16 августа 427 года от н.э.с. День. Исподний мир (Продолжение)
Когда двое внесли в карету тело, завёрнутое в гвардейский плащ, и уложили на сиденье напротив, Спаска не только не поверила, она не поняла.
Было сумрачно – плотные шторы не пропускали свет. Когда же гвардейцы вышли и захлопнули двери, стало совсем темно. И очень, очень страшно. Потому что с сиденья напротив раздался тихий протяжный вой – тягучий, звериный. Человек не может издавать таких звуков.
Спаска чуть не вскрикнула от испуга: накрытое гвардейским плащом тело было живым, оно дышало и дрожало… Спаска приподняла занавеску и взглянула в лицо того, кто лежал на сиденье. Нет, не обезобразивший лицо глубокий ожог на месте левого глаза увидела Спаска прежде всего: безвольно разомкнутые посиневшие губы… Восковую бледность, выпирающие скулы, заострившийся нос.
Страшней всего было заглянуть в открытый правый глаз и увидеть в широком чёрном зрачке ясное сознание, мольбу, ужас и желание умереть. Спаска не смогла ни закричать, ни заплакать – рухнула на колени в его изголовье.
– Нет, – шептала она. – Нет, нет, нет… Не надо… Пожалуйста, пусть этого не будет. Пусть это мне снится.
Лошади перешагнули с ноги на ногу, карета качнулась, и Волче снова завыл – его губы не шевельнулись, вой шел откуда-то из груди, судорогой. Слеза выкатилась из моргнувшего правого глаза.
И Спаска завыла вместе с ним, согнувшись и закрыв лицо руками, – это не снится. Ему это не снится – с ним это произошло на самом деле. И надо что-то делать, сейчас же, немедленно, иначе он умрет.
– Мама, мамочка… Родная моя, милая, помоги мне, мамочка… Я ни о чем тебя никогда не просила, но сегодня – помоги мне. Мне никто больше не поможет, только ты… Мамочка, пожалуйста, пусть он не умрёт…
Дверь снова распахнулась, и в карету сел Красен, качнув её слишком сильно, – Спаска зажала рот руками, чтобы её крик не разнесся по всему Хстову. Она ощутила боль Волче как свою, ей не надо было смотреть на его тело, чтобы узнать, что с ним произошло. Чудотвор протянул Спаске склянку с притёртой пробкой:
– Это опий. Маковые слёзы. Дай ему три глотка.
Спаска выдернула пробку и тронула её языком.
– Нет, нет… – зашептала она, мотая головой. – Нельзя, поздно. Он уснёт и не проснётся. Когда в теле так мало крови, нельзя давать маковые слёзы, это известно каждому лекарю.
Красен взял её за руку и еле заметно сжал её ладонь.
– Так для него будет лучше, – сказал он еле слышно. – Конец мукам, лёгкая хорошая смерть. И… у тебя на руках… Он заслужил счастливую смерть. Это жестоко – длить его мучения. Он всё равно не выживет, в этом мире нет средств, чтобы его спасти.
Спаска зажмурилась и стиснула пальцами толстую склянку. А потом распахнула глаза и посмотрела в чёрный зрачок, умолявший о смерти.
– Я тогда тоже умру. Три глотка вам – а остальное мне. Слышите? Тогда мы вместе заснём и не проснёмся.
Ничего, кроме боли, не было в чёрном зрачке. И веко над ним трепетало беспомощно, затравленно. Спаска сглотнула и посмотрела на Красена.
– Мне нужна арутская соль, волкобой и ягоды чёрного паслёна. Мне очень быстро это нужно! Тогда можно будет дать один глоток маковых слёз.
– Детка, но это же страшные яды… – ответил Красен. – Зачем?..
– Что вы знаете о ядах? – Она медленно повернула голову и посмотрела на чудотвора не мигая – змеиная кровь, холодная и колючая, как шуга перед ледоставом, побежала по жилам.
