6 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
К обеду Красен и его товарищ вернулись. Из-за присутствия гостя Волчок не ждал приглашения к столу, хотя они с Красеном всегда обедали вместе. Но тот не стал нарушать традицию и позвал Волчка в столовую.
– Надо иногда делать перерывы, – сказал он. – Не спеши, возможно, у тебя будет не два, а три дня на эту работу. Господин Хладан думал, что, прогулявшись по Хстову, носом почует логово оборотня, но увы, искать его придётся гораздо дольше, чем казалось.
И Волчок не сомневался, что Красен искренне этому рад. Господина Хладана утомила прогулка (Красен сказал, что чудотворам непривычен воздух Исподнего мира), и после обеда он ушел отдыхать в гостевую комнату, а Красен взялся диктовать Волчку дневники – и работа двинулась гораздо быстрей.
– Я хотел сказать тебе о ещё одном открытии, которое неожиданно сделали мы с Хладаном, – как-то прервавшись на несколько минут, начал Красен. – Не знаю, интересно тебе это или нет.
– Почему же не интересно? – пожал плечами Волчок.
– Ты можешь мне не поверить… Но те стихи, что я тебе когда-то диктовал, написаны Живущим в двух мирах…
– Что? – переспросил Волчок на всякий случай. – Как вы сказали?
Он послал Спаске стихи Змая? Пожалуй, это было первое, что пришло ему в голову.
– Ты не ослышался, – прищурившись, сказал Красен. – Их написал Живущий в двух мирах.
– А… а сказки?
– Да, и сказки тоже, конечно. Я сам не поверил в это сначала, хотя… кое-что знал. Я понимаю, в это почти невозможно поверить, человек не может жить так долго. Но Живущий в двух мирах не совсем человек. И дневники Айды Очена это косвенно подтверждают, ведь Заур, о котором он пишет, тоже мог превращаться в змея и жил очень долго.
– Вы хотите сказать, что Живущий в двух мирах и есть тот самый философ?
– Это очень возможно.
«Кровь змея, который убил Айду Очена»…
Волчок всегда думал, что это… что-то вроде иносказания, легенды рода. Право, никто ведь не верит, что в его жилах течет кровь жёлтого линя, а предки Огненного Сокола были хищными птицами. Только в роду у Змая способность превращаться в змея передается по наследству.
А выходит… выходит, Змай живет на свете больше пятисот лет? В это Волчок не поверил бы никогда в жизни, если бы не уверенность Красена.
– Вы, может, посмеяться надо мной хотите? – на всякий случай переспросил Волчок.
– Да нет, мне впору над собой посмеяться… А он ведь мне говорил, сам говорил… А я не поверил, думал, он прикидывается.
– А вы встречались со… – Волчок чуть не сказал «со Змаем», но вовремя прикусил язык, – с Живущим в двух мирах?
– Да, однажды мне довелось с ним встретиться. Здесь, в этом кабинете. И я многое бы отдал за вторую встречу. Теперь, когда я знаю гораздо больше.
– Вы поэтому сказали, что он мёртв? Тогда, на новой гати возле замка?
Красен вдруг оглянулся на дверь, сложил недовольно губы и тихо сказал:
– Придержи язык. – А потом добавил погромче: – Он был мёртв тогда, мёртв, у него не билось сердце!
Ах вот как… Значит, не ошибся третий легат, не ошибся Волчок – Красен боится, что о его делах узнают его товарищи. И вовсе не интересы чудотворов движут поступками Красена, вовсе не их волю он несет в этот мир… А что тогда? Что ему нужно? Деньги?
У чудотворов столько денег, что они могут купить весь Хстов целиком. Власть? Но власти выше, чем у чудотворов здесь, и не бывает. Целый мир стоит перед ними на коленях и любит их беззаветно и преданно.
Что же ещё может быть нужно чудотвору?
В его нравоучительные речи Волчок не верил, усматривал в них подвох, попытку влезть в доверие. И чем больше он доверялся Красену, тем сильнее подозревал злой умысел.
Потому что помнил: чудотворы – это злые духи, отнимающие у людей сердца.
