала, что ответить. Потом засмеялась.
Замолкла. Опять засмеялась. Конечно, он ее разыгрывает Нет, она совсем не обижается! Это даже интересно, да еще как интересно — словно в книге, которую она недавно прочитала!
– Разрешите пригласить вашу даму? — церемонно спросил мальчик в маскарадном костюме Атоса. Он весь вечер чувствовал себя очень взрослым.
– Сейчас, — сказал мальчик, который строил космический корабль, и протянул девочке руку. — Я оставляю тебе на память подарок. Ты знаешь, где его найти… Ну, прощай.
Девочка с шутливой торжественностью пожала ему руку — она уже привыкла к его манере шутить, засмеялась и пошла танцевать с мушкетером.
Перед рассветом мальчик вышел из ворот леcной школы.
Он спустился с холма, на котором она стояла, дошел до старого поваленного дерева, постоял над ним с минуту, потом нагнулся, что-то положил в ямку под ствол, выпрямился, постоял так еще немного и решительно зашагал к мостику, к поляне, где росли тополя и стоял большой добротный дом, окруженный маленькими строениями — свинарником, крольчатником, курятником и еще чем-то.
Люк космического корабля сам открылся перед ним и мягко задвинулся, когда мальчик вошел.
Он сел в кресло пилота, откинулся на его спинку (она тотчас чутко подвинулась так, чтобы ему было удобно), закрыл глаза и замер в неподвижности.
Потом, медленно подняв обтянутую серебристой тканью космического комбинезона тонкую руку, протянул ее к панели и мягко нажал на клавишу.
Послышался тонкий и очень, очень высокий звук — его мог услышать только мальчик. Все, кто спал в поселке, а спали все, кроме одной девочки, ощутили несильный плавный толчок — будто вздохнула Земля. Но никто не проснулся.
Девочка, которая не спала, вскочила с постели и бросилась к окну. Высоко в черно-голубом небе первого утра нового года мелькнула едва заметная голубая полоса — чуть ярче и светлее голубизны рассветного неба, и все стало, как прежде. Примерно к полудню жители поселка, пробудившиеся наконец после долгой и утомительной праздничной ночи, вышли из своих домов прогуляться. Они услышали громкую брань и крики и поспешили к новому большому дому под тополями, откуда доносился весь этот шум.
Новый житель поселка показывал на поваленную дюралевую мачту телевизионной антенны, кричал, что он этого так не оставит, что сначала воровали материалы, а теперь повалили его антенну, ведь ветра ночью не было, а если б и был, то он не смог бы свалить такую замечательную антенну, она ему обошлась в копеечку.
…Девочке сказали в лесной школе, что мальчик выздоровел и потому родители попросили отпустить его домой: вчера пришло письмо, только куда оно делось?
Ну, неважно. Он уехал. Странно только, что ни с кем не попрощался. Наверное, очень уж соскучился по дому, встал раньше всех и тихо уехал.
Девочка плакала и кричала, что они ничего не понимают.
Но то, что кричала плачущая девочка, было слишком нелепо, и ее отвели домой и уложили в постель. Она долго болела — видимо, простудилась в то утро, когда бежала в лесную школу без пальто и шапки.
Прошло время, девочка выздоровела и успокоилась — во всяком случае, все видели, что она успокоилась. Потом прошло еще столько времени, сколько полагается, и она вышла замуж за внука того самого пенсионера, который построил в поселке дом.
Этот внук и прежде приезжал сюда вместе с дедом — тогда, когда дом еще строился, но девочка не замечала его, потому что рядом с ней был мальчик с летящим лицом. Да и никто, собственно, его не замечал: очень уж он был благовоспитанный и благонравный, а ведь эти качества для того и нужны, чтобы тебя никто не замечал. Он вырос и стал еще положительнее. Он любил смотреть по вечерам телевизор — ведь поваленную загадочным образом антенну давно восстановили — и говорить с женой о жизни и месте человека в ней.
– Главное, — говорил он, — уметь хотеть.
Он ласково гладил ее по плечу и опять смотрел телевизор, и когда он особенно увлекался тем, что видел на экране, жена потихоньку выходила в свою комнату и что-то доставала из заветного ящичка. Это был подарок мальчика, с которым она когда-то играла у поваленного дерева. Но что именно это было — я не знаю. Только каждый раз, глядя на это, она видела что-то, чего никогда не видели другие, и глаза у нее менялись, и если бы ктонибудь заглянул в них даже днем, при самом ярком солнце, он увидел бы в расширившихся зрачках далекие звезды.
«Запомни, — поучал его Исли, — мальчишник — это не страшно. Будет какой-то клуб, много выпивки, много взмокших парней — все друзья Лаки по горнолыжному клубу, по колледжу, партнеры по мастерской, какие-нибудь левые чуваки… Конечно, будет стриптиз и все остальное, а мы с тобой сядем в кресла и станем снисходительно озираться. На самом деле, это самая легкая часть свадьбы. Кто угрожает? Я тебе угрожаю?.. Да я успокаиваю тебя, мистер Сегундо! Нет, детка, мы не можем не пойти. Мы должны проследить, чтобы с нашим мальчиком ничего не случилось, чтобы на следующий день он невредимый вернулся в объятия Клэр. Кто, если не мы, Ригальдо, ну правда!»
В целом Исли не обманул: в клубе было эффектно, темно, шумно, людно и при этом странно интимно. Цветные огни над танцполом то полностью гасли, то вспыхивали с частотой, способной вызвать эпилепсию.
Проблема заключалась в том, что самого Исли все еще не было. Он не успел вернуться с вручения ежегодной ноябрьской «лесной» премии — задержали рейс.
Ригальдо томился трезвым на самом настоящем мальчишнике, одном из тех мероприятий, которых боялся как огня, и не мог сбежать, потому что нужно было приглядывать за Лаки, это был его долг как единственного присутствующего условного родственника жениха. А потом ему на руки свалилась девица в черном латексе. Он с каменным лицом передал ее кому-то другому и ретировался к столу с выпивкой.
Накатить пару бокалов было просто необходимо. Он не был уверен, что трезвым доживет этот вечер до конца.
— Ригальдо! — Лаки возник из вихря чужих лиц, как никогда красивый, в смокинге, но с растрепанными вихрами. — Ты почему такой грустный? Скучаешь без Исли?
— Я плохо переношу скопление народа, — честно признался Ригальдо. Пришлось повторить, потому что все заглушала грохочущая музыка. — И не умею развлекаться на вечеринках.
