Разгон. Прыжок. Небольшая шаровая молния вспыхнула… и тут же была погашена.
«Знакомая аура. Только где?» — обернулся Ники.
«Вот блин, и стоило мне так разгоняться? Ну чего он тут делает, а?»
— Ой, привет, Станмир.
— И как долго ты за мной следишь? Впрочем, что спрашивать, от Академии, конечно.
Староста (а в длинном плаще и с высоким, а-ля самурай, зачесанным хвостиком был именно он) перевёл дух, смахнул рукавом пот со лба.
— Ну, извини, так уж получилось, — развёл руками студент-новичок, — Вообще-то я обознался. Да ещё глюки какие-то. Про Олмис… Э-э… а ты чего по ночам-то бегаешь?
— Ответ «по бабам» устроит? – огрызнулся Стан, тут же осознал, что погорячился, отвёл глаза в сторону, — Потопали-ка обратно в учебку. Я провожу, а то заблудишься ещё.
Парень развернулся в ту сторону, где огни Академии давали отсвет на низкорасположенные облака, встал в позу для «бега с высокого старта».
— Мне долго тебя ждать? Ускорение вообще-то надо одновременно задействовать.
— Ускорение? Заклинание такое? Так я же ещё не умею. – Никимир постарался, чтобы голос звучал как можно более виновато, — А до крепости Астар насколько далеко? Я даже не понимаю, как вообще тебя догнать смог.
— Хм… действительно. Ускоряться не умеешь. Но всё же догнал. Нелогичность какая-то. – Стан почесал макушку, — Ой же навязался на мою голову!
— А по-моему, это ВСЁ – одно сплошное недоразумение. Ты не обижайся, ладно?
— Что мне остаётся делать? Ладно. Не обижаюсь.
Студенты пожали руки в знак примирения и зашагали по дороге с обычной скоростью пешехода. Гладкое покрытие, свежий и в меру влажный воздух, редкие трели ночных птиц – прогулка могла бы быть приятной, но парней одолевали невесёлые мысли. Первым прервал сосредоточенное молчание Никимир.
— А хочешь, я про свои «глюки» расскажу?
— Да мне пока своих хватает, — буркнул Станмир.
— Понял. Если тебя всё так раздражает…
— Не всё! А только некоторое!
— Рискну здоровьем, но спрошу. Что именно?
— Идиоты. И одна фраза. Как там по цитате? «Приятственно, что детёныши у астральщиков могут быть только в ихнем родном мире».
— А что в этой фразе раздражает? Или ты о желании расстреливать за слово «ихнем»?
Стан фыркнул, но улыбнулся.
— Ты новичок, так что не знаешь. Просто у землян, через сон перемещающихся между мирами, дети могут быть только на Земле. Так что местное население Рагада нас считает не совсем людьми. К тому же, по их меркам, мы и живём в двадцать раз дольше. Кто-то распускает про астральщиков разные слухи, кто-то их поддерживает, а кто-то из наших ведёт себя с местными так, будто на всю голову отбитый, и уже начинаешь размышлять, а не правдивы ли и все остальные слухи. Вот.
— Я всё равно не понял.
— Ну и ладно. Зато я выговорился. И надо бы нам до крепости через кристалл перемещаться. Нашим черепашьим темпом до утра протопаем, а левитацией я тебя не вытяну, — Станмир Орнер пошарил во внутреннем кармане плаща, — Чтобы ты не переспрашивал, этот минерал – ценное сырье чародейского ремесла. При Перебросах между мирами – вообще незаменимое. А так – ещё резервный накопитель энергии. Иногда – информации.
— Да. Это мне объясняли. Объясняла… тварь одна по имени Вета. А тебе не жалко тратиться? Расстояние же небольшое. Чего сырьё портить?
— Чудак ты. Раз расстояние небольшое, то и кристалл не сразу разломится, — грани блеснули каждая по очереди, перед глазами взвилась легкая дымка, и парни оказались у запасного выхода студенческого общежития.
— Вот, можешь убедиться. — Стан передал кристалл Никимиру, стянул удерживающую хвост резинку, мотнул головой, возвращая причёске прежний вид.
— Действительно. Только треснул чуток. А по-моему, с хвостиком тебе было лучше… Кстати, ведь если можно перемещаться телепортом хоть на короткие, хоть на длинные расстояния, то чего ты тогда к своей девушке из местных именно бегаешь, а не телепортируешь…ся? – парень запнулся в слове, поздновато заметив угрозу во взгляде Станмира. Тот скрипнул зубами, ухватил новичка за плечи, ударил спиной о стену, навис в опасной близости и прошипел.
— Слушай сюда, Киннер Никимир! Это! Не! Твоё! Дело! И если хоть кому-нибудь ляпнешь подобную глупость… — сдвинутые брови не предвещали ничего хорошего, — Ты пожалеешь!
Ошарашенный таким поведением Никимир только моргнуть и успел, как две ауры оказались на расстоянии, доступном для восприятия, и послышался мужской голос.
— О, прикольно! Разборки первоступенников. – Откомментировал увиденное Ронгмир.
— А по-моему, это больше на кое-что другое смахивает, — мерзко хихикнула его спутница.
«Тьфу, пропасть!» — Стан и Ники одновременно повернули головы в их сторону.
— Ну что, Айрмис, так и будешь просто стоять и смотреть? – секунд через двадцать не выдержал Ронг.
— Ну почему же? Могу идти… — парочка со второй ступени обучения направилась к дверям, и девушка потянула на себя ручку, — А могу и идеи подбрасывать…
— Пустомели-пересмешники никогда не переведутся! – Огрызнулся красный до корней волос Станмир и скорым шагом направился к корпусу общежития для полноправных бойцов. Казалось, будто воздух над головой старосты наэлектризовался так, что хватило бы на целый грозовой фронт.
«Из-за таких… всего лишь из-за таких идиотов! Чтоб им провалиться на месте! Тупые хохмы, тошнотворные фразочки… И с этим ничего не поделать! Прости, Анита».
Тут она пустилась рассказывать про рай — и пошла, и
пошла, будто бы там ничего не надо — знай прогуливайся
целый день с арфой да распевай, и так до скончания века.
Мне что-то не понравилось.
М.Твен, «Приключения Гекльберри Финна»
Странно устроен человек! Верно, иной раз проснется ночью Федор, вспомнит грозные слова Рам Даса — тоскливо сделается на душе. Но при свете дня тревога рассеивалась. Может, русская беспечность брала верх, а скорее — просто увлекся Федор работой.
Сидя за чертежами и расчетами невиданных махин, он напевал то протяжные, то озорные русские песни.
Теперь время шло быстрее. Федор немного выучился говорить по-здешнему. Лал Чандр часто уезжал к древнему храму: там шла большая работа, храм начали обновлять. А здесь, за высокой оградой, Федор больше не был одинок. Двор был населен мастеровыми — они под руководством Федора готовили части для махин.
Двор превратился в мастерские. Под открытым небом стояли кузнечные горны и медеплавильная печь. Посреди двора, на твердо утрамбованной земле, как на адмиралтейском плазе, был прочерчен контур гигантского колеса, диаметром в двенадцать сажен.
Иногда и впрямь можно было подумать, что находишься на адмиралтейской верфи или Смольном дворе, если бы не отсутствие привычных для русских мастеровых людей шуток, перебранок и песен.
Плотники заготовляли части колесного обода и водяных ковшей. Стремительное падение воды будет вращать это колесо, отдавая ему свою силу. А колесо должно было эту простую и понятную силу превратить в другую — загадочную, мечущую молнии…
Из лучшего, твердого дерева собирали гигантский обод. Стыки скреплялись медными и железными оковками на плотных заклепках.
Железо было необычное: оно тянулось при ковке, как воск.
— Удивления достойно, сколь мягкое! — изумлялся Федор.
Он не знал, что могущественная каста брахманов Пенджаба велела доставить сюда лучшее, что у них было — запасы метеоритного железа. Это было именно железо — чистейшее, без примеси углерода, на редкость пластичное. В отличие от стали, оно совершенно не ржавело [в Дели во дворе мечети Кувваг-уль-Ислам и теперь стоит высокая колонна, отлитая из чистого железа — метеоритного или самородного, которое бывает еще чище; хотя колонна изготовлена в 1415 году и стоит под открытым небом, ржавчина не тронула ее за пять с лишним веков].
Седобородый Джогиндар Сингх, который был у плотников за старшего, подошел к Федору. Они кое-как объяснялись на невероятной смеси узбекских, индийских и голландских слов.
— Скажи, почему ты не даешь нам рисунка — как делать спицы? — спросил старый плотник.
— Спиц не будет, — ответил Федор. — Идем к колесу, я объясню тебе.
Федор решил для этого огромного колеса применить свою выдумку. По его расчету обод вместе с лопастными ковшами должен был весить полторы тысячи пудов. Тяжесть обода была полезна. То, что мы теперь называем маховым моментом, прямо пропорционально весу обода и квадрату его диаметра. Для скрепления обода со ступицей нужны были мощные спицы. Они сильно утяжелили бы колесо, не увеличивая существенно его махового момента.
Поэтому Федор надумал невиданное дело: вместо спиц растянуть между ободом и ступицей канаты — по касательным к окружности ступицы.
Такие ступицы теперь называют тангенциальными, их знает всякий, кто видел велосипедное колесо.
Федор объяснил свою выдумку старому плотнику, восполняя нехватку слов жестами и рисуя схему колеса на песке. Джогиндар Сингх слушал, смотрел на чертежи, хлопал глазами. Вдруг на его суровом, словно из темной бронзы отлитом лице появилась улыбка: понял.
— Хорошо придумано, — сказал он. — Колесо будет тяжелое только в ободе. А разгон какой будет! — Плотник описал круг тяжелым своим кулаком. — У вас на севере так и делают колеса?
— Нет, не видал, чтобы так делали. А придумал — потому что я плавал на кораблях. А там все на канатах растянуто…
Федор не успел договорить: к ним неслышным шагом подошла стройная девушка в голубом покрывале, накинутом наискось и оставлявшем одно плечо открытым. Девушка сказала несколько непонятных слов и убежала, успев окинуть Федора быстрым любопытным взглядом.
— Уже полдень, — сказал Джогиндар Сингх. — Дочь зовет обедать. Не окажешь ли мне честь?
Федор охотно согласился. Ему хотелось посидеть с этим спокойным и понятливым человеком да и на девушку еще разок взглянуть…
Рабочие Лал Чандра жили здесь же, в палатках из грубой ткани, расставленных между деревьями огромного сада. Так как они до окончания работы не имели права выходить за ограду, большинство из них захватило с собой семьи. Каждая семья готовила себе пищу отдельно, на очагах возле палаток.
По дороге Джогиндар Сингх и Федор умылись у большого бассейна с проточной водой.
Когда они вошли в палатку, девушка была там. Увидев Федора, она тихо вскрикнула и бросилась к выходу. Однако через минуту она смело вошла и поставила на разостланную джутовую дерюжку железный поднос, покрытый черным лаком и расписанный яркими цветами. На подносе возвышался горкой вареный рис, облитый остро пахнущим пряным соусом.
Затем девушка принесла горячие лепешки и узкогорлый медный кувшин с холодной водой, смешанной с кисловатым соком неведомых Федору фруктов. Походка у девушки была легкой, быстрой. Она села около отца, и Федор посмотрел на ее темные удлиненные глаза, на ее смуглые тонкие руки. Она потупила взгляд.
Сингх принялся за еду. Федор тоже погрузил пальцы в рис.
— Я думал, что у вас не принято есть на глазах у других людей, — сказал он.
— Так поступают те, кто делит людей на разные джати [санскритское слово, которым в Индии обозначается деление, известное у нас в португальском переводе: каста], — ответил старый плотник.
— А ты принадлежишь к какой джати?
— Я сикх. И все, кто работают здесь, тоже сикхи.
— Это кто же такие — сикхи?
Плотник в упор посмотрел на Федора. Потом сказал негромко:
— Мы не делим людей на джати.
— Выходит, вы не признаете брахманов? — удивился Федор.
— Мы не верим в будущее перевоплощение, — уклончиво ответил Джогиндар Сингх.
— Да кто ж вы такие? Уж не мусульмане ли?
— Нет.
Видя, что плотник отвечает неохотно, Федор замолчал. Он ел рис, запивая его водой из кувшина. Косился на девушку, соображая, сколько же ей лет. Решил, что не больше восемнадцати. Только собрался было спросить, как ее зовут, но тут заговорил старый плотник.
— Слушай, иноземец, — сказал он, — я не знаю, как ты попал в Пенджаб, но вижу, что не по своей воле.
— Да уж… — Федор невесело усмехнулся. — Какая там своя воля! Продали, как скотину…
— Не верь Лал Чандру, — продолжал плотник. — Он твой враг. Он наш враг.
— Чего ж вы работаете на него, коли так?
— Работаем, потому что… Слушай. У нас, сикхов, отняли землю. У нас отняли все. — Злые огоньки мелькнули в глазах Джогиндара. — Но это ненадолго! Сикхи соберут свои силы…
Свет, лившийся через входное отверстие, вдруг заслонился тенью. Федор живо обернулся и увидел Рам Даса.
— Ты нашел подходящее место для таких речей, старик, — насмешливо сказал возница.
— Здесь нет чужих. В саду только наши братья, — спокойно ответил плотник.
— В саду! Весь этот проклятый дом переполнен людьми Лал Чандра, промолвил Рам Дас, присаживаясь на корточки.
Федор глянул на хмурое, с резкими чертами лицо возницы, и, как тогда, в храме, его обдало холодком.
— А ты, чужестранец, — сказал Рам Дас, — подобен доверчивому ребенку. Лал Чандр дал тебе хорошую игрушку, и ты забываешь, что смерть близка.
Федор побледнел.
— Что же мне остается делать? Пока я строю колесо, меня не тронут. А когда дойдет до конца, я постою за себя.
— Думаешь, тебя вызовут на единоборство? Ты не знаешь обычаев брахманов. Чем умирать без пользы, лучше останься жить и помоги нам! Джогиндар Сингх, вышли дочь из палатки, ей нельзя слушать мужской разговор.
Девушка порывисто прижалась к плечу старика.
— Выйди, Бхарати, — мягко сказал ей плотник. — Посиди у входа и посматривай, не подойдет ли кто чужой.
