6–7 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир
Мамонька принесла сласти – нарочно приготовила те, что больше всего любила Спаска, – и они с Вечным Бродягой запивали их молоком. Он рассказывал о своём мире (и Спаска широко раскрывала глаза от удивления), о школе (где училось не пятнадцать человек, как у Милуша, а целых двести!), о том, что происходит за сводом, о том, как он в следующий раз выпьет чёрную воронку смерча.
Но неизменно его рассказ возвращался к колонии и к его освобождению оттуда.
– Понимаешь, у нас в школе всё было не так, как в колонии. В школе каждый за себя, там, чтобы быть первым, надо всё время держать ухо востро, ну, не расслабляться. А в колонии никто друг над другом не смеётся, все друг другу помогают. Я не знаю, это потому, что там собрались мрачуны или… ну, из-за того, что жизнь тяжелее. И получается, что я их предал, когда сам спасся, а им не помог.
– Но ведь никому не стало бы легче, если бы ты там остался, правильно? Значит, это никакое не предательство, – Спаске очень хотелось его утешить.
– Да? А Мален? Кто защитит Малена, если меня там нет? Мален – он не слабый, нет. Я это понял. Он, может, даже в чём-то сильней меня. Ему очень плохо было в колонии, хуже, чем мне. Потому что он из Лицея искусств, там всё не так, как у нас в школе. А Мален не ныл никогда, он мне хлеб свой отдавал… Он настоящий друг, а я… Я клятву ему дал, что никто его не ударит, и получается, что я нарушил клятву.
– Если Мален настоящий друг, то он поймёт.
– Вот это и обидно, что Мален поймёт и простит. И… дело даже не в клятве. Просто Малену там плохо. Он не привык к такой жизни, он с мамой жил, у него знаешь какая мама? Она ему помогала делать свой герб. Я даже представить не могу, как бы моя мама… то есть не мама, конечно… – Йока Йелен замолчал и отвернулся.
Может, его беды и казались Спаске совсем детскими, несерьёзными, но он переживал их искренне. Ему было больно говорить о приёмной матери – наверное, она его чем-то обидела. Любовь всегда боль и страх, даже если твоим любимым ничто не угрожает. А значит, он её любил.
– А твоя мама… твоя приёмная мама… она красивая? – спросила Спаска.
– Конечно. Она… похожа на тебя. Чем-то. Ты тоже очень красивая. Я, когда в первый раз тебя увидел, я сразу понял, что ты красивая. Я тогда думал, что ты мне приснилась. Я ведь ещё не знал, что я мрачун.
– А я в первый раз тебя увидела, когда тебе было восемь лет. Ты болел грудной горячкой, и я очень боялась, что ты умрёшь. У нас от грудной горячки часто умирают.
– А, это воспалением лёгких? Я помню. Верней, я помню, что болел, но как болел – не помню.
Спаска так увлеклась разговором, что не услышала шагов по лестнице.
– Я вам не помешаю? – спросил Волче, остановившись возле стола.
– Волче, это Вечный Бродяга, мой добрый дух! – улыбнулась Спаска. – Только он говорит на языке чудотворов и по-нашему почти не понимает.
– Я очень рад, – хмуро ответил Волче.
– Йока Йелен, это Волче, он самый отважный человек на свете, он несколько раз спасал мне жизнь, – сказала Спаска на языке Верхнего мира.
Вечный Бродяга поднялся и с достоинством кивнул – наверное, в его мире так было принято приветствовать новых знакомых. И жест получился очень красивым, даже царственным.
– Я поем и уйду, – сказал Волче, садясь за стол. – Не буду мешать. И на службу мне завтра рано.
Спаска растерялась, испугалась даже – и холода в его словах, и опущенных глаз, и торопливых движений. Потом хотела рассердиться: как он смеет её ревновать? Как может не доверять ей? Неужели ей придётся оправдываться в том, в чем она совсем не виновата?
Но она так и не успела рассердиться, потому что разглядела за этим холодом боль и страх. Любовь всегда боль и страх… И Волче старается их скрыть, даже от самого себя, – ему кажется, что это удар, который надо вынести с достоинством, он собирает это достоинство в кулак из последних сил и из последних сил держит лицо невозмутимым.
– Волче… Никогда, слышите, никогда не смейте меня ревновать, – сказала она очень тихо.
Он на секунду вскинул глаза и снова упёрся взглядом в стол:
– Я же сказал, что поем и уйду.
– Волче, не уходите. Пожалуйста. Вам это нужно от меня услышать? Чтобы я просила вас о чем-то, что-то вам доказывала, оправдывалась?
– Нет. Мне ничего не нужно. Тем более оправданий.
Спаска ощутила, как отчаянье перехватывает ей горло, как трудно становится дышать, как больно…
– Спаска, он чем-то обидел тебя? – неожиданно встрял Йока Йелен – и она вспомнила, как он жалел об отсутствии шпаги: вот-вот вскочит и схватится за нож на поясе.