Последнюю фразу он проорал в самое ухо Лаки, и тот мгновенно сунул ему в руки полный бокал. Ригальдо сделал глоток и поперхнулся: Лаки доверительно обнял его за шею, как старого друга, и проорал в ответ:
— Но ведь здесь нет особых скоплений! Так, немного, человек сорок-пятьдесят! Все свои, самая близкая компания!
— Я в курсе, как в Сиэтле проходят «вечеринки для своих», — Ригальдо поправил ему покосившуюся бабочку, потому что она оскорбляла его чувство симметрии. — Это значит, что уже сейчас здесь человек сто. Но, Лаки, я всегда считал, что мальчишник так называется потому, что на нем одни… мужики.
В толпе незнакомых людей обоего пола он насчитал уже пять подруг Клэр. Четырех, если считать Денев и Хелен за один организм.
Его взгляд уперся в Синтию в кожаных трусах.
— А, забей, — Лаки отмахнулся и поволок его к другому столу, с чем-то более крепким. — Это в прошлом. Мы решили, что, типа, прогрессивная молодая семья… К тому же, когда зашла речь о стриптизершах, оказалось, что «сестрам» Клэр тоже охота.
— Позвать стриптизеров?
— Стриптизерш. Ну, они же «по девочкам». А мне что, жалко, что ли. Вот и вышел общий вечер. Мальчише-девичник… Короче, всем хорошо.
Он взял у официанта ковш, которым тот разливал пунш по бокалам, и махнул им, усеивая каплями пол вокруг:
— Смотри, она просто богиня. Неужели я не увидел бы этого?..
Ригальдо послушно повернул голову: прожектор как раз ярко высветил сцену и танцующую на ней Клэр. Она была в черном коротком платье и сапогах выше колена. Белую шею пересекала узкая полоса чокера, и серебряный крест ослепительно вспыхивал при каждом повороте головы. Все жесты Клэр были удивительно резкими, четкими и ритмичными, как будто она не танцевала, а сражалась.
Это действительно было очень красиво и привлекало внимание.
Вокруг Клэр постепенно образовалось пустое пространство, и только одна женщина все продолжала и продолжала танцевать с ней спина к спине. Их парные движения завораживали. Ригальдо прищурился, разглядывая золотые локоны и белоснежные плечи. Лица было не разобрать, но на мгновение ему показалось, что это Тереза Лафлер. Хотя что она могла делать на вечеринке племянника Исли?
— Разве они обе не богини? — безмятежно повторил Лаки. И хлопнул Ригальдо между лопаток:
— Смотри, а вон Хелен и Денев спорят с мужиками, кто кого перепьет! Хочешь пари: к концу вечеринки Денев окажется наполовину топлесс.
— Почему «наполовину»? — тупо спросил Ригальдо.
— Так всегда заканчиваются все вечеринки. Как только Денев начинает обнажаться в знак протеста против чего-нибудь, Хелен немедленно утягивает ее в подсобку.
Он неловко пожал плечами. В другой день Ригальдо проворчал бы, что нахуй такие шутки, но не сегодня. Лаки выглядел опьяненным своим счастьем. Ригальдо вздохнул и неловко чокнулся о его бокал своим бокалом:
— Давай, за вас с Клэр, что ли. Не обижай ее, а то останешься без ушей.
— Хорошо, дядюшка! — дурашливо фыркнул Лаки и тут же заорал: — Эй, сюда, сюда! Вас приглашали для него!
Ригальдо покосился через плечо и обмер. К нему, виляя тазом и завлекательно улыбаясь, подкрадывался парень, обтянутый, как перчаткой, костюмом из черной лакированной кожи. Боже правый, у него даже была черная фуражка. Остановившись в двух шагах, он поиграл грудными мышцами и пару раз игриво вскинул в сторону Ригальдо бедра.
— Это что за порнофашист? — надеясь, что холода в его голосе хватит, чтобы заморозить все, включая шампанское, спросил Ригальдо. — Лаки! Зачем он ко мне идет?
— А, это специально для вас с Исли, — безмятежно сказал счастливый жених. — Нечестно, если на мальчише-девичнике не будет раздетых парней! Как-то нехорошо оставлять вас без приятного зрелища!
Улыбающийся тип сделал еще один шаг и взялся за ворот рубахи. Глядя, как он подбирается все ближе и ближе, извиваясь всем телом, как дельфин в пору спаривания, Ригальдо сгреб Лаки в охапку:
— Сейчас же убери его, очень тебя прошу. Серьезно, Лаки, если он что-нибудь снимет с себя… блядь!..
— Да ну, — удивился Лаки. — Такие классные кубики! А я думал, вам с Исли нравятся раздетые мужчины!
— Я не люблю, когда о меня трутся! Без разницы кто, просто выключи его!
— Ну ладно, — Лаки пожал плечами. — Амиго, не обижайся: для твоего танца есть другие объекты. Так, кто там у нас настаивал на парнях в латексе… А, Синтия!
«Порнофашист» с готовностью переключился на объект в кожаных трусах.
«Самая тихая из медсестер Харборвью, — подумал Ригальдо, опрокидывая в себя бокал, чтобы снять стресс. — Ну-ну. Ничего не хочу об этом знать».
— Жених! — завопила толпа. — Где жених! За жениха и невесту!
— Так, я пошел, — быстро сказал Лаки. Он сунул Ригальдо в руки свой бокал. Пригладил встопорщившиеся волосы и одернул смокинг, румяный, смущенный и очень довольный. — А ты потом подходи в вип-зону, там будет много прикольных сюрпризов. На этот раз точно для узкого круга… для супер-своих…
Ригальдо подумал, что не любит сюрпризы, и решил ретироваться. И, развернувшись, столкнулся нос к носу с Галатеей Год-Айсфилд. Это было внезапно. Он не ожидал увидеть здесь кого-то из коллег.
Директор по продажам «Нордвуда» держала под мышкой чепец католической монахини. Огромный белый чепец с «крыльями чайки». Платье у нее было очень скромное, под горлышко, на груди болтался серебряный крест, зато серая юбка сверкала разрезами до бедер. Ригальдо никогда не задумывался, что у Год-Айсфилд фантастически длинные ноги.
— Вы тоже будете раздеваться? — ляпнул он первое, что пришло в голову.