Индуистская религия очень сложна. Пантеон индуизма переполнен богами, мифология запутана множеством религиозных сект и священных преданий.
Но основной принцип индуизма не отличается от прочих религий; он сводится к весьма примитивному требованию: бедный должен трудиться, выполнять волю господ, довольствоваться тем, что имеет, и не противиться насилию.
Христианская и иудейская религии утешают бедняков возможностью при хорошем поведении попасть в рай, где не нужны пища и одежда, где не надо трудиться и можно целую вечность наслаждаться лицезрением бога. Нарушение установленных норм обрекает на вечные мучения в специально оборудованном для этого аду.
Католицизм несколько усложняет эту структуру, введя между адом и раем нечто вроде карантина — чистилище.
Древние норманны представляли себе рай соответственно своим обычаям там, в Валхалле, можно целую вечность охотиться, пировать и драться без вредных последствий: в полдень, перед обедом, все раны заживают.
Неплохие условия для праведников предусмотрены магометанским раем. Там можно хорошо поесть, не испытывая неприятностей перенасыщения. К услугам праведников целый штат прекрасных гурий. А как приятно праведнику, оторвавшись от этих второстепенных удовольствий, подойти к специальному окошку; заглянув туда, он испытает наслаждение высшего порядка — увидит, как в аду мучаются в нестерпимых страданиях его враги.
При жизни — покорность, голод, несправедливость, непосильная работа, зато после смерти — отсутствие забот и еда без пресыщения, вот и вся философская основа всех религий, созданных богатыми для приручения бедных.
Индуистская религия, однако, значительно усложняет эту нехитрую схему.
Прежде всего, мир явлений, природа — не что иное, как «майя» — призрак. Страдания людей призрачны, на самом деле их нет.
Люди разбиты на касты — джати. Кто в какой джати родился, в той и умрет, и так будет с его потомками.
Выше всех стоит каста руководителей ритуала — брахманов. Ниже стоят воины — кшатрии. Под ними — вайшьи — купцы и ремесленники. Еще ниже множество каст шудра, из которых нижайшая — парии, неприкасаемые; прикосновение к ним оскверняет. Они допускаются только к самым грязным и тяжелым работам.
Общение между кастами ограниченно; это очень удобно, так как не позволяет им объединяться.
И для каждой касты есть свой закон жизни — дхарма. Требования дхармы несложны: довольствоваться тем, что есть, не искать лучшего. А кроме того — масса ритуальных требований и ограничений.
Несоблюдение дхармы может плохо отразиться на карме человека возмездии.
После смерти душа перевоплощается в другое тело. Бели соблюдал дхарму получишь хорошую карму: твоя душа перейдет в тело человека высшей касты или в тело могучего слона. Не соблюдал при жизни дхарму — душа твоя попадет в тело червя или черного таракана.
Перевоплощения вечны. Душа все время перебирается из одного тела в другое. И надо во всех перевоплощениях вести себя хорошо, соблюдая не только свою дхарму, но и ахинсу — закон о непричинении зла и о непротивлении злу, — удобный закон для богатых, которые могут, наплевав на него, причинять зло в любых количествах.
Но душе надоедает вечное перевоплощение, постоянная забота о дхарме, карме и ахинее. Хочется покоя.
Что же, есть и покой — нирвана.
Нирвана — это не развеселый магометанский рай, не шумный и драчливый рай норманнов, не тихий, но скучноватый рай христиан. Нирвана — это высшее блаженство, угасание, полное прекращение надоедливых перевоплощений, избавление от бесконечной цепи страданий, составляющих сущность жизни.
И религия призывает добиваться нирваны путем отказа от материальных благ, подавлением желаний, полной отреченностью от всего мирского.
Для большей доходчивости и простоты принята троица основных богов Тримурти. Во главе ее — бог-творец Брахма, или Брама, затем бог-хранитель Вишну, слитый с образом Будды [в других перевоплощениях Вишну носит имена Рама и Кришна], и бог — разрушитель и созидатель, бог жизни и смерти Шива. К Тримурти иногда добавляется жена Шивы, богиня любви и смерти, гневная Кали.
Масса религиозных сект бесконечно варьирует индуистский пантеон.
И, как во всех религиях, есть вера в избавителя — грядущего Будду Матрейи.
Много богов, много хлопотливых перевоплощений, но ничего для облегчения участи человека при жизни!
Пенджаб — засушливая, полупустынная северо-западная окраина обильной и плодородной Индии. Его населяют суровые и воинственные люди, в тяжелой борьбе с засухой добывающие скудное пропитание для себя и все блага жизни для своих повелителей.
Индия отгорожена от севера могучими горными хребтами. Увенчанные облаками зубчатые стены Гиндукуша и Гималаев преграждают путь холодным потокам воздуха.
Но они не могут преградить дорогу людям — купцам и завоевателям.
Пограничный Пенджаб имел наиболее развитые связи с другими странами и чаще подвергался иноземным вторжениям. Еще в 327 году до нашей эры сюда привел своих усталых воинов Александр Македонский. Позднее вторгались в Пенджаб персы и афганцы.
И именно в Пенджабе, часто видевшем иноземцев — купцов и завоевателей, — возникла община сикхов.
Это была религиозная секта. Сикхи отвергали многобожие и не признавали кастовых различий, отрицали умерщвление плоти, отвергали жрецов, храмы и богослужения. Они желали хорошей жизни без перевоплощений.
Еще в XVII веке эта религиозная община превратилась в военно-политическую организацию, ее духовные вожди — гуру — стали военными вождями. Сикхи отнимали у феодалов земли и раздавали их безземельным крестьянам.
Незадолго до того, как Федор Матвеев попал в эти края, в 1710-1715 годах, в Пенджабе прошло крупное восстание сикхов против субадаров мусульманских правителей из династии Моголов [ферганца Бабура, основателя династии, европейцы неправильно называли Монголом, а по тогдашнему произношению — Моголом, и это название династии — Великий Могол укоренилось в Европе] — и против местных феодалов-раджей. Лишь недавно восстание было потоплено в крови и кончились массовые казни.
Изведав горечь поражения и тяжких потерь, лишившись своих земель, сикхи все же не пали духом. Внешне покорные, они исподволь копили силы для нового бунта.
Смутно было в Пенджабе. Династия Великих Моголов явно клонилась к упадку. Пенджабские раджи, на которых работал Лал Чандр, готовились вырвать власть из ослабевших рук мусульманских властителей. Но кровавый призрак нового восстания сикхов тревожил раджей и брахманов. И они готовили чудеса. Чудеса, которые должны были отвратить народ от зловредной трезвости учения сикхов, убедить его в могуществе богов и заставить навеки покориться индуистским правителям.
Брахманы давно располагали целым арсеналом чудес, иллюстрирующих силу богов. Чудеса показывали бродячие факиры — люди, отказавшиеся от всего мирского и обладавшие колоссальным опытом фокусников и гипнотизеров. На глазах у людей они причиняли себе мучительные страдания. Они прокалывали тело иглами, становились босыми ногами на горящие угли, давали закапывать себя в землю.
Смысл этого сводился к тому, что человек может преодолеть все земные страдания. Нужно только постичь высшее учение самосовершенствования «раджа-йога», комплекс высшей психической тренировки. Специальная гимнастика, соединенная с особой системой дыхания, входящая в низшее учение, «хатха-йога», позволяла факирам-йогам удивительно владеть своим телом.
Но суровых пенджабцев трудно было удивить старыми, знакомыми фокусами прокалыванием тела, заклинанием змей или даже превращением факира в пальму, вырастающую до небес.
Вот почему Лал Чандр готовил новые чудеса — неслыханные и невиданные.
Было над чем задуматься Федору Матвееву.
Прежде, в отцовской вотчине, он знал, что их семейству принадлежит два десятка крестьянских дворов, что это батюшкины крестьяне. Хотя боярский дом Матвеевых не слишком отличался от крестьянских изб, а пища отличалась от крестьянской, пожалуй, только количеством, все же боярские хоромы освещались не лучиной, а сальными свечами, к расходованию которых, впрочем, матушка относилась зело бережно.
В крошечной церквушке боярское семейство становилось на почетном месте, и отец Пафнутий не упускал случая в молитвах упомянуть болярина Арсения со чады.
Но не в сальных свечах и не в молитвах было дело. Привычным, незыблемым был сам порядок: батюшка владел мужиками, а мужики пахали, сеяли, жали, молотили и свозили зерно на боярский двор. Так велось от века, иного и быть не могло.
Федор знал, что по соседству есть бояре, до которых им далеко, что владеют они многими вотчинами, живут в каменных хоромах, пьют заморские вина.
Тем не менее Федор был твердо убежден, что принадлежит к какой-то более достойной породе, чем крестьяне.
Потом, на государевой службе, он имел подчиненных, тех же мужиков в солдатских и матросских кафтанах, и тоже твердо знал, что стоит выше их. Будучи от природы незлобным, он всегда старался, чтобы им жилось полегче и посытнее, ругался с сослуживцами, особенно с иноземными, которые презрительно относились к солдатам и считали их скотом.
Но Федор полагал, что хорошего отношения к солдатам, матросам и мастеровым вполне достаточно для того, чтобы все было по-справедливому. Всегда ведь были господа, и всегда были рабы.
Встречались, правда, ему на службе «рабы», которые заставляли его призадуматься. Это были крепостные умельцы-розмыслы, самородные инженеры, корабельные мастера, кузнецы, строители. С такими людьми считался и часто советовался сам Петр Алексеевич. Общаясь с ними, Федор чувствовал, что они по своему развитию стоят выше, чем он. Однако внушенное с детства понятие высоты боярского, хотя и захудалого рода всегда брало верх.
Теперь же, на чужой земле, Федор сам был рабом. Верно, не таким, как слуги Лал Чандра, но все же человеком подневольным. И, когда Рам Дас прямо предложил ему стать на сторону сикхов, Федор пришел в сильное смущение.
Он хорошо помнил рассказы своего деда о страшном для бояр бунте Стеньки Разина. Теперь здешние, индийские, мужики тоже замышляли бунт против своих бояр и какого-никакого, а все-таки бога. Неужто же ему, человеку дворянского рода, пристало с бунтовщиками дружбу водить?
Да и Рам Дас хорош: покорным рабом прикидывается, а сам, как уразумел Федор, чуть ли не за главного у этих сикхов.
Оказали доверие: поведали ему, Федору, что готовят восстание к тому дню, когда брахманы устроят празднество по случаю восстановления разрушенного храма богини Кади. Сказали, что он, Федор, помочь им должен.
Как же это — бунтовщикам помогать?!
Да и не врут ли они, что как Федор кончит работу, так и конец ему? Может, пугают просто?
Пойти к Лал Чандру да и выложить ему все начисто ту… Нет уж, язык не повернется…
Господи, и совета не у кого спросить!
Смутно было на душе у Федора.
Ворота нам открыла девушка, о которой рассказывал Кадал. Должно быть, она ждала нас. Как только Кадал поднял руку к колокольчику, ворота открылись, и она пригласила нас пройти. Передо мной быстро промелькнули широко раскрытые глаза под коричневым капюшоном и очертания гибкого молодого тела, прикрытого грубым монашеским одеянием. Она заперла тяжелые ворота и быстро повела нас по двору. Ее голые ноги в полотняных сандалиях замерзли и были заляпаны грязью из луж, покрывавших двор. Они выглядели стройными и ладными. Ее руки также были хороши. Не говоря ни слова, она провела нас через двор по узкому проходу между двумя строениями, и мы оказались на квадратной площадке. Под стенами росли фруктовые деревья и были разбиты цветочные клумбы, на которых большей частью росли сорняки и полевые цветы. Двери келий, выходящих во двор, были некрашены. Некоторые были открыты и обнажали комнаты, обезображенные скудостью и запустением.
Чего нельзя было сказать о комнате моей матери. Она жила с соответствующими, если не с королевскими удобствами. Ей позволили привезти собственную мебель, комнату выбелили известкой до слепящей белизны. С наступлением апреля в окно пробивалось солнце, бросая лучи сквозь узенькое окошко прямо на постель. Я помню обстановку: ее собственная кровать, взятая из дома, занавеска на окне, вытканная ею самой. Та самая красная ткань с зеленым узором, которую она ткала в день приезда дяди Камлака. На полу лежала волчья шкура. Мой дед убил зверя голыми руками и рукояткой сломанного кинжала. В детстве я пугался глаз-бусин и злого оскала. На стене, в ногах кровати, висело распятие из тусклого серебра, украшенное изящным узором сплетенных линий и вкраплениями аметиста, отражавшего свет.
Девушка молча показала мне на дверь и ушла. Кадал присел на скамейке во дворе подождать.
Мать полулежала на подушках, освещаемая солнцем. Она выглядела бледной и усталой и говорила почти шепотом. Но, по ее словам, ей было уже лучше. Когда я спросил мать о болезни и прикоснулся рукой к ее вискам, она, улыбаясь, отвела мою руку, сказав, что за ней и так хорошо присматривают. Я не стал настаивать. Лечение всегда наполовину заключается в вере больного в выздоровление, а для любой женщины ее сын навсегда остается лишь ребенком. Кроме того, я видел, что жар спал, а так как беспокойство обо мне покинуло ее, она уснет спокойным сном, сном, который лечит.
Страница 97 из 141
Поэтому я придвинул к кровати единственный в келье стул, сел на него и стал рассказывать ей о том, что она хотела знать, не дожидаясь ее вопросов. Я рассказал о бегстве из Маридунума и путешествии, стремительном, как полет стрелы, пущенной богом, в Малую Британию, где я предстал перед Амброзиусом, а также о всем том, что произошло потом. Мать откинулась на подушки и наблюдала за мной с удивлением и каким-то чувством, которое я бы определил как чувство комнатной птицы, высидевшей яйцо сокола.
Когда я завершил рассказ, мать выглядела уставшей, у нее под глазами легли серые тени. Я поднялся, чтобы уйти. Она выглядела довольной и сказала, словно подводя для себя черту под всей этой историей (да так оно, наверное, и было для нее):
— Он признал тебя.
— Да. Меня называют Мерлин Амброзиус.