– Нет, Йока Йелен, это я обидела его. Верней… Он сам на меня обиделся.
Вечный Бродяга словно не услышал её слов и пристально посмотрел на Волче.
– Я никому не позволю тебя обижать. Никому и никогда.
В другой раз Спаска обязательно рассмеялась бы, но тут испугалась ещё больше, потому что Волче тоже взглянул на Йоку Йелена.
Вообще-то Йока Йелен заслужил и взгляд сверху вниз, и презрительную усмешку, но был слишком самолюбив, чтобы снести их просто так. С него слетела смешная высокопарность, глаза сузились, и в них появился непритворный гнев.
– Скажи ему, что я самый сильный мрачун Обитаемого мира. Удар мрачуна вполсилы считается чем-то вроде пощечины, и мне ничего не стоит заставить его ползать на коленках, лить слёзы и пускать слюни. Просто чтобы он знал, что я не беззубый щенок, который задирает взрослого пса. А если я ударю в полную силу, я его убью.
– Йока Йелен, можно я не буду этого говорить?
– Я прошу.
– Волче, Йока Йелен самый сильный добрый дух Верхнего мира. Он может вернуть нам солнце. И сделает он это, возможно, ценой своей жизни.
– По-моему, он сказал совсем не это. Я плохо знаю его язык, но что-то понимаю. Мне показалось, он мне угрожает.
– Ты же видел, какую силу он мне передаёт… Ему стало обидно, что ты посчитал его мальчишкой.
– А кем я должен его посчитать?
Из кухни вышла мамонька с ужином для Волче.
– Ох, петухи, – вздохнула она и потрепала его по волосам. – Уже полночь скоро, а ты ещё не поел. И перестань, перестань дуться, как мышь на крупу.
Волче не сказал больше ни слова, быстро съел капусту со свининой, залпом выпил кружку молока и вышел вон. И Вечный Бродяга пытался расспросить Спаску, что произошло, но она, памятуя о данном отцу обещании, не стала ничего ему объяснять.
– Извини, Йока Йелен. Я не знаю, куда пропал отец, но… я очень устала. Можно я пойду к себе?
– Конечно, – кивнул тот. – Ты могла бы не спрашивать. Это я проспал полдня…
Она еле сдержалась, чтобы не бежать, и зашла в комнату Волче без стука. Он уже погасил лампу – было совсем темно, но Спаска кожей чувствовала тепло его тела и трепет дыхания. Он лежал под одеялом к ней спиной, съёжившись, будто от боли. Она присела на корточки у изголовья и провела рукой по его волосам.
– Волче, ну пожалуйста. Зачем вы меня заставляете бегать за вами? Зачем? Я не знаю, сколько мы тут пробудем, но совсем недолго, я не могу просто хлопнуть дверью и подождать, пока вы опомнитесь. Не смейте меня ревновать, слышите? Ведь надо было вас наказать за это, разобидеться как следует… Только я же знаю, что вам ещё больней, чем мне, так зачем же вы так? Зачем же вы и себя, и меня мучаете?
– А ты не понимаешь? – Он словно нехотя повернулся к ней лицом и медленно погладил её по щеке.
– Нет, я не понимаю! Мне что, ни с кем теперь нельзя говорить? Мне до свадьбы в комнате запереться?
– До свадьбы? С кем?
– С вами… Или вы уже раздумали на мне жениться?
– Маленькая моя… – Волче притянул её голову к себе. – Я не раздумал. Твой отец сказал, что хочет выдать тебя замуж за Вечного Бродягу.
– Да мало ли что он хочет! – едва не рассмеялась Спаска. – Он и мне говорил, что отдаст меня в жены тому, кто прорвет границу миров! Волче, он же ерунду говорит и сам в неё не верит! И вы поэтому… Вы вот так легко от меня отступились? Мешать он не будет! Поест и уйдёт! Да…
Спаска обхватила его за шею и прижалась щекой к его щеке.
– Бедный мой… Хороший мой… Я вам рубашку вышила, только она в замке осталась. Не отступайтесь от меня, пожалуйста. Я знаю, что вам мой татка скажет: что мне с вами плохо будет. Вы не верьте ему. Мне без вас будет плохо.
А потом они сидели, обнявшись, на полу возле кровати, в темноте, а за окном шёл дождь, и пасмурный рассвет никак не мог пробиться сквозь мозаику стекол. В доме на болоте ночью было гораздо светлей…
Спаска рассказывала о призраке Чудотвора-Спасителя, который ставил свечу в её комнате и читал письма, которые она писала Волче.
А он – о том, каким странным ему кажется господин Красен, и о том, что через несколько часов Государь должен объявить о казни болотников, которые убивали детей, и о том, что никак не удаётся узнать, где храмовники спрячут новое оружие.
Спаска случайно нащупала повязку у Волче под рубахой – он солгал, что обжёгся. Она сразу поняла, что он лжёт, и ей почему-то стало тревожно, словно за этим крылось что-то страшное, какая-то угроза, которая ещё не миновала.
