Глупый маленький солнечный заяц, с раннего утра, заигрывал с раскидистым розовым кустом. К сожалению, растение не проявляло достойного внимания к тёплому лучику солнца, и пушистик, обидевшись, перебрался на каменный цветок, стоящего рядом памятника, с пространной надписью, выбитой лет сто назад трудолюбивой рукой каменотёса. Посланника света не интересовал лежащий под камнем, но когда струйка тумана облачной серой мутью стала подниматься из-под треснувших плит, он шарахнулся в сторону испугавшись, как бы появившаяся из земли субстанция не запачкала.
Между тем туман, не проявив к зайцу внимания, занялся лепкой. Из серого облачка медленно и неохотно проявилось морщинистое лицо, с чуть раскосыми провалами тёмных глаз, под густыми старческими бровями. Спустя время, человек, в смешных полосатых брюках, тёмном пиджаке и белой рубашке, отделился от камня, неслышно ступив на гравий дорожки. Мужчина сделал бесшумный вдох и замер. Каменные постройки окружала привычная спокойная лесная тишина, с её птичьим щебетом, шорохами и шумом старых дубов, больше двухсот лет растущих на холме. Наконец, из-за поворота, скрытого тенями пока негустой, зелёной, нежной и мягкой весенней листвы, появилась полупрозрачная фигура, затем ещё одна и ещё. На площадке перед памятником, украшенным розой сгустились тени, и резко похолодало.
– Мы услышали позволение выйти. Весна наступила. – Услышал родившийся из серой мути тумана человек в полосатых брюках, от дамы в смешной шляпке, с овальной тульей и поднятыми по бокам полями. — Мы пришли. Голодно.
Ожидавший кивнул, соглашаясь с холодной густой кисельной тишиной.
– Выходите, хоть мы и гости в этом мире, – беззвучный голос окончательно спугнул бедного солнечного зайца.
***
Пока тени приветствовали друг друга, кланяясь, в начале дорожки, ведущей в этот тенистый закуток, послышались шорохи и смех. Через несколько минут мимо теней-невидимок небольшой группкой проследовали люди. Облако недовольно заколыхалось и отступило в глубину стоящих каменных захоронений.
Но призвавший остался стоять на месте, в виде той же полупрозрачной субстанции, и лишь кривоватой улыбкой поприветствовал незваных гостей, так некстати вторгшихся в этот тихий уголок.
Если бы тень прошлого в полосатых брюках умела сопоставлять увиденное и размышлять, то обратила бы внимание, с каким удивлением прошедшая мимо него экскурсионная группа отметила его приветствие. Но память призрака несовершенна, и он не отметил ничего и не заметил, как расплылся в широкой улыбке стройный черноволосый молодой человек, а его ноздри, (тонкого носа с лёгкой горбинкой), слегка дрогнули, когда он поморщился от резкого запаха прелой весенней земли. Девушка рядом с ним тоже фыркнула и чихнула. Призрак не почувствовал, с каким презрением идущая следом пара рассматривала все детали его одежды. Да что там! Он не заметил даже того, как два мальчика нацелили на него свои деревянные мечи, (правда, остановленные бдительными родителями, только угрожающе помахали ими, не успев ринуться в кусты), потому что мать обняла их, а отец показал сыновьям пудовый кулак.
***
– Здесь неплохо, – уговаривал Ян кампанию, которая, осознав, что шоу на погосте программой не предусмотрено, скисла совсем. Даже близнецы тихо ковыряли столешницу ножами и молчали. На них осуждающе смотрел метрдотель, прикидывая стоимость заказа, но и он, профессионально оценив взъерошенный вид Яна, не возмущался…
– Ну, ребят, заказываем… мне тартар из оленины, (люблю это слово, бардак означает!). Маш, давай, активируйся… мы с вами находимся в оазисе викторианского стиля. Открыл его в 1876 году шеф-повар Наполеона III, Август Кеттнер, а потому, несмотря на вычурное убранство, здесь кухня французская, а потому вкусная. Боречка, ну хоть ты поддержи, коньячку… а?
Кесслер оторвал взгляд от меню и кивнул головой, соглашаясь.
– И на-а-а-ам, – хором проорали разрушители заведения.
– А вам мороженое! Самое вкусное в Сохо! И вообще, мы посмотрели на вампиров. Убедились, что Туманный Альбион – земля таинственная. Так, например, Елизавета II состоит в прямом родстве с графом Дракулой. Букингемский дворец построен на месте публичного дома, а в Виндзорском замке тусуются привидения Генриха VIII, королевы Елизаветы I, короля Георга и Чарльза I. Неужели неинтересно?
– Нет! – рявкнула Ксения, и вокруг столика, занятого невоспитанными иностранцами, повисла зона отчуждения.
– Не шуми, – строго заметил предводитель бунтующего отдела. Отчего-то он не спешил подавить «бунт на корабле», а почти веселился, рассматривая подопечных, имеющих вид изготовившихся к битве воробьёв. – Мы, между прочим, в Англии, а это не просто родина Шекспира. Это ещё и родина строгих правил, нацизма и расизма. Здесь, до сих пор, не отменено рабство (1). Основоположник теории выращивания идеальной человеческой расы Френсис Гальтон родился здесь.
– А что это за теория? – спросила Танюша.
– Это наука целая, евгеника – пояснила начитанная Маша. – Этот Френсис, кстати, двоюродный брат Чарльза Дарвина. У меня куча вопросов на эту тему, и есть сомнения о нашем происхождении от обезьян.
– Какая ты у нас умная! – вставил Ян… веселье в его глазах постепенно гасло.
– Вся в дядю, – резюмировала миссис Кесслер.
– Да-да, помню «…Право жить ещё не означает иметь право на продолжение рода», – промычал Борис, пробуя Blason d’or. (2)
– А это сказал Карл Пирсон, основатель расистской биометрики, – Маша была в ударе…
– Ну а первым нацистом в мире оказался некий Томас Карлейль, убеждённый антисемит, уверенный в божественной миссии нордической расы, – Ян допил арманьяк. – Именно с этих островов в мир выливается грязь. Я добавлю: именно Христиан Девет, (а не Троцкий), изобрёл концентрационные лагеря. Джеймс Хант поставил негроидную расу рядом с гориллами. Сэр Чарльз Дилк призывал уничтожать «дикие племена и варваров, любыми доступными методами». «Кровавый кодекс», позволяющий вешать детей с 8 лет – это тоже изобретение Великой Британии. Твой любимый Герберт Уэллс, Машуня, сообщил миру о том, что единственным разумным и логичным решением в отношении низшей расы является её уничтожение! Кстати советую ещё почитать Киплинга, разумеется, не в переводе Маршака… именно с берегов Туманного Альбиона на другие земли расползается эта зараза. Если не сдерживать рвение островитян, то Третья Мировая война скоро сметёт остатки разума с поверхности Земли. Вот поэтому мы здесь. И надолго.
***
В 1972 году в Европе сложилась удивительная расстановка сил. Страны Варшавского договора функционировали в почти полной экономической блокаде. При этом лидеры стран обладали удивительными способностями и пользовались безусловным авторитетом среди граждан. Авторитарность власти не подвергалась нападкам, а наоборот, руководители были весьма уважаемыми и любимыми своим народом. В Чехословакии правящую партию возглавлял сын батрака Густав Гусак из Австро-Венгерского королевства, сумевший, в неполные шестнадцать лет, закончить гимназию и поступить на юридический факультет Коменского университета в Братиславе. Единственный за всю историю студент, обучавшийся бесплатно по выделенной ему персональной квоте «за большое рвение к наукам».
Восточной Германией руководил Эрих Хонеккер, сын кровельщика из Померании, случайно вывезенный убегающим от фашистов советским разведчиком Петраковым А.С., (позднее уничтоженным в ГУЛАГе). Немецкого мальчика, оказавшегося в Москве, пристроили в семью и дали университетское образование.
Венгерский лидер Янош Кадар, (Джованни Джузеппе Черманик), начал свою жизнь в канаве, родившись от союза солдата Яноша Крезингера и служанки Борбалы Черманик. К 14 годам мальчик с улицы, работающий вначале разносчиком газет, а потом, наборщиком в типографии, выигрывает шахматный турнир в Будапеште!
В Румынии управляет хозяйством страны бывший вор Николае Чаушеску, сумевший вытянуть нищую страну и не оставивший после своей трагической смерти ни одной монеты долга!
