— А? Что? – парень моргнул, вгляделся в потолок. Знакомый. Побеленный потолок однокомнатки Маши. А вот и она рядом.
— Доброе утро! – в своей обычной манере, склонив голову набок.
Устроилась на самый край кровати, раскрыла конспект. Утреннее солнце рассыпало блики по волосам. Никита резко сел, с шумом выдохнув воздух. Виски покрыл холодный пот.
«Сон! Всё это было сном?!»
В памяти мелькали бессвязные обрывки событий, и чем больше парень старался осознать их, тем более расплывчатыми они становились. Поездка по горной дороге, какая-то толкотня на рынке, падающие сверху обломки потолка и защитившая от них вспышка, подсвеченная карта с кучей планет, кто-то рыжий, охраняемый особняк, тёмный салон автомобиля с проносящимися за окном огоньками фонарей, оплавленные оконные рамы и жуткая боль в груди.
— Что случилось? Ты странно выглядишь…
Как приятно слышать снова этот голос, её голос, который не спутаешь ни с каким другим!
— Кошмар. Самый страшный из всех. Мне снилось, что я навсегда потерял тебя… — выдавил Никита, — И… Маша, это действительно самое страшное из всего.
Он мотнул головой, отметая воспоминание о черной копоти и осколках стекла в траве.
«Значит, ничего этого не было?!»
Непонятные крылатые существа и нечто, похожее на гигантский сетчатый гамак, бег по замковым коридорам, девичий голос, заходящийся в крике…
«Да! Ничего этого не было!»
— Прости, что напугал, ладно? – Никита поднялся, подёрнул плечами, как от холода. Попробовал сообразить, какие на сегодня по расписанию пары, поискал глазами полотенце, оставленное с вечера на просушку, но встретил машин лучистый взгляд. И решился.
— Во снах отражаются либо наши страхи, либо наши желания, – начал парень, чувствуя всё больше смелости с каждым словом, — Я не хочу терять тебя… люблю потому что.
Он привлёк её к себе, крепко обнял и повторил на ушко: «Я… люблю тебя».
— Я… так долго ждала этих слов… — робкая улыбка и глаза на мокром месте.
— Ты знай, если потребуется, я учебу брошу, работать в две смены пойду, чтобы семью обеспечивать, — зачастил Никита, не в силах разомкнуть объятий — Ты не смотри, что у меня отец пропащий, Маш, я зарок дал не идти по его стопам. Если много не заработаю, можно ведь и поскромнее свадьбу сыграть. Ты согласна моей женой быть?
— Согласна… Ну конечно согласна! – девичьи руки обвили его шею, прижались к волосам, — Знал бы ты, как я на это надеялась.
— Прости. Ведь я боялся, что оттолкнёшь, никак не мог решиться… — он мягко коснулся губами её губ.
— Зида, а ну снимай своё заклятие! И чем раньше, тем лучше! ЗИДА, Я НЕ ШУЧУ! – Олми с кулаками набросилась на обидчицу, но та легко увернулась и запустила воздействие, названное ею «Воздушный Поцелуйчик». Олмис отбросило назад, протащило по пыльному полу.
— Не доставай меня! Тем более, если ни на что другое больше не годишься!
Второступенница процокала каблуками к застывшему на месте Никимиру, провела рукой по его щеке.
— Да уж, Зида, жестока ты с мальчиком, – откомментировал Ётмир.
— Ну почему же жестока? Ему сейчас хорошо. Даже оч-чень хорошо. Зато когда закляшку прерву… — подмигнула сестрица.
— Вот-вот, так что прерывай поскорее. Чем дольше продержишь, тем сильнее окажется разочарование.
— А чего торопиться. Эх, Ётмир, жалко, тебя таким не проймёшь, а то бы на турнире под орех разделала… — хихикнула Зидочка, не подавая виду, что энергии процесс выжрал и так достаточно много. Девушка отступила на четыре шага, выставила руки в магическом пассе.
— Психовоздействие Позитива, Разрыв! Отсчёт пошёл… десять, девять…
Оно слишком больно бьёт. Это ощущение утраченного счастья.
Никимир пошатнулся. Именно сейчас в его восприятии радостные события, с которыми он успел свыкнуться, разлетелись на сотни острых, припорошенных пеплом и сажей осколков.
«Было… всё-таки» — прохрипел парень.
— Готово. Разрешаю попросить прощения за дерзость, – поправила прическу Зида.
Но первоступеннику было не до просьб. Он заорал. Не просто громко что-то выкрикнул, но реально заорал, как орут под артобстрелом, чтобы не сойти с ума, и грохнулся на колени.
— Эмоции зашкаливают, да? Даже захоти ты меня прибить, ни одно заклятие не сложится, пока твой дух в таком смятении. – Девушка развернулась и направилась к выходу.
— Ты! – сквозь зубы процедил парень. – НЕ СМЕЙ… ИГРАТЬ!
Восприятие то выводило ему магические связки мира, то возвращало обычный мир пяти чувств, подернутый черно-красной пеленой. Никимира трясло, ноги едва слушались, но он поднялся. В кулаке правой руки, вытянутой вперед, покалывая кожу, копилась энергия. Кулак левой пришлось уместить между локтем и плечом правой для хоть какого-то контроля вектора.
— НЕ СМЕЙ… ИГРАТЬ… НА МОИХ… ЖЕЛАНИЯХ!
Зида обернулась, округлила испуганно глазки. Вскрикнула. Даже вскинула руки в простейшем защитном жесте. А потом её отбросило к стене так, что стена не выдержала. Это в неё прилетел Силовой Удар — кривой, построенный слишком приблизительно к каноничному, но запущенный, как говорится, «от всего сердца». А рядышком — построенное по всем правилам Воздушное Лассо. Камни, составлявшие ранее стену в месте пролома, ухнули вниз, в кусты, а сама Зида зависла в воздухе. Почему – она не сразу поняла, боль в отбитой спине не давала ей сосредоточиться.
Перед проломом встал её брат, удерживая Лассо.
— Довольно, прошу тебя! – обратился он к Никимиру, — Моя сестра слишком… высокого мнения о себе и своих способностях.
— Ёт… мир, уйди… с глаз… моих! – у девушки зуб на зуб не попадал, но она старалась не показать этого.
— Приношу извинения. За нас обоих. – Будто не услышал её парень.
Никимир отвел взгляд и медленно опустил руку. «Неужели он думает, что такое… действительно можно «извинить»… Или просто знает, что на ещё одно заклятие сил у меня уже не хватит?»
Ётмир буднично вышел из холла, Зида — выплыла по воздуху, так как Лассо по-прежнему держало её. А Киннер Никимир еще с минуту так и стоял, опустив плечи и закрыв глаза.
«Идиотизм. И самое обидное — он не заканчивается… Как же мне всё-таки хотелось поверить в то, что всё происходящее – только дурной сон. Самовлюблённая стерва! Так легко и бесхитростно пролезть в душу, вывернуть её наизнанку и смешать с дерьмом…»
* * *
Много позже он специально искал подробное описание и принцип действия Психовоздействия Позитива и не успокоился, пока не нашёл. При этом найденное несколько удивило – не внушение это было, не «гипноз» в околонаучном его понимании, даже не внешняя иллюзия. Ведь Зида не создавала новой картинки для памяти, не контролировала происходящее под воздействием, даже видеть не могла того, что видел Никимир. Лишь обеспечила предпосылки, дёрнула за нужные ниточки.
Роль сыграла ювелирная точность попадания в «область счастья», а остальное мозг дорисовал самостоятельно, обеспечил подходящий под ощущение счастливый момент, причём в скоростном режиме. Именно скорость воздействия и была самым сильным и самым слабым местом заклинания одновременно.
Да, Ники, как новичок, к тому же впервые попавший под Позитив, замер на минуту, может полторы, но для полноправного, тренированного мага в разрыве между попаданием Психовоздействия и возвратом в сознание пройдёт лишь малая доля секунды. Не остановит это никого. Другое дело – если возврат из «совсем-совсем настоящего» счастья в унылую обыденность или в горячку боя пошатнёт эмоциональное состояние любого доменовца. И ему будет не до того, чтобы сосредотачиваться на компонентах и взаимосвязях собственного заклинания.
Удобно вроде как… вот только на бойцах СНА Психовоздействие Позитива часто не срабатывает, более того – эффект порой оказывается прямо противоположным, вплоть до усиления противника в разы. Именно поэтому в реальных стычках заклинание популярностью не пользуется.
* * *
Меж тем, перемещение по воздуху Зидочке надоело, да и от перехватившего талию Воздушного Лассо комфорта не наблюдалось.
— На землю-то поставь, дубина! – гаркнула она, но брат по-прежнему шёл вперед, будто не слышал, — Гр-р-р! Деенер Ётмир! Да прекрати ты уже пафос нагонять!
— Ась? – обернулся он, наконец, лопнув пузырь жвачки и отключая звук миниатюрных кристалл-наушников. Ведь он действительно не сразу услышал, а девушка наушники со спины и не заметила.
«Так этот гад вообще обо мне забыл?!» — осенило её по приземлении, и некоторое время она молча дулась, топая следом, но желание поделиться хоть с кем-то своими соображениями всё же пересилило обиду.
— Вот как думаешь, как он смог? Я-то не могла ошибиться. Да при таком взрыве эмоций, как у него, не сформируется ни одно заклятие. И вот ведь странно, никто из Домена ещё не смог преодолеть обезоруживающее действие заклятия. Кроме нашего семейства. Хотя мы скорее исключение, чем правило.
— Этот пацан что, наш дальний родич? Но даже будь он Деенеровской крови, всё равно он действовал не так, как действовал бы, к примеру, я… – пожал плечами Ётмир.
— Не… понимаю. Он не мог, ну никак не мог, ты же сам видел! Он строил заклятие на гольных эмоциях, никак не на логике!
— Забудь. И просто смирись с тем, что твоя бесполезная закляшка дала сбой.
— Дурак! Это против Сопры она бесполезная, а тут практически козырь!
— Тихо, тихо, не переживай так, хорошо? Ты сама сейчас кипишь эмоциями. Сосредоточься на турнире, там они только мешаться будут.
— С чего это ты решил меня успокаивать, младшенький? – Зида не упустила случая подкольнуть тем фактом, что в действительности Ётмир был на год с лишним её младше.
— Да мне на тебя как-то без разницы. Ты, главное, на арене в грязь лицом не ударь.
— Да пошёл ты!
— И тебе не опаздывать!
* * *
Киннер Никимир стоял у пролома, лишние эмоции почти улеглись, ветерок играл с концами домен-повязки на руке.
«Всё же нужно было успеть сказать… хотя бы тогда… Или пойти с ней на дискотеку, наплевав на усталость… Я порой вообще забываю о том, что важно для других людей …»
Но тут парень поймал себя на мысли, что в данный конкретный момент он тоже кое-о-ком забыл, и тут же обернулся, исправляя оплошность.
— Олми, ты как?
— В порядке, — подошла девушка, — Подумаешь, еще одна дырка в стене. Всё равно они на самовосстановлении.
— Ты ещё и шутить умудряешься!
— А что остаётся делать? Такой боец, как я, не нужен Астральному Домену…
— Неправда! Ты нужна! А все эти злорадники пусть катятся! – как же кстати Ники вспомнил о приготовленном подарке, – Не расстраивайся… и мы тут вскладчину купили… вот!
На его ладони лежал браслет за пятьсот радок. «Успеть бы ещё Станмира предупредить, что он тоже внезапно в числе дарителей. А то подарок только от меня лично как-то не в тему».
— Мне? Это на самом деле мне? – оробела Олмис.
— А кому же ещё!
— … тот самый… Так здорово! — радость в глазах и милая улыбка на юном личике.
— Ну, ты так долго его примеряла, что поневоле запомнили.
Олми взяла подарок и поспешила надеть его.
«Йатта! Мои намёки сработали! А всего-то нужно было – глазками в нужную сторону пострелять…»
Она действительно специально простояла тогда у витрины подольше, как говорится – с тонким намёком и дальним расчётом.
— Извиняюсь за задержку. Думал, что уже и не дождётесь! – наконец-то явился (не запылился) Станмир Орнер.
— Ура! Мы ещё успеем на четвёртый круг! – так и подпрыгнула Олмис и уже с браслетом на руке направилась в коридор.
* * *
В мире Катанаа на планете Джу Вета ударила обоими кулаками в землю.
— Гадство! Опять прицел сбился! Сначала эта непробиваемая чёрная стеночка. Теперь какой-то энергетический всплеск.
— Предлагаю на время прекратить «Поиск». Отдохнём – продолжим, – высказался Талимир Личнер.
— Парочка эликсиров лишними не будут, — добавила Варамис и, подрубая на корню мысли Джемира о халяве, уточнила, — Пятихатка с носа. Расчёт по окончанию задания, так что даже не планируйте мне тут помирать.
Я была так ошарашена подобной податливостью, что даже забыла поблагодарить. К тому же они наверняка приставят ко мне своего соглядатая, но это уже не суть важно. Главное — первой добраться до злосчастного чемодана и запустить в него руки!
— Я понимаю так, — вспомнила я под конец о самом главном, ради чего все это затевалось, — что теперь вы оставите в покое пана Барского? Надеюсь, уже сегодня он будет дома?
Майор растерянно моргнул, а потом взглянул на Дьявола так понимающе, что у меня моментально зародилось нехорошее предчувствие.
— Я не в курсе, — сказал майор, чопорно поджимая губы и отводя взгляд, и при этом выглядел так, словно с трудом удерживается от смеха. — Это вам к пану прокурору, разбирайтесь с ним.
Я бы и разобралась (ох, как бы я с ним разобралась!), но Дьявол вдруг с озабоченным лицом куда-то жутко заторопился. Подхватил меня под руку, выволок из комендатуры и запихнул в машину, не отвечая на вопросы и игнорируя протесты и сопротивление.
— Где Збышек? Где Збышек, черт тебя возьми, говори, не то убью! Не вылезешь из этой тачки! Где Збышек?!
— Не знаю, наверное, дома, — отмахивался он, выруливая на такой скорости, что мне оставалось уповать только на провидение и ловкость встречных водителей. — Приезжай за мной в четверть четвертого. — Он затормозил у своей конторы, вырвался из моих рук и был таков.
Я не стала его преследовать и отправилась прямиком к Збышеку.
Он открыл мне дверь собственной персоной, радостный и довольный жизнью настолько, насколько эти чувства вообще были для него возможны, весь воплощенная доброжелательность и нетерпение.
— Ну и как? Все получилось? — вцепился он в меня прямо с порога.
Увидев его, живого, здорового и даже не слишком страдающего, я испытала невыразимое облегчение. Привалилась к двери и с умилением глядела на него во все глаза: вот он передо мной, в целости и сохранности, без всяких следов ужасных тюремных мытарств, правда, в каком-то нехорошем возбуждении. И вопросы странные какие-то задает… Может, тюрьма на него все же нехорошо подействовала, только не внешне?
— Входите, пани Иоанна, вхзодите! Ну так что? Все получилось?
Мог ли он окончательно свихнуться от перенесенных невзгод?
— Как вы себя чувствуете? — с тревогой спросила я.
— Благодарю вас, чудесно, отдых явно пошел мне на пользу.
У меня сердце екнуло.
— Пан Збышек, оставьте ваш черный юмор! Умоляю, простите меня, если можете! Я так виновата перед вами! Счастье еще, что все обошлось!
Збышек уставился на меня с изумлением.
— Пани Иоанна, о чем это вы? Что я должен вам простить?
— То, что вас из-за меня арестовали!
Вид у Збышека сделался совсем очумелый.
— Что вы такое говорите, пани Иоанна? Меня — арестовали?! Из-за вас?!
Я тоже уставилась на него, уже не понимая, кто из нас двоих сошел с ума. Так мы и торчали в прихожей в полном остолбенении.
— Мне очень неприятно затрагивать эту тему, — осторожно начала я. — Особенно учитывая, что тут моя прямая вина. Но если бы я сразу все рассказала органам, вы бы не просидели в тюрьме целых три дня!
Теперь настала очередь Збышека смотреть на меня с тревожным сочувствием.
— Пани Иоанна, это какое-то ужасное недоразумение! Значит, от вас скрывали? Я сижу, это верно, но сижу дома! Что-то типа добровольного домашнего ареста ради помощи следствию, понимаете? Господи, что я натворил!
Мой желудок сжался, а в ушах зазвенело от хлынувшей в голову крови. Дьявол когда-нибудь меня точно доведет до инсульта. Не человек, а прямо бес какой-то! Видно, я уже в полном маразме, если, зная его целых три года, позволяю так беспардонно водить себя за нос!
Единственный подозреваемый… Ничто его не спасет… Надо бы перевести его в больницу… Да чтоб тебе пусто было!!!
— Дайте воды или чего-нибудь такого… — простонала я. – Можно уже ничего не скрывать. Рассказывайте все как есть. Этот сюрприз был явно рассчитан на меня.
— Какой кошмар! — в ужасе вскричал Збышек и бросился за водой. — Значит, речь шла о вас? — продолжал он, вернувшись. — Но зачем? Почему? Мне и в голову не пришло! Пан Войтек просил помочь, я так понял, что кто-то пытается переключить их подозрения на меня и надо усыпить его бдительность. Мне предложили затаиться, будто бы меня нет дома, не подходить к телефону, не открывать дверь. А я как раз приболел, так что все так удачно совпало. Но сегодня, перед вашим приходом, пан Войтек позвонил, сказал, что можно уже не прятаться, вот я и открыл вам дверь. Арестован! Какой ужас! Пани Иоанна, я вас как-то подвел? Если да, то простите меня великодушно!
— Ничего страшного! Ох, голова кругом идет. Пан Войтек, значит… Нет, каков фрукт, а? Сил моих больше на него нет!
— Что вы, пан Войтек милейший человек! Я только с ним и отводил душу, у нас был условленный телефонный звонок и стук в дверь. Мы очень мило общались. А он вам разве не говорил?
Я рассказала Збышеку, что по словам милейшего человека пана Войтека ему сейчас полагалось бы коротать время в тюремной больнице, в состоянии близком к самоубийству. Збышека это очень развеселило.
— Состояние мое, конечно, было довольно скверным, такое несчастье кого угодно подкосит, но сейчас мне гораздо лучше.
— Пан Збышек, умоляю: найдите мне того маляра, а то они вот-вот и его захомутают. Мне маляр позарез нужен.