Тот испугался, отшатнулся от неё – и поверил, кивнул. Карета тронулась с места, закачалась, но вместо воя с губ Волче слетело только безгласное «х-х-х» – на звуки сил у него уже не было, но это не сделало боль сколько-нибудь слабей.
– Зелейная лавка немного не по дороге… – словно извиняясь, сказал Красен. – Арутская соль есть у меня в доме, моя экономка травит ею крыс.
– Быстрее… – сказала Спаска, сжимая губы.
Змеиная кровь шуршала и выхолаживала внутренности. Тёрлась шугой о живую плоть, колола игольчатыми льдинками. От ужаса мысли застывали в голове, оставались лишь чувства – и чутьё. Не только в межмирье нельзя проникнуть мыслью – мысли мешают любому наитию.
Красен сошёл на ходу возле зелейной лавки, карета помчалась дальше.
– Простите… – Спаска склонилась над лицом Волче. – Простите меня. За то, что я жить хочу. За то, что вам за это платить приходится, а не мне. Пожалуйста, не умирайте.
Веко его затрепетало чуть сильней. Он и так вынес нечеловеческие страдания, зачем же она заставляет его мучиться снова? Имеет ли право? Карету тряхнуло, лошади встали как вкопанные, и Спаска прикусила губу, чтобы не закричать…
– Пожалуйста… Простите меня… Через несколько минут возница распахнул двери, рядом с ним топтался старый слуга и ещё двое мастеровых с улицы.
– Я умоляю… Ради Предвечного, осторожней! – всхлипнула Спаска.
Красен появился очень скоро – Волче только-только уложили на перины в светлой комнатке напротив кухни. Экономка Красена – молчаливая худая старуха – уже вернулась с арутской солью, а старый слуга принес невесомое пуховое одеяло, показавшееся Спаске неестественно белоснежным рядом с изорванной бурой рубахой.
Запекшаяся кровь по-разному окрасила шёлк и батист, и силуэт бегущего волка проявился на груди отчетливо, выпукло…
– Вот, волкобой и чёрный паслён, – выдохнул запыхавшийся Красен. – И я надеюсь, ты знаешь, что делаешь…
Если бы Спаска не увидела бегущего волка, она бы не обратила внимание на имя яда, а тут похолодела. А если она ошибётся? Если она ошибётся, Волче умрёт.
Ей надо было дотронуться до него, ощутить биение его сердца, его крови. Чтобы её колючая змеиная кровь верно рассчитала дозу ядов. Но любое прикосновение – даже её прикосновение! – сделают Волче только хуже. Экономка понимала Спаску с полуслова и выполняла все её просьбы очень быстро.
– Принесите кружку тёплой воды с мёдом. Только тёплой, а не горячей. И ложку.
Красен вышел из комнаты, посмотрев на Спаску долгим взглядом. Взглянуть на Волче он побоялся. Она убрала чёлку с его сухого холодного лба, положила на лоб руку, провела ею по виску… В его теле почти не осталось жизни. Сначала тело сопротивляется изо всех сил, а потом они иссякают. Прикладывать к переломам лёд тоже поздно – судя по тому, как холодна его кожа.
– Сейчас. Ещё немного… – шепнула она, капнув ядом себе на запястье.
Настойки, что принес Красен, были слишком крепкими, пришлось сперва разбавить их водой. Спаска языком попробовала разведённое в воде лекарство… Нужно сделать так, чтобы было не больше одного глотка, – глотать Волче будет тяжело.
Если дать хоть чуть-чуть больше арутской соли, у него начнутся судороги – и убьют его. Если перебрать с чёрным паслёном, откажут почки – у него ведь больные почки… Особенно осторожно надо с волкобоем – Спаска не сомневалась, что имена ядов много значат.
Ужас накатывал ледяными волнами, змеиная кровь застывала в жилах и шипела в уши: ты ничего не теряешь, без этих ядов он умрёт ещё верней, чем от них.