Крестьянина Теодора Живкова в момент рождения забыл записать в регистрационную книгу пьяный православный дьячок. Правда, это не помешало мальчику закончить юридический факультет в Софии.
Объединитель королевства сербов, хорватов и словенцев Иосип Броз Тито – крестьянин-хорват, воевавший в австрийской армии в Первую Мировую войну, и, сумевший заслужить себе личную «серебряную шпагу». После тяжелейшего ранения, оказался в революционной России и обучался в Московском университете. Когда его не стало, искренне рыдала вся Югославия. Такого настоящего народного горя никогда не видел мир…
Личности в истории – играют ли они роль, или как сказал В.В.Маяковский: «Единица – ноль, кому она нужна?».
А к когорте великих можно причислить еще и Мао Цзедуна, и Ким Ир Сена, и Фиделя Кастро…
С другой стороны, в «благословенные времена семидесятых», жизнь ломает испанца «фашиста» Франсиско Франко. Меняются в калейдоскопе президенты Италии, и ищет помощи и поддержки от СССР финн Урхо Кекконен.
***
Зато в Британии, в Ливерпуле, женщины-продавцы тропических рыб могут по закону раздеваться догола в общественных местах. Беременную, которой приспичит справить нужду напротив Букингемского дворца, не оштрафуют. Если на побережье выбросило кита, то любой гражданин Соединённого Королевства обязан подарить его голову королю, а хвост – королеве! Если вдруг вы решите умереть в палате парламента – вам запретят! Умирайте где хотите, но не там, иначе семья, скорбящая по покойнику, обязана будет выплатить огромный штраф! Биг Бен – это не имя часов, а название самого большого колокола Вестминстерского дворца, весом в 13 тонн. Королевский театр Бристоля показывает мюзикл «Кошки» с 1766 года, практически без изменений! А Темза, протекая через город, встречает там на своем пути 200 мостов и 20 тоннелей.
***
Влажный и тяжёлый туман, как беспощадный, но умелый главнокомандующий, обложил город. Правда, не укреплениями, а густой серо-белой ватой. Вечер взял в осаду дом номер 36 по Уэлбек-стрит. Ветер тихо смылся на побережье и не смог помочь усталым жителям города. Люди кашляли, вдыхая дым, смешанный с угольной крошкой, тихо оседающей на тротуарные плиты. По вечерам камины ещё топили. Всё это привело к тому, что дом рядом с православным храмом не был обойдён вниманием островного климата.
Перед сном вконец обнаглевший начальник мило пофилософствовал на тему «Страдания в соответствующих погодных условиях», затронувших одинаково всех вместе и такой единственной и уникальной персоны, как Ян, в частности… и даже самого распоследнего скряги, (имелась в виду Ксения). И на этом «печальном материале» сделал вывод о весьма неутешительном результате всеобщего равенства. А потом и вовсе смылся спать, проигнорировав грозные взгляды рассерженной подчинённой. Взмокшая от сырости, раздражённая тишина повисла в доме. В детской на втором этаже, расположенной в конце коридора, уснули неугомонные близнецы. Серой тенью показалась и исчезла кошачья голова.
Дом уснул.
Ближе к полуночи, тучи окончательно спрятали до того ярко горящую Луну.
Впрочем, как выяснилось, спали не все. Прозрачной тенью медленно и неотвратимо к дверям дома приблизился человек-призрак в клетчатых брюках. Постояв на крыльце, и, убедившись, что дверь закрыта, он беззвучно вздохнул и… полез по водосточной трубе, к приоткрытому окну!
***
Кто может обвинить спящих, если миром завладела ночь и Гипнос (3), младший брат Таната (4), летит над миром?
…Илья проснулся внезапно, словно серые тени далёких гор, за которые ушла его старая бабка, посмотрели ему в душу своими грозовыми снежными шапками. В доме стояла сонная тишина. Рядом тихо спала его маленькая жена. И, всё-таки, что-то было не как обычно. Богатырь встал, отгоняя дремоту, и подошёл к окну. На улице не горели фонари, и только свет лампады в церкви напротив освещал пространство вокруг…
Маша читала Стокера. Она, как раз, дошла до момента прибытия, когда ей почудился знакомый запах… с кладбища! Девочка втянула в себя воздух и встала. «Супчик-голубчик пришёл! Вечеринка в доме обеспечена!», – она улыбнулась и, накинув халат, поторопилась по следам идущей с улицы вони…
– Хватай! – среди тишины глубокой ночи донеслось до обитателей дома.
Команда вскинулась, рывком поднимаясь на постелях, вслушиваясь. Где-то за крайней дверью коридора слышались стук и шумная возня.
– Заходи с тыла! Бери его в клещи! Удерёт!
Коридор наполнялся домочадцами. У двери стоял Мрак, глухо рыча, и, стремительно увеличиваясь в размерах. Бежал со свечой маленький мистер Сомс, и стремительно загоралось электричество во всём доме.
– Он мой! – торжествующий вопль двух маленьких глоток раздался из-за дверей и внезапно затих.
Двери, с треском, распахнулись, и перед домочадцами предстала картина разрушения в детской. Перевёрнутые стулья, разбросанные игрушки, немыслимо изогнутый вопросительным знаком торшер. На стене, рядом с картинками зелёных пушек и танков с красными звёздами на башнях, грязной серой тряпкой висел приколотый деревянными мечами, как бабочка на планшете, человек в полосатых брюках, белой рубашке и чёрном пиджаке.
Клочья туманно-белой рубашки потихоньку оплывали вниз, скапливаясь на полу лужицей беловатой мглы.
Вошедший первым Ян широко улыбнулся.
Призрак ответил мрачным взглядом, но промолчал.
Начальник тоже не был расположен к разговорам. Он, с удовольствием, любовался картиной. Впрочем, любовался недолго – вынул из стены оружие и щёлкнул Мраку пальцами. Собака открыла бездну пасти, и тень исчезла.
– Осина – дерево благородное, – удовлетворённо произнёс начальник, рассмотрев изделие. – Гордое дерево. Гнётся до земли, но не ломается. На ней Иуда повесился…
_____________________________________________________________________________________
1. Рабство в Великобритании официально отменено в 2020 году.
2. Одна из дорогих марок арманьяка
3.Бог сна в греческой мифологии
4.Бог неотвратимой смерти в греческой мифологии
Процессор идентифицировал звук как нейтральный.
Запущенный в фоновом режиме шумовой анализатор принялся методично сверять уловленный, уже конвертированный в цифровой аналог волновой импульс с имеющимися в базе данных образцами. Программа, избрав срединную желтую метку, не активировала аварийный протокол, но, уловив некоторое отклонение от нормы, какое-то тревожащее колебание, запустила проверку.
Мартин еще спал. Процессор, в режиме обособления, осуществлял рутинный мониторинг, не нуждаясь в присутствии человеческого двойника. Мартин проснется только при смещении звукового спектра в красную зону, если в стандартном ночном аккомпанементе прорежется фальшивая нота. Пойманный сигнал был сомнителен, эмоционально окрашен, но не враждебен. Прогнав звук по первому слою образцов,
процессор приступил к более основательной сверке.
Мартин открыл глаза. Его разбудил не процессор, увлеченно сверяющий данные, разглагающий звуковой узел на составляющие. Мартина разбудила Корделия, вернее, ее изменившееся дыхание. Еще несколько минут назад она дышала спокойно, в замедленном модусе, как это происходит во сне. В бодрствующем состоянии она делала до двадцати вдохов в минуту, иногда, если волновалась, до двадцати пяти.
А во сне ее дыхание замедлялось до шестнадцати. Между фазами ложилась секундная пауза. Выдох затягивался. Во сне система жизнеобеспечения работала автономно.
Почти как у киборга. Процессора, контролирующего дыхательную и кровеносную системы, у Корделии, как и у всех остальных людей, не было, но наличествовал какой-то тайный подсознательный механизм, перенимающий во сне функции управления.
Такой механизм, скорей всего, наличествовал и у Мартина, но процессор не оставлял этому неведомому регулятору ни малейшего шанса. Возможно, если отключить процессор, то внутриклеточный контроллер себя проявит. Мартин еще ни разу не пробовал. Процессор принудительно отрезали от управления телом посредством блокатора. Тогда управление базовыми функциями перехватывал мозг.