— Да-да, конечно, поищу…
История с побегом Наташи Забуги на берега туманного Альбиона начала стираться из памяти людской. «Повезло, – говорил себе Вадим. – Лет этак пятьдесят, а то тридцать назад за такие дела пропал бы, как пить дать, в лагерях, это еще при лучшем варианте. А сейчас только обструкция, да косые взгляды». Публикации, из-за которых с ним перестали здороваться даже соседи, начали забываться. И человечек, в котором Иволгин без труда опознал комитетского шпика, недолго бродил за ним, а как только Вадим привык к его присутствию, исчез. Вадимом Иволгиным компетентные органы больше, выходит, не интересовались. «Даже обидно как-то, – думал он. – А может, у меня в пеленках рация спрятана!»
Мало-помалу, стали снова появляться в его жизни старые знакомые, и даже отдельные родственники. Теперь, когда история с побегом начала потихоньку зарастать быльем, жуки-пауки повылезали из своих щелей. Самые отчаянные осмеливались высказать задним числом сочувствие – гражданский поступок, затмевающий подвиг декабристов. Вадим благодарил, думая про себя, что дорога ложка к обеду.
В один из вечеров позвонила двоюродная сестрица. Ленка исчезла из вида еще до Наташиного отъезда – ее супруг принял предложение поработать на севере, и семья отбыла, сбросив куда-то и своих двух овчарок, и попугая. О женитьбе Вадима, и скандальном побеге Наташи кузина узнала из писем родни, да и газеты на севере тоже читают. Однако самой Лене вся эта история казалась скорее интригующей – не находись она тогда в тысячах километров от Вадима, возможно, стала бы тем человеком, который поддержал бы его. Если бы муж позволил.
С севера кузина вернулась, будучи на сносях.
– Конечно, и там люди рожают», – щебетала она.
Но они с мужем решили, что дома все-таки лучше!
– Знаешь, какое у меня пузо?! Прямо арбуз! Ты бы меня сейчас и не узнал, наверное! А ты прежний, усатый-полосатый?
– Усы те же, что и раньше! – успокоил ее Вадим.
– Да я по голосу слышу, ничуть ты не изменился – такой же Винни-Пух в штанах!
Вадим в ответ предположил, что причина возвращения Лены домой вовсе не в беременности. Просто чукчи, которые и так еле выносили Ленку и ее супруга, узнав о грядущем прибавлении в этой семейке, потребовали у партии и правительства их немедленной депортации.
– Во-первых, там не чукчи, а якуты! – сказала Ленка. – А хоть бы и чукчи! Что ты знаешь про чукчей, кроме глупых анекдотов! Знаешь, какая у них история, у чукчей! – она кипятилась так, словно только что уличила Домового в каком-то диком национализме. – А во-вторых, на что ты, интересно было бы знать, намекаешь?
– И ни на что я не намекаю! Это у тебя все из-за беременности. Женщины в этот период иногда становятся мнительными и раздражительными!
– А знаешь – ты прав! Скорее бы родить – но чтобы только здоровенький! А вообще я ничего не выдумываю – помню, как ты рассказывал своим дружкам про то, что я ворую, пью и еще что-то делаю нехорошее…
– Ничего подобного я не говорил! – попытался оправдаться Вадим, у которого та давняя сценка сразу встала перед глазами.
Если бы Кирилл не настоял тогда, чтобы Иволгин пришел не один, а с девушкой на его день варенья. Если бы не позвонил старый друг Симаков и не рассказал об одной дальневосточной гимнастке…
– Ага! – победно завопила Ленка, воспользовавшись наступившим молчанием. – Значит, помнишь все, голубчик! Я тебе этого долго простить не могла. А потом мне сказали, что я, и правда, эта, как его… Слово есть… Клептоманка! – сказано это было таким тоном, словно Ленку провозгласили лауреатом Нобелевской премии или кем-то в том же роде.
– Ну вот! – сказал Вадим. – Главное, признать, что проблема существует!
– И все равно ты тогда вел себя как настоящая свинья! – продолжила она кокетливо-капризным тоном. – Наговорил гадостей незнакомым людям про родную кровь, вынес сор из избы! А болезнь эта плохо лечится… Да и вообще, это так необычно и оригинально! Правда, меня теперь не везде пускают в гости – дикие люди какие, правда? Не понимают, что нельзя считать преступником больного человека! А ты к себе меня пустишь? – спросила она вкрадчиво.
– Ну, конечно, – сказал он.
Сейчас – говоря с ней, пустоватой, взбалмошной и действительно больной, если не на всю голову, то на большую ее часть точно, Иволгин вдруг по-настоящему почувствовал, как ему не хватает того семейного тепла, что он ощущал всю свою жизнь вплоть до женитьбы на Наташе, положившей всему конец. Впрочем, то, что для одних означает конец, для других является только началом. И доказательство этой нехитрой философии лежало рядом, в кроватке, агукало и порывалось дотянуться ручкой до картинки на стене.
– А родителей пустишь? – не отставала Ленка.
– Чьих? – уточнил Иволгин. – Твоих?
– Да нет, Вадим, – сказала сестра серьезно. – Твоих.
Мать звонила несколько дней тому назад. Столько времени он представлял себе возможный разговор с ней, но всякий раз всплывало все, что ему довелось услышать после побега Наташи. Каждое сказанное в тот момент слово отпечаталось в его памяти, а память у него была хорошей.
Сейчас голос ее был уже не так тверд. Эх, мама, мама… Но почему-то он не чувствовал того, что непременно почувствовал бы прежний Вадим Иволгин. Домовой. Дим-Вадим. Не дрогнуло сердце, не сорвался голос, и слеза не скатилась по щеке. Перегорело. Гертруда Яковлевна, кажется, была разочарована, когда продолжительное молчание прервалось словами, которые Вадим подбирал не меньше минуты.
– Мама, я тебя очень люблю, но сейчас не время. Не время!
И, положив трубку, он еще несколько минут прислушивался к своим ощущениям, пытался проанализировать их, попереживать, что ли, для приличия. В конце концов, он просто выругался. Хорошо выругался, по-русски, благо Верочка была в другой комнате, да и вообще вряд ли бы поняла, даже если бы услышала. И неожиданно полегчало. Вот вам и психотерапия а-ля рюс. Дешево и в буквальном смысле этого слова – сердито!
Он подумал, что жизнь его складывалась таким образом, чтобы выбить из него всю эту винни-пуховскую неуклюжесть, наивность эту. Но вместе с наивностью нетрудно было утратить способность понимать и прощать. И это пугало. Он помолчал, потом спросил:
– Как они там?
– Переживают! – сказала Ленка. – Из-за тебя. Образумишься – звякни им, пожалуйста!
— По-прежнему у тетки квартируют?!
— Да, знаешь, она ведь совсем старая. Впадает потихоньку в маразм!
– Это мама тебя просила позвонить? – спросил Вадим, помолчав.
– Нет, – сказала сестра. – Честно, это моя инициатива, я ведь тоже соскучилась, хоть ты и такая свинья! Но мне вас всех жалко!
Вадим молчал, ковырял пальцем обои, дожидаясь, когда Ленка сменит тему.
– А твоя тебе ничего не присылает из Англии? – тему сестра сменила, но не слишком удачно.
– Лена! – простонал Вадим.
– А что, думаешь – мы такие темные, ничего не понимаем! Люди могут разъехаться и все равно продолжать друг другу помогать. Ну, там джинсы фирменные прислать, для нее же это просто копейки!
– Нет, не присылает!
– Да ладно, не злись! А марки, марки не шлет?
– Я марки не собираю!
– Марки не собирают, их коллекционируют! У меня муж на них деньги тратит бешеные – говорит, это потом окупится! А ты все еще переживаешь? – спросила она, помолчав.
И Вадим, обычно многословный, тоже помолчав, ответил кратко, обдумав ответ не для Ленки, а для себя:
– Нет, уже нет!
– Вот и правильно, Дим! Только не обижайся, но какой из тебя муж, я не представляю! Если бы я стала бы твоей женой, я бы тоже убежала…
– Если бы ты была моей женой, – выдал Вадим прогнозируемый ответ, – я бы повесился!
Попрощались сердечно. Минуту спустя Вадим подошел к кроватке. Смотрел на дочку, угадывал знакомые черты в ее мордашке и улыбался, стиснув зубы. «Что же ты со мной сделала?» – спрашивал он ту, чье отражение видел в детском лице.
Вспоминались Наташкины лисьи завывания: – «Димочка, Димочка, только с тобой! Никто мне, кроме тебя, не нужен…» Интересно, верила она в это сама? Обманывала себя так же, как обманывала его, или это был, так сказать, театр одного актера? И зрителя.
Верочка молчала, сосредоточенно хмурилась, потом со свойственной детям непредсказуемостью разражалась визгом.
– Прекрати, ты же не поросенок! – серьезно уговаривал ее Домовой.
И призрак Наташи Забуги мгновенно исчезал, и все переживания, связанные с этой теперь уже почти чужой женщиной, уступали место отцовской заботе. В сентябре дочка подхватила какую-то детскую простуду. Вадим поверить не мог – он ведь так внимательно следил за ней. Но верь, не верь, а у малышки начался жар. Вадим вызвал неотложку и поехал с Верочкой в больницу, оставив дом на Маркова, который все еще квартировал у старого друга. Больница ему сразу не понравилась, как не понравилась и нервозность усталых врачей. Все вокруг казалось мрачным, серым и мало пригодным для лечения вообще и Верочкиного в особенности. Однако других вариантов просто не существовало, и свое недовольство Вадим оставил при себе.
– Не бойся, – он прижимал дочку к себе, не решаясь передать ее медсестре, – все будет хорошо!
– Да, что это вы, папаша, весь трясетесь? – взгляд женщины смягчился.
Домовой, и правда, представлял сейчас собой жалкое зрелище. На какое-то мгновение ему показалось, что эта пустяковая детская болячка здесь, в этой страшной больнице, может перерасти бог знает во что. Память подсказывала какие-то жуткие истории – вот был случай, привезли ребенка в поликлинику с гриппом, а он там подхватил скарлатину… Или это про собаку какую-то рассказывали? Вадим почувствовал, что еще немного, и он спятит. Стоило только подумать, что он может потерять дочь, и сердце обрывалось.
– Валерьяночки попейте… – приговаривала сестра. – Или лучше седуксену!
Остаться с Верочкой ему не дали. Всю ночь он промаялся без сна, гадая – как она там. Утром, набирая телефон справочного больницы, одновременно пытался надеть сапоги. Левый надел на правую ногу, правый на левую…
Марков, привлеченный шумом, выбрался в коридор – посмотреть, что, собственно, происходит. Иволгин уже выбрался из открытого гардероба, куда умудрился свалиться. В руках он держал зеркальце, которое отлетело от дверцы.
– Не разбилось! – удовлетворенно заметил он, когда не без помощи Кирилла поднялся на ноги и обулся заново.
Плохих примет им еще не хватало. От помощи Маркова, который готов был его сопровождать к дочери, он все-таки отказался.
– Ты и так после своих репетиций на ногах не стоишь! Тебе нужно сегодня отоспаться как следует! – сказал Домовой, хотя дело было не только в этом.
Ему казалось, что Кириллу не стоит лишний раз посещать больницу. Ни к чему это! Марков в ответ пожал плечами.
– Как знаешь, но на самом деле я не чувствую никакой усталости.
– Ты просто перевозбудился! – определил Вадим и буквально за минуту, прежде чем лететь к дочке заварил успокаивающий чай из трав, который обладал, по его словам, потрясающим снотворным эффектом.
Марков, отведав чаю, подумал, что пока странный горько-пряный вкус этого варева не исчезнет с языка совсем, вряд ли он сможет заснуть, даже если очень захочет. Но, едва пристроившись в привычном уже кресле с книгой, почувствовал, что веки становятся тяжелыми, а спустя секунду книга уже выпала из его рук.
Может, и прав был когда-то дворник-интеллигент Стас, в компании которого Маркову пришлось провести какое-то время, когда говорил об испытании, которое нужно пройти человеку, чтобы состояться?.. Что-то вроде первобытного обряда инициации – убил волка, стал членом племени. Грубо, но по-своему справедливо. Испытаний на долю Маркова хватало с лихвой, но он не был уверен, что действительно состоялся. Хотя бы в одном из своих миров.
Многое из того, что довелось Кириллу пережить до заключения в психушку, теперь казалось сном. А тем временем другие сны подменяли явь все чаще и чаще. И он чувствовал, что вечно так продолжаться не может – рано или поздно одна из реальностей возьмет верх. Рано или поздно что-то должно перевесить. И тогда он либо останется с Невским, либо навсегда будет заперт здесь, в конце двадцатого столетия, и никогда больше не ощутит дыхания британских просторов, еще нетронутых цивилизацией, не услышит голоса Жени. И звон мечей будет слышать только на сцене театра.
И то, и другое казалось ему одинаково невозможным, непредставимым. Но как вообще могло случиться, что налаженная система, система мироздания дала сбой? Воистину прогнило что-то в датском королевстве, и не только там, если усилиями эскулапов с Пряжки удалось пробить такую брешь между мирами. Порасспрашивать бы этих, с позволения сказать, врачей! Узнать, что они ему вводили! Но Кирилл Марков не собирался устраивать расследование, которое в условиях тоталитарного режима привело бы его теперь не в психушку, а куда похуже. Он получил все, о чем можно мечтать. Спасибо партии и правительству. Вот уж и, правда, не знаешь – где найдешь, где потеряешь!
Он закрыл глаза и спустя несколько минут очутился на улицах вечернего Лондона. Как правило, эти перемещения во времени сопровождались появлением Невского, но Кирилл почувствовал инстинктивно, что сейчас его здесь нет. Он, Марков, сам выбрал подсознательно эту эпоху…
Подумал о том, что спустя триста лет по этим улицам будет бродить Джейн Болтон, и сердце на миг забилось сильнее. А что если похулиганить и оставить весточку для Джейн, да позаботиться о том, чтобы весточка эта прошла через века и достигла адресата? Нацарапать, к примеру, пару слов на старых лондонских камнях, поставив в тупик ученых будущего!
Марков вспомнил одну из их с Невским бесед, касавшуюся перемещений во времени. Кирилла интересовало, насколько их вмешательство способно изменить ход истории. Невский тогда пожал плечами.
– Я знаю не больше тебя, Кирилл! Могу лишь рассказать то, что слышал еще до того, как… как я ушел, – лицо его стало жестким, на миг перед глазами мелькнули невские волны. – Есть две теории. Согласно первой, очень любимой романтиками – самое ничтожное вмешательство означает глобальные изменения в историческом процессе. Согласно второй, подобное незначительное возмущение будет без остатка поглощено общим течением времени. Это все равно, что бросать камешки в Неву – река все равно не повернет вспять. Какая из этих теорий справедлива, я еще не знаю, но думаю, что серьезные изменения более чем возможны – нужно только знать, где и как нанести удар. И я очень боюсь, что это произойдет!
– Ты знаешь, как это предотвратить? Твои поиски, они связаны с этим?
Невский помолчал, на губах его была упрямая улыбка.
– Только прошу, – попросил Кирилл, – не нужно делать такое лицо, словно ты Иисус, а я искушающий тебя нечистый! Я хочу помочь!
– Я знаю, – сказал серьезно Невский. – Кстати, поосторожнее здесь с именем Спасителя. Эти чертовы британцы хоть и редко ведут себя по-христиански, но очень придирчивы к словам! А помочь мне, Кирилл, трудно, почти невозможно, поскольку я и сам не могу сказать пока, что ищу. Но все равно спасибо!
«Чертовы британцы» было произнесено почти с нежностью. За время, проведенное в этой нечистоплотной как в прямом, так и переносном смысле эпохе, Невский успел привыкнуть к ее людям, при этом умудряясь оставаться человеком другого века. Он был выше их и ростом, и эрудицией, но от этого не становился надменнее. И к нему тянулись.
А теперь Марков оказался один среди «чертовых британцев», правда, из другой, более цивилизованной эпохи. «Было бы неплохо определиться со временем, – подумал Кирилл, хотя он уже догадывался, куда его занесло. – Что я здесь делаю?» Не время знакомиться с историей, пусть это даже связано с тем, что он делает в своем мире. Впрочем, какой из миров – «его», Марков и сам теперь затруднялся ответить.
На улице какой-то бродяга толкнул его в плечо и, не оборачиваясь, пошел дальше. Марков ощупал кошелек, надежно спрятанный в поясе. Нож, который, подобно многим британцам той эпохи, он нес прикрепленным к спине, Кирилл перевесил поближе к поясу – так ему было сподручнее. Пока что Лондон казался относительно спокойным местом, но лица черни внушали самые мрачные опасения. Удивительно, что Джек-Потрошитель не хозяйничал в этих переулках уже в семнадцатом веке. Атмосфера просто располагала к разбою.
Внезапно он вспомнил, кто он такой. Роберт Додж, торговец из славного Эдинбурга, столицы Шотландии, города всемилостивого короля Якова, который ныне занимает престол всей Британии.
Роберт Додж был женат и имел троих ребятишек, коих воспитывал в страхе божьем. Страх божий был теперь актуален в стране, получившей в правители человека, который искренне верил в ведьм и колдунов. Первым делом король Яков приказал сжечь книгу Реджинальда Скотта, в которой тот уверял, что ведьмы и колдуны по большей части невинные жертвы собственного слабоумия или злой молвы. Сэру Реджинальду повезло, он скончался за четыре года до вступления на престол Якова Первого, а не то и его участь была бы под большим вопросом. Его книга была и в доме у Роберта Доджа, и он лично бросил ее в огонь камина, чтобы чего не вышло.
А в Лондон прибыл, как считал, удачно – прямиком к казни фаворита покойной королевы, сэра Уолтера Рели, – и был уверен: теперь будет что рассказать дома. Сэра Рели должны были сначала повесить, затем живым вынуть из петли, вырвать внутренности и сжечь, а уже потом четвертовать. К сожалению, в последний момент это увлекательное зрелище было отменено и не по причине плохой погоды. Настроение у короля было куда переменчивее лондонского климата, и сэр Рели остался коротать дни в Тауэре.