Спаска осторожно подсунула руку Волче под голову.
– Это очень горько. Пожалуйста, постарайтесь проглотить. Не поперхнитесь.
Он смог. И глоток приготовленного Спаской страшного зелья, и глоток маковых слёз. Он едва не задохнулся от усталости – даже на такую малость у него не было сил. А ведь ему надо было много пить, очень много – только так можно заставить кровь снова бежать по венам.
– Вам холодно… – Ей хотелось поцеловать его в лоб, погладить, приласкать, согреть – но ему это было не нужно. Не теперь.
Старый слуга Красена уже разводил огонь в очаге, экономка поставила на стол кружку со сладкой водой.
– Теперь вам надо пить. Много-много пить. Скоро станет чуть-чуть легче. Арутской солью тоже снимают боль. Только не поперхнитесь. Глотайте осторожно. Не втягивайте в себя воду, я сама буду её вливать.
Волче слышал её, но в его чёрном зрачке Спаска не видела ни ответа, ни осуждения – только отчаянье. Она не имела права длить его муки. Её жалкая попытка спасти Волче жизнь обходилась ему слишком дорого. Три вдоха – глоток.
Теперь Спаска боялась, что пить ему слишком тяжело, что это отнимает у него силы. Без питья ему никогда не станет лучше. Это единственный путь к жизни, но нужно ли так упорно идти этим путём? Холодная, безжалостная змеиная кровь шипела: нужно. Широкий чёрный зрачок умолял: не надо…
Если бы Спаска могла, она взяла бы боль Волче себе, всю до капли. Успокоить его, убаюкать…
Милуш говорил, что слово иногда лечит лучше лекарств, знал множество заговоров, но никогда никому не открывал их тайны, – тайну эту Спаске открыл отец. Милуш шептал ничего не значившие слова, но его спокойствие и уверенность передавались тем, кого он лечил. Спаска не ощущала ни спокойствия, ни уверенности – только ужас.
И зашептала бессмысленные ласковые слова, успокаивая себя, а не Волче. Но он слышал её. Он чувствовал под головой её руку, и она шевельнула пальцами, легко-легко перебирая его слипшиеся волосы.
– Милый мой, бедный мой, – шептала она. – Вы же герой, вы самый сильный человек на свете, вам нельзя умирать, вы семя своё должны здесь оставить. Вот я нарожаю вам деток, тогда и умирайте сколько хотите. Вы не слушайте татку, я вас любым буду любить – и слепым, и безногим, слышите? Я сама вас лечить буду, никому не доверю. Всё пройдет, правда, всё-всё у вас заживет, вы не бойтесь. И глаз пройдёт – мало, что ли, людей с повязкой на глазу ходит? Вы только не умирайте…
Три вдоха – глоток. Спаска заметила, что лекарства действуют, когда из широкого чёрного зрачка ушла мольба о смерти и появился страх перед ней, смертная тоска. Он понимал, что умирает, и Спаска понимала тоже – только не хотела в это верить.
Не поможет сладкое питье, яды лишь ненадолго подстегнут бессильное тело, маковые слёзы успокоят боль на короткое время – и на этом всё закончится. Потому что в этом мире нет средств, чтобы спасти Волче. Нет.
Три вдоха – глоток. Спаска вспомнила вдруг свой страшный сон о цветах в саду, безжалостный вопрос отца: «А где твои дети, Спаска?» Вот о чём был этот сон…
– У нас много-много детей будет, слышите? Я только сыновей вам буду рожать, вы ведь сыновей хотите, я знаю. Девчонки никому не нужны. У нас в доме всё будет по-вашему. Вы будете со службы приходить, а я вас уже ждать буду у двери. И на службу вас буду провожать каждый день, и целовать на прощание. Вы большим человеком станете, как и хотели. У нас свой дом будет, красивый, большой. Мы вечером за стол всей семьей будем садиться, вы, я и наши дети. Вы строгим отцом будете, я знаю, а я буду как мой татка – доброй. Я любить вас буду очень сильно, даже когда вы уже старым станете. И вы меня тоже, я знаю. Вы никогда меня не разлюбите, это даже татка говорит.