Мартин хорошо помнил те мучительные моменты безвластия, когда легкие и сердце как будто выбивались из физиологического ритма, медля и подергиваясь в нерешительности, пока от мозга не приходил побуждающий импульс. В эти мгновения Мартин не умирал, но и не жил. Он выпадал в серую зону за границей сознания, сохраняя присутствие. Но это был не сон. Он себя осознавал. А люди не осознают себя во сне. Они как будто бы умирают, оставаясь при этом физиологически дееспособными. Возможно, и у него, Мартина, получится? Он отключит процессор и… заснет. Заснет как человек. Без запущенного в режиме Stand-By охранного модуля. Без сканера, отслеживающего звуки. Без внутреннего будильника, отмеряющего часы необходимого отдыха. Корделия без всего этого как-то обходится. У нее тоже есть сканер в режиме Stand By. Сканер, задействованный и днем, и ночью. Каким-то же образом она угадывает, что с Мартином что-то не так. Каким-то образом определяет, хорошо ему или плохо.
Мартин отслеживает ее состояние по дыханию, по пульсу, по давлению, по голосовым модуляциям. Он способен уловить малейшие нюансы, малейшие отклонения, но как то же самое получается у нее? Она с такой же быстротой и точностью считывает с него те же самые сигналы. Вот сейчас у нее изменилось дыхание. Сон ее истончился, уподобился паутине. Она еще спутана им, еще поглощена, но ткань наброшенной на дремлющее сознание паутины становится все более ветхой, прорехи множатся, расползаются. Она слышит. Она тоже слышит.
— Мартин, — позвала Корделия.
Он выбрался из спального мешка, в котором устроился поперек двери.
— Что это? Будто плачет кто-то.
Так вот что это за звук. Вот почему процессор не определил его как враждебный, запускающий тревогу, и в то же время счел раздражающим, с негативным подтекстом. Плач. Недалеко от дома Катрин Эскотт кто-то плакал.
***
Мартин изучал сидевшую напротив женщину. Она заметно волновалась. Держалась неестественно прямо. Беспрестанно вертела в руках крошечную сумочку из кожи
леразийской ящерицы. Корделия называла такие сумочки «клатч». У нее тоже такие были, не меньше десятка. Круглые, квардратные, треугольные. Разноцветные. Очень неудобные и малофункциональные. И неоправданно дорогие. Когда Корделия, собираясь на презентацию, в первый раз вооружилась одной из таких сумочек, куда помещалась парочка бесполезных мелочей – ни бластер туда не спрятать, ни аптечку, — Мартин спросил, почему, принимая участие в потенциально опасном мероприятии (среди приглашенных может оказаться наемный убийца), она всегда экипируется так
непродуктивно. Против высоких каблуков, сводящих вероятность бегства к нулевой, он уже не возражал. А вот зачем ей эта сковывающая движения сумочка? Нет, он все-таки никогда не поймет людей. Кажется, будто сам смысл их жизни эту самую жизнь запутать и усложнить. Корделия тогда засмеялась.
— Ты прав. Вся человеческая жизнь искусственна и нелогична, регламентирована пустыми условностями. Я бы с превеликим удовольствием обошлась бы без этого куска кожи, без аксессуара тщеславия. Эта сумочка страшно неудобна. Приходится постоянно
перекладывать ее из одной руки в другую. И помнить о том, что она есть, чтобы не забыть ее где-нибудь на раковине в дамской комнате.
— Тогда зачем ты ее берешь?
— Потому что это своего рода опознавательный знак. Транспондер, подающий сигналы «свой-чужой». Марка и стоимость такой сумочки автоматически причисляет владелицу к определенной касте, дает выход на новый уровень. Иногда мне это необходимо. Приходится соблюдать правила, мимикрировать. Потому что это игра. Иногда от подобной мелочи, — она указала на сумочку, — зависят судьбы людей.
Это опять же тянется из тех далеких времен, когда все усилия человека были сосредоточены на выживании. Каждое племя имело свой отличительный знак, свой тотем, видимый издалека. Перо, яркая татуировка, символ. Не было времени и возможности обмениваться словами. Да и слов еще не было. Был визуальный ряд.
Впрочем, люди переняли это у животных. Те тоже узнают родичей по раскраске. Или наоборот – получают предупреждение. Не ешь меня, я невкусный. Или – это яд, будь осторожен. И у людей на подсознательном уровне сложилась та же система.
Вот я вхожу в зал с этой сумочкой, скажем от Fendi Style, и подсознание всех присутствующих, еще до осознания факта моего прихода, сигнализирует – своя.
Казалось бы, столько лет прошло. А люди все те же…
— Это обязательно? – тихо спросил Мартин.
— Что именно?
— Играть, соблюдать правила.
Корделия вздохнула:
– Собственно, я давно могла бы со всем этим покончить. Помнишь, как мы мечтали поселиться в нашем доме на Геральдике и уже не возвращаться на Новую Москву? Я могла бы передать управление холдингом совету директоров. Да и Конрад прекрасно справится. Но…
— Тебе будет скучно!
— Нет, скучно мне не будет. Целой жизни не хватит, чтобы объехать всю Геральдику, обогнуть ее по экватору. Нет, меня держит ответственность. Я не могу просто взять и уйти. Огромное количество людей рассчитывает на меня, связывает со мной свое будущее. ОЗК нуждается в поддержке, в продвижении. Я не могу их подвести.
А чтобы помочь, я вынуждена пребывать на предназначенном мне обстоятельствами месте, вынуждена играть по правилам и… носить эту сумочку.
— Понял. Я могу помочь?
— Ты помогаешь тем, что ты есть.
С тех пор Мартин уже не задавал вопросов, почему Корделия совершает те или иные
противоречащие его прямолинейной логике поступки. Это ее мир, ее игра. Она знает, как лучше.
Катрин Эскотт тоже носит маленькую сумочку. Для нее это такой же посылающий сигналы транспондер, элемент оперения. Корделия рассказывала, что ее мать всегда позиционировала себя как представительницу геральдийской аристократии и доказывала это через соответствующий образ жизни. Ей тоже нужна была принадлежность к касте, которая достигалась через престижные аксессуары.
Кроме дорогой бесполезной сумочки Мартин заметил еще кое-что: хирургическое вмешательство. Внешность Катрин Эскотт не соответствовала ее возрастной категории. Кожа неестественно гладкая, фигура по-юношески стройная. Не подсушенная годами мышечная масса, а сформированная искусственно на операционном столе. Мартин знал, что Корделия регулярно оплачивает счета, поступающие от известных клиник пластической хирургии, но лицезреть последствия производимых манипуляций ему еще не доводилось.
— Моя мать очень боится старости, — сказала однажды Корделия, изучая поступивший счет.
— Это же естественный физиологический процесс. Зачем его бояться? Все люди стареют.
— Да, но не все готовы с этим смириться. Есть категория женщин, для которых старость настоящее проклятие. Хуже смерти. Даже не потому, что износ организма сказывается на здоровье, а потому, что внешне они теряют прежнюю привлекательность. Конкурентоспособность. Седина. Морщины.
— Но ты же тоже седая. Но тебе это не мешает быть привлекательной.
— Когда ты успел научиться говорить комплименты?
Мартин смутился.
— Я хотел сказать, что я тебя люблю, и мне все равно, как ты выглядешь. Я же киборг. У меня другие приоритеты.
— У неё настоящая геронтофобия, — продолжала Корделия. – Полагаю, что триггером послужило известие о женитьбе отца на юной княжне Мышковской. Сопернице в то время было восемнадцать лет. А матери – двадцать шесть. И у нее уже была я. С тех пор она ведет со своим возрастом настоящую войну.
Мартин опеределил не менее пяти серьезных хирургических реконструкций. Волнистые волосы, настораживающие идеальным блеском, разрез глаз излишней миндалевидной правильности. И ресницы – длинные, безупречно загнутые. А вот сосудистый тонус повышен, и тоны сердца глуховаты. Это выдает истинный возраст. И почему люди пытаются обмануть время? Это же невозможно. Тем более, что времени у них достаточно, почти 90 лет в среднем. А средняя продолжительность жизни DEX’а – восемнадцать месяцев.
Леди Эскотт наконец-то справилась с волнением и заговорила. Но тему сразу выбрала неудачно. Она посмотрела на Мартина, сидящего рядом с Корделией, и как бы мимоходом, слегка пренебрежительно спросила:
— Это и есть тот самый киборг?