Галатея медленно прошлась по нему взглядом, внимательно, будто сканируя с ног до головы, и произнесла с какой-то благодушной насмешкой:
— Ну разумеется, мистер Сегундо. Как еще выжить в большом городе. Днем продаю древесину, по ночам раздеваюсь, а во время ланча развожу на велосипеде фастфуд.
— Простите.
— Да бросьте, — она наморщила нос. — Я так и знала, что вы мне не обрадуетесь, кто же хочет видеть коллег на мальчишнике. Но Мирия так меня уговаривала, а ее уговаривала Клэр…
— Мирия? — Ригальдо подвис. Галатея кивнула на сцену. Там как раз шумно и весело поздравляли жениха и невесту. «Миз Мирию», старшую сестру Харборвью, он отлично знал по рассказам Клэр. Среди подгулявших, раскрасневшихся гостей вечеринки она смотрелась, как генерал среди салаг. Клэр рядом с ней выглядела совсем юной, счастливой девочкой.
Он еще раз посмотрел на Галатею.
— Мы познакомились в клинике, когда я «чинила» глаза, — невозмутимо пояснила она. — Открыла их после наркоза — и сразу увидела Мирию. И так и не смогла закрыть, все смотрела на нее и смотрела.
Ригальдо так изумился, что не нашелся, что на это сказать.
— Исли будет рад вас увидеть, — поднапрягшись, выродил он любезность.
— Да мы уже поздоровались, — сказала она небрежно. — Полчаса назад, на проходной. Он обещал, мы встретимся в вип-зоне. Надеюсь, вы не против, что я там буду, — она тряхнула своим диким чепцом. — Меня уломали.
Ригальдо ни черта ни понимал: ни почему чепец, ни для чего вип-зона — он просто задохнулся от возмущения. Исли уже давно был здесь и до сих пор скрывался.
Он протолкался к бару и попросил джин с тоником.
— Приветик, — сбоку на него с интересом смотрел незнакомый пацан. Один из друзей Лаки, ясное дело. — Чего такой грустный? Тоже не нравятся все эти мальчишники?
Его рука как бы невзначай коснулась манжета Ригальдо.
— Муж потерялся, — рявкнул Ригальдо ему в лицо. — Найду — выебу!
Он в два глотка опрокинул в себя джин и рывком развернулся. В спину ему полетело восхищенное: «Ого, вот это страсть!»
Комнатка была маленькой, как раковина. Раскаленный удушливый воздух стал устрицей, которая заполнила все пространство, норовя вытеснить и кровать в углу, и старый, грузный шкаф, и конторку у раскрытого окна, и стоявшего за ней молодого человека. Вытеснить или поглотить, превратив в часть своего горячего, склизкого тела.
Юноша отложил перо. Достав платок, вытер пот со лба, чувствуя, что вот-вот набухнут новые капли. Он ощущал себя соринкой, случайно попавшей к моллюску. Инородным телом, которое истинный хозяин оборачивает в слои перламутра.
Впрочем, жемчужиной Марису не стать, о чем он ни капли не жалел. Не такая уж веселая участь. У жены Таyдеса, хозяина книжной лавки, было переливающееся ожерелье, которое надевалось десяток-другой вечеров в году, а все остальное время прозябало в шкатулке. Ничем не лучше раковины…
Молодой человек тряхнул головой, отвлекаясь от праздных размышлений, скользнул взглядом по видневшемуся вдалеке красному шпилю дворца правителя и заставил себя вернуться к работе. Перевернул плотную, приятную на ощупь пожелтевшую страницу, от которой пахло столетиями. Таудес позволил ему взять домой ценную книгу, которую надо было скопировать на заказ, но уже завтра ее надлежало вернуть. Оставалась целых две главы, а работать до утра совсем не хотелось.
Лучше снова летать во сне. Как вчера. И позавчера тоже.
Странно, Марис никогда не слышал, чтобы кому-то ночью грезилось, как он парит над миром. Даже в детстве, когда ребята делились сновидениями.
Перо торопливо скрипело по бумаге, спеша закончить свой бег. Ему тоже было жарко.
Ночь принесла горсть прохлады – и сон.
Сверху город казался разноцветным витражом, мозаикой на окне богатого дома, где преобладала зелень. Он никогда и не думал, что среди улиц таится столько травы и деревьев. Морским прибоем они окаймляли многочисленные островки черепицы разных цветов. Аромат листьев, трав, нагретого камня – и никаких запахов кухни или помоев. Было легко, весело, совсем не душно. Все происходящее казалось естественным, понятным, не вызывающим никаких вопросов. Только жаль, что не с кем поделиться – словно неведомый озорной сквознячок унес куда-то всех жителей, решив порезвиться в пустом городе, и теперь слегка касался кожи, будто пытался сказать что-то. Но с ветром Марис разговаривать не умел. Он спланировал к окну своего дома, заглянул внутрь. Там, конечно, было пусто, лишь хмурился и поскрипывал шкаф.
Вот здорово, если бы перед окном росло высокое дерево, касаясь стены ветками… Задумавшись, юноша не сразу обратил внимание на шорох внизу, затем что-то толкнуло его, и он в изумлении отстранился, отлетел в сторону. Молодой, но упрямый ствол быстро тянулся вверх, прорываясь из давно затоптанного, погребенного во дворе семени. Да я же сплю, подумал Марис. Но если сплю – как я это понимаю?
Отчетливый хруст прервал мысли, почти оглушил. Трещало не дерево, о котором он сразу позабыл, не стена. Весь мир вокруг надламывался, словно зеркало, по которому ударил тяжелый кулак, заставив разбежаться сеточку трещин. Как тонкий лед, по которому шел кто-то тяжелый, грузный. Все превращалось в рисунок из кирпичиков. Вот прямоугольник неба, к нему примыкает еще один, стараясь удержаться вместе, к ним жмется кусочек стены дома… А между этим – тонкие черные швы раствора ночи, скрепляющего сновидения.
Лед трескался, но не ломался, сон не исчезал, лишь неведомая тяжесть становилась все ближе. Марис отчаянно пожелал проснуться, но не смог. И тогда он набрался мужества и посмотрел вверх, туда, где темнела точка… пятно… фигура. Антрацитового блеска доспех, иссиня-черные крылья и натянутый лук в руках. Стрела, отпущенная в полет.
Если бы у него тоже имелись крылья, их бы ни за что не успеть развернуть, не то что сделать взмах. Но Марис просто летал – и посланница смерти просвистела возле уха с яростным сожалением, не насытившись, не исполнив своего единственного предназначения. Будто наказанная за это, растворилась, а за ней уже спешила другая.