Мать помолчала, улыбаясь. Я подошел к окну и оперся локтями на подоконник, глядя во двор. Пригревало солнце. Кадал кемарил на скамейке. Мой взор привлекло движение в противоположном конце двора. У затемненного входа в келью стояла девушка, наблюдая за дверью моей матери, как бы ожидая, когда я выйду. Она откинула капюшон, и даже в тени мне было видно ее красивое молодое лицо, обрамленное золотистыми волосами. Она заметила меня, и на несколько секунд наши глаза встретились. Я понял, почему древние вооружили своего самого жестокого бога стрелами. Эти стрелы пронзили меня. Накинув капюшон, она растворилась в темноте.
— А теперь, что теперь? — настойчиво спрашивала сзади мать.
Я повернулся спиной к свету.
— Я отправлюсь к нему. Но сначала дождусь, когда ты поправишься. Я хочу взять в дорогу хорошие вести о тебе.
— Тебе нельзя оставаться здесь, — заволновалась мать. — В Маридунуме небезопасно для тебя.
— Думаю, наоборот. Как только пошли слухи о высадке, люди Вортигерна исчезли из округи. Когда мы продвигались на юг, нам пришлось ехать холмами: дороги заполнили люди, желающие присоединиться к Амброзиусу.
— Верно, но…
— И я не буду бродить по городу, обещаю тебе. Вчера вечером мне повезло, прямо на въезде в город я встретил Диниаса. Он дал мне комнату во дворце.
— Диниас?
Меня рассмешило ее удивление.
— Диниас чувствует себя в долгу передо мной, неважно почему, но вчера вечером мы быстро договорились.
Я рассказал ей, с каким поручением я его отправил, и она кивнула.
— Ему, — было ясно, что она имеет в виду не Диниаса, — потребуется каждый человек, способный держать в руках меч. — Мать нахмурила брови. — Говорят, у Хенгиста триста тысяч человек. Сможет ли он, — она опять говорила не о Хенгисте, — противостоять Вортигерну, а затем Хенгисту с саксами?
Наверное, я продолжал еще предаваться воспоминаниям о ночном бдении. Не задумываясь, я произнес:
— Я же сказал так, значит, это должно быть верно.
Мой взгляд привлекло движение на кровати. Мать крестилась. Сквозь строгость и удивление в ее глазах сквозил страх.
— Мерлин, — она закашлялась и продолжала хриплым шепотом, — не будь самонадеян. Если даже бог и дал тебе силы…
Я положил ей на запястье свою руку, останавливая ее.
— Вы не поняли меня, госпожа. Я плохо выразил свою мысль. Я хотел сказать, что лишь выражал божью волю. Сказанное богом должно сбыться, Амброзиус должен победить — это написано на звездах.
Мать с облегчением кивнула, расслабляясь и став похожей в расслаблении на усталого ребенка.
— Не бойся за меня, мама, — нежно обратился я к ней. — Зачем бы ни потребовался я богу, я согласен стать для него голосом и орудием. Я пойду туда, куда он меня пошлет. Когда же все завершится, он сможет забрать меня к себе.
— Бог один, — прошептала она.
Я улыбнулся ей.
— Мне тоже начинает так казаться. А сейчас спи. Я приду снова утром.
Я отправился проведать мою мать вновь на следующее утро. На этот раз я пришел один, послав Кадала на рынок за продуктами. Девчонка Диниаса исчезла после отъезда последнего, предоставив нам самим заботиться о себе в пустом дворце. Меня ждало вознаграждение: у ворот меня встретила вчерашняя девушка и в очередной раз проводила меня в келью матери. Когда я обратился к ней с чем-то, она, не отвечая, накинула поглубже капюшон, оставив моему взору тонкие руки и стройные ноги. Булыжники высохли, и лужи исчезли. Она помыла свои ноги, которые в грубых сандалиях были похожи на хрупкие цветки с голубыми прожилками, хранившиеся в крестьянской корзине. Где-то так думалось мне, и я настроился на поэтический лад, не имея на то совершенно никакого права. Стрела еще дрожала, попав в цель, и при виде ее я волновался и трепетал.
Она снова показала мне дверь, словно я мог позабыть, и ушла.
Похоже, матери стало лучше. Как она сказала, она хорошо отдохнула. Мы немного поговорили. Отвечая на ее вопросы, я дополнил деталями свой рассказ. Поднявшись в конце беседы, я спросил, стараясь казаться совершенно безразличным:
— Девушка у ворот, такая молодая, почему она здесь? Кто она?
— Ее мать работала во дворце. Кирдуэн. Помнишь ее?
— Откуда? — покачал я головой.
— В самом деле.
На вопрос, почему она улыбается, мать ничего не ответила, и, видя, что ее это забавляет, я не решился задавать другие вопросы.
Страница 98 из 141
На третий день меня встретила старая глухая привратница. Во время разговора с матерью я все думал, рассмотрела ли она (как и все женщины), что крылось за небрежностью моего вопроса. Может быть, это она сказала, чтобы убрали девушку с моих глаз? На четвертый день девушка вернулась на свое место. Едва сделав шаг за ворота, я понял, что она уже наслышана о Динас Бренине. Желая рассмотреть знаменитого волшебника, она позволила себе откинуть капюшон, и я увидел большие серо-голубые глаза, полные любопытства и удивления. Когда я улыбнулся ей и произнес что-то в приветствие, она снова набросила капюшон, но все же ответила. У нее был тонкий и нежный, как у ребенка, голос. Она назвала меня «мой повелитель», будто бы в самом деле считая меня таковым.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Кери, мой лорд.
Я остановился, чтобы задержать ее.
— Как сегодня чувствует себя моя мать?
Она не ответила и, проведя меня во двор, оставила там.
В ту ночь мне не спалось, но я не слышал бога, никто не сказал мне, что она не про меня. Боги не являются к человеку, чтобы сообщить ему то, что он уже знает.
В конце апреля матери стало настолько лучше, что, когда я пришел проведать ее в очередной раз, она сидела в кресле у окна в шерстяном одеянии, наброшенном прямо на сорочку, подставив себя солнцу. Во дворе росла айва, благоухающая розовым цветом, кругом гудели пчелы. Прямо рядом на подоконнике ворковали голуби.
— Есть новости? — спросила она, увидев мое лицо.
— Сегодня приехал посланец. Вортигерн и королева погибли. Говорят, что на юг с большим войском идет Хенгист и с ним брат Вортимера Пасентиус с остатками своей армии. Амброзиус уже направляется навстречу.
Мать выпрямилась, глядя мимо меня в стену. Сегодня с ней находилась женщина, которая сидела на стуле с другой стороны кровати. Она сопровождала мать в поездке в Динас Бренин. Она перекрестилась на свой крест. Ниниана продолжала глядеть вдаль, думая о своем.
— Рассказывай.
Я рассказал все, что слышал о бое у Доварда. Женщина снова перекрестилась, но мать не шевельнулась. Когда я закончил, она поглядела на меня.
— Ты уезжаешь сейчас?
— Да. Что-нибудь передать ему?
— Когда мы встретимся, у нас будет достаточно времени.
Когда я уходил, мать смотрела на мерцающие аметисты, вглядываясь в далекое будущее.
Кери не было. Я помешкал немного и затем медленно пересек двор, направляясь к воротам. Заметив ее в тени арки, я ускорил шаг. Я готовился наговорить уйму вещей, совершенно бесполезных для того, чтобы сохранить, что не подлежало сохранению. Но в этом не было необходимости. Она протянула свои хорошенькие ручки и дотронулась до моих рук.
— Мой лорд…
Ее капюшон был откинут, в глазах стояли слезы.
— В чем дело? — резко спросил я. На какое-то безумное мгновение мне показалось, что она оплакивает мой отъезд. — Что такое, Кери?
— У меня болит зуб.
Я раскрыл от удивления рот. Наверное, у меня был такой глупый вид, словно я получил пощечину.
— Здесь, — сказала она, приложив руку к щеке. Капюшон откинулся. — Он болит уже много дней. Пожалуйста, мой лорд.
— Я не вырываю зубов, — ответил я хрипло.
— Но если вы лишь прикоснетесь…
— И не волшебник… — начал я, но она приблизилась, и слова застряли у меня в горле. Она пахла жимолостью. Ее волосы были пшеничного цвета, а глаза синие, как нераспустившиеся колокольчики. Не успел я и слова сказать, как она взяла мою кисть своими руками и прижала к щеке.
Я напрягся, будто пытаясь вырваться, но затем совладал с собой и нежно взял ее щеку в свою ладонь. Ее васильковые глаза были невинны, как само небо. Она наклонилась, и ее одеяние откинулось вперед вместе с ней, приоткрыв грудь. У нее была гладкая, как вода, кожа и сладкое дыхание.
Я мягко высвободил руку и отошел.
— Я ничего не могу поделать, — по-моему, мой голос звучал грубо. Она опустила глаза и застенчиво выпрямилась, сложив руки перед собой. У нее были короткие и густые ресницы, как и волосы, отливавшие золотом. В уголке рта примостилась крошечная родинка.
— Если к утру не пройдет, лучше вырви его.
— Уже прошло. Боль прекратилась, как только вы дотронулись до щеки, — в ее голосе слышалось удивление, и она прикоснулась к тому же месту ласкающим движением. Я почувствовал, как в венах с нарастающим давлением, словно боль, запульсировала кровь. Внезапно она снова схватила мою руку и быстро, воровато приложилась к ней ртом.
Рядом со мной распахнулась дверь, и я оказался на пустынной улице.
Однако стоило поторопиться, если я хотела успеть применить столь грозное оружие. Понадобится какое-то время, чтобы снять обувь, а кроме того, меня встревожила мысль о пробковом подпяточнике: наверняка вылетит, запасных у меня нет, а без них я как без ног… Последнее соображение подстегнуло к действию, я вышла наконец из оцепенения и, прислонившись к изгороди, сняла туфлю, вынула подпяточник и спрятала в сумку. В тот момент, когда оба субъекта приблизились, туфля была уже у меня в руке.
Подозрения подозрениями, но вежливость вежливостью, мы все же в Дании, и я уже открыла рот, чтобы задать им обыкновенный вежливый вопрос насчет дороги, как вдруг слова застряли у меня в горле. В одном из субъектов я узнала человека со сломанным носом, Петера Ольсена!..
Последующие события пролетели с такой ошеломительной скоростью, что впоследствии мне так и не удалось восстановить их очередность. Скорее всего, ее и не было, все произошло одновременно. Я в ужасе уставилась на Петера Ольсена, тут же краем глаза увидела, как второй тип сделал какой-то жест, и замахнулась туфлей. Вернее, рука у меня замахнулась сама. Удар должен был прийтись Ольсену в голову, но почему-то не пришелся. Реликтовые останки крокодила поразили пустоту, ибо за долю секунды до этого голова Ольсена переместилась в другое место. Меня что-то пихнуло в бок, толкануло в грудь, что-то вокруг меня замельтешило, заклубилось, оба подозрительных типа сместились куда-то вниз, поближе к моим ногам, и их стало вроде бы даже больше. Потом раздался рокот мотора, пронзительный визг тормозов, и перед моими глазами вдруг материализовался автомобильный капот. Извивающийся у моих ног темный клубок распался на три части, две откатились в сторону, а третья ринулась за ними. Две откатившиеся в сторону первыми тени скользнули в машину, и она тут же рванула с места. Но шум мотора как будто даже усилился, снова взвизгнули тормоза, и вот уже с другой стороны материализовался еще один автомобиль. Не успела я повернуть голову, как из него на ходу выскочили какие-то типы, в руках одного из них был револьвер — навалившись на багажник, он вдруг выстрелил! Звук был глухой, точно стукнули колотушкой в обивку директорской двери. В ответ издали послышался такой же глухой хлопок. Отъехавшая с двумя тенями машина дернулась, с визгом заегозила по асфальту, врезалась задом в дерево, но все-таки потащилась дальше, вихляясь из стороны в сторону. За перекрестком она скрылась с глаз, но до слуха еще какое-то время доносился неровный стук мотора.
Фигура с револьвером отлипла от багажника и повернулась ко мне каким-то до боли знакомым движением. Я закрыла и снова открыла глаза, надеясь таким манером избавиться от наваждения. Не помогло — наваждение продолжало назойливо маячить передо мной.
— Ты, дура набитая, — сказал Дьявол вместо приветствия. — Какого дьявола тебя сюда занесло?
Ну что ему ответить на такой вопрос? Действительно, что, кроме нечистой силы, могло забросить меня в эту облюбованную бандитами глушь? Другие объяснения не приходили мне в голову, да и вообще в ней была одна пустота. Я стояла и таращилась на него во все глаза, им не особо веря.
— С тобой все в порядке? — забеспокоился он было, но праведный гнев снова возобладал. — Что ты тут делаешь, я тебя спрашиваю?
А, ну это уже вопрос полегче.
— Еду к Аните, — с достоинством ответствовала я истинную правду. И уточнила: — Автобусом.
Дьявол издал разъяренный рык, отчего одна из сопровождавших его фигур всколыхнулась и отвесила изящный поклон.
— Madame… — подала голос фигура.
Я наконец вышла из оцепенения, в котором все это время пребывала. Моя поза показалась какой-то неустойчивой, и я невольно оглядела себя. Но не успела осознать ни судорожно зажатой в руке туфли, ни полной асимметрии в одежде, поскольку все мое внимание сразу поглотила пропажа сумки.
В левой моей руке был по-прежнему зажат пакет от «Magazin du Nord», зато от сумочки сиротливо болтался на локте один лишь ремешок.
— Сумки нет, — с изумлением сообщила я, оборвав на полуслове культурно обратившегося ко мне мужчину. Я сказала это по-польски, но жест, который проделала моя рука, и свалившийся с нее кожаный ремешок были для него достаточно красноречивы. Оба, и Дьявол, и культурный мужчина — изумились не меньше моего.
— Как это нет? Должна быть… Ищи, может, свалилась!
— Avez-vous perdu votre sac?!
— Что в ней было?!
Вопрос они выкрикнули дуэтом, только один по-польски, а другой по-французски. Остальные сопровождающие лица, коих было трое, тоже приблизились к нам. Припадая на одну ногу, я потопталась на месте, тщетно пытаясь обрести равновесие, а сопровождение обменялось тем временем какими-то фразами по-немецки и рассредоточилось, занявшись поисками. Одна я не рассредоточилась, онемев и превратившись в соляной столп от изумления, смешанного с ужасом.
При свете фонаря в одной из ползавших на четвереньках фигур я узнала юнца из автобуса. Да, это был он, разве что еще более всклокоченный и помятый. В общем, вид у него был тот еще: весь в пыли, лацкан пиджака оторван, глаз подбит.