Спаска оглянулась, ощутив пристальный взгляд старого слуги. Она думала, он хочет её о чем-то спросить, поэтому не уходит, но он просто смотрел. С другой стороны стояла экономка – плотно сжав губы, будто была чем-то недовольна.
И Спаска по глазам поняла, о чём думает чопорная старуха, о чём хочет сказать: Волче умирает. Нет, она не была злой, напротив – она хотела уберечь Спаску от бесплодных грёз, из которых уже не будет выхода. Нельзя грезить о мёртвых – но никто в тот миг не смог бы заставить Спаску смириться со словами деда.
Это живым нельзя грезить о мёртвых, а самим мёртвым можно. Обняться и вместе идти к хрустальному замку на высоком холме, по мягкой зелёной траве, под большими раскидистыми деревьями, под пение птиц.
Там, в грёзах, всегда светит солнце. Там у неё не будет детей, но она посадит много цветов в саду. Три вдоха – глоток.
– Я понимаю, что мучаю вас этим питьём. Но пожалуйста, так надо. Вам уже не так больно, правда? Я поцелую вас, можно? – Она провела рукой по его волосам – ему это было приятно. – Когда вы выздоровеете, я вас буду часто целовать. Когда наши дети улягутся спать, мы с вами сядем на ковер обнявшись, как тогда у вас в комнате. И я вас буду целовать, сколько захочу. И вы меня тоже. И никто не посмеет вас в чем-то подозревать, потому что мы будем муж и жена, а мужу и жене можно целоваться когда и сколько угодно.
Три вдоха – глоток. Этого мало, этого слишком мало! В его жилах почти не осталось крови, сердцу просто нечего толкать. Но глотать чаще он не сможет – задохнётся.
Старый слуга поспешно вышел за дверь, прикрыв глаза ладонью, экономка же с каменным лицом так и стояла возле очага, ожидая распоряжений. И Спаска решила, что ничего страшного не будет, если экономка – совсем чужая женщина – увидит её поцелуй. Пусть.
Она легко коснулась губами заострившейся скулы под здоровым глазом Волче – кожа была очень сухой, как лист пергамена. И холодной.
– А ещё я научусь готовить лучше, чем мамонька. И я вам вышью ещё тысячу новых рубашек, даже лучше этой. И все будут вам завидовать и говорить, что такую рубашку впору носить Государю. А вы будете отвечать, что это ваша жена вышивает такие красивые рубашки, но только для вас. И детям я тоже буду вышивать рубашки, вы не думайте. Я буду очень наших детей любить, только вас всё равно больше…
Веко опустилось и закрыло широкий чёрный зрачок – это от облегчения, от того, что боль отпускала. Только сердце трепыхалось еле-еле, сбивалось с ритма – устало стучать. И дыхание стало совсем лёгким, чуть заметным.
Спаска вздохнула и одной рукой потянулась к склянке с маковыми слезами. Пусть эти грёзы никогда не кончатся. Пусть, она и не станет искать из них выход. Пусть будут цветы в саду, солнце и хрустальный дворец на горизонте.
– Я обниму вас, чтобы вам теплее стало. Я осторожно, вы не бойтесь. Вам пить пока не надо больше, а то вы поперхнетесь.
Перед домом снова остановилась карета, и на секунду Спаска испугалась: а вдруг сюда ворвутся гвардейцы и заберут её? Нет, она не боялась снова оказаться в башне Правосудия, она боялась, что они отнимут у неё эти последние минуты – сладких грёз, из которых нет выхода.
Притертую пробку трудно было вырвать зубами, но левая ладонь лежала у Волче под головой…