– Да что ты, маленькая… Чего ты испугалась? Уж всё зажило давно. Я и думать забыл.
– Если зажило, зачем повязка тогда?
– Да это Зорич – боится, что рубаха корочки обдерёт раньше времени.
– Это неправильно, ожоги лучше вообще без повязок держать, они быстрей заживают. – Спаска сжала губы. – Если бы я с вами жила, я бы давно вас совсем вылечила.
* * *
Тёмный бог Исподнего мира тремя гибкими кольцами свернулся на мягкой перине под невесомым пуховым одеялом – ему не нравилось скользкое шелковое бельё этого широченного ложа. Он лежал неподвижно, но настороженно: он был смертью.
Жирный, одышливый старик долго принимал лечебную ванну, пахшую горькой травой, долго облачался в ночную рубаху и колпак – при помощи множества слуг и служанок, долго – уже в постели – пил стакан молока, положенный ему на ночь.
Тёмный бог не двигался. И только когда последний из слуг, поправив подушки, оставил своего хозяина в одиночестве, Тёмный бог шевельнулся. Чешуйки по бокам его туловища потихоньку шипели – словно вода на раскалённой сковородке, – и старик насторожился.
Ему нечего было бояться, и он не испугался, ведь и шёлк постельного белья мог издавать подобный звук. Тёмный бог медленно выбрался из-под одеяла, оставаясь в тени, и старик снова не заметил его смертоносного присутствия.
Песчаная эфа двигалась в сторону живого тепла, раздражённая скользким шелком подушек. Старик не закричал – он онемел от ужаса. Беззубая челюсть безвольно опустилась вниз (как у покойника), лицо посерело. Одно резкое движение, и эфа, сделав молниеносный выпад, впилась бы в немощную, дряблую плоть.
Она не слышала сказок о неагрессивности змей, её разозлило опасное соседство: Тёмный бог положился на её способность источать невидимую эманацию, вызывающую в человеке парализующий страх. Старик не закричал.
Не закричал он и тогда, когда рядом с ним на ложе появился человек, – Тёмный бог, подвернув под себя одну ногу, весело взглянул на Стоящего Свыше и улыбнулся.
– Я думаю, тебе хватит благоразумия молчать и дальше. Я очень быстро превращаюсь в ядовитых гадов, и, если ты окажешься несговорчивым, мне придётся иметь дело с твоим преемником.
Старик медленно и еле заметно кивнул – он боялся шевелиться.
– Ещё я умею превращаться в крохотных лягушат и ящерок, которых прислуга не обнаружит в твоей спальне и при самом тщательном обыске, поэтому каждый вечер ты рискуешь оказаться под одним одеялом с кинским аспидом. И никакая охрана не спасёт тебя от змеиного укуса в парке, или на приёме, или на службе в храме. Где бы ты ни появился, везде могу оказаться и я. А ты думал, что могущество Живущего в двух мирах – это сказки, придуманные для толпы? Попробуй попросить защиты у Предвечного, ты столько лет служишь ему верой и правдой, может, он и откликнется. Но, сдаётся мне, Предвечному нет до тебя никакого дела, так же как и тебе до него.
– Что… что ты хочешь?.. – одними губами – побледневшими до синевы – прошептал старик.
– Обычно я не размениваюсь на мелочи, но теперь мне нужно, чтобы Храм оставил замок Сизого Нетопыря в покое. И, конечно, никакого ружейного хлопка, никаких новых пушек и разрывных снарядов.
– Я… я не могу… Это невозможно… Как я это объясню?
– Кому? Чудотворам?
Старик сглотнул, и тяжёлый морщинистый зоб на его шее неприятно шевельнулся.
– Ты мразь, позор этого мира. – Тёмный бог брезгливо поморщился. – Тебя следовало убить давно, но, к сожалению, на твоё место встанет точно такая же продажная тварь. Если хоть одна пушка выстрелит по стенам замка, я не поленюсь заглянуть к тебе ещё раз. Ты жив до тех пор, пока стоит замок Сизого Нетопыря. Крутись как хочешь, тебе не занимать умения плести интриги.
Стоящий Свыше тяжело дышал, в груди его при каждом вздохе свистело и хлюпало: от волнения начался приступ астмы. И Тёмный бог ощутил жалость: дряхлость и немощь всегда вызывали в нём чувство вины, особенно рядом со стареющими друзьями.
Сила – это когда слабых защищают. Когда лежачих не бьют. И отвращение к продажному старику, погрязшему в роскоши, постепенно превратилось в отвращение к самому себе и своему «могуществу».
Зелёная ящерка соскользнула на паркет по резной ножке кровати, безошибочно угадав направление к ближайшей щели между стеной и плинтусом. Холоднокровным тварям неведома жалость, чувство вины, любовь, осуждение; их не волнует мораль, добро или зло: Тёмный бог покинул покои Стоящего Свыше без тени сомнений, чуждых той сущности, что стояла над всеми существами, которыми он мог обернуться.