Наяву юноше приходилось бегать только взапуски, и никогда скромный сын разорившегося торговца не уходил от погони. Он делал это впервые: метался из стороны в стороны, прятался за домами, а за его спиной под крылатым гостем расходился трещинками мир.
Едва открыв глаза, он вскочил, еще не стряхнув с себя сон, и захлопнул окно. Показалось, что оттуда струится тягучий холод, охвативший тело и готовый вот-вот превратить капельки пота в снежинки. Неужели он проспал до зимы? Нет, что за чепуха!
Сознание прояснялось, но все отчетливей становилось, что мороз идет изнутри, а время года здесь ни при чем и не может быть при чем-то. Бесконечная погоня живо помнилось чередой стрел, бесконечных уверток, попыток спрятаться. Кажется, в него так и не попали. Или все-таки смогли, и потому так холодно?
Вздор!
Черный, грозный, неумолимый – такими сказки рисовали демонов Нижнего мира. Исчадье тьмы и огня. Сон рассыпался, как будто… Не подобрать сравнения.
Нет, надо чем-то заняться. Идти к Таудесу еще рано, но мысль о сне вызывала инстинктивное отвращение, как кипяток в жаркий полдень. Марис вновь раскрыл окно.
И дрожащей рукой коснулся ветвей выросшего за ночь дерева.
Плохо – не справиться с мальчишкой сразу! Стрелы, вернувшиеся в колчан, вздрагивают от холодной ярости. Ничего, их час придет. Черный Страж похож на бульдога – если он вцепился, то рано или поздно челюсти сомкнутся на горле сновидца.
Я не ненавижу его. Так надо.
Следующая книга-заказ была по истории. Со своим опытом молодой человек умел скопировать произведение, не вникая в содержание, и потом даже не мог ответить на вопрос, о чем там говорилось. Но иногда, если попадалось что-то интересное, жертвовал скоростью и начинал местами вчитываться, позволять сознанию выхватывать куски, пока перо оставляло след своего быстрого бега… а то и замирало вовсе в недоумении – почему о нем забыли?!
Сейчас Марис вникал в переписываемое нарочно, чтоб не позволить мыслям бродить по закоулкам памяти, чтоб забыть о ночном кошмаре.
«… множество чародеев. Они постоянно использовали магию – на войне и в спокойные дни, дома и в пути, для себя и по заказу. Иногда по необходимости, иногда – просто для того, чтобы узнать, что будет. Черпали волшебство, что пропитывает мир, и выплескивали его обратно, не заботясь о последствиях, как хозяйка, выстирав белье, выливает воду в могучую реку – и та без следа растворяет мыльную муть. Но если прачек станет не десятки, а десятки тысяч, то они замутят течение, и белая, непригодная для питья пена поплывет к морю.
Так и множество заклинаний замутили магию, но никто не замечал этого, пока однажды загрязнение не перехлестнуло через край. Случилась Катастрофа».
Переписчик поднял глаза от работы, поглядел в потолок. Катастрофа. Это слово до сих пор, несмотря на прошедшие почти две сотни лет, произносили с трепетом – страшное и в то же время величественное – и делили мир на «до» и «после».
«Разом волшебство вышло из-под контроля, простейшие чары приводили к страшным последствием. Многие города выжгло огненными взрывами или погубило землетрясениями. Цветущие прежде сады стали песчаными клочьями пустыни, где сам воздух и солнце быстро убивали. Страшные звери появились в мире и стали бродить по нему. Болезни уничтожали тела и души.
Многие чародеи погибли, многие были убиты, когда поняли, кто является причиной Катастрофы. И по сей день волшебство пребывает в упадке, а сильные заклинания запрещены законами нашего правителя…».
Дальше автор разливался в хвале мудрости правящей династии, которая развивает теперь ремесла и науки, помянул недавно придуманный паровой двигатель. От которого, впрочем, как знал Марис, никакого толку пока что не было. Лошадь как движущая сила обходилась куда дешевле и была надежнее.
Он вздохнул и с тоской поглядел на темнеющее небо. Сколько можно продержаться без сна?
Следующие ночи, впрочем, были тихими, как в детстве, и он не помнил ничего из своих видений. Надежда, что все закончилось, начала подтачивать страх и манить издалека цветущим островком безопасности. Но зеленая лужайка оказалось болотом, почва провалилась под ногами. Через несколько дней он вновь обнаружил себя над городом и понял, что не просто спит. Стрелой метнулся вниз, но поздно – знакомое присутствие уже надламывало небо.
Марис метнулся вдаль, туда, где за городом начинались поля – и, обернувшись, увидел тень за собой. Вспомнилась старая, слышанная в детстве легенда, как девочка спасалась от злой колдуньи. Раз у него получилось с деревом… Гребень нашелся в кармане, и молодой человек даже не удивился этому. Швырнул вниз. Лес взметнулся, как по команде, как и должно быть в сказке – могучий, непреодолимый, достающий вершинами до небес и мрачный, как людоед, у которого сбежал обед.
Он кувырнулся в воздухе и понесся вдаль. Что следующее? Горы из камешка?
Темно-зеленая стена выгнулась под напором – и лопнула, как мыльный пузырь. Могучие стволы падали вниз и многие из них еще в полете перестали существовать, просто истаяв. Лес оседал, как перебродившее тесто, а в центре разрушений, не задерживаясь, летела вслед Марису черная крылатая фигурка.
Не будет гор. Можно не пробовать.
Он помчался вперед, по дуге, пытаясь обогнуть преследователя и вернуться к домам, которые в прошлый раз оказались надежнее. Или просто – уходить, уходить, пока хватит сил. Пока проклятый сон не соблаговолит завершиться, пока не откроются глаза. И уворачиваться, а потом прятаться, путая след…
Наутро город полнился слухами.
– А правда, что у нас запретный маг объявился?
– Ага, а как же! Вона, брат жены соседа своими ушами от приятеля слышал – пожар в полях на севере устроили.
– Да какой пожар? Брешешь ты все, наводнение это.
– Олух правителя земного, откуда там наводнение?
– Так то маги, они Катастрофу соорудили, что им воду сыскать!
– Да нет, это деревья повырастали.
Марис не поленился отшагать за город. Лес посреди поля был. Не дремучий, до небес, а так, роща, наполовину поваленная – но он был там, где раньше росла только пшеница. Юноша присел на изуродованный обрубок, дернул торчавшую вверх щепу, которая басовито, словно шмель, загудела, выпрямляясь.