Корделия вздрогнула. Она услышала что-то такое в тоне матери, что заставило ее ответить очень сухо и даже резко:
— Мартин – человек с кибернетической составляющей.
В голосе Корделии лязгнул металл. Мартин удивился. Сам он ничего оскорбительного в вопросе не услышал. Да, он – киборг. Что тут такого? Это все знают.
Гостья как-то съежилась.
— Извини, я не хотела. Я не знала. Но в газетах пишут…
— В газетах много что пишут. Но не всему следует верить. Как ты меня нашла?
Мартин явственно ощутил, как гостья расслабилась, задышала часто, почти радостно. На хирургически реставрированных щеках появился румянец.
— Ах, так меня Клаудиа предупредила.
— Какая Клаудиа?
— Клаудиа Райнкобер, владелица пансиона, — пояснил Мартин.
— Ты разве не помнишь Клаудию? Она была нашей соседкой. Ее сын учился на управляющего отелем. Потом они взяли кредит и купили этот пансион. Она тебя не сразу узнала. И даже не тебя… – гостья покосилась Мартина, — а вот его. С тех пор, как началась шумиха с этими разумными… кибермальчиками, она все новости
отслеживает. Все надеется, что их старая Mary… тоже разумная. Она у них уже десять лет.
Корделия покосилась на Мартина.
— Здесь есть киборг?
— Есть. Mary четвертой модели. Горничная. Признаков разумности нет. Опасности не представляет.
— Клаудиа сразу мне позвонила, — продолжала тараторить гостья, — сказала, что ты здесь, и не одна, и что ты… — Леди Эскотт посмотрела на живот дочери, — что у меня будет внук.
— Внуки, — поправила ее Корделия. – Их двое.
Леди Эскотт вдруг закрыла лицо руками и заплакала.
Они говорили еще долго. Мартин выходил на террасу, смотрел на тихое, ночное море, прислушивался к далеким голосам, несколько раз приносил Корделии чай. Ему не нравилось, что она не спит, что она нервничает, что волнение передается детям, что крошечные сердца бьются неровно и беспокойно, что безмятежная их дремота нарушена. Ему не нравилось, что гостья беспрестанно говорит, выплескивая на Корделию немалый запас сомнений и недовольства. Она жаловалась, обвиняла, молила и требовала. Чего? Из ее путаных излияний, по большей части Мартину
непонятных, он понял только, что леди Эскотт, утратив надежду, на благополучное замужество, внезапно обнаружила, что у нее во всей Галактике никого нет, кроме дочери, что все ее надежды, обращенные к мужчинам, оказались напрасными, и что, в конце концов, она осознала, как виновата перед дочерью, как жаждет загладить свою вину и как мечтает обрести душевное спокойствие.
Пресловутое душевное спокойствие! Мартин и верил ей, и не верил. Детектор показал 60%. Иногда показатель скатывался до 55. Нет, она не лгала. Она верила в то, что говорила. Ей действительно одиноко. Ей даже страшно. Перед ней перспектива одинокой, безотрадной старости. Но страдание ее было каким-то… искусственным. Как ее волосы и кожа. Подправленным и подретушированным. Она могла бы произнести все то же самое менее пафосно и без игры с сумочкой. Вполне искренне она плакала только после слов Корделии о внуках.
Леди Эскотт ушла под утро, вырвав у дочери обещание, что они из пансиона на оставшиеся несколько дней переедут в ее дом. Корделия обещала.
Небо наливалось глубинной перламутровой синевой. Спутники Аркадии бледнели, таяли, растекались в полупрозрачные бесформенные кляксы. Корделия молчала. Затем взглянула на Мартина и спросила:
— Что скажешь? Дадим ей шанс?
— Сначала ты ляжешь спать, — строго сказал он.
— Да, конечно. Мартин, а ты – тиран.
— Ей действительно страшно и одиноко, – сказал Мартин. – Возможно, она наконец осознала свой возраст. Примирилась с ним.
В доме Катрин Эскотт, который Мартин методично исследовал от порога до чердака, в то время как Корделия с матерью послушно сидели в ожидании, он наотрез отказался занимать отдельную комнату, а устроился поперек двери в гостевой спальне Корделии.
— Мартин, ну что ты делаешь? – устало вздохнула она. – Что еще за паранойя? Здесь мне ничего не грозит. Иди и нормально выспись.
Он приподнялся на локте, еще раз просканировал комнату, проверил пульс и дыхание Корделии, сверкнул для убедительности красными глазами и снова улегся. Корделия повздыхала, поворочалась и вскоре уснула. А Мартин запустил шумовой сканер в фоновом режиме. И тоже уснул. И спал бы до утра, если бы не плач…
Домой Нина прилетела почти в восемь вечера, довольная и радостная — и подарки купила, и с подружками Миры познакомилась.
Дробот на крыльце выгрузил из багажника своего флайера покупки Нины и передал их встретившему Нину и её гостей Моржу, но на чай не остался, так как было уже поздно. По просьбе Нины Дерек принёс из столовой и подал Дроботу пакет с пирогами — и он с сестрой и братом-киборгом полетел домой.
***
Девятого июня Сребренке исполнилось четыре года. На просьбу Нины провести для всех детей острова праздник Лариса ответила согласием и уже с половины девятого с помощью Моржа и Дерека занималась украшением столовой модуля, пока её двое детей и Сребренка с двумя нянями играли в песочнице и бегали на берегу. Нина удивилась решению Ларисы отмечать в столовой именно модуля, а не в её доме – но Лариса заявила, что отсюда намного ближе к песочнице, чем из дома, и вообще детям надо бегать, а не сидеть на стульях весь день.
Ларисе удалось уговорить Фриду прийти в костюме Фрекен Бок, как в мультфильме, и принести детям её фирменные плюшки – и Фриде пришлось доставать и срочно приводить в порядок униформу, в которой она когда-то давно была приведена в подарок на свадьбу Фомы и Илоны, а потом и в городской дом Нины. Как же давно это было! – и как недавно… синий халат с большими белыми цветками и длинный белый фартук… и надо успеть сделать причёску, как в том мультфильме… и успеть напечь плюшек. Хорошо, что Миро согласился помочь сделать тесто и начать выпекать булочки с корицей, а то не успела бы прийти вовремя.
Затем Лариса дошла до строящегося дома Змея и спросила Доброхота, может ли он пригласить на праздник жён строителей с детьми, чтобы Сребренка могла познакомиться и поиграть с местными ребятами. Крестьянин удивился, но пообещал передать им приглашение прилететь к одиннадцати часам на Жемчужный остров.
Ровно в десять тридцать утра на своём флайере прилетел тёмный волхв и привёз празднично одетых Горана, Надю и Милоша, которые тут же присоединились к игре под присмотром Герды. Через четверть часа прилетел на скутере Одинец и привёз свой подарок. Оставив скутер у медпункта, сначала занёс Сане мешок со сборами лекарственных трав, а затем остановился у песочницы, где играли дети.
— Для себя делал, — сказал он как-то смущённо, подавая Герде большую пластиковую коробку с деревянными кубиками, — но я уже вырос… а им надо…
— Им? Это кому? – решила уточнить Герда, — детям? А мне можно поиграть?
— Конечно, можно, — ответила вышедшая из модуля Лариса, — но сначала надо зайти в столовую на утренник, а после него можешь вернуться с детьми в песочницу и поиграть. Сегодня детский праздник, и потому проводим его утром. Одинец, проходи за любой столик и угощайся. Детства у тебя не было, как и у остальных киборгов… но не забывай, пожалуйста, что это – всё-таки день рождения маленькой девочки.
Одинец кивнул, подождал, когда няни соберут детей — и за ними прошёл в столовую, которая была украшена лентами и бантами. Срезать цветы в зимнем саду Ларисе не дал Вальтер, ругаться с ним было бессмысленно, Ратко цветущих веток тоже не дал, рвать мелкие желтенькие цветы на дамбах не разрешил волхв — и Ларисе пришлось отступиться от идеи украшения столовой срезанными цветами. И потому украшать зал пришлось лентами разных цветов и срочно заказанными цветными воздушными шарами. Получилось даже лучше, чем она планировала – и она вдруг вспомнила, что на островах есть голограф и попросила пришедшую на праздник Фриду пригласить Арнольда.
— Он в курсе, — уже через пару секунд ответила Фрида, — но Арнольд сейчас в саду заканчивает снимать каких-то горожан. Руслан привезёт его через… минут десять, — и тут она заметила дрон с камерой и рассмеялась: — Но он уже снимает этот праздник вот этой камерой. Он умеет снимать в двух-трёх местах одновременно… талант!