Ну, а Роберту Доджу пора было возвращаться домой. «Нужно не забыть купить гостинцы для семьи», – подумал машинально Кирилл, который вынужден был сейчас существовать в двух ипостасях – собственной и недалекого шотландского торговца. Он постарался заглушить воспоминания Роберта Доджа и направился туда, куда ноги сами несли – в трактир недалеко от «Глобуса».
На память пришла долгая и интересная дискуссия с Джейн. Вообще, дискуссии с Джейн всегда были такими – долгими и интересными. Для Маркова было большой новостью, что авторство пьес Шекспира на Западе подвергаются сомнению вот уже много лет, и горы бумаги исписаны по этому поводу. Джейн обнаружила неплохое знание вопроса, которому, похоже, ее преподаватели уделяли больше внимания, чем вопрос заслуживал. Она привела несколько аргументов и контраргументов противоборствующих сторон – тех, кто выступал в защиту Уильяма Шекспира из Стратфорда, и других, тех, кто пытался доказать, что все его вещи на самом деле написаны не то королевой Елизаветой, не то Кристофером Марло, который не был на самом деле убит, как принято считать, в случайной ссоре, а скрылся в Европе и продолжал творить под псевдонимом. А вообще претендентов было море!
«Вот тебе и случай выяснить все досконально», – подумал Кирилл, но при мысли, что может, и правда, наткнуться на собственной персоной Вильяма нашего Шекспира, оробел. Одно дело общаться с никому неизвестными представителями эпохи, с ними легко абстрагироваться, забыть о том, что все они, по сути, мертвецы, чьи кости давно обратились в прах. И совсем другое – говорить с человеком, чье имя он знал с детства. Стоит ли вообще искать с ним встречи? А что если он окажется спесивым, напыщенным или наивным до глупости? Гений не обязательно должен быть приятным человеком!
Размышляя так, Роберт Додж, он же Кирилл Марков прошел за каким-то франтом в трактир, наполненный запахом жареной рыбы. В углу за столом дымил трубкой седой мужчина, от которого, вероятно, можно было услышать много интересного о разгроме Великой армады или походах Дрейка. «Все они мертвецы», – хотел напомнить себе Марков еще раз, но, оглядев присутствующих, тут же поправился. Нет, никакие это не мертвецы, обыкновенные живые люди. Если кто здесь и должен вызывать изумление, так это он сам – человек, который еще не родился на свет.
Качая бедрами, к Кириллу подплыла гулящая девка, лицо которой неожиданно напомнило ему Джейн. «Может, – подумал Кирилл, – это и правда ее пра-пра-пра… бабка. А почему бы и нет? Корни известных родов часто уходят на самое дно общества…» Вспомнилось, как сама Джейн Болтон, узнав, что о предках Маркова известно не так уж и много, предположила, что среди них вполне могли быть англичане. «Нет, ты послушай! – говорила она серьезно. – Марков! Звучит как производное от “mark”!» А может, и права была – сколько заграничных фамилий было переиначено на Руси. Может, и был среди его далеких предков какой-нибудь Джон Маркоу, который осел потом в Петербурге…
– Эй, шотландец, у тебя глаза мутные, словно ты уже хорошо принял! – здешняя «Джейн» взяла его под руку. – По-моему, тебе пора в постельку…
Кирилл понял, что еще немного, и эта девица действительно возьмет его в оборот. Он попятился и толкнул старика, который как раз входил в заведение.
– Похоже, ты напугала шотландца, Мэгги! – расхохотался моряк с трубкой.
Марков извинился перед стариком и решил в качестве компенсации угостить его. Кошелек Роберта Доджа был туго набит, так что Марков не испытывал угрызений совести.
Старик кивнул согласно. На нем был потертый камзол и яркий плащ, который он придерживал одной рукой – плащ был для него длинноват и в противном случае волочился бы по полу. Плащ при ближайшем рассмотрении оказался пурпурной тогой, но кажется, никого в этом заведении это не удивляло. Никого, кроме Маркова.
– Плащ Цезаря! – сообщил старик, явно довольный реакцией приезжего. – Я бы позаимствовал из свободного реквизита что-нибудь менее броское, но не нашел!
– Вы актер? – спросил заинтересованно Кирилл.
– Нет, сэр! Вы говорите всего лишь с переписчиком, но, смею заверить, что и мой скромный труд тоже имеет значение!
– Я в этом не сомневаюсь! – сказал с жаром Марков.
Старик причмокнул губами и, достав не первой свежести платок, стер с бороды капли пива.
– Я вижу, вы интересуетесь театром, сэр! А я принял вас за торговца! Хотя, если рассудить, почему бы торговцу не дружить с Мельпоменой? Я вижу в ваших глазах блеск, и это не блеск гиней, готов поклясться!
Кирилл огляделся и негромко, вполголоса произнес несколько строк из «Гамлета».
– О, – старик был и, в самом деле, удивлен. – У вас хорошо поставлен голос и есть страсть, но мне кажется, эту роль следует читать немного иначе. Между нами, – он снизил голос до таинственного шепота, – мне кажется, что никто не читает ее, как надо, но, может быть, у вас получится!
Он подмигнул.
– Я право… – начал Марков, несколько смущенный его напором.
Но старик не слушал. Расправляясь со второй кружкой эля, он продолжал рассуждать о принце датском и его семейных проблемах с таким видом, словно принц жил на соседней улице.
– …Гамлет не отрешен от жизни, напротив – в нем ее больше, чем в ком-либо из его окружения. Понимаете? Но на самом деле этого сумасшедшего принца можно представить в каком угодно качестве! Странно, правда – персонаж, который являет нам пример стойкости убеждений, податлив в плане трактовки, как никакой другой. Мечтатель увидит в нем романтика себе под стать, моралист – поборника нравственной чистоты, хотя, между нами, чистоты в нем не так уж и много, ну, и так далее… И играть его будут соответственно с собственными представлениями! А он был человек, как вы или я!
– Послушай, шотландец! – подсела к Маркову Мэгги, вид у нее был еще более хмельной и помятый, чем несколько минут тому назад. – Один морячок хочет пойти со мной, но ты мне нравишься больше – у тебя вид настоящего джентльмена!
Ее губы были возле самого уха, от нее пахло вином и потом, и сотнями мужских рук, она была плоть от плоти этого трактира – трудно было представить ее вне этой удушающей, но по-своему чарующей атмосферы. Марков вспомнил свое первое знакомство с питерскими пивными ларьками. То же чувство приобщения к чему-то не очень чистому, но при этом – нужному ему, живому… Все это вкупе со странно знакомым лицом – лицом Джейн! – действовало возбуждающе. Марков не без труда стряхнул с себя наваждение вместе с бесстыжей рукой проститутки. «Чистый суккуб, – подумал он. – Демон-соблазнитель!» Повернулся к старику, чтобы извиниться, хотя вряд ли его было можно смутить подобной сценой. В любом случае, извиняться было уже не перед кем – старик исчез. Перед Марковым стояла только пустая кружка.
Он вскочил и, едва не забыв расплатиться, выбежал на улицу, сопровождаемый веселым гоготом завсегдатаев. Свернул за угол и оказался перед знакомым по рисункам зданием. «Глобус» выглядел немного иначе, совпадало с изображениями только простонародье, толпившееся у дверей. «Все верно, – вспомнил Кирилл – его ведь перестраивали». Однако времени вспоминать и сравнивать не было. Марков попытался рассмотреть в этой толпе тогу Цезаря, но безуспешно. Расталкивая прохожих, иногда извиняясь, иногда отвечая на брань бранью, он пробрался к дверям театра, но в этот момент зазвенел где-то невидимый колокольчик. «Начало спектакля», – подумал Марков.
И ошибся.
Колокольчик был звонком в дверь. Он открыл глаза в квартире Вадима Иволгина, где жил уже не первый месяц. А звонок означал, что хозяин вернулся с прогулки и стоит на площадке с коляской, ожидая, когда ему отворят.
Небеса расплываются от полуденного жара. Облака давно бежали от золотых клинков-лучей, и сияющий лик солнца не упускает ничего из происходящего на земле.
Любопытный взгляд касается лагеря близ опушки леса, бликами рассыпается по сверкающим доспехам воинов-кшатриев, на миг замирает на золотом завитке волос, выбивающемся из-под шлема. Затем прыгает, останавливается на смуглом широкоплечем мужчине, внимательно изучает его.
Прямые темные волосы едва прикрывают уши, обрамляя худощавое лицо с широко расставленными глазами. В фигуре чувствуется сила и стремительность зверя… Нет, ветра. Человек пронзительно смотрит с высоты боевой колесницы – на связанного старика, которого подтолкнули поближе, на своих воинов. Самый высокий из них начинает говорить, и солнце прислушивается, накаляя землю. Пленник болезненно морщится на ярком, горячем свету.
– Ты велел захватить одного живым, махараджа, – пышные титулы пропущены, но это позволительно, ведь идет война.
Точнее, шла.
– Одного, – кивает смуглый мужчина на колеснице. Ноздри прямого носа раздуваются, как у идущего по следу пса.
– Ушедшие защищались у дома своего старейшины, – кшатрий указывает на пленника. – И пали.
– Позаботься о погребальных кострах для убитых. Всех.
Не дожидаясь ответа, махараджа снова глубоко втягивает воздух и смотрит вниз. Человек со связанными руками явно мучается от жары, но странно – ни капли пота не стекает по суховатой старческой коже.
– Ты действительно последний, – голос правителя спокоен. – Больше не осталось никого, я знаю.
Длинные пальцы старейшины шевелятся, чуть растопыриваясь, словно когти пантеры. Но зверь бессилен достать охотника. Старик поднимает голову.
– Торжествуешь, Вритра? – хрипло спрашивает он. – Ты очистил мир ценой нашего небытия!
Глядя в глаза Ушедшему, уже не спутаешь его с человеком с живой плотью и теплой кровью. Черная глубина расширившихся зрачков манит к себе, как ущелье без дна. Смотришь сверху, и пропасть кружит голову, заставляя мир взвихриться и повиснуть неровной дымкой иллюзии. Хочется медленно раскинуть руки, как птица – крылья. Шагнуть вперед и взлететь, ибо падение – тоже полет. Бесконечно долгий полет туда, где обещанием неведомого таинственно пляшут серебряные искры…
Туда, где душа разобьется о незримые камни.
Махараджа с усилием отводит взгляд и сухо подтверждает:
– Я торжествую. Радуйся и ты – тебе предстоит длить существование до столицы. Перед моей свадьбой подданные должны увидеть, как мир избавится от Ушедших.
– Вселенная зовется Трехмирьем, потому что боги разделили ее на три части. Расскажи, какие?
Мальчишка лет десяти в богатых одеяниях заерзал на траве и тоскливо посмотрел на учителя. Мощный, как буйвол, мужчина был совершенно невозмутим. Казалось, он может ждать ответа часами – и, как Вритра отлично знал, действительно мог!
Пускать стрелу за стрелой в мишень или учиться владеть копьем куда интереснее, но если гуру сказал, что воинские занятия продолжатся только завтра – так и будет. Он вздохнул и вспомнил заученные почти наизусть фразы.
– Первый мир – обитель богов и их слуг. Души тех, кто жил по закону, попадают туда и вознаграждаются в райских мирах по заслугам, а затем их ждет следующая жизнь. Такова суть колеса перерождений – Сансары. Кто праведный, получит хорошее новое рождение.
Слово «праведный» было трудным для понимания. Наставник сказал: это тот, кто выполняет свой долг, живя по Закону-Дхарме. Значит, кто праведный кшатрий? Тот, кто убил много-много врагов, соблюдая правила войны, прославил свое имя и оставил потомство. Он, конечно, убьет кучу недругов и будет великим праведником!
На висках наставника Пришаты своенравно пробивались седые пряди. Солнце сверкнуло на них, делая ослепительно-белыми, а затем игривые золотые зайчики разбежались по траве сада.
– Второй мир, – продолжал ученик, – тот, в котором живут люди. А третий глубоко под землей. Там бездна ада, где мучаются души существ, что жили не так, как должно. Искупив свои грехи, они тоже отправляются на новое рождение.
– Расскажи о Втором мире, – спокойный, всегда серьезный взгляд. Никто не видел, чтоб гуру улыбался, хотя воины отца говорили, что он смеется в бою, презирая опасность.
Мальчик вздохнул.
– Второй – мир смертных. Здесь обитают люди, звери, птицы и духи. Он большой. С севера и востока безбрежное море, на юге возвышаются огромные горы. С запада же великая пустыня Анкуш, которую еще никому не удалось пройти. Во Втором мире множество народов и царств, которыми правят раджи, хотя когда-то была одна великая страна… Гуру, а разве так бывает? И они не воевали? А как же мы, кшатрии?
Пришата прикрыл глаза и долго молчал.
– Есть еще звери и чудовища. И самые опасные среди них… Скажи, кого отвергает Сансара?
Невольно Вритра вздрогнул.
– Ушедших, гуру. Тех, кто был людьми, а теперь пьют разум и душу. Ночь – их время. Незримые когти – их оружие. Когда они берут за руку, никто не в силах противиться взгляду в глаза. Они не умирают, если не убить, но прокляты и не возрождаются вновь. И все они страшатся гибели – что ужаснее полного небытия? Ушедших становится все больше, гуру. Но мы победим, правда?
– Правда, – ответил Пришата, и десятилетний мальчишка ни за что не смог бы уловить скрытое в голосе сомнение.
Когда урок завершился, и шаги наставника стихли, ученик решительно пошел к ажурной беседке.
– Опять подслушивала, Радха?
Сердитый возглас Вритры был обращен к очень похожей на него девочке в сари песочного цвета.
– А что тут такого? – надула губки та. – Подумаешь, секреты!
– У тебя свои занятия, – он уселся рядом с сестрой на теплую скамью.
– Мне надоело, – мотнула головой девчонка, и длинные пряди выпали из растрепанной прически. – У тебя интересней.
Мальчик попытался скопировать взгляд учителя.
– Ты женщина, – как можно солидней произнес он. – Твой долг заботиться о доме и семье.
Гримаска на лице Радхи должна была означать – то когда еще будет! В детстве несколько лет кажутся вечностью.
– Я боюсь, – призналась она. – Когда твой гуру говорил про Ушедших, у него были такие глаза…
– Не бойся! – Вритра вскинул учебный лук. – Я защищу тебя.
– Ты еще не взрослый, – она посмотрела совсем как мама, и тут же прыснула.
Юный воин обиделся.
– Я уже скоро буду совсем большой и тебя защищу! И вообще всех! Я смогу, потому что буду самым-самым могучим кшатрием. Не бойся! Хочешь, поклянусь?
– Мама говорит, что зря клясться нельзя. Я и так тебе верю, – девочка взяла брата за руку.
Они виделись последний раз. Ночью Радха исчезла.
Наставник Пришата сидит на скамье в дворцовой беседке. Витает в воздухе хорошо знакомый аромат: тяжелый, сладковатый, пьянящий запах войны, который чувствует не только поседевший в сражениях боец. Еще не пролитая кровь будоражит жителей столицы империи, бьет в голову приезжим раджам, заставляет воинов бросать косые взгляды и крепче сжимать оружие.
Еще не расстался с существованием последний враг, а страна замирает в предчувствии дележа. Жестокого, грозящего унести больше жизней, чем последние битвы, чем Ушедшие за целые десятилетия.
Учитель Вритры помнит, как поразительно быстро, словно по велению богов, собиралось огромное государство. И еще тогда его удивило – как, оказывается, силен был страх. К любому, от раджи до работника-шудры, до неприкасаемого-чандалы могла прийти ночь в облике человека и выдрать клочья души. Горше всего считалось, если тебя уводили с собой. Ведь после этого никогда не получить новой жизни…
Убить Ушедшего трудно. Огнем сжечь можно, голову отрезать; мантры помогают, если жрец-брахман их сказать успеет, встретившись с ночным гостем. Можно оружие освятить по сложному обряду. А кухонным ножом или даже копьем тыкай, не тыкай – толку мало.
Страх жил рядом с людьми, внутри них, в легендах и перешептываниях у костра. И надежда избавиться от него разлилась бурным потоком, который смывал границы, заставлял могущественных раджей преклонять головы перед юнцом, почти мальчишкой, что обнаружил в себе дар безошибочно распознавать и преследовать ужас.
Еще мальчик оказался отличным полководцем.
Пришата думает об этом с гордостью, ведь именно он воспитал Вритру, научил его биться и водить армии: выстроить на поле боя, бросить в атаку или обустроить лагерь. И уроки не прошли даром. Один очистительный поход за другим – государство росло. Правитель скромного княжества превратился в великого царя – махараджу, стоящего над всеми. Самый могущественный кшатрий… Сокрушитель кошмара.
Сокрушил.
Учитель еще тогда молча задавал себе вопрос – что будет потом? И вот ответ.
Правители земель уже не нуждаются в странном даре Вритры. Каждый раджа думает о независимости, да неплохо еще у соседа под шумок кус отхватить. А может, самому стать махараджей?
Зачем идти за грозой врагов, если страха больше нет? Империя объединялась против Ушедших. А теперь упряжь лопнула, и своенравные, горячие кони тянут колесницу в разные стороны. Справится ли его ученик со взбесившимися скакунами?
Алая луна, глаз небесного демона, выглянула из-за горизонта. Молочно-белая висела над головой, круглая и яркая. Касаниями лучей она вбирала в себя слабые отблески росы и капель пота на обнаженном торсе подростка. Теплая ночь окутала плечи темным покрывалом, закружилась струями воздуха, в которых запутался запах трав.
Наследник не впервые сбегал, обманывая охрану, и к этому привыкли. В последнее время столица небольшого княжества и ее окрестности были вполне безопасны. Да и не держать же в клетке юного кшатрия, будущего раджу, который жаждет приключений…
Пятнадцатилетний Вритра возвращался с одного из них, весьма приятного. Первая половина ночи, проведенная с очередной подружкой, была бурной, и парень собирался, тихо пробравшись во дворец, выспаться всласть. Он наслаждался прогулкой и насвистывал что-то себе под нос, когда впереди мелькнула тень.
Наследник трона вздрогнул – неужели стражи таки выследили? Может, еще и подсматривали за ним?! Кровь бросилась в лицо. От смущения? От гнева?
Хвала богам! Перед ним совсем ребенок, девочка в сари.
– Кто ты? – прищурившись, шагнул вперед парень.
– Здравствуй! – голос казался знакомым.
– Кто ты? – настороженно повторил Вритра.
– Не узнаешь меня? Я мало изменилась… с виду.