— Ну что ты застыла, как статуя в Саском парке! — раздраженно рявкнул на меня Дьявол. — Ищи! Где ты стояла?
— Отстань, — – вяло огрызнулась я, охваченная ужасом. — Кто это?
— Где?
— Там, у изгороди! Он следил за мной! Он из мафии!
— Следил, разумеется! Добрая половина датской полиции за тобой следила! Что у тебя было в сумке?
— Madame, qu’est-ce que vous aviez dans votre sac?!
Я ответила им не сразу — слишком уж много всего свалилось на бедную мою голову.
— Подпяточник, — наконец промямлила я по-польски, поскольку ни на одном другом языке не знала этого слова. Однажды каким-то чудом мне удалось купить в Копенгагене эти самые подпяточники, и теперь я целиком сосредоточилась на их поистине невосполнимой утрате.
— Что? — недоверчиво переспросил Дьявол.
Представитель датской полиции вопрошающе пожирал меня глазами, и мне ничего не оставалось, как снять с ноги вторую туфлю и с ее помощью продемонстрировать недоукомплектованность первой.
— Seulement?.. — растерянно уточнил обалдевший представитель, но тут решительно вмешался Дьявол.
— Обуйся, — категорически потребовал он. — И немедленно припомни все, что у тебя было в сумке. Кончай изображать из себя идиотку, ты и так уже достаточно накуролесила.
Меня не оставляло подозрение, что я нахожусь в окружении бандитской шайки, что меня настиг один из наркоманов в лице кудлатого парня, что Дьявол тоже из их числа, водит меня за нос и, возможно, он-то и убил Алицию. Иначе как еще объяснить все эти водевильные страсти? Не могла же я поверить, что агенты датской полиции шныряют по городу в цветастых блузах, с локонами по пояс и ублюдочными прыщавыми физиономиями!
— Ничего не понимаю, — раздраженно пробурчала я, послушно надевая туфли. — Почему это я накуролесила и откуда ты тут взялся? Ты же в командировке!
— А где же еще, — пожал плечами Дьявол. — Накуролесила ты будь здоров. Что у тебя было в сумке?!
16 августа 427 года от н.э.с. День. Исподний мир. Продолжение
В тот миг, когда экономка сильной жилистой рукой ухватила Спаску за запястье, в комнату, распахнув двери на всю ширину, влетел Красен.
С ним был ещё один человек, одетый странно, – так одевались в мире Йоки Йелена. Да, и в мире Красена, конечно, Спаска не сразу об этом подумала.
Человек, пришедший с Красеном, через мгновенье был рядом с постелью, грубо отодвинул Спаску в сторону, приложил пальцы к шее Волче, откинул одеяло, мельком глянул и вернул его на место, оставив раскрытой правую руку. А потом перехватил плечо Волче какой-то странной бечевой, которая тянулась. Волче застонал хрипло и жалобно, распахнул глаз и в страхе покосился на руку.
– Тихо, тихо, терпи. Ничего страшного, ты и не такое вытерпел, – сказал человек на молкском языке.
От него, как обычно от Милуша, веяло уверенностью и спокойствием. Красен тем временем закатал себе рукав. Его товарищ и руку Красена тоже перетянул бечевой, а потом достал из своего сундучка блестящую толстенную иглу, вместо нити к которой крепилась гибкая трубка. На другом конце трубки тоже была игла.
Спаска смотрела на них раскрыв рот – и не понимала, что они делают. Пока товарищ Красена не воткнул одну иглу в вену чудотвору (и по трубке вниз побежала кровь, капнула на пол), а другую – в вену Волче. И кровь пошла из тела Красена в тело Волче…
– О Предвечный… – выговорила Спаска. – Как это просто… Вместо сладкого питья, которое не заменит крови!
– Это не просто, – ответил незнакомец. – Это очень непросто. И ошибиться смертельно опасно. Счастье, что кровь Крапы можно вливать кому угодно.
– Почему? – спросила Спаска, совершенно не думая над этим вопросом.
– Потому что я волшебник. Я умею творить чудеса, – слабо улыбнулся Красен.
– Это я волшебник, – проворчал его товарищ и повернулся к вошедшему старому лакею. – Мне нужна стойка.
Лакей принес из прихожей вешалку, сбросив с неё плащи.
– Крапа, когда закружится голова, скажи мне сразу, – велел его товарищ, уже на языке чудотворов, обошел постель с другой стороны и откинул одеяло с левой руки Волче. – Еще немного потерпи, парень.
В вену на другой руке полилась вода из стеклянной бутыли с насечками.
– Сейчас надо сделать только лубки с шинами, кости вправлять нельзя, пока давление не поднимется. Завтра, а лучше послезавтра вправим, когда можно будет дать хлороформ. Здесь есть костоправы?
– Есть, – ответил Красен.
– Очень хорошо. А это что? – Взгляд чудотвора упал на стол со склянками.
– Она давала ему аконит и стрихнин, – проворчал Крапа. – И ягоды чёрного паслёна.
– Вот как? – Чудотвор посмотрел на Спаску пристально. – А я-то думаю, почему он до сих пор жив… Интересно, кто тот великий лекарь, что научил её этому опасному методу противошоковой терапии?
Спаска не знала, что значит «противошоковая терапия», но догадалась, о чем речь.
– У меня змеиная кровь. Я хорошо разбираюсь в ядах. Я их… чувствую, – ответила Спаска на языке чудотворов.
– Девочка говорит на северском языке? – удивился товарищ Красена. – Крапа, у тебя точно не кружится голова? Что-то ты с лица взбледнул.
– Яды в самом деле ему помогли? – Красен не ответил.
– Все яды в малых количествах – лекарства. Эти три – сильнейшие стимуляторы, а стрихнин ещё и снимает боль. Но я бы остерёгся давать их умирающему, очень трудно рассчитать дозу.
Красен только покачал головой и взглянул на Спаску с бо́льшим уважением.
– Так, уже можно сухие грелки под одеяло, пить непрерывно, не меньше кружки в час. Тёплую воду, лучше подслащенную и подсоленную. Для почек надо бы травок каких-нибудь в воду добавлять. Крапа, голова не кружится?
– Пока нет.
– Сейчас девочка выйдет, катетер поставим.
Он приложил пальцы к шее Волче и кивнул.
– Вы слушаете, бьется ли у него сердце? – спросила Спаска, немного осмелев.
– Я оцениваю наполнение пульса, – ответил лекарь. – Если ты понимаешь, о чём идёт речь.
Спаска никогда не слышала слова «пульс», но догадалась: лекарь проверяет, много ли крови у Волче в венах.
– Он… не умрёт? – спросила Спаска.
– А кто его знает… Почки откажут, ожоги загниют, дыхание остановится, тромб в голову попадёт, жир или осколки костей в кровоток. Что угодно может быть. Шок – непредсказуемая вещь. А ты погладь его, погладь. Это тоже помогает – чтобы он не волновался, не боялся ничего, дышал спокойно. Ему сейчас знаешь, как страшно?
– Знаю, – ответила Спаска.
– А вообще – молодой здоровый парень, насколько тут вообще можно быть здоровым… Может, и справится. Пирамидон, конечно, не опий и не стрихнин, но тоже обезболивает.
Он вынул из кармана целую пригоршню свёрнутых вощеных бумажек и высыпал их на стол.
– Сможешь дать ему порошок? – спросил он у Спаски.
Спаска никогда не видела порошков в вощёных бумажках, но кивнула.
И в этот миг Красен упал на пол – резко, навзничь. Его товарищ сначала подхватил иглу, выпавшую из вены, поднял её над головой и пережал трубку зажимом, а потом сказал:
– Так и знал…
Но Красен пришёл в себя очень быстро. И требовал, чтобы его товарищ продолжил лить кровь из вены в вену, однако тот предложил сделать это на следующий день и попросил ещё одну вешалку.
* * *
Тёмный бог добрался до Храста лишь под вечер, собираясь пересечь границу миров поближе к башне Правосудия. Возле шумного вокзала газетчики были особенно настырными и многочисленными – толпа валила к поездам, выходной день заканчивался, люди уезжали в Славлену, и вряд ли мальчишкам за всю неделю удавалось заработать столько, сколько в этот час.
– Старинные вещи будут отданы в музей! – кричали мальчишки, размахивая газетами над головой. – Но не принесет ли нам беды лунный камень в серебряной оправе?
Тёмный бог насторожился. Какую-то странную новость выбрали газетчики, так они ничего не продадут. Людей не интересуют старинные вещи и музеи, ну разве что бе́ды от лунных камней…
В поезде он уже читал дневные газеты Брезена, ничего подобного в них не было. Главной новостью воскресного дня считалось завтрашнее заседание Думы, первое после каникул, но в Брезене мальчишки кричали о таинственном исчезновении ребёнка из коляски среди бела дня на шумной улице Славлены и об акуле возле афранских пляжей.
Вряд ли старинный лунный камень мог соперничать с акулой…
Тёмный бог купил газету из любопытства, подозревая, что каждая странность имеет под собой вескую причину. Фотографию старинных вещей, очень крупную для столь ничтожной новости, поместили на последней странице. Она предназначалась не читателям «Вечернего Храста», а ему, тёмному богу.
Инда Хладан нашел способ передать ему сообщение. Будто знал, что именно к появлению в продаже вечерних газет тёмный бог будет в городе, а не в домике возле свода.
А впрочем, раз в три дня он так или иначе получал и центральные, и брезенские газеты.
Это были вещи его дочери. Её ночная рубаха, её подвеска с лунным камнем. Её волосы, перевязанные лентой, – не успели отрасти в косу… Её серёжки, подаренные тёмным богом.
Была там и ещё одна подвеска, странная, не девичья, и тёмный бог почему-то решил, что такую вещь его дочери мог подарить только её герой – он ничего не понимает в подарках девушкам.
Лишь один предмет не принадлежал Спаске, но и его тёмный бог узнал безошибочно: перстень-печатка с гербом Белой Совы. Реликвия Цитадели, которую он подарил Красену.
Инда Хладан об этом не знал, он надеялся, что тёмный бог помчится в Исподний мир, увидев доказательства того, что Спаска в руках храмовников. Тёмный бог же получил доказательство того, что его дочь в безопасности.
Ведь, право, Красен хотел этим что-то сказать, и, наверное, совсем не то же самое, что Инда Хладан.
– Ах, спасибо, Крапа Красен… – шепнул тёмный бог одними губами и направился к поезду, шедшему обратно в Брезен.
17 августа 427 года от н.э.с. Исподний мир
Девочка говорила Жёлтому Линю «вы».
Это почему-то тронуло Красена, именно это, а не сотни наивных, сентиментальных слов, которые она шептала парню на ухо. Крапа попробовал отправить её спать, но Спаска посмотрела на него как на злого духа, отнимающего у людей сердца, разве что не постучала кулаком по лбу.
Крапа принёс несколько перин и постелил на пол у изголовья постели – девочка стояла на коленях и не замечала ни боли, ни усталости, ни холода, шедшего от пола.
Назван научил её менять бутыли с солевым раствором, который лился Жёлтому Линю в вены, давать порошки пирамидона, о котором она, впрочем, сложила низкое мнение, попробовав лекарство кончиком языка.
Зато она точно знала (откуда – Крапа не мог понять), когда и сколько опия можно дать парню, а это было шаткое равновесие: и боль, и опий вредили ему одинаково. Но лубки облегчили его страдание, иногда он дремал, с лица исчезла пугающая восковая бледность, кожа немного разгладилась – Назван сделал невозможное.
В Славлене запрещено переливать кровь от человека к человеку, никто не знает, почему иногда вместо улучшения наступает быстрая смерть. Назван рискнул и выиграл. Девочка не догадывалась, что Желтый Линь её спас.
Спасибо Предвечному, в стенах башни Правосудия довольно бюрократов и перестраховщиков, не один Огненный Сокол принимает решения – поддельный запрет Государя связал храмовникам руки.
Крапа ещё не решил, говорить об этом Спаске или нет, ведь она любила парня и без этого, он и так был её героем. Может ли чувство долга и благодарности поколебать любовь?
А между тем Крапе стоило как следует продумать свою версию произошедшего; то, что он сгоряча наговорил Огненному Соколу, не лезло ни в какие ворота. Перед Особым легионом Красен отчитываться не собирался, но объясниться с Явленом (и Хладаном) пришлось бы непременно.
Было довольно поздно, Крапа отпустил прислугу спать, но сам побоялся подняться к себе, на миг представив, как страшно будет девочке одной в чужом доме, если Жёлтому Линю станет хуже, – а ему станет хуже, потому что наступает ночь.
И Крапа устроился в гостевой комнате, за столом, делая вид, что читает. Он совсем забыл, что Спаска колдунья, и принёс из кабинета настольную лампу с солнечным камнем, но девочка отшатнулась в испуге, стоило ему открыть дверь, и Крапа вовремя опомнился.
Он не заметил потери крови и до сих пор недоумевал, почему Назван так беспокоился за его здоровье, ведь единственным последствием для него была легкая эйфория и сонливость. А обморок… обмороки часто случаются при кровопускании.
Спаска перестала обращать на него внимание, поила Жёлтого Линя, если он не дремал – серебряная ложка чуть слышно звякала о зубы, – или, вдохновленная советом Названа, гладила его по голове и шептала что-то, шептала.
Через час её шепот стал казаться заговором: баюкал, кружил и туманил голову, как покачивание колыбели. И Крапа клевал носом над дневниками её отца… Но около трёх часов ночи Спаска резко поднялась и окликнула Крапу вполголоса.
– Тебе что-то нужно? – спросил он, оглянувшись.
Лицо её было испуганным и напряжённым.
– Меня зовёт мой добрый дух… Вечный Бродяга… Йока Йелен, – сказала она, отступая от постели и путаясь босыми ногами в перинах.
Крапа не думал об этом как следует, не до того ему было, и для девочки это стало полной неожиданностью – уж её голова точно была занята совсем другими мыслями.
– Я не могу ему отказать, я не могу не ответить! Если я не отвечу, он может погибнуть! – в отчаянье прошептала она. – Это будет подлость, понимаете? Он спас меня вчера…
– Не надо ему отказывать ни в коем случае. – Крапа поднялся. – Пойдём. Я разбужу экономку, она побудет с Волче.