Лариса успокоилась и пригласила детей, игравших в песочнице, и только что прилетевших с матерями деревенских детей в столовую, где уже были поставлены на столы фруктовые салаты, горшочки с кашами, вазочки с вареньем и с мёдом, пирожные, мороженое в креманках и большой торт. Когда все расселись, появился Арнольд с ручной камерой и начал съёмку праздника.
После поздравлений и вручения подарков Герда ненадолго увела Сребренку в одну из пустых комнат и переодела её в новое розовое платьице с множеством оборок и заплела в волосы новые ленты с бантами.
— Мы не опоздали? – в столовую вошли ещё гости с подарками: Нина несла коробку с куклой, у Хельги в руках был огромный плюшевый медведь, а Руслан держал огромную сумку с плюшевыми зверюшками, которых раздали всем присутствующим детям как отдарки от Сребренки. Когда Руслан вышел, в зал вошёл волхв, до этого стоявший с Восходом.
Девочка была совершенно счастлива – ведь это был её первый настоящий день рождения, с подарками, мороженым, большим тортом и множеством свечей, которые можно и нужно было зажигать и втыкать в кусочки торта, а потом эти кусочки раздавать гостям!
— А теперь можно загадывать желания! – объявил Велимысл, — пока горит свеча, боги нас слышат. Огонь принесёт им наши надежды и боги помогут нам самим выполнить свои желания. Делиться с друзьями своей радостью – что может быть лучше!..
Когда торт был съеден, Нина и Хельги вернулись к коляске, а Лариса, Милана и Фрида повели всех детей вместе с их няньками-Mary на берег играть, по пути объясняя детям, что киборгам тоже хочется поиграть – а их матерям в это время принесли обед и чай. Почти три десятка ребят разного возраста носились по берегу, причём старшие присматривали за младшими. Горан почти не отходил от сестры, которую теперь видел только по выходным (кроме ежедневных сеансов видеосвязи), но при этом был рад, что её выходили и что она жива – и он видел, как девочка счастлива, что у неё есть няня, игрушки, пони, а теперь есть и друзья…
— А ещё я умею кататься на пони! – неожиданно громко заявила Сребренка, — у меня две пони есть, Ружа и Аза, и я каждый день катаюсь.
На минуту зависла тишина, а потом дети наперебой стали говорить о своих любимых животных: о кошках, козах, коровах и овцах, вспомнили лошадей и гусей — и Лариса позвонила Нине с вопросом:
— Можно ли покатать детей на лошадях?
— Подожди секунду, — Нина добавила в звонок Полкана, Динару и Руслана и переадресовала вопрос им.
— Не проблема, минут через десять подъедем, — за всех ответил Полкан, — и Свена озадачу, он приведет обеих пони.
Ровно через десять минут подъехал Руслан в запряженной Восходом коляске, чуть позже подъехала Динара на двухместных дрожках, запряжённых мезенской кобылой, а ещё через пару минут появился Свен на паре пони, запряжённых в небольшой экипаж. Когда матери и няни посадили часть детей в экипажи, приехал Полкан на большой бортовой телеге со скамьями внутри, запряжённой Диваном – и в телегу забрались остальные дети и их матери.
Катание по островам продолжалось почти полтора часа, пока младшие дети на стали засыпать на руках матерей и нянек – и тогда все киборги, управляющие лошадьми, повернули к модулю. В течение получаса гости улетели в свои деревни, Руслан повёз Герду со спящей Сребренкой и Горана к дому Нины, а Одинец повёл Надю и Милоша к модулю светлого волхва, где в ожидании их тёмный волхв неспешно беседовал со светлым волхвом.
Лариса, проследив за уборкой и мытьём посуды в столовой, пошла в кафе, по пути позвонив Нине.
— Какие ещё праздники планируется проводить в ближайшее время? – сходу завелась Лариса, когда Май принёс обеим женщинам капучино и пирожные, — если Вы… ты… у вас ведь все на «ты»? Все. Если ты считаешь возможным просить меня провести праздник, то я могу знать, когда будет следующий?
— Ты обиделась, что я не сообщила заранее? – спокойно спросила Нина, — извини, сама не знала, что сегодня. Ты в курсе, что Сребренка родилась на Нови-Саде и привезена оттуда? А там не только климат немного иной, но и календарь… меньше дней в году, чем на Антари… Платон пересчитал её возраст и время от её рождения в стандартные сутки и перевёл это на местный календарь. И вот тут мне следует извиниться… я вспомнила об этом только сегодня, в самый день её рождения. Но всё получилось просто замечательно, девочка счастлива… это её первый настоящий день рождения, с гостями, подарками и отдарками, с тортом и свечками. И с катанием…
— Стоп! Это я поняла, — перебила её Лариса, — праздник я провела, всё успела заказать и выкупить, Фрекен Бок вообще шедевр! Дети довольны, родители счастливы, их киборги сыты… всё отлично. Я сейчас не об этом. Я хочу знать, какие мероприятия предстоят и что мне ещё придётся проводить. Я совсем не против, но надо подготовиться.
— Впереди у нас четыре свадьбы… как минимум четыре, — выдохнула Нина, — организацией праздников у нас обычно занимается волхв просто потому, что перед каждым праздником следует посещение капища и славление богов. Теперь у него есть помощники… я имею в виду участкового с киборгом, Ростислав и Ральф. Они поддерживают порядок, и кто-то из них всегда где-то рядом.
— А кроме свадеб? Костас говорил о выставке животных… как и когда она будет проводиться?
— Как же здорово, что ты здесь! – и Нина выдернула из видеофона визитку Сержа Лорана и скинула её Ларисе: — Вот этот музыкант обещался прилететь двадцатого июня, но не сказал, на сколько дней. Свяжись с ним, если не трудно, пусть он пробудет у нас возможно дольше и даст столько концертов, сколько сможет. За это Арнольд снимет ему один или даже несколько клипов на его музыку и закинет в И-нет.
— Не вопрос, сделаю. Так что по выставке животных?
— Понятия не имею, как она проводится, ни разу не видела. Этим занимаются Джуна как главный зоотехник и Тур как зоотехник по племенной работе. Судя по тому, как Гопал, Соня и Лайма учат коров, овец и коз ходить спокойно по дорожке ипподрома, животных будут приводить к зрительской трибуне, а какая-нибудь комиссия из города или даже из областного Департамента будет их осматривать.
— Ладно, спрошу у них. В крайнем случае сама слетаю в город. Итак, двадцатого июня у нас премьерный показ фильма и концерт Сержа Лорана. Двадцать первого выставка животных. Потом Купальские мистерии… а потом венчания на капище. Я имею представление о празднованиях летнего солнцестояния, в нашей греческой культуре это тоже есть… но хотелось бы знать местные особенности этого… мероприятия.
— Рассказывать всё слишком долго… посмотри сначала записи прошлогоднего праздника. Или… давай завтра в это же время в моём доме. Я приглашу просватанных парней и девушек, чтобы ты могла знать пары, и попрошу Моржа скинуть… у вас с Костасом два киборга под опекой, Mary занимается детьми, я её видела. А ваша DEX чем занята? Она могла бы сопровождать тебя и помогать общаться с нашими ребятами. Морж может скинуть файл со списком наших киборгов с указанием дней рождения ей.
— Да, нашу Mary зовут Омелия, и она не только няня, но и ведёт всё наше хозяйство. А девочка DEX Оливия… охраняет квартиру. Обе разумны.
— Зачем? У нас и так безопасно. А тебе с ней будет спокойнее… в том плане, что она может подсказать, кто из твоих помощников по студии киборг… хотя студийцы почти все киборги. До завтра.
***
Десятого июня в половине второго пополудни в гостиной первого этажа дома Нины собрались не только те, кого она пригласила на разговор, но и светлый волхв с обоими киборгами, живущими в его модуле, и Руслан. Нина поздоровалась и начала говорить:
— Свадебные мероприятия обычно проводятся три дня. В первый день проводятся девичник и мальчишник.