Не нужно быть большим умником, чтобы понять – он и есть тот самый запретный маг. Но ведь те творили заклинания, перед этим долго учились, а главное – делали все наяву. А ему просто снится… Да нет, не просто! Слезы обиды застили глаза – почему так не повезло и такое происходит с ним?! Что же делать? Не спать он не сможет. Наверное, надо больше ничего не придумывать там – может, тогда его не найдет демон, да и вреда Марис не принесет. Менять мир юноша совсем не хотел. У него есть родные, работа и Амирта. Хотя что врать себе, упоминая ее последней, когда все совсем иначе?
К кому пойти? Кто может помочь, да еще так, чтоб не пришлось рассказывать всю правду? Это ведь, наверное, все-таки запретное волшебство, а со стражей объясниться потрудней, чем с демоном, если нет толстого кошелька!
Бесконечная погоня и прятки. Может, они держат на прицеле всех, кто осмеливается взлететь? Подняться над землей, над буднями, над другими? Создания Нижнего мира злы и завидуют людям.
Иногда преследователь являлся сразу, иногда под конец сна, под утро. И тогда скрываться надо было совсем недолго. Марис пробовал устраивать засады, даже создавал свои стрелы, но они без следа исчезали, соприкасаясь с черной броней. А еще надо было не думать, не думать, не думать! Не думать, как бы лучше смотрелся двор, какой некрасивый угол этого здания и… Не думать.
Не менять.
Он ловок. Мне начинает нравиться эта погоня. Когда он сорвется за обугленную кромку сна в гибельную пропасть – мне будет не хватать его. Это почти танец. Вальс охоты.
Этот вечер овеян прохладой ветра – истинного чародея, которому не нужно никаких заклятий, чтобы смягчить жару или сделать холодок зубастой стужей. Зелень парка почти посерела, чтоб спрятаться в надвигающейся ночи.
Шепот.
– Что с тобой, Марис?
– Ничего, Амирта.
– Я же вижу! Что ты от меня скрываешь? Или… кого?
– Глу-упая!
Тень повыше ловит вторую за плечи, и две сливаются в одну, которую ветви-заговорщицы старательно прикрывают от обеих лун, чтоб не подсматривали. Нечего вам, бесстыдницы бледные!
– Марис, отпусти. Нельзя весь вечер целоваться.
– Можно!
У нее синие глаза – как ночное небо. Рука треплет волосы, сейчас почти черные, лишь иногда полыхнет в случайном свете рыжее пламя.
– Так что с тобой?
– А, ерунда, дурной сон…
– Нет, Марис, – городской знахарь был грустен. – И не проси. Даже если ты мне будешь целый год покупать пиво. Я не могу обуздать демона. Можешь даже не рассказывать, где ты его нашел.
– А кто может, почтенный Сторг?
– Колдун хороший мог бы. Да только где их нынче сыскать?
Он чувствовал, как потихоньку сходит с ума. Нельзя бесконечно идти по канату, он должен соединять края пропасти, а не уходить к горизонту. Нельзя уходить в сон, не зная, будет ли за тобой погоня, и выживешь ли. А еще – как это, оказывается, трудно – не думать. Попробуйте не дышать. Сперва это легко, а потом грудь начинает сдавливать, будто сжимаются тиски. Сердце бьется тяжело и тревожно. Красные пятна сливаются, затягивая все перед глазами пеленой, а встревоженная кровь, требуя воздуха, гулко бьет по вискам. Время растягивается, медленное и страшное, смотрит на тебя оскалом неизбежности. И, как бы ни была тверда воля, ты перестаешь сознавать себя, срываешься в пропасть мига беспамятства и, когда выныриваешь оттуда – то уже сделал вдох. Пульсирующий сгусток в груди стучит часто-часто, норовя восполнить потерянное время, разгоняет с кровью дыхание. Жизнь.
Жизнь для тебя. А для других?
Он не может жить и не спать. Он не может спать и не думать. Не может думать и…
Кто он такой, чтобы менять окружающее? Для этого нужны знания, сила духа, ум. Но даже если бы у кого-то они и были – сам Марис не хотел бы, проснувшись однажды, обнаружить измененный кем-то без спроса мир.
А он меняет, пока еще понемногу.
Может быть, какой-нибудь легендарный герой швырнул бы свое тело на меч, бросился в пропасть, вышел в безнадежный бой против дракона. Только вот меча у переписчика книг нет, пропастей в округе не водится, а драконы даже до Катастрофы были редкостью. Кухонным ножом или крысиным ядом пользоваться просто пошло. Ни один герой такого бы себе не позволил. А главное… Не обманывай себя, Марис.
Жить хочется.
Говорят, правитель знает все. Или, по крайней мере, может узнать у придворных и слуг. Сколько уродилось пшеницы, в каком городе каково число людей, сколько в стране деревень и даже – куда уходят налоги.
Говорят, все знают мудрецы. Сколько на небе звезд и когда родился мир, что говорили древние и что было до Катастрофы, можно ли получить золото из свинца и что может случиться через век-другой.
Говорят. А если спросить любого горожанина, он так ответит – все знает дядя Ренам, что на рынке торгует. Может, про звезды и не скажет, и про то, сколько деревень, тоже. Но кому это нужно, если подумать? Есть вещи куда интереснее – кто ходит по ночам к жене купца, что возит пряности, когда тот в пути, где по тихому и без пошлин достать редкий товар, чем болен начальник стражи, по каким улицам сегодня лучше не ходить и как поладить с бандой Арнара.
Немым и глухим дядька становится только в одном случае – когда стража приходит. Ох, тогда глупый старый Ренам ничего не знает, лишь таращит зенки, трепет седые усы, да блеет что-то невнятное…
Слово – серебро, молчание – золото, если знать, что когда нужно. Вот и текут беленькие и желтенькие денежки: торговля древностями паршивенькая, стоят три статуэтки да лежат четыре шкатулки, а дом себе недавно новый отгрохал.
Если уж он не поможет, то никто. Марис переписал книгу, зашел к Таудесу за деньгами и новой работой, и понес полученные монеты старику. В лавке было чисто и пахло мятой, но почему-то еще пылью. Прахом старых тайн и грязью новых.
Ренам долго молчал.