Она подняла голову, и холод сковал тело подростка. Сестра действительно осталась такой, какой была. Годы прошли мимо, не оставив ни малейшего следа на теле, на лице, и лишь во взгляде рассыпали зимнее серебро.
– Радха?.. – язык сделался замерзшим, непослушным обрубком. А разум… Разум не верил.
– Я пришла за тобой. Я скучала… – детский голос звенел, нежный и убаюкивающий, как плеск ручейка. – Пойдем.
У него хватило сил сделать шаг назад. Надо кричать, громко… Или бежать. Зачарованного оружия нет. Но это же Радха!
– Куда?
– Не бойся меня, брат. Я не хочу причинить тебе вред. Я дам тебе долгую жизнь. Вечность…
– Ты Ушедшая! Прочь!
Кричать не получалось. Слова рвались жарким шепотом, ночь следила насмешливым красным глазом и равнодушным белым. Тишину оттенял стрекот цикад. Сестра шагнула ближе.
– Не бойся. Я соскучилась, – звон детского голоса возвращал на пять лет назад, в залитую солнцем беседку. – А еще Старейший говорит, что звезды отметили час нашего рождения. Великая мудрость и сила ждут нас.
Он все больше цепенел вместо того, чтобы прийти в себя. Смотрел в глаза Радхи, где ветер нес по расширенным зрачкам серебристый пепел, и не мог зажмуриться.
– Я не пойду с тобой, Радха! Уходи!
– Я не хотела… так. Прости, брат.
Детская ладонь легко коснулась руки, заставляя замереть.
Вритра видел то, что оставляют после себя Ушедшие. Изорванные души, потерянные куски воспоминаний. Воины, разучившиеся владеть оружием, мужья, не помнящие жен, отцы, забывшие детей. Пустые оболочки, из которых страшные глаза выпили память, знания и жизненную силу.
Он был беспомощен.
Никогда не пустеющий кувшин Времени терял каплю за каплей, а наследник династии Лотоса все еще был собой. Неподвижным, неспособным отвести взгляд – но собой. Тонкие пальцы Радхи не двигались, и все же что-то вспороло кожу на его запястье. Незримые когти Ушедших!
Лицо сестры – темное пятно, жили только глубокие, как звездная ночь, глаза. Он едва различал, как губы шевелились, выстраивая цепочку слов. Ночные чары. Теплая кровь текла по руке. Еще миг – и он тоже перешагнет черту. Уйдет.
В ноздри ударил холодно-горьковатый запах. Забрезжил во тьме тревожный, манящий звон колокольчиков.
Дикий, недетский, нечеловеческий крик. Радха выпустила его ладонь, отшатнулась. Из ее груди слева торчало стальное жало, но крови на нем не было. Та, что была его сестрой, повернулась и побежала быстро и легко, как будто не росли из спины перья стрелы, к которой вскоре прибавилась вторая. Но девочка все равно скрылась в сумерках. Последним, что слышал Вритра, был голос Пришаты.
У вернувшегося с грани смерти мальчишки вскоре открылся дар. Он чуял Ушедших, словно хороший охотничий пес.
Слабый отсвет огня. Колышутся тонкие силуэты: старейшина, прикованный к стене, и Вритра, стоящий напротив. Горит в светильниках пальмовое масло, пляшут отблески – гнев и смятение скупыми штрихами тронули лицо махараджи, или это тени ведут свою таинственную игру?
– Мою державу раздирают хищники. Теперь торжествуешь ты, старик?
– Разве это вернет мне мой народ? – сухие, растрескавшиеся губы с трудом выплевывают слова. –Что толку смеяться, когда глаза ест дым погребальных костров…
Император сжимает зубы, пристально смотрит на пленника.
– Мог ли я отказать матерям, которые просили защитить их сыновей от ночного кошмара? Мог ли спокойно отдать живых людей ночи ради государственных соображений? У меня даже нет ненависти к вам. Разве лекарь ненавидит лихорадку? Но я не забыл сестру. Что бы ты сделал на моем месте, Ушедший?
Вопросы нагоняют друг друга в полете, как стрелы, выпущенные искусным лучником.
– Разве ты услышишь мои ответы, махараджа? Для тебя есть только одна правда – собственная. Но где ты видел рупию, у которой только одна сторона? – горло сводит судорогой, эхо разносит по подземелью надрывный кашель. – Ты ведь так и не понял, благородный кшатрий? Ты, несущий благо, оказался для своей страны куда большим злом, чем мы, крадущие души. Ты помнишь Радху – но вернула ли ее твоя победа?
Внезапно глаза Вритры сужаются:
– Ты знал ее?
– Брат мой… Мой бедный братик, как ему одиноко без меня, – ползет по темнице тихий шепот, но императору чудится в нем звон колокольчиков и знакомый чистый голос. Голос, который осыпается шорохом палых листьев: – Твоя сестра умерла на моих руках. Она отдала мне душу, но не я убил ее – ты, доблестный махараджа. Так ли важно, копье какого из твоих воинов пронзило ее грудь?
Косой, быстрый, как из засады, взгляд в лицо. Душу пронзают страх и недоверие, вырываются из узды воли. Этот старик – и хрупкая девочка… Его сестра! Нет! Радха умерла, когда им было по десять лет. Ее нет давно! Для него это всегда было так. И даже страшную ночь встречи он старательно зачеркнул, оставив лишь полученный после нее подарок. Или проклятие?
«Бедный братик» – шепот таится в ушах, не хочет смолкать, а Вритра не хочет верить. Проходит вечность, за которую махараджа успевает сделать два вдоха. А потом он поворачивается и покидает подземелье, оставляя старейшину ждать утренней казни.
Тишина. Даже дыхание не нарушает ее – ведь Ушедшие не дышат. Так тихо, что, кажется, слышно, как время по капельке с равнодушным звоном разбивается о камень, все громче стучит по плитам.
Нет. Это не богиня Кала отсчитывает мгновения. Это шаги. Дверь открывается, и Вритра идет к старику. Смертельно бледный, с заговоренным клинком в руках.
– Не доверяешь своим палачам, великий? Хочешь убить последнего из Ушедших собственными руками? – в дребезжащем голосе нет страха, лишь легкое дыхание насмешки. – Но не зазорно ли кштарию осквернить меч кровью безоружного?
Император останавливается перед ним, разглядывая стену. Он дышит глубоко и голос спокоен, несмотря на то, что лицо кажется маской.
– Ушедший – не человек. Вы вне Сансары и вне Закона Войны, – воздух густеет молчанием, Вритра наконец поворачивает голову. Медленно, словно она тяжела, как камень. Острой кромкой воли отсекая сомнения, смотрит в лицо Ушедшему – упрямо и уверенно. – Я не хочу, чтоб она ушла с тобой. Отдай мне Радху!
– Возьми, – хриплый смех старейшины подобен карканью ворона. – Это ведь очень просто. Я отдам тебе ее душу. И свою – я сегодня щедр, мой повелитель! Все серебро своих глаз отдам и всю силу, сколько осталось! Не боишься?
– Мне нужна только Радха, – черные глаза пылают зарницами молний. Вритра делает шаг ближе, вплотную. Клинок упирается в грудь старейшины. – Или ты будешь умирать много дней на солнце!
Старик молчит. Утекают минуты в щель между камнями, ловит редкие отзвуки робкое эхо. Наконец морщинистые веки, почти лишенные ресниц, тяжело опускаются – согласен.
– Я преподнесу тебе этот дар, – он говорит глухо и отстраненно, будто речь идет о горсти речных ракушек. – Сделай и ты мне подарок, пусть мой конец будет быстрым.
Махараджа коротко кивает.
Всего-навсего вновь сыграть со смертью. Опередить ее на мгновение и подмигнуть – подождешь еще. Он делал это много раз. Он выиграет.
– Освободи руки, – пленник указывает на вбитую в стену цепь. – Так нужно. Иначе не выйдет.
Уголки губ Вритры приподнимаются. Говорят – змеиная улыбка, но так холодно и страшно на самом деле улыбаются только люди. Он не верит Ушедшему, и все же цепь со звоном соскальзывает на пол.
Старческая рука, сухая и неожиданно жесткая, касается ладони императора. Неровные, обломанные ногти охватывает свечение – холодный ореол, что удлиняется на глазах, вытягивается в бесплотные кинжалы, растущие прямо из пальцев.
– Так нужно, – с нажимом повторяет Ушедший.
Взмах кистью – и кожу императора обжигает льдом. Три царапины на запястье, три кровоточащие метки. И тут же на них ложатся пальцы второй руки.
– Серебром заклинаю, – шепчет старейшина, и взгляд его впивается в лицо Вритры, – срываю печати, сжигаю запреты.
Бьются искры в безумных глазах, рвутся, будто из клетки, выплясывают бешеный танец – Радха! И Вритру кружит метель, превращает в ледяную фигурку, обреченную вечно танцевать в морозной ночи. Он хочет пошевелить рукой, разрубить клинком вьюгу, но не может. Махараджа опутан серебром, и душа бессильно воет в ловушке.
– Серебро горстями, – свиваются слова в неразрывные путы, – в душу, в сердце, в очи.
Пульсируют болью раны, колючими кристаллами застывает в венах кровь.
– Дарую, – голос затухает оплавленной свечой, – ночь, силу, жажду. Серебро в нити судьбы…
Взгляд отпускает. Искры застывают в выцветших глазах.
– Вплетено, – выдыхает Ушедший, и пальцы его на запястье Вритры покрываются инеем.
По жилам вместо крови струится стекающий с горного ледника ручей. И кшатрий знает, что из бездонных глубин всплывают в его зрачках льдистые искорки, а ногти робко окутывает призрачный ореол.
– Благодарю тебя, – а от этой усмешки змея в страхе заскользила бы прочь.
Один взмах – и голова старейшины катится по полу. Тот, кто был махараджей, замирает и стоит так долго, словно превратился в статую. Лишь бешеный поток мыслей взламывает виски. Потом Вритра криво улыбается и идет к двери. Его ждет ночь.
* * *
Задумчиво шепчет ветер в зарослях акации, вторят ему густые высокие травы, шелестят, сплетничают – человек?! Что нужно человеку здесь, где в воздухе дрожит холодная горечь? Уж не за смертью ли явился?
Человек не слушает сплетен. По всему видать, благородный кштарий: одежды добротные, осанка горделивая, царственным взглядом свысока одарит – языки вмиг отсохнут. Да только травам шептаться не запретишь, не запрешь ветер в клетке, чтобы слухов по миру не носил.
Розовеющими перстами солнце касается щеки – мягкой, будто девичьей – приободрить хочет. Иди, воин, иди, ищи своего императора! Ведь ты же воин, верно? Не брахман, восхваляющий богов, не земледелец-вайшья, проливающий пот во имя плодородия, и, уж конечно, не трепетная дева в воздушном сари.
Верно, упрямо встряхивает головой человек, и солнечный луч, запутавшись, дрожит в золотом завитке волос, что выбился из-под шлема. Верно, соглашается кшатрий, и долго смотрит на небо, окрашенное в кармин, будто взглядом хочет испить бокал закатного вина. До дна, до самой последней капли.
Ночь не приносит ни сна, ни покоя, разве что тело, натруженное за день, получает желанную передышку. Мечутся всполохи костра, черной кошкой крадется тьма за освещенным кругом. Шипит рассерженно, гнет спину, тянется когтистой лапой, чтобы тут же ее отдернуть и метнуться прочь – подальше от обжигающего дыхания пламени. Летит в огонь очередная охапка хвороста, плывет по ветру запах сандаловой смолы и терпкого дыма, настороженно смотрят луны с темного бархата небосвода. Веки тяжелеют, но разум остается ясным – не до сна путнику, тревога угнездилась под сердцем.
А с рассветом мягкие туфли-моджари намокают от холодной росы. Ластится к ногам дорога, покорно сгибаются стебли трав, даже ветер, вчерашний насмешник, подталкивает в спину – решимость твоя достойна уважения, воин. Тот, кого ты ищешь, ближе, чем можно вообразить.
Окрик.
Вздрагивает мир вокруг, трещинами идет хрустальная его безмятежность и осыпается ворохом мертвых звуков. Шорохом догорающей бумаги кажется шепот ветра, тростниковой свистулькой звучит пение соловья, захлебывается стеклянным плачем ручей неподалеку. Только голос – прежний, знакомый до дрожи голос – живет, только он остается настоящим. Броситься бы на зов – мой император! Вритра! Нет. Нельзя. Светловолосый путник оборачивается плавно, идет навстречу – мягко, нарочито медленно, с достоинством. Останавливается в шаге от повелителя.
– Махараджа, – почтительный наклон головы. Дань приличиям, не более.
Взгляд из-под опущенных ресниц дерзок и внимателен, скользит, изучает, жаждет коснуться каждой черты. И застывает, увязнув в искрящихся серебром глазах императора.
– Сандхани, дитя, – отец прямо-таки лучился довольством, – ты знаешь, сегодня очень важный день…
Девушка мрачно кивнула – куда уж важнее. В этом алом сари из тончайшего шелка, с нелепым цветком в волосах, в неудобных сандалиях-падуках на высокой подошве она чувствовала себя донельзя нескладной. Кроме того, лилия, вплетенная в золотые локоны, так одуряюще пахла, что кружилась голова. Люди в ярких одеждах казались размытыми пятнами, островками цвета, мелькающими в сером океане, и только знакомый говор отца, что продолжал свои наставления, позволял не утонуть в этом водовороте.
– Не хмурься, дочь моя, – в голосе появились недовольные нотки, – иначе жених сочтет тебя сварливой. А люди недаром говорят: никогда не выпадет второй возможности создать первое впечатление!
Сандхани покорно кивнула, не найдя в себе сил продолжить давешний спор. Все, что могло повлиять на решение отца, она высказала накануне; в ход пошли и увещевания, и мольбы, и даже слезы. Тщетно. Отец был неумолим: великая честь породниться с самим императором, этот брак нужен их семье, больше того – необходим их маленькой провинции. Отец уже предвкушал процветание, которое принесет его подданным новое положение, и желания дочери в расчет не принимались. О чем думал сам махараджа, выбирая в жены девицу, которую ни разу до того не видел, оставалось загадкой. Избранница подозревала, что просто ткнул царственной дланью в карту – наугад, и лишь затем вопросил, есть ли у здешнего раджи дочь подходящего возраста. Десятки других не менее высокородных дев назвали бы это милостью судьбы, Сандхани сочла злой насмешкой.
Сегодня император объявит ее своей невестой, а спустя месяц они обменяются гирляндами из цветов, обойдут четырежды вокруг зажженного в храме огня и станут мужем и женой – пред людьми и богами. И ничего не останется больше в жизни, кроме его интересов, его желаний, его воли.
– Идем, пора, – Отец протянул руку, ожидая, когда дочь вложит в ладонь свои пальцы. – Да улыбнись, улыбнись же наконец!
Улыбка вышла горькой, как полынный настой.
За дверьми раздался шум шагов, и по залу пробежал шорох легких движений. Принявшие позу поудобнее – выпрямлялись, чтоб встретить гостя, как подобает. На лету замирали слова тихого разговора с соседом. Поднимались сомкнувшиеся было веки престарелого седенького брахмана. На неуловимое мгновение застыла рука раджи. Когда еще одна капля упадет из дырявого кувшина Калы-Времени, все уже будет в порядке, словно люди часами стояли неподвижно в картинных позах.
Но дверь открылась стремительно, словно распахнутая порывом ветра, и быстрый взгляд гостя поймал окончание этого неловкого мига. Уголки рта махараджи чуть приподнялись в улыбке. Впрочем, она могла сойти за знак благожелательности.
Он шел к своей невесте быстрее, чем принято, и глаза смотрели на Сандхани пристально, на самой грани приличия. Впрочем, Вритра, гроза Ушедших и создатель империи, мог позволить себе слегка пренебречь церемониями. Слегка – ибо даже боги не могут уклоняться от соблюдения строгого Закона-Дхармы.
Девушка ответила взглядом, исполненным дерзости, даже в горькой улыбке появился новый оттенок: так в изысканном аромате красного вина вдруг угадывается легкий запах граната, придавая напитку чарующий вкус. Гордость? Упрямство? Вызов?
– Приветствую тебя, благородный раджа Аруна, – уголки губ Вритры все еще таили улыбку. – Нет, не кланяйся, ибо сегодня я не повелитель твой, а проситель руки твоей прекрасной дочери.
– Мое почтение, доблестный махараджа, – отец так и не решился разогнуться до конца, и Сандхани с тоской смотрела на его затылок. – Красота моей дочери ничто рядом с величием твоим, но я буду счастлив вручить тебе этот скромный цветок.
Девушка вскинула голову – непростительно резко. Скромный цветок, вот как? Вручить?
– Но пусть доблестный махараджа помнит, что у скромного цветка могут оказаться весьма нескромные шипы, – негромко произнесла она.
Вритра посмотрел на нее с удивлением, улыбка мелькнула вновь и исчезла с губ, спряталась, выглядывая из широко расставленных глаз.
– Пристало ли кшатрию бояться шипов? – спросил он, опередив замешкавшегося хозяина. – Его долг – не отступать даже под градом стрел. Потому и я рискну быть оцарапанным, надевая кольцо на твой палец, прекрасная Сандхани.
Махараджа протянул руку, и подошедший слуга торопливо раскрыл маленький ларчик из горного кедра. Серебряный ободок сверкнул в ловких пальцах.
Если бы взглядом можно было обжечь, на челе императора заалел бы сейчас огненный бутон. Протянутая рука, напротив, была холоднее льда. Молчала девушка, лишь сердце трепыхалось пойманной птахой, да в голове билась единственная мысль – нет, не оцарапать махараджу ее коготками, не вывести из себя, не повергнуть в смятение. Что скрыто за этой усмешкой, что таится под маской холодной невозмутимости? Неприязнь к жениху, возникшая поначалу, не исчезла, не стала меньше, но теперь к ней примешивался острый интерес.
Пальцы уверенно коснулись ее ладони.
– Я, великий раджа Вритра из династии Лотоса…
Ритуальные слова звучали спокойно и торжественно, как и положено, а сам император вглядывался в девушку с доброжелательной насмешкой. В глазах светилось любопытство, а вот настоящего тепла… тепла не было. Да появлялось ли оно вообще в этом взгляде?