– Но… Но ведь тогда все поймут, где я…
– Ничего страшного. Мне бы всё равно не удалось долго тебя скрывать. Я думаю, в Особом легионе уже знают, что ты у меня. Пойдём.
Крапа вывел её на крышу через чердак. И, когда она поднималась по приставной лестнице впереди него, он заметил, как сильно сбиты маленькие белые ступни…
– Вам лучше остаться на чердаке, – сказала Спаска, оглядевшись.
– Почему? – Крапа опасался, что на наклонном скате её надо будет поддержать, подстраховать. – Ты не боишься высоты?
– Вас может задеть вихрем. Я, конечно, могу разрушить башню Правосудия или храм Чудотвора-Спасителя, но ведь тогда у вас будут неприятности, верно?
Крапа усмехнулся:
– Верно…
– Я лучше очищу небо над Хстовом. И постараюсь не упасть.
– Завтра же сделаем на крыше ровную площадку с поручнями… – пробормотал Крапа.
– Поручни сломаются. А сейчас я постараюсь не своротить трубу… – Она улыбнулась. – Спускайтесь. Не бойтесь за меня.
Крапа пожалел, что не увидел этого зрелища… Он слышал только страшный вой ветра в трубе и представлял, как над Хстовом поднимается вихрь и тянется к небу, – он видел вихри Спаски над замком. И вихрь этот видно далеко за стенами города Храма, со всех трактов, из окрестных деревень.
Завтра, когда над Хстовом поднимется солнце, Надзирающим придется туго: ну как убедить людей в том, что колдуны несут этому миру зло?
16 августа 427 года от н.э.с. День. Исподний мир (Продолжение)
Когда двое внесли в карету тело, завёрнутое в гвардейский плащ, и уложили на сиденье напротив, Спаска не только не поверила, она не поняла.
Было сумрачно – плотные шторы не пропускали свет. Когда же гвардейцы вышли и захлопнули двери, стало совсем темно. И очень, очень страшно. Потому что с сиденья напротив раздался тихий протяжный вой – тягучий, звериный. Человек не может издавать таких звуков.
Спаска чуть не вскрикнула от испуга: накрытое гвардейским плащом тело было живым, оно дышало и дрожало… Спаска приподняла занавеску и взглянула в лицо того, кто лежал на сиденье. Нет, не обезобразивший лицо глубокий ожог на месте левого глаза увидела Спаска прежде всего: безвольно разомкнутые посиневшие губы… Восковую бледность, выпирающие скулы, заострившийся нос.
Страшней всего было заглянуть в открытый правый глаз и увидеть в широком чёрном зрачке ясное сознание, мольбу, ужас и желание умереть. Спаска не смогла ни закричать, ни заплакать – рухнула на колени в его изголовье.
– Нет, – шептала она. – Нет, нет, нет… Не надо… Пожалуйста, пусть этого не будет. Пусть это мне снится.
Лошади перешагнули с ноги на ногу, карета качнулась, и Волче снова завыл – его губы не шевельнулись, вой шел откуда-то из груди, судорогой. Слеза выкатилась из моргнувшего правого глаза.
И Спаска завыла вместе с ним, согнувшись и закрыв лицо руками, – это не снится. Ему это не снится – с ним это произошло на самом деле. И надо что-то делать, сейчас же, немедленно, иначе он умрет.
– Мама, мамочка… Родная моя, милая, помоги мне, мамочка… Я ни о чем тебя никогда не просила, но сегодня – помоги мне. Мне никто больше не поможет, только ты… Мамочка, пожалуйста, пусть он не умрёт…
Дверь снова распахнулась, и в карету сел Красен, качнув её слишком сильно, – Спаска зажала рот руками, чтобы её крик не разнесся по всему Хстову. Она ощутила боль Волче как свою, ей не надо было смотреть на его тело, чтобы узнать, что с ним произошло. Чудотвор протянул Спаске склянку с притёртой пробкой:
– Это опий. Маковые слёзы. Дай ему три глотка.
Спаска выдернула пробку и тронула её языком.
– Нет, нет… – зашептала она, мотая головой. – Нельзя, поздно. Он уснёт и не проснётся. Когда в теле так мало крови, нельзя давать маковые слёзы, это известно каждому лекарю.
Красен взял её за руку и еле заметно сжал её ладонь.
– Так для него будет лучше, – сказал он еле слышно. – Конец мукам, лёгкая хорошая смерть. И… у тебя на руках… Он заслужил счастливую смерть. Это жестоко – длить его мучения. Он всё равно не выживет, в этом мире нет средств, чтобы его спасти.
Спаска зажмурилась и стиснула пальцами толстую склянку. А потом распахнула глаза и посмотрела в чёрный зрачок, умолявший о смерти.
– Я тогда тоже умру. Три глотка вам – а остальное мне. Слышите? Тогда мы вместе заснём и не проснёмся.
Ничего, кроме боли, не было в чёрном зрачке. И веко над ним трепетало беспомощно, затравленно. Спаска сглотнула и посмотрела на Красена.
– Мне нужна арутская соль, волкобой и ягоды чёрного паслёна. Мне очень быстро это нужно! Тогда можно будет дать один глоток маковых слёз.
– Детка, но это же страшные яды… – ответил Красен. – Зачем?..
– Что вы знаете о ядах? – Она медленно повернула голову и посмотрела на чудотвора не мигая – змеиная кровь, холодная и колючая, как шуга перед ледоставом, побежала по жилам.
Тот испугался, отшатнулся от неё – и поверил, кивнул. Карета тронулась с места, закачалась, но вместо воя с губ Волче слетело только безгласное «х-х-х» – на звуки сил у него уже не было, но это не сделало боль сколько-нибудь слабей.
– Зелейная лавка немного не по дороге… – словно извиняясь, сказал Красен. – Арутская соль есть у меня в доме, моя экономка травит ею крыс.
– Быстрее… – сказала Спаска, сжимая губы.
Змеиная кровь шуршала и выхолаживала внутренности. Тёрлась шугой о живую плоть, колола игольчатыми льдинками. От ужаса мысли застывали в голове, оставались лишь чувства – и чутьё. Не только в межмирье нельзя проникнуть мыслью – мысли мешают любому наитию.
Красен сошёл на ходу возле зелейной лавки, карета помчалась дальше.
– Простите… – Спаска склонилась над лицом Волче. – Простите меня. За то, что я жить хочу. За то, что вам за это платить приходится, а не мне. Пожалуйста, не умирайте.
Веко его затрепетало чуть сильней. Он и так вынес нечеловеческие страдания, зачем же она заставляет его мучиться снова? Имеет ли право? Карету тряхнуло, лошади встали как вкопанные, и Спаска прикусила губу, чтобы не закричать…
– Пожалуйста… Простите меня… Через несколько минут возница распахнул двери, рядом с ним топтался старый слуга и ещё двое мастеровых с улицы.
– Я умоляю… Ради Предвечного, осторожней! – всхлипнула Спаска.
Красен появился очень скоро – Волче только-только уложили на перины в светлой комнатке напротив кухни. Экономка Красена – молчаливая худая старуха – уже вернулась с арутской солью, а старый слуга принес невесомое пуховое одеяло, показавшееся Спаске неестественно белоснежным рядом с изорванной бурой рубахой.
Запекшаяся кровь по-разному окрасила шёлк и батист, и силуэт бегущего волка проявился на груди отчетливо, выпукло…
– Вот, волкобой и чёрный паслён, – выдохнул запыхавшийся Красен. – И я надеюсь, ты знаешь, что делаешь…
Если бы Спаска не увидела бегущего волка, она бы не обратила внимание на имя яда, а тут похолодела. А если она ошибётся? Если она ошибётся, Волче умрёт.
Ей надо было дотронуться до него, ощутить биение его сердца, его крови. Чтобы её колючая змеиная кровь верно рассчитала дозу ядов. Но любое прикосновение – даже её прикосновение! – сделают Волче только хуже. Экономка понимала Спаску с полуслова и выполняла все её просьбы очень быстро.
– Принесите кружку тёплой воды с мёдом. Только тёплой, а не горячей. И ложку.
Красен вышел из комнаты, посмотрев на Спаску долгим взглядом. Взглянуть на Волче он побоялся. Она убрала чёлку с его сухого холодного лба, положила на лоб руку, провела ею по виску… В его теле почти не осталось жизни. Сначала тело сопротивляется изо всех сил, а потом они иссякают. Прикладывать к переломам лёд тоже поздно – судя по тому, как холодна его кожа.
– Сейчас. Ещё немного… – шепнула она, капнув ядом себе на запястье.
Настойки, что принес Красен, были слишком крепкими, пришлось сперва разбавить их водой. Спаска языком попробовала разведённое в воде лекарство… Нужно сделать так, чтобы было не больше одного глотка, – глотать Волче будет тяжело.
Если дать хоть чуть-чуть больше арутской соли, у него начнутся судороги – и убьют его. Если перебрать с чёрным паслёном, откажут почки – у него ведь больные почки… Особенно осторожно надо с волкобоем – Спаска не сомневалась, что имена ядов много значат.
Ужас накатывал ледяными волнами, змеиная кровь застывала в жилах и шипела в уши: ты ничего не теряешь, без этих ядов он умрёт ещё верней, чем от них.
Спаска осторожно подсунула руку Волче под голову.
– Это очень горько. Пожалуйста, постарайтесь проглотить. Не поперхнитесь.
Он смог. И глоток приготовленного Спаской страшного зелья, и глоток маковых слёз. Он едва не задохнулся от усталости – даже на такую малость у него не было сил. А ведь ему надо было много пить, очень много – только так можно заставить кровь снова бежать по венам.
– Вам холодно… – Ей хотелось поцеловать его в лоб, погладить, приласкать, согреть – но ему это было не нужно. Не теперь.
Старый слуга Красена уже разводил огонь в очаге, экономка поставила на стол кружку со сладкой водой.
– Теперь вам надо пить. Много-много пить. Скоро станет чуть-чуть легче. Арутской солью тоже снимают боль. Только не поперхнитесь. Глотайте осторожно. Не втягивайте в себя воду, я сама буду её вливать.
Волче слышал её, но в его чёрном зрачке Спаска не видела ни ответа, ни осуждения – только отчаянье. Она не имела права длить его муки. Её жалкая попытка спасти Волче жизнь обходилась ему слишком дорого. Три вдоха – глоток.
Теперь Спаска боялась, что пить ему слишком тяжело, что это отнимает у него силы. Без питья ему никогда не станет лучше. Это единственный путь к жизни, но нужно ли так упорно идти этим путём? Холодная, безжалостная змеиная кровь шипела: нужно. Широкий чёрный зрачок умолял: не надо…
Если бы Спаска могла, она взяла бы боль Волче себе, всю до капли. Успокоить его, убаюкать…
Милуш говорил, что слово иногда лечит лучше лекарств, знал множество заговоров, но никогда никому не открывал их тайны, – тайну эту Спаске открыл отец. Милуш шептал ничего не значившие слова, но его спокойствие и уверенность передавались тем, кого он лечил. Спаска не ощущала ни спокойствия, ни уверенности – только ужас.
И зашептала бессмысленные ласковые слова, успокаивая себя, а не Волче. Но он слышал её. Он чувствовал под головой её руку, и она шевельнула пальцами, легко-легко перебирая его слипшиеся волосы.
– Милый мой, бедный мой, – шептала она. – Вы же герой, вы самый сильный человек на свете, вам нельзя умирать, вы семя своё должны здесь оставить. Вот я нарожаю вам деток, тогда и умирайте сколько хотите. Вы не слушайте татку, я вас любым буду любить – и слепым, и безногим, слышите? Я сама вас лечить буду, никому не доверю. Всё пройдет, правда, всё-всё у вас заживет, вы не бойтесь. И глаз пройдёт – мало, что ли, людей с повязкой на глазу ходит? Вы только не умирайте…
Три вдоха – глоток. Спаска заметила, что лекарства действуют, когда из широкого чёрного зрачка ушла мольба о смерти и появился страх перед ней, смертная тоска. Он понимал, что умирает, и Спаска понимала тоже – только не хотела в это верить.
Не поможет сладкое питье, яды лишь ненадолго подстегнут бессильное тело, маковые слёзы успокоят боль на короткое время – и на этом всё закончится. Потому что в этом мире нет средств, чтобы спасти Волче. Нет.
Три вдоха – глоток. Спаска вспомнила вдруг свой страшный сон о цветах в саду, безжалостный вопрос отца: «А где твои дети, Спаска?» Вот о чём был этот сон…
– У нас много-много детей будет, слышите? Я только сыновей вам буду рожать, вы ведь сыновей хотите, я знаю. Девчонки никому не нужны. У нас в доме всё будет по-вашему. Вы будете со службы приходить, а я вас уже ждать буду у двери. И на службу вас буду провожать каждый день, и целовать на прощание. Вы большим человеком станете, как и хотели. У нас свой дом будет, красивый, большой. Мы вечером за стол всей семьей будем садиться, вы, я и наши дети. Вы строгим отцом будете, я знаю, а я буду как мой татка – доброй. Я любить вас буду очень сильно, даже когда вы уже старым станете. И вы меня тоже, я знаю. Вы никогда меня не разлюбите, это даже татка говорит.
Спаска оглянулась, ощутив пристальный взгляд старого слуги. Она думала, он хочет её о чем-то спросить, поэтому не уходит, но он просто смотрел. С другой стороны стояла экономка – плотно сжав губы, будто была чем-то недовольна.
И Спаска по глазам поняла, о чём думает чопорная старуха, о чём хочет сказать: Волче умирает. Нет, она не была злой, напротив – она хотела уберечь Спаску от бесплодных грёз, из которых уже не будет выхода. Нельзя грезить о мёртвых – но никто в тот миг не смог бы заставить Спаску смириться со словами деда.
Это живым нельзя грезить о мёртвых, а самим мёртвым можно. Обняться и вместе идти к хрустальному замку на высоком холме, по мягкой зелёной траве, под большими раскидистыми деревьями, под пение птиц.
Там, в грёзах, всегда светит солнце. Там у неё не будет детей, но она посадит много цветов в саду. Три вдоха – глоток.
– Я понимаю, что мучаю вас этим питьём. Но пожалуйста, так надо. Вам уже не так больно, правда? Я поцелую вас, можно? – Она провела рукой по его волосам – ему это было приятно. – Когда вы выздоровеете, я вас буду часто целовать. Когда наши дети улягутся спать, мы с вами сядем на ковер обнявшись, как тогда у вас в комнате. И я вас буду целовать, сколько захочу. И вы меня тоже. И никто не посмеет вас в чем-то подозревать, потому что мы будем муж и жена, а мужу и жене можно целоваться когда и сколько угодно.
Три вдоха – глоток. Этого мало, этого слишком мало! В его жилах почти не осталось крови, сердцу просто нечего толкать. Но глотать чаще он не сможет – задохнётся.
Старый слуга поспешно вышел за дверь, прикрыв глаза ладонью, экономка же с каменным лицом так и стояла возле очага, ожидая распоряжений. И Спаска решила, что ничего страшного не будет, если экономка – совсем чужая женщина – увидит её поцелуй. Пусть.
Она легко коснулась губами заострившейся скулы под здоровым глазом Волче – кожа была очень сухой, как лист пергамена. И холодной.
– А ещё я научусь готовить лучше, чем мамонька. И я вам вышью ещё тысячу новых рубашек, даже лучше этой. И все будут вам завидовать и говорить, что такую рубашку впору носить Государю. А вы будете отвечать, что это ваша жена вышивает такие красивые рубашки, но только для вас. И детям я тоже буду вышивать рубашки, вы не думайте. Я буду очень наших детей любить, только вас всё равно больше…
Веко опустилось и закрыло широкий чёрный зрачок – это от облегчения, от того, что боль отпускала. Только сердце трепыхалось еле-еле, сбивалось с ритма – устало стучать. И дыхание стало совсем лёгким, чуть заметным.
Спаска вздохнула и одной рукой потянулась к склянке с маковыми слезами. Пусть эти грёзы никогда не кончатся. Пусть, она и не станет искать из них выход. Пусть будут цветы в саду, солнце и хрустальный дворец на горизонте.
– Я обниму вас, чтобы вам теплее стало. Я осторожно, вы не бойтесь. Вам пить пока не надо больше, а то вы поперхнетесь.
Перед домом снова остановилась карета, и на секунду Спаска испугалась: а вдруг сюда ворвутся гвардейцы и заберут её? Нет, она не боялась снова оказаться в башне Правосудия, она боялась, что они отнимут у неё эти последние минуты – сладких грёз, из которых нет выхода.
Притертую пробку трудно было вырвать зубами, но левая ладонь лежала у Волче под головой…
Туманным мартовским утром старая и донельзя грязная шхуна бороздила неприветливые воды Атлантического океана, входя в Массачусетский залив. На борту ее красовалось имя «Пресвятая дева», хотя со святостью на шхуне дело обстояло еще хуже, чем с чистотой.
Капитан суденышка пинком распахнул дверь своей каюты и вышел на палубу. Это был мужчина огромного роста и свирепого вида, с курчавыми черными волосами и помятым, красным от беспробудного пьянства лицом. Он оглядел мутным взглядом окружающий мир, и принялся на чем свет стоит костерить всех и вся. Досталось и океану, угрюмо катящему высокие валы, слишком холодному в этих широтах после Карибского моря, и шхуне, затерянной в беспредельном его пространстве, и ленивой команде, и несчастливой звезде капитана. А особое место в его проклятиях отводилось некоему докторишке.
Капитана звали Истерлинг. После неудачной попытки завладеть красавцем-кораблем «Синко Льягас», закончившейся потерей «Бонавентуры» и галеона «Санта-Барбара» с грузом ценностей, в жизни пирата наступила длительная черная полоса. Истерлинга еще немало помотало по Карибскому морю; почти вся команда покинула его, осталась лишь кучка никчемных ленивых мерзавцев, которым было все равно, с кем плавать. В конце концов его занесло далеко на север, к берегам Новой Англии. Что делать – он и сам толком не знал, надеясь, что подвернется случай и он сможет захватить какое-нибудь судно или, на худой конец, получить фрахт.
Северные территории бурно развивались, но хотя Истерлинг и слышал, что в Бостоне, этом центре деловой жизни английских колоний, привыкли иметь дело с людьми самыми различными, он не представлял, как ему удастся договориться с неуступчивыми суровыми квакерами, населяющими эти земли.
«Пресвятая дева» уже находилась в Бостонской бухте, как вдруг туман сгустился, охватывая шхуну своими призрачными щупальцами подобно мифическому кракену.
Это вызвало новую порцию проклятий капитана. Он заорал на матросов, приказывая лечь в дрейф. Не зная этих вод, нечего было и пытаться двигаться в опаловом мареве, подсвеченном встающим солнцем, – особенно сейчас, когда начинался утренний отлив.
Его приказ запоздал: не прошло и нескольких минут, как шхуна содрогнулась от сильного удара, раздался треск ломающегося дерева и скрежет песка под килем. «Пресвятая дева» накренилась на левый борт и замерла.
Команда наконец-то забегала по палубе, из грузового люка показалась растрепанная голова одного из матросов, и он крикнул, что шхуна получила пробоину, напоровшись на камни, и трюм заполняется водой.
Истерлинг едва устоял на ногах. Проклиная нерасторопность своих людей, он подскочил к рулевому – молодому, вечно сонному парню – и отвесил ему затрещину. Потом капитан кинулся к борту, пытаясь рассмотреть, на что они налетели.
Это был совсем маленький островок, скорее даже песчаная банка. Он едва виднелся над поверхностью воды, появляясь только в часы отлива, но шхуна крепко сидела на мели.
Богохульствуя и призывая небо и ад ответить, за что он терпит все эти несчастья, Истерлинг приказал бить в сигнальный колокол: не хватало еще, чтобы другой корабль врезался в них в этом чертовом тумане. Он знал, что судоходство здесь очень оживленное, и рано или поздно кто-то придет к ним на помощь.
И верно: довольно скоро порыв ветра разорвал кисею тумана, проступили очертания бухты и города впереди. А совсем близко от них обнаружился прекрасный трехмачтовый корабль с черным корпусом и позолоченными портами пушек.
Кажется, на корабле их заметили, потому что он замедлил ход. Туман все больше рассеивался, и Истерлинг, вне себя от бессильной злобы, через подзорную трубу жадно вглядывался в этого красавца, похожего на «Синко Льягас», как родной брат. Под лучами солнца на борту судна пламенело название, составленное из бронзовых букв.
«Голдсборо», – прочитал капитан, уже видя, что на корабле спустили шлюпку и она движется по направлению к шхуне.
***
Жоффрей де Пейрак, прежде один из самых могущественных дворян Французского королевства, а ныне авантюрист, широко известный на Средиземноморье под именем Рескатор, прибыл в Бостон по важным делам. Несколько лет назад он оставил Старый свет, вынужденный подчиниться ультиматуму алжирского пирата Меццо-Морте, в безуспешной попытке спасти свою жену. Он еще надеялся воссоединиться с ней, но Анжелика вновь ускользнула, на этот раз – навсегда. Тогда он отправился в Новую Францию, чтобы начать все сначала, и немало преуспел в этом. Его радушно принимали также и в Массачусетсе, особенно в Бостоне; ему удалось найти путь к сердцам замкнутых английских протестантов, поначалу с подозрением отнесшихся к «французскому пирату».
«Голдсборо» был создан по его чертежам. Он оплатил строительство еще нескольких кораблей, и на верфях Бостона должны были приступить к выполнению его заказов. Как раз за этим он и посетил город; кроме того, в Гарварде обучались его сыновья, и он хотел повидать их. Покидая уютную Бостонскую бухту, де Пейрак взял курс на Голдсборо – основанное им на берегу Атлантического океана поселение, которое носило то же имя, что и его корабль. Там ждали дела не менее важные: освоение новых земель требовало постоянных усилий.
Утро выдалось туманным, как это часто бывало в марте. Де Пейрак поднялся на ют, к Язону, своему старому другу и бессменному капитану «Голдсборо». До них донесся заунывный звон колокола, и сразу же раздался крик марсового:
– Справа по борту шхуна села на мель!
– Неудивительно в этаком тумане, – проворчал Язон, глядя в подзорную трубу. Контуры терпящего бедствие корабля едва угадывались в серой мгле. – Что будем делать, монсеньор? Они напоролись на один из этих крошечных островков. Видимо, они впервые здесь.
– Язон, прикажите лечь в дрейф и спустите шлюпку. Поможем этим несчастным.
Тот прокричал в рупор приказ, матросы засуетились, и вскоре шлюпка отошла от борта корабля. Туман редел, и шхуна, находившаяся в весьма плачевном состоянии, была уже хорошо видна.
***
Истерлинг услышал, как из подошедшей шлюпки прокричали по-английски с сильным акцентом:
– Эй, на шхуне! Помощь требуется, или подождете прилив?
Конечно же, им требовалась помощь. И дело было не только в том, что огромная пробоина в днище старого корабля не давала им шансов справиться с бедой своими силами. Истерлинг, которого продолжала душить злоба и зависть, продал бы душу, будь она в наличии, за возможность оказаться на «Голдсборо», и не просто оказаться, а завладеть им. Несмотря на отсутствие команды – не считать же командой ту кучку бездельников, что осталась с ним, – и длительную полосу неудач, он не оставлял мысли триумфально вернуться в Карибское море.
Он оглянулся на стоящих рядом матросов и прошипел:
– Держите язык за зубами, дети дьявола! Ни слова о том, кто мы, если вам дорога ваша шкура.
Но поднявшись на борт «Голдсборо», пират сразу же приуныл. Ему хватило одного взгляда на встречавшего их высокого и широкоплечего мужчину в черном плаще, с резкими чертами лица и властным взором, чтобы его инстинкт шепнул: эта добыча ему не по зубам. Если он сам был волком, то перед ним стоял, по меньшей мере, горный лев. Старые шрамы на его лице свидетельствовали о жизни не менее бурной, чем была у самого Истерлинга.
Ну что же, он не собирался сдаваться. В его голове зародилась уже одна мыслишка…
Он растянул губы в улыбке:
– Благодарю вас, капитан…
– Можете называть меня монсеньор Рескатор, – прозвучал глухой голос. – Не стоит благодарности. Куда вы направлялись?
– В Бостон… и никуда. Меня зовут Истерлинг, я был капитаном торгового судна и потерял свой корабль во время шторма, как и почти всю команду. Вот все, кто выжил. – Он указал на своих матросов, перелезавших через фальшборт: – Мне удалось приобрести эту посудину, и я надеялся получить в Бостоне хоть какой-нибудь фрахт.
Истерлинг безнадежно махнул рукой. Рескатор проницательно смотрел на него, словно читая его мысли, и пират отвел глаза.
«Врет, с такими рожами не занимаются фрахтом. Наверняка пират, – подумал де Пейрак. – Впрочем, какое мне дело до этого?».
Вслух он спросил:
– Что же мне с вами делать? Я не собираюсь возвращаться в Бостон.
– А вы не сочтете возможным высадить нас в каком-нибудь ближайшем порту, монсеньор Рескатор? – Истерлинг постарался, насколько это было в его силах, напустить на себя просительный вид.
Пока длится путь, он постарается кое-что предпринять.
– Хорошо, – ответил Рескатор, – вас разместят на борту. Завтра утром мы сделаем остановку, и вы сойдете на берег.
***
Весь день Истерлинг посвятил обдумыванию своих идей. Он не желал расставаться с мыслью завладеть кораблем, пусть даже подняв бунт. Пользуясь тем, что на них не обращали особого внимания, он попытался как следует осмотреться, а кроме того – прощупать настроение команды. Ему еще не доводилось видеть такого пестрого смешения различных народов, он даже заметил нескольких мавров в бурнусах. Один из них неотступно следовал за Рескатором, не расставаясь с богато отделанным мушкетом.
К своему большому разочарованию, он обнаружил, что вся эта разношерстная братия испытывала чуть ли ни собачью преданность по отношению к своему грозному предводителю. Кстати, капитанов на «Голдсборо» было два. Истерлинг заметил, что на палубе распоряжается коренастый невысокий мужчина с неприятным буравящим взглядом, которого звали Язон. Он с подозрением смотрел на Истерлинга, но ничего не говорил. И на том спасибо.
Рескатор не вмешивался в деятельность Язона, проводя время то на квартердеке, то в своих апартаментах под ним, но по тому, с какой почтительностью все к нему относились, Истерлинг сразу понял, кто здесь истинный хозяин.
Апартаменты поражали роскошью. Пирату удалось заглянуть в них, когда хозяин корабля открыл дверь, чтобы вызвать к себе Язона, – и тогда же Истерлинг успел заметить некие детали обстановки, которые придали другой ход его мыслям…
Ему пришлось-таки отказаться от своей идеи заполучить корабль, потому что не стоило рассчитывать на бунт команды, но во время своих блужданий пират заметил
еще кое-что интересное. Его догадки подтвердились, а с ними изменились и планы .
***
Жоффрей де Пейрак развернул пергаментный лист с картой Карибского моря и склонился над ним, попыхивая трубкой. Он уже совершил несколько удачных рейдов к берегам Панамы, разыскивая лежащие на дне моря сокровища – для того, чтобы их поднимать, в его команде были мальтийские ныряльщики. Помимо обогащения, де Пейрака влекли тайны исчезнувших цивилизаций инков и ацтеков, и он, как правило, оставлял себе особо редкие или загадочные вещицы. Это давало пищу для его ума исследователя и утоляло тягу к прекрасному, которая продолжала владеть им, несмотря на все жизненные перипетии.
Он попытался представить, каковы же были города инков. Несомненно, величественные, с башнями, покрытыми листовым золотом, с храмами, где совершались таинственные и ужасные обряды… Его размышления прервал тихий стук в дверь.
Де Пейрак недовольно нахмурился и громко сказал:
– Кто там скребется?
Дверь приоткрылась. На пороге, в сопровождении мавра Абдуллы, стоял тот самый капитан, которого сняли поутру с севшей на мель шхуны – кажется, Истерлинг. Что привело его сюда?
– Монсеньор Рескатор, простите, что отвлекаю вас, но могу ли я поговорить с вами? – пират старался быть почтительным.
– Что вам угодно? – не особо любезно спросил де Пейрак.
Истерлинг покосился на мавра и прошептал:
– Я хочу поделиться с вами кое-чем интересным. В прошлом году мы пополняли запасы воды на одном из островов Карибского моря. Я отправился побродить и наткнулся на хижину, в которой обнаружил скелет. Ничего удивительного, какой-то несчастный, жертва кораблекрушения, отдал здесь Богу душу – такова была моя первая мысль. Но потом я нашел вот это. – Он протянул Рескатору весьма потрепанные листки бумаги, скатанные в трубку. – Это часть дневника Моргана.
Конечно, де Пейрак слышал это имя. Как же, великий английский пират. Соотечественники даже возвели его в рыцари и назначили губернатором Ямайки. Он внимательно посмотрел на Истерлинга: нездешний оттенок загара, жадные взгляды, которые тот украдкой кидал на богатую обстановку каюты, а также рассказ о Моргане подтверждали его предположение. Перед ним, без сомнения, стоял один из пиратов Карибского моря. В этом не было ничего необычного. Де Пейраку уже приходилось иметь дело с береговым братством, ему даже удалось прийти к нейтралитету с основными его вожаками. В конце концов, его самого причисляли к этой же категории.
Он молча развернул протянутые листы и с трудом прочел несколько записей:
«…16 июля 1673. Прибыли на «Джамайка Мерчент» к западной оконечности Коровьего, где-то здесь взорвался «Оксфорд», мы приступим к его поискам… Я не могу оставить мои сокровища лежать на дне…»
Далее буквы расплывались – видимо, бумага сильно намокла, и морская вода растворила чернила. Но в конце страницы текст вновь читался:
« …28 августа 1673. Поиски ничего не принесли, и команда ропщет. Я должен возвращаться на Ямайку, попробую прийти сюда в следующем году…»
Де Пейрак вернул листы Истерлингу и саркастически спросил:
– С чего вы взяли, что это писал Морган?
– Но как же, монсеньор, ведь считается, что на корабле под названием «Оксфорд» Морган хранил самую ценную часть награбленного.
– Вы думаете, что это он умер там, на острове?
– Нет. Морган скончался несколькими годами позже, на Ямайке, там до сих пор есть его могила. Думаю, это кто-то из его команды, высаженный на берег или сбежавший по той или иной причине. Отношения между Морганом и его людьми не всегда были гладкими…
Это не расходилось с тем, что знал де Пейрак, но он продолжал все также саркастически:
– Зачем вы мне раскрываете такую ценную информацию?
– Затем, что это могло бы вас заинтересовать. Я хоть и не сильно удачливый капитан, но не дурак и не слепой. Я кое-что заметил на вашем корабле – совершено случайно, уверяю вас! Но я понял, что вы поднимаете сокровища с затонувших кораблей. Вот даже зеркало говорит об этом, – И он указал на странное зеркало, висящее на переборке. Его поверхность имела красновато-золотой отлив, а в оправе золотые солнца, переплетенные с радугами, образовывали затейливую и очень изящную гирлянду. – Его сделали инки…
– Откуда простому капитану торгового корабля знать об этом? – усмехнулся де Пейрак.
Истерлинг также позволил себе легкую усмешку:
– Я не всю жизнь был капитаном торговой шхуны, монсеньор.
– Ну, допустим, дневник подлинный. Но, как следует из записей, Морган и сам мог поднять свои сокровища.
– Я знаю, что Морган больше не возвращался туда.
– Вам известны даже такие подробности?
– Найдя дневник, я стал осторожно наводить справки – речь ведь шла о кладе самого Моргана! Мне повезло: в каком-то порту я разговорился с одним малым, который ходил на его корабле.
Де Пейраку пришла в голову мысль, что этим малым скорее всего и был сам Истерлинг. Вряд ли он осмелился соврать о существовании клада.
– Слишком гладко у вас получается: матрос Моргана, найденный дневник… Хорошо, в чем ваша выгода?
– Я берег эти листы на крайний случай и сам собирался отыскать клад, но без оснащенного корабля и команды это невозможно. Мое положение отчаянное, и, думаю, пришел момент воспользоваться ими. Я решил довериться вам – в благодарность за спасение и в надежде, что вы, отыскав сокровище, поделитесь со мной. Скажем, одна четвертая… Возможно, мне хватило бы на покупку хотя бы шхуны – наподобие той, какую я потерял сегодня.
Говоря все это, Истерлинг совсем не врал. Он не стал рассказывать историю о кладе на Панамском перешейке, с помощью которой пытался заманить в западню Питера Блада. Морган и там зарыл кое-то, но Истерлинг посчитал, что добиться согласия Рескатора на подобную экспедицию будет труднее. Он чувствовал, что имеет дело с жестким и даже опасным человеком.
Истерлинг ухитрился заполучить несколько страниц дневника Моргана, когда плавал со знаменитым корсаром. У него были сведения, что Морган, тяжело больной, потеряв во время шторма «Джамайка Мерчент», вернулся на Ямайку и больше не предпринимал попыток отправиться к месту гибели «Оксфорда».
Раз уж у монсеньора есть ныряльщики, стоило попробовать заняться этим делом. Положение Истерлинга в самом деле оставляло желать лучшего. Оказаться в неведомом порту, в незнакомых землях… А вновь обзаведясь кораблем и командой, он сам сможет отправиться на Панамский перешеек.
– Где находится этот ваш… остров сокровищ?
– Недалеко от французской части Эспаньолы… Я покажу вам на карте.
Де Пейрак задумался. Он собирался уже наведаться в зону Карибского моря. Даже если не удастся найти клад Моргана, у берегов Эспаньолы затонуло великое множество других судов.
– Ну что же. Я должен все взвесить. В любом случае, сейчас мы идем в Голдсборо – это поселение, основанное мной, оно находится в Новой Франции. Для такой экспедиции нужна подготовка. Размер же вашей доли еще подлежит обсуждению. Сокровище надо отыскать и поднять. Вас устроит одна шестая?
Истерлинга это совсем не устраивало, но у него не было другого выхода, и он кивнул головой.
«…магия не зла и не добра, она рациональна.
И именно поэтому не дает человеку увидеть того, с
чем он не может справиться. Если что-то доступно для
видения — значит, доступно оно и для всего прочего.
Значит, ты можешь (а скорее должен) что-то с этим
увиденным сделать. Что именно и каким образом —
решать уже тебе самому.
Да, возможно, для исполнения решенного тебе придется
рвать жилы и выворачиваться наизнанку, прыгать выше
головы и тащить себя за волосы из болота, выплеснуть
все, что есть за душой, и даже немного больше… или
намного больше.
И получить в ответ стократно.
Отказ от борьбы, отказ осознанный и продуманный —
это тоже решение. Тоже выбор. И смелости для него
требуется порою ничуть не меньше.
Тут важно лишь помнить, что сказав: «Я вижу это, но
сделать ничего не могу, ибо оно выше моих сил» —
ты соврешь.
Потому что если бы это действительно было тебе не по
силам — ты бы просто его не увидел…»
Его Светлейшество Жерар с.ш. Парьен,
из вступительной лекции для абитуриентов на дне
открытых дверей в императорской Магадемии.
Хозяйке, пялившейся на Дюбрайна коровьими глазами и уже раскатавшей губы если и не на даровитый приплод от прекрасного светлого шера (а может, и сразу от двоих прекрасных шеров, чем Двуединые не шутят?), то хотя бы на веселую ночку, — золотой в зубы (за ужин и комнату) и жесткий посыл валить подальше и надолго, пока Рональд добрый. У нее, конечно, были на эту ночь определенные планы, но перетопчется. Благодаря мелкой похотливой дряни это теперь планы Рональда, а темные не терпят конкурентов. Пусть благодарит Двуединых, что живой ушла, не до нее. Остальных посетителей тоже к шису на дысс… то есть по домам. И плевать, что на улице аномальный ливень, не сахарные, да и целее будут.
Мебель к стенам. На пол — контур дуэльного круга.
— В такую погоду выгнать всех этих несчастных людей из теплого зала… Ты совершенно лишен милосердия, мой темный шер!
Так и есть. Темный лишен милосердия, а светлый абсолютно непрошибаем, можно только позавидовать его наивной упертости и уверенности в том, что все и всегда должно быть хорошо, а свет обязан побеждать… Нет. Завидовать тут нечему. Глупо завидовать глупости, пусть даже и светлой.
Сиреневые молнии оставили в покое Дюбрайна и метнулись к Рональду, завертелись вокруг, тычась под руки и чуть ли не в лицо, словно чайки, любопытные и прожорливые. Они не были злыми, эти молнии. А вот жадными были. Жадными и… голодными, да. Иначе и не скажешь. Очень голодными.
Это не делало их менее опасными: в конце концов, свежеподнятый лич тоже не злой, просто голодный и жадный.
Дюбрайн вдруг резко вздохнул, его глаза расширились. Лицо застыло улыбкой, на сторонний взгляд такой же открытой и светлой, как и секунду назад. И — все-таки не такой.
Ну наконец-то!
Короткие взгляды, осторожные шевеления ауры, никаких имен, не то что вслух, но даже на третьем ментальном слое. «Гроза… Аномалия…» И все. Восхищение, желание, опаска… Отлично! Чему-то вас в вашей светлой шараге все ж таки учат. Опасливый полувзгляд в сторону темного… Ну да, думай и дальше, что Бастерхази такой дурак и ничего не заметил. Ты-то хоть сам заметил, где она? Просто чтобы дальше не отвлекаться по пустякам…
О. Заметил.
Прекрасно.
— Приступим, мой светлый шер?
Теперь у него взгляд прямой, оценивающий. Дошло? Быстро соображаешь, когда надо, мой светлый шер. Что ж, значит, будем работать в паре, что не может не радовать. В паре удобнее. И удачнее. Больше шансов вытащить полутемную дурочку из того безумия, в которое она сама себя загнала — и самим остаться нормальными. Ну, более или менее. Как получится.
Дюбрайн продолжал смотреть… Нет, не смотреть — ласкать взглядом, буквально облизывая кожу жаром расплавленной бирюзы до щекотных мурашек. Шисов светлый, как же быстро он умеет переключаться от полного равнодушия и осторожного любопытства до такого вот…
Рональд первым отдернул взгляд — не до детских игр в гляделки! — одновременно сворачивая ауру, старательно скручивая потоки и упихивая их под щиты. Не надо. Лишние они сейчас. И смотреть тоже… не надо.
Не надо так смотреть, светлый. И самому Рональду поддаваться на эти взгляды тоже не надо. Это все аномалия и ее «хочу!», и ничего больше, и глупо думать иначе. Все будет по правилам. Сперва мы с тобой подеремся, как и положено, и лишь потом, выяснив, кто сверху… тоже, как и положено. Древняя форма дуэли. Мы ведь с тобою правильные шеры, Дюбрайн, а правильные шеры любят все древнее.
Отличная, кстати, была замена после запрета на смертельные поединки, спасшая немало жизней. А гордость… Гордость — это излишество. Будем радоваться, что никому за сотни лет так и не пришло в голову отменить тот ритуал. Или этикет. Или… Не важно!
— На лопатки, — уточнил Дюбрайн неожиданно хриплым голосом. И сглотнул.
Рональд кивнул, стараясь не выдать облегчения и даже почти благодарности (ну, почти!): сам бы он сейчас сказать не смог ничего, восторженный взгляд и хриплый голос продрали по позвоночнику, расплавленной бирюзой и перламутром легко проникли под защитные щиты и теперь растекались под кожей обжигающими мурашками, и не осталось ни мыслей, ни планов, только держаться…
Держаться.
И каким-то шисом держать любопытную любвеобильную идиотку, не давая ей окончательно уйти в ею же порожденную бездну.
https://author.today/u/ann_iv
Огюст притащил тюк с одеждой: рубашка из сурового полотна, черный колет, суконный плащ и шляпа с высокой тульей. Все было впору, однако Арно передернул плечами, привыкая к грубой ткани. Он решил оставить офицерские сапоги, ведь в Ветанге ему придется сесть в седло. Весьма кстати пришелся и бывший при нем пистолет, а главное — запас пуль и пороха. Фамильная шпага с выбитым на щитке эфеса атакующим соколом Брикассов совершенно не годилась для скромного торговца. Цокнув языком, мэтр Огюст предложил взамен кинжал с широким лезвием, но Арно отрицательно покачал головой. Шпага была символом всего, что было ему дорого, призрачной нитью связывая его с уничтоженным родом. Да и во владении кинжалом он наверняка уступал ветангским и иберским разбойникам.
Маго привела их в опрятный домик, где на первом этаже располагалась пекарня ее мужа, а на втором — жилые комнаты. Запах свежеиспеченного хлеба, добротная мебель из потемневшего от времени бука… У очага двое мальчиков лет десяти что-то мастерили из щепок. Арно на миг задумался: мог ли он забыть обо всем и вести такую простую жизнь? Но мысль канула проблеском упавшей звезды.
Хлопотливая Маго, то протиравшая и так до блеска начищенные медные кувшины, то помешивающая в подвешенном над огнем котелке суп из трески, не умолкала ни на миг, делясь последними сплетнями, однако Арно, погруженный в горестные переживания, почти не слышал ее, разве что отметил, что Блез пришелся по душе добросердечной хозяйке и та пристроит его в пекарню.
От ужина он отказался, и теперь сидел у окна, отстраненно глядя на снующих по улочке людей, и виделся себе палым листом, попавшим в бурный поток.
Не сказать, чтобы ему нравились нововведения короля Лодо, однако флота они почти не касались. Когда война закончилась, наступили скучные времена. Патрулированиепобережья Галеи и завоеванного Ноорна, мелкие стычки с эйрландскими пиратами, погоня за контрабандистами. В Аридже Арно бывал редко. Его беспокоила увлеченность отца и Мишеля идеями Вермадуа: он сомневался в законности притязаний того на престол, ведь бабка Ренье была лишь кузиной Алеанор Галейской, матери короля Гаспара. Итем более не ожидал, что Ренье решится на мятеж. Хорошо, что мать давно за Пределом. Она уже воссоединилась с мужем и сыновьями, там, за серебряной чертой, пересекающей ночное небо. А у него — другой путь, раз уж Блез успел предупредить его.
Над городом плыл протяжный звук храмового гонга, означающий окончание дня и призывающий вознести вечернюю молитву, когда в дверь постучали; один из мальчиков отворил дверь, и в комнату шагнул усатый коротышка, одетый в полотняные штаны и матросскую блузу. Это и был Фернан по прозвищу Акула. Вникнув в суть дела, он крякнул и дернул себя за ус:
— То ли Нима* вас поцеловала, то ли у самого Странника вы в милости. Мэтр Огюст меня в самый последний миг перехватил. Идем в Кап-Феррет** поутру. Двадцать крон. И то потому, что вы из моряков, месьер, и удачливый.