* * *
Вечный Бродяга вышел из храма угрюмым и задумчивым.
– Змай, признайся, ты всё это делаешь, чтобы убедить меня прорвать границу миров, – сказал он, но Спаска не заметила в его словах особой убежденности. И глаза его бегали и посматривали в землю.
– Я этого и не скрываю.
– Ты думаешь, я должен пожалеть этих глупцов, стоящих на коленях в храме? Или этих отвратительных заразных уродов, которые попрошайничают на улицах?
Он вовсе так не думал. Он был, скорей, испуган и потрясён увиденным в Хстове и теперь храбрился, прикидываясь равнодушным и безжалостным.
Спаска отчетливо понимала: он думал не о прорыве границы миров, как бы отцу этого ни хотелось. Он негодовал.
– Нет, Йока Йелен. Не жалеть. Жалость не всегда полезное чувство.
– А что тогда? Ты, помнится, сказал, что в мире много несправедливостей и ты не готов устранить все. Так вот, я тоже не готов! Ты не стал освобождать колонию, тебе наплевать на наш мир, так почему я должен думать о людях твоего мира?
– Какой же ты мелочный и мстительный, Йока Йелен, – рассмеялся отец. – На самом деле речь вовсе не о спасении людей моего мира. Энергия – не богатство, которое в одночасье свалится им на голову, после чего они заживут довольно и счастливо.
– И о чём же тогда речь?
– О нарушенном равновесии. О том, что происходящее не столько несправедливость, сколько глупость, ошибка, и ошибка фатальная для обоих миров. Тупик, деградация и медленная смерть для моего мира и страшная катастрофа для твоего.
– Катастрофа – лишь твоё предположение. Почему я должен считать твой расчет верным, а расчет чудотворов – ошибочным?
Вечный Бродяга фальшивил и даже не старался это скрыть. Он хотел, чтобы отец убедил его. Он напрашивался на это убеждение, потому что сам не готов был принять на себя ответственность. Нет, он совсем не боялся смерти.
Он не думал о своей смерти, а Спаска думала. И как отец может шутить, смеяться, в чём-то убеждать Вечного Бродягу? Как он может толкать его на смерть и не чувствовать хотя бы сожаления, хотя бы малую толику вины? Неужели и вправду сонм этих заразных уродов стоит того, чтобы отдать за них жизнь?
Спаска вспомнила, как Славуш раздавал деньги обезумевшим от жадности потаскухам, – Йока Йелен не стал бы этого делать. Он из тех, кто никогда не попадает в такие дурацкие ситуации. Он царевич. Но… Он готов был умереть и не думал о смерти – только об ответственности, о правильности выбора, который ему предстоял.
Чем ближе они подходили к площади Восхождения, тем сильней у Спаски билось сердце. Да, в это время Волче наверняка был на службе, но вдруг?
Вдруг именно сегодня он освободился раньше?
Спаска старательно заплела чуть отросшие волосы в косу – получилось, конечно, смешно и даже глупо, но под капюшоном этого было не видно.
А ещё ей очень понравилось платье, которое ей купил отец: из кинского шёлка, серо-голубое, с семью юбками, добротным корсетом и очень широким вырезом. И богатая ткань, и кружева, и тонкая вышивка – всё говорило о том, что это очень дорогое платье – Спаска ещё ни разу таких не надевала.
И ей хотелось, чтобы в этом платье её увидел Волче.
Конечно, Йока Йелен пялился ей на грудь, краснея и пряча взгляды, но Спаска снова не стала смеяться – пусть смотрит, жалко, что ли? Волче никогда так на неё не смотрел – наверное, этот взгляд и отличает мальчишку от мужчины.
И тут Спаска вспомнила вышитую для Волче рубаху, которая осталась в замке, – и пожалела чуть не до слёз, что не сможет сделать ему подарок.
Отец сказал, что такая рубаха гвардейцу не по средствам, что её впору подарить Государю, – но это он нарочно, чтобы Спаске было приятно. Ей и самой понравилось: вышивка белым шёлком по белому батисту не бросалась в глаза, а лишь переливалась, поблескивала.