Казалось, он пришел к какому-то выводу, потому что кивнул, когда серебряное кольцо рыбкой скользнуло на палец.
– Не потеряй, – тихо усмехнулся Вритра.
Три дня гостил махараджа в доме отца невесты, три дня по случаю помолвки лилось вино через край, три дня, не умолкая, звучали песни. И все три дня Сандхани наблюдала за своим суженым – пристально, неотрывно.
Стремительная и горделивая стать императора приковывала взор, небрежность, с какой он принимал положенные знаки уважения, вызывала невольное восхищение, цепкий взгляд, выхватывающий на миг из множества лиц ее, единственное, заставлял вздрагивать – острое чувство опасности холодом скользило вдоль позвоночника. Девушка готова была поклясться: махараджа знал, чувствовал, с каким вниманием серые глаза избранницы ловят каждый его жест, но не делал ничего, чтобы прервать эту игру. Ни разу за то время, что ночевал он под крышей раджи Аруны, великий не снизошел до разговора с невестой, ни разу не одарил ее цветком или улыбкой, ни разу не задержал взгляд дольше, чем на любом из своих подданных. Ни разу не отчитал за дерзко вскинутый подбородок. Сандхани не могла разгадать этого человека и злилась на себя за мысли, что кружили теперь только вокруг махараджи. Серебряное кольцо жгло палец. Что-то неведомое жгло душу – изнутри.
Когда на заре четвертого дня он собрался и отбыл, объявив о последнем походе против Ушедших, провозгласив избавление от этой скверны свадебным подарком для прекрасной Сандхани, она сказалась больной и заперлась в комнате. Родители улыбнулись понимающе – по всему видать, приглянулся жених строптивой дочери, свадьбу сыграют и заживут как голубь с голубицей. И стране благо, и доченьке счастье, о чем еще мечтать? А голубица той же ночью выпорхнула в окно, прихватив лишь пару драгоценных безделушек, подаренных матерью, да отцовский заговоренный клинок-талвар, с которым с детства обращалась не хуже мальчишки. В общей суматохе лишь к вечеру обнаружилось, что из конюшни был сведен лучший жеребец раджи Аруны.
Молодому кштарию, что присоединился к отряду на стоянке возле реки, не удивились – много отважных воинов стремились встать под знамя махараджи Вритры, каждый желал покрыть славой свое имя и стать достойным лучшего перерождения. А что у юнца кудри золотые из-под шлема торчат – то мелочи, лишь бы в битве помехой не оказались.
Правда, настоящих сражений почти не было. Ушедшие брали скрытностью и внезапностью. Их было много меньше, чем людей, и выводить в поле ряды колесниц, пехоты и конницы, не говоря уж о боевых слонах, они не собирались.
Внезапные атаки во тьме уносили немало жизней. Несмотря на то, что стражу удвоили против обычного, иногда ее ухитрялись вырезать без звука. А днем недавние охотники снова становились добычей, которую выслеживали. Иногда по одному, иногда брали штурмом лесные деревни, где Ушедшие дрались отчаянно, забирая за свою не-жизнь щедрую плату.
Нередко армия обкладывала кольцом поселения людей. Махараджа в окружении воинов, непреклонный и внушающий страх, шел по улицам, то и дело указывая пальцем на дом, на погреб, на безобидного с виду прохожего… И всегда безошибочно.
Иногда взгляд императора скользил по юному кшатрию, но не задерживался. До поры. В один из вечеров – сумерки становились плотнее, и только что сменился караул – Вритра неожиданно остановил его на краю лагеря.
Воин, казалось, смутился. Зарделся (благодарение богам – загустевший, как кофейный кисель, вечер скрыл пунцовый цвет не знающих бритвы щек), склонился в поклоне и застыл, не смея поднять глаз.
– Что будет угодно повелителю? – высокий юношеский голос звучал сбивчиво и приглушенно, будто говорящий опасался потревожить хрупкий покой предзакатного полумрака.
– Что угодно повелителю? Много чего, – тихий короткий смешок. – У махараджи, знаешь ли, столько желаний… Как ты оказалась здесь?
Время застыло жуком в янтаре, пауза длилась и длилась – неловкая, мучительная, наполненная тревогой и неуверенностью. Острая на язык Сандхани впервые в жизни не знала, что ответить. Отпираться? Глупо и смешно. Признаться? Смешно и глупо.
– Верхом, – наконец выпалила она, вскинув голову. – Одинокому всаднику нагнать войско не сложнее, чем обойти в скачке черепаху.
– Верхом… – протянул он с таким видом, словно услышал что-то интересное. – Хорошо. А знаешь ли ты, что война – не для женщин!
В его взгляде Сандхани, вопреки словам, померещилось что-то одобрительное.
– Конечно, – коротко усмехнулась девушка. – Как не знать, мне твердят об этом с рождения. Война – не для женщин. Для женщин – дети, домашний очаг, ожидание. И вечная неизвестность: живым или мертвым мы дождемся в этот раз нашего господина и повелителя!
– Ты оспариваешь мудрость богов, что поделили нас на мужчин и женщин?
Жесткая ладонь легла на плечо. Со стороны – а за императором всегда следит множество глаз – ничего необычного. То ли встряхнуть юнца как следует собрался, то ли хвалит за что-то.
– Нет, махараджа, – тяжесть руки показалась неожиданно ободряющей и приятной. – Но я оспариваю речи людей, что толкуют заветы богов. Ибо люди – не боги, и могут ошибаться.
Сандхани понимала, что в своей дерзости зашла уже слишком далеко, что сказала много больше, чем позволительно девице – даже невесте императора. А значит, бессмысленно идти на попятный. Если ее пожелают наказать – оснований достанет. Если соизволят простить – лишнее слово не станет помехой.
– Слышали бы тебя брахманы, – рассмеялся Вритра. – Хотя хорошо, что не слышат. Жрецы не любят таких сомнений.
Он окинул взглядом ладную фигурку в доспехах и замолчал. То ли думал, то ли уже принял решение и просто тянул время. Потом сказал неожиданно серьезно:
– Похоже, я приобрел больше, чем рассчитывал. Иди, кшатрий, ночь наступает, а с утра в поход!
– Повинуюсь, мой император.
Она не стала прятать улыбку – лукавую, озорную, как солнечный блик. Склонила голову, затем развернулась и бесшумно растворилась в ночи.
– Сандхани.
Не зов, не немой вопрос, не острый укор – просто слово. Он не торопится продолжать, дает собраться с мыслями, осознать.
– Мой император… В этот раз настичь тебя оказалось куда сложнее, – ни кровинки в лице, кривятся побелевшие губы в горькой усмешке. – Коня загнала. Ты запутываешь следы так, что кажешься неуловимым.
Впервые за их встречи в его молчании нет уверенности и спокойствия. Сейчас Вритра, кажется, просто не знает, что сказать, или очень не хочет говорить того, что нужно. Оттягивает решительный миг, как больной, которому должны отрезать гноящуюся руку, чтоб спасти жизнь.
– Что творится в столице? – слова-подделки, слова, что заменяют нужные.
Что ответить? Как рассказать о том, что бурлит, будто котел над жарким пламенем, вот уже который день? Где взять сил, когда горло перехватывает – дышать тяжело, и каждый звук царапает гортань?
– Были мятежи, – падают тяжелым свинцом фразы. – Правители провинций покрупнее заявили права на трон. Остальные требовали независимости. Воздух пах алчностью и кровью.
Горько перешептываются травы. Девичий голос смолкает на миг – слишком тяжело говорить об этом, слишком больно. Но молчать – еще больнее.
– Потом… – она по-детски закусывает губу, – потом вернулись Ушедшие. И сразу, конечно, крики – император обманул нас, император нас предал! Удобные речи, кое-кто мягко выстилал себе ими дорогу к трону. Да только просчитался. Ночь забрала смутьянов, в их мертвых глазах застыл извечный страх нашей земли. Страх перед Ушедшими. Оставшиеся склонились перед династией Лотоса, и пока в столице тихо. Что будет дальше – неведомо.
На устах Вритры рождается слабая усмешка, словно он знает больше. Впрочем, сейчас в ней лишь тень искреннего интереса.
– Хорошо. Зачем ты искала меня? Я действительно предал, видишь?! – подлинные слова все-таки находят дорогу, и серебро в широко распахнутых глазах подергивается мутью боли. – Страну, тебя. Себя.
– Нет, – сбивается голос, звенит отчаянной верой. – Нет, неправда! У тебя не было выбора!
Еще один шаг навстречу, последний – так близко, что, кажется, можно услышать, как бьется его сердце. Не бьется. Только одно сердце надрывается, заходится в истерике. Сандхани не отводит глаз и тонет в вихре серебряных искр, словно в лютой метели – метели, что желаннее любого солнца. Тонкая рука – похолодевшая, словно чужая – касается жесткой щеки. Робко скользит от виска, задевает уголок губ. Бессильно падает.
На бескровном лице остается, как след узкой ладони, выражение тоски об утраченном. Нет, не так – о том, что могло быть, но не было и не будет.
– Радха, – он опускает веки, блуждая в зыбком сумраке прошлого. И тут же резко: – Хватит.
Внезапно взлетает рука с вытянувшимися пальцами. Больше угадывается, чем видится, мерцание когтей, готовых разорвать горло.
– Радха?! – чужое имя ранит больнее, чем могли бы его призрачные кинжалы, полосни они хоть по обнаженному сердцу.
Злые слезы летят с ресниц, отцовский клинок холодной тяжестью ложится в ладонь. Голубоватое мерцание рвет воздух у самого лица – она все же успевает уклониться.
Теперь глаза махараджи смотрят холодно, беспощадно, искорки смерзлись в снежную шапку. Вритра хищно выставляет руки перед собой и делает шаг вперед.
Страшно, боги, как страшно… Сколько было битв с Ушедшими в том походе, который вспоминается сейчас как что-то далекое, почти нереальное, и никогда, никогда она не знала страха. Теперь же… Замереть бы на миг, задуматься – чего боишься, глупая? Смерти? Боли? Льда в его глазах? Нет времени на раздумья.
Ужом вывернуться из рук, что уже готовы схватить. Отшатнуться назад, крутануть клинок перед собой – не подходи!
Но он не слышит, не внемлет угрозе, которую шепчет, поет, кричит изогнутое лезвие. И прыгает – прямо на нее, стремительно. На нее?! На заговоренный меч, жаждущий холодной крови Ушедшего. Сандхани понимает это так отчетливо, словно уже видит, как отточенная сталь пронзает грудную клетку, как блестит острие, торчащее из спины, как сводит последней усмешкой узкие губы. Страх накатывает новой обжигающей волной – но теперь она точно знает, какое у него лицо. У ее страха мертвое лицо Вритры, его скулы, брови, темные пряди, спадающие на лоб. Его глаза, навеки утратившие серебро.
Опустить бы клинок, позволить когтистым пальцам рвануть горло – лучше так, чем…
Не успеть. Разве можно опередить ветер?
Удар, как порыв урагана, сбивает с ног, катится шлем по примятой траве, рассыпаются пшеничные кудри. Лицо Вритры – такое близкое – отсвечивает инеем. В глазах еще горит огонек нечеловеческой жизни, которую медленно пьет заговоренная сталь.
Сандхани самой ни за что не вогнать бы клинок талвара так – до самой гарды.
– Хорошо, – шевелятся губы. Он собирает силы и откатывается в сторону. – Радха… Сестра. Старейший обещал… ее память. И сдержал слово. Я тоже… сдержал, – у человека кровь пенилась бы на губах, окрашивая багрянцем сбивчивые слова. Неживущие уходят спокойнее. – А теперь ты могла… за мной… Так нельзя.
Слова пахнут обреченностью, слова отдают хинной горечью, горше – только чувство вины, что переполняет нутро. Невыносимо больно смотреть на рукоять, торчащую из груди, еще больнее – на свои руки, но взгляд мечется между ними, будто пойманный в ловушку. Клинок – ладонь. Клинок – ладонь. Клинок…
– Нельзя… – мертвенным эхом вторит Сандхани. – А так?! Можно?! – безжизненный шепот срывается в крик. – Так – можно?! Ты себя убил?! Или меня?!
Она уже не сдерживает слез – не удержишь реку в половодье. И сразу же приходит раскаяние – за высказанные упреки, за резкость слов, за боль, прорвавшуюся горлом.
– Прости, – склониться над ним, вплести пальцы в волосы, и повторять неистово, перемешивая мольбу со слезами, – Прости, прости, прости…
Внезапно улыбка озаряет лицо Вритры. Та самая полная сил, насмешливая улыбка уверенного в себе императора. Даже речь делается ровнее, подчиняется повелителю. Длинные пальцы, уже без когтей, касаются руки Сандхани.
– Не надо. Подумай о том, кого могла… увести за собой ты. Ты не знаешь… а это страшно. Я всегда любил хмелеть от сомы и боя… – серебро глаз вдруг взвивается в бешеном вихре. – А это… постоянный лед внутри. Жажда чужой силы… Памяти. Жгучая. А так… Я обхитрил старейшину… обуздал войну… Я выиграл!
Глаза закрываются, но рука не утратила силы.
– Ты прости… Сандхани!
Пальцы соскальзывают. Глаза открываются вновь. В них нет серебра. И жизни нет. И не-жизни.
В них лишь пустота, и такая же пустота – у нее внутри. Как будто сердце вырвали с мясом, как будто душа стекает по щекам солеными ручейками. Ни сердца, ни души – только лед. Не тот, о котором говорил Вритра, другой – вот только лучше ли? Вздрагивают губы, вновь и вновь повторяя имя, которое так редко она дозволяла себе произнести вслух. Вритра. Мой Вритра. Мой.
Кала-Время – она ведь тоже женщина – жалеет Сандхани, прикрывает тонким пальчиком дырявый кувшин, и капли не падают наземь, не уносят в прошлое мгновения, что так хочется удержать на грани небытия. За гранью. Замирает Колесо Сансары, не в силах отвергнуть Ушедшего, что добровольно отрекся от не-жизни, и не в силах принять его.
Безумно долго или ослепительно мало – какая разница в безвременье?
Наконец капли находят выход. Необратимое время начинает свой бег. Вывернувшись, набирает обороты великое Колесо.
Знакомый ироничный голос мягко касается не слуха – разума.
– Похоже, от тебя не уйти, как ни путай следы.
— Я знала, что ты придешь! — заявила Бекки, ввинтившись головой куда-то Исли в подмышку. Из подмышки глухо донеслось: — Ты меня искал? Ты меня нашел?
«Нашел», — подумал Исли, которого почти вело от какой-то щемящей нежности.
— Ребекка, ты помнишь, о чем мы договаривались? — вклинилась куратор. — О том, как ты будешь себя вести?
Исли погладил маленькую спину в клетчатой рубашке и твердо сказал, чтобы тетка отстала:
— Она сейчас успокоится. Мэм, все хорошо.
На самом деле, было не хорошо, а намного лучше, и он боялся, что это счастливое хрупкое состояние лопнет, как мыльный пузырь.
Вокруг носились дети, забирались на веревочную пирамиду и скатывались с горки, скрипели качели. Пахло горячим асфальтом и молодой травой.
Куратор привезла Бекки в Парк Волонтеров на своей машине — первое официально одобренное свидание, которого Исли так ждал и к которому не успел подготовиться, даже подарок не купил. К счастью, девочка вела себя так, словно самый большой подарок уже получила — как только куратор отщелкнула ремни детского кресла, Бекки кубарем вывалилась из машины и молча рванула через аллею, как спринтер, а добежав до Исли, врезалась ему головой в живот.
Он на руках донес ее до ближайшей скамейки, и вот теперь они сидели там вчетвером.
День выдался не по-весеннему жарким. После ночного дождя парило, воздух был влажный и густой.
Исли дышал глубоко и медленно, чувствуя, как заходится сердце.
Он сидел, прикрыв глаза и подставив лицо солнцу, и оно грело его сквозь сомкнутые веки. Перед глазами плясали золотые и зеленые пятна. У него под боком возилось живое и теплое, время от времени впиваясь ему в ребра острым локтем.
Он не удержался, посмотрел вниз и подумал: так не бывает.
Бекки наконец выпрямилась и попыталась усесться «прилично», но не выдержала и минуты: поджала под себя одну ногу и принялась помахивать другой. Сверху Исли видел неровный пробор в туго заплетенных волосах. Косы угрожающе торчали в стороны. Исли дотронулся до одной и понял, что улыбается, как дурак.
Куратор заставила их всех представиться друг другу: «Меня зовут Бекки, мне четыре года», «меня зовут Ригальдо», «Меня — Исли», и все послушно тянули хором, как в кружке аутистов: «Приве-э-эт, Бекки!», «Приве-э-эт, Ригальдо!», и с точки зрения Исли, это должно было бы выглядеть глупо и неловко — вот только девочка не испытывала никакой неловкости. Как только куратор наконец отошла, чтобы поговорить по телефону, Бекки немедленно встала на сиденье с ногами и принялась болтать. Исли узнал, что в патронажной семье появился новый младенец, и это просто ужасно, он весь день плачет и пукает; что Колин, самый старший мальчик, тайком принес черепаху и спрятал под кроватью, но она выползла и ее пришлось отдать. Миз Вайзли сказала, что иначе ее могут раздавить ночью, когда кто-нибудь спросонья станет пробираться в туалет.
— А ты будешь моим новым фостером? — без всякой связи с предыдущим вдруг произнесла Бекки, и обернулась, глядя на Исли в упор огромными прозрачно-голубыми глазами. — Моих прошлых фостеров, Тома и Лиз, убил взрыв. Миз Вайзли водила меня говорить про это к психологу, потому что Колин сказал, что на них упал потолок, и я спросила у психолога, как же их тогда хоронили, а она только попросила нарисовать картинку с большим облаком, и…
— Нет, детка, — перебил ее Исли. — Я хочу быть твоим папой. Не фостером. Папой.
Бекки молчала, продолжая сверлить его своими глазищами, а потом очень тихо спросила:
— По-настоящему? Чтобы не на время?
— По-настоящему.
Он не успел среагировать: Бекки спрыгнула со скамьи и в каком-то молчаливом ажиотаже заскакала вокруг нее на одной ноге. Только тогда Исли отважился посмотреть в сторону.