— Ну, это везде так, — усмехнулась Лариса. — Последняя пьянка у парней…
— Ни в коем случае! Никакого алкоголя! Парни просто бузят, часто под гармонь или гусли. Это последний раз, когда жених бузит с парнями. Потом он сменит статус и будет бузить с мужиками. Понимаешь, свадьба только изменяет статус парня. Он становится женатым мужиком, может отпустить бороду и может участвовать в обсуждении вопросов на общем совете, но он остаётся в своём роду и максимум куда уходит – в свой дом в той же деревне. А девушка, выходя замуж, покидает род своего отца и переходит в род мужа, она как будто умирает для своего рода и её условно хоронят. И поэтому во время девичника девушку оплакивают. Подружки ведут её в баню, расплетают косу…
— Переплетают её на две… — перебила её Лариса, — это я знаю, читала где-то. Потом невесту условно хоронят, и поэтому утром её выводят к жениху под покрывалом, он берёт её за руку через покрывало, подружки невесты берут последнюю часть выкупа за невесту… она поэтому так и называется – «браньё».
— Это так. Потом жених с невестой под покрывалом увозит её из её родной деревни в сопровождении дружков и братьев или дядьёв девушки, одновременно её отец и братья везут в дом жениха её приданое. Потом венчание… и пир в доме отца жениха.
— Потом брачная ночь и на третий день уже молодая жена принимает гостей. Схема мне понятна, — Лариса сделала паузу, словно не решаясь спросить о чём-то. Но всё же не удержалась: — У вас ведь ещё и праздник Купала будет. Я успела узнать кое-что об этом, и дома посмотрела видео из архива. У вас всё происходит не так, как должно. Почему?
— Потому, — начал отвечать волхв, — что мы проводим венчания летом, на Купалу. Где-то свадьбы играют осенью, где-то – зимой, когда собран урожай и есть время праздновать. Где какого бога почитают, там в его дни и свадьбы играют. Мы славим Солнце во всех его образах и ликах. Зимой мы славим Коляду, весной – Ярилу, летом – Купалу, а осенью – Хорса и Свентовита. Коляда – молодое, новорожденное Солнце, благословляющее детей. Ярила – юное Солнце, ярое, сильное, словно подросток. Купала – Солнце в пике своей силы и мощи, дающее плодородие всему живущему. Хорс – стареющее Солнце, убывающее, но радующееся, как деды радуются внукам. Все эти образы Солнца есть любовь! К жизни, к цветам, к детям… Лариса, понимаешь?
— Да. Вы празднуете Купалу именно поэтому… чтобы продолжалась жизнь и рождались дети. Это я поняла. А теперь давайте пройдёмся всё-таки по сценарию праздников…
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 16-й день бездорожного месяца
Лихорадка йерра Тула излечилась сама собой, когда ему сообщили о решении совеча, и он поднялся с постели к завтраку, незадолго до приезда высоких магов. Те, должно быть, ночевали в Хотчино, потому что прибыли еще до полудня. Еще раньше появился коренной маг — доложить йерру Тулу, что жители Волосницы, скот и припасы вывезены в безопасное место, где их не коснется высокая магия. Говорил о неоценимой помощи рейтаров Конгрегации и намекал, что воинов Триликой надо как-то отблагодарить за проделанную работу.
О смерти пастуха и кузнеца йерру Тулу сообщил Хорк, однако коренной маг немедленно подсунул йерру Тулу грамоту, по которой Конгрегация обязывалась покрыть издержки от потери Волосницей двух смердов. Йерр Тул смотрел в грамоту с изумлением, а потом удивленно спросил коренного мага:
— Как это «покрыть издержки»? Какие такие издержки? Это они смерть двух человек называют издержками?
— Назовите эти деньги вирой, — пожал плечами коренной маг. — Я тоже не одобряю действий Конгрегации, но сделанного не вернешь… Бумага составлена по судной грамоте Великого города.
— Тул, оставь в покое эту бумагу, — велела фрова Коира. — Конгрегация избавила тебя от необходимости осудить моего родного брата, и тебе стоит быть за это благодарным.
— Благодарным?.. — совсем растерялся йерр Тул. — За убийство двух человек?
Он явно не вполне оправился от лихорадки, а известие о прибытии высоких магов прибило его совершенно, чем и воспользовалась фрова Коира, полностью подчинив мужа своей воле. Впрочем, Лахту происходящее тоже казалось абсурдным кошмарным сном — особенно после выпитого накануне.
Высокие маги, двенадцать человек, прибыли в богатой карете, запряженной четверкой лошадей. Ослепительно белые, равнодушно-спокойные, смотрящие поверх голов без надменности… Они не гордились своим превосходством, просто осознавали свою силу, свою власть над живым и мертвым, и принимали ее как должное. Это отцу Хорка нужно доказывать свое право на власть и богатство, урожденным властелинам мира что-то доказывать не к лицу.
Старого ротсолана, отпустившего Лахта из высокого дома, среди них не было — по бездорожью в захолустье посылали магов помоложе. Впрочем, даже самые молодые из них были седыми: должно быть, высокая магия не дается людям просто так — за любую магию надо платить, даже разговор с домовым дедом требует сил, что уж говорить об убийстве земли…
Высокие маги взяли с йерра Тула плату за это убийство — благосклонно взяли, будто сделали ему одолжение. Не поблагодарили — только покивали.
В высоком доме Лахт не чувствовал к ним ненависти. Он и теперь ее не ощущал — скорей удивлялся и их присутствию здесь, и их существованию вообще. Не боялся — даже не опасался их! — но однозначно понимал, что они опасны. В них было что-то общее с сущими богами — бездумными природными стихиями, бороться с которыми не имеет смысла, но от которых, несомненно, надо защищаться… Да, более всего они походили на глубокие льды, ползущие с севера.
Они не опустились до разговоров с домочадцами мызы, поручив коренному магу разъяснять, что и как нужно делать. Впрочем, нужно было немного: всего лишь подняться под третий потолок и не спускаться оттуда ни под каким видом, пока высокие маги не дадут на это разрешения.
Дворовых, которые не ушли с мызы, проводили в две пустующие комнаты для гостей, а Кленовое семейство с домочадцами расположилось в просторной супружеской спальне йерра Тула, с большими окнами, из которых можно было пронаблюдать за действием высокой магии от начала и до самого конца.
То ли от присутствия высоких магов, то ли по другой непонятной причине, в спальне царило странное болезненное оцепенение, даже фрели Ойя растерянно притихла и испуганно озиралась по сторонам. Фрова Коира шагнула к ней и обняла за плечо, поцеловала в маковку.
— Не бойся, здесь мы в безопасности…
И фрели не стала доказывать, что ничего не боится. В самом деле кошмарный сон… От которого очень хочется поскорей проснуться.
Высокие маги под окном встали в круг лицами наружу, взялись за руки. Уже? Вот так сразу?
— А как же звери? — будто проснулась вдруг фрели Ойя. — Звери, которые в лесу? Они все умрут?
— Нет, детка, высокие маги не убивают зверей и птиц, — ответил коренной маг.
Ну да, добрые и справедливые парни эти высокие маги…
В ответ на его слова по земле прокатилась дрожь, под третьим потолком особенно явственная. Дрожь земли безотчетно пугает живых — и безразлична мертвым. Фрели Илма ахнула, а фрова Коира обняла Ойю за плечо, крепко прижала к своему боку. Йерр Тул, ходивший по комнате туда-сюда, остановился на миг, поглядел в окно с тоской и прикрыл лицо тыльной стороной ладони. Хорк беспомощно хлопал глазами и, похоже, не верил, что высокие маги в самом деле сделают то, для чего сюда прибыли.
Над лесом взметнулись птицы — вороний грай слился с пронзительными воплями галок, отчаянными криками дроздов, писком соек и дятлов, стрекотом сорок, щебетом и посвистом птах помельче. Единой стаей, издали напомнившей пчелиный рой, птицы неслись прочь и кричали от ужаса — и этот ужас не мог не заразить людей, даже Хорк передернул плечами.
Высокие маги прокатили по земле еще одну волну, но и без нее в глубине леса ощущалось незримое движение — притаившееся там зверье стремглав мчалось наутек, не разбирая дороги и не опасаясь друг друга. Семья лосей выскочила на просеку и некоторое время была хорошо видна из окон спальни — под их ногами, нисколько не отставая, вскачь улепетывали зайцы, их обгоняли лисицы, не обращая на зайцев никакого внимания. Лоси свернули в лес, а вслед за ними, отчаянно визжа, поперек просеки промчалось стадо кабанов, оставив за собой полосу черной, вспаханной копытами земли.