Впрочем, отец, как всегда, все испортил своими дурацкими шутками, сказав, что надо было вышивать не волка, а что-нибудь на рыбную тему… И не белым шёлком, а жёлтым.
Мамонька обрадовалась до слёз их появлению, обнимала Спаску, называла доченькой, но неотрывно смотрела на отца и вытирала слёзы украдкой, думая, что он их не видит. И обняла его коротко и крепко, будто ничего не случилось, будто они расстались только вчера, и она вовсе не знала о его смерти.
– Вот, ещё Йоку Йелена обними. – Отец подтолкнул вперед Вечного Бродягу, который смутился и постарался отступить на шаг.
– Ой, – ахнула мамонька. – Какое имя занятное, как у чудотвора. И какой паренёк ладный…
– Ага, как белокрылый чудотвор… – усмехнулся отец. – Только Йока Йелен вовсе не белокрылый чудотвор, а как раз наоборот – чернокрылый мрачун.
– Кто-кто? – не поняла мамонька.
– Добрый дух. Покорми его хорошенько, а лучше всего ему сейчас лечь в постель, он болеет. Да и я что-то устал и проголодался.
– Сейчас, сейчас обед будет. Я же как чувствовала, что сегодня гости у меня появятся. – Мамонька хотела потрепать Йоку Йелена по голове, но он в испуге отстранился и придержал шапку рукой.
– Ты не бойся, Йока Йелен, – сказала ему Спаска на языке Верхнего мира, – мамонька очень добрая. С ней можно… по-простому, понимаешь?
– Йока Йелен к простоте не привык, – пояснил отец и подтолкнул того к столу. – Он человек богатый и знатный, чтобы разные там трактирщицы по голове его гладили.
Через десять минут Йока Йелен, поклявшийся, что не станет есть мяса в этом городе, за обе щеки уплетал жареный свиной окорок с кислой капустой и запивал его вином, уже не так смущаясь присутствия мамоньки. Только шапку не снял даже за столом – стеснялся повязки.
Ему стало лучше, он начал привыкать к тяжёлому воздуху чужого мира – Спаска видела, чувствовала каждый его вздох.
– Ты знаешь, что Спаска мне теперь доченька? – спросила мамонька, присев напротив отца за стол.
– Да уж слыхал… – ответил отец. – А где «сынок» твой? Жив ещё?
– На службе, конечно. Вчера рано пришел, а сегодня – неизвестно.
– Как дела у него?
– Ой, не знаю… Он же мне ничего не рассказывает. Я и спрашивать боюсь. Что-то у него там опять случилось дней десять назад, пришёл – на нём лица нет. Ужинать не стал, ушел к себе, ничего не сказал. А ночью слышу: стонет, мечется, места себе не находит. Я уж думала, горячка у него, поднялась наверх, воды ему отнесла. Что с тобой, – спрашиваю, а он говорит: сон дурной приснился. Всё, говорит, хорошо. Три дня дома сидел, только к Зоричу ходил иногда. А ещё начальник его сюда зачастил. Знатуш Огненный Сокол. Так вот, перед этим Волче его как раз отсюда выгнал. Ну, чтобы Знатуш ко мне не лип. Вот я и думаю: не сделал ли он мальчику какой-нибудь подлости?
– Знатуш, говоришь? – усмехнулся отец. – И что, сильно лип?
– Ты мне ревнивца-то тут из себя не корчь. Ты там по чужим постелям скачешь, а я верность тебе хранить буду? Да не дождёшься!
– Кроха, ты слышала? Я чуть не умер в страшных мученьях, лежал не поднимая головы, а у неё тут Знатуш!
– Мамонька, он нарочно шутит, – улыбнулась Спаска. – Он не ревнует вовсе. А Волче правда Огненного Сокола отсюда выгнал?
– Правда. Тот даже на саблях ему биться предлагал, только Волче не согласился. Нечего, говорит, тут биться, я здесь живу, и точка. И ещё сказал: я на брюхе ни перед кем не ползаю, и перед вами не буду.
