1
Весна 1493 года пришла в мир обиженной. Одетая в серые плотные туманные покровы, она долго не позволяла тёплым солнечным лучам проникнуть сквозь толстый старый ковёр прошлогодней листвы. В лесу, почти до дня Великой Вальпурги, царила непроходимая грязь, а потому вполне прилично одетый, (правда, в самом начале своего пути), всадник превратился в грязное чучело, громко выражающее своё недовольство, и, распугивающее любопытных белок.
Определить в данный момент его принадлежность к какому-либо сословию – было трудновато, но намётанный глаз смог бы рассмотреть ноги, стиснутые тяжёлыми сапогами для верховой езды, и меч, который, почему-то,торчал из-за спины, возвышаясь над головой путешественника, наподобие карающего грешников креста.
Грязь заглушала цокот копыт, заставляя напрягать усталую спину.
Выехав из Эксетера, путешественник всю дорогу поминал нечистого и семь его печатей, но, на подъезде к Лондону, даже на проклятия уже не оставалось сил.
Его длинноногий гордый жеребец также не выглядел счастливым. По всей видимости, он за это время тоже неоднократно помянул недобрым словом, (точнее, ржанием), и хозяина, которому приспичило в распутицу переть, неведомо куда, и сам бесконечный путь.
Наконец, по сторонам исчез лес, сменившийся сухим колючим кустарником. Вдали появились первые дома, которые, обшарпанными чёрными бусинами-чётками,вросли в землю вокруг древней зубчатой, местами разрушающейся стены, чем-то неуловимым напоминающей карающую длань старого епископа.
На фоне быстро темнеющего неба силуэты башен выглядели удручающе. Флаги, висящие грязными красными пятнами, головы насаженных на шесты врагов короны, скалящие свои гнилые зубы… малоприятное зрелище. Стража, облачённая в стальные кирасы и шлемы, напротив, радостно размахивала копьями – ждала свою дань.
Почти сразу за крепостной стеной, окружённой, для верности, рвом, наполненным тухлой водой, убегали под ногами коня узкие мощёные, такие же грязные и вонючие, как и всё пространство вокруг, улочки. Окружающий мир не радовал глаз своим великолепием. Нос, впрочем, не радовал тоже. Да и осязание… усталое тело ненавидело каждый встреченный на пути булыжник мостовой.
Наконец, спотыкающееся от усталости животное довезло своего седока до трёхэтажных каменных построек. Первые этажи зданий, с выступающими вперёд надстроенными деревянными карнизами, состояли из множества лавок, а чуть дальше, к центру, выстроились в ряд постоялые дворы и харчевни для среднего класса.
– Мы слишком устали, дорогой друг, – внезапно пробормотал всадник. – Перед встречей с гнилой капустой нам с тобой требуется выспаться и слегка почистить перья…
Человек резко дёрнул поводья, и послушное животное остановилось у прочного дубового забора.
Уже через полчаса деловитая хозяйка, подметавшая полы своей широченной засаленной юбкой, кланяясь явно кому-то не из «простых», подавала на стол.
В конюшне вычищали уставшую лошадь…
***
Хозяйка оказалась на редкость словоохотлива.
В результате любезного общения с ней путешественник получил вполне сносную комнату, постель, ужин и полноценную информацию практически из первых уст, ибо известно: «знания людские, являющиеся гласом народным, пополняют умы вопрошающих поболее книжных знаний…».
– Вот вы, милорд, ведь столичный житель, –простодушно напрашивалась на пару дополнительныхгроутов… говорунья.
– Угу, – уплетая недавно снятого с решётки каплуна, соглашался посетитель.
– И жили вы всегда в Лондоне, просто давненько не показывались дома, – надеялась на поживу хозяйка.
– А то… – чавкая, оценивал её речь ужинающий.
– И то верно, что не бывали-то. В последнее время, как Бог прибрал нашего весёлого короля, нам приходится нелегко, – понизив голос, наконец, дошла до городских сказок трактирщица.
– А что так? – удивлялся проезжий.
– Господь испытывает нас, грешников. Он и решил прибрать Эдуарда, оставив нам молодого короля и свою венценосную супружницу, с «тяжёлыми веками на глазах, как у дракона». От грудницы, сказывают, преставился… А у нас летом-то прошлым страшная засуха стояла, а сейчас,вон, распутица и потоп. Король-то новый не венчан на царство. Сказывают, незаконный он. В Тауэре закрылся, к людям не выходит, брата малого к себе призвал…
– А лорд-протектор – дядя, стало быть, – хмыкнул постоялец и, вытерев губы поданной старой тряпицей, важно именуемой салфеткой, подарил хозяйке пенни и надежду на завтрашний, (не менее щедрый), день.
***
Утром незнакомец плотно позавтракал и, откланиваясь, весьма щедро вознаградил довольную трактирщицу, пообещав всегда останавливаться только у неё.
Конь отдохнул не менее хозяина, но встретил последнего тяжёлым вздохом. Впрочем, из толчеи улиц в центр столицы – к Тауэру вывез его достаточно быстро.
Здесь вид был уже чуть получше. С улицы, несмотря на висящий в воздухе водяной промозглый туман, можно было легко разглядеть освещённые свечами окна в самом верху Белого замка. Двадцать лет назад королевские покои, осажденные войсками йоркистов, сильно пострадали от артиллерийского огня, поэтому въезжающий удовлетворённо хихикнул, отметив проделанные совсем недавно бойницы для пушек и аркебуз.
Хмыкнув: «Укрепили…», – он въехал в крепость, лишь слегка кивнув головой, и, громко сообщая страже:
– Граф Арундел Джон, немедленно доложить! Меня ждут!
Чёрный как смоль скакун показал замешкавшимся стражникам белые зубы и ехидно заржал. Хозяин наклонился к его острому нервно дрожащему уху и шепнул:
– Мрак, заткнись, хва ржать, приехали…
***
Одетый в повседневный тёмно-синий, (и слегка засаленный), камзол, страж-йомен, наследственный «поедатель говядины», в силу своего рождения ставший начальником королевских гвардейцев, суетливо приветствовал прибывшего графа.
Стоя в одиночестве на просторной площади перед капеллой Святого Петра в оковах, страж казался маленьким и жалким, несмотря на внушительное брюшко и подозрительно блестящие жирные губы.
– Почти как Святой Павел, ваша милость, красота-то какая…, – непонятно почему показав рукой на дом Бога, вступил он в диалог.
Попытка общения была не сказать, чтобы совсем бесплодной… вместо всадника, не удостоившего его вниманием, на желающего пообщаться стража среагировал злобный боевой конь, уронивший на мощёную камнем площадь небольшую кучу остро пахнущих яблок и проворно цапнувший толстяка за плечо.
– Святой Павел – самый большой собор на островах, не богохульствуй, – наставительно пояснил в ответ на громкий «ох» пострадавшего прибывший без свиты граф.
Вскоре оба гостя, (и двуногий, и четвероногий),оказались у огромных, окованных медью дверей. Вход был увенчан аркой, украшенной каменным плющом и львиными мордами. На крыльце стояло несколько человек – свита лорда-протектора.
Всадник спешился и, небрежно бросив поводья в чьи-то руки, не сняв шляпу, и, не поприветствовав никого, проследовал внутрь.
Нагловатого милорда через бесконечные коридоры проводили в небольшую квадратную приёмную и оставили в одиночестве. Последний принялся коротать минуты ожидания, раскидывая бережно разложенные соломенные циновки, дабы рассмотреть великолепный мозаичный пол.
Очень быстро к нему присоединился молодой граф Ричмонд, несомненный, (правда, внебрачный), потомок герцогов Ланкастерских.
Наконец, двери распахнулись.
– Ричард Йоркский Плантагенет, ожидает вас!
Но в тишине строгого покоя присутствующие услышали мерзкие смешки:
– Так тебя ещё не называли, дорогой друг, – фыркнул невежливый граф.
И прибывший, протянув в приветствии руку, вошёл в кабинет. Двери плотно закрылись, и в покоях вновь наступила торжественная тишина.
***
На стене красовался гобелен с изображением пяти белых львов на красном поле. За столом, на новомодном венецианском кресле, (с подушками на сидении), сидел его высочество герцог – регент при вдовствующей королеве Елизавете, (уже объявленной самозванкой). Всего две седмицы прошло, как епископ Батский, в миру, Роберт Стиллингтон, не без толики злорадства, сообщил Тайному совету: Весёлый король когда-то успел заключить с Элеонорой Батлер, дочерью графа Шрусбери, брачный договор, (после попрания чести оной дамы). Помолвку эту так никто и не расторгнул, а забывчивый Эдуард IV через год венчался с Елизаветой Вудвилл.
Воодушевлённые сим знанием жители Лондона, подкрепившие его петицией парламента, спешно предложили единственному законному представителю рода исключить из списка престолонаследия принцев Эдуарда и Ричарда. «Ибо преступления его отца перевесили народнуючашу терпения».
В камине трещали сухие поленья, несмотря на полдень, ярко горели свечи. Трое мужчин собрались для заключения странного договора.
Размеренным голосом уверенного в себе воина,предполагаемый король предложил прибывшим сесть. Ехидный граф тут же развалился в кресле и, с интересом,разглядывал сидящую за столом представительную фигуру протектора, мужественность которого не портил небольшой дефект из-за полученной ещё в детстве травмы позвоночника. Облачённый в чёрный дублет хорошего кроя и качества, состоящий из куртки, отделанной тонким кружевом и длинных носков, он позволил себе встретить гостей без халата, который, небрежно перекинутый через спинку кресла, блестел золотой нитью, щедро использованной мастерицами.
– Мне нужны мальчишки, – внезапно первым начал граф Арундел.
Присутствующие вздрогнули.
Герцог поднял тяжёлый взгляд на говорящего и бросил:
– Смело и неумно, Джон.
– Да ладно? Ты трудами купленного за тридцать серебренников епископа получаешь трон, Генрих, (граф Ричмонд), удачно женится, а я исчезаю. Совсем.
– Неужели для вас, мой милый друг, королевский двор такая тяжкая повинность? – голос хозяина кабинета звучал насмешливо, но глаза горели едва сдерживаемой яростью.
Разговорчивый пришелец, казалось, вообще не замечал этого недовольства.
– Их величество Елизавета согласится с любыми вашими доводами, будучи уверена в том, что её дети живы. Однако мы озаботимся, чтобы никогда никто из потомков не смог претендовать на власть. Порукой в этом МОЁ слово. И не надо морщить свой наследственный нос. Я ведь не каждый день тут с вами договариваюсь. Можно же и по-другому все устроить.
Лицо герцога медленно наливалось чёрной жестокой яростью. Такого состояния мог достигнуть только настоящий берсерк. Кровь всех его потомков, посещавших ледяные северные берега и своими руками возводивших стены Палестины, сейчас горела в венах. Правда, собеседник продолжал, кривляясь, доказывать обратное. В какой-то момент новомодное резное кресло полетело в камин, и огромная тень его величества заполонила своей энергией кабинет. Сухое полированное дерево, попавшее на поленья, затрещало и в отблесках огня… молодой граф Ричмонд разглядел лицо, огненный овал сидящего рядом с камином графа.
– Мальчишки мои. Власть —– ваша, детки. Елизавета станет прародительницей нового королевского рода, старайся, Ричард. Сильно не греши. И не забудь, в качестве компенсации, подарить мне герцогство… а то все граф и граф. Норфолк хочу.
***
Прозванный за легкомысленное отношение к слабому полу «весёлым», король Эдуард IV, с небольшим,(досадным), перерывом, восседал на троне ни много ни мало – 21 год, вечность! Озаботившись рождением сына, король лишь на 8-й год своего правления сумел произвести на свет из десяти детей трёх перспективных наследников престола. Умерев со спокойной совестью от пневмонии, сей славный сын Отечества оставил державу и сыновей налорда-протектора, брата Ричарда. Все бы ничего, но власть, как известно, развращает, и, спустя три месяца, его высочество лорд сообщил миру о той тонкой грани в престолонаследии, которая отделила законом факт рождения детей Елизаветы Вудвилл от трона и короны.
Историки сломали о манускрипты и исторические свидетельства не одно перо за последние пятьсот лет, но так и не пришли к единому мнению – куда пропали принцы? Вероятность их убийства очень высока, но, ведь занимая престол, Ричард уже и так полностью дискредитировал партию принцев.
Оставалась королева. Ещё при жизни, современники отмечали её властность и амбициозность, неспроста обвиняя в колдовстве, и, за глаза клеймя ведьмой. Уничтожив принцев, Ричард оставлял за своей спиной сильную Елизавету, а он не любил удары с тыла. Стоит вопрос: могли ли они заключить сделку? Жизнь детей за спокойствие двора? Сомнительно.
Но каким образом, королева, в результате, стала праматерью всех Тюдоров? Почему не найдено ни одного письменного свидетельства, подтверждающего гибель еёдетей? И, в конце концов, почему она не носила траур? Только по мужу. Только положенные приличиями полгода. Почему?
Спустя практически шесть веков, руководитель международной группы, писатель и археолог Филипп Лэнгли, извлекший из земли останки Ричарда III, изучив все доступные средневековые манускрипты, выехал в графство Девон. Там, в старинном храме, с XIV века красуются символы королевской династии Йорков над барельефом богатого землевладельца Джона Эванса, оставившего на своём надгробии множество подсказок в стиле «Кода да Винчи». Надгробие увенчано: «EVAS».
Что расшифровывается как «Эдуард V покоится с миром». Исследователь Джон Дайк весьма убедительно утверждает, что принцев вывезли из Лондона в Британскую глухомань, где они тихо жили и скончались в достаточно преклонном возрасте. Причиной сохранения жизней могло быть соглашение с Вестминстерской партией, успешно разыгравшей свою карту.
Интересно, что трижды поданное на Высочайшее имя прошение о проведении эксгумации и генетическом исследовании останков осталось без ответа, хотя еёвеличество королева всегда любила интересоваться археологическими исследованиями, артефактами и прочими затейливыми историями.
***
– Добрый день! – гулкое эхо прокатилось по привратному залу и унеслось под сводчатый, бесконечно далёкий в своей высоте, расписанный купидонами потолок.
Младший библиотекарь падре Теодоро Челлинивздрогнул и резко поднял голову от разложенных карточек. В области шеи что-то неприятно щёлкнуло, словно кто-то невидимый стукнул его по голове небольшим, но весьма тяжёлым молоточком.
– Доброго вам дня, сеньор, – раздалось повторное нетерпеливое приветствие.
Пришедший был одет в длинное коричневое кашемировое пальто, поверх добротного двубортного костюма и ослепительно белой рубахи. Высокий и стройный, он, казалось, улыбается из-под светлой фетровой шляпы, но как бы ни старался обученный клирик-физиономист, он не смог бы рассмотреть черты его лица.
– Я по записи. В фонд, – терпеливо объяснилвошедший.
Падре суетливо потянулся за журналом, стул заскрипел, а в носу вдруг защипало, и Теодоро, к своему стыду, оглушительно чихнул. Боль в голове перешла на шею и растеклась неприятной массой, заставляя продолжить чихание…
– Так я пройду? – вежливый голос посетителя ввинчивался уже в область груди.
Синьор Челлини закивал и показал на боковой проход, одновременно из всех сил стараясь вытереть нос и остановить слезотечение из покрасневших глаз.
– В шесть часов мы закрываемся, – только и смог выдавить он.
– Ну что вы, я настолько не задержусь, – раздался бодрый голос, быстро удаляющийся от стола…
Возможно, если бы так внезапно приболевший клирик не был так смущён неуместным зудом в носу, он бы вспомнил, что хорошо одетый сеньор в шляпе не назвал своего имени.
А между тем интересующийся литературой гражданин материализовался в хранилище самых ценных фолиантов – в Biblioteca secreta.
Пробыв там не более часа, он неторопливо двинулся в сторону Сикстинского салона, расписанного ещё ПроспероОрси и украшенного фресками Лилио, Риччи и Гуэрра. Небольшое помещение, специально спроектированное для хранения манускриптов, радовало пытливый взгляд изображением апостола Петра основывающего Ватиканскую библиотеку.
Вошедший снял шляпу и приветственно взмахнул ею, обратившись к рисунку на стене:
– Я правильно взял? Ты, Иосиф, стал скупердяяяяем. Мало что такие хоромы тебе отгрохали, так ты ещё и старого друга забыл…
За спиной пришедшего сгустился воздух, и в зале заметно похолодало:
– Так ведь не вернёшь. А это раритет. Память предков.
– Да ладно тебе, не жмись! У тебя этих раритетов, как грязи на конюшне. Я Маше в подарок! Шестнадцать лет, между прочим, исполняется…
Воздух превратился в плотное белое облако и поднялся наверх, исчезая.
Много позже, после полуночи старые стены услышали.
– И что Петронию не живётся? Опять что-то надумал, авантюрист!
Обедали на кухне — и опять все четверо за одним столом. Хельги был спокоен и говорил только о том, что жареная курочка вкуснее, чем рыбка. Аля от неё не шарахалась, Платон улыбался — и Нина тоже успокоилась.
Но на собрание правления колхоза, назначенное на половину второго пополудни, она не пошла, сказав, что в севооборотах и сортах растений не настолько разбирается, чтобы посоветовать что-то дельное и может что-то такое сказать, что не следует делать.
— Тогда покатайся, — предложил Платон, собираясь уходить, — я попрошу Руслана свозить тебя до сада… посмотришь на Ратко. Он не просто коротко острижен… а даже слишком коротко. Он так обрадовался, когда снег начал таять!
— А надо? — засомневалась она, — а вдруг они будут думать, что я и на них орать начну?
— Не будут. Руслан понимает, что ты спасала Ратко. И Ратко это понимает тоже. И Одинец тоже понял… он ведь всё видит и многое знает. Но… мне кажется, он слишком упрям, чтобы слушать советы… считает, что всё лучше всех знает. И как он умудрился так обработать запись слов тёмного, что Ратко этого не заметил? Вот что интересно…
— Он разбирается в обработке аудиофайлов… сам научился или программа? Надо показать его программисту…
— Надо. Я уже пригласил Драгана, ему ближе других лететь до сюда. Возможно, Одинец сам не подозревает, насколько он талантливый программист. Я попросил его подождать… он особого желания встретиться с Драганом явно не имеет, но не отказал. Уже хорошо. Так я скажу Руслану, чтобы запрягал?
— Надеюсь, он на меня не очень обижен… ладно, поговорить всё равно придётся. Но не прямо сейчас… мне надо одеться потеплее. Хельги, — обратилась она к «семёрке», — поедешь со мной? Тогда тебе надо сходить оседлать коня.
— Хорошо, в два часа коляска будет у крыльца. И Хельги успеет тоже.
Платон поцеловал жену и вышел. А Нина пошла в спальню и раскрыла шкаф, думая, что надеть.
***
Ровно в два часа пополудни Нина, одетая в длинную голубую юбку и синюю лёгкую куртку поверх синей же кофты, с Алей, одетой в голубой сарафан и светло-серое весеннее пальто, вышли на крыльцо и сели в подъехавшую коляску. На удивление Руслан тоже был одет в синих тонах: джинсовый комбинезон, такая же куртка и кепка. Нина ожидала, что и Хельги будет в синем – но он был в своих доспехах поверх коричнево-зелёного камуфляжного комбинезона.
Нина попросила Руслана сначала заехать на Козий остров к волхву, потом остановиться у левад с жеребятами, а уж потом ехать к саду.
— Всё нормально, — ответил старик, выслушав её рассказ, — ты же не психолог, чтобы его уговаривать… хотела, как лучше. Я бы тоже наорал на этого дурня Одинца. Ну надо же! Он самовольно отредактировал текст ответа волхва! Волхвам доверяют в этих краях, и уже только поэтому любые слова волхва надо передавать точно до последней буквы. Я ему уже высказал, что имел… а теперь ещё и тёмный выскажет. А Ратко молодец… действительно был готов себя повредить… и не сорвался. А волосы вырастут новые, это не смертельно.
— Одинец себя выдал, — усмехнулась Нина, — ведь он поправил текст так, что Ратко, такой же DEX-6, как и он сам, этого не заметил! Одинец может оказаться талантливым программистом… но он, кажется, так и не понял этого. Сейчас должен прилететь Драган, чтобы с ним пообщаться.
— Хорошо, я поговорю с Драганом, — и волхв проводил Нину до коляски.
В левадах снега почти не осталось — и сытые жеребята носились друг за другом. В середине каждой левады находилось по рулону купленного сена, в длинных узких кормушках – остатки несъеденного комбикорма, в леваде с жеребчиками бродил Рыжик, в леваде с кобылками – все три мезенских мерина, а у ограды стоял Ян, наблюдал, как двигаются жеребята, и говорил с ними.
На звук приближающейся коляски и всадника Ян обернулся и радостно поздоровался. Нина тоже поздоровалась и вышла из коляски.
— Выбираю будущих артистов! – гордо заявил Ян, — ведь уже решили, что в Звёздном будет конный театр, а артистов надо обучать с детства… пока пытаюсь учить их делать простые движения типа пиаффе… вот смотрите! – он взял длинный тонкий прутик, ловко перелез через ограду, слегка коснулся прутиком задней ноги Рыжика, что-то быстро сказал и… мерин собрался и выдал великолепное пиаффе.
Ян окликнул меринов в соседней леваде – и они повторили движение. Вслед за ними элемент выездки стали пытаться делать сначала жеребчики, потом кобылки. Зрелище было потрясающе красивым.
— Они талантливы… все! – говорил Irien, поглаживая жеребят, — я уже выбрал, кого хочу взять с собой…
— Ты хочешь уйти от нас? – удивилась Нина, — а… кто здесь останется? Если решишь уйти в Звёздный, мешать не буду… но тогда подготовь себе замену. Выбери одного или двух киборгов из новичков… или из тех, кто давно здесь живёт, и начни обучать. Чтобы и здесь был тренер для жеребят. Ведь у нас и свои жеребята рождаются, с ними тоже заниматься надо. Конечно, у нас есть Динара, но она специалист по заездке в упряжь.
— Здорово! Сам хотел это же спросить! – обрадовался Ян, — я тогда прямо сейчас спрошу, кто из киборгов хочет учиться общаться с жеребятами и обучать их… и начну учить.
— Даже если двое или трое захотят, учи их всех, — тихо сказал Руслан, — в деревнях тоже нужны толковые берейторы. А я помогу… чем смогу.
— Отлично! – Нина даже обрадовалась, что ни один из них не вспомнил про утреннее происшествие, словно всё произошедшее было какой-то нормой, и согласилась на предложение Руслана принять на обучение нескольких киборгов из деревень.
И только когда коляска отъехала от левад и проехала через весь посёлок, до неё стало доходить, что никто… или почти никто из деревенских жителей не отпустит киборга на всё лето, когда надо заготавливать корма, для обучения обращению с лошадьми и что и на этих островах наступит время заготовки кормов, а свободной земли с каждым месяцем всё меньше и меньше… и скоро надо будет или животных куда-то выводить на пастбища, или привозить на острова скошенную траву, чтобы не скармливать летом с таким трудом купленное сено.
Подъезжая к саду, она решила, что Ян в чём-то прав: жеребят надо начинать обучать здесь и сразу, чтобы потом легче было с ними работать, а потом всех… или почти всех меринов отправить в этот конный театр.
Почему-то с коровами, козами и овцами таких проблем не возникало. Вероятно потому, что никому не надо было объяснять, зачем они здесь и какой толк в их содержании. От почти сорока коров молока было столько, что хватало на производство своего творога и сметаны, которые почти полностью шли в три столовых и на медпункт. И, как оказалось, уже были нетели, которых можно было продать. Проблема была, но решаемая: рождались бычки, которых откармливать и забивать на мясо было нельзя… без очень крайней необходимости. Но Платон и здесь нашёл выход, решив продавать месячных бычков крестьянам из других областей для откорма.
С лишними баранчиками и козликами было совсем просто: кастрация в месячном возрасте, откорм в течение шести-восьми месяцев и забой на мясо. Или в жертву богам. Лишних козочек и ярок тоже продавали – если не на племя, то на мясо.