— Ах ты ж мать их ети! — пробормотал себе под нос егерь. — Да как же ж я их проглядел!
Никто не посмотрел в его сторону — все замерли, онемели, и в тишине спальни явственно слышался стук чьих-то зубов…
С грацией кошки по просеке бежала медведица с двумя подросшими медвежатами, и стоило взглянуть, как быстро эти неуклюжие с виду звери умеют бегать…
Ойя всхлипнула, а потом разревелась, уткнувшись носом в плечо фровы Коиры. Та не сказала ни слова, только гладила и гладила девочку по спине. Хорк медленно, будто безотчетно, потянулся к фляге с можжевеловкой за пазухой, механически выдернул пробку — на звук резко повернулся йерр Тул и успел взять флягу из рук Хорка до того, как тот поднес ее к губам. Выпил два глотка и сунул флягу обратно Хорку в руку. Тот тоже отпил немного, не отрывая глаз от окон.
Высокие маги в третий раз тряхнули землю. Дрожь земли не разбудит ни гадов, ни жаб, ни других холоднокровных тварей, которые давно залегли в спячку. Не успеют уйти прочь кроты, разве что проснутся ежи и полевки, но спасутся далеко не все. Сгорят муравьи, черви, бабочки и божьи коровки, сбившиеся в комья комары… Лахт не стал говорить об этом фрели Ойе.
И без того хмурое небо стало еще темней — что еще могут сущие боги? Только оплакать горькую участь земли… Но вместо ожидаемого мелкого осеннего дождя в воздухе закружились редкие снежинки. Первый снег…
И почему люди радуются первому снегу? Он пролежит на земле не больше нескольких часов, он знаменует конец лета и предвещает долгую холодную зиму, будто проводит черту, за которой не будет тепла — что в этом может быть радостного? Но дети неизменно выбегают из домов и резвятся, глядя в небо. И ловят первые снежинки в ладони — и ртом. Почему губы трогает невольная улыбка, как только первые снежинки появляются над землей?
Никто из собравшихся в спальне не улыбнулся. Даже Лахт вздрогнул, увидев первый снег — перед смертью, прежде чем обратиться в черный прах, земля принаряжалась… Надевала саван? Или хотела показать разницу между зимним холодом и испепеляющим морозом высокой магии?
Сами собой сжались кулаки… Спуститься вниз и придушить хотя бы одного из них! Совершенно бессмысленный поступок — это не помешает остальным сделать то, за чем они пришли… Хорк громко скрипнул зубами — должно быть, ему хотелось того же самого.
Высокие маги ждали — разомкнули круг, поглядывали по сторонам, переговаривались, прохаживались, разминая ноги и потирая руки: давали время зверям и птицам уйти подальше.
Снег падал и падал, и не густо вроде — а земля становилась все белее. Не таял на неопавшей еще листве, путался в траве, крыл сахарной глазурью еловые ветви… Неуютна, печальна его красота — не зимняя еще, осенняя… И все равно волшебная: коловращение времен года — величайшее волшебство сущего мира…
Йерр Тул не выдержал — упал в кресло и согнулся, закрыл лицо руками. Фрова Коира, расправив плечи, продолжала поглаживать и покачивать тихо плачущую Ойю и не отрываясь смотрела в окно. Губы ее были плотно сжаты. О чем она думала? О грядущей бедности? О спасении брата? Дочери? Сожалела ли она о том, что сейчас произойдет? Йерр Тул, Лахт мог поклясться, думал не о бедности — об убитом земляном олене и о земле, которая сейчас умрет.
Даже на лице фрели Илмы застыла горечь. Хорк все чаще смотрел в потолок и скрежетал зубами…
И тут фрова Коира запела. Тихо-тихо, тонко-тонко и протяжно… Будто хотела Ойю убаюкать.
Дом стоит за синим морем,
В нем живут лесные птицы.
Если холод в дом стучится —
Будут двери на запоре.
Ее голос вплелся в тишину и зазвучал магическим заклятьем: баюкал, но вместо добрых снов навевал кошмары и мороки… Примирял с кошмарами и мороками, со смертной тоской. Снег падал бесшумно, будто вторил печальной песне:
Молкнет птичья перекличка
Там, где лег туман пуховый, —
Спи, листочек мой ольховый,
Моя ягодка-черничка.
За туманом белым, зыбким
Клонят голову ромашки —
Спи, моя лесная пташка,
Спи, серебряная рыбка.
У тумана запах хвойный
И прозрачная манишка,
Засыпай, моя малышка,
Засыпай и спи спокойно.
И Ойя сникла вдруг, перестала плакать, но не успокоилась, а сдалась. Приняла, примирилась со смертной тоской, витавшей над землей белым снегом. Вовсе не сладкий детский сон предполагало это «засыпай и спи спокойно» — вечный сон.
Лес замирал, будто завороженный первым снегом, будто не дрожь земли прогнала с него зверей и птиц… Вот тогда на просеке из-за снежной пелены и появилась крошечная фигурка в белой рубахе. Мертвая девочка с мертвой галкой на плече и мертвым олененком, идущим следом. И снег не таял на ее темных волосах.
Никто, кроме Лахта, ее не заметил. Она была далеко — примерно в полуверсте от мызы, ну или немного меньше. Просто Лахт угадал, что за белое пятнышко приближается из глубины леса, просто угадал… Судя по тому, что шла навка уверенно, никуда не сворачивая, фрова Йочи снова попросила ее что-то передать…
В голове промелькнула мысль: она мертвая! Эта девочка мертва, высокая магия ее не убьет. Не убьет — но уничтожит. И не дело живых печься о мертвых…
Лахт отступил от окна потихоньку, чтобы не привлекать к себе внимание. Высокие маги еще не встали в круг, еще есть немного времени, чтобы предупредить глупую навку об опасности… Проклятое наитие стучало в виски: не успеть. Высокая магия расползется в стороны на три версты — это с полчаса быстрым шагом. Девчонке не уйти, еще полчаса высокие маги ждать не станут. Да и не побежит она прочь со всех ног — Лахт никогда не видел, чтобы навка Юхси бегала бегом. Наоборот, обычно она глазела по сторонам и не смотрела под ноги. В самом крайнем случае можно было дать ей ответственное поручение — тогда она хотя бы не останавливалась, чтобы поглазеть на что-нибудь интересное, встретившиеся по дороге.
Если его увидит Хорк, то, чего доброго, сломя голову кинется ему на помощь… Лахт вынул ключ, торчавший из замочной скважины и запер спальню снаружи — чтобы этой неприятности не произошло. И сбежал с лестницы, никем не замеченный. Глупо было бы выскочить из дому через парадный вход, где толпились высокие маги, и Лахт вышел через опустевшую людскую, придержал дверь, чтобы не хлопнула. Понятно, по дороге к лесу через двор он никого не встретил…
В общем-то, Лахт никого и не опасался — кроме высоких магов, которые пока Юхси не видели: просека хорошо просматривалась из-под третьего потолка, но никак не снизу. И боялся он только одного: если Хорк поднимет шум, то высокие маги запросто заметят глупую навку — и не выпустят ее из-под своей высокой магии.
Бежать через лес — дело неблагодарное. Но Лахт все равно бежал. А проклятое наитие твердило, что это бесполезно и смертельно опасно. И что спешит он только по одной причине: не сможет видеть, как высокая магия убьет глупого ребенка. Мертвого ребенка. Чтобы идти против сущих богов, нужно быть или дураком, или героем, а чтобы идти против высоких магов, однозначно нужно быть дураком.
Он едва не пробежал мимо Юхси — так старательно прятался под деревьями. А она не подозревала об опасности и неторопливо (хоть и целеустремленно) шагала прямо в лапы высоких магов и высокой магии. Мурлыкала под нос песенку, и Лахт обомлел, когда услышал:
Если холод в дом стучится —
Будут двери на запоре.
И вовсе не похоронной и не колыбельной была песенка в устах навки, а эдакой маршевой… Под которую удобно шагать.
Надо было позвать девчонку к себе, не выходя на просеку, но Лахт помнил только о том, что у него совсем мало времени. И не надеялся ее как следует напугать — она бы не испугалась. Он даже не стал спрашивать, что она здесь делает, а молча схватил за руку и потащил в обратную сторону, подальше от мызы. Бегом. Галка взмахнула крыльями, чтобы не свалиться с ее плеча, и издала отвратительный крик в надежде прогнать Лахта. Олененок отпрянул было, но потом радостно побежал впереди.