– Дурак твой Волче, – сказал отец. – Дружить надо с Огненным Соколом.
– Вот ты с ним и дружи! – ответила мамонька. – А мальчика не тронь. Он меня защищал.
После обеда отец отвел Йоку Йелена наверх, а Спаска осталась с мамонькой. И поговорить ей хотелось, рассказать обо всем, и про Волче расспросить. И… каждую секунду она ждала, что он сейчас зайдет под звон колокольчика и крикнет от двери: «Мамонька, это я».
Но время шло, давно миновал час ужина, на улицах стало тихо, наступали сумерки, а его всё не было. Отец, позевывая, спустился в трактир (а Спаске очень не хотелось при нём встретить Волче), поужинал, сходил к Зоричу и успел вернуться, а Волче всё не появлялся.
Отец уселся на кухне, расспрашивая мамоньку о делах в Хстове, а Спаска потихоньку подошла поближе к двери, делая вид, что протирает и без того чистые столы.
Волче запыхался так, будто долго бежал. И дверь он распахнул широко, и ничего не сказал на пороге – только огляделся. Он вовсе не удивился, увидев Спаску, и уже через секунду обнимал её, целовал ей волосы, прижимал к груди и шептал:
– Маленькая моя… Маленькая моя девочка, как же я скучал по тебе…
– Куда? – услышала Спаска окрик мамоньки.
– Сиди здесь! Это она отцу…
Только он мамоньку не послушался и тут же кашлянул у Спаски за спиной:
– Ну что, много писем со стихами ты написал моей дочери?
– Если бы я знал, что это твоё стихотворение, я бы послал что-нибудь другое… – ответил Волче, не смутившись, а Спаска ахнула и оглянулась.
– Татка! Ты же говорил, что это классика старинной поэзии!
– А что, моё стихотворение не может быть классикой старинной поэзии? – как ни в чем не бывало пожал плечами отец.
– Ах ты… – Спаска задохнулась. – Ах, какой же ты…
Она и без этого знала, сколько лет отец живет на свете, хотя он никогда об этом не говорил. Но как же она не догадалась сразу, что это его стихи? Ведь то воспоминание о пыльном и солнечном Хстове – ведь это было его воспоминание… И то, что он говорил тогда об этих стихах, – можно было сразу догадаться…
– …какой я негодяй? – довольно спросил отец.
– Нет! Какой ты застенчивый, оказывается, – засмеялась Спаска.
– Я? Застенчивый? Да ничего подобного! Эти стихи я написал в шестнадцать лет! Чего мне смущаться, интересно? Я уже в семнадцать считал, что это полная чушь.
– Господин Красен очень любит твои стихи, – усмехнулся Волче. – Многие знает наизусть. Кстати, именно сегодня он сообщил мне, что это стихи Живущего в двух мирах.
– Да-да, господин Красен… Именно о нём я и хочу узнать что-нибудь полезное, а ты тут с девушками обжимаешься… Давайте быстренько обменяйтесь письмами, которые друг другу написали, и поговорим уже о деле.
– Я не обжимаюсь с девушками, я обнимаю свою возлюбленную. А ты мог бы выбирать выражения хотя бы из уважения к целомудрию своей дочери, – ответил Волче.
– Ах, ну да, конечно, я так и хотел сказать «пока ты тут обнимаешь свою возлюбленную». – Отец деланно шаркнул ногой. – Я забыл, что ты теперь человек просвещённый, читал классику старинной поэзии…
– Татка, перестань, – сказала Спаска. – Волче, он сам признался мне, что это он из ревности. Пойдёмте ко мне, я написала вам столько писем…
– Только по-быстрому, – кашлянул отец. – Я в самом деле тороплюсь.
И когда они поднимались по лестнице, Спаска слышала, как мамонька шипит на отца:
– Вот какой ты змей на самом деле! Правильно в Хстове говорили про твою змеиную душу! Что ты суёшься? Это их дело, молодое.
– Было бы у меня семь дочерей, я бы, может, радовался…
– А кто тебе помешал иметь семь дочерей? Два десятка жен иметь тебе ума хватило!