– Волшебник, говоришь, нужен. Дело серьезное, они сейчас не любят показываться. Откуда ж мне знать? Впрочем, – он хитро подмигнул слегка раскосым глазом, – начирикала одна птичка…
Дом стоял на окраине, у самой реки. В этот район хорошо ходить днем, пока честной народ на ногах, а лихой, коего тут, пожалуй, едва не побольше, спит. К ночи готовится, к опасному труду – спасать дома да прохожих от денег, которые есть зло. Так ведь еще и не ценят!
Юноша пошел туда, пока солнце стояло высоко. Лучше жара, чем кинжал под ребра. Долго стучал в некрашеную дверь, прежде чем ему открыли.
– Мне нужен волшебник. Это вы, – с порога сказал он тихо.
Человек с безумной искоркой в глазах отвернулся, пряча лицо. От него пахло вином.
– Я не колдун. Кто вам сказал?
Марис постарался не смотреть на собеседника, чтоб не смущать. Ему теперь тоже жить – так?!
– Не бойтесь. Я не собираюсь доносить, но мне нужна помощь. К сожалению, я не могу заплатить много, но…
– Нет. Я не хочу говорить об этом!
Жилец попытался было вытолкнуть гостя наружу и захлопнуть дверь, но его прервало негромкое и твердое:
– Тогда я приду к тебе во сне.
Марис даже не узнал своего голоса и не понимал, откуда в нем взялись эти слова. Недавний, не переживший ночных погонь и горьких дум парень не мог и помыслить о подобном тоне.
Волшебник был сбит, словно птица на лету. Замер, покачнулся, как раненый. Впился пальцами в ладонь – от ногтей остались красные полосы.
Придавленный, как змея каблуком, шепот:
– Заходи. Чего ты хочешь?
У меня нет к нему злобы, и никогда не было, но есть ярость. Ярость охотника – и долг, ради которого этот доспех стал второй кожей, отгораживающей от нереальности, тщащейся стать явью. Не охотиться, не играть, не злиться, не стремиться узнать – просто устранить. Нельзя затягивать.
Можно ли не летать? Странно, совсем недавно казалось, что да, а теперь это почти так же сложно, как не дышать и не думать. Как рыбе не плавать, а змее – не ползти. Как обойтись без встреч с Амиртой, как… Сколько, оказывается в жизни того, без чего – нельзя. Слишком много, слишком тяжело сохранить все это одному человеку. Даже если летишь над городом-сном, в котором нет никого, даже если можешь его изменить, даже если…
Много если. Ученые авторы книг не одобрили бы построенного так рассуждения.
Он опустился вниз на луг, провел рукой над завернувшейся в мягкий мох и траву грудой развалин. Некогда каменный пояс стал тесен городу, и он выплеснулся наружу, щедро разбросал из горсти каменные горошины домов по окрестным лугам, приготовился заказать стену-обновку. Не впервой, уже дважды он вырастал так, и теперь остатки старых укреплений возвышались в центре, служа казармой страже.
Но судьба решила иначе, сперва пройдясь огненным дождем Катастрофы, потом частым гребнем последствий – стаи гигантских волков, еще более хищные банды озверевших, потерявших кров людей и довершившие разорение дружины соседей, что решили восполнить свои потери за чужой счет. До сих пор жителей было меньше, чем прежде.
Никто не стал отстраивать то, что было снаружи. Когда-нибудь это сделают, а он не станет ждать. Марис отступил и представил, как расчищается сохранившийся фундамент, откатываются выщербленные камни… А затем, словно их обтесал умелый каменотес, ложатся друг на друга, вознося вверх стены. Их не хватает, но рядом есть другие места, и оттуда собираются глыбы.
Это давалось гораздо легче, чем в первый раз с деревом, все выходило само собой, непринужденно. Чтоб завершить строительство, оставалась только сделать крышу, когда мир пошел трещинами, прогибаясь под преследователем.
Он ждал. До тех пор, пока стрела не готова была сорваться.
И тогда произнес несколько слов.
«Я плохо знаком со снами, – сказал колдун, и он действительно знал мало. – Там другие законы, другое волшебство. Но есть то, что едино для спящих и бодрствующих, людей и нелюдей, и даже нежити. Разум. Он пронзает все сущее».
Марис ощутил, как между ним и черным туго натягивается невидимая нить, и замирает, почуяв предел своих сил, неумолимое время. Останавливается, образуя кокон, внутри которого ничего не меняется, пока мысль бьется о мысль. Горячая – о холодную и спокойную.
– Зачем ты ищешь меня?
– Ты должен быть обезврежен.
– Убит?
– Обезврежен.
– Что я тебе сделал?!
– Мне – ничего.
– Тогда оставь меня, демон!
Устало, скучно:
– Я не демон. Я – Черный Страж небес. Даже боги пострадали в Катастрофе, и мы должны сохранить мир, пока они не вернутся.
– Но я?..
– Ты сам все понимаешь. Нужно предотвратить новую Катастрофу.
– Я не хочу ее!
– Ты можешь контролировать свой дар? Ты способен не творить? Или ты готов повелевать чужими судьбами?
Вопросы били навскидку, острые, как наточенная сталь. Вопросы, которые он задавал себе, на которые не было ответов, и не могло быть. Под этими ударами разум ослаб. Доселе скованная, рука в черном вновь потянулась к луку. И, отчаявшись убедить, все еще сцепленный с чужим разум юноши попытался перехватить управление мышцами, прервать движение. Чужое тело, которое было сейчас наполовину своим, нагрелось, будто накал страстей кипел прямо в крови. Это, наверное, мучительно, но чужой боли не было, словно под доспехом не человек. Механизм, вроде мельничного колеса, предназначение которого – превратить его, Мариса, в муку.
Пальцы медленно натягивали лук, а он не мог пошевелиться. И лишь в последний миг, сцепив зубы, юноша сделал рывок чужой рукой – и стрела прошла над левым плечом, а кулак, в конвульсии почти рвущихся мышц, с нечеловеческой силой ударил по шлему, разрывая ремни, сшибая его на траву.
По плечам рассыпались рыжие волосы, синие глаза неподвижно смотрели вперед, а на окаменевшем лице медленно проступало выражение настоящей, живой Амирты.
Они молчали долго. За это время в ее глазах появилась тень узнавания, окрепла, облеклась плотью и перемешалась со страхом и смятением. Молчали, пытаясь сказать все взглядами и сознавая, что, кроме главного, нужно знать слишком много такого, для чего все же потребуются слова. Наконец Марис шагнул к девушке – та непроизвольно отступила. Он замер, затем вновь осторожно двинулся вперед. Амирта осталась на месте, но вздрогнула. На виске загнанно билась жилка.