Ригальдо сидел на дальнем конце скамейки, бесстрастный и неподвижный, больше похожий на строгого гувернера, чем на чьего-то отца. Его спина была образцово-ровной, подбородок вздернут, он держал сцепленные руки перед собой. Исли сделал глубокий вдох, увидев, как побелели костяшки пальцев. До него вдруг дошло, что, кроме приветствия, Ригальдо пока не произнес ни одного слова.
При этом он неотрывно следил за Бекки одними глазами, и по его застывшему лицу было не догадаться, о чем он там думает.
— Скажи ей сейчас, — наконец произнес тот. — Ты знаешь, о чем я.
Исли кивнул. Да, это он знал.
Бекки вдруг наклонилась, зачерпнула что-то на газоне и, развернувшись, бросилась назад. Она всей грудью навалилась на колени Исли и раскрыла ладонь:
— Смотри! Какие большущие!
Мокрые скользкие улитки в огромных коричневых ракушках разлетелись по скамье вместе с гравием и обрывками травы. Одна попала Ригальдо на полу пиджака. Бекки немедленно пискнула «Извините!» и принялась стряхивать мусор грязной пятерней. Ригальдо неуловимо напрягся всем телом и осторожно вынул ткань из ее рук.
— Простите, пожалуйста, — «правильным» голосом сказала ему Бекки и резко повернулась к Исли: — А ты не можешь забрать меня прямо сегодня?
— Нет, детка, — вздохнул он. — Мы еще не получили специального разрешения.
— А где твоя жена? — Бекки закрутила головой. — Она красивая? Она не будет против? Почему она не пришла?
Глядя в глаза Ригальдо поверх ее головы, Исли раздельно сказал:
— У меня нет никакой жены, моя дорогая. Когда мы получим разрешение, у тебя будет два папы.
Повисла тишина, нарушаемая скрипом качелей и голосами детей, прыгающих на пирамиде. Исли ждал следующих вопросов, но Бекки молчала, задумчиво утрамбовывая улитку обратно в ее «домик». Один раз она подняла голову и исподлобья посмотрела на Ригальдо — настороженно, как дикий зверек.
Ригальдо безмолвно покачал головой, будто говоря: я предупреждал, что может выйти хуйня. Куратор договорила по телефону и двинулась в их сторону — время встречи заканчивалось.
— Иногда так бывает, что в семье только два папы или две мамы. Когда ты пойдешь в школу, то увидишь много таких семей…
— Я знаю, — важно сказала Бекки. — Я знаю одного мальчика, Нейтана, у него есть мама и папа, и есть еще одна мама, только она сидит в тюрьме!
Ригальдо коротко фыркнул. Исли заторопился:
— Нет-нет, детка, никаких мам в тюрьме. Просто два папы. Как два Кена, без Барби.
Миз Вайзли остановилась на полдороги: ей что-то попало в обувь. Она споткнулась, а потом произнесла громкое «Фу!». Похоже, наступила на улитку. Бекки следила за ее прыжками со странным выражением лица и наконец спросила еле слышно:
— А мне нельзя просто к тебе? Без никого? Ну пожалуйста!.. Я буду хорошо себя вести, обещаю!
Воображаемый «мыльный пузырь» лопнул, забрызгав Исли всю морду.
— Нельзя, — возразил он, страшась посмотреть в лицо Ригальдо. — Мы с папой Ригальдо должны быть всегда вместе. Как Бэтмен и Робин…
— Как Бивис и Батхед, — процедил Ригальдо. — Господи, Исли, что ты несешь?!
— Ну, как у нас тут дела? — куратор уставилась на них, как снайпер через прицел.
Исли ничего не успел ответить: Бекки схватила его за запястье мокрыми грязными руками.
— А у меня будет два папы, — четко сказала она. — Как два Кена. Без Барби.
Миз Вайзли смерила ее недоверчивым взглядом:
— Очень хорошо. Вы сегодня добились больших успехов. Но будет лучше, если пока ты станешь называть мистера Фёрста и мистера Сегундо по именам.
Бекки опять наградила Ригальдо косым задумчивым взглядом, а он по-прежнему холодно смотрел на нее сверху вниз.
Потом они провожали ее до машины — куратор опять заставила их прощаться хором, как слабоумных. Когда автомобиль тронулся, Бекки на заднем сиденье прижала нос к стеклу. Исли помахал ей, и она тоже подняла растопыренную ладонь.
Ригальдо уже шагал прочь по аллее — все с той же идеально выпрямленной спиной. Исли догнал его, положил руку на плечо. Ригальдо изящно уклонился, обогнув лужу, в которой плескались голуби.
— Поговорим? — негромко спросил Исли, глядя ему в затылок. — Ты классно держался, но…
— В жопу, — веско сказал Ригальдо. — В жопу все разговоры. Вы с ней друг другу нравитесь — мне этого достаточно.
— Ригальдо.
— Хватит, — оборвал его муж. — Поехали в офис: работа сама себя не сделает.
Вечером, после возвращения домой, Ригальдо расстрелял в лесу целую коробку патронов.
Медичка Шани. Kings Emerald Dreams
Глава 3. Часть 7
В один из дней Ригальдо обнаружил у себя в приемной незнакомую женщину.
Женщина деловито шарила в ящиках Фортисью, перегнувшись через стол. На ней была темная, цвета густой крови блуза, обтягивающая бедра юбка, бордовые колготки и перчатки.
Ригальдо, застывший в дверях с ключ-картой от своего кабинета, уставился на красивый изгиб ее бедер, плавно переходящий в изгиб спины, и почему-то подумал о сырой говяжьей вырезке. Следом немедленно пришли мысли о ребрах, томленных с можжевельником, печени по-венециански и испанском супе из бычьих хвостов — вчера они с Анри, шеф-поваром, азартно орали друг на друга, обсуждая нововведения в меню. В споре, как водится, родилась истина, но даже ночью Ригальдо нет-нет думал о стейках.
Сейчас он проследил взглядом линию обтянутого юбкой крестца — и пришел в себя.
— Я могу вам помочь? — рявкнул Ригальдо. Незнакомка шатнулась в сторону и одарила его сиянием зубов.
Ее глаза закрывали очки на пол-лица.
— Прошу прощения, — она провела по губам кончиком языка. — Я просто искала степлер. Думала, может, возьму у Клариссы. Но если у нее нет, я возьму в другом месте.
Ригальдо недоверчиво опустил взгляд на ее грудь. На ней не было гостевого бейджа.
Огромный «Нордвуд», конечно, был еще тем муравейником, но он готов был съесть свой галстук, что эта тетка ему прежде не попадалась на глаза. Или нет, все-таки попадалась?..
Он совершенно точно где-то видел эти блестящие каштановые волосы, уложенные «голливудской волной». Подумав об этом, он напрягся.
«Нордвуд» в свое время от кого только не страдал — его пытались атаковать то промышленные шпионы, то «зеленые», то журналисты в поисках нездоровых сенсаций вокруг Блэкмэнов и Фёрстов, то ненормальные изобретатели с патентами на деревянные унитазы. Поэтому как вице-президент он не испытывал никакого сомнения в том, что любое подозрительное лицо должно быть задержано и передано охране. Как простой хам из Эймса он поступил еще проще — поднял руки и невежливо снял с женщины ее громадные темные очки.
Без них она смотрелась естественнее и моложе. Или нет. У нее было очень красивое лицо, но напрочь лишенное какого-либо очарования.
Все портили глаза паучихи.
— Хотелось бы увидеть ваш пропуск, — процедил Ригальдо. — Какое вы имеете право тут находиться?
Женщина мило улыбнулась:
— Простите, оставила сумку с документами в машине. Мэри Мэллоун, «Сиэтл Таймс». Я планирую статью «Частное лесоарендаторство: серые схемы заготовки, пилки и вывоза древесины, незаконный оборот лесных ресурсов»!
— Вон! — взревел Ригальдо, тут же преисполнившись отвращения. — Мы таким не занимаемся! Поищите информацию где-то в других источниках, а не в столе моей секретарши! Как вы вообще сюда попали?..
— О! Для такого офиса у вас удивительно беспечная служба безопасности. Стоило покрутить сиськами перед носом одного из младших сотрудников, как он сразу же меня пропустил. Должно быть, до сих пор справляется с эрекцией где-нибудь в туалете, бедняжка…
— Должно быть, бедняжка просто никогда не видел столько силикона и не поверил своим глазам, — донеслось от двери. Люсиэла стояла на пороге, прекрасная, как богиня мщения. — Возможно, ему показалось, что ему снова лет пять, и мамочка привела его в парк попрыгать на надувной подушке-лягушке…
Журналистка смерила ее взглядом:
— И кто бы говорил?
Люсиэла вскинула подбородок и выпятила грудь:
— А что? Здесь нет ничего искусственного. Все натуральное, как случка львов в «Нэшнл Географик»!
Ригальдо решил, что, пожалуй, с него хватит.
— Мисс Сауз! — рявкнул он. — Выведите эту даму отсюда!
— С удовольствием! — Люсиэла улыбнулась. Целую минуту они с гостьей мерились, у кого шире и ослепительнее улыбка, после чего Люсиэла распахнула пасть и «заглотила» противницу:
— Думаю, мы можем вызвать шефа службы безопасности и попросить задержать эту даму до выяснения обстоятельств проникновения. Причем под проникновением я не имею ввиду контент Порнхаба, а всего лишь старое доброе воровство! И нечего трясти лифчиком. Шеф службы у нас кремень!
— Я журналист, а не воровка! — Мэри-как-ее-там дернула плечом. — Вы не имеете права!
— Ну да, а я сестра кармелитка, — Люсиэла фыркнула. — Ну как, мне звать охрану?
— Не надо, я дойду.
— Я провожу! — отрезала Люсиэла. — А вы, мистер Сегундо, оглянитесь вокруг. И если что-то пропало, вот хотя бы даже степлер, звоните мне, я тут же…
Гостья ее не дослушала: она круто развернулась и застучала каблуками по коридору.
Ригальдо потер лоб. Вот бешеные бабы. Сороконожки, пираньи и рыбы-мечи.
Ящик стола Фортисью все еще был приоткрыт. Ригальдо выдвинул его двумя пальцами, но не нашел явных следов обыска: умеренный бестолковый беспорядок.
На самом видном месте лежала коробка конфет.
Ригальдо покачал головой: обжора. И аккуратно закрыл ящик: чужие слабости его не касались, пока не мешали работе.
Дежурство всё равно подходит к концу.
Хотел написать, что изрядно надоел пейзаж, который вижу постоянно. Но, пожалуй, нет. То, что перед глазами, раздражает не потому, что прискучило и разложено по полочкам. Наоборот – я пробыл здесь почти сто дней, и за это время ни на шаг не приблизился к пониманию. Да что там… ни на полшага, даже на ладонь.
Да, нам многое неведомо, несмотря на сотни изученных звёздных систем. Но обычно в неизвестное можно вгрызться, как лазерный бур – в недра планеты. Начать делать понятным… Взять образцы, вложить их в гнездо комплексного анализатора, и через некоторое время узнать все, вплоть до приблизительного количества атомов. Сложить очередную мозаику знаний, которая кажется большой, но одним крохотным стёклышком ляжет в огромный витраж Вселенной. Я верю, что мы можем познавать этот узор, ибо мир живет по своим правилам.
Звёзды яркие и горячие, время неумолимо идёт вперёд. Мы не поднимаемся в воздух без летательных аппаратов. Хотя по законам хаотического движения молекул все они, сколько есть в теле, могут устремиться в одну сторону – но этого никогда не происходит. Камень, выпущенный из ладони, падает вниз.
Падает вниз…
Там, слева – вечно длящийся смертный час утра, когда дневной свет рассеивает последние тени, но ещё не в силах пронизать загустевший в каменных складках туман. Там, слева, плавают в воздухе скалы, опутанные хищной зеленью лиан. Там, слева, падают зонды с десятью степенями защиты, и выходят из строя наиточнейшие приборы. Там…
Слева – если сидеть на камне у ручья так, как я сейчас. И смотреть на зелёный ковёр травы, на вцепившиеся живой хваткой корней в камень деревья. На высокий, стройный силуэт станции, что будто всегда была здесь, что повторяет черты найденных неподалёку давно рухнувших зданий. Я не архитектор, не строитель-молекулярщик, и не знаю, как металл становится снаружи белым камнем, как врастают опоры в скалу… Я могу лишь восхищаться базой, которая создана моим народом с помощью тех фрагментов витража Вселенной, какие мы разгадали.
Торжество законов физики и нашего познания. Одно из достижений, хотя межзвёздные корабли ещё сложнее и красивее.
А там, слева…
Нет, я не в силах даже начать понимать. Хотя бы то, каким должен быть первый шаг изучения. Потому меня и мутит от этого пейзажа, и в то же время – тянет к нему… к неразгаданному, к чуду. Влечёт дорога, что идет от руин древней столицы – неподвластная времени, будто вчера выстроенная. Приподнимаясь над пейзажем, она не признаёт себя его частью, пока не вольётся в странные врата, поставленные именно здесь непонятно по какому принципу. За ними она припадает к земле и убегает дальше ровной серой полосой в туман. И – вся или разделившись, нашей оптике даже этого не удалось увидеть – взовьётся ввысь, к странной… Башне? Не знаю, как это сооружение назвать иначе.
Я решил, что пойду к ней, ступив на дорогу в опасную зону, в непознанное. Я нарушу инструкцию. Так делать нельзя, но как иначе? Ничего, скоро прибудет сменщик, а пока станция способна функционировать и сама.
На дороге то и дело появляются жители этой планеты – то по двое-трое, то в одиночку. Проходят через ворота и скоро скрываются в тумане. Видимо, не так уж и опасно… Они идут – значит, что-то знают?! Я пробовал установить контакт… Маскировочная голограмма не подводит, лингвоблоки безупречны, но странники, похоже, не могут сказать, не понимают, куда и зачем идут. Чудо – говорят они. Что это?
Я активирую киберпочтальона – небольшую белую птицу. Она сама перенесёт моё послание в отчёт, присоединившись к информационно-справочной системе базы.
Провожаю взглядом, пока серебристое пятнышко не сливается с мраморной колонной.
***
Зачем ты здесь, чужак? Зачем стоишь передо мной?!
Ах, ты хочешь понять, что здесь такое? Я смеюсь, я, Моргана, смеюсь, и чёрные стены возвращают осколки моего голоса хриплыми раскатами непослушного эха.
Понять!
Когда-то и я жаждала понять. Ещё девчонкой. По мне не скажешь, что это было так давно, что я сама забыла, насколько. Костяшки счётов рассыпаются в прах, стёртые шуршащей спиралью змеи-времени.
Впрочем, женщине простительно не помнить возраст.
Понять!.. Это так по-человечески, а ты человек. Да-да, то, что ты зовёшь голограммой, прозрачно для меня, и я вижу четыре руки, матово-красную чешую и шары-глаза. Я знаю, что ты прилетел издалека – настолько, что назвать расстояние просто не достаёт слов, даже если созвать их из пропыленных веками фолиантов.
И все же ты человек! Потому, что здесь. Потому что ищешь ответы, чтоб убить свои вопросы и на их крови вырастить новые. Ты человек там, внутри, в пропасти самого себя. Люди – крохотные песчинки перед миром, но бездна в нас сравнима глубиной с вечной ночью твоего космоса.
Нашего космоса.
Я бросаю вдогонку смеху слова – здесь происходит сказка. Чудо!
Что? Спрашиваешь, что есть чудо?
Сейчас ты будешь смеяться, чужак. Я, чародейка, творящая волшебство – не знаю, что такое чудо.
Ты не смеешься, ты смотришь на меня удивлённо, а я не ведаю, что сказать тебе, дитя рассудка. Как пронести нетронутым хрупкий цветок смысла, со-мыслия через грубые жернова слов и передать тому, кто всё пытается разобрать на детали? Как?
Я снова смеюсь.
Думаешь, я безумна? Наверное, да – так говорят.
Я могу изрубить твоё тело, рассмотреть куски и снова сложить… Я ведь действительно могу! Но это будет уже мёртвая плоть, не ты… – если не сотворить чудо.
Я могу и это, и многое другое, но бессильна объяснить, расчленить на части, каждую подсчитать, измерить и взвесить. Окровавленный клок выпотрошенной сказки – есть ли что-то бессмысленнее?!
Скалы летают в облаках, солнце вечно хлещет плетьми света сизую мглу, принц всегда находит свою принцессу, герой встречается со своим чудовищем, третий сын оказывается удачливее остальных. У сказки есть законы, есть как, но нет – почему. Это нельзя понять, лишь принять и почувствовать, впитать с глотком воды из священного источника Урд; увидеть в туманах Авалона; услышать в голосах лесных духов; вдохнуть…
Иди, человек издалека.
Возвращайся к себе.
Что? Ты не хочешь? Неодолимая река любопытства несёт тебя, и ты готов остаться в сказке?! Ты, чужой для нее, как и прочие пришедшие, и даже более чужой?
Зал уже в который раз искажает мой смех.
Что ж, будь по-твоему! Стань в этот круг и повтори ещё раз.
Прекрасно. По правде говоря, я была уверена, что ты не уйдешь.
Встаю с кресла, шлейф моего платья шуршит по полу. Осторожно протянув руку, забираю бутылку зелёного стекла, в которой изумлённо мечется четырёхрукая фигурка. Аккуратно ставлю на полочку.
Теперь я не смеюсь в полный голос, а тихо-тихо рассыпаю крошками хихиканье – тех, кто слышал и ушёл живым, это пугает больше. Может, я безумна, но заполнен уже семьдесят второй сосуд. Превосходная коллекция. Из пришедших извне после пары веков выдержки получаются отличные джинны. Чем длиннее путь человек проделал, тем лучше, так что за этого царь Соломон раскошелится…
Сказки бывают разные, чужак.
Первое, что я помню после тяжелого изнуряющего сна, — это пробуждение от раздававшихся прямо над моей головой голосов.
— Ладно, пусть так, если ты веришь ему. Но ты действительно думаешь, что даже внебрачный принц может быть в таких одеждах? Все промокшее, нет даже позолоченной пряжки на поясе, а взгляни на его туфли. Я согласен с тобой, что плащ хороший, но он изношен. Более вероятна первая история: он просто раб, сбежавший от своего хозяина и прихвативший его вещи.
Это был голос Ханно, разговаривали на британском. К счастью я лежал спиной к ним, свернувшись под грудой одеял. Поэтому мне было нетрудно делать вид, что я сплю. Я не шевелился и даже старался не дышать
— Нет, это в самом деле внебрачный принц; я видел его в городе. И узнал бы его раньше, если бы была возможность его рассмотреть.
