»…неспособными увидеть за внешним кажущимся сходством всей глубины
базовых отличий. Как, например, между големом и умертвием. Кстати! Насчет
отличий и сходств. Тому, кто назовет мне четыре основных базовых отличия между
големом и умертвием и одно базовое же сходство между ними, я автоматом поставлю
зачет по нежитеведению за семестр. Есть желающие? А что ж так? Ладно, упростим
задачу: одно сходство и одно отличие, самое глобальное и наиболее важное.
Ну? Смелее!
Кто там упомянул в качестве сходства заемность магии? Молодой человек, я вас
запомню, ваша смелость меня вдохновляет, лишний раз убеждая в незыблемости
некоторых вещей. Например, в перманентности сочетания безграничной и
безрассудной отваги с безграничным же слабоумием. Где вы видели заемную магию
у умертвия, молодой человек? У меня создается впечатление, что вы и умертвия-то
никогда в жизни не видели. И для кого, спрашивается, я почти на каждое занятие
таскаю кого-нибудь из своих бывших ученичков в качестве наглядного пособия?
Эйты, подошел сюда, встал вот тут, замер. Посмотрите на него, уважаемые шеры
будущие нежитиведы. Просканируйте. Пощупайте, если получение именно тактильной
информации для вас является приоритетным. Это нормально при некоторых задержках
в развитии, не стесняйтесь. Можете лизнуть или даже попробовать на зуб, я возражать
не буду. А Эйты тем более, оно вообще возражать не может.
Ну? Теперь понимаете, нет? Данный предмет мебели под наименованием
«Эйты» стоит тут именно для того, чтобы вы на конкретной повседневной практике
убедились, что умертвие суть предмет хоть и одушевленный, но неживой. Хотя и не
мертвый тоже. Но, боюсь, столь тонкие концепции пока еще слишком сложны
для вашего понимания… Поэтому просто запомните.
Нет у умертвия никакой магии!
Ни своей, ни заемной, вообще нет, запомните это, молодой человек, а еще лучше запишите,
а то знаю я вашу память… Нет и быть не может! И вовсе не потому, что оно суть не живое.
Лич тоже вполне себе нежить. однако магии от этого меньше у него не становится. У умертвия
же нет ни своей, ни заемной магии исключительно по той причине, что и само умертвие
себе не принадлежит. Не может у него быть ничего ни своего, ни заемного! Оно целиком
и полностью принадлежит своему создателю, практически всецело, кроме разве что чистого
разума. Надеюсь, даже вам понятно, что магия, являясь по сути стихиями и эмоциями,
отношение к чистому разуму имеет чуть менее чем никакое?
Да, умертвие можно наделить магическим потенциалом не только
для поддержания
состояния нежизни в самом объекте, но и для использования этой энергии вовне.
Непонятно, конечно, зачем бы кому-то такое понадобилось, но теоретически никаких
препятствий нет. Только это ни в коем разе не будет магия самого умертвия — это
будет магия, целиком и полностью принадлежащая его создателю. Точно так же, как и
энергия заряженного кристалла не принадлежит самому кристаллу. Ее нельзя назвать заемной.
Есть другие идеи?
Браво, юноша! Добровольное согласие, без которого невозможна големизация,
и наличие которого совершенно неважно при создании умертвия — это уже теплее.
Но не совсем то, чего я бы хотел от вас услышать. Больше нет желающих? Жаль.
Мне казалось, что только безграмотные козопасы, не освоившие даже основ общего
нежитеведения, более известного как «пособие для табуреток», могут не понимать
столь простой, буквально примитивной… Очевидно, я ошибался.
Големы живые.
И как бы ни было трудно поверить в это безграмотным козопасам, но их жизнь ничуть
не менее полноценна и эмоционально насыщенна, чем у большинства истинных
шеров. Просто это другие эмоции. Ничуть не менее важные и интересные, но другие.
Да, магия големов полностью заемна, поскольку големизация истинных шеров
невозможна, процедура рассчитана исключительно на людей, изначально не имеющих
дара. Да, их гормоны под жестким контролем, приоритеты прописаны и целеполагания
закреплены извне. Но это не мешает им оставаться личностями, не лишает их свободы воли.
Просто изменяет вектор цели. Полагать големов нежитью могут лишь безграмотные козопасы,
ну да что с них, с козопасов, и взять-то?
Повторяю еще раз: големы живые.
Умертвия — нет.
О том сходстве. которое все же существует между ними, мы поговорим на одном
из следующих занятий, когда я сумею примириться с тем прискорбным
обстоятельством, что количество безграмотных козопасов в последние годы
стремительно растет даже там, где отродясь не водилось коз».
Ли темный шер Темши, из лекции по прикладному нежитеведению.
— Спи, — шепнул Роне беззвучно, осторожно касаясь губами даймовского виска и выглаживая кончиком языка подрагивающую там жилку. — Спи, мой светлый… мой Дайм. У нас почти получилось.
Нежно, ласково, непривычно. Как это странно, когда касаешься так осторожно, почти невесомо, на грани прикосновения и тепла, как это странно… И вкусно.
Дайм вздохнул и шевельнулся, плотнее подставляясь лобастой башкой под Ронины губы. Пришлось выцеловывать еще и брови: ну как можно отказать светлому шеру, если светлый шер так настойчиво просит? Никак нельзя ему отказать.
— Спи, мой свет…
Почему-то казалось очень важным — прежде чем и самому расслабиться и позволить себе уснуть, обязательно разгладить морщинку, залегшую у Дайма между бровями. Светлые не должны так хмуриться, ну хотя бы во сне не должны. Ладно, другие светлые могут делать что им заблагорассудится, а вот Дайм точно не должен. И не будет, пока Роне рядом. Роне высосет отголоски боли из его снов, заберет тревогу, обиду, раздражение. Пусть они не такие вкусные, как ненависть и боль, но Дайму они не нужны точно, во всяком случае во сне. Значит, и не будет их там.
Клочки неприязни в плотной шипастой плетенке стремления обязательно защитить… острые колючки усталой обреченности… долг, любовь, неприязнь, боль, снова долг… Понятно: Люкресс. Оставить голую идею, эмоциональная окраска идет в утырку… вернее, к Роне идет, негативная, светлая, вкусная.
Белый зачарованный сокол, желание, нежность, раздражение, стыд, снова долг и боль… Туда же. Тянем-потянем, словно пряный коктейль через тоненькую соломинку, собираем капли со стенок бокала, пусть останется только белая птица. Все у тебя будет с ней хорошо, Дайм. Не с птицей, конечно, с сумрачной принцессой. Будет. Обязательно. А сейчас не надо думать об этом… вернее, думать как раз можно. А вот страдать не стоит.
Тоска, раздражение, вечный цейтнот, пыль на губах, азарт острые высверки высшей защиты… Нет, Роне не будет пытаться поднять охранные заслонки, хотя и интересно. Но не будет. Просто слизнет ненужное, оставив твои политические секреты в полной неприкосновенности.
Обрывки чужих непрошенных воспоминаний, осколки эмоций, ломаное, ненужное, лишнее.
Что там еще?
Ужас. Боль. Беспомощная ненависть. Осознание собственной неправоты. Снова боль. Отчаянье. Осознание невозможности выбора. Снова беспомощность. Снова боль.
Лицо старика, медленно тающее в глубине зеркала. Самодовольное такое лицо, отлично знакомое по кошмарам так старательно забываемого прошлого… твоего? чужого? Какая разница, если от одного мимолетного взгляда заполошно обрывается сердце и распластывает привычная тошнотворная беспомощность. И ты снова лежишь на полу, избитый до полусмерти, и ты снова отброшен, унижен, скомкан, лишен всего, даже имени…
И пусть это совсем другой старик, внешне совсем не похожий — он похож вот этим удовлетворенным взглядом, вот этим осознанием собственной правоты и власти. И силы, конечно же, силы, почти беспредельной силы, способной безнаказанно сотворить с тобой что угодно. Немыслимой, невозможной, непреодолимой силой магистра вне категорий, шера уровня зеро, да к тому же еще и подкрепленной вот этим осознанием собственной правоты. И пусть за его плечами клубится не жуткая тьма Ургаша, а истинный свет Райны — это ничего не меняет. Свет ничуть не менее безжалостен. И убивает он точно так же.
И остается только смотреть, как он тает в глубине зеркала, этот золотой свет Райны… и этот старик, за чьими плечами он клубится. Высоко. Очень высоко.
Все становится очень высоко, когда ты лежишь на полу, корчась от выворачивающей наизнанку боли, обливаясь слезами и соплями и не в силах даже выть, потому что для этого нужен воздух, а вдохнуть невозможно… И свалиться в спасительное беспамятство тоже нет ни малейшей возможности, потому что какое же это было бы наказание, если бы от него можно было бы так легко ускользнуть?..
Что там было? Кажется, разговор. Просто разговор учителя с учеником, знаем, знакомо… разговор, после которого остается только упасть на пол и выть от боли. И растечься там дрожащим желе, целиком состоящим из боли и мечтающим сдохнуть… и понимать, что никто тебе этого не позволит.
И придется вставать. Брать себя за шкирку и вставать на дрожащие ноги. И моргать, хотя свет режет глаза. И улыбаться. С этой болью, которая никуда не денется. И жить с этой болью. И притворяться, что все с тобою нормально, абсолютно нормально, как всегда, чтобы никто не заметил, особенно этот, который рядом, который смотрит слишком пристально, словно все-таки заподозрил что-то…
Держаться.
Весь день. Стараясь, чтобы наружу не прорвалось и отголоска, давить, давить, и заниматься делами, и куда-то ехать, и не отвечать на идиотские подначки и пустопорожний светский треп, от которого только больнее, от которого тебе…
Не тебе.
Дайму.