– Ты меня боишься? – в зрачках юноши плеснула боль.
– Не знаю.
– Я ничего не понимаю. Расскажи.
Она опустилась на траву. Мир по-прежнему прогибался под девушкой, с усилием держал, почти неслышно стонал шелестом трав – словно она была весом с огромный дом. Марис присел на расстоянии и ждал, не произнося ни слова.
– Это было пять лет назад…
Это было пять лет назад. Впечатлительная и романтичная юная дочь городского чиновника любила слушать старинные сказки, и потому не очень удивилась, когда к ней подошел незнакомый человек, седоволосый, но крепкий и подтянутый, и начал рассказывать странные вещи. Они бродили по городскому саду, под трепещущими желтыми крыльями падающих листьев, дышали густой осенней сыростью, и девочка-подросток слушала о Стражах. Точнее, сперва о снах.
Они бывают разные – сладкие и страшные, а есть просто Сон. Расслоение магии после Катастрофы привело к тому, что появилась изнанка нашего мира, оборотная сторона, оттянувшая на себя часть волшебства. Одно из мелких проявлений этого – обычные люди перестали летать в своих грезах.
Что такое Сон, пояснить нелегко, разве что сравнить. Вот сделаешь на бумаге рисунок – и его можно разглядеть на свет, перевернув лист. Так и сотворенное во Сне проступает в реальности. Если б все могли бывать там, мир бы уже давно погиб или превратился в хаос. К счастью, это дано немногим – сновидцам. Зато сила их велика, и эти люди могут лепить окружающее так, как ребенок – мягкую глину. И не только могут – делают это, не в силах сдержать свой дар. Сновидец подобен мосту. Дух на одной стороне, тело на другой связывают грани мира, лицо и оборот листа. Конечно, они не всемогущи – невозможно погасить солнце, например, или повесить в небо третью луну. Они схожи мощью с великими чародеями.
Чтоб не город не стал цветущей рощей, под корнями которой похоронены все жители, чтоб озеро внезапно не пролилось со склонов взметнувшейся горы, существуют Черные Стражи. Первые из них были выбраны теряющими силы богами. Но сами они не герои, не повелители – временные избранники, ночные сторожа мира. Они могут чувствовать сновидцев и тоже проникать в Сон, но были бы абсолютно бессильны там, если б не доспех. Страж, одев свою броню, не спит, но оказывается на изнанке во плоти. Он слишком тяжел для тонкой ткани грез – реальный. И никакое видение не может противостоять ему, ничто бесплотное не способно причинить вред настоящему телу. Сновидцев надлежит выследить и убить во Сне. Связь с явью разрывается, утратив зацепку, а человек… нет, не умирает, насколько ей известно. Обычно утрачивает рассудок: труп души в живом теле.
Иногда просто теряет свой дар. Впрочем, Стражи чаще не знают, кто их жертвы. Откуда? Редко встречаешь тех, кого знаешь в лицо по ту сторону, а если это и происходит…
Хранитель должен быть беспощаден и беспристрастен. Знать только свой долг и ничего больше. И для этого броня не только позволяет проходить в Сон во плоти. Когда доспех затянут на все ремни, человек не помнит лица родных и друзей, не полностью осознает, кто он сам.
Он – Страж. Главное – долг.
Конечно, к этому нужно иметь талант, годится не всякий. Некоторые, в том числе седовласый собеседник Амирты, могут видеть этот дар. У нее способности есть.
Размышления не затянулись. Собеседник подарил доспех, и они встретились здесь. Совсем ненадолго, но этого хватило, чтобы доказать его слова. Чаще они виделись там же, в саду, и он учил девушку, наставляя и направляя на выбранном пути.
Голос становился все слабее, а потом сошел на нет, будто ручеек, который заблудился в песках. Юноша смотрел на нее и не понимал, что делать. Как потерявшийся ребенок. Взрослых рядом нет, и он не знает, куда пойти, не готов принять вдруг свалившийся выбор. С мамой можно даже потерять дорогу, ведь искать самому не нужно. Но вот – никто не ведет за ручку, и осознаешь, что стоять и реветь бесполезно, необходимо свернуть направо или налево, и если забредешь в темный переулок – можешь поплатиться за это. А коли хочешь есть, надо или заработать, или украсть.
И виноват в случае ошибки будешь сам.
Оставить все, как есть? Тогда он, сам того не желая, не успев даже осознать, может послужить причиной гибели многих людей, а то и покачнуть искореженное, заржавевшее коромысло равновесия больного мира. Не говоря о том, что Амирта – не единственный Страж, и, кроме того, это значит – предлагать ей предать свое дело и учителя. Он не готов.
Покориться, подставить грудь под стрелу? Нет, он не настолько равнодушен к себе и не хочет умирать или жить безумцем. И… если она его… – он не осмелился произнести заветное слово – относится к нему так, как он думает – что почувствует тогда? Он не готов.
Ни к чему.
Презрение к себе ударило волной. Ничтожество, неспособное сделать шаг.
Что думает о нем девушка?
Марис, любимый… Что делать?
Я предам, если отпущу тебя, и предам, если не отпущу. Почему, почему так? Когда я надевала черный доспех, мерещился выбор между мужеством и страхом, между добром и злом, между доблестью и подлостью. И, конечно, я была уверена, что выберу, даже если придется платить жизнью. Почему на самом деле оказалось иначе, совсем иначе: между подлостью и подлостью, между предательством и предательством?
Что ты думаешь сейчас?
Она посмотрела на юношу – взгляд того был устремлен вдаль, словно он не здесь.
Мир дрогнул. Она одна почувствовала это – ибо знала, что сейчас не из-за нее Сон качнулся и покрылся мозаикой. Не только из-за нее.
Тень повисла в небе, девушка хотела крикнуть, а Марис все сидел, не оглядываясь. Не заметит, а голос будто отнялся! Забыв о выборе, она бросилась между парнем и тенью.
И настоящая – не сон! – стрела с вороньими перьями пробила доспех и впилась в такое же настоящее тело.
Девушка внезапно метнулась к нему, тихий вскрик – и Марис не успел опомниться, как она рухнула на траву у его ног. В спине подрагивало древко. Он вскинул голову, сам не зная, что побледнел и закусил губу. Почему-то юноша вдруг уверился, что под таким же черным доспехом, как у его Амирты, скрывается крепкий седоволосый человек. Что он помнит? Рука в перчатке дернулась за новой стрелой, но звенящий от напряжения голос – его собственный – сковал ее на полпути. Так Марис говорил только однажды, у волшебника.