А это говорил Маррик.
— В любом случае вряд ли имеет значение, кем он был, раб или побочный принц, но он посвящен в дела дворца, и Амброзиус захочет его послушать. А он сообразительный парень. Да, да, он именно тот, за кого он себя выдает. Судя по его разговору, не скажешь, что он воспитывался на кухонных задворках.
— Да, но… — От изменившегося голоса Ханно у меня натянулась кожа на костях. Я замер.
— Да, но что?
Проныра еще больше понизил свой голос:
— Может быть, заставить его сначала нам все выложить… Я хочу сказать, что давай-ка прикинем, как это сделать. Все, что он нам сообщил о намерениях короля Камлака… Если мы сами заполучим все эти сведения и сообщим о них, то нас ждут туго набитые кошельки, согласен?
В ответ Маррик проворчал:
— А когда он попадет на берег и проболтается кому-нибудь? Дойдет до Амброзиуса. Мимо него никогда ничего не проходит.
— Ты что, простачком прикидываешься? — последовал язвительный вопрос.
Мне оставалось одно — не шевелиться. Лопатки впились в натянутую на спине кожу.
— Да не такой уж я простак. Соображаю, куда ты клонишь. Но не представляю, что это возможно.
— Никто в Маридунуме не знает, куда он ушел, — заговорил Ханно быстрым и нетерпеливым шепотом. — Что касается тех, кто видел его при посадке на судно, то они подумают, что мы увезли его с собой. На самом же деле мы сейчас заберем его с собой, а по дороге в город…
Я услышал, что Ханно судорожно проглотил слюну.
— Еще до выхода в море я говорил тебе: бессмысленно тратиться на его проезд, — продолжал Ханно. Затем раздался резкий голос Маррика:
— Если мы собирались от него избавиться, то, конечно, было бы лучше вообще не тратить деньги на его провоз. Но пораскинь немножко мозгами: мы получим деньги в любом случае и, может быть, приличный куш сверх того.
— Как это ты себе представляешь?
— Ну, если у парнишки есть что сказать, то Амброзиус оплатит его провоз, можешь не сомневаться. Затем, если окажется, что мальчик побочный принц, а я в этом не сомневаюсь, то и тут мы получим сверху. Сыновья или внуки королей — из них всегда можно извлечь пользу, и кому, как не Амброзиусу, об этом знать.
— Амброзиус должен знать, что невыгодно держать парня в качестве заложника, — пробурчал угрюмо Ханно.
— А если он все-таки не пригодится Амброзиусу, то мы оставим его у себя, продадим и поделим выручку. Вот давай так и сделаем. Живой он еще чего-то стоит, мертвый — ничего, и тогда плакали бы наши денежки, потраченные на его провоз.
Я почувствовал довольно-таки жесткие тычки Ханно ногой.
— На данный момент он вообще ничего не стоит. Таких дохлых я еще ни разу не видел. У него, должно быть, девчачий желудок. Вы думаете, что он способен передвигаться?
— Сейчас посмотрим, — сказал Маррик и потряс меня. — Послушай, парень, подымайся.
Я застонал и медленно перевернулся, показав им, как и предполагал, свое несчастное бледное лицо.
— Что это? Мы на месте? — спросил я на уэльском.
— Да, мы на месте. Давай-ка вставай, мы собираемся на берег.
Я застонал опять, но на сей раз сильнее и схватился за живот.
— О боже. Нет, оставьте меня.
— Черпак морской воды, — предложил Ханно.
Маррик выпрямился.
— Время прижимает. — Он опять заговорил на британском. — Судя по всему, нам придется его нести.
— Нет, нам придется оставить его: мы должны идти прямо к графу. Не забывай, что вечером встреча. Он уже знает, что судно пришвартовалось, и рассчитывает увидеть нас перед своим отъездом. Нам лучше прямо сообщить ему, иначе могут быть неприятности. Парнишку мы оставим пока здесь. Закроем его и скажем, кто останется охранять, чтоб не спускал с него глаз. А назад мы сможем вернуться еще до полуночи.
— Сможем, думаешь? — угрюмо спросил Ханно.
— У меня есть то, что не будет ждать.
— Амброзиус тоже не будет ждать. Поэтому, если хочешь получить деньги, тебе лучше пойти. Разгрузка судна наполовину уже закончена. Кто останется охранять?
Ханно сказал что-то, но скрип тяжелой двери, закрывшейся за ними, и глухой стук задвигаемых засовов заглушили ответ. Слышно было, как в засовы вставляют клинья. Затем звук их голосов и шагов затерялся в шуме разгрузки. Работа шла полным ходом; скрип воротов, крики людей, скрежет разматывающихся тросов, глухой звук от перетаскиваемых на пристань тяжелых грузов.
Я откинул одеяла и сел. После того, как прекратилась эта ужасная качка, я опять почувствовал себя нормально — даже хорошо. Ощущения какой-то легкости и очищения вызывали во мне необычное состояние: я почувствовал себя здоровым и полным сил. Я встал на колени и оглядел себя.
На пристани горели фонари, свет их проникал через маленький квадратный бортовой иллюминатор. Я увидел кувшин с широким горлом и большой кусок ячменного хлеба. Откупорив кувшин, осторожно попробовал воду. Отдавало плесенью, известняком, но пить можно было, от воды у меня пропал металлический привкус во рту. Хлеб был как кремень, но я держал его в воде до тех пор, пока он не стал разламываться на кусочки. Затем я поднялся и подтянулся к окошку.
Для этого мне пришлось добраться до подоконника, подтянуться на руках, опереться ногой на выступ одной из распорок перегородки. Я и ранее предполагал, что моя тюрьма находится на носу судна, а сейчас убедился в этом. Судно было пришвартовано к каменной пристани, где на столбах висела пара фонарей, при свете которых около двадцати воинов сгружали тюки и полные упаковочные клети. Дальше за пристанью выстроился ряд капитальных сооружений — вероятно склады.
Создавалось впечатление, будто товары отправляли еще куда-то. У фонарных столбов ожидали повозки с привязанными мулами. Воины были в форме и вооружены. За разгрузкой наблюдал офицер. Судно стояло среди других кораблей и близко к пристани, где находились сходни. Носовой канат располагался от перил до пристани прямо над моей головой. Между мною и берегом было примерно пятнадцать футов. Канат убегал вниз в спокойную темень ночи, дальше шла густая темнота складских сооружений. Но я решил, что мне придется подождать, пока не закончится разгрузка, а повозки и с ними, вероятно, воины не уйдут. У меня еще оставалась надежда на побег, учитывая, что на борту будет всего лишь один часовой и, возможно, на пристани уберут фонари.
Конечно, я должен бежать. Если останусь здесь, то моя безопасность будет зависеть единственно от доброй воли Маррика, а это в свою очередь — от исхода его разговора с Амброзиусом. А если по каким-то причинам Маррик не вернется сюда, а вместо него придет Ханно…
Кроме того, я хотел есть. Вода и та отвратительная каша из размоченного хлеба привели соки в моем ужасно пустом желудке в кипение. Сама мысль, что придется еще ждать два или три часа, пока кто-то вернется, казалась мне невыносимой, даже если исключить страх перед тем, что могло принести их возвращение. И даже если бы произошло самое благоприятное и Амброзиус послал за мной, я, находясь в его руках и выдав ему все сведения, которыми располагал, тем не менее не испытывал уверенности в своей безопасности. Хотя обман спас мне жизнь, Ханно был прав, предполагая, что я со своими скудными сведениями бесполезен в качестве заложника. Да и Амброзиус это поймет. Мой полукоролевский статус мог произвести впечатление только на Маррика и Ханно. Амброзиус же не принял бы во внимание ни то, что я внук союзника Вортигерна, ни то, что я племянник Вортимера. Дела обстояли так, что в лучшем случае быть мне в рабстве, в худшем — невоспетая смерть.
А ждать этого совсем не входило в мои планы. Тем более, что бортовой иллюминатор оставался открытым, а буксирный канат проходил прямо надо мной к швартовой тумбе на причале. Оба охранника, как я полагал, никогда не имели дело с малолетними узниками, и потому не придали значения открытому иллюминатору. Никто, даже такой шустряк, как Ханно, и не подумал бы бежать таким образом. А если и подумали, то не знали, что я даже плавать не умею. Канат же они в расчет не принимали, а я его внимательно разглядывал. Если уж крысы могли пробираться по нему, а в тот момент я как раз наблюдал одну из них — крупную, откормленную, лоснящуюся, сползающую на берег, то, значит, и я справлюсь.
Но мне нужно было ждать. Между тем похолодало, а я был раздет.
Свет с берега шел слабый, но я рассмотрел свою маленькую тюремную клетку с грудой одеял, наваленных на кучу старых мешков; у перегородки увидел покоробившийся и потрескавшийся матросский сундучок, тяжелую — мне не под силу — ржавую цепь, кувшин для воды, а в дальнем углу — «дальнем» значило два шага от меня — стояла мерзкая бадья, наполовину заполненная блевотиной. Возможно, из добрых побуждений Маррик снял с меня промокшую одежду, а может быть, просто забыл вернуть ее или же сознательно не отдал, чтобы предотвратить попытку побега.
Пять секунд осмотра сундучка показали, что в нем, кроме дощечек для письма, бронзового кубка и каких-то кожаных ремешков от сандалий, ничего нет. Закрывая крышку сундучка с этой не подающей надежды коллекцией, я подумал, что хоть туфли они мне оставили. Не потому, что я не привык ходить босиком, но не зимой же и не по здешним дорогам… Однако, голым или нет, я должен был бежать. Именно меры предосторожности, предпринятые Марриком, вынуждали меня больше, чем когда-либо, стремиться выбраться отсюда.
Я не знал, что буду делать, куда пойду. Всевышний выпустил меня из рук Камлака и помог перебраться через море, и я поверил в свою судьбу. По плану я намеревался войти в приближение Амброзиуса, чтобы узнать, что он за человек. Потом, если там можно будет найти покровительство или хотя бы милосердие, я бы рассказал о себе и предложил свои услуги. Мне никогда не приходило в голову, что просьба воспользоваться услугами двенадцатилетнего — это какой-то абсурд. Полагаю, что в силу своего возраста я тогда рассуждал по-королевски.
Мешки, на которых я лежал, были старыми и кое-где даже прогнившими. Так что не составляло труда разорвать один из них по швам, чтобы через образовавшиеся дырки просунуть голову и руки. Одеяние было ужасным, но зато модным. Таким же образом я «разделался» и со вторым мешком. Стало теплее. Одеяла были добротными и слишком толстыми, чтобы их разорвать, к тому же помешали бы мне отсюда выбраться. Связав пару кожаных ремней, я сделал себе пояс. Оставшийся кусок ячменного хлеба я засунул в переднюю пройму мешка, остатками воды вымыл лицо, руки и волосы, снова подошел к иллюминатору, поднялся и выглянул.
Пока занимался своей экипировкой, я слышал выкрики и громкий топот шагов, как будто шло построение к маршу. Так оно и было. Воины и повозки покидали пристань. Последняя из повозок, тяжело груженная, со скрипом, сопровождаемая щелканьем кнута, удалялась вдоль сооружений. Меня разбирало любопытство: что за груз?
В эту пору года зерно — вряд ли; более вероятно — металл или руда. Это подтверждало и то, что разгрузку вели воины, и повозки отправляли в город под охраной. Звуки стихли. Я осторожно огляделся вокруг. Фонари все еще горели, но, насколько я мог видеть, на пристани не было никого. Пора двигаться, пока часовому не вздумалось проверять, на месте ли узник.
Вскоре я уже сидел на подоконнике иллюминатора и пытался дотянуться до каната, наполовину высунувшись и опираясь ногами на перегородку. Мне стало немножко не по себе, когда увидел, что не могу сразу за него ухватиться, что придется встать в рост и как-то удержаться, находясь над черной бездной между судном и пристанью, куда маслянистые волны катили груды мусора. Но мне удалось справиться. Цепляясь ногтями за борт, как это делала крыса, которую до этого наблюдал, я смог выпрямиться и ухватиться за канат. Он был туго натянут. Я вцепился в него обеими руками и ногами.
Я полагал, что, перебирая руками по канату, без шума приземлюсь в тени на пристани. Но не имея никакого «морского» опыта, я не учел одну вещь — легкий вес малого судна. Когда я повис на канате, оно резко наклонилось и, раскачиваясь, неожиданно накренилось в сторону пристани. Канат под моим весом опустился к воде и начал сворачиваться в петлю. В том месте, где я прилип к канату, как обезьяна, он внезапно встал вертикально. Ноги потеряли опору, руки не могли удерживать мой вес. Я заскользил по канату, как бусинка по нитке.
Если бы судно качнулось более плавно, оно придавило бы меня к пристани или я бы пошел на дно, достигнув нижнего изгиба петли. Но оно повело себя, как пугливая лошадь. Когда судно стукнулось о кромку пристани, я как раз был на ее уровне. Оно резким толчком как бы сбросило меня с себя. В нескольких дюймах от тумбы я приземлился, растянувшись на твердой мерзлой земле.
7 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Шёл дождь, а Йоке он надоел ещё на болоте. Это был не тот дождь, что давал силу, как гроза на Буйном поле, – наоборот, казалось, что он вытягивает энергию.
Мелкий и муторный, он мешал смотреть вперёд и, вопреки всему, быстро промочил плащ. Чем ближе они подходили к месту казни, тем больше людей было вокруг. Совсем не таких людей, как в Славлене…
Йока уже привык немного к их одежде, но не мог преодолеть отвращения к нищете, болезням и увечьям, безобразным лицам и низкому росту большинства прохожих. А потом к гомону толпы присоединился грохот сапог – по соседней улице строем шли гвардейцы.
– Ух ты, – сказал Змай. – Как бы не вышло чего…
– А что может выйти? – спросил Йока.
– Видишь ли, Храм очень недоволен этой казнью. И Государем тоже недоволен. У храмовников есть трибуна, с которой они могут мутить народ, на этом всегда стоял союз царей с Храмом. Я тут послушал, о чем говорят в Хстове, и мне не понравилось.
– А что говорят?
– В том-то всё и дело, что говорят разное. Идет слух о том, что Государь собирается казнить невиновных, но есть и другие слухи: что Храм не смог найти убийц, а Государь нашёл и покарает. Это плохо, когда в толпе нет единодушия, до драк недалеко. Понимаешь, люди любят и Государя, и чудотворов. Но если надо выбрать или Государя, или Храм, в их тёмных мозгах эта любовь становится гремучей смесью. Народу будет не меньше десяти тысяч человек. А к этой гремучей смеси добавляются арбалеты гвардии и сабли армейцев. И всё это – на очень узком пятачке пространства. В общем, скучно тебе не будет, я считаю.
Йока думал, что они остановятся где-нибудь на улице, не выходя на площадь, но Змай сказал, что в случае чего толпа повалит с площади именно на улицы, и попадаться под ноги бегущим в панике людям ему не хочется.
– И вообще, в нашей с тобой одежде не пристало толкаться вместе со всеми, да ещё и внутри оцепления. Мы найдём местечко получше – вон там.
Напротив царского дворца в самом деле были сколочены места для зрителей посолидней – поднимались вверх амфитеатром, как на славленском ипподроме. За них надо было платить, и чем выше было место, тем дороже стоило.
Змай выбрал третью из шести ступеней и прошёл в самую середину – Йока думал, они сядут с краю. Посреди площади квадратом были выстроены помосты с виселицами – такое Йока видел только на картинках. Но помосты пока пустовали, до назначенного часа оставалось время.
– Вот на тот балкон погляди. – Змай указал Йоке на дом по правую руку.
Говорил он тихо, в капюшоне и под шум дождя Йока еле-еле его расслышал. Но повернул голову и онемел: на балконе сидел Инда! Рядом с ним в креслах расположились ещё двое людей (по одежде было не угадать, чудотворы они или местная знать), а за креслами стоял гвардеец, жених Спаски!
– Змай, как же так? Почему он с Индой?
– Служба у него такая.
– Какая?
– Йока Йелен, говори потише. Во-первых. Во-вторых, не глазей так откровенно, иначе нас узнают. В-третьих, опусти капюшон ниже, дождь идёт. Волче – личный секретарь господина Красена, чудотвора, который представляет здесь интересы Верхнего мира. Красен слева от Инды. А справа – господин Явлен, тоже чудотвор. А особнячок – штаб-квартира чудотворов в Хстове. Я тебе о нем потом расскажу.
– Но зачем он служит чудотворам, если дружит с тобой?
– Когда кто-нибудь узнает, что Волче дружит со мной, его живьём порежут на куски, если ничего поинтересней не придумают. Это не метафора.
– Змай, он что, шпион? – догадался Йока.
– Наверное, можно сказать и так. Но у нас шпионами принято называть тех, кто продает информацию за деньги. Волче, скорей, лазутчик. Кстати, он первым сказал мне, что добром сегодняшнее зрелище не кончится. Гляди, гляди!
Распахнулась балконная дверь царского дворца – толпа ахнула и замерла. Сначала на балкон вышли двое в армейской форме.
– Это телохранители, – пояснил Змай на ухо Йоке.
– А то я не догадался, – проворчал тот в ответ.
Телохранители сверху вниз оглядели толпу, окинули взглядами крыши и окна зданий на Дворцовой и только после этого разошлись в стороны.
– Змай, а что, из лука можно попасть в человека на балконе?
– Прицельная дальность тяжёлого арбалета в опытных руках – не меньше пятисот локтей. А то и семисот. Арбалетный болт пробивает железный доспех при прямом попадании.
Белокурый молодой человек, вышедший на балкон, был совсем не похож на царя, каким его представлял себе Йока, но сразу стало ясно, что это именно царь.
Толпа заволновалась, раздались и приветственные крики, и свист. В ответ на свист зашевелились ряды армейцев, окруживших помост, – в ответ на волнения в рядах армейцев зашуршали сабли в ножнах гвардейцев, выстроившихся по периметру площади.
Речь царя была короткой – всего несколько фраз. И, казалось, его слова успокоили толпу, но как только на помосты посреди площади начали подниматься люди в армейской форме, толпа снова зашевелилась.