Юхси не сопротивлялась, но тащить ее за собой было неудобно — она путалась в собственных ногах, спотыкалась о каждую кочку на пути и никуда не торопилась.
— А фрова Йочи просила передать… — запищала она Лахту в спину, — просила передать, что тебя зовет Солнечный Яр… У него плохо крутится амберное колесо и мало света…
Она совсем не запыхалась, что неудивительно. В отличие от Лахта.
— А куда мы бежим? — снова запищала она ему в спину.
Он и хотел сказать, как не вовремя принесла ее сюда нелегкая, но не стал тратить силы. Он даже на то, чтобы выругаться как следует, тратить силы не стал. Брань, конечно, это простейшие заклинания, которые помогают собраться с силой, но Лахт решил, что можно браниться про себя, это не собьет дыхание.
Сколько они успели пробежать? Не больше чем четверть версты. То ли наитие, то ли какое-то еще неведомое чувство подсказало Лахту, что он опоздал. Что высокие маги в этот миг уже встали в круг и взялись за руки. Странный круг, лицами наружу… И что не пройдет и минуты, как по земле покатится их черное колдовство — или высокая магия… Выжигая ледяным холодом все на своем пути, обращая в прах живое и неживое. И надо было быть круглым дураком, чтобы броситься спасать навку — мертвую девочку! — безо всякой надежды обогнать черное колдовство.
Первая волна холода, еще не того смертоносного холода, который убивает землю, а лишь его предтечи, дохнула в спину. Только колдуны могут сопротивляться высокой магии. Только колдуны. И, собственно, выбор был небогат — все равно ведь не спрятаться… Почему не попытаться?..
По лесу со стороны мызы понесся долгий хриплый вопль — смертоносный холод сжигал упыря, искавшего, но так и не нашедшего справедливости…
Лахт рванул запону плаща — у него ведь был теплый плащ, подбитый мехом. Повернулся к навке и накрыл ее с головой, да так быстро, что мертвая галка не успела слететь с ее плеча — заорала истошно и забилась под плащом в поисках выхода. Мертвые птицы не столь быстры…
— Держи крепче своего Цыпленка! — велел он девочке, подхватывая ее на руки. Она мертвая, ей просто нельзя касаться земли… Смертоносный холод идет по земле, а не по воздуху.
От него не уйти — но Лахт все равно пошел вперед. Юхси схватилась за его шею одной рукой, другой придерживая галку, и с лица девчонки сполз плащ. Она широко улыбалась — происходящее казалось ей забавной игрой, и эта игра ей нравилась. Раньше Лахт не видел ее улыбки так близко, не замечал сколотого уголка на переднем зубе… Детей йерра Тула не принимает земля. И уже не наитие, а железная логика говорила, кто спутал косу невесты Хорка: родная сестричка шиморы, по имени Ойя. Мертвое есть мертвое — не винить же одинокого ребенка в том, что он хотел иметь подружку…
И почти в тот же миг, когда девочка закутала лицо в плащ, за спиной раздалось шипение и потрескивание — с таким звуком в костре горят сухие еловые лапы… Только это был не жар огня — обжигающий холод. Лахт едва не выронил ребенка из рук и перестал сомневаться в том, что умирает страшной смертью — подкатившаяся к подошвам сапог высокая магия более всего походила на горящий фосфор. Ледяной холод вмиг выжал воду из воздуха — взметнувшуюся густым туманом и инеем упавшую на лицо, на руки, на плащ, на траву и листья… Мороз трещал со всех сторон и догонял бежавшего впереди Лапси — олененок, настигнутый высокой магией, споткнулся и закричал почти по-человечески. Лахт многое бы отдал, чтобы никогда не слышать этого крика… Олененок, покрытый инеем — будто выкованный изо льда, — упал на колени, но продолжал рваться вперед; его крик становился все тоньше и громче, вплетался в невыносимую боль во всем теле, жег ступни горящим фосфором… Он кричал, а его тонкие ножки уже рассыпались белым прахом на белой траве. И он уже не рвался, а судорожно бился об окаменевшую землю и вскоре умолк, но тело его подергивалось, пока не рассыпалось окончательно — лишь последняя веточка рога осталась торчать вверх над сверкающей горкой праха-льда. С криком «Лапси, мой Лапси!» вырывалась из-под плаща одинокая мертвая девочка, и Лахт держался на ногах только для того, чтобы не увидеть, как и она превратиться в горку сухого сыпучего льда.
* * *
Хорк не верил в происходящее — ему казалось, что он видит дурной сон. И одетые в белое высокие маги, должно быть, хотят напугать, прогнать не только зверей и птиц, но и нежить около мызы, однако убить землю не посмеют…
Он хлебнул еще можжевеловки и еще сильней уверился в том, что это дурной сон. Снег прекратился, муть за окном прояснилась…
Внезапный крик фровы Коиры отрезвил Хорка, разбудил… Крик ее стал протяжным воем, она выпустила Ойю из объятий и указывала рукой куда-то за окно. Йерр Тул сорвался с кресла и бросился к жене, взглянул туда, куда она смотрела страшным немигающим взглядом, и тоже коротко и хрипло вскрикнул.
Хорк сделал шаг в сторону, чтобы поглядеть, что они увидели за окном: по просеке в сторону мызы шла девочка в белой рубахе… Он и сам испугался было: даже звери покинули это место, не говоря о людях, ребенку угрожает смертельная опасность! Но понял вдруг — это же навья… Та самая, которая приходила к Лахту и передавала что-то от его жены… Юхси, ее звали Юхси. И высокие маги прибыли сюда именно для того, чтобы уничтожить нежить.
— О боги… — простонал йерр Тул. — О боги! Только не это! Я виноват, очень виноват, но как же страшно вы меня караете!
Фрова Коира взялась рукой за сердце, лицо ее исказила болезненная гримаса, и она начала медленно опускаться на пол — йерр Тул, державшийся за голову, не сразу это заметил, а потому Хорк поспешил прийти ей на помощь, подхватил правой рукой и подставил левую, зажатую в лубке — неудобно было, но поднять фрову Коиру на руки вполне удалось.
Взглянув в окно, закричала и закрыла лицо руками Ойя.
— Нет! Нет, нет, нет! — она расплакалась, как ребенок. — Я не хочу! Я боюсь! Пусть она уйдет!
К ней кинулась фрели Илма, обняла, стараясь закрыть собой окно и то, что Ойя там увидела.
— Деточка, деточка моя… — бормотала фрели Илма ласково. — Не смотри туда, не надо… Ничего страшного нет, не бойся, она не сможет тебя обидеть… Я же с тобой!
Хорк стоял с фровой Коирой на руках и не знал, что делать дальше. И не понимал, что происходит, почему появление навьи так взволновало Кленовое семейство.
— Мать ее ити… — тихо выговорил егерь. — Это же…
Он осекся на полуслове.
Его жена громко ахнула и прижала руку ко рту, будто боялась проговориться. И только дедушка Юр, поглядев в окно, остался спокоен и шагнул к Хорку.
— Ну что стоишь? На кровать ее уложи. Сейчас, где-то тут должны быть мятные капли…
Хорк осторожно опустил фрову Коиру на покрывало, и ею занялся дедушка Юр. Ойя продолжала плакать в объятьях фрели Илмы, йерр Тул, согнувшись и обхватив руками голову, стонал и раскачивался из стороны в сторону.
Хорк снова взглянул в окно: навья не приближалась к мызе, а бежала прочь — кто-то тащил ее за собой. И плащ этого человека был точь-в-точь как у колдуна… Хорк в недоумении оглядел спальню и похолодел: колдуна не было… Как, когда он успел уйти? Ведь сейчас…
— Стойте! Погодите! — крикнул он неизвестно кому. — Там колдун! Йерр Лахт! Он ведь погибнет!
— Он же колдун, — неуверенно сказала фрели Илма. — Колдунам же не страшна высокая магия…
— Да какой он, к лешему, колдун! — Хорк стиснул свободный кулак и бросился к двери. — Никакой он не колдун, это все болтовня! Он обычный человек!
Он ударился в дверь — она не подалась. Он толкнулся в нее плечом изо всех сил — раз, другой, третий! Ничего не выходило, и он надел на правую руку шипованную перчатку, ударил в дверь кулаком — еще раз, и еще, и еще! С наружной стороны звякнул об пол выпавший из замочной скважины ключ…
— Куда! — