10 сентября 427 года от н.э.с.. Продолжение
Темнота застала Инду в нескольких лигах от Тайничной башни и, несмотря на мощный свет фар вездехода, заставила существенно сбавить скорость – вездеход шел по полям, изрезанным дренажными канавами, а кое-где и оврагами. И если берега канав вездеход просто приминал колёсами и спокойно двигался дальше, то в глубоком овраге мог и застрять.
Приближалось равноденствие, ночи теперь были тёмными и долгими. Пущен дремал, иногда роняя подбородок на грудь, Инда же совершенно не чувствовал усталости, его трясло от озноба – на этот раз настоящего озноба, а не нервической дрожи. Он громко стучал зубами и никак не мог согреться, хотя, конечно, в вездеходе было довольно тепло.
Теперь он не чувствовал волнения (или не вполне его осознавал), собственные мысли казались ему ясными и трезвыми. В Тайничной башне он собирался взять фотонный усилитель. И стоило поговорить наконец с Приором, но Инда боялся опоздать.
Ни огонька не встретилось ему по пути – ночь была черна, а мир вокруг обезлюдел. Вскоре над землей покрывалом поднялась пелена тумана, свет фар отражался от капелек воды и ничего, кроме тумана, не освещал.
Инда поискал переключатель – не может быть, чтобы у вездехода, способного противостоять стихиям Внерубежья, не было противотуманных огней. Нашел – но сначала на секунду включил сирену, чем разбудил Пущена.
Вездеход топтал колёсами несжатую рожь, золотую в жёлтом свете, под серебряной дымкой тумана, – мять её показалось вдруг кощунственным… А впрочем – в нынешнем году урожай пожнет Внерубежье.
И всё-таки Инда взял немного правее – к кромке Беспросветного леса, где ничего, кроме бурьяна, не росло. И вскоре увидел огонёк впереди – издали он показался маленьким, будто горящая на подоконнике свечка.
Прошло не меньше получаса, прежде чем стало понятно, что это огромный костёр, разведённый в короне Тайничной Башни, что-то вроде маяка, ориентира в темноте. Инда подумал лишь, не забыли ли убрать с верхней площадки фотонный усилитель, прежде чем развести огонь…
– Осторожней, Хладан! – сказал вдруг Пущен с необычайным для него проворством – обычно он цедил слова медленно и долго готовился, прежде чем раскрыть рот.
Инда притормозил – перед вездеходом заметалась серая тень, которую он принял было за собаку, и пришлось остановиться. Нет, не собака – зверёк стал на месте, повернулся мордой к свету, прижав уши к голове, и ощерился.
Росомаха. Будто заступила дорогу вездеходу. Будто между Вечными Бродягами обоих миров существовала связь, будто Йока Йелен не только имел с росомахами кровное родство, но и состоял под их защитой… Будто росомаха знала, куда и зачем направляется Инда.
И было её поведение тем удивительно, что осторожный и чуткий зверь должен бояться воя магнитных камней и, тем более, света солнечных. Зубы у неё были длинными (слишком длинными для такого маленького зверя) и ослепительно белыми.
Однако росомаха не долго показывала Инде зубы – сорвалась с места и исчезла в темноте.
– Нехорошая примета для чудотвора? – с усмешкой спросил Пущен.
– Вы верите в приметы? – Инда изобразил удивление.
– Нет. Но опыт показывает, что нехорошие приметы сулят неприятности и тем, кто в них не верит.
– Это метафизика, Пущен, – осклабился Инда.
– Никакой метафизики: проверка предположений опытом, чисто научный подход.
Инда тронул вездеход с места – до Тайничной башни оставалось меньше четверти лиги, но время двигалось к полуночи.
– Какое сегодня число, Пущен? – неожиданно спросил он.
– Десятое.
– Десятое… Завтра одиннадцатое…
Пущен не удостоил эти слова даже кивком. Что-то связано было с этой датой, что-то из истории… Инда встречал её неоднократно. Одиннадцатое сентября двести семьдесят третьего года.
– Пущен, вы не помните, что у нас произошло в этот день в двести семьдесят третьем году?
– В школе я не успевал по гуманитарным дисциплинам, – ответил тот.
Нет, не в школе, – Инда слышал об этой дате совсем недавно. Причем неоднократно. Точно! От любителя истории Исподнего мира Крапы Красена – от кого же ещё?
В ночь на одиннадцатое сентября Цитадель забросали кусками мяса чумных трупов, этот день считается у них днём падения Цитадели (хотя по факту пала она через несколько недель).
Ирония судьбы? Закономерность? Жребий? Как верно заметил сумасшедший Йелен (старший Йелен), не Исподний мир идёт на них войной – возвращается украденное ими богатство.
11 сентября 427 года от н.э.с. Исподний мир
С тех пор как доктор Назван поселился в Тихорецкой башне, Спаска уверилась в том, что Волче будет жить, и мучивший её страх окончательно вытеснила поглотившая всё её существо жалость к нему: любовь – это боль и страх, и если отступает страх, его немедленно сменяет боль.
А еще Спаске не давали покоя мысли, что она в жизни Волче – не самое главное. Даже отец говорил, что Волче её никогда не разлюбит, раньше она не знала ревности, не могла себе представить, что он может взглянуть на другую женщину, – а теперь ревновала его к жизни, миру, Государю, и ревность эта тоже причиняла боль.
В ту ночь Спаске не спалось и почему-то страшно было уходить в свою спальню, и она, как всегда, сидела возле Волче, легонько, одним пальцем, гладила его лицо. В башне пахло необычно и терпко – запах свежего смолистого дерева опалубки мешался с непривычным пока запахом залитого в неё три дня назад искусственного камня.
Спаске нравился этот запах – наверное, потому, что рецепт искусственного камня передал Государю отец. Или потому, что возводимый кожух, серый и некрасивый, должен был защитить Волче, когда ветра Верхнего мира обрушатся на Хстов.
Она знала, что искусственный камень застывает быстро, но прочным становится нескоро, – в замке об этом было много разговоров, и теперь про себя Спаска уговаривала «отцовский» камень застывать скорее. Волче не спал, не говорил ничего – только смотрел на неё, и от его взгляда отступала мучившая Спаску ревность.
Она все же набралась смелости и спросила:
– Скажите, а если бы Государь захотел на мне жениться – вы бы меня ему отдали?
– Нет, – ответил Волче.
Не думая ответил. Может быть, он и лгал, – но Спаска слишком сильно хотела ему верить.
– Ты же не вещь, которую можно передавать с рук на руки.
Он сказал это и испугался. Подумал и испугался.
– А ты бы хотела быть Государыней?
– Нет. Мне кроме вас никто не нужен, вы не бойтесь. Это я бояться должна, что вы ради своего Государя и от меня можете отказаться, вы ради него от чего хотите откажетесь…
– Глупая девчонка… – Он улыбнулся.
– Почему?
– Потому что глупости говоришь.
– Я подумала недавно… Вы не думайте, я всё понимаю. Татка такой же, и Славуш… Я понимаю, что я для вас – не самое главное. И знаете ещё что? Если бы я была для вас самым-самым главным, вы были бы совсем другой человек. – Она помолчала и добавила: – Совсем не тот человек…
Он снова улыбнулся – но по-другому, ещё лучше. И в этот миг что-то ударило Спаску изнутри.
Нет, не изнутри – из межмирья. Это было похоже на зов Вечного Бродяги, но на этот раз он её не звал – она точно знала, что Йока Йелен спит. Спаска отстранилась от Волче и заглянула в межмирье.
Огромные крылья силы, стоявшей за спиной отца, хлопали беспорядочно и яростно, будто хотели пробиться в один из миров. Восемь змеиных голов шипели зловеще, изготовившись к выпаду, когти скребли пустоту под собой – она была страшна, эта сила, страшна и неудержима.
«Бей их! Круши их храмы! Трави их ядом и рази молниями! Рви когтями! Ты – бог этого мира, докажи им, что ты бог!»
Равнодушные мясники на куски рубят раздутые трупы – чёрная смерть летит за стены города и шлепками прилипает к брусчатке… Политые кровью чёрные стены Чёрной крепости порастают мхом, и только тени бродят меж пустых домов; белые кости гниют в логе Змеючьего гребня – и только тени колышутся над ними, только тени…
Горит в огне крылатая колесница, один за одним вспыхивают увившие её бумажные цветы, чернеют и съеживаются крылья деревянного коня. И горит привязанный к колеснице человек (вкус горелого мяса), и беззвучно дрожит воздух от его крика, трогая змеиную кожу…
Узкий стилет входит в угол глазницы ребёнка и разрывает нити, делающие человека человеком, – превращает его в подобие чудотвора.
За толстыми и высокими каменными стенами толпятся человекоподобные скоты – пускают слюни и пробуют на вкус собственные экскременты. Льёт дождь… Бесконечный дождь, превративший мир в болото. Чтобы злые духи, отнимающие у людей сердца, могли осветить свой мир солнечными камнями.
Эта сила – ненависть! – убьет отца!
Спаска вспомнила, как упоительна ненависть, подкрепленная силой. Любовь – это боль и страх, ненависть – сладость, восторг и самозабвение. Настал её час, и теперь отцу её не удержать.
– О добрые духи… – ахнула Спаска, поднимаясь с коленей. – Сегодня…
Сегодня! Надо сказать… Надо предупредить… Стража явилась на её зов немедленно, через несколько минут разбудили начальника – и он примчался, не одевшись толком, хлопая глазами спросонья.
– Нужно сказать Государю. Нужно сказать Милушу, – бормотала Спаска. – Сегодня. Сегодня Вечный Бродяга прорвёт границу миров.
– О Предвечный, – покачал головой начальник стражи. – Как вовремя сделали нашу стенку!
Спаска ничего не сказала – она знала, чувствовала, что новая стенка оползёт песком, когда в неё ударят вихри из Верхнего мира. В Хстове знали о грядущем бедствии – Государь назвал его местью злых духов за разрушенные храмы, и стекавшиеся в город мнихи подтверждали его слова, только называли это карой Предвечного и его чудотворов.
Стражники храбрились (как, наверное, и все армейцы) – война со злыми духами их не пугала и даже наоборот – поднимала в собственных глазах.
Волче говорил Спаске (с восторгом, конечно), что Государь умеет убеждать и вдохновлять. Если бы новая стена не должна была оползти песком, Спаска отнеслась бы к его словам с бо́льшим уважением… Ветра Верхнего мира закручиваются противосолонь, а вихри колдунов – посолонь.
Пусть рухнет весь мир, не только стены Хстова, – лишь бы устояла Тихорецкая башня… А для этого мало вихрей всех колдунов Млчаны.
Даже если Вечный Бродяга погибнет, прорывая границу миров, Спаска сможет брать энергию у других добрых духов, гораздо больше и быстрей, чем все остальные колдуны.
– Мне нужно туда, в лагерь Милуша… – сказала она начальнику стражи. – Обязательно нужно. Не прямо сейчас, но к рассвету.
Государь не усомнился в предупреждении Спаски (в отличие от Милуша), начальник стражи передал, что за Спаской скоро прибудет карета.
Она переоделась в колдовскую рубаху – наверное, в этом не было необходимости, но так было привычней. Она не сказала Волче, почему ей обязательно надо быть в лагере колдунов, а он решил, что она, как всегда, будет принимать силу Вечного Бродяги.
– Когда-нибудь… Когда-нибудь вы поправитесь, – говорила она ему на прощание, – и победите всех злых духов. Со своим Государем, конечно. И тогда я не буду кидать со стен невидимые камни. У меня отрастет коса, и мы с вами будем жить в своём доме. С нашими детьми. Ведь я разрушила храмы, значит мне можно будет жить спокойно. Правда же, вам это тоже нравится?
– Правда.
– Вы же не хотите, чтобы я кидала невидимые камни, правда?
– Не хочу.
Он сказал так, чтобы ей стало приятно. На самом деле он солгал – Спаска всегда чувствовала чужую ложь.
Он подумал о пушках на подступах к замку Чернокнижника (Спаска ощутила прикосновение к холодному гладкому металлу), об их расчетливой практичности – и о том, что невидимые камни Спаски намного сильней бездымного пороха.
Ну и пусть, пусть! Пусть он так подумал! Татка тоже заставлял её учить естествознание. Потому, что они не могут жить просто, по-человечески. Потому, что этот мир им дороже всего остального…
И если несколько часов назад мысли об их любви к миру вызывали жгучую ревность, то теперь Спаска подумала об этом с нежностью: отец говорил, что так правильно. А Волче обязательно нужно, чтобы всё было правильно.
– Хотите. – Спаска улыбнулась. – Не нужно меня обманывать: хотите. Ладно, я иногда буду кидать невидимые камни, если вам так надо. Татка говорил, что, если не изменять этот мир, он явится на порог твоего дома. И жить нашим детям попросту не придётся.
– Да, я слышал. Если не изменять этот мир… Змай умеет сказать просто и в самую точку.
Думать об отце почему-то было больно. И почему-то вспоминались (нет, не вспоминались – представлялись, будто наяву) красные лучи, способные прожигать камень. И почему-то опять в голове стучало: нельзя грезить о мёртвых, из этих грёз нет выхода…
– Отец, наверное, останется там, в мире Йоки Йелена… Я так думаю… – сказала Спаска – самой себе сказала.
И про себя знала, что заранее выдумала удобную и простую грезу, потому что у отца не было никакой причины оставаться в мире Йоки Йелена.