А потом появились приговорённые – на телегах, выезжавших из узкой улочки. Йока смотрел на них и недоумевал: словно со всего города собрали самых больных и уродливых. Первым на помост вывели низкорослого горбуна с огромной головой.
– Змай, почему они все такие… убогие?
– Это болотники. Погоди, послушай, что говорит Государь…
– А что он говорит? – Йока не понимал ни слова.
– Он говорит, что эти люди давно должны были умереть, но покупают себе жизнь ценой того, что приносят детей в жертву болоту.
– А что, такое может быть?
– Понятия не имею. Думаю, что нет. Но кто же знает это болото… Государь говорит, что это не колдуны, и он сейчас это докажет.
– Как?
– Смотри. Но лучше бы он этого не делал. Колдунам не привыкать, а люди могут истолковать это по-своему.
В этот миг распахнулись широкие двери царского дворца и на площадь хлынул свет – не меньше десятка солнечных камней в зеркальных оправах горели в полную силу. Стоящие на помосте приговорённые зажмурились, а в толпе раздались крики – в трёх или четырёх местах.
И туда, где кричали люди, сразу направились гвардейцы, расталкивая толпу ударами сабель, повернутых плашмя. Крики становились громче, и Йока увидел, как толпа бросается на кричащую женщину, рвёт ей волосы, одежду, бьёт кулаками – как в стороны брызжет кровь, женщина падает под ноги толпе. И её уже не видно, и не слышно её криков, только на том месте, где она только что стояла, всё ещё шевелится толпа.
А потом люди расступились, пропуская гвардейцев, размахивавших саблями, и Йока увидел окровавленное тело, лежавшее на мостовой, – без лица и волос. Он хотел зажмуриться, не смотреть, но не мог отвести глаз.
Гвардейцы подхватили мёртвое тело за ноги и потащили в сторону. И никто кроме Йоки в ту сторону не смотрел, все разглядывали помост.
– Хлебни-ка, Йока Йелен, – сказал Змай и сунул ему под нос открытую флягу – оттуда отвратительно пахнуло хлебным вином. – Сейчас, похоже, ещё не то будет, а ты у нас парень молодой, неопытный…
– Я не хочу… – еле-еле выговорил Йока – его затошнило.
– Пей. Это лекарство не только от простуды.
Йока попытался глотнуть и заметил, как сильно у него стучат зубы. И трясутся руки. Он сделал один глоток, от которого его едва не вырвало.
– Ещё разок, – велел Змай.
– Я не могу…
– Да ладно, это только кажется. Пей.
После второго глотка стало легче. И происходящее уже не казалось ужасным – верней, Йока понимал, что происходит что-то ужасное, но ничего не чувствовал. И дрожать он тоже перестал. А то, что происходило на площади, в самом деле было ужасно.
Толпа свистела и кричала. Кто-то ломился к помосту, но армейцы отбивались саблями, никого не подпуская близко.
– Я так и знал… – вздохнул Змай. – Одни кричат, что это невиновные, другие – «Смерть убийцам!»
Крики переходили в драки. Где-то рвавшихся к помосту оттаскивали назад, те отбивались кулаками – их били в ответ. Где-то, наоборот, народ прорывался к армейскому оцеплению, и несколько армейцев оказались под ногами у толпы – в ответ в воздухе замелькали сабли, разящие толпу не плашмя, а острыми лезвиями.
Полилась кровь, и клинки, взлетая вверх, рассыпали по сторонам её брызги.
Йока не сразу понял, почему падают армейцы, и только потом разглядел: из гвардейских рядов вперёд выступили арбалетчики. Тут же распахнулись окна на третьем этаже дворца, и оттуда по рядам гвардейцев стали стрелять арбалетчики в армейской форме.
Оглушительно кричали женщины, в толпе началась толкотня – кто-то надеялся выбраться с площади, кто-то, наоборот, рвался в драку. Гвардейцы двинулись вперед, разгоняя людей по сторонам, – кто-то бежал прочь, кто-то хватал гвардейцев за руки, вырывая у них сабли.
Гвардейские арбалеты повернулись в сторону площади, но выстрелы не отрезвили толпу, а напугали – она отпрянула назад, толкотня превратилась в давку, и Йока видел, как люди падают друг другу под ноги и больше не поднимаются, как багровеют лица зажатых со всех сторон, слышал не только женский визг, но и хрипы, и предсмертные крики, стоны и вой.
Если бы не зазвенело разбитое стекло, Йока бы не взглянул на балкон царского дворца. А там, бледный как смерть, стоял белокурый юноша, держа под мышки своего истыканного оперёнными болтами телохранителя. Второй телохранитель лежал у его ног. Царя тащили назад, но он почему-то сопротивлялся, не уходил.
– Ну что же он стоит-то… – Змай сплюнул. – Ждёт, когда его застрелят?
И только на помосте всё было спокойно. Крики заглушали голос человека, невозмутимо читавшего приговор, а палачи делали своё дело – приговорённых уже подвели к виселицам, а кому-то и накинули петлю на шею.
Толпа возле помостов бесновалась, люди лезли на острые сабли, мелькали ножи и кулаки с кастетами, и доски помоста были сплошь забрызганы кровью. Приговорённые сопротивлялись палачам в надежде на освобождение, только палачи свое дело знали – не ушёл ни один.
И казалось, что люди на помосте никуда не спешат, на самом же деле всё произошло быстро – не прошло и пяти минут, как из-под висельников начали выбивать табуретки, и их хрипы не заглушил рев толпы.
Толпу это не успокоило: драки продолжались, но давка немного ослабла – люди разбегались с площади по сторонам. Гвардейцы опустили арбалеты, балконная дверь дворца захлопнулась.
Только тогда Йока мельком глянул на особняк чудотворов: Инда Хладан стоял у перил балкона и смотрел вниз спокойно, чуть прищурив глаза. Господина Явлена на балконе не было, а Красен, бледный, с испариной на лбу, сидел откинувшись в кресле.
И гвардеец, Спаскин жених, так же стоял у него за спиной: лицо его было каменным, не равнодушным – непроницаемым.
6–7 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Внизу еле слышно звякнул колокольчик – вернулся Змай. Скрипнула дверь в комнату мамоньки, но, наверное, она уже уснула, потому что на лестнице раздались шаги – Змай поднимался к себе.
Волчок ждал, что вот-вот распахнётся дверь, но тот прошел мимо.
– Татка вернулся, – сказала Спаска. – А я даже не видела, как он выходил. Он нарочно меня одну с Вечным Бродягой оставил…
Волчок, только что счастливый, ничего не сказал.
– Волче, да не переживайте вы из-за этого. Йока Йелен – он же несчастный мальчик, он на Гневуша похож.
– А кто такой Гневуш? – насторожился Волчок.
– Вот правильно татка говорит, что вы ревнивый! – Спаска засмеялась. – Гневуш – это мой старший брат, он умер, когда ему было восемь лет. От оспы, во время мора. Но на самом деле его убило болото. Оно его давно звало, я слышала. И Йоку Йелена что-то зовёт, я чувствую. Напрасно татка всё это придумал, Вечный Бродяга и без его выдумок прорвёт границу миров.
– И что придумал татка?
– Он меня попросил, чтобы я Йоке Йелену понравилась. Ну, чтобы он влюбился в меня и ради меня прорвал границу миров. – Спаска сказала это легко, со снисходительной улыбкой.
А Волчок, подумав над её словами не больше секунды, задохнулся от злости. Да… Да как Змай смеет! Кем он считает свою дочь?
– Что вы, Волче? Вы опять сердитесь?
– Сержусь? – Волчок рывком встал на ноги. – Это не то слово! Ты сама-то понимаешь?..
Он как был, в исподнем и босиком, прошлёпал к двери.
– Волче, куда вы? – испуганно спросила Спаска. – Погодите, не надо, вы совсем не так это поняли!
– Я всё понял правильно. Погоди здесь, ладно?
Конечно, она его не послушалась и выбежала вслед за ним в коридор, но Волчок, заходя в комнату Змая, хлопнул дверью у неё перед носом и задвинул засов.
Змай стоял возле кровати и расстегивал пуговицы безрукавки – наверное, собирался спать. Он даже открыл рот, чтобы что-то сказать, но Волчок ему не позволил, сходу ударив кулаком в подбородок, снизу вверх, чтобы повалить одним ударом.
Вообще-то он не надеялся на благополучный исход – видел Змая в кулачном бою. Однако тот почему-то не попытался ни уклониться, ни ответить, разве что чуть повернул голову: удар пришелся сбоку, но Змай не удержался на ногах и растянулся на полу, опрокинув стул, на котором стояла кружка с вином.
Волчок тяжело дышал и не сразу смог заговорить, Змай же, напротив, потихоньку поднимаясь, тут же спросил:
– Это за что?
– А ты не знаешь? – прорычал Волчок сквозь зубы.
– Ну, мало ли что тебе могло показаться неправильным…
– Твоя дочь что, подстилка, что ли? Ты для этого её растил – чтобы под нужных людей подкладывать? Или ты думаешь, что если выбрал молодого и пригожего – это ничего, это ей понравится? Чего уж там – она ради тебя и Стоящего Свыше соблазнит, не сомневайся. Потому что она тебя любит и всё для тебя сделает. Но ты-то, ты-то сволочь какая!
– Я так и знал…
– Что ты знал?
– Что вино прольется. Теперь пол попробуй отскреби. Ну и что ты орёшь?
– А нечего кружки на стулья ставить, для этого столы есть…
– Ага, поучи меня ещё, куда мне кружки ставить. – Змай поднял стул и подвинул Волчку кресло.
– Сядь.
– Не собираюсь я тут рассиживаться. Я всё сказал, что хотел.
– Ты мне так много вопросов задал… Я ответить собирался. Но можешь и стоя послушать. – Змай расселся на стуле и закинул ногу на ногу. – Во-первых, Йока Йелен ещё мал, чтобы под него что-то подкладывать. Он и про поцелуи только в книжках читал, а про всё остальное даже не догадывается. Во-вторых, я и сам думал, что это как-то нехорошо.
– Нехорошо? – снова вскипел Волчок.
– Ну да. А что, хорошо разве? Но я, понимаешь, думал: а вдруг он ей понравится? Славный же парень, и по возрасту ей подходит.
– А если он умрёт, прорывая границу миров?
– Она поплачет и забудет, дело известное. А ещё очень мне любопытно, какие дети могли бы у них родиться… Что будет, если смешать кровь змея и росомахи…
– Она же дочь тебе, а не сучка породистая! – застонал Волчок.
– Да что ты заладил: дочь, дочь… А то я сам не знаю. Вот потому, что она мне дочь, и потому, что я её люблю, как никого не любил за всю мою долгую жизнь, вот только поэтому я тебе, дураку, сразу не отказал наотрез, как любой другой на моём месте сделал бы, а сижу и терпеливо жду, когда она тебя разлюбит.
– А если не разлюбит?
– А если не разлюбит, так тому и быть: женишься на ней. Но запомни, из жалости за тебя пойти я ей не позволю – только по любви.
Резюме отчета от 7 июля 427 года. Агентство В. Пущена
Нарочный из Натана прибыл в Славлену и передал Граде Горену в руки содержимое абонированной на его имя банковской ячейки. Как и ожидалось, это ещё одна тетрадь с записями Югры Горена.
Града Горен не возражает против передачи её светокопии в наше агентство. На создание светокопий, прочтение и анализ записей нам потребуется несколько дней.
Из допросов прислуги можно (косвенно) сделать вывод о том, что Збрана Горен при жизни брата пытался добиться признания его недееспособным. Доктор Белен не имеет тому прямых доказательств, но Збрана Горен интересовался психическим здоровьем брата – чем вызван этот интерес, Белен сказать не берется. Нам удалось выяснить, что Збрана Горен оплачивал услуги правоведов и частнопрактикующих психиатров, двое из них подтвердили, что его интересовал вопрос о признании брата недееспособным. Однако от этих двоих он получил отрицательный ответ – ни алкогольная зависимость, ни меланхолия Югры Горена не могли стать причиной признания его недееспособным.
Ждана Изветен предлагает свои услуги для допроса Збраны Горена о его причастности к смерти брата. Его методика допроса не предполагает использование полученных сведений в суде и, возможно, является неприемлемой с точки зрения права (а также выходит за рамки этических норм). Но мы склонны принять его предложение, так как считаем, что Збрана Горен не имел возможности убить брата, а его показания могут иметь значение для определения истинных причин смерти Югры Горена.
На запрос о том, почему Югра Горен покинул Ковчен, нами был получен официальный ответ: в связи со злоупотреблением алкоголем и развитием меланхолии.
7 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир
Йоку разбудил грохот за стенкой. Он прислушался к громким голосам, но не понял ни слова. Впрочем, голоса скоро смолкли, а уснуть он так и не смог.
Чужой мир тяготил его, всё здесь было ему непонятно: и язык, и обычаи, и люди. Почему этот гвардеец, Волче, вдруг разозлился? Чем обидел Спаску?
Йока думал, что обидеть её может только бессовестный человек, вроде Мечена, а гвардеец показался ему человеком благородным.
Ещё Йока не мог взять в толк, почему о гвардии Храма Змай отзывался с презрением, а этого парня Спаска представила как самого отважного человека. Не мог он понять, кем Змаю приходится эта добрая женщина, трактирщица. Если женой, то почему не он хозяин трактира? И почему живёт в отдельной комнате, как гость?
Йока, конечно, читал книги, где говорилось о любовницах, но представлял их молодыми и красивыми. Нет, любовницей Змая эта женщина быть никак не могла.
Змай разбудил его рано, в семь утра. Йока как раз задремал, путаясь в своих невесёлых мыслях.
– Ты когда-нибудь видел смертную казнь? – спросил Змай как ни в чем не бывало.
– Чего?
– Сегодня на Дворцовой площади повесят человек двадцать душегубов. Начало в девять утра, мне бы не хотелось опоздать. Но если для тебя это зрелище слишком… хм… необычное, ты можешь остаться здесь со Спаской.
– Нет, Змай, я пойду.
– Мы будем издали смотреть, не бойся. Если идёшь – собирайся, завтрак через полчаса.
Когда Йока спустился в трактир, за столом уже сидел гвардеец, и Спаска, а не трактирщица принесла ему кружку молока.
– Доброе утро, Йока Йелен, – сказала она и села за стол через угол от гвардейца.
Она смотрела, как он ест. И лицо у неё было грустное и счастливое одновременно. Они говорили о чём-то вполголоса, верней, Спаска говорила, а гвардеец ел молча и торопливо. Но иногда поднимал глаза и улыбался ей.
Йока ничего не смыслил в любви, но и дураку было понятно, отчего у неё такое счастливое лицо. Гвардеец выпил молоко залпом, сразу поднялся и что-то сказал, словно извинился, – собирался уходить. И было видно, что уходить ему не хочется, и Спаске не хочется, чтобы он уходил.
Она тоже встала, а у двери он вдруг обнял её и поцеловал. В губы, по-настоящему.
Йока сначала растерялся, смутился и даже хотел выбежать вон, но гвардеец быстро вышел за дверь, Спаска задвинула засов и повернулась к Йоке лицом. И тогда он понял, почему так сильно хотелось убежать: чтобы она не увидела, как ему обидно. А обидно стало так, что слёзы едва не навернулись на глаза.
– Извини, Йока Йелен, – сказала Спаска, садясь за стол напротив него.
Он сделал лицо непроницаемым и как ни в чем не бывало спросил:
– Он твой… жених?
Йока не нашёл другого слова, хотя оно и показалось ему смешным. Потому что о настоящей свадьбе, да и вообще о любви, в тринадцать лет думать слишком рано, а если всё это не по-настоящему, то звучит как дразнилка.
– Да, он мой жених, – ответила Спаска, нисколько не обидевшись.
Змай, как всегда, появился неожиданно.
– Кроха, Волче тебе пока не жених, – сказал он, садясь на то место, где только что завтракал гвардеец. – Женихом он станет, когда я соглашусь ему тебя отдать. А я пока не согласен.
Неужели и Змай говорит о настоящей свадьбе?
– Татка, ты же всё равно согласишься, я же знаю, – ответила Спаска с улыбкой.
– А может, не соглашусь? – Змай поглядел на дверь в кухню:
– Любица, очень есть хочется.
Та откликнулась с кухни, и Йока понял только одно слово: «золотко».
Хотя еда в трактире была хорошей по сравнению с постоялым двором, Йоке она всё равно казалась какой-то пресной, слишком простой. Может, это из-за воздуха Исподнего мира? Душного, тяжёлого, влажного… Впрочем, здесь всё было слишком простым: столы, скамейки, стены.
Грубым оно было, как и язык Исподнего мира, и его люди. А Спаска словно не принадлежала этому миру, словно и для неё он был чужим. Она, наверное, никакому реальному миру не принадлежала – она была как виденье, как мечта, как сон. И странно было смотреть на неё в окружении этих грубых предметов и грубых людей.
Жених-гвардеец тоже теперь казался Йоке слишком грубым для неё, слишком простым, хотя рядом с ним Йока чувствовал себя щенком и никак не мог от этого неприятного ощущения отделаться.
Уже на улице, по дороге к Дворцовой площади, Йока спросил:
– Змай, слушай, а Спаска что, в самом деле собирается выйти замуж? По-настоящему?
– Вообще-то мне это совсем не нравится, – ответил Змай.
– Но она же… ещё маленькая…
– Здесь выходят замуж в двенадцать, а женятся в четырнадцать-пятнадцать.
– Но зачем так рано? Почему?
– Потому что умирают в тридцать, – мрачно ответил Змай. – Ну, не все, конечно, но очень многие. Бывает и раньше. Детей много умирает. Поэтому и традиции такие. Ещё отцы стараются спихнуть дочерей со своей шеи, дочь всегда лишний рот. Поэтому чем бедней семья, тем раньше принято отдавать замуж дочерей.
– Но у тебя же Спаска не лишний рот?
– У меня не лишний. Но она росла в деревне, ей кажется, что уже пора замуж.
– Но этот гвардеец, ему же не пятнадцать. Он что, не понимает, что она ещё маленькая?
– Он тоже вырос в деревне. Чтоб ему пусто было. – Змай сплюнул.
– Ты его не любишь?
– Знаешь, Йока Йелен, если он попадет в беду, я умру за него. А он – за меня. Это сложно всё, тебе не понять. И капюшон пониже опусти, мы к Дворцовой подходим. Там я тебе покажу этого гвардейца.