— Не много ли просишь? — начал было Блез.
— У меня есть деньги, — остановил его Арно, вставая из за стола.
— Вот и лады, только отравляться немедля надобно, а то как бы искать вас не начали, да выход из порта не перекрыли.
Маго засуетилась, собирая в провощенный мешок с лямками немудреную еду: сухари знаменитой бонненской закалки***, изготовленные в пекарне мужа, головку сыра, солонину и две фляжки: с водой и кисловатым красным вином, кровью неприхотливых лоз Боннена.
— На первое время хватит, месьер Арно…
— Маго, да пребудет с тобой и дорогими тебе милость Странника, — с теплотой в голосе сказал Брикасс.
Выйдя наружу, он вдохнул прохладный воздух. Весенние сумерки окутали город; на все еще светлом небе одна за другой проступали звезды.
Роан стоял на пороге.
— Прощай, Блез, — сказал Брикасс, с грустью глядя на старого слугу.
— Прощайте, месьер, — Роан закивал, очерчивая перед ним рассеченный круг. — Прощайте!
Они пришли к дальнему, западному причалу, где был пришвартован парусный десятивесельный баркас. Рыбаки заканчивали погрузку; высокий седобородый мужчина, по видимому — старший, придирчиво наблюдал за тем, как матросы укладывают на корме сети. Фернан обменялся с ним парой фраз, затем обратился к Арно:
— «Фортуната» ждет в условленном месте, месьер. Тьерри со своими ребятами нас доставит.
Старший перевел взгляд на Арно и наклонил голову, приветствуя его. Брикасс помедлив, кивнул в ответ, затем подошел ко краю пирса. Мелкие волны тихо плескали о сваи. Он нашел взглядом мачты «Разящего» и горько улыбнулся: завтра, когда выяснится причина отсутствия лейтенанта Брикасса на борту, даже друзья будут считать его презренным изменником.
— Пожалуйте на корму, — услышал он негромкий голос контрабандиста. — Пора.
Лейтенант оглянулся: рыбаки занимали гребные банки, Тьерри сидел на корме, положив руку на румпель.
Фернан устроился на свернутых сетях. Арно спрыгнул в баркас и спросил, усаживаясь возле контрабандиста:
— Когда думаешь в Кап-Феррет прийти?
— Седмицы три займет, месьер. А может — и раньше, если Нима к нам будет благосклонна — ответил Фернан.
— Отваливай! — скомандовал Тьерри.
Баковый выбрал швартовный канат и отпорным крюком оттолкнул нос баркаса от причала, остальные гребцы разобрали весла и вставили их в уключины. Слабый ветер едва наполнял парус, однако отлив увлекал судно к выходу в открытое море. Весла слаженно, почти без плеска входили в воду. Надвинулась приземистая громада форта. По стене расхаживал часовой. Заметив их, он остановился, и Брикассу показалось, что солдат смотрит прямо на него. Он задержал дыхание: пришел миг узнать, не затеяла ли Судьба-Ананк игру с ничтожным смертным. Но часовой лишь молча проводил их взглядом.
Как только они обогнули мыс Алерон, ветер усилился, и баркас резво заскользил по волнам. Тьерри правил на запад, где на горизонтееще горела алая полоска заката. Боннен отступал назад, сливался с темно-лиловыми тенями ночи и сам становясь тенью.
______________________________________________________________________________________________-
* Нима — покровительница моряков, в нее верят на севере Орнея и в Эйре, напоминает земную русалку.
** рыбацкая деревня и порт в одноименной бухте на северо-западе Ветанга
*** тройной закалки. Закалка сухаря — уже подсушеный около пяти суток на воздухе испеченный хлеб (сухарь простой) — помещали на специальных лотках в раскаленную печь получали сухарь двойной закалки — потом сухарь «досушивали» пару суток получая и еще раз калили в печи .
В последние выходные августа Исли внезапно предложил куда-нибудь съездить. Ригальдо, замотавшийся по делам ресторана, в котором внезапно накрылся большой холодильник, ткнул наугад в карту, попав в полуостров Олимпик.
Уже через час пути стало ясно, что они выбрали для поездки на океан не самый подходящий день.
Небо было низким и серым, с моря порывами дул ветер, принося дождливую морось. Шоссе мокрой серой лентой убегало в густой белый туман, и кроме встречных фар ничего не было видно. Когда по ветровому стеклу потекли ручьи, Ригальдо, невыспавшийся и хмурый, предложил повернуть назад. Но Бекки, дремавшая в своем кресле, взмолилась: «Пожалуйста! Я хочу посмотреть на китов!» Под ее взглядом в зеркале дальнего вида Ригальдо пожал плечами, буркнув, что китов они в таком тумане вряд ли найдут.
— Зато я покажу городок, где живут вампиры, — сказал молчащий до того Исли.
Бекки хихикнула:
— Я знаю, Форкс! Когда я жила у Тома и Лиз, я немножко смотрела «Сумерки»!
— И эти люди запрещали ей смотреть «Гравити Фоллз»! — Исли покачал головой. Ригальдо посмотрел на его руку, спокойно лежащую на рычаге сцепления, и отвел глаза.
Его нервировало близкое присутствие Исли. Тепло плеча и колена, которых Ригальдо не мог касаться в огромном «Брабусе», но постоянно фантомно ощущал, запах парфюма и легкая щетина на щеках, связанные в небрежный хвост волосы. То, как тот щурится, вглядываясь в туман за ветровым стеклом. Ригальдо старался вообще не глядеть в его сторону, но иногда приходилось оборачиваться, чтобы поговорить с Бекки.
Он заподозрил бы в этом какое-то изощренное коварство, вот только Исли тоже в его сторону не смотрел.
По счастью, погода выровнялась: дождь прекратился, оставив только теплую сырость. Бекки, которую выпустили из машины в дождевике, сплясала по этому поводу дикий танец. Глядя на нее, Ригальдо немного воспрял духом. Ну хоть кому-то поездка понравилась. А иначе зачем это все вообще.
Форкс оказался довольно скучным, каким Ригальдо его и представлял: горы, сосны, микроавтобусы с надписями «Сумерки», лавка «Сумерки», кафе «Сумерки», сувениры из «Сумерек». Супермаркет предлагал ветчину «Любимый сэндвич Эдварда». Бекки залезла на огромное бревно-указатель, чтобы сфотографироваться, и сверзилась прямо в руки Исли. Ригальдо пришлось отряхивать ошметки мокрой, грязной коры с ее новых штанов. А дальше все замелькало, как в «Инстаграме»: дождевой лес, корявые палки самшитов, с которых космами свисала ярко-зеленая махра; высокие папоротники, где Бекки потерялась уже через пять минут, и если бы не ее писк, неизвестно, когда бы они ее обнаружили. Поляны мха, в котором утопали кроссовки. Исли снимал Бекки в каждом дупле с энтузиазмом юного блогера, заставлял Ригальдо залезать на коряги и валуны и поднимать ребенка на плечи. Они перемазались и вымокли, но Ригальдо внезапно почувствовал себя веселее. Хотя сломавшийся оптовый холодильник для мяса пробил в его бюджете преизрядную дыру.
— Там волк! — вдруг взвизгнула Бекки, нацелив палец за спину Ригальдо. — Вон, вот, коричневый! Пап, это оборотень? Да? Да?..
Он обернулся, машинально схватив с земли первую попавшуюся палку, и с облегчением рассмеялся:
— Детка, это же олененок. Совсем молодой олень.
Оленя от них отделяла глубокая каменная расщелина, по дну которой с ревом неслась вода. Ригальдо понадежнее ухватил Бекки за шкирку, не давая ей форсировать канаву по скользкому бревну. Олень вертел красивой узкой головой и осторожно переступал тонкими ногами. Совсем дурной или просто привычный к туристам.
— Ты читал, — внезапно спросил Исли, — «Девочку, которая любила Тома Гордона»?
Он стоял, поставив одну ногу на влажный, покрытый зеленой порослью камень, и наблюдал, как Бекки, воркуя, наводит на оленя ригальдовский телефон.
— Я всего Кинга читал, — буркнул Ригальдо и переставил Бекки на безопасное расстояние от ручья. — Сто раз обсуждали.
Исли дернул плечом и отвернулся. Ригальдо сжал губы. Черт знает, что его укусило за задницу так ответить. Он любил этот рассказ не за мистическую составляющую, а за мучительную борьбу за выживание слабого человеческого детеныша против недоброй природы. Все это было охуенно, но завязка — девочка, потерявшаяся посреди белого дня в лесу? Девочка, чьи родители разводились?
Какого черта Исли вообще пришел в голову этот рассказ?..
— Я думаю, хватит мочить задницы, — он угрюмо стряхнул белесую паутину с рукава. — Давайте выбираться из леса. Бекки, оборотням пора от тебя отдохнуть.
Он обернулся — и обнаружил, что Исли уже уходит, старательно лавируя между папоротниками.
Потом у них был перекус в придорожном кафе, у вывески которого с одной стороны стоял деревянный медведь, а с другой — бородатый мужик с топором, до удивления похожий на Лаки.
— Мы, Фёрсты, повсюду, — с удовлетворением сказал Исли, нарезая мясной пирог, и кивнул через улицу. Там красовалась стройбаза с зеленой вывеской «Нордвуд». Ригальдо косо глянул в ответ:
— А можно хотя бы один день обойтись без упоминаний о работе?
— Можно, — с готовностью откликнулся Исли. — И хорошо бы еще перестать слышать мат в адрес техника твоего ресторана.
Они синхронно уставились каждый в свою тарелку. В тишине прозвучал задумчивый голос Бекки:
— Папа, ты говоришь, что Фёрсты повсюду. А я — Фёрст?.. Если у меня другая фамилия, папина?
Ригальдо настороженно поднял голову.
Исли перестал жевать.
— Конечно, детка, — сказал он после недолгого молчания. — Ты всегда будешь моим маленьким Фёрстом. Запомни это.
И Ригальдо мгновенно прострелило каким-то странным тоскливым чувством, пронзительно-острым, так, что он отложил вилку и поднялся, собираясь с мыслями, чтобы уже наконец сказать… В горле возник спазматический ком, и он согнулся и закашлялся.
— Пирог попал! — Бекки со знанием дела постучала его по спине. — Я видела, как один мальчик в приюте запихал себе в горлышко ложку. Когда миз Вайзли схватила его вот так, под грудку, ложка выскочила и подбила глаз Колину!
— Свалите от меня, — прохрипел Ригальдо, пытаясь одновременно вдохнуть и переварить историю про ложку. — Я сам справлюсь!
«Свалите» — потому что Исли в самом деле обошел его со спины и обхватил руками, будто собирался делать прием Геймлиха. От ощущения твердой груди, прижатой к лопаткам, Ригальдо чуть не умер. Это было так… знакомо и внезапно горячо, что разом выдуло из его головы мысли о «Нордвуде», разморозившихся стейках и о том, не последнее ли это их общее путешествие…
— Я закажу кофе, — странным голосом сказал Исли. Он тоже отодвинулся от Ригальдо, как будто обжегся. — Надеюсь, он будет чертовски хорошим.
Через полтора часа после того, как в кофейных чашках показалось дно, они добрались до побережья.
Бекки бежала через песок, раскинув руки и крича в голос, так отчаянно-радостно, что у Ригальдо что-то сжималось внутри.
Он сто раз видел на календарях огромный океанский пляж Риальто, разбросанные в полосе прибоя одинокие скалы, редкие сосны и широкий аэродром мокрого песка, но календари совершенно не передавали убийственную печаль этого места. За спиной у Ригальдо остался обрывистый берег, густо поросший соснами и переходящий в отдалении в мыс, а впереди был только разглаженный волнами песок и сверкающая полоса моря. После отлива песок был полон морских ежей, копошащихся раков-отшельников, огромных морских звезд и медуз.
Ветер, холодный и свежий, упруго бил в грудь и рвал куртку с плеч.
Резиновые сапоги Бекки оставляли в ровном песке ямки, которые медленно заполнялись водой. Ригальдо шел по цепочке следов, опустив голову и бездумно загребая ногами, пока не услышал унесенный ветром в сторону окрик Исли. Он посмотрел вперед и остолбенел.
Бекки, домчавшись до воды, проворно сорвала с себя резиновый плащ, джинсы и сапожки, и, рухнув на мокрый песок, каталась по нему, как морское дитя, а потом рыбкой прыгнула в волну.
Ригальдо взревел и полетел вперед бешеными прыжками. Сзади, рвано дыша, его догонял Исли.
Они в четыре руки вытащили Бекки из воды.
Она была в относительном порядке — мокрая, холодная, облепленная песком, трясущаяся на ветру, ошалевшая и совершенно счастливая.
— Папа, — всхлипывала она, дрожа на ветру в одних промокших трусах, пока Ригальдо рвал с себя сухую футболку. — Это такое, такое… Я никогда не знала, что океан — он такой!
— Я тебя сейчас проучу с применением недопустимой физической силы! — рявкнул Ригальдо, обтирая ее футболкой. — Глупая девочка, ты же могла утонуть!
— Я просто подумала, что если не прыгну в воду, лопну от счастья, — запальчиво сказала Бекки. Нос у нее был красный, а губы синие. — Вот я тогда нужна буду тебе, лопнутая! Придется тете Клэр меня зашивать!
Тут Исли, помогающий ее кутать, захохотал. Он сел на мокрый песок, и вода заливала ему ноги и задницу, и Ригальдо хотел ему сказать — идиот, у тебя наверняка в заднем кармане джинсов лежит телефон — но плюнул, подумав, что хуй с ним, не маленький. А Исли смотрел на них сквозь летящие с моря брызги, щурился и совершенно непотребно ржал, а когда Ригальдо толкнул его в бок ногой, завалился, содрогаясь от смеха. Как двадцатилетний беззаботный придурок.
— Фёрсты, блядь! — Ригальдо сунул ему в руки замотанную в куртку Бекки. — На, неси к машине!
Исли прижал ее к себе — из куртки торчали только пятки и голова — и, глядя Ригальдо за спину, серьезно сказал:
— Киты.
Замерев, они втроем наблюдали за черными круглыми спинами в сверкающей воде и слушали тонкие крики, пока Бекки не пискнула: «А говорили, что мы ничего не увидим!». Только тогда Ригальдо очнулся и погнал свою семью к машине.