Романовская порода овец считается мясо-шубной, но в век изобилия лёгких синтетических тканей и утеплителей шубы из натуральной овчины, длинные и тяжёлые, уже никто не хочет носить… но… если кто-то скажет, что дублёнка – это модно, то спрос на шубы будет. И поэтому в своей мастерской Злата со своей бригадой шила не только безрукавки и тапочки, но и украшенные ручной вышивкой женские шубки длиной до колена – и они тоже успешно продавались.
Пришедшая из музея Соня с овцами начала работать не сразу, но теперь работает бригадиром и вполне довольна. И прилетевшая когда-то с козлятами Лайма уже стала бригадиром отдельной козоводческой бригады. С помощью Тура, занимающегося племенной работой, составившего грамотный план подбора производителей к имеющимся козам и овцам, увеличилось количество и качество пуха у помесных коз и длина шерсти у овец – и уже никто не сомневался в необходимости если не увеличить поголовье овец и коз, то хотя бы не уменьшать его.
Но в увеличении количества лошадей сомнения были – прибыль от них будет далеко не сразу, плюс затраты на покупку упряжи, саней, коляски, кормов, витаминов… и запланированное строительство конюшни в Звёздном казалось отличным выходом из положения. Туда можно отправить почти всех меринов, там есть места и для левад, дорожек, выездкового поля… — просто мечта! Если бы не одно, но очень важное обстоятельство: почти постоянная зима и очень короткое лето, за которое заготовить достаточно сена и соломы практически невозможно…
Пока Нина так размышляла, коляска подъехала к воротам в сад. Ратко, явно предупреждённый кем-то из киборгов, вышел из сада и подошёл к коляске. Он был совершенно счастлив, а когда снял шапку, оказалось, что он ещё и совершенно лыс.
— Помогло! – радостно заявил он, — помогло! Как только сгорели в костре все волосы, вышло солнце и стало теплее. А теперь снега не осталось вовсе… а я и не знал, что можно волосы принести в жертву! Если бы вы не приехали утром… не знаю, что бы со мной было. Спасибо!
— Не за что, — ответила Нина, обрадованная тем, что он на неё не обижен и не опасается, что она начнёт орать и на него. Облегчённо вздохнув, она всё же сказала парню:
— В следующий раз, если что-то пойдёт не так или будет непонятно, можешь звонить сразу мне. Или нашему волхву.
— Он мне это уже сказал. И сказал, что он всегда готов ответить на любой вопрос… и что мне можно приходить к нему в гости. И даже можно сопроводить Агата на чайную плантацию. Его пригласили на свадьбу Левона и Кику. Действительно можно?
— И даже нужно, так как Агат Mary и мне будет спокойнее, если с ним поедет охранником хотя бы один DEX. Я очень рада, что у тебя всё в порядке и сад не пострадал. А волосы вырастут снова. Будет время, можешь заходить в дом или в клуб, в кафе или на праздники… ты же почти никуда не ходишь! Некрас не разрешил или сам не хочешь? Подумай… и выбирайся хоть иногда.
— Спасибо… я не знал, что это можно.
После разговора с Ратко Нина прошла с Хельги и Алей по саду – и уже совершенно спокойная села в коляску и попросила Руслана отвезти её к дому. В присутствии Али Руслан ничего говорить о себе не стал, так как её толком не знал – и Нина снова погрузилась в думы о развитии колхоза.
Пасека… около сотни ульев, бригада из четырёх Irien’ов и двух DEX-охранниц… в этом году Гоша-Медовед получил для размещения ульев целый остров. Небольшой, но с возможностью расширения размеров, с кустами душистой акации по периметру и грядками клевера между ульями. Сейчас на нём только модуль с двумя кибер-девушками, но скоро будет выемка ульев с зимнего хранения и расстановка на острове… и на дамбах. Поместятся ли все ульи на этом островке в этом году? Если не поместятся, то часть ульев останется в саду и по мелким островкам… которые в этом году перестанут быть мелкими.
Курятник построен на три тысячи кур… было бы неплохо иметь столько птицы, но это пока только в планах. В наличии полторы тысячи взрослых кур и петухов маточного стада трёх пород и почти тысяча цыплят всех возрастов на доращивании. В столовых мясо птицы и пищевые яйца есть постоянно и есть племенной молодняк на продажу… были бы только покупатели. Но… уже хорошо, что свои потребности птицеферма покрывает. Рик и Рудж по-прежнему работают с курами, но теперь у них четыре помощника и ещё два охранника — и есть возможность каждому из них брать по два выходных на неделе.
Две рыболовецких бригады. Или — если с бригадой Микса, живущей на берегу озера, то бригад три. Плюсом — Хельги и Самсон, время от времени выходящие в озеро на катере. Рыбы ловится достаточно для своих нужд, а при хорошем улове — есть и на продажу. Есть своя коптильня, свой морозильник, есть возможность лишнюю рыбу солить или вялить.
Есть возможность добывать съедобных моллюсков… но нет необходимости. Зачем доставать со дна всякую гадость, когда нормальных продуктов вполне достаточно? Только для поиска жемчужин, которые растут в раковинах моллюсков.
Две большие теплицы, в которых круглый год выращиваются овощи и даже фрукты, сад с цветущими яблонями и вишнями, ягодные кустарники, огород… — вот для растениеводства места на архипелаге всё меньше и меньше. Сенокосов уже в этом году не хватит. И пастбищ не хватит тоже. И уже этим летом встанет вопрос: или куда-то отвозить коров и лошадей для пастьбы, или каждый день привозить на всех животных скошенную траву. Тогда встанет ещё один вопрос: где косить траву?
Платон ещё в прошлом году арендовал приличный кусок болота для сбора ягод… вот ещё один источник дохода для колхоза! – ягоды и грибы. Болота огромные… но там наверняка есть сухие полянки с травой. Но придётся косить ручными косами, потому как трактор на эти полянки не загнать при всём желании.
Коси, коса, пока роса… киборги будут косить траву вручную? С одной стороны — бред полный. Совершенная машина в виде человека — и почти первобытный инструмент. Но… если этот инструмент дожил до времени космических аппаратов и не подвергся изменениям, то он не такой уж и первобытный.
Киборги с ручными косами! Где это видано? Как это — где? В деревнях и на хуторах. Ведь и на заливные луга трактора загонять нельзя, чтобы они не портили почву. Единственный вариант — конные косилки. Они и эффектнее, и эффективнее, чем ручная косьба — и не портят почву… и вот тут нужны будут лошади.
И туристам нужны будут лошади… А что, если совместить туристов, лошадей и заготовку кормов? И для туристов экзотика, и лошади заняты, и сено накошено!
Надо обсудить это с Платоном. И сегодня же.
Домой Нина приехала только к ужину – и с полной головой идей по развитию островов.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 1-й день бездорожного месяца
Мертвое есть мертвое, и встреча с ним ничего хорошего живому не приносит. Пальцы еще покалывало, будто кровь в самом деле застыла в жилах, а в груди было пусто и холодно. Как всегда после прикосновения к нави. И соваться к домовому деду с такой тоской в груди не просто тяжело — опасно. Домовый дед сущность сильная, с ним надо держать лицо.
Когда все разошлись по спальням, Лахт спустился в кухню, сел на пол у печи, обхватив руками колени. Хмель горячего рябинового вина выветрился, оставив после себя озноб и муть в голове. И печь совсем остыла: холод осеннего утра, не предрассветного даже — неуютного и темного, как полночь, — тоже вытягивал из груди радость жизни.
Но Лахт почему-то был уверен, что домовый дед появится. Должен появиться. И откуда бы взяться такой уверенности?
Он не появился — стукнул кольцом крышки подпола, намекая, что он здесь. И Лахт помедлил, собрался с силами, прежде чем с ним заговорить.
— Дедушка, дом ли бережешь?
Домовый дед зашипел сердито, будто кот перед псом. Но ответил — нехотя, будто сквозь зубы:
— Беречь берегу, никак не выберегу.
Голос из-под пола прозвучал глухо. Не хочет выходить, и не надо…
— Доброй ночи тебе, дедушка, — миролюбиво продолжил Лахт. Как всегда, внутри все замерло, натянулось, напряглось. И, как всегда, тишина тошнотворно зазвенела в ушах. Нет, не надо было сегодня соваться к домовому деду…
— И тебе доброй ночи, мил человек. Ты как, дело пытаешь или…
— Дело пытаю, — перебил Лахт. — Скажи-ка, дедушка, а что за навь ходит по ночам к юной фрели?
— А разве к юной фрели ходит навь? — пробормотал домовый дед.
— Ты давай отвечай, а не спрашивай… И дурачком-то не прикидывайся, кому, как не тебе, знать.
Тянет, тянет он из груди радость жизни, как всякая навь, — да еще и нарочно упирается…
— Ладно, скажу, коли тебе так понадобилось, — домовый дед помедлил. — Упырь ходит к юной фрели. Упырь.
Нормально! Не просто навь — нежить. А из всей нежити никого опасней упыря нет.
— Что за упырь? Откуда взялся? Чего хочет?
— Чего хочет — известно: жизнь забрать хочет. Откуда взялся — не знаю, пришел. Хозяева недавно здесь. Может, со старого места за ними сюда перебрался… А может, и нет.
— А шимора есть в доме? — продолжал Лахт, делая вид, что ему все ничего.
— Шимору не трожь! — котом зашипел домовый дед. — Она и так беззащитная…
— Может, знаешь, кто ее впустил в сундук с девичьей косой?
— Не знаю… — помедлив, ответил домовый дед. — Да и не хочу знать.
Наверное, нужно было порасспросить его еще, но Лахту ни один вопрос не пришел больше в голову — тишина все надсадней звенела в ушах, и держать лицо с каждой минутой становилось все трудней.
А когда домовый дед ушел, Лахт не сразу смог подняться на ноги — его будто выжали, как творог в пригоршне, выкрутили, как мокрую рубаху. И под третий потолок подниматься было тяжело, даже раздеться сил не хватало, а уж разуться…
Уже в постели, натянув повыше меховое одеяло, Лахт долго разглядывал нескончаемую свечу, прежде чем ее задуть. Живой огонек трепетал на одному ему заметном сквозняке, стеклянная колба просвечивалась им до самого дна и разбрасывала вокруг себя свет… Нет, жизнь все-таки хороша, и всю ее радость никакая навь до дна выпить не сможет.
Поговорить с юной фрели оказалось непросто — все вокруг почему-то опасались оставить ее с Лахтом наедине, будто до сих пор подозревали, что ночью он проник в ее спальню с дурными намереньями. И только благодаря Хорку этот разговор все-таки состоялся.
День выдался солнечный, золотая осень сияла разноцветьем, и йерр Тул предложил Хорку совершить конную прогулку с невестой — озорница весело хихикала, когда ее жених сам седлал коня, опасаясь подвоха. А потом, запрыгивая в седло, прелестница так лихо взмахнула юбкой, что бедный Хорк не успел отвернуться и долго краснел от смущения.
Лес, конечно, еще не обсох после долгого дождя, а потому кататься поехали на Хотчинскую дорогу. Лахт собирался догнать их чуть позже и не торопился — обошел мызу кругом. К тому же за завтраком он с большим удовольствием отведал здешнего овсяного киселя — гордости кухарки. Кисель она готовила жидким, для питья, а не еды, но от этого он был не менее сытным. Лахт неосторожно выпил две кружки и теперь чувствовал себя слишком ленивым.
Где-то здесь, неподалеку от мызы, пряталась смерть, по ночам заглядывавшая в девичью спальню из зазеркалья. Лахт, конечно, велел убрать из комнаты фрели зеркало, но и сам понимал, что это бессмысленно: оконные стекла, начищенный умывальник, вода в шайке под ним, даже лезвие кухонного ножа — зазеркалье могло заглянуть в спальню откуда угодно, очутиться там, где его совсем не ждут.
Не было никакого повода не верить домовому деду: если бы он хотел соврать, выгораживая собрата, то назвал бы сущность менее опасную — чтобы притупить бдительность Лахта. Только наитие не очень уверенно стучало в виски: зеркало. Менее всего упыри склонны появляться в зеркалах. Да вообще нежить зеркала использует в случаях исключительных, подходящих к ситуации по духу, зеркала любит бесплотная навь. А впрочем, можно представить себе ужас юной девы, если в зеркале позади себя она увидит эдакого красавчика, восставшего из могилы…
Лахт обходил мызу только для очистки совести: логово упыря ни одному человеку без помощи магии найти пока не удавалось — мать сыра земля прячет его надежно. Разумеется, Лахт ничего не нашел и уже собирался вернуться в конюшню, взять своего Ветерка и догнать жениха с невестой, когда заметил йерра Варожа, который бродил по мокрому лесу, раздвигал кусты и заглядывал под камни. Вот как… Значит, «друг» высоких магов? Ощутил смерть возле постели племянницы, так же, как и Лахт? И что же он тут ищет? Наверное, то же, что и Лахт. Кленовое семейство не просто так обеспокоилось из-за растрепанной косы, будто в самом деле ожидало «злого находа»… И Клопицу они покинули не просто так — с поспешностью, будто бежали от чего-то. И, должно быть, давно ждали, что оно их найдет. Настигнет.
Настигло?
Скорей всего, домовый дед не солгал.
Наверное, Варожу хватит мозгов не звать на помощь высоких магов, чтобы не разорить деверя окончательно. Он не похож на ярого приверженца Триликой — только изображает истовую веру, говорит от ума, а не от сердца. Поклонение великой богине и ее заповеди — инструмент для таких, как он, потому он лишь истово требует этого от других, себя верой не обременяя.
Йерр Варож не видел Лахта, и тот хотел обойти его незаметно, как вдруг ветви перед ним раздвинулись и перед Лахтом с довольной улыбкой предстала навка Юхси…
Ну почему она всегда появляется так не вовремя? То попадает на глаза рейтару Конгрегации, то выходит из лесу как раз перед «другом» высоких магов…
— Что тебе надо? — сквозь зубы прошипел Лахт.
— А фрова Йочи просила передать, что приходили с пильной мельницы и сказали, что все в порядке и колесо не сломалось… — звонко сообщила навка.
— Тише! — шикнул Лахт. — Ты же не хочешь, чтобы тебя зарыли в землю и проткнули осиновым колом?
Она испуганно покачала головой.
— Вот и иди отсюда побыстрей.
— А фрове Йочи что сказать? — зашептала она тем громким свистящим шепотом, которым обычно говорят дети, если их просят быть потише.
— Скажи, что все со мной хорошо.
Она кивнула, развернулась — галка на ее плече взмахнула крыльями, чтобы не свалиться, — и тем же громким шепотом позвала олененка:
— Лапси, Лапси! Надо скорей уходить отсюда, пока тебя не зарыли в землю и не проткнули осиновым колом!
Лахт оглянулся по сторонам — вроде бы йерр Варож ушел в другую сторону и Юхси не заметил.
Жених и невеста, вместо того чтобы ехать рядом и вести неторопливую беседу, играли в догонялки — и догонял, понятно, Хорк. Выехав на Хотчинскую дорогу, Лахт увидел их где-то возле горизонта: хулиганка осадила лошадь, подняла ее на свечу, разворачивая назад, рванулась навстречу Хорку во весь опор и стрелой пролетела мимо. Конь под ним шарахнулся в сторону, и бедный жених едва не вывалился из седла. Понятно, что черным всадником парень стал совсем недавно и верховая езда не была его сильной стороной. Морские купцы редко ездят верхом…
Пока он приходил в себя и разворачивался, юная фрели успела проскакать с полверсты. И, должно быть, хотела так же промчаться мимо Лахта, напугав его Ветерка, но в последние секунды придержала лошадь и весело крикнула:
— Ты колдун!
— Я не колдун, я ученый механик, — ответил Лахт.
— А почему тогда моя лошадь тебя испугалась?
— Лошадь?
Ага. Лахт видел, как девчонка потянула на себя повод — а теперь во всем винит кобылицу.
— Конечно лошадь! Не я же!
Она развернулась и поехала рядом с Лахтом. Хорк благоразумно остановился — как и договаривались.
— Кто дал тебе это очелье? — спросил Лахт без предисловий.
— А что?
— А ничего.
— Ну, дедушка Юр дал. И что?
— И ничего. Ты сказала ему, что ночами тебя мучают кошмары?
— Никакие кошмары меня не мучают! — фыркнула девчонка. — Дедушка Юр сам мне его дал, просто так. Когда узнал про косу.
— Не вздумай меня обманывать: во-первых, ученые механики за версту чуют ложь, а во-вторых, я ничего такого твоим родителям передавать не стану. Я ведь не сказал, как ты стащила ключи от сундука у дедушки Юра.
— Не брала я никакие ключи! — она дернула плечом.
— Да ну?
— Не брала. И ничего такого ученые механики за версту не чуют, потому что я их не! бра! ла!
— Хорошо. И сундук не открывала?
Она фыркнула:
— И как это можно открыть сундук, если нету ключа?
— Очень просто. Снять петли, например.
Она даже остановила лошадь. Открыла рот в восторге. Видимо, прикинула, какие возможности перед ней открылись.
— Во здорово! Снять петли! Как это я раньше не додумалась? — Она толкнула лошадь пятками. — А ты славный. Ты мне нравишься. Так и быть, я расскажу тебе один свой страшный сон. Но не вздумай надо мной смеяться!
— Что может быть смешного в страшном сне?
— Да понимаешь, ничего же такого… Просто он идет ко мне, я слышу, как он идет. И страшно потому, что я во сне знаю: он не может идти. И вроде бы я во сне знаю, кто это. Вот он поднялся по лестнице, идет к двери… И все страшней и страшней. Вот он открывает дверь и заходит в спальню. И когда он останавливается над моей постелью, я просыпаюсь и хочу закричать. Я уже точно не сплю, но не могу ни пошевелиться, ни крикнуть — ничего не могу. А он стоит и смотрит на меня…
Она будто захлебнулась последними словами — сказанными еле слышно. Совсем не в ее характере так говорить… Да. Того, кто смотрит на фрели по ночам, йерр Варож и искал под камнями и меж кустов… И если раньше Лахт в этом сомневался, то после рассказа Ойи все сомнения отпали: домовый дед не солгал.
Ойя мотнула головой и продолжила бодрее:
— От страха прямо умереть можно, вот честно… Я уже научилась: надо пошевелить мизинцем. Если пошевелишь мизинцем, то все проходит и он исчезает.
Ойя — сильная, жизнелюбивая девочка. Конечно, она не догадывается, что за сущность пьет ее жизнь в те минуты, когда она уже не спит, но двигаться еще не может. Она умница, она сопротивляется. Впрочем, это ее не спасет, только оттянет время… Так же, как и очелье с изображением тресветлого солнца.
— А просыпаешься ты в постели или посреди комнаты?
— Когда снится этот сон — то в постели. А если другой, то, бывает, и нет.
— Давай, другой сон рассказывай тоже. Я не буду смеяться.
— Ладно, — она вздохнула. — Другой сон как раз нестрашный, хотя должен быть страшным. Мне снится, что я не здесь сплю, а в другом каком-то доме. Снится, как просыпаюсь и иду куда-то, и так мне хорошо оттого, что я иду, что вокруг ночь и никого нет, тишина, луна светит, земля под ногами мягкая и прохладная. И прихожу я на кладбище. Вот должно же быть страшно, правда?
— Наверное, — согласился Лахт.
— А мне нисколечко не страшно, только хорошо. Хочется прохлады, свежести хочется. И тогда опять появляется он, тот же самый, который не может ходить. И он никуда не идет, он сидит на могильном холмике и подзывает меня к себе пальцем. И я к нему иду, но мне всегда что-нибудь мешает подойти вплотную: то я спотыкаюсь и падаю, то кто-нибудь меня громко зовет, то кто-то за руку хватает, как ты вчера. В общем, я до него пока ни разу не дошла… Вот тогда я просыпаюсь посреди комнаты.
Да, этот сон был гораздо хуже.
— А с тех пор как ты начала во сне ходить на кладбище, первый сон тебе сниться перестал?
— Не-а. То один снится, то другой. И еще разное похожее…
Почему она не пожаловалась отцу или матери? Дядюшке, дедушке Юру, няньке? Ведь с легкостью выложила свои страхи Лахту… Не понимает опасности, которая ей грозит?
— А не случалось тебе увидеть в зеркале что-нибудь страшное?
Она помедлила, прежде чем ответить. Но ответила довольно твердо и без излишнего нажима:
— Нет, не случалось.
— А проснуться посреди комнаты перед зеркалом тебе не доводилось?
— Нет, — сказала она — как отрезала. Что может быть страшнее ночной встречи с упырем? Ничего — для юной девы. Наверное. И ее последнее «нет» более всего говорило не о ее страхе, а о том, что разговор о зеркалах ей неприятен.
— К тебе ходит упырь, — сказал Лахт. Нет, не для того, чтобы ее напугать — Ойя не из тех, кто впадает в панику. Наоборот, зная, что за сущность ей угрожает, она станет меньше бояться и сильней сопротивляться.
— Ого! Ко мне ходит упырь! — натянуто расхохоталась девчонка.
— А ты думала, это йерр Хорк каждую ночь тайком пробирается к тебе в спальню?
— Нет, на Хорка я не думала… Он, наверно, и в брачную ночь ко мне в спальню пойти застесняется.
— Не надейся. Йерр Хорк — морской купец, он жену с невестой не перепутает. Ты вообще кому-нибудь говорила, что по ночам кто-то подходит к твоей постели?
Она сникла вдруг и покачала головой.
— Что, и дедушке Юру не говорила?
— Нет.
— Почему? — спросил Лахт.
Она лишь пожала плечами и снова воспрянула:
— Ты же спасешь меня от упыря?
— Не знаю.
Она испугалась его ответа. Вздрогнула. Поежилась.
— Ты нарочно предложила Хорку тебя расколдовать? Чтобы приехал колдун и прогнал упыря?
— Я не знала, что это упырь. И с Хорком я просто пошутила, а он помчался за колдуном. Я же не знала, что он помчится…
Одно только показалось Лахту странным: сначала появление упыря пугает, живое противится мертвому, а потом появляется желание умереть, подспудное, неосознанное, и вот уже не упырь идет к постели жертвы — жертва сама идет к упырю. И пока Лахт видел только одно объяснение: фрели Ойя любит жизнь, напивается, напитывается за день жизнью (тресветлое солнце в этом тоже помогает), и упырю приходится начинать все сначала.
Она помолчала, продолжая ежиться, а потом нашла выход:
— Если ты меня не спасешь, меня тогда спасет дяденька. Позовет высоких магов — и все.
— Это точно: и все. И станет твой отец беднее фрели Илмы.
— Во-первых, я выйду замуж за Хорка, а он богатый. А батюшка с матушкой поселятся у дяденьки. Но лучше бы меня спас ты или Хорк, так веселее.
— Тогда не ври мне.
— А я тебе и не вру, — хмыкнула она. — Чего тебе еще рассказать?
— Давай с самого начала. Когда он пришел в первый раз?
— Да вот когда батюшка с матушкой вернулись из города. Перед приездом йерра Хорка.
Значит, дело все-таки в косе. Но вдруг? Вдруг родители привезли с собой какую-нибудь про́клятую вещь? Нет — все подарки были освящены Триликой, и даже перстенек с самоцветом обладал полезным свойством никогда не теряться, а купленным шубам не было сноса, не говоря о чулках и сапожках. Хорку, кроме шуб, подарили нож узорчатой стали, который не тупится и не тускнеет, и этого тяжелого выносливого коня вороной масти — из конюшен Конгрегации.
Самая опасная сущность из всей нежити — упыри. Они не приходят к людям просто так. Упыри вообще просто так из могил не встают, умершего человека не только земля — даже вода не отпустит. Пусть он умер и не своей смертью. Подняться может лишь тот мертвец, который недоделал на земле чего-то важного. С точки зрения земли важного, нарушенное равновесие. Чаще всего — подло убитый и не отмщенный. Но вряд ли юная фрели могла кого-то подло убить. Впрочем, упырь чует кровь, а через нее — родство. Убийцей мог быть кто-то из ее близких родственников. Когда упырь изведет Ойю, то переключится на ближайшего ей родственника. И так пока не доберется до своего убийцы.
Конечно, бывает, что мастер, не окончивший дела, является ученикам и последователям — и тоже пьет их жизнь. Бывает, мать грудного младенца поднимается из могилы, затягивая брошенное дитя к себе. Иногда упыри приходят к гробокопателям, но редко — только если из могилы взята особенная, памятная вещь, без которой мертвецу не будет покоя.
А что, такое тоже возможно: фрели Ойя — ребенок озорной, могла пробраться в какой-нибудь склеп и стащить что-нибудь на память. Вот Юхси подобрала же обломок меча в курганах — без злого умысла, как игрушку. Но она навка, ей самой никакой упырь вреда уже не причинит.
Нет. Последнее не проходит. Если бы Ойя стащила у мертвеца вещь, ему не нужна была бы коса, чтобы ее найти, — вещи хватило бы.
И не слабо́ кому-то в доме встретиться с упырем? Для начала надо знать, что такой упырь есть и ходит где-то рядом. Шимора к упырю не пойдет. Или пойдет?
Он стоит и смотрит. Надо запомнить, потому что за этим прячется что-то важное. Вот почему, интересно? Понятно, что это самые опасные минуты для девочки, самые страшные. Что еще за этим может крыться? И, вроде бы, нечего там больше ловить…
— Если ты во сне знаешь, кто это, ты его видела. Подумай, почему он не может ходить. Он что, безногий? Или лежал неподвижно? Наверное, в твоей жизни не так много знакомых, кто не может ходить.
— Я не помню. Я хотела вспомнить и не могу. Здесь, в Волоснице, точно никого таких нет и не было. Может, в городе? Но там вообще много людей, всех не упомнишь.
— А раньше? В Клопице?
— Нет, и в Клопице не было. Верней, был, но это не он приходит. Там в Медной деревне жил парень, который не мог ходить, но это не он, я знаю. А вообще, я маленькая была тогда.
— А в Клопице, перед переездом, у тебя не было таких же кошмаров?
— Я не помню. Когда мы оттуда переезжали, я заболела сильно. Все даже думали, что я умру. Но я не умерла, просто плохо помню. И как мы у дяденьки жили, плохо помню.
Это, конечно, тоже интересно — то, что она болела. И не из-за болезни ли дочери йерр Тул решил уйти с убитых земель? Впрочем, переезд — всегда опасность для ребенка. А упыря (того, кто стал упырем) она могла видеть очень давно, так давно, что и без болезни не вспомнила бы.
А что? Увезли ребенка от упыря, прошло время — и он ее нашел на новом месте. Но кто дал ему косу? Кто может хотеть девочке смерти? Упырь — существо безмозглое, его влечет непреодолимая сила, не ведающая добра и зла. И если у Триликой есть последователи, готовые убивать во славу ее и процветание, то у сущих богов таких последователей не бывает — по крайней мере, Лахт их пока не встречал.
Чтобы идти против сущих богов, надо быть или дураком, или героем… Мнимые боги любят соперничество и уважают тех, кто готов помериться с ними силой — стихиям все равно, они глухи и слепы. Мнимые боги ничто без людей, стихии существовали до человека и останутся после него. И если схватиться со смертью в некотором роде почетно, то бороться против упыря — это идти против земли. Мать сыра земля отправила упыря искать справедливости, и встать у него на пути будет против справедливости… Потому упыри так опасны — за ними стоит сама земля, сильнейшая из сущих.
— Можно, я потрогаю твои волосы? — спросил Лахт. — Пока Хорк не видит.
Рейтар Конгрегации на черном коне неспешно ехал шагов на сто впереди.
— Да трогай сколько хочешь! Что мне, жалко, что ли?
Фрова Коира не соврала — у ее дочери были сильные, густые волосы. А могла соврать, чтобы жених не подумал о невесте плохо. Толстая коса — это здоровье.
— Тебе, может, и не жалко, а Хорку жалко. Давай его догоним, что ли…
— Погоди. Я вспомнила. Я не умру, это точно известно, — с сомнительной уверенностью заявила фрели.
— Да ну? Вообще никогда?
— Ну, когда-нибудь, может, и умру. Но нескоро. В прошлом году мы с батюшкой ездили на ярмарку в Сиверный и зашли к ведунье, батюшка ей три серебряных великогородки заплатил, чтобы она хорошенько мне все угадала: и на воске, и на огне, и на воде.
— Зачем он это сделал? Опасался за твою судьбу? — удивился Лахт.
— Да нет же, это я сама его уговорила. Ведь интересно же…
— Ничего интересного, — фыркнул Лахт. — Нельзя спрашивать о своей смерти, смерть этого не любит. И что же сказала тебе ярмарочная ведунья?
— В общем, я умру только тогда, когда исзорский пастух не почует своей смерти, когда высокая магия не сможет убить навку и когда ротсолан совершит благородный поступок — только после этого из-под снега выползет гробовая змея и меня ужалит.
За три великогородки ведунья расстаралась, желая угодить йерру Тулу — при таком раскладе Ойя не умрет никогда. И если в благородство ротсолана можно было поверить, то гробовую змею в Исзорье в последний раз видели еще до того, как Новая река пробила дорогу из Альдоги в Кронозеро…
— Понятно: когда рак на горе свистнет… Да, жить тебе придется долго, даже дольше, чем до прихода нового ледника, — усмехнулся Лахт. — Поехали, догоним Хорка.
— Погоди. А правда, что твоя жена умеет превращаться в саблезубую кошку?
— Нет, не правда.
На обратном пути веселая фрели предложила ехать наперегонки — кто последним доберется до поворота к мызе, тот три раза прокукарекает за обедом. Лахт посоветовал Хорку не соглашаться. Но Хорк, чтобы не обидеть невесту, выдвинул свое условие: кто будет последним, тот ночью подложит в ноги фрели Илме Кленового Базилевса. Лахт и не подозревал, что у Хорка есть чувство юмора… Ойя пришла от предложения в полный восторг. Она сильная девочка и жизнь любит сильней, чем боится смерти. За нее (и вместе с нею) можно побороться и с сильнейшей из сущих. Недаром упырю приходится раз от раза начинать все сначала.
Вообще-то Лахт сразу понял, что не обгонит эту парочку — лошадей не сравнить, — но не стал портить игру. Тем более что шимора в самом деле могла ночевать в спальне фрели Илмы.
* * *
После обеда женщины на кухне секли капусту под сказки дворовой беззубой бабки, а колдун тихонько сидел в уголке, прислушиваясь к женским сплетням. После того как он сказал Хорку об упыре, тот хотел было перевернуть все камни в окрестностях мызы и найти проклятого, но колдун его отговорил — сказал, что земля не позволит ни найти упыря, ни уложить его обратно в могилу. Хорк заикнулся было о том, что люди в таких случаях ищут поддержки у Триликой, а конкретно — в Конгрегации, но колдун его осадил: все знают, что коренным магам не справиться с упырем, и Конгрегация призовет на помощь высоких магов. А Хорк и без подсказки колдуна догадался, что их появление окончательно разорит будущего тестя. И тогда отец, чего доброго, передумает насчет свадьбы с фрели Ойей…
Хорк был готов спать у порога невесты, но колдун сказал, что придется делать это всю жизнь. И, кроме высокой магии, есть только один способ избавить Ойю от упыря: узнать его имя, найти обидчика и попробовать договориться, примирить их между собой. Иногда земле довольно того, чтобы виновник был прилюдно объявлен виновником, а иногда нет. Все зависит от обстоятельств. Земля понимает справедливость просто: око за око. В отличие от Триликой, которой достаточно искреннего раскаянья. В глубине души Хорк тоже считал, что око за око — это справедливо. Он привык отвечать за свои деяния, так же как за свои слова — в морском походе иначе нельзя. Может, на других шнавах дела обстояли по-другому, но дядька Воит был хоть и сильно строг, но всегда справедлив. Хорк не мог припомнить ни одной на него обиды. Даже будучи неразумным ребенком, он сразу усвоил: никого не волнует, например, откуда на палубе появился след от грязного сапога, задача корабельного мальчишки сделать так, чтобы следа не было. Никто не любит птичьих перьев в похлебке, и задача корабельного мальчишки сделать так, чтобы перьев не было, а не объяснить, как и почему они там появились. Отец говорил, что только так можно стать морским дядькой — правильно понять, что такое ответственность.
Но ведь одно дело морской купец, а тем более дядька, и совсем другое — обычный человек. Триликая позволяет людям быть слабыми, потому что она добра и великодушна.
Хорк ходил вокруг кухни, но сесть рядом с колдуном не решался. Фрели Ойя в домашней рубахе и переднике была, как ни странно, необыкновенно хороша. И с ножом она управлялась не хуже фровы Коиры, не говоря о дворовых женщинах. Может, Хорку нравилось именно то, что его невеста занята обычной женской работой, а девушке это к лицу гораздо больше, чем скакать на лошадях.
Однако женская работа быстро фрели наскучила, и она принялась уговаривать мать отпустить ее погулять, пока не стемнело. Фрова Коира была непреклонна.
— Матушка, ну погляди, как страдает йерр Хорк! Разве можно заставлять его ждать меня так долго?
— Не только можно, но и нужно, — ответила ей не матушка, а фрели Илма. Впрочем, фрова Коира с нею согласилась.
Хорк, смущенный их разговором, не стал мозолить им глаза и поспешил выйти на воздух. Постоял немного перед дверью и все же решил обойти мызу кругом — вдруг удастся обнаружить логово упыря?
За день в лесу немного подсохло, солнце пряталось за деревьями и не слепило глаза, а приятная осенняя свежесть подгоняла вперед. В этих местах был удивительный, целебный воздух, и спалось здесь Хорку лучше, чем где бы то ни было. Наверное, поэтому он не заметил опасности, которая угрожала Ойе, в чем теперь чувствовал свою и только свою вину. И хотя Хорк понятия не имел, где и как прячутся упыри, он все равно надеялся, что ему повезет.
Но вместо упыря из лесу навстречу ему вышла навья… Та самая, что он видел возле дома колдуна. Верней, сначала он услышал, как она тихонько напевает:
За туманом белым, зыбким
Клонят голову ромашки…
Однако, увидев Хорка, петь она сразу перестала. Нет, Хорк не испугался — лишь растерялся немного, потому что никогда не видел навью так близко, зато много слышал об их хитрости и кровожадности.
— Здравствуйте уважаемый йерр черный всадник, — сказала навья как ни в чем не бывало. — А вы не видели тут случайно йерра Лахта?
Глубокие серые глаза смотрели на Хорка доверчиво, снизу вверх. Если бы не тонкая белая рубашка, столь неподходящая для свежего осеннего дня, Хорк мог бы принять ее за обычного ребенка лет восьми-десяти. А еще, конечно, бледность кожи, будто нарочно подчеркнутая темными волнистыми волосами. И невозможно было представить, как эти тонкие бледные руки могут рвать живую человеческую плоть… Навьи, Хорк знал, всегда выглядят трогательно и беззащитно, в этом и состоит их хитрость.
— Я только что расстался с йерром Лахтом, — пробормотал он.
— А не могли бы вы передать ему, что фрова Йочи очень за него почему-то беспокоится?
— Хорошо, я передам… — неуверенно ответил Хорк.
— Большое спасибо, уважаемый йерр черный всадник, — кивнула навья. — До свидания.
Она развернулась и звонко позвала:
— Кана! Мы идем обратно! Лапси, ты слышал?
С дерева с шумом сорвалась галка и села навье на плечо, издав свое приветственное «гал». Пожалуй, Хорк понял, почему с навьей так трудно справиться — совершенно невозможно обидеть это маленькое существо, так же как невозможно обидеть настоящего ребенка.
И только когда навья скрылась в лесу, Хорк подумал, что она может знать, где прячется упырь! Он побежал за нею следом, не подумав, как это опасно, и вскоре догнал — галка взлетела с ее плеча, а шедший рядом с нею олененок в испуге умчался вперед.
— Послушай… — окликнул ее Хорк. — Погоди. Ты, может быть, видела здесь упыря?
Навья оглянулась через плечо и замерла.
— Упыря?
— Ну да.
— Это того, который любит смотреть на маленьких девочек?
— Ну да…
— Значит, его зовут Упырь, — покивала навья и ответила: — Нет, не видела.
Понятно, что она солгала, но Хорк подумал вдруг, что глупо спрашивать навью об упыре — конечно, она ничего о нем не расскажет.
— А почему ты решила, что я черный всадник? — немного посмелей спросил Хорк.
— Так это же все знают, что вы черный всадник и фреличкин жених. И что если вы с ней поженитесь, то навсегда ее отсюда увезете.
— А все — это кто, например?
— Ну, домовый дедушка мне сказал. И банный дяденька. И водянички тоже говорили, смеялись надо мной. Что вот у фрелички жених, а у меня Лапси и шиш с маслом…
Хорк растерянно ей кивнул. Нет, невозможно разглядеть в этом наивном существе кровожадного убийцу…
— Уважаемый йерр черный всадник, можно я пойду обратно? А то фрова Йочи, наверно, меня ждет и беспокоится за йерра Лахта…
— Да-да, иди… Пусть не беспокоится.
И только навья снова скрылась за деревьями, как к Хорку сзади неслышно подошел йерр Варож.
— Ты один? — удивился он. — Я думал, ты с Ойей…
— Нет, фрели Ойя в кухне, вместе со всеми женщинами, — ответил Хорк.
— Мне показалось, ты с кем-то говорил.
— Нет, я ни с кем не говорил. Может, сказал что-нибудь вслух, самому себе… — пожал плечами Хорк.
Почему он решил соврать? Почему не сказал о встрече с навьей? Неужели она его околдовала? Но Хорку подумалось, что навья должна бояться друга высоких магов…
— А что это ты решил бродить по лесу в одиночестве? — продолжал спрашивать йерр Варож.
— Я… надеялся найти логово упыря… Пока не стемнело.
— Упыря? — удивился йерр Варож. — С чего ты взял, что здесь должно быть логово упыря?
— Так ведь… — Хорк и хотел бы прикусить язык, но было поздно. — Так ведь к фрели Ойе ночью приходил упырь…
— Мне показалось, что ночью к ней приходил йерр колдун. Никогда не верь колдунам, они любят деньги и легко обведут тебя вокруг пальца.
— Но йерр Тул за него ручался… И был совсем не против, чтобы я позвал йерра Лахта на мызу.
— Йерр Тул такой же наивный парень, как и ты, — Варож сказал это снисходительно, с доброй улыбкой. — Но, знаешь, я тоже подумал об упыре, когда узнал про растрепанную косу. И если это все-таки упырь, мы должны позволить колдуну его обезвредить, иначе… Иначе спасти Ойю смогут только высокие маги.
Обреченность в его голосе удивила Хорка — он-то думал, что друг высоких магов должен ратовать за их появление здесь. И, помявшись, спросил:
— А разве плохо, если ее спасут высокие маги?
— Видишь ли… Высокая магия слишком сильна и разрушительна, чтобы применять ее без достаточных оснований. Тем более на собственной земле. Конечно, Триликая не одобряет обращения к колдунам, но я считаю, что нет ничего зазорного в том, чтобы зло воевало со злом. Стравливать своих врагов друг с другом — выгодная стратегия.
— Йерр Лахт вовсе не кажется мне злом… Он, конечно, заблуждается насчет Триликой, но, я думаю, он добрый и хороший человек.
— Вполне возможно, — согласился Варож. — Люди разные. Не всякий, кто поклоняется Триликой — хороший человек, и не всякий, кто ей не поклоняется — плох. Ты ведь тоже не сразу обратился к Триликой, верно?
Хорк кивнул.
— Так что мы все должны помочь колдуну в поисках упыря, — продолжил Варож. — Я и сам пробовал найти логово, но, говорят, это бессмысленно. Пойдем лучше в дом, выпьем вина. У меня есть кое-какие предложения на этот счет, но сегодня осуществить их не получится.
О том, что это за предложения, Варож так Хорку и не сказал.
И хотя Хорк собирался пойти за йерром Варожем, но, оказавшись возле дверей кухни, остановился, залюбовавшись невестой. Варож усмехнулся и махнул рукой — мол, оставайся здесь.
Колдун тоже поглядел на Хорка с усмешкой, а потом поманил его пальцем и намекнул:
— Тут не хватает того, кто будет подтачивать ножи.
Сам он ничего не делал, просто сидел — и никто не обращал на него внимания. Но Хорк с радостью ухватился за предложение, сел рядом и взялся за заточку ножей.
— Тебе просили передать, что твоя жена о тебе беспокоится, — многозначительно сказал Хорк.
— Юхси, что ли, опять приходила? — хмыкнул колдун. — Ведь сказал, чтобы она тут не появлялась!
— Навью зовут Юхси?
— Да. Это моя жена придумала ей имя. Ребенок ничего не помнит из прошлой жизни: ни как ее звали, ни откуда она пришла. Просто появилась однажды. Ей скучно одной в лесу, и моя жена иногда с нею играет. И с поручениями ходить ей очень нравится, она такая важная делается: вот не просто так по лесу брожу…
— И ты не боишься за своих детей?
— А чего мне за них бояться? Навки — довольно безобидные существа. Конечно, мертвое есть мертвое, об этом всегда надо помнить. А всерьез они опасны всего одну ночь в году, в первое полнолуние после весеннего равноденствия, и в эту ночь их просто надо хорошо угощать.
— А мне говорили, что они хитрые и втираются в доверие.
— Насчет хитрости — они разные. Есть и хитрые, наверное. Только вся их хитрость как на ладони видна. И в доверие они втираются, и на шею садятся. Как все дети. Хорошо, когда в округе навий несколько, тогда они вместе играют. Бывает, да, что затягивают живых детей в свои хороводы — мертвое есть мертвое. Я, когда маленький был, хотел с навьями уйти, так они меня не взяли…
— Баба Вайя, ну что ты все про рыбок да про мышек, а? — громко сказала Ойя, обрывая разговор Хорка с колдуном. И сверкнула в их сторону синими глазами. — Расскажи что-нибудь пострашнее. Чтобы йерр Хорк испугался.
— Чего это ему старухиных сказок пугаться? — прошамкала баба Вайя. — Он, чай, и не таких страхов на морях-океанах навидался. Ну вот разве быль про Красную пустошь могу сказать…
— Давай хоть про Красную пустошь… — вздохнула фрели.
— Ну слушайте… Давным-давно, когда Новая река еще не пробила дорогу из моря в море, а в Суиду из Лауки волок был проложен, ротсолане ходили на юг и мимо наших мест. Я тогда еще совсем девочка была. А на месте Красной пустоши стояла Красная деревня. Богато там жили, поля вокруг хорошо родили хлеб, и скотины много держали, и зверье в лесу не переводилось. И жил рядом с Красной деревней злой колдун. Все его боялись, а куда денешься? С колдуном тяжело, а без колдуна и вовсе не прожить. Чуть что не по-его, так и в волка превратит, или, того хуже — в зайца. Много он у деревни не забирал, не жадный был, но вот хотел, чтоб все по-его было: и как землю пахать, и как сено косить, и как хлеб убирать, и где скотину пасти, и когда на охоту ходить — до всего ему было дело. Но зато скотина в Красной деревне не болела и зверь на нее не нападал, и хлеб хорошо родился. И вот прознали ротсолане, что богато Красная деревня живет, и как не идут мимо — так непременно в Красную деревню с разбоем заглянут. Тогда не на шнавах они ходили — на лодьях, чтоб по малым рекам шмыгать. Много не накрадешь. Но и то обидно, особенно по весне. И вот уговорились мужики не давать ничего боле ротсоланам. Все согласны были против ротсолан идти, только колдун не согласен. Но никто в тот раз его не послушал — чай, не его это дело. Хоть и грозился он всю деревню в волков превратить. Понятно, ротсолане при оружии и в доспехах, а мужики с топорами да вилами, вот и пришлось идти на хитрость. С десяток лодий тогда возле Красной деревни стали и ротсолан сотни две, не меньше. Набрали добра, так что лодьи еле наплаву держались, и, сытые да пьяные, ночевать остались. Так мужики их всех сонных и перебили, добро с лодий сняли, а лодьи по течению пустили — разбились они потом на порогах. Год пошел — никто ротсолан не хватился. А мужики сговорились, конечно, чуть что отвечать: знать не знаем, переночевали и дальше пошли. На другой год все так же случилось, и на третий так же собирались поступить. И вот снова пришли ротсолане, да привезли с собой своих высоких магов, чтобы те дознались, где их лодьи без следа пропадают. Тогда о магах у нас здесь и слыхом не слыхали, ответили как всегда: знать не знаем, ведать не ведаем. Но маги-то сразу прознали, что к чему. Загрузили ротсолане свои лодьи и спать полегли — да только маги их предупредили, чтоб не спали они, а только делали вид. Завязался между ними бой, всех мужиков положили ротсолане. Но и этого мало им было — решили они и землю убить, а вместе с землей — и скотину, и зверей, и птиц, и всех людей, кто живы остались. А живы остались только старики, бабы и ребятишки, да колдун еще. Теперь-то всем известно, что только колдун от ихней высокой магии спастись может, а тогда и сами маги про то не ведали. Согнали они всех деревенских на берег, и колдуна не забыли, встали высокие маги в круг, внутри него своих ротсолан поставили, и стали убивать землю. Что за жуть тут настала! Все, что росло, почернело и в прах рассыпалось, птицы на лету с воплями на землю падают, в лесу зверье рычит и воет, в полях скотина на крик кричит. Люди, что поближе к берегу стояли, в воду бросились спасаться, так вода в Суиде до дна промерзла, кто в воду вошел — так и вмерз в нее в один миг. А что на берегу люди остались, так тоже скоро все в черный прах рассыпались. Только один колдун стоит и двоих ребятишек на руках держит. Вокруг него люди кричат, замертво падают и в прах рассыпаются, а ему хоть бы что. Всех маги уже убили, а колдун все живой стоит. И ребятишки у него на руках тоже живые. Маги и так, и эдак — не убить им колдуна. А он постоял-постоял, собрался со своей колдовской силой, взял да и превратил всех ротсолан в волков, а магов ихних — в зайцев. Волки тут зайцев и растерзали да в лес кинулись — тут же и подохли, в прах рассыпались. А колдун так и стоял три дня и три ночи, пока их магия не схлынула и вода в Суиде не растаяла.
Хорк вопросительно глянул на колдуна: правда ли?
— Все правда, — кивнул колдун. — Кроме, конечно, волков и зайцев. Ротсолане на лодьях с того места ниже версты на три спустились, высоким же магам их собственная магия не страшна. А колдун простоял не три дня и три ночи, конечно, но несколько часов, спас двоих детишек. Один из них в Росице живет, старый уже.
Вчера у нее был самый плохой день в году, предпоследний, но собравший все и сразу.
С карты пропали деньги. Он забыл предупредить, что уедет на все новогодние без нее.
И кот уронил елку, разбив оставшиеся от бабушки советские стеклянные украшения, а главное — космонавта Юрия Гагарина. Космонавт улыбался ей каждый Новый год с верхушки елки, улетая вместе с Белкой и Стрелкой в свое несбывшееся светлое будущее. Их, забавных и нелепых, было жальче всего. Ведь в детстве вместо ангелов в высокое небо летели космонавты и кружились там, среди звезд, празднуя Новый год много раз.
… А сегодня, тридцать первого декабря, с утра пошел дождь, равномерно окрасив город в серый и грязный. Даже магазинные витрины и городская иллюминация не могли справиться с ними. Вместо праздника город погружался в равномерно нервное и
плохое настроение.
За стеной соседка орала на детей «Не трогай, это на Новый год». Привычно врубился вечный перфоратор с неизвестного этажа, обещая индастриал на все новогодние выходные. Начальник требовал отчет, который был отправлен еще двадцать пятого, но почему-то потерялся в корпоративной почте.
Жизнь стремительно летела к отметке ниже плинтуса и еще куда-то глубже и хуже.
— Эй, — сказал ангел. – Задолбала ныть. Я, может, тоже хочу праздника.
Ангел, здоровенный такой, с крыльями, как-то впихнулся в хрущевскую кухню и шарил по ящикам. Она нервно икнула. Ущипнула себя за бок, потом за другой.
— Кофе где? – спросил ангел. Она втиснулась на кухню, достала пакет с кофе, насыпала зерна в кофемолку, смолола, поставила на плиту джезву. Если не поворачиваться от плиты, то рутинные действия даже успокаивали.
— Смолоком? – спросила она.
— И с сахаром, – ангел устало вздохнул. – Вот это год был. Понимаешь? Ковид – раз.
Депрессии – два. Кризис — три. Удаленка – четыре. А нас – мало. Очень мало. Не
справляемся. Хуже чем скорая помощь, прямо на поражение играем.
Она поставила на стол коробку конфет из корпоративного подарка.
— Вот, может, настроение улучшится.
Несмотря на облик, ангел вел себя так, как привычные люди – коллеги, приятели, знакомые, уставшие от работы и жизни в целом. Хотелось погладить его по голове и сказать, что все будет хорошо. Год достал всех. Наверное, сверхъестественных тоже. Иначе что ангелу делать на кухне хрущевки в самой обычной квартире обычного города?
И, признай честно, в компании самой обычной женщины.
Она сварила кофе и себе. Ангел молча шуршал обертками конфет. Перфоратор сделал милость и стих. За окном капал декабрьский дождь.
— Чем тебе помочь? – внезапно для самой себя спросила она.
— А? – ангел поднял глаза от кружки.
— Ну, помочь. У меня выходной. И еще десять дней выходных. Я что-нибудь могу сделать.
Полезное. Или нужное. Только вот не знаю что. Я же просто человек.
Улыбнись для начала, – ангел расправил крылья. – Мы справимся.
Они успели вытащить бегущую за распродажными мандаринами бабульку из-под колес маршрутки. Скорой помощи с задыхающимся малышом уступали дорогу даже самые крутые иномарки. Много всего было – и страшного, и хорошего, и страшно-хорошего – всего, что может случиться за изнанкой праздничной новогодней ночи.
Когда главные часы города пробили полночь, она поняла, что жизнь идет, движется, течет — и она вместе с ней. Она улыбалась.
— С новым годом! — ангел протянул ей маленький, немного помятый подарочный пакет. —
Твой подарок, от наших.
…А сегодня с утра пошел легкий снежок и не было ветра. Последний день перед новым годом светился праздничными гирляндами, витринами, пах мандаринками и кофе и предвкушением счастья. С елки улыбались веселые космонавты — Белка, Стрелка и Юрий Гагарин. Они то точно знали, что ангелы существуют, и Новый год всегда настает. И что жизнь — это маленькое чудо.
ссылка на автора
https://vk.com/hell_uitra
Риза снималась через голову, поэтому в первую очередь надлежало освободиться от шлема. Процедура долгая и в достаточной степени утомительная. Наконец прозрачный пузырь (говорят, не пробиваемый даже метеоритами) всплыл над головой пастыря и, бережно несомый служкой, пропутешествовал в ризницу. Всё-таки на редкость неудачная конструкция, в который раз с досадой подумал пастырь. Ну да что делать — зато некое подобие нимба…
Сбросив облачение, он с помощью вернувшегося служки выбрался из вакуум-скафандра и, сдирая на ходу пропотевший тренировочный костюм, направился в душевую.
Пастырю было тридцать три, и распять его пытались дважды. Современными средствами, разумеется. Однако оба процесса он выиграл, в течение месяца был популярнее Президента, да и сейчас, как сообщали журналы, входил в первую десятку знаменитостей. Всё это позволяло надеяться, что опасный возраст Иисуса Христа он минует благополучно.
Когда пастырь вышел из душевой, ему сказали, что у ворот храма стоит некий человек и просит о встрече.
— Кто-нибудь из прихожан?
— Кажется, нет…
Пастырь поморщился. Как и всякий третий четверг каждого месяца, сегодняшний день был насыщен до предела. Сегодня ему предстоял визит на космодром.
— Он ждёт во дворе?
— Да.
Переодевшись в гражданское платье и прихватив тщательно упакованный тючок с проставленным на нём точным весом, пастырь вышел из храма. Ожидающий его человек оттолкнулся плечом от стены и шагнул навстречу. Тёмные печальные глаза и горестный изгиб рта говорили о том, что перед пастырем стоит неудачник. О том же говорил и дешёвый поношенный костюм.
— Я прошу меня извинить, — сказал пастырь, — но дела заставляют меня отлучиться…
Человек смотрел на тщательно упакованный тючок в руках пастыря. Он был просто заворожён видом этого тючка. Наконец сделал над собою усилие и поднял глаза.
— Я подожду…
Голос — негромкий, печальный. Под стать взгляду.
— Да, но я буду отсутствовать несколько часов. Вам, право, было бы удобнее…
— Нет-нет, — сказал человек. — Не беспокойтесь. Времени у меня много…
Видимо, безработный.
***
Пастырь пересёк двор и вывел машину из гаража.
Церковь странной формы стояла у шоссе, отделённая от него нешироким — шага в четыре — бетонным ложем оросительного канала, до краёв наполненного хмурой осенней водой. По ту сторону полотна на стоянке перед бензозаправочной станцией отсвечивало глянцевыми бликами небольшое плотное стадо легковых автомобилей.
Пастырь проехал вдоль канала до мостика и, свернув на шоссе, посмотрел в зеркальце заднего обзора. Ни одна из машин у станции не тронулась с места. Всё правильно. Был третий четверг месяца, и, прекрасно зная, куда и зачем едет их пастырь, прихожане по традиции провожали его глазами до поворота.
А сразу же за поворотом случилась неприятность — заглох мотор. После трёх неудачных попыток оживить его пастырь раздражённо откинулся на спинку сиденья и посмотрел на часы. Вызвать техника по рации? Нет, не годится. Если его седан на глазах у паствы вернётся к автостанции на буксире… Нет-нет, ни в коем случае!
Тут из-за поворота вывалился огромный тупорылый грузовик с серебристым дирижаблем цистерны на прицепе. А, была не была! Пастырь схватил тючок, выскочил из машины и, захлопнув дверцу, поднял руку. Грузовик остановился.
— На космодром? — удивлённо переспросил шофёр, загорелый мордатый детина в комбинезоне и голубенькой каскетке. — А у тебя пропуск есть?
***
Очутившись в кабине, пастырь положил на колени тючок, а сверху пристроил шляпу. Грузовик тронулся. На станцию можно будет позвонить попозже. Если поломка незначительна — пусть исправят и подгонят к кордону у въезда на космодром.
— Слышь, кудрявый, — позвал шофёр. — А я тебя где-то видел…
Пастырь улыбнулся и не ответил. Собственно, в его ответе не было нужды — по правой обочине на них надвигался яркий квадратный плакат: огромная цветная фотография молодого человека в прозрачном вакуум-шлеме и церковном облачении. Густые волнистые волосы цвета мёда, красиво очерченный рот, глубокие карие глаза, исполненные света и понимания. Понизу плаката сияющими буквами было набрано: «АСТРОЦЕРКОВЬ: К ГОСПОДУ — ЗНАЧИТ, К ЗВЁЗДАМ!»
Шофёр присвистнул и с уважением покосился на своего пассажира.
— Ну, дела! — только и сказал он. — Так ты, выходит, тот самый ракетный поп? Из церкви при дороге?
— Выходит, — согласился пастырь.
Шофёр ещё долго удивлялся и качал головой. Потом, почему-то понизив голос, спросил:
— Слышь, а правду говорят, что ты Христа играть отказался? Ну, в фильме в этом, как его?..
— Правду. — Пастырь кивнул.
— А чего отказался? Деньги же!
Пастырь поглядел на шофёра. Загорелые лапы спокойно покачивали тяжёлый руль.
— Вы верующий? — спросил пастырь.
— Угу, — сказал детина и, подумав, перекрестился.
— Следовательно, вы должны понимать, — мягко и наставительно проговорил пастырь, — что существуют вещи при всей их финансовой соблазнительности для верующих запретные.
Детина хмыкнул.
— Интересно… — проворчал он. — Значит, обедню в скафандре служить можно, а Христа, значит, в фильме играть нельзя? Не, зря ты отказался, зря! И здорово, главное, похож…
— Вы — противник астроцеркви? — с любопытством спросил пастырь.
— Да ну… — отозвался шофёр. — Баловство… Верить — так верить, а так…
Навстречу грузовику брели облетевшие клены, перемежающиеся рекламными щитами. А шофёру, видно, очень хотелось поговорить.
— А вот интересно, — сказал он, — что с ними потом делается?
— С кем?
— Да с бандерольками этими. — Шофёр кивнул на прикрытый шляпой тючок. — С записочками… Ну вот выкинули их на орбиту — а дальше?
— Знаете, — сказал пастырь, — честно говоря, физическая сторона явления меня занимает мало. — Он взглянул на тючок и машинально поправил шляпу, прикрывающую цифры. — Совершит несколько витков, а потом сгорит в плотных слоях атмосферы. Примерно так.
— Нераспечатанный? — уточнил шофёр.
— Ну естественно, — несколько смешавшись, сказал пастырь. — А с чего бы ему быть распечатанным?
Сдвинув голубенькую каскетку, детина поскрёб в затылке. Вид у него был весьма озадаченный.
— А! Ну да… — сообразил он наконец. — Ну правильно… Чего Ему их распечатывать!..
— Среди моих прихожан, — пряча невольную улыбку, добавил пастырь, — бытует поверье, что записочки, как вы их называете, прочитываются именно в тот момент, когда сгорают в атмосфере.
— Надо же! — то ли восхитился, то ли посочувствовал шофёр. — И сколько один такой тючок стоит?
Пастырь насторожился. Вопрос был задан не просто так.
— Сам по себе он, конечно, ничего не стоит, — обдумывая каждое слово, сдержанно отозвался он. — Я имею в виду — здесь, на Земле. А вот вывод его на орбиту действительно требует крупной суммы… Сумма переводится через банк, — добавил он на всякий случай.
— И что, переведена уже? — жадно спросил шофёр.
— Ну разумеется.
Шофёр поёрзал и облизнул губы. Глаза у него слегка остекленели. Надо полагать, под голубенькой каскеткой шла усиленная работа мысли.
— А если не переводить?
Пастырь пожал плечами.
— Тогда тючок не будет сброшен с корабля на орбиту, — терпеливо объяснил он.
— Так и чёрт с ним! — в восторге от собственной сообразительности вскричал шофёр. — Выкинуть его в канаву, а денежку — себе! Или вас там проверяют?
***
Человек, бесконечно снисходительный к слабостям ближнего, пастырь на сей раз онемел. Да это уголовник какой-то, ошеломлённо подумал он. Может, шутит? Однако шутки у него!.. Пастырь отвернулся и стал сердито смотреть в окно. Непонятно, как таких типов вообще подпускают к космодрому… Но тут в голову ему пришёл блестящий ответ, и, оставив гневную мысль незавершённой, пастырь снова повернулся к водителю.
— А что вы везёте?
— Да этот… — Детина мотнул головой в каскетке. — Окислитель.
— И стоит, небось, дорого?
— Да уж гробанёшься — не расплатишься, — согласился детина, но тут же сам себе возразил:— Хотя если гробанёшься, то и расплачиваться, считай, будет некому. Всё как есть, сволочь, съедает. Сказано — окислитель…
— Слушайте! — позвал пастырь. — А давайте мы эту цистерну возьмём и угоним!
— А? — сказал шофёр и тупо уставился на пассажира.
— Ну да, — нимало не смущаясь, продолжал тот. — Стоит дорого? Дорого. Ну и загоним где-нибудь на стороне. Деньги поделим, а сами скроемся. Идёт?
Детина оторопело потряс головой, подумал.
— Не, — сказал он, опасливо косясь на пастыря. — Кому ты его загонишь? Он же только в ракетах…
Тут он поперхнулся раз, другой, затем вытаращил глаза — и захохотал:
— Ну ты меня уел!.. Ну, поп!.. Ну…
Сейчас начнёт хлопать по плечу, с неудовольствием подумал пастырь. Но до этого, слава Богу, не дошло — впереди показался первый кордон.
— Сколько с меня?
— С попов не беру! — влюблённо на него глядя, ответил детина и снова заржал: — Ну ты, кудрявый, даёшь! Надо будет как-нибудь к тебе на службу заглянуть…
***
Плоское и с виду одноэтажное здание на самом деле было небоскрёбом, утопленным в грунт почти по крышу. В дни стартов крыша служила смотровой площадкой и была на этот случай обведена по краю дюралевыми перильцами. Имелось на ней также несколько бетонных надстроек — лифты.
Пастырь вышел из раздвинувшихся дверей и остановился. Формальности, связанные с передачей тючка, звонок на станцию по поводу сломавшегося автомобиля — всё это было сделано, всё теперь осталось там, внизу. А впереди, в каких-нибудь двухстах метрах от пастыря, попирая бетон космодрома стояла… его церковь. Нет, не каменная копия, что при дороге напротив бензоколонки, — обнажённо поблёскивая металлом, здесь высился оригинал. Он не терпел ничего лишнего, он не нуждался в украшениях — стальной храм, единственно возможная сущность между ровным бетоном и хмурым осенним небом.
Чуть поодаль высился ещё один — такой же.
Руки пастыря крепко взялись за холодную дюралевую трубку перил, и он понял, что стоит уже не у лифта, а на самом краю смотровой площадки. Затем корабль потерял очертанья, замерцал, расплылся…
— Никогда… — с невыносимой горечью шепнул пастырь. — Ни-ког-да…
Потом спохватился и обратил внимание, что рядом с ним на перила опёрся ещё кто-то. Пастырь повернул к нему просветлённое, в слезах, лицо, и они узнали друг друга. А узнав, резко выпрямились.
Перед пастырем стоял полный, неряшливо одетый мужчина лет пятидесяти. Мощный залысый лоб, волосы, вздыбленные по сторонам макушки, как уши у филина, тяжёлые, брюзгливо сложенные губы.
— Вы? — изумлённо и презрительно спросил он. Повернулся, чтобы уйти, но был удержан.
— Постойте! — Каждый раз, когда пастырь оказывался на этой смотровой площадке, ему хотелось не просто прощать врагам своим — хотелось взять врага за руку, повернуться вместе с ним к металлическому чуду посреди бетонной равнины — и смотреть, смотреть…
— Послушайте! — Пастырь в самом деле схватил мужчину за руку. — Ну нельзя же до сих пор смотреть на меня волком!
Губы собеседника смялись в безобразной улыбке — рот съехал вниз и вправо.
— Прикажете смотреть на вас влажными коровьими глазами?
— Нет, но… — Пастырь неопределённо повёл плечом. — Мне кажется, что вы хотя бы должны быть мне благодарны…
Со всей решительностью мужчина высвободил руку.
— Вот как? И, позвольте узнать, за что же?
Господи, беспомощно подумал пастырь, а ведь он бы мог понять меня. Именно он. Кем бы мы были друг для друга, не столкни нас жизнь лбами…
— За то, что я не довёл дело до скандала, — твёрдо сказал пастырь. — Ведь если бы я после всей этой нехорошей истории начал против вас процесс… Я уже не говорю о финансовой стороне дела — подумайте, что стало бы с вашей репутацией! Известный учёный, передовые взгляды — и вдруг донос, кляуза, клевета…
Глядя исподлобья, известный учёный нервно дёргал замок своей куртки то вверх, то вниз. Лицо его было угрюмо.
— Я понимаю вас, — мягко сказал пастырь. — Понимаю ваше раздражение, но не я же, право, виноват в ваших бедах.
Мужчина дёрнул замок особенно резко и защемил ткань рубашки. Замок заело, и это было последней каплей.
— А я виноват? — взорвался он, вскидывая на пастыря полные бешенства глаза. — В чём же? В том, что мои исследования не имеют отношения к военным разработкам? Или в том, что наш институт настолько нищий, что за три года не смог наскрести достаточной суммы?.. Что там ещё облегчать? Мы облегчили всё, что можно! Прибор теперь весит полтора килограмма! А я не могу поднять его на орбиту, понимаете вы, не могу!.. Вместо него туда поднимается ваша ангельская почта…
Здесь, перед храмом из металла, перед лицом звёзд, они сводили друг с другом счёты…
— Послушайте, — сказал пастырь, — но ведь кроме истины научной существует и другая истина…
— А, бросьте! — проворчал мужчина, пытаясь исправить замок своей куртки. Он сопел всё сильнее, но дело уже, кажется, шло на лад.
— Одного не пойму, — сказал пастырь, с грустью наблюдая, как толстые волосатые пальцы тянут и теребят ушко замка. — Как вы могли?.. Донести, будто в моих тючках на орбиту выбрасывается героин! Вы! Человек огромного ума… Неужели вы могли допустить хоть на секунду, что вам поверят? Героин — для кого? Для астронавтов? Или для Господа?
Замок наконец отпустил ткань рубашки, и молния на куртке собеседника заработала. Шумно вздохнув, мужчина поднял усталое лицо.
— Люди — идиоты, — уныло шевельнув бровью, сообщил он. — Они способны поверить только в нелепость, да и то не во всякую, а лишь в чудовищную. Я полагал, что газеты подхватят эту глупость, но… Видимо, я недооценил людскую сообразительность. Или переоценил, не знаю… Во всяком случае — извините!
И, с треском застегнув куртку до горла, направился, не прощаясь, к бетонному чердачку лифта.
***
И стоит ли винить пастыря в том, что за всеми этими поломками, формальностями, случайными стычками он совершенно забыл, что у ворот храма его ожидает человек с печальными глазами и горестным изгибом рта! А человек, между тем, по-прежнему подпирал плечом стену каменной копии космического корабля. Неужели он так и простоял здесь всё это время, ужаснулся пастырь и, загнав отремонтированную машину в гараж, пересёк двор.
— Я ещё раз прошу извинить меня, — сказал он. — Пройдёмте в храм…
Они расположились в пристройке. В окне, за полотном дороги, сияли цветные сооружения заправочной станции, и совсем близкой казалась прямая серая линия — бетонная кромка оросительного канала.
— Прошу вас, садитесь, — сказал пастырь.
С тем же болезненным выражением, с каким он смотрел на тщательно упакованный тючок, человек уставился теперь на предложенное ему кресло — точную копию противоперегрузочного устройства. Потом вздохнул и сел. Пастырь опустился в точно такое же кресло напротив, и глубокие карие глаза его привычно исполнились света и понимания.
— Я пришёл… — начал человек почти торжественно и вдруг запнулся, словно только сейчас понял, что и сам толком не знает, зачем пришёл.
Пауза грозила затянуться, и пастырь решил помочь посетителю.
— Простите, я вас перебью, — мягко сказал он. — Ваше вероисповедание?..
Человек слегка опешил и недоумённо посмотрел на пастыря.
— Христианин…
— Я понимаю, — ласково улыбнулся пастырь. — Но к какой церкви вы принадлежите? Кто вы? Православный, лютеранин, католик?..
Этот простой вопрос, как ни странно, привёл человека в смятение.
— Знаете… — в растерянности начал он. — Честно говоря, ни к одной из этих трёх церквей я… Точнее — вообще ни к одной…
— То есть вы пришли к Христу сами? — подсказал пастырь.
— Да, — с облегчением сказал человек. — Да. Сам.
— А что привело вас ко мне?
Человек неловко поёрзал в противоперегрузочном кресле и с беспокойством огляделся, как бы опасаясь, что каменный макет внезапно задрожит, загрохочет и, встав на огонь, всплывёт вместе с ним в небеса.
— Зачем всё это? — спросил он с тоской.
— Что именно?
— Ну… астроцерковь… служба в скафандре… записочки…
Так, подумал пастырь, третий диспут за день.
— Ну что же делать! — с подкупающей мальчишеской улыбкой сказал он. — Что делать, если душа моя с детства стремилась и к звёздам, и к Господу! Но к звёздам… — Тут лёгкая скорбь обозначилась на красивом лице пастыря. — К звёздам мне не попасть… Повышенное кровяное давление.
— А если бы попали? — с неожиданным интересом спросил человек.
— Когда-то я мечтал отслужить молебен на орбите, — задумчиво сообщил пастырь.
После этих слов человек откровенно расстроился.
— Не понимаю… — пробормотал он с прежней тоской в голосе. — Не понимаю…
Пора начинать, решил пастырь.
— Человечество переживает расцвет технологии, — проникновенно проговорил он. — Но последствия его будут страшны, если он не будет сопровождаться расцветом веры. Вот вы мне поставили в вину, что я служу обедню в скафандре… А вы бы посмотрели, сколько мальчишек прилипает к иллюминаторам снаружи, когда внутри идёт служба! Вы бы посмотрели на их лица… Разумеется, я понимаю, что их пока интересует только скафандр, и всё же слово «космос» для них теперь неразрывно связано с именем Христа. И когда они сами шагнут в пространство…
— Вы — язычник, — угрюмо сказал посетитель.
— Язычник? — без тени замешательства переспросил пастырь. — Что ж… Христианству всегда были свойственны те или иные элементы язычества. Пожалуй, нет и не было церкви, свободной от них совершенно. Иконы, например. Чем не язычество?.. В давние времена вера выступала рука об руку с искусством — и вспомните, к какому расцвету искусства это привело! И если теперь вера выступит рука об руку с наукой…
— Да вы уже выступили, — проворчал посетитель. — Вы уже договорились до того, что Христос был пришельцем из космоса…
— Неправда! — запротестовал пастырь. — Журналисты исказили мои слова! Это была метафора…
— Хорошо, а записочки? — перебил посетитель. Он явно шёл в наступление. — Откуда вообще эта дикая мысль, что молитва, поднятая на орбиту, дойдёт до Господа быстрее?
— Разумеется, это суеверие, — согласился пастырь. — Для Бога, разумеется, всё едино. Но люди верят в это!
— Так! — сказал посетитель, обрадовавшись. — Следовательно, вы сами признаёте, что делаете это не для Господа, а для людей?
— Да, для людей, — с достоинством ответил пастырь. — Для людей, дабы в конечном счёте привести их к Господу. Так что не ищите в моих словах противоречия. Вы его не найдёте.
— Но они идут к Господу, как в банк за ссудой! — закричал посетитель. — О чём они просят Его в своих записочках! О чём они пишут в них!..
— Этого не знаю даже я, — резонно заметил пастырь. — Это известно лишь им да Господу.
— А разве так уж трудно догдаться, о чём может просить Господа человек, которому некуда девать деньги? — весьма удачно парировал посетитель. — Ваша паства! Это же сплошь состоятельные люди! Те, у кого достает денег и глупости, чтобы оплатить выброс в космос всей этой… бумаги.
— Вы кощунствуете, — сказал пастырь. Лицо его отвердело и стало прекрасным — как на рекламном щите при дороге.
Посетитель вскинул и тут же опустил тёмные глаза, в которых пастырь успел, однако, прочесть непонятный ему испуг.
— Опять… — беспомощно проговорил человек. — Опять это слово…
Надо полагать, обвинение в кощунстве предъявлялось ему не впервые.
— Да поймите же! — Пытаясь сгладить излишнюю резкость, пастырь проговорил это почти умоляюще. — Элитарность астроцеркви беспокоит меня так же, как и вас. Но рано или поздно всё образуется: стоимость полётов в космос уменьшится, благосостояние, напротив, возрастёт, и недалёк тот час, когда двери храма будут открыты для всех.
Посетитель молчал. Потом неловко поднялся с противоперегрузочного кресла.
— Простите… — сдавленно сказал он, всё ещё пряча глаза. — Конечно, мне не следовало приходить. Просто я подумал… ну что же это… ну куда ещё дальше…
Досадуя на свой глупый срыв и некстати слетевшее с языка слово «кощунство», пастырь тоже встал.
— Нет-нет, — слабо запротестовал человек. — Провожать не надо. Я сам…
***
Пастырь не возражал. У него действительно был трудный день. Попрощавшись, он снова опустился в кресло и прикрыл глаза.
Учёный написал на него донос, шофёр грузовика, пусть в шутку, но предложил ограбить прихожан, безработный богоискатель обвинил в язычестве и фарисействе. Представители других церквей… Ну, об этих лучше не вспоминать. Кем они все считают его? В лучшем случае — достойным уважения дельцом. Правда, есть ещё паства. Но, будучи умным человеком, пастырь не мог не понимать, что для его прихожан астроцерковь, на создание которой он положил все силы души своей, — не более чем последний писк моды.
Он открыл глаза и стал смотреть в окно. В окне по-прежнему сияли чистыми цветами постройки заправочной станции и тянулась параллельно полотну дороги бетонная кромка оросительного канала. Потом в окне появился его странный собеседник. Ссутулясь, он брёл к автостанции и, судя по движениям его рук и плеч, продолжал спор — уже сам с собой. Внезапно пастырь ощутил жалость к этому бедолаге в поношенном костюме. Работы нет, жизнь не сложилась, с горя начал искать истину… Или даже наоборот: начал искать истину — и, как следствие, лишился работы… Ну вот опять — ну куда он идёт? Он же сейчас упрётся в оросительный канал, и придётся ему давать крюк до самого мостика. Может, подвезти его? Он ведь, наверное, путешествует автостопом. Да, пожалуй, надо… Как-никак они с ним одного поля ягоды. Походит он так, походит в поношенном своём пиджачке, посмущает-посмущает святых отцов, а там, глядишь, возьмёт да и объявит, что нашёл истинную веру. И соберётся вокруг него паства, и станет в этом мире одним исповеданием больше…
Пастырь поднялся с кресла. Серая полоска за окном раздвоилась, между бетонными кромками блеснула вода. Человек брёл, опустив голову.
Как бы он в канал не угодил, забеспокоился пастырь и приник к стеклу. Так и есть — сейчас шагнёт в воду, а там метра два глубины! Пастырь хотел крикнуть, но сообразил, что сквозь стекло крик едва ли будет услышан. Да и поздно было кричать: ничего перед собой не видя, человек переносил уже ногу через бетонную кромку.
Пастырь дёрнулся к двери и вдруг замер.
***
Точно так же, не поднимая головы и вряд ли даже замечая, что под ногами у него уже не земля, но хмурая водная гладь, человек брёл через канал. На глазах пастыря он достиг противоположной бетонной кромки и, перешагнув её, двинулся к шоссе.
Стены разверзлись. Скорбные оглушительные аккорды нездешней музыки рушились один за другим с печальных, подёрнутых дымкой высот, и пастырь почувствовал, как волосы его встают дыбом — состояние, о котором он лишь читал и полагал всегда литературным штампом.
Сердце ударило, остановилось, ударило снова.
— Господи… — еле слышно выдохнул пастырь.
Человек на шоссе обернулся и безнадёжным взглядом смерил напоследок каменную копию космического корабля.
Бывают такие моменты, которые откладываются в памяти, как поворотные. Вчера еще ты был весел и беззаботен, а сегодня на твоих плечах лежат триста килограммов атмосферы. Они и вчера лежали, но сегодня ты их чувствуешь.
Ночь с 11 на 12 августа 1994 года Крайнов помнил очень хорошо. Удивительное, волшебное ощущение счастья и молодости, как музыка, которая никогда не кончается. Воздух был теплый, поднимался к небу и напитывал тяжелые облака, неразличимые на темном фоне. Они все грозились пролиться дождем, но никак не могли разрешиться от бремени.
Как сейчас. Удушливая духота стояла в городе последние несколько дней. Гипертоники брали приступом поликлиники, а в судах увеличилось количество заявлений от сумасшедших.
— А ведь двадцать лет прошло, годовщина на носу.
Где-то в комнате звенел комар. Его тихий писк действовал на нервы и мешал сосредоточиться. Или расслабиться – Крайнов уже забыл, что конкретно он хотел сделать. Вообще он любил будни, и любил свою квартиру в депутатском доме на Дубровинского. Здесь он был предоставлен сам себе, и мог полноценно отдыхать, по выходным навещая семью.
Жена с пацанами жила в коттедже за городом, а ему было бы трудно мотаться туда-обратно. Да и небольшая дистанция полезна для семейной жизни – они с женой жили душа в душу как раз благодаря тому, что особо в эту душу не заглядывали.
Можно было всякое подумать, и многие, Крайнов был уверен – думали. Но ему все равно. В свою квартиру он приходил не для того, чтобы вызывать проституток, а чтобы действительно отдыхать. У него там было все, что нужно: отменный бар, игровой компьютер, домашний кинотеатр и несколько тренажеров. А еще мини-сауна и отличный большой санузел, отделанный итальянской плиткой.
— Вот падла…
Комар зазвенел над самым ухом. Крайнов сделал несколько хватательных движений, но не поймал. Хитрое насекомое было совершенно невидимо, но оно раздражало и беспокоило. В наступившей духоте этот назойливый голос, похожий на звук высоковольтного провода, сам лез в уши.
Крайнов прошел в ванну, открутил краны и прихватил с тумбы толстый журнал. Свернул трубочкой и стал прислушиваться. Шум воды мешал ему — он закрыл дверь и на цыпочках прошел до балкона. Тоже закрыл — теперь не улетит. Он уже забыл, что хотел принять ванну и немного накатить, а потом долго стоять на балконе, смотреть на красиво освещенную набережную и думать, что жизнь удалась.
Большим достоинством дома было и то, что Крайнов мог в любой момент спуститься и пройтись вдоль Енисея. Это же самое красивое место города: Театральная площадь, памятник Чехову, пришвартованный теплоходик, превращенный в ресторан. Летом здесь невероятно хорошо, и надо использовать время, пока не зарядили холодные осенние дожди.
— Цып-цып-цып… — тихий звон пролетел над седеющей головой, начертив то ли орбиту, то ли нимб. Бац! Резким ударом Крайнов сплющил воздух. А писк уже крутился где-то у другого уха. Душно…
Вытирая пот кухонным полотенцем, Крайнов вспомнил, как в детстве ловко бил мух завязанной в узел тряпкой. А это идея. Он бросил журнал, затянул на полотенце узел и прошелся по кухне, продолжая прислушиваться.
Пищит. Сжимая одной рукой свое оружие, другой он снял пробку с декантера и плеснул в стакан вискаря. Выпил. Взял за ножку табуретку и пошел в гардеробную, не переставая напряженно слушать. Писк летел за ним.
Где-то высоко на антресолях лежала коробка, в которую он давно уже не заглядывал. Но сегодняшнее фото оставило у него в душе мутный след, ощущение чего-то неприятного. Как и вообще вся эта история с девяткой.
В коробке лежали негативы и проявленная пленка, скрученная трубочкой. А еще там были напечатанные фотки из далекой молодости. Где-то здесь должен лежать оригинал той фотографии, которую ему показал Цыпин, и на нем не должно было быть никаких девок.
Крайнов перебирал фото, пока не нашел искомое. И замер. Что бы там ни придумывали безопасники, залезть к нему в коробку они точно не могли. Но на фотографии, которую он держал в руках, тоже стояла незнакомая деваха – в аккурат между ним и его другом.
По виду какая-то недоделанная неформалка, уж точно не девочка для развлечений. Крайнов помнил, какие у них тогда были девочки: высокие, длинноногие, со стоячими челками и густо накрашенными губами. А эта годилась только в ларек за пивом бегать, такую они бы с собой в кабак не позвали.
А вот и кабак. Фотки с той же гулянки в ресторане, уже с нормальными девчонками. Но вот беда: эта самая неформалка была и там. Мелькала на заднем плане, а на одном снимке вообще сидела по левую руку от Виталия Семеныча: он ей что-то говорил, а она просто жрала за обе щеки.
Что. Это. За. Фигня.
— Пииииииииишмяк….
Крайнов шлепнул ладонью по щеке, и назойливый зуд прекратился. От носа к уху протянулся отчетливый кровавый след. Отпечатался на руке черной меткой. Крайнов вздрогнул – с того самого дня, как он узнал о происшествии с девяткой, он больше не чувствовал себя в безопасности. Что-то давнее и тревожное поднялось из глубины и вилось вокруг головы, звенело комариным писком.
Прошлое, с которым он так успешно боролся, обмануло его. Подошло со спины и приставило заточку – Крайнов сердцем чувствовал холод этого лезвия. Пока он воевал с ветряными мельницами, что-то произошло. И он больше не мог это сдерживать.
Когда Светка проснулась, день уже успел родиться, набрать силу и умереть. Освежающая ночная прохлада опустилась на город, принесла с реки запах сырости и удивительное чувство бодрости. Светка по-настоящему выспалась, и ее не смущало, что за окнами опять темно – главное, она чувствовала себя заново рожденной.
В голове, как взметнувшаяся пыль, оседали какие-то картинки и образы со вчерашнего: лев с лопатой на фоне малинового неба, золотистые светлячки в парке. Нет, светлячков не было – приснились наверное. Надоедливый треск галогеновой лампы в кабинете участкового и приятная прохлада металлического бока автомобиля, который привез ее сюда. А ведь в итоге все получилось наилучшим образом!
Светка выскочила из кровати и от всей души потянулась, даже пару раз присела и помахала руками от полноты счастья. Все позади, у нее есть свой угол, и она совершенно свободна!
Только вот пожрать чего-то надо, а то в желудке тоскливо.
Настенные часы показывали без двадцати минут двенадцать – в такое время буфет уже, наверное, не работает. Придется идти до магазина. Ну и хорошо, прогуляться по ночному городу, не чувствуя ни вины, ни страха перед матерью – что может быть лучше?
Светка выглянула в окно: прямо перед общежитием возвышалась кирпичная девятиэтажка, и темная аллея убегала в сторону Торгового. Если ей не изменяет память, где-то недалеко должен быть «Красный Яр» или «Командор». В любом случае, в Торговом точно есть, и он круглосуточный. Можно будет и пивка прикупить, посидеть с ним на набережной, послушать, как шелестят листья, и легонько плещется волна о бетонный парапет. Счастье-то какое!
В коридоре было шумно, и лампочка светила ярче, чем вчера. Снова пахло жареными семечками – да здесь целый клуб любителей семок, который собирается исключительно по ночам.
Из глубины коридора Ронни Дио вдохновенно пел о том, как вчерашний раб после гибели Звездочета не знает, куда податься и как жить, когда всеобщая мечта рухнула.
Where is my home, home, h-o-ooome?
Светкино сердце зажглось радостью. Это как встретить старого друга и понять, что он тебе все еще друг. Здесь однозначно проживают достойные люди, с которыми надо познакомиться. Она осторожно двинулась по коридору, пытаясь угадать, в которой из дверей играет музыка.
Это было не так-то просто, потому что музыка играла за многими дверями. А некоторые из них открывались, выпуская в коридор магнитофонный рев Марины Журавлевой или Вики Цыгановой. Тут было легко потеряться, но негромкие звуки «Звездочета» вели Светку, как нить Ариадны.
Она пошла вперед, и чуть не получила по лбу дверью. С ней такое уже бывало в школе – случалось, бежишь себе по коридору, убегаешь от кого-то, оглядываешься на бегу… потом поворачиваешь голову в исходное положение и встречаешься лицом с внезапно открывшейся дверью. В лучшем случае синяк, в худшем у нее был шатающийся передний зуб и начисто разбитая губа.
Но тут она успела затормозить, почувствовав отчетливое дуновение. Прямо перед носом распахнулась дверь, и из нее вылетел пожилой мужичок в старушечьей вязаной жилетке. Он открыл рот и уже поднял тощий кулак, но тут заметил Светку:
Близость двери и носа говорила сама за себя.
— Ой! Я вас… того?
— Почти. Но не совсем.
Вместе с дверью он начисто перегородил проход. Но отойти не спешил, придерживая дверь за ручку, чтобы Светка не просочилась мимо.
— А я вас не знаю. Вы что, новенькая?
— Да. Так я пройду?
Мужичок уперся свободной рукой в бок и приосанился.
— Подождите. Куда вам спешить? Там, — он махнул в конец коридора, — ничего хорошего нет. Там живут некультурные люди с омерзительным вкусом.
Светка подняла брови:
— Там еще и туалет с душем. Так можно я пройду?
Он смутился и слегка подвинулся, но полностью освобождать пространство не решился.
— Видите ли, барышня, это очень специфическое место, в котором нелегко найти стоящих людей.
— Я вроде и не искала…
Он сделал вид, что не расслышал.
— Сами понимаете, общежитие. Здесь процветает бескультурье и низкий уровень самосознания.
— Я смываю за собой, — Светке он надоел, — и ершиком пользуюсь. Пустите меня.
— Конечно, — мужчина не подвинулся на сантиметр, — но я не имел в виду такие вещи. Но они безусловно важны при совместном проживании. Я бы даже сказал, что вы правы, ибо культура человека начинается с мелочей…
Светка отодвинула его и прошла мимо.
— …сначала можно не убирать свою комнату, потом начать мусорить в общественном пространстве, а потом недалеко и до полной потери духовности. Вы слышите это?
Светка повернулась и поняла, что внезапно наступила тишина. Музыка закончилась, и это было очень жаль.
— В смысле слышали? Эти отвратительные звуки, издаваемые одними невежественными людьми для других, не менее невежественных.
— Вы о музыке? Она очень хорошая, люблю Rainbow, особенно с Дио.
Светка хлопнула дверью туалета у него перед носом.
Урод какой-то, нарисовался — хрен сотрешь. Она постояла в туалете, зачем-то спустила воду и даже помыла руки. Собственно, зачем она сюда пришла? Она вообще-то собиралась в магазин, чтобы купить пожрать. Но теперь ей хотелось познакомиться с неизвестным ей соседом. Но как? Она плохо могла себе представить ситуацию, когда она бы постучала в закрытую дверь и сказала незнакомому человеку:
— Эй, привет, я Света и я тоже люблю Дио. А также Удо, Dream Theater и Кинга Даймонда.
У нее бы не хватило смелости. Светка была остроумная и общительная только в своем воображении. Печально выдохнув, она толкнула дверь и столкнулась нос к носу все с тем же мужичком в вязаной тужурке. Похоже, он ее дожидался.
— А меня зовут Алексей.
— Светлана.
— Очень приятно!
Светка кивнула в ответ, хотя никакой приятности не ощущала. Мужик был старый, хилый, с редкими бесцветными волосами до плеч и изрытым прыщами лицом. На редкость уродливый и весь какой-то сальный. Светка решила ускорить шаг, чтобы эта мамина конфетка наконец отстала, и тут из-за соседней двери снова грохнуло:
With the light’s out
It’s less dangerous
Here we are now
Entertain us!
Алексей взвыл и кинулся с кулаками на дверь:
— Сколько можно!!! Вы совсем стыд потеряли?!!
Волосы растрепались, на лбу налилась синеватая жила, еще больше уродуя его безобразное лицо. Светка не успела отреагировать, как он кинулся пинать ни в чем не повинную дверь.
— Немедленно выключите это безобразие!!! Я буду жаловаться!
Реакции не последовало. Он разбежался на два шага, сколько позволял коридор, и всем телом бросился на амбразуру, то бишь на дверь. А та внезапно отворилась, и он, потеряв равновесие, влетел в какие-то мешки, загромождавшие вход. Из открытого проема в коридор полился концентрированный запах жареных семечек.
— Нахрен пошел.
Мощная рука подхватила Алексея за шиворот и выкинула в коридор. Он стукнулся в противоположную стену и мешком осел на пол. В дверном проеме появилась фигура, полностью заслонившая свет из комнаты. Высокая, полная женщина лет шестидесяти пяти застыла на пороге в позе сахарницы. Неизящное, багровое лицо ее с крупным носом полыхало гневом.
— Еще раз сунешься, я тебе руки переломаю. Нечем будет скрипочку терзать.
— Я буду жаловаться… — Алексей не сдавался.
— Подотрись своими жалобами. Варвара уже не знает, куда их девать. В стране много леса, но такой упырь как ты, может весь на свои кляузы извести.
Она выдвинулась в коридор и тут заметила Светку.
— А тебе что надо?
— Ничего. Я в туалет ходила.
— Так и иди отсюда!
Светка бы пошла, но от изумления не могла сделать и шагу. Когда коридорная лампа осветила бабку, оказалось, что та была одета в замызганную майку Iron Maiden.
— Брысь все! Пока я добрая, — бабка повернулась и захлопнула дверь, оставив в коридоре стойкий аромат семечек.
Вот это да! Алексея удалось поднять и кое-как довести до его двери.
— Вы в порядке? Мне вообще-то нужно в магазин сходить.
Он пытался открыть дверь, но трясущиеся пальцы его не слушались. Светке даже стало жалко. Она забрала у него ключи и открыла дверь. Алексей выглядел помятым и несчастным, весь его апломб разбился о коридорную стенку.
— Подскажите, а вот эта женщина… Это она музыку слушает?
— Желба? Да, она.
Алексей потихоньку приходил в себя, и даже тон голоса его начинал становиться прежним, похожим на смесь школьной учительницы и комара.
— Вы сами видели, какая это ужасная женщина. Настоящий монстр! В ее возрасте надо печь пирожки и внуков нянчить, а она…
Он наклонился к Светке поближе и просвистел в самое ухо:
— Я думаю, у нее шизофрения.
Светка тоже наклонилась и просипела в подставленное ухо:
— А я думаю, она капец какая крутая.
Алексей всплеснул руками:
— Вы даже говорите, как местные гопники! А ведь со слова и человек начинается. Вначале было что?
— Большой взрыв. – Этот человек был ужасно нудный, даже правильные вещи в его интерпретации покрывались плесенью и начинали казаться отвратительными. – Знаю я, что слово важно, знаю. Лучше других знаю – я хотела стать писателем. Или поэтом. Да хоть кем-нибудь стать, в конце концов.
В комнате Алексея было как-то голо. Были портреты Глинки, Чайковского и Мусоргского, словно украденные из музыкальной школы, был коллаж фотографий, напомнивший Светке те, которые она видела у стариков в деревнях. Но все казалось пустым, как и сам хозяин.
— Вот как? У вас есть талант?
В полумраке его глаза в темных норках глазниц жадно заблестели. Светка развела руками:
— Не знаю. Его ведь из кармана не вынешь и не предъявишь. Я думаю, что он есть, но мне никто не верит. Сколько я живу, я все время что-нибудь сочиняю – я вообще будто живу не в реальном мире, а в своих придумках. Наяву сплю. Мать пыталась из меня это выбить, но не смогла, хотя очень старалась.
В углу стоял стол, накрытый засаленной клеенкой, давно потерявшей цвет. На нем стоял электрический алюминиевый чайник с помятыми боками и грязная фарфоровая сахарница. А еще древняя стеклянная вазочка с какими-то жуткими карамельками. Алексей сделал широкий жест рукой, приглашая Светку отведать сих роскошных яств.
— Тут вы не правы. Талант у человека всегда виден, он преображает мир. Он может вдохнуть жизнь во что угодно — каждый творец немножко бог.
Светка скривилась, от глупости и пафоса этой речи сводило челюсти.
— Когда я был молод, у меня была подруга. Любила меня очень, даже в некотором роде добивалась.
От мысли, что этого сморчка кто-то мог добиваться, Светка скривилась еще больше.
— Ее звали Маруся, Мария Слепцова, — Алексей слегка кокетничал, — да-да, я не всегда такой был. Были и мы рысаками…
Он сел за стол, включил чайник и продолжил свой рассказ, едва замечая Светку.
— Маруся была очень талантлива, и это было видно сразу. Она действительно будто меняла мир вокруг себя — он весь расцветал цветами и звездами. Знаете, тетрадки, салфетки, все, что попадалось ей под руку. И это было живое, дышащее – представьте, возьмет так карандашом черкнет. Только одна линия, а это уже старуха с бидоном, которая уходит куда-то за край листа. Потрясающе! Маруся в рисовальную школу поступила, училась там. Но тогда время было такое, знаете…
Алексей разлил чай по чашкам, а Светка задумалась: сколько ему лет?
— Рисовальная школа тогда была в бывшем каретном сарае Суриковых. Однажды в окно к ним залетела ворона. Заметалась по коридору, заорала, запрыгала как дурная. А студенты и рады — все развлечение, на постановке скучно. Поймали ее, лапами в краску окунули: левую в зеленую, правую в синюю, и выпустили в классе. И галдят, и кричат на нее, чтобы она заметалась. А она по потолку, по стенам побеленным этими лапами — такой авангард вышел, я вам скажу…
Мы потом с Марусей эту ворону ловили после занятий. Она испугалась, забилась куда-то в гардеробную, все кричала и на нас наскакивала. А клюв у нее знаете какой! Как стальные ножницы.
У Маруси потом все руки в крови были. Но птицу выпустили. Улетела она. А Маруся вернулась и срисовала то, что натоптала ворона. Вот такой на нее нашел стих — хотела использовать это для конкурсной работы, хотя это глупость несусветная.
Светка представила себе жаркий летний день и прохладный коридор школы. Ворону, которая ходит по небу разноцветными лапами, оставляя пестрые следы. И Марусю — смешливую девчонку с карими глазами, которая протягивает исклеванные руки и что-то дорисовывает красным.
В этот момент лицо Алексея оживилось и даже разгладилось. Тусклые глаза зажглись, словно лампочка в коридоре, и в нем появилось что-то живое. Нет, Светка была не права, он не пустой, и комната его не пустая. В ней кипит жизнь, которую никто не видит, и даже не подозревает об ее существовании.
— Использовала?
— Что? – Алексей будто проснулся, провел рукой по лицу, стирая с него остатки живости, и снова стал похож на лежалую воблу, — Нет, не использовала.
— Почему?
Он занервничал.
— Какой глупый вопрос! Что значит почему? — зачем-то открыл и закрыл сахарницу, стал водить пальцами по полустертым узорам на скатерти, — Потому что это глупость. Их работа не прошла конкурс. И вообще с ней случилось несчастье.
— Какое?
Алексей взвился:
— А вам какое дело? Зачем вам это знать? Вы можете что-то изменить? Нет, у вас просто праздное любопытство. А тут, между прочим, жизнь человеческая – и не просто человека, а талантливого человека. В отличие от вас.
Светка не стала ничего комментировать, тихонько поднялась и вышла, прикрыв за собой дверь. Алексей сидел за столом, подняв плечи почти до самых ушей.
На первом этаже было пусто. Бабка-вахтерша куда-то испарилась – в каморке не горел свет и на стук никто не отзывался. Светка попробовала открыть дверь, но поняла, что она заперта на ключ. Нормально.
Желудок сиротливо выл – ему не объяснишь, что сейчас ночь и общежитие закрыто. И буфет закрыт, и весь мир спит, кроме их ненормального этажа. Потыкавшись внизу, Светка уныло побрела наверх. Зайти к Варваре Львовне, что ли – может, хоть она выпустит? Хотя при таком раскладе ее еще и обратно не пустят – придется со своим бутербродом ночевать на улице.
Странно, но кабинет комендантши был закрыт, и на стук никто не отозвался. Наверное, спит – подумала Светка, тут все так странно, что и не угадаешь. Она пошла наверх, размышляя, доживет ли до утра, или придется героически околевать с голоду.
Семечки… Семечки… Почему тут все время пахнет семечками? Светка была согласна и на семечки, лишь бы закинуть в свой желудок хоть что-нибудь. Коридор выглядел пустым, и она решилась – быстро, стараясь не топать, прошмыгнула мимо двери Алексея, и прошла вперед, к двери той самой замечательной бабки.
Бабкина дверь была канонично окрашена в черный цвет с меловой ляпкой «666». Хотя сверху, на притолоке красовался номерок 425. «На стиле», — подумала Светка и постучала.
Пришлось постучать пять или шесть раз, пока ее стук дошел до хозяйки сквозь грохочущую музыку.
— Ну? – возникла на пороге грозная тень, заслонившая собой световой квадрат.
— Здравствуйте, я ваша соседка. Я хотела спросить, это у вас так семечками пахнет?
— Пахнет. И что?
— Да, тут такое дело… — глупо как-то все это выглядело, но раз уж пришла. – Нельзя ли купить у вас семечек? Я хотела в магазин сходить, но внизу закрыто, буфет тоже закрыт, а есть ужасно хочется.
Бабка внимательно посмотрела на Светку и подвинулась:
— Заходи.
В комнате старухи можно было молиться: тому, кто понимает в музыке, ее девятиметровка показалась бы храмом. Стены почти полностью закрыты плакатами, так что даже обоев не нужно: Metallica, Scorpions, Iron Maiden, Deep Purple и Exodus. Бумажными глазами смотрели Джим Моррисон и Курт Кобейн – видимо, бабушка отличалась широким кругозором. Большая часть постеров явно перекочевала из журнала «Ровесник», но встречались и фирменные. А у стены стоял старый шифоньер, сверху донизу забитый дисками, кассетами и даже виниловыми пластинками. В углу располагались старая тахта и обеденный стол с металлическими ножками.
По комнате была проложена узкая тропинка, по которой бабушка и перемещалась с завидной ловкостью. Ибо все остальное пространство было заставлено мешками с семечками. Семечки были везде: на полу, на подоконнике, на столе и даже на кровати. В комнате стоял немыслимый жар, ибо одновременно в сеть были включены не меньше шести электроплиток, на которых они жарились в режиме нон-стоп.
— Семечек – это можно. Сколько тебе?
— Да сколько не жалко, уж очень жрать хочется.
Старуха хмыкнула и профессиональным движением скрутила из газеты кулек, ловко подцепила ближайшую сковородку и отправила ее содержимое в фунтик, не просыпав ни одной семечки. А в освободившуюся сковородку сразу же сыпанула совком из ближайшего открытого мешка.
— Да вы артистка! – восхитилась Светка.
— А то. Держи. Только они горячие.
В этом Светка убедилась сразу же – бумажный пакет обжег руки, она взвизгнула и быстро перехватила его полой кофты.
— Говорю же горячие, чего хватаешь. Не убегут от тебя.
Она снова проскользнула по своей тропинке, помешала деревянной лопаткой содержимое сковородок и щелкнула кнопкой магнитофона. Кассета открылась, бабка так же ловко подхватила ее, перевернула и снова нажала на кнопку. Из больших колонок заиграл Judas Priest:
Here comes the Metal Meltdown,
Run for your life!
Светкино лицо расплылось, как масленичный блин:
— Обожаю Painkiller!
Бабка прищурилась и посмотрела на нее еще внимательнее.
— Ешь, ешь, мне не жалко. Еды у меня хватает. Слава богу, копеечка водится.
Светка сидела за небольшим уголком стола, который Желба любезно ей очистила, и хлебала щи. Они тоже пахли семечками, но с голодухи ей казалось, что это самые прекрасные щи на свете. Желба отошла покурить в форточку, не переставая помешивать семечки на всех сковородках разом.
— Как вы все успеваете делать?
— Семь лет стажу и ты еще и не так сумеешь. Я ж профессионалка, торгую черным золотом.
Светка вытаращила глаза.
— Семечками, в смысле. Покупаю мешками, продаю в розницу кулечками. По ночам вон жарю, ибо клиент любит жареные, да хорошо соленые. У меня самые лучшие семечки на Торговом, у кого хошь спроси – там все Желбу знают.
Она затушила окурок и забросила на сковородку очередную порцию семечек.
— Это же вы вчера ночью парней на машине прогнали?
— Не я, Варвара.
— В смысле, это же вы колонку в окно выставили? И камень им отбили, как ракеткой?
Желба усмехнулась:
— Наглые больно. Думают, раз на иномарку сели и волыну добыли, так и управы на них нет. Уроды, целую сковородку из-за них просыпала.
— Это было круто. Очень круто! И главное, вы как шарахнули по ним дядькой Удо, аж стекла затряслись!
— А ты шаришь, я смотрю.
— Да, люблю очень музыку. Ничто, наверное, так не люблю, как музыку.
Глаза старухи на мгновение погрустнели:
— Главное, чмырю Алешке этого не говори – заест.
Тепло и ленивая сытость разлились по телу. Светка отодвинула тарелку и подумала, что надо бы сходить ее помыть.
— А кто он?
— Дурачок он местный. На скрипочке играет, уроки дает – тем и сыт, хоть и не каждый день. Думает про себя, что он великий композитор, но между нами – он просто дурак. Злобный и мелочный дурак, такие талантливыми не бывают.
Светка задумалась.
— Я ему житья не даю, видите ли, заниматься мешаю. Хотя я целый день на работе – пиликай, сколько влезет. Нет, ему надо меня доставать, потому что я не Гайдна с Шопеном слушаю. Хотя его соседи – алкаши, те вообще целыми днями Любу Успенскую фигачат, и ничего. А почему? А потому что ему к ним лезть ссыкотно, они его мигом раком поставят и скрипочку в задницу забьют, так что только колки торчать будут. Гнилой он.
Удивительно, как в этой преисподней плакаты со стен не отваливаются – нагретый воздух поднимался вверх, и даже штукатурка с потолка сыпалась кусками.
— А мне показалось, он жалкий. Вы его так приложили, думала, рассыпется.
— Ничего ему не будет, такие гады живучие.
— Вы его не любите?
— Еще бы я его любила! Зря он скрипкой занялся, ему бы в барабанщики. Да только поздно, каюк уже советской власти, никому его писанина не интересна. Хотя почему, — она потянулась за новой сигаретой, — мы с Варварой изрядно поржали, когда это читали. Он там никого не забыл: и меня, и Женьку-афганца, и Джафара-черносотенца, и блядей с третьего этажа.
— Простите, как вы сказали? Какого черносотенца?
— Джафара. На втором живет, бритоголовый нацик, все за чистоту славянского народа топит. А в свободное время приторговывает дурью и, что главное – музыкой. У него все самое свежее достать можно. Вот, — Желба кинула Светке на колени пиратский бокс-сет с концертами Judas Priest из их последнего тура. – Сейчас поставлю, сама заценишь.
— Джафар? Странное имя для славянского националиста. Или это кличка просто?
Желба возилась с сд-приводом и ответила не сразу:
— Неа, имя. Мамка его на рынке фруктами торговала, а он по молодости с нациками спутался, башку побрил и теперь косит под такого… смуглого славянина. Ну, знаешь, так как он каждый день с гантелями балуется, то никто и не возражает. Славянин, так славянин.
Светка прыснула, а Желба флегматично выпустила в потолок струйку дыма:
— Вот так хихикнешь при нем, и пойдешь в компанию к блядям с третьего – зарабатывать Джафару на новые берцы.
Улыбка мгновенно потухла.
— Это правильно. У нас лучше посерьезнее, а то поулыбаешься тут Алешке, а он потом напишет, что ты до него домогалась и вела себя антиобщественно.
— Чтобы до него домогаться, надо совсем крышей поехать.
— А это у нас легко. Посмотри вокруг-то: много нормальных видишь?
— Ни одного, — честно призналась Светка.
Ночь перевалила за половину, Светка с Желбой изжарили почти полный мешок и прослушали джафаров дигипак. Алексей больше не появлялся, и слава богу. Казалось, что общага как-то угомонилась, даже сама Желба встала и прикрутила звук.
— Все, гаси мартен. На завтра хватит.
Она повыключала сковородки и до упора распахнула створки окна.
— Ничего, сейчас повынесет. Под утро всегда быстро остывает.
Они встали вдвоем, опираясь локтями на подоконник, и стали смотреть на светлеющее небо. Где-то далеко, в районе Предмостной, горели рекламы на крышах высоток, и их сияние отражалось в воздухе, подкрашивая облака, напитавшиеся водой.
— Дождь будет утром. Наверное будет, давно пора. Уже неделю духота стоит.
Предстоящий дождь очень хорошо чувствовался, воздух был влажным и холодным. Легко дышалось, даже мысли были невесомыми. Если бы они с Желбой были настолько дурными, чтобы прыгнуть из окна, они бы наверняка полетели – над крышами, укутанными сумраком, над антеннами и линиями ЛЭП. Приподнялись бы над облаками и поняли, что там, наверху, никогда не заходит солнце.
Светка стояла молча и чувствовала, как слипаются глаза. То ли от жара, то ли от обильной еды, но ее клонило в сон. И тут она вспомнила, что хотела спросить:
— А Варвара Львовна мне говорила, что нельзя тут готовить. Вот совсем нельзя, даже яишенку пожарить. Она об этом не знает? — Светка кивнула на сковородки.
— Конечно знает, ей известно все, что тут происходит.
Вопрос повис в воздухе.
— Но мне можно. – Желба помедлила и произнесла, обращаясь сама к себе, — такой был уговор.
Она сказала это так тихо, что Светка не разобрала «уговор» или «договор». И тут погас свет. Отрубился одномоментно, словно на этаже вылетели пробки. Остался светиться только красный глаз сигареты, придававший лицу Желбы инфернальный вид.
— Я думала, правила общие для всех.
— Нет, милочка, правила для всех разные, даже здесь. Каждому свое.
Дверь скрипнула и отворилась, будто сама отъехала в сторону. И это было очень странно, ибо Светка отчетливо помнила, как Желба закрыла за ней дверь на замок, и даже надела цепочку. В проеме показалась женская фигура, освещенная пламенем свечи.
— Клавдия Михайловна, ну сколько можно?
Желба подпрыгнула:
— Я тут ни при чем, Варвара Львовна, честное слово, это не я. Я сковородки уже с полчаса как затушила, мы просто так сидели, балакали, и тут свет вырубился. Вон, Светлана подтвердит.
Варвара Львовна посветила в тот угол, где сидела Светка.
— Здравствуйте. Да, все так и было, плитки уже не работали.
Комендантша помолчала и опустила свечу.
— Ладно, завтра вызову монтера. А вы ложились бы спать, утро уже.
Она дунула на свечу и пропала из глаз, будто растворилась в темноте. Желба чиркала спичками, но они никак не зажигались. Наконец ей удалось закурить, и в пламени спички Светке показалось, что лицо у нее испуганное.
— Так вас зовут Клавдия Михайловна?
— Ну да. Но ты зови меня Желба, как все.
— А почему Желба?
Та снова чиркнула спичкой, освещая свою объемистую грудь в майке Iron Maiden.
— Видишь. А как переводится, знаешь?
— Железная Дева.
— Вот. Только я ни хрена не дева. Я – Железная Бабка. Жел-Ба. Понятно?
Похоже, что и правда наступало утро. Светка смотрела на светлеющий квадрат коридорного окна, забранного решеткой, и чувствовала, как липкий воздух медленно обмазывает лицо.
Желба боится комендантшу — интересно, почему? На вид она совсем не страшная, не похожа на дуру или истеричку. Впрочем, кто знает, чужая душа потемки. Светка прислонилась лбом к железным прутьям и смотрела как ее выдуманная «Кассиопея» бесшумно скользит по светлеющему небу, переплывая от дома к дому. Почему-то было грустно.
Ноутбук остался дома. Надо хоть тетрадку какую раздобыть — идея с небесным кораблем была хорошая. Хотя то, что рассказал ей Алексей про ворону, нравилось даже больше. Окутанный мягким золотистым светом, корабль подплыл ближе и почти коснулся тополиных веток, потом легко развернулся и тронулся куда-то в сторону занимающегося рассвета.
— Это еще что такое?
Светка дернулась. Комендантша появилась совершенно бесшумно, словно соткалась из коридорной тьмы. Она смотрела на «Кассиопею», выпучив глаза и открыв рот — если в принципе на этом тонком лице могло случиться глупое выражение, то этот момент настал.
— Вы меня до смерти напугали.
— Что это?
Светка отмахнулась:
— «Кассиопея». Я ее придумала еще когда маленькая была. А теперь подогнала под это дело концепцию и пишу ряд полусказок. А у вас случайно нет ненужной тетрадки?
Варвара Львовна молчала и смотрела на Светку во все глаза.
— Да, бред, я знаю. Вот в таком бреду я и живу, он со мной везде ходит. Корабли летают, кошки разговаривают…
И тут до Светки дошло.
— Вы что, тоже это видите?
Предрассветный час. Одинокий час. Если что-то и происходит в мире жуткого, то оно должно случаться вот так, перед рассветом, когда самые стойкие воины и хранители света давно спят.
И тут тишину вспорол тонкий и нервный звук. Он начал сразу с высокой ноты и замер на ней, закачался, балансируя, как плохой акробат. А потом рухнул в бездну и снова взмыл – Светка никогда не слышала такого страшного звука скрипки. Осмысленно и злобно, с истерическими всхлипываниями, она жаловалась кому-то несуществующему на свою боль. Так испокон веков люди обращаются к богу – рыдают и стонут, проклинают и умоляют. Но все, кто могут их слышать, спят.
А скрипка задыхалась, в бессильной ярости грозила кому-то. Ненавидела и проклинала, потом начинала жалко умолять, плакала долгим, тягучим стоном. И словно снег мягко летел с потолка – сначала тихо и редко, потом начинал валить сильнее. И тонули в этом снегу бесчисленные стоны и проклятия. Крупные, крупные хлопья, похожие на листы бумаги, исписанные ровным почерком:
«Я, как порядочный человек и гражданин, считаю своим долгом известить…»
Сколько их было, таких листков… Скольких они утопили в снегу… Бесконечные шеренги теней тянулись во тьму, и возвращались оттуда этим нечеловеческим стоном. Темный час. Предрассветный час, который длится на этой земле сотни лет.
Светка вздрогнула и вынырнула из дремы. Скрипка больше не играла, но тоскливое чувство не хотело уходить. Почему-то вспомнилась мать, которой она так и не позвонила. Вроде и незачем, она же навсегда ушла, но все-таки мать не знает, где она и что с ней – надо будет завтра звякнуть, сейчас все равно не время. Светка вздохнула и зарылась лицом в подушку, незаметно для себя засыпая. Ей не пришло в голову, что для звонка матери не бывает неподходящего времени.
В наше небольшое трехэтажное здание я не просто вбежал – влетел едва ли не на крылышках, мигом взобравшись на третий этаж, и с порога завернул под удивленными взглядами коллег не к себе, а в святая святых – обитель белых халатов.
Распахнув дверь в лабораторию, я поприветствовал научный состав корпуса первопроходцев и почти вломился к Тайвину в кабинет. Тот, как обычно, чрезвычайно чем-то занятый, не поднимая головы от микросхемы, над которой он сосредоточенно колдовал с микроплазменным паяльником в руке, раздраженно посоветовал:
– Дверь прикройте, желательно с той стороны.
Я, конечно, не стал обижаться и радостно сообщил:
– Тайвин! У меня к вам дело на миллион!
– А, это вы… на миллион чего?
– А какой валютный год сейчас?
– Вроде был долларовый… – ученый пребывал в некоторой растерянности.
Валютные года на Земле распределились между десяткой крупнейших мегалополисов, и их смена базировалась на мне не очень понятных экономических механизмах, поэтому четкой регламентации, когда одна валюта сменит другую, не существовало. И, конечно, в колониях регулярно путались и принимали любой вид электронных платежей с незначительными колебаниями в курсе конвертации.
– Значит, на миллион баксов! – я был весел и жизнерадостен, чем, очевидно, Тайвина невероятно раздражал. Но сделать ни он, ни я с моим лучезарным настроением ничего не могли, поэтому я милостиво спускал колкости с его стороны на тормозах, а он особо не усердствовал. – Короче. Что вы знаете про дихлофос?
– Дихлофос? – ученый удивился настолько, что даже соизволил на меня посмотреть. – Инсектицид такой… фосфорорганический, кажется. Его давно уже не используют. А что?
– А то, – внутренне предвкушая реакцию, оповестил я, – что дихлофос на ура справился с вашим нанопротекторным куполом.
И я продемонстрировал запись выезда на вызов. Взбешенный Тайвин, меняясь в лице, под конец фрагмента чуть ли не шипел сквозь зубы.
– Это ж надо было догадаться! Честер, вам никогда не казалось, что вокруг одни идиоты, и я в том числе?
– Нет, – застенчиво ответил я. – Мне совершенно не хочется ни вас, ни себя упрекать в идиотизме, ни наших подчиненных, ни колонистов. Откуда вам или им было знать, что вещество, не производящееся уже сколько там десятилетий, вдруг окажется потенциально опасным для защитного купола?
– Я должен был хотя бы подумать! – на ученого жалко было смотреть, он готов был себя сгрызть за допущенную ошибку. – Хотя… я же конструировал основной узел производства нанитов на электротонической основе, а дихлофос всего лишь блокирует нормальную работу ацетихолинэстеразы, это никак… Стоп. А вы мне само средство не привезли?
– Конечно, привез. – Я выложил перед ним на стол яркий аэрозольный баллончик, слегка подъеденный ржавчиной. Явно лежал у тетушки в заначке с давнишних времен. Тайвин тут же схватил упаковку и принялся, сосредоточенно нахмурившись, вчитываться в ее состав.
– Пиретрины, – удовлетворенно кивнул он. – Так я и думал. Блокируют передачу электроимпульса. Это уже проще. Вот подлость, потребителям нравится звонкое словечко, а производителям и плевать, фосфорный там инсектицид по факту, на основе хлора или вообще циклопропановые эфиры, как тут, покупают-то все равно дихлофос. Не возражаете, если я займусь работой?
– Нет, если вы мне подпишете акт о списании штрафов в счет гранта по испытаниям безопасности купола.
– Что? Вы этим вредителям предлагаете еще и грант выдать? А что-нибудь поперек у них не треснет? – поинтересовался явно уязвленный гений, на скулах которого медленно разгорались алые пятна – признак надвигающейся бури.
Кажется, мне пора…
– Но вам же это поможет, правда? Значит, мы можем себе позволить такой финт ушами, – миролюбиво заметил я. Тайвин поморщился.
– Выраженьица у вас… Ладно, подпишу. Еще что хорошего сегодня случилось?
– Еще тот розовый куст за три недели вырос. Вам не кажется, что это ненормально? А так больше ничего сегодня не случилось, а вот завтра – вполне случится.
– Та-а-ак, – напрягся штатный гений. – И что же? А куст я ботаникам отдам и почвоведам, пусть поработают.
– На экватор полетим. Хотите? – я склонил голову чуть набок и, хитро посмотрев на него, интригующе подмигнул.
– Хочу! – ученого перспектива слетать на экватор безмерно обрадовала, но он, как и я, чуял какой-то подвох. – А с кем? Только не говорите, что…
– С ними, с ними. Не самое приятное соседство, конечно, но куда деваться. С другой стороны, может, удастся наконец узнать, что они божественного на Шестом нарыли. Интересно же.
– Пустая трата времени! – презрительно фыркнул Тайвин. – Богословие, схоластика… Болтология одна. Только категорический императив Канта можно хоть как-то всерьез воспринимать. И вообще, мыслить надо рационально. Критически. Там, где что-то принимается на веру, науки быть не может.
– М-да? – задумчиво проговорил я. – Миллионы мух не могут ошибаться. Я не говорю, что слепое поклонение религиозным догматам – это хорошо, но человеку надо во что-то верить. Вот вы, например, в науку верите. Тоже религия своего рода, если разобраться.
Тайвин внимательно на меня посмотрел, помедлив с ответом.
– Знаете, пожалуй, мы с вами на досуге обсудим эту теорию. Я подумаю. А пока простите, – он развел руками, и мне ничего не оставалось, кроме как откланяться. Уже на пороге кабинета он вдруг меня поймал встречным вопросом.
– А во что верите вы?
Я на секунду притормозил, и, почти не задумываясь, ответил:
– В людей. И в мир. Я вообще по природе пантеист. Правда, у меня есть сложная концепция разделения доверия и веры… Но сейчас правда не время. Я пошел?
– Идите, идите, – махнул на меня рукой ученый и обратил все свое внимание на баллончик с дихлофосом, а я пошел к себе.
Среди моих подчиненных, обитавших через коридор от ученых, царило оживленное веселье. По центру просторного светлого офиса на основной переговорный стол взгромоздилась Макс и вещала что-то, вызывавшее взрывы гомерического хохота.
– О, а вот и герой дня! – ко мне подскочил Али, первопроходец с характерным профилем выходца откуда-то с соплеменных моему Девятому, Московскому, мегалополису гор и еле заметным сопутствующим акцентом. – Макс, давай сначала!
Та хихикнула в кулачок и, оглядевшись, переспросила:
– Все согласны?
Ребята закивали, и я невольно заулыбался, предвкушая хохму.
– Так вот. Чез, я тебя поздравляю!
– С чем?
– Ты внебрачный сын руководителя колонии!
Я, давя улыбку, поинтересовался:
– А он об этом хотя бы знает?
– Конечно, нет!
Понятно, пока я ходил к Тайвину, моя правая рука сбегала к аналитикам и собрала про меня порцию свежих сплетен. Я представил себе «радостное» лицо полковника, который всегда меня недолюбливал, и хмыкнул.
– И кто ж сообщит ему прекрасную весть об отцовстве?
– Твоя задница, конечно! – прыснула Макс, и мы по ее примеру расселись по столам и пару минут с удовольствием обсуждали на каком месте этой моей выдающейся части тела и какой формы должно быть родимое пятно, чтоб меня официально усыновили.
– Так. А еще что говорят? – полюбопытствовал я.
– Что ты дал совершенно неприличных размеров взятку за свою должность, и за тебя все делаем на самом деле мы, а ты так, лицо фирмы, так сказать. А, да, ты андроид, потому что тебя не подкупишь, и вообще ты добрый и справедливый, люди такими не бывают. Еще говорят, что у нас тут свальный грех и единое семейство с тобой во главе… Из менее безобидного – что у тебя есть муж, которого ты держишь дома в подвале и никому не показываешь. – На этом моменте Макс заинтересованно покосилась на меня и аккуратным движением заправила выбившуюся прядку волос за ухо.
Я фыркнул.
– Ну-ну. Андроид и свальный грех – это мощно! А вот когда это я успел себе под жилым блоком подвал выкопать, интересно мне знать? А мужа у меня отродясь не было, я давно и прочно женат.
– На ком? – с еле заметной ухмылкой спросил Роман.
– На работе, конечно, – с важным видом пояснил я. Ребята в ответ заулыбались. Тема семьи среди нас была неприкосновенным табу: работа на работе, дом – дома.
На этой оптимистичной ноте к нам незаметно подкрался шеф, и мы дисциплинированно поспрыгивали со столов, готовые к указаниям.
– А еще мне самолично рассказывали, что вы, Честер, продали душу дьяволу. Поэтому у вас и получается все как по маслу.
Ребята расслабились, посыпались отдельные смешки. Я же в изумлении поднял брови и помотал головой.
– Быть того не может. Серьезно? Кому-то завидно, что ли, что меня аж нечистому сосватали?
– Серьезно. И, вполне может быть, завтра вам придется столкнуться с такой… позицией.
Я поскучнел.
– Не самая радужная перспектива, хочу заметить.
– И я о том же, – отметил шеф. – Постарайтесь подготовиться как можно тщательнее.
– Я понял. – Я подал знак, бойцы расползлись по своим местам, а я пошел к себе планировать экспедицию.
***
Спустя сутки наша пятерка была готова.
К аналитикам и научному отделу я не совался, справедливо полагая, что они и без моих ценных указаний соберутся, но перед непосредственным вылетом, проходясь по списку экипировки, выяснил интереснейшие подробности. Штатный гений, оказывается, настолько увлекся перспективой слетать в неразведанный участок, тем более близко к воде – свои водные источники поблизости мы почистили и приспособили для водоснабжения колонии, так что в местных каналах ловить в буквальном и фигуральном смысле было уже нечего, – что попросту забыл обо всем, что не связано с сугубо научными интересами. Я злорадствовал, поскольку к Тайвину относился исключительно уважительно, но и случая поддеть ученого не мог упустить.
– Итак, стерилизаторы, по единице на состав экспедиции, итого суммарно двадцать штук плюс дополнительный запас на экстренный случай… – зудел я гнусным москитом, а Тайвин, сидя напротив в конференц-зале, где мы проходили отчетную проверку перед вылетом, краснел, бледнел и старался сделаться незаметным. – Отсутствуют, так и запишем… Далее, универсальный антидот от основных инсектоидных силитоксинов из расчета одна доза в сутки на каждого члена экспедиции и дополнительный запас… – я все ждал, когда же очкастого проймет, и не прогадал. Поправив очки, ученая заноза невозмутимо осведомился:
– А вы проверили готовность каждого флаера? А каково состояние основного модуль-блока? А иглометы и боезапас? А…
Я спокойно, но твердо его прервал, хотя внутренне жизнерадостно и ехидно посмеивался, аки гиена в зоопарке:
– Тайвин, у нас все в порядке, я проверил несколько раз. А еще мы взяли компас, иголку с ниткой и изоленту на всякий случай.
Тайвин побледнел, на скулах выступили красные пятна:
– Вы хотите сказать, Честер, что я некомпетентен?
Я обезоруживающе поднял руки и улыбнулся, доводить ученого я совершенно не стремился, только немножко уколоть:
– Что вы, из нас всех только вы – ориентир собранности и аккуратизма, и я не шучу. Но вы, мне кажется, немного увлеклись предстоящей миссией, это здорово, но про базовую подготовку не надо забывать.
Тайвин, чуть успокоившись, пронзил меня ясным взглядом серых глаз, пришпиливая, как бабочку на булавку, и ледяным тоном произнес:
– Я учту, Честер, спасибо.
Вот ведь, кажется, все-таки обиделся. Я вздохнул и произнес:
– Вы меня простите, Тайвин, если я перепроверю вашу сборку перед вылетом?
Тайвин, казалось, готов был съесть меня с потрохами, но, скептически поджав губы, ответил:
– Мне нужно полтора часа. Потом можете проверять.
Мне захотелось плечами передернуть, настолько вдруг прохладно стало в жарком и влажном воздухе, и я огорчился, поскольку не имел цели обострить и без того непростые отношения перед началом двухнедельного тесного общения, но, как говорится, что сделано, то сделано, сам себе злобный дурак. Но, с другой стороны, я отвечал за безопасность и не влезть в готовность всех членов экспедиции просто не мог.
Своих я собирал и проверял самолично, аналитикам кроме мозга нужны были только смарты для связи и спицы – так они на профессиональном жаргоне называли цилиндрической формы небольшие суперкомпьютеры с соответствующим пакетом программ, обеспечивающие доступ в инфосеть, вычислительные мощности и поддержку большинства существующих нейросетей для прогнозирования вероятностей и моделирования вариантов развития ситуаций.
Спустя полтора часа оскорбленный гений, стоя на стартовой площадке перед тремя флаерами – моим, своим, аналитиков – и грузовым шаттлом, по совместительству основным жилым и исследовательским модуль-блоком, всем своим видом демонстрировал полнейшую готовность хоть к потопу, хоть к эпидемии. Я, стремясь выправить свое шаткое положение, примирительно протянул ему руку:
– Я искренне рад, что вы надлежащим образом подготовились, Тайвин. В путь?
Тайвин, неверяще глядя на меня, казалось, еще больше обиделся – то я его чихвостил, а тут вдруг на слово поверил, – осторожно пожал мне ладонь и покачал головой:
– Честер, я вам, конечно, признателен за указание на мои ошибки, но иногда ваш эмоциональный интеллект находится на уровне табуретки. В путь.
Я воспрянул и бодро порысил в сторону своего флаера – вот уж с ним расставаться ни в каких обстоятельствах мне не хотелось.
Флаер для первопроходца – друг, враг и летающий железно-электронный конь, в котором есть запас необходимых противоядий, универсальный антидот, аптечка первой помощи, запасное оружие, небольшой исследовательски-экспериментальный набор юного ученого и только я знаю что еще, ибо посвятил немало времени изучению и доработке всех функциональных возможностей моего летательного помощника.
Почему враг? Да потому что ни в коем случае полагаться на технику нельзя – это мы уяснили в первый же год освоения Шестого. Любой механизм ломается, механика дает сбой, про электронику я просто молчу, штука более чем нежная.
С флаерами у нас вообще возникла дилемма. Дело в том, что на Земле, равно как и на остальных пяти колониях, флаеры воспринимались как легкая авиация – то бишь удел избранных. На родной планете человечества давным-давно организовали систему ЛТК – личных транспортных капсул, прикрепленных к каждому жилому модулю. Рано утром одна транспортная капсула большой вместимости собирает всех работяг, едущих к определенному времени на работу, вторая – детей в школу, третья используется под временные нужды по мере наполнения. А личная транспортная капсула, выделенная для конкретного семейства, выполняет более специфические конкретные запросы по согласованию с ИИРТ – искусственным интеллектом распределения транспорта.
Благодаря такой системе в многоуровневых автоматизированных транспортных линиях мегалополисов Земли не возникает привычного для колоний коллапса – флаер на флаере и флаером погоняет. Уже три мира из пяти переходят постепенно на обкатанную временем и практикой систему, но в нашем крошечном Шестом мире, в колонии размером примерно с пару десятков километров во все стороны о капсулах пока речи не идет. Зато флаеры стремятся иметь все, кто смог подтвердить лицензию на их пилотирование.
В свое время я тоже не был исключением – личный флаер, шутка ли! Это мечта любого мальчишки, да и, не будем кривить душой, мужчины. Это потом, когда меня принудительным порядком в курсе обучения на первопроходца заставили сдать экзамен на флай-пропуск, я взвыл и чуть не отказался от детской мечты.
Нет, ну вы подумайте только, расширенная врачебная комиссия, экзамены на реакцию, внимательность, эмоциональную стабильность, знание основ первой помощи и основ аэродинамики, психологический профиль, отскакивание от зубов флай-правил… Я, честно говоря, половину тестов просто обманул.
На Шестом флаеров немного пока, и большая часть – исключительно у руководителей всех мастей, у колониальной полиции и у нас. А зачем, скажите на милость, флаер младшему научному сотруднику, живущему, например, в третьем секторе, если тот же филиал МНИИ Экзогеологии, планетарной экзогеографии, зкзогеоморфологии, экзогеофизики, и экзогеоэкологии находится максимум в паре кварталов от твоего жилого модуль-блока?
Так же и с физиками, и с биологами. Промышленники и туристы, к моему глубокому сожалению, массово стараются завезти на Шестой флаеры, что создает недюжинную нагрузку на систему отслеживания гражданских – и напрягает нас.
Между тем к посадочной платформе подлетели новенькие, блестящие хромом и пахнущие синтетическим машинным маслом флаеры с опознавательными эмблемами «Апостола»: хризма, вписанная в треугольник.
Смотрелся символ на металлическом боку летательного аппарата несколько чужеродно и странновато, будто посреди высокотехнологического цеха по производству резонансных двигателей для внутригалактических перелетов кто-то поставил средневековый алхимический тигель и плавит там свинец, пытаясь получить философский камень.
Из самого блестящего вполне ожидаемо вышел собственной персоной Алан.
– Здравствуйте. Честер, Тайвин, – церемонно раскланялся он.
И я подозрительно прищурился. Если меня, что было понятно, только ленивый не знает в колонии, то Тайвин у нас – фигура не столько знаменитая внешне, сколько выдающаяся научными достижениями. И мне осведомленность Алана не очень импонировала – я чувствовал, что апостолец провел основательную подготовку к встрече с нами, и пока мы идем у него на поводу, а не наоборот.
– Доброго дня. Вы готовы? – Алан слегка кивнул. – Позвольте проверить.
И я с головой влез в их грузовой шаттл, понимая, что в личные флаеры меня, конечно, не пустят, но вот аппаратуру я имею право досмотреть. Алан предусмотрительно перекинул мне на смарт опись содержимого, и я примерно сверил коробки в отсеке с заявленным оборудованием. Не то, чтобы я не верил колониальной полиции и военной наблюдательной миссии «Авангард» от Межмирового правительства, это была их юрисдикция – проверка ввозимого на Шестой оборудования, оружия и компоновки их для экспедиций. Но смутные подозрения у меня имелись.
Навскидку расхождений особо не было, но парочку более-менее подозрительных контейнеров я попросил вскрыть – и не ошибся. Если в одном лежали вполне себе разрешенные буровые комплекты – с ними я сталкивался многократно, и опознать смог, то второй был заполнен оружием по самый краешек. И чего тут только не было… от ножей до сверхсовременных плазменных бластеров.
– По регламенту оружие членам экспедиции запрещено, – отметил я, рассматривая арсенал. – Можно только нам. Это единственный ящик или есть еще?
– Единственный. – Алан был совершенно невозмутим, будто я не оружие у него изымал, а попросил взаймы книгу почитать. – Мы не знали, прошу прощения.
Я сделал себе в памяти галочку – пункт про оружие прописывался в экспедиционной инструкции не очень четко, видимо, нужна детализация. Но у меня почему-то было стойкое ощущение, что все апостолец понял. И все равно попробовал протащить на экватор без малого тонну огнеметов, ножей, гранатометов и бластеров. Как же жаль, что у нас нет ни времени, ни права на детальный досмотр, я по-хорошему и сюда-то не должен был заглядывать.
– На будущее. Ножи разрешены, прочее – нет. Мы с вами не сражаться с живой природой едем, а изучать ее.
– А если на нас нападет, скажем, химера или суккуба? – со вселенских размеров спокойствием поинтересовался Алан.
– То нанопротекторный купол защиты их не пустит. Без вариантов. А на самый крайний случай есть мы. – И я выразительно похлопал по кобуре, органично притороченной к поясу легкой экзоброни. – И, поверьте, мы свое дело знаем. А вот неприятные неожиданности за спиной нам точно не нужны.
Я многозначительно покосился на злосчастный ящик, Алан понимающе кивнул и распорядился о выгрузке.
– Можете тут оставить, потом заберете, – широким жестом разрешил я. – Теперь можно лететь.
Я взобрался по опорному крылу флаера в кабину на свое законное место водителя и столкнулся с укоризненно вопрошающим взглядом Романа. Нет, он не говорил ничего, но очень выразительно на меня смотрел.
Я поерзал и проверил, не дымится ли на мне броня, устраиваясь поудобнее и щелкая тумблером предполетного старта.
– Что? Колонистам разрешено иметь оружие. Может, они и переборщили, конечно. Но ты же сам знаешь, в экспедиции перестраховка не помешает.
Роман скептически выгнул правую бровь. Я почувствовал себя еще более неуютно и попробовал оправдаться более убедительно.
– Да знаю, знаю, этим не десять человек, а небольшую роту можно вооружить. Но ты же видел Алана? Это человек-скала! Я уверен, что у него все разрешения есть, и все как одно – железобетонные. Ну не надо на меня так смотреть, – сдался я. – Я отправлю Тони запрос.
И я с чувством выполненного долга и с подозрительностью, возросшей в еще большей степени, маякнул начальнику колониальной полиции, мол, мы тут уехали, ящичек кое с чем оставили, посмотри на досуге. Вдруг что интересного найдешь. Энтони прислал короткое подтверждение, и я с надеждой глянул на Романа:
– Теперь-то полетели?
Первопроходец степенно кивнул, и караван флаеров, возглавляемый нашей машиной, вереницей потянулся в сторону экватора на небольшой высоте.
Седовласый джентльмен задумчиво просматривал информацию о Честере Уайзе на голограмме, умная аппаратура реагировала на движения глаз и прокручивала сведения сверху вниз. Рядом с ним, сидя в удобном кресле по другую сторону стола, тем же занимался не менее представительный мужчина в форме, тоже с сединой, но еле заметной.
Родился, учился, не закончил раз, не закончил два, работал, не женился, но отношения имел, недолго и непрочные, интересы, увлечения – парень как парень. Что в нем такого необычного, седовласый и сам не мог бы себе объяснить.
Однако близкое общение с фактическим автором нашумевшей статьи оставило у него двоякое впечатление. С одной стороны, налицо определенные задатки руководителя, неплохая харизма, природное любопытство и сложное, но гибкое мировоззрение. С другой, похоже, юнец сам не понимал собственной обаятельной притягательности и душевной силы, что седовласому было весьма на руку – всегда проще обучить специалиста под себя, чем ломать уже устоявшуюся систему взглядов. С третьей, критически низкая уверенность в себе, что может нивелировать результаты такого воспитательного процесса.
– …и вы полагаете, что вот этот, – почти выплюнул слово военный, – сможет за год хотя бы приблизиться к уровню звездных беретов?
– Нет, конечно, – седовласый поморщился. – А ему и не надо. Он не ученый, не боец и не аналитик.
– Тогда? – вопросительно взглянул на джентльмена военный.
– Прирожденный лидер. Но его сначала надо правильно… обтесать. – Седовласый откуда-то из-под стола вытащил старинный серебряный портсигар, и медленно, со вкусом, раскурил сигарету.
– Как вы можете эту дрянь курить, – скривился военный. – Есть же современные устройства, без дыма, без запаха… Ни один из моих бойцов за вашим хлюпиком не пойдет.
– Вы так уверены? – седовласый неопределенно повел в пространстве рукой с сигаретой. – А я полагаю, он сможет вас удивить. Давайте так. Поставьте своего лучшего берета с ним в пару на пять минут. Бойцу разрешите действовать на свое усмотрение, но чтоб до исхода пятой минуты на лопатки уложил.
– «Давайте так» — это вы от вашего штатного гения подхватили? – недовольно поморщился полковник. – Что, думаете, не уложит?
– Да? А я и не заметил. Наверное, присказки у Тайвина иногда бывают… заразными. Ваш боец парня, конечно, уложит, даже спорить не буду. Но на промежуток между первой минутой и пятой я бы вам искренне посоветовал посмотреть.
***
…я проснулся внезапно – давно забытое со школьных лет чувство опасности за поворотом обожгло меня от затылка до хребта. Я вскочил и огляделся – я у себя в спальне, вчера была грандиозная попойка, я познакомился с почти настоящим Воландом, завалился спать в одежде.
Что не так? Вроде все в порядке, даже чувствую себя вполне сносно, хотя и немного помят. Я осторожно выглянул в гостиную – диван был сложен, белье с него аккуратно убрано, термоспальники тоже лежали в уголочке – во сколько бы мои гости ни встали, они уже ушли: казалось, что в квартире никого.
Но что-то меня настораживало, хотя я и не понимал, что именно. И вдруг увидел – в углу, в самой затененной части комнаты, стоял человек, которого я не знал, стоял так, что заметить его было крайне сложно, да еще вся его одежда переливалась непонятными цветами, делая его совершенно неотличимым от окружающей обстановки.
Восхитившись, я протопал в центр гостиной и уселся посередине прямо на пол.
– Ты грабитель? – поинтересовался я, пристально глядя на человека, с интересом склонив голову.
– Нет, – отмер гость и плавно начал перемещаться в мою сторону, что мне категорически не понравилось, и я, вложив в голос все, что только мог, весьма, как мне казалось, убедительно попросил.
– Стой.
Человек остановился.
– Если ты не грабитель, то ты гость. Или шпион-рептилоид с жутко секретным заданием. Кем предпочитаешь быть? – Предполагаемый то ли гость, то ли шпион неопределенно хмыкнул.
– Я, в общем-то, не тот и не другой. Просто делаю свою работу.
– И в чем она заключается?
Гость чуть призадумался, решая, озвучить мне причину визита в мой дом или промолчать.
– Ну скажи, а то я так и помру, не узнав, для чего были те теннисные шарики, как в анекдоте.
Человек искренне рассмеялся и показал на часы на запястье.
– Мне, цитирую, надо уложить тебя на лопатки за пять минут.
– А, ну так неинтересно, – я зажмурился и произнес: – Давай, укладывай.
– Прям вот так? – несколько изумился гость.
– Ну да. Я тебе явно не соперник, а чем быстрее ты сделаешь эту свою работу, тем больше будет времени пообщаться, ну, если ты не против. О, слушай, у меня идея. Таймер есть?
– Конечно. – Незнакомец заинтересованно посмотрел на меня.
– Поставь там звонок на четыре с половиной минуты, ты же время засекал? И задание выполнишь, и я раньше времени от любопытства не сдохну. – Признаться, я не верил в то, что гость меня послушает, даже мне мое собственное предложение казалось идиотическим бредом, но, к моему удивлению, незнакомец четко, по-военному, кивнул, соглашаясь, и потыкал пальцем в часы.
– Садись, – я гостеприимно похлопал ладонью по ковру рядом. Гость аккуратно присел напротив меня. – Ты же наверняка из какого-нибудь спецподразделения?
– Астродесант. – коротко отрапортовал он. Я почувствовал небывалое воодушевление, кажется, у меня даже глаза засветились от нескрываемого восторга.
– Класс! – и я пристально посмотрел на него во все свои кошачьи глазки, зная, как магически я могу воздействовать необычными зрачками на неподготовленного человека. – Расскажи, а? Правда, что вас заставляют в экзоброне по болотам бегать и из иглометов стрелять? А чему еще учат? А на других планетах ты был? А…
– Полегче, полегче, – примиряюще поднял руку гость. – Тебе про обучение или про планеты? Времени немного.
Я вздохнул, выбирая.
– Про обучение. У тебя же берет, наверно, есть? – чуть завистливо спросил я.
– Есть. Звездный, – ответил военный, и я подался вперед, силясь получше рассмотреть такую диковинку, но черты лица, прикрытые тонкой переливающейся пленкой, плыли, не позволяя рассмотреть незнакомца. Наверно, какой-то защитный и жутко секретный костюм, решил я.
– Ух ты, всегда мечтал познакомиться. Вы же почти легенда современности, элита астродесанта, про вас бы сериалы снимать, – едва выдохнул я. – Все рассказывай, что успеешь!
Сначала неохотно, затем все более спокойно и расслабленно гость, поглядывая на часы, рассказал пару баек про свое обучение, про высадку на Пятую колонию и даже немного прихвастнул своими подвигами. Я восхищенно замер, периодически кивая и присвистывая в особо удивляющих меня моментах, стараясь не спугнуть астродесантника как дикого зверька. Зазвенел таймер.
– Ну, бей, – я снова зажмурился, и застыл в ожидании, гость не стал затруднять мне жизнь и осторожно положил меня на спину, придержав затылок.
– Приятная была беседа, – пожав плечами, прокомментировал он, пока я в веселом изумлении смотрел на него с ковра. – Не хотелось причинять тебе неудобства, а задание формально я выполнил. Бывай! – и он вышел в окно. Я вскочил и бросился туда – но о том, что в моей комнате кто-то был, напоминал только легкий шлейф незнакомого химического запаха и гул улетающего флаера, уже почти невидимого вдалеке. Это в наше-то время, когда за каждым закреплена личная автоматическая транспортная капсула. Личный флаер – это мечта мечт! Я еще несколько раз вздохнул, пребывая в полном раздрае от нового знакомства, и пошел на кухню варить кофе и ломать голову.
***
Седовласый молча смотрел на военного и на астродесантника, который стоял перед ними в вольной стойке, и весь его вид сообщал о том, что «а я говорил».
– Роман, скажите, что заставило вас остановиться в этом моменте? – военный прокрутил запись.
– Не могу точно сказать, сэр. Скорее всего привычка. – Астродесантник пожал плечами – парнишка ему понравился, задание он выполнил, а поскольку детали оставались за ним, то никаких провинностей за собой он не ощущал. – Нас ведь учили, что от выполнения приказа может зависеть жизнь.
– Но он не ваш командир, и это был не приказ? – военный недоуменно уставился на подчиненного.
– Да, – невозмутимо ответил Роман. – И тем не менее. Интонации, знаете, очень знакомые.
– Я вас услышал. – Военный раздраженно дернул плечом и отпустил бойца. Седовласый, хитро прищурившись, продолжал молчать. – Да, надо признать, чутье у парня неплохое, но приказывать каждая собака может. И я все равно не понимаю…
– О, уверяю вас, вы поймете. И отнюдь не каждая собака может приказать так, чтобы лучший звездный берет приказ выполнил. Вот вы бы остановились?
Военный промотал запись еще раз, потом еще. Подумал, явно прикидывая ситуацию на себя.
– Возможно. Хотя, честно признать, не могу точно сказать, почему.
– Совершенно верно. И я не могу. Но умение полезное, его и будем культивировать. – Седовласый дал понять, что разговор окончен, закуривая очередную сигарету. Военный откланялся, а импозантный джентльмен вновь принялся пересматривать запись.
Вот Честер просыпается – за миг до того, как Роман открыл окно – заходит в комнату, оценивает обстановку. Легкий испуг, настороженность, любопытство – как он вообще заметил астродесантника в боевом хамелеоне?
Нестандартные решения, которые диктуют бойцу линию поведения, вопросы, вопросы, гремучая смесь восхищения и интереса – да он сам рассказал бы парню все, что тот хотел бы узнать, а еще этот приказ… седовласому все казалось, что он что-то упускает из вида, и, досадливо хмурясь, он снова прокручивал запись, не понимая, что именно.
Наконец, словно решившись прыгнуть в холодную воду, он резко выдохнул и прикрыл глаза. Голограмма с записью немедленно свернулась.
– Придется брать, на свой страх и риск, – произнес седовласый куда-то в пустоту кабинета, но та ему не ответила.
По оконному стеклу мерно стучал косой дождь. Небо было затянуто тучами, из-за которых робко пробивался свет белой ночи.
– Помнишь, – спросила Джейн, помолчав, – в «Путешествиях Гулливера» есть момент, где Гулливер попадает в замок к некроманту. Тот удерживает его, околдовав или опоив, я уже не помню точно, и каждый день заверяет его, что прошел всего лишь день, с тех пор как он прибыл к нему в замок. А ночью ведет опоенного к зеркалу, чтобы с помощью черной магии и крови Гулливера вызвать духов прошлого – Александра Великого и прочих героев…
– Да, – закивал головой Кирилл. – Он такой, он может, наш Александр Великий!
Они посмеялись.
– Мне кажется, что и мы тут застряли надолго! Дождь все льет.
– С какой целью?! Ты ведь не думаешь, что Переплет использует нашу кровь для вызова героев прошлого?
– Знаешь, меня уже ничто не удивит в твоем Переплете. Но он оказывается не такой уж и сухарь. Я имею в виду эти его рассказы про жутких цвергов!
Марков посмотрел на нее задумчиво.
– Это было бы интересно! – продолжила она рассуждать о Гулливере и его приключениях с некромантом. – Знаешь, девочкой я часто думала, о чем я могла бы поговорить с древними греками, если бы столкнулась с ними лицом к лицу.
– Уверен, ты была бы разочарована! – сказал Кирилл и поцеловал ее в затылок.
Джейн передернула плечами.
– Терпеть не могу, когда ты говоришь со мной, как с ребенком. Старый прожженный циник!
Он вышел прогуляться перед сном – просто пройтись по дому. Коридоры поместья были пусты. В кабинете Переплета (Кирилл видел его окно в другом крыле здания) горел свет – он пробивался узкой, как лезвие, полоской между сомкнутых штор. «Вождь за работой», – печально усмехнулся Марков. У Переплета были все шансы выйти в дамки.
Страшно быть под началом такого человека. Марков особенно отчетливо стал это понимать после того, как приехал сюда. В этом доме, в его искаженных пропорциях и интерьерах словно отразилась душа хозяина. А в душе этой была тьма. Марков интуитивно чувствовал это, но всякий раз, оказываясь рядом с Переплетом, невольно подпадал под его влияние. Как когда-то давно, еще в школьные годы.
Освещение было холодным, окна в коридорах были больше похожи на бойницы средневековых замков, они пропускали мало света, некоторые были застеклены витражами, где преобладал синий и зеленый свет. Здесь было красиво вечерами, когда свет уличных фонарей проникал сквозь витражи, и создавалось впечатление, будто поместье оказалось под водой. Эффект усиливали лампы, размещенные в стенных нишах – они загорались при приближении человека и снова гасли, когда он проходил мимо.
В некоторых местах висели зеркала. К счастью, не кривые, хотя в этом доме можно было ожидать всего, что угодно. Марков остановился перед одним из них, глядя на свое отражение. «Нашел с кем пить, – подумал он. – Нашел где пить! Стареешь, друг мой, стареешь!»
Поверхность зеркала вдруг, казалось, помутнела и задрожала, словно водная гладь. Иллюзия была такой совершенной, что Марков даже протянул руку, чтобы проверить.
– Это лучшее стекло, – он не успел дотронуться, когда услышал голос Акентьева и, устыдившись своего жеста, спрятал руку за спину, как франт гоголевской эпохи.
– Заметь, – продолжил Александр, – все, что отражается в нем, выглядит светлее и чище, чем есть на самом деле.
Он появился неожиданно, словно вышел из стены. Кирилл уже не в первый раз подумал, что в этом доме могут быть какие-нибудь потайные ходы, как в тех замках, которые ему довелось посетить во время своих блужданий по Британии. Акентьев был одет в деловой костюм, словно только что явился с очередного заседания в мэрии. Марков в домашнем халате рядом с ним чувствовал себя голым.
– Красиво, – сказал он по поводу зеркала.
Переплет кивнул.
– Спектакль «Евгений»… – сказал он задумчиво, как видно в продолжение недавнего размышления. – Онегин? Или все же Невский? Евгений Невский.
Марков не мог вспомнить, когда он успел поделиться своими планами насчет спектакля, был видимо пьян. Или Переплет научился читать мысли.
– Я очень благодарен тебе за театр, – сказал он, не ответив на вопрос. – Хотел все время сказать, без всякого официоза…
– Это пустяки, – сказал Акентьев, пристально на него глядя. – Кроме того, ты же знаешь, я ничего не делаю просто так! Восхитительное зрелище, эти твои спектакли. Иногда кажется, что они не для людей. Не для обычных людей, это точно!
– Ты не представляешь, что здесь на самом деле творится, – добавил он, посмотрев в зеркало и пригладив волосы.
– Цверги, – вспомнил Марков.
Акентьев улыбнулся и приложил палец к губам.
– Человек на моем посту редко может позволить себе расслабиться! Не рассказывай об этом никому, а не то у моих противников на грядущих выборах появится весомый аргумент.
Марков согласно кивнул.
– Собираешься баллотироваться в губернаторы?!
– Этому городу нужна твердая рука, – сказал Александр. – Ему нужен я, а мне нужен город.
– Да, тебя, я вижу, ничто не остановит.
– Нас, нас! Ты сейчас многого не знаешь, но скоро ты все поймешь! Обещаю!
– Что именно?! – уточнил Марков.
– Обещаю! – повторил Переплет и, кивнув ему, пошел дальше по коридору, и лампы в нишах загорались при его приближении, а потом гасли у него за спиной.
Марков покачал головой, он хотел вернуться к Джейн, но так уж устроен был этот проклятый дом, что самый короткий путь оказался не самым лучшим. Сначала Марков немного заблудился и уже проклинал себя за то, что не взял с собой мобильник, когда стал узнавать место, куда забрел.
Он почувствовал себя увереннее. Свет проникал в коридор через ряд фонарей в крыше. Кирилл понял, что находится где-то рядом с оранжереями. Впереди, в косой полосе света, что-то зашевелилось, заставив его замедлить шаг. Он увидел кролика, белого кролика, который сидел неподвижно посреди коридора. Марков поднял его на руки и только теперь заметил, что его шерстка перепачкана в крови.
Дверь в крольчатник была приотворена. «Так он, вероятно, и выбрался наружу», – подумал Кирилл. Он приоткрыл дверь шире и расслышал странные звуки, похожие на урчание огромной кошки.
Ангелина стояла за широким столом, лунный свет, проникая в окно, словно обволакивал ее. Она была абсолютно нагой, в ее руке был широкий нож, она как раз закончила разделывать очередного кролика и, заметив Маркова, улыбнулась ему. Он вздрогнул и проснулся.
«Кошмарный сон, – подумал Кирилл, отдышавшись. – Никогда больше не буду есть крольчатину. И нужно поскорее выбираться из этого дома».
Его ждет театр. Напрасно он согласился приехать сюда. Впрочем, так ли уж напрасно?!
Именно здесь он начал кое-что понимать. Мысли, которые не давали ему покоя все это время, окончательно оформились здесь, в этом доме. И, наверное, нужно было увидеть это место, чтобы понять все окончательно, чтобы все встало на свои места.
Дом, Акентьев, Ангелина, Альбина… Зеркала, кролики… Курбатов с цвергами и Петр Первый верхом на змее. Информации не хватало, приходилось опираться на интуицию. А она подсказывала, что времени осталось мало. Что-то готовилось все это время, назревало, как нарыв. То, о чем предупреждал их Тито в Белграде… Вода, тьма. Тьма, вода. Одно из двух: либо тьма, либо вода. В любом случае – смерть для города. Для того города, который он знает.
Вспомнились слова Акентьева о второй площади и втором памятнике. Второй собор, второй памятник – все это нарушит какое-то равновесие. И что там говорил Переплет про ритуал? Здесь он определенно промахнулся, причислив Маркова к своим союзникам. Теперь зато становилась ясна причина его подарка. Раскрыл карты Переплет. Не до конца, но приоткрыл, как человек, который уверен, что победа за ним.
А вдруг он не ошибается?! Вдруг Марков, сам того не зная, исполняет нужный ему, Акентьеву, ритуал, когда выходит на сцену?! И что теперь он должен сделать? Кирилл не хотел себе признаваться в этом, но за долгие, бесконечно долгие годы странствий он просто устал. Театр давал ему желание жить, и еще была Джейн… Но он чувствовал, что сил у него недостаточно. И что будет дальше, он боялся себе представить.
Остается только наблюдать. Может быть, ему суждено стать свидетелем конца. Конца города, конца света. Для этого он вернулся сюда?
– Спектакль… Нужно уезжать, иначе я не успею подготовиться к спектаклю, – сказал он утром.
– О чем ты?! – Джейн всегда начинала беспокоиться, когда не могла понять его до конца.
– Я еще и сам не знаю точно! – признался Кирилл. – Это и есть самое печальное!
Джейн успела хорошо изучить его привычки. И знала, сейчас лучше ни о чем не спрашивать. Все равно вразумительного ответа она не добьется. Нужно подождать, когда он сам справится с депрессией или, по крайней мере, соблаговолит объяснить ей, в чем, собственно, дело.
Она многое бы дала, чтобы узнать, о чем Марков думает сейчас. И конечно, была бы весьма удивлена, узнав, что мысли его сейчас занимает Англия, но не милая, знакомая ей Англия, а другая – та, где можно странствовать неделями, не встречая человеческого жилья, Англия Евгения Невского.
Невский мог бы дать ему совет.
***
А на прощание он получил от Переплета еще один подарок. Большой конверт, Марков давно не держал такие в руках. Распечатал уже в машине, которая уносила их с Джейн по вымытому дождем шоссе. Он сразу понял, что это такое. Оставалось только взглянуть на обложку.
«Кинг Кримзон» – «Ред».
– Что это значит?! – спросила Джейн. – Это ведь что-то должно означать?!
– Только то, что у кого-то очень хорошая память, – Марков пожал плечами и бережно положил пластинку назад в конверт.
Поместье Акентьева находилось в семидесяти километрах от города. Здание было спроектировано Яном Ван Хеллером – один из последних его проектов, и абсурдный гротеск, бросавшийся в глаза в деловом центре Петербурга получил в нем свое наивысшее воплощение.
Пропорции здесь были намерено искажены, а материалы сочетались самым безумным образом, но при этом не создавалось впечатления, будто архитектура поместья бессмысленна и хаотична. Напротив, в ней была своя гармония, своя логика. Только вот логика и гармония эти казались нечеловеческими.
А в целом все напоминало одну из фантазий Льюиса Кэрролла. «Не хватает белого кролика», – подумал Марков и тут же понял, что в корне не прав, ибо на первом этаже возле оранжерей этим зверькам была отведена целая комната, где они свободно ползали, испражнялись и совокуплялись, как… Как им и было положено.
– А к чему эти кролики? – спросил Кирилл.
Хозяин поместья пожал плечами.
– Ангелина их любит… Она существо странное!
«Все вы тут странные, – подумал Марков, – под стать этому зданию». Он поинтересовался полушутя-полусерьезно, не черпал ли покойный Ван Хеллер свое вдохновение в наркотиках по примеру некоторых великих творцов прошлого.
– Нет, нет, – возразил Переплет, – хотя то, что вы здесь видите, может показаться странным, уверяю вас, он был нормальнее всех нас вместе взятых! Просто его мышление принадлежало другому миру. Так иногда случается, – продолжил он, глядя снова на Маркова. – Человек среди нас ходит, а мысли его и чувства, и весь он, по сути, кроме физической оболочки – где-то там, в заоблачных далях, которые нам и не снились… Бывает, впрочем, – продолжил он, уже вполголоса, словно обращаясь к самому себе, – бывает, что и не в заоблачных, там, внизу, тоже много интересного…
– Однако все мы здесь, – сказала Джейн, которая почувствовала, что слова хозяина произвели на Маркова впечатление.
– Ах, поверьте, грань между тем миром и этим так тонка, что иногда и сам не замечаешь, как переступаешь ее!
Во время обеда хозяева и гости расположились за столом, который имел форму кольца с изломанными краями. Марков отметил про себя, что взгляд быстро адаптируется ко всем абстрактным изыскам. Вот только беседа с самого начала не задалась. О прошлом вспоминать не хотели. Правда, Альбина и Марков кое-что припомнили из школьного прошлого, но Акентьев не подключился, вежливо дав понять, что не намерен превращать встречу в вечер воспоминаний. Имя Олега Швецова не упоминалось ни разу. Словно и не было никогда никакого Швецова.
Дети Альбины были представлены гостям чуть позже, когда вернулись с прогулки. Они были похожи на ангелочков, и не было в них фарфоровой бледности матери. Дети были хорошо воспитаны и, поздоровавшись со всеми, исчезли из гостиной. Было видно, что им не доставляет никакого удовольствия находиться в обществе молчаливых взрослых. Их появление, тем не менее, оказало любопытное воздействие на присутствующих: разговор оживился, как бывает, когда в обществе малознакомых друг с другом людей находится, наконец, общая тема. Сначала, как и следовало ожидать, говорили о детях. Затем перешли к истории. Возможно, потому, что среди гостей оказался один из политиков, отстаивавших славянскую идею.
Вспоминали героев и злодеев. И хотелось иногда возразить разошедшимся спорщикам словами Чичикова, которые тот сказал расхваливающему своих покойных мастеровых Собакевичу: «простите, но они ведь уже давно умерли!»
Акентьев с одинаковым вниманием прислушивался к каждому мнению и иногда кивал. Маркову, впрочем, показалось, что в душе тот посмеивается над своими гостями и кивает, соглашаясь вовсе не с ними, с какими-то собственными выводами. Александр Акентьев наблюдал за ними. Ощущать себя объектом наблюдения было не очень-то приятно. Переплет перехватил его взгляд и заговорщицки улыбнулся.
Один лишь раз хозяин дома позволил себе вступить в спор, когда речь зашла об основателе Петербурга.
– А кто такой ваш Петр Первый, если не тиран?! – кипятился политик-славянофил, потрясая роскошной бородой. – Скажите на милость, сколько народа было погублено ради царской прихоти – город на болотине возвести? Чем он лучше Сталина?! Почему же он остался Великим?!
– Я вам объясню, – сказал Акентьев, – только предупреждаю, объяснение будет не очень политкорректным!
– К черту политкорректность! – прорычал бородач, напирая на рычащее «р». – Меня от одного этого слова трясет!
– А вы напрасно так реагируете! – сказал Акентьев. – Она, эта самая политкорректность – основа любой культуры, в том числе и русской. Дело в том, что Петр в землю клал простых мужичков, а образованность и индивидуальность привечал. Оттого в истории он и останется Великим.
– Это же чудовищно! – оторопел его оппонент.
– Ничуть. Это просто факт. Исторический, психологический… Факт!
– А эти люди… Это ведь люди, а не скот!
– А! – поднял ухоженный палец Акентьев. – Вы, стало быть, требуете политкорректности?!
– Я просто знаю, что ни один интеллигентный человек с вами не согласится!
– Да, я тоже это знаю. Ну что ж, вот увидите, скоро ваш интеллигентный человек снова окажется в положении Васисуалия Лоханкина. Впрочем, еще Розанов отметил, что философия русского человека – это философия человека выпоротого. Думаю, весь двадцатый век с его историей это только подтвердил…
Альбина воспользовалась паузой и направила разговор в другое русло. Всех беспокоили грядущие изменения, которыми грозил Петербургу генеральный план Возрождения.
– Только представьте себе, город вздохнет свободно! – сказал Переплет. – Мы снесем старые обветшалые здания, оставим лишь исторические памятники. Пусть литературоведы по-прежнему считают шаги Раскольникова…
Впрочем, как тут же оговорился Александр, судьба некоторых монументов все же оказалась под вопросом. Первым в списке, но не первым по значению, был монумент на площади Восстания. Как сообщил Александр Акентьев, речи о возвращении на его место памятника Александру Третьему работы Трубецкого не шло. Центр площади займет некое сооружение, напоминающее лестницу в небо, которое на середине пути должно прерываться разверстым зубастым зевом.
– Весьма символично! – скептически заметил Марков, который пока что воспринимал все сказанное, как черный юмор.
Капустник! Остальное, впрочем, звучало не столь забавно.
– Незадолго до своей преждевременно кончины господин Ван Хеллер осмелился поинтересоваться историей Медного всадника… – сообщил Акентьев. – Да, нашего Медного всадника. И, представьте себе, выяснил, что первоначально предполагалось, что император будет восседать верхом на змее, крылатом, извивающемся змее, символизируя тем самым победу…
– Но вы же не хотите сказать, – от возмущения покрылся пятнами бородатый политик, – что верите в подобную ахинею? Петр Первый верхом на змее?!
– Если вдуматься, в этом нет ничего невозможного, – пожал плечами Акентьев. – Все зависит от художественного воплощения. Впрочем, вам вскоре предстоит самим убедиться в этом.
– Вы же не хотите сказать… – вопрос повис в воздухе.
Присутствующие ожидали ответа. Акентьев обвел всех насмешливым взором.
– Прошу вас, не надо драматизировать. Наш проект предусматривал создание альтернативного варианта памятника. Работа велась последние полгода в повышенном темпе, у нас лучший скульптор России. Все вы, само собой, приглашены на открытие! У нас будут два памятника, и горожанам предстоит выбрать, какой из них достоин занять свое место. Тот, что мы видим сейчас, или же тот, что должен был встать на место по первоначальному замыслу.
Он щелкнул пальцами, и одно из зеркал, украшавших стены комнаты, беззвучно исчезло, на его месте появился жидкокристаллический дисплей. Акентьев принял из рук слуги клавиатуру, набрал некую комбинацию, и на экране тут же появилась виртуальная модель. Сначала сетка – наружный скелет из белых линий, в которых только угадывались какие-то неясные очертания.
Переплет нажал на клавишу, и скелет оброс бронзовой плотью, пока что еще только в своем виртуальном пространстве, но эффект был потрясающий. Чтобы усилить его, Акентьев сменил синий бэкграунд фотографией площади, и новый памятник занял свое законное (по крайней мере, по словам хозяина особняка) место.
Все молчали. Он был чудовищен, этот змей, оседланный императором. И в то же время мощь свивающихся колец завораживала, отблески плясали на чешуе. В руке, воздетой над головой змея, Петр держал горящий факел. Было в этом что-то дьявольское – и притягательное, и отталкивающее.
– Боже мой, что же это такое?! – пробормотал Марков, придвигаясь ближе к монитору.
– Вероятно, то же самое сказала Екатерина Великая! – заметил Акентьев. – Не знаю, что именно послужило причиной отказа от первоначального проекта. Может быть, наличие символики, которую при изощренном воображении легко расценить как фаллическую. Как вы все прекрасно знаете, императрице ничто человеческое не было чуждо.
– И где же это будет стоять?! – осведомился Марков.
– Есть у нас одна оригинальная идейка! – сообщил Акентьев, выключая дисплей. – Как вы смотрите на то, что в городе появится еще одна площадь?! С еще одним Исаакиевским собором!
После демонстрации памятника, пускай и виртуального, это сообщение прозвучало уже не столь сенсационно.
– Что?! Признайтесь, Александр Владимирович, что вы нас тут разыгрываете! – потребовал бородатый политик. – И я первый пожму вам руку в знак восхищения. Это просто гениально…
– Весьма польщен, – проговорил Акентьев, – однако должен вас уверить, что я совершенно серьезен. Что, собственно говоря, вам кажется невероятным?! Это строительство при современных методах и технике не займет много времени. А когда горожане примут решение на референдуме, мы уберем один из памятников…
– Думаешь, что подобные вопросы можно решать на референдуме?! – спросил Марков.
Акентьев улыбнулся.
– Глас народа! – сказал он. – Разве не этого мы все так упорно ждали?! Или ты не доверяешь нашему народу?
– Вот как раз в этом вопросе, – сказал Марков весело – он уже успокоился, – я ему полностью доверяю. Не понимаю, как ты можешь рассчитывать на успех. Население проголосует за старый памятник, так что вы совершенно напрасно все это затеяли. Я не спорю, вещь по-своему производит впечатление, но в городе ей не место. Это просто сюр какой-то!
– Посмотрим! – сказал Акентьев. – Возможно, ты и прав. Но я люблю рискованные эксперименты.
– Дорого обходятся такие эксперименты, – заметил Кирилл.
– А все настоящее всегда дорого. Подделка стоит дешево. Никому еще не надоела поговорка про бесплатный сыр?!
– Вот с этим я соглашусь на все сто или даже двести, как нынче принято говорить, процентов! – сказал Марков и поднял бокал, надеясь, что на этом странный и неприятный ему разговор закончится.
– То, что я вам сейчас показал, только часть плана возрождения города, – сообщил Акентьев. – Нам еще многое предстоит сделать.
– Город для избранных?! – повторил бородач недавние слова мэра, вызвавшие резонанс в прессе.
– Именно! Вас это смущает? Напрасно. Мы переселим часть населения в пригороды, обеспечив транспортом доставку к месту работы.
– А после работы они организованно будут отправляться назад, в свои гетто?! – спросил тот. – А что будет с теми, кто не захочет подчиниться?
– Захотят! – Акентьев был спокоен и словно не замечал негодования собеседника. – Им там просто будет нечего делать, понимаете? Нам еще многое предстоит сделать. Помните начало перестройки?! Многим казалось, что стоит сменить власть, поменять названия улиц и городов, и жизнь потечет по-новому. А чудес, господа, не бывает… Как говорится, блажен, кто верует, легко ему живется. Но я предпочитаю знание. Сейчас у нас есть шанс все исправить.
– А вы не боитесь, что кто-нибудь подложит динамит под ваш памятник?
– Надеюсь, вы не себя имеете в виду?! – спросил Акентьев и разрядил тем самым обстановку.
Бородач затряс головой, видимо, пытаясь что-то возразить, но не нашел слов.
– Я потом вам скажу, – пробормотал он, – что я обо всем этом думаю…
Что хотел сказать политик, осталось неизвестным, ибо на следующий день он уехал ни свет, ни заря. А вот Марков и Джейн задержались, уступив просьбе Акентьева. И какой был прок Переплету от их присутствия, Марков никак не мог понять. Однако Джейн была права – после того, как он подарил театру новое здание, пренебречь его уговорами без веских причин было бы невежливо.
В отсутствие посторонних общение стало более живым. Переплет словно снял с себя маску, в его чертах теперь проскальзывало что-то от прежнего Александра Акентьева. В тот же вечер они устроили небольшую попойку в одной из башенок поместья, откуда открывался чудесный вид на сад. Сад у Переплета был прекрасный, удивительно, как ему удалось этого добиться в столь короткий срок – поместье было построено совсем недавно. За окнами тихо и бесконечно шел дождь. С тех пор, как они приехали сюда, постоянно шли дожди.
– Немножко волшебства, немножко технологий… – ответил расплывчато Акентьев на вопрос о саде.
Альбина не стала сидеть с ними, она занималась с детьми. Пили вино и говорили.
– Поймите, мы сейчас должны действовать как можно оперативнее! – Акентьев глядел на Кирилла в упор. – Помните пророчество, будто Петербургу суждено существовать ровно три века со времени основания?..
– Не помню, – признался Марков, – но все равно продолжай, это интересно!
– Так вот, – серьезно сказал Акентьев, – есть все основания полагать, что именно так оно и будет, если только мы не прекратим процесс разрушения…
– Это, безусловно, камешек в «Чистую Балтику»!
– Именно о ней и речь, только камешками мы кидаться не станем. Ответ должен быть адекватен!
– Ты же не хочешь сказать, что этот взрыв устроили британские экологи?
– Какие там экологи? Вы что, не в курсе того, что происходит в городе? За последние годы «Чистая Балтика» ничего, кроме несчастий, городу не принесла. Все их громкие заявления – ширма для отвода глаз. Город медленно превращается в болотистую трясину, а друзья Курбатова этому процессу только активно способствуют. А вы знаете, что происходит на островах возле дамбы?! Черт знает что там происходит, а мы вмешаться боимся – что скажут в Европе!
– Но разве это не забота городской администрации?!
– Не все сразу, – сказал Акентьев. – Мы, по крайней мере, отвоевали центральную часть города. Но если мы сейчас не остановим этот процесс, для Петербурга это будет иметь катастрофические последствия. Кстати, как раз это и обсуждалось на нашем совещание, которое закончилось так трагично для бедного Яна!
– И для этого нужно пересадить Петра на змея?! – спросила Джейн.
– Напрасно иронизируете! Интересно, что в наше время принято так много говорить о духовном, но стоит коснуться конкретных дел, и сразу все становятся законченными прагматиками. Неужели вы не понимаете, что все это неспроста? В таком-то городе, как наш! Есть множество точек, которые нельзя оставлять без присмотра. Это даже коммунисты, кстати, понимали, хотя и накуролесили сначала по дикости мужицкой…
– Решетка Летнего сада, – сказал Марков.
Он вспомнил старый разговор с Невским, когда тот пересказывал ему любопытную теорию некоего Пригарина, с которым познакомился во время недолгой своей больничной практики. Что-то там было в том же роде.
Акентьев кивнул, по-прежнему внимательно глядя на него.
– Бедная Наташа даже не подозревает, за каким монстром она замужем! – сказала Джейн.
– Не за монстром! – ответил Акентьев. – Но монстры у него в друзьях. Вы знаете, кто это такие…
– Так-так… – подмигнул Марков Джейн. – И кто же они такие?
– Цверги! – сказал Переплет.
Джейн нахмурилась, припоминая слово.
– Цверги, – повторил Марков.
Страницы старинного фолианта, рассказ Лайона, все это промелькнуло в его памяти, прежде чем он пояснил вслух для Джейн.
– Цверги – это существа скандинавских сказаний…
– Именно! – подтвердил Александр. – Норманны в свое время пришли в Британию и привели с собой цвергов. А может быть, даже наоборот. Цверги их с собой привели! Очень возможно…
Он задумался, словно это было, в самом деле, очень важно.
– Только вот, – Марков потихоньку хмелел, – это ведь такие зловредные зверюги. Как же с ними бороться? Кроме того, свет их давно превратил бы в камни или же я заблуждаюсь, прекрасный сэр?
– Это полукровки. Плоды противоестественной связи! – щелкнул языком Переплет и наполнил их бокалы вином. – Пейте! Прямиком из лучших французских погребов. Все для старых друзей.
Марков видел, что и сам Акентьев пил, и пил много, но, похоже, алкоголь не оказывал на него никакого влияния. Про себя он не мог сказать того же самого.
– Ну, хорошо, – сказал он, безуспешно пытаясь собраться с мыслями. – Что же мы будем с ними делать?!
– О, все в наших руках, – сказал Переплет. – Все дело в ритуалах.
– Прошу прощения?!
– Советую мне довериться, – Переплет придвинулся ближе, любуясь игрой света в бокале, – как бывшему специалисту по ритуальным услугам. То, что делаешь ты на сцене – ритуал. Именно поэтому я подарил тебе этот театр! Мы сейчас остро нуждаемся в ритуалах, Кирилл!
– Мы?!
– Город, – пояснил Акентьев. – Город нуждается в нас! А мы в нем!
Марков подумал про себя, что если Александр собирается и в политике выражаться столь же загадочно, то ничего хорошего его там не ждет. А с другой стороны, может так и надо.
– Так что ты говорил о ритуалах?! – уточнил Марков, которое все это очень заинтересовало.
– Со временем ты все сам поймешь! – сказал Переплет. – Впрочем, это на самом деле не имеет значения. Все мы исполняем свое предназначение, неважно – понимаем это или нет!