– Знаешь, что я сделаю, Страж? Я, пока буду умирать, исковеркаю все, до чего дотянусь. Я много до чего дотянусь сейчас. Уходи немедленно.
На удивление негромко, на удивление спокойно. Только глаза щипало, да с болезненными перебоями работало сердце, вдруг стянутое тугой лентой.
А Сон, державший двоих людей во плоти, рвался на части, закручивался обгорелыми листьями в черноту. Конечно, Стражи ничего не могли сделать настоящему миру, они не сновидцы и не были мостом, целиком пребывая здесь, но человек в доспехах провалился в исчезающую почву почти наполовину. А потом – исчез, и лишь эхо донесло:
– Я найду.
Марис не обратил внимания. Тот, прежний, испугался бы, а новый, которому принадлежал голос, смотревший на пронзенную стрелой девушку – нет. Он знал, что делать. Уверенность в этом одновременно придавала сил и тяжелым мешком ответственности давила на плечи, норовя согнуть.
Первым делом склонился к ней – в голове помутилось от ощущения близости не принадлежащего Сну. Дыхание было хриплым и становилось все медленнее. И тогда он посмотрел на Амирту и… закрыл глаза. Боялся, что может не получиться.
Вспоминал ее лицо, ее взгляд, тонкие белые пальцы рук, жаркие, дурманящие губы и слабый запах цветов в волосах, хрупкие плечи, которых не раз касалась рука, тонкие ключицы и изгиб тела под одеждой – жарко и трепетно было прижиматься к ней, когда они целовались. И шепот на аллеях, и родинку на шее, и смешную прядь, падающую на глаза.
Когда он осмелился взглянуть снова, на траве лежало две девушки-близнеца, только одна была в броне. В тот миг, когда первая, в доспехах, откинула голову, оборвав последний выдох – вторая сделала первый вдох, принимая в себя душу и жизнь. А потом мертвое тело исчезло. Наверное, теперь оно появится там, в своем доме, но об этом лучше не думать. Оставалось еще одно дело.
Он представил тесную, как раковина, комнату и себя, спящего на старой кровати. Сжал руки в кулаки…
Через минуту юноша точно знал, что там остался труп Мариса. Его труп. Амирта, которая отныне может существовать только здесь, не будет одна, и это его конец как сновидца. Якорь вырван, не с этой – с той стороны. Цепь провисла и уже не соединяет миры. Марис не может более принести вреда, и Стражу незачем его уничтожать.
Они здесь вдвоем, одни в безлюдном Сне… Что ж, он готов отвечать за то, что сделал – перед Амиртой и перед собой. Молодой человек подхватил на руки тело еще не пришедшей в себя девушки.
Надо выбрать место, где жить.
А ночь длинна, рассвета нет,
И тяжесть ноши гнет к земле.
Ты сам себе и бог, и свет,
Во тьме, где холод, боль и, тлен.
Когда-нибудь придет весна,
Сломив могущество зимы.
Тогда вернемся в явь из сна,
Не знаю лишь, кем станем мы.
Утро ворвалось в меня, насквозь пробив сумрачный панцирь сна пронизывающим, как копье, хрипом. Плененный подушкой будильник, обозлившись, так протестовал, требуя глотка свободы. Я еще пытался укрыться за прутья дремоты, но буйное дитя часовщиков в своих усилиях вырвать меня в явь было бесцеремоннее орды варваров.
Тапочки ждали, как два каботажных судна, готовые пронести хозяина по шхерам комнат, оберегая от холодного и пыльного касания пола, и вынести к ботинкам дальнего плавания. Слегка исправил положение глоток горячего кофе – я перестал походить на перебравшего паяца и, произнеся беззвучный монолог «идти или не идти», выбрал на риторический вопрос ответ, отнюдь не бывший откровением.
Лифт бросился в привычную нам с ним бездну в пятнадцать этажей, и расстояние до земли принялось стремглав истончаться, пока я не ступил на то, что могло быть каменистым берегом неведомого острова, но было каменным полом. Снаружи птичий гомон подражал неблагозвучием недоброму другу будильнику, а истоптанный снег уже давно не был снегом, балансируя между коварным льдом и грязью.
Точка встречи с пахнущей бензином каретой на зимней резине в нашей глуши страдала переизбытком стремящегося в центр народа и, прежде чем скрыться за дверью с убедительной надписью (предложением не хлопать), пришлось отстоять маленькую очередь. Вольно, даже пренебрежительно по отношению к правилам несясь в русле серой трассы, наш кормчий временами помогал себе каленым словцом по отношению к собратьям-пиратам.
Когда я сошел на трап тротуара, небо только еще окрасилось апельсиновым преддневным оттенком. Острия стайки облачков-перышек, налитые красным, шли космическим флотом. Но, вздыбив поверхность плоских – а как же еще? – небес, их строй прорывал белый корабельный след затерявшегося в высоте летуна.
Харон на нашей проходной весь, помятым лицом и надтреснутым голосом, был предназначен, чтобы впрыснуть точным уколом яд тем, кто казался слишком энергичным, и отделить мир живых от мира офиса. Исправив выражение лица на серое и стараясь походить на собственного двойника, я миновал его благополучно.
Двухъядерный монстр, разбуженный кнопкой, принялся трещать чем-то внутри. Впрочем, чтобы укротить его недовольство, достаточно было подождать.
Работа – занятная вещь. Можно играть с числами, возводить пирамиды диаграмм, принося статистические данные в жертву на их вершинах. Потом пустить запрос, который понесется по базам, как нежданный ревизор, вспенивая решето таблиц. А в итоге цифры, бодро, по-военному перекликаясь, встанут в стройные ряды отчета. Диск из невидимых электронных меток плетет для наушников кружево мелодии…
В пять будто бьет колокол, взорвав покой. Все начинают сборы, как по зову трубы.
На скуле неба передо мной, прямо на глазах, лихорадочный закатный алый превращается в посмертный синий. Солнце не собирается щадить короткий день, резво уползая за горизонтом к антиподам.
Вечер ждет меня дома – манящим, как нарушение запрета, креслом, фруктовым чаем и домашним компьютером. Пластик и стекло окон несут бдительную стражу, оставляя по ту сторону сырость и холод.
Наутро снова вставать с чувством полынной горечи пробуждения, которая растворится в кофе, а потом погружаться в день, который будет так же соткан из разных лоскутов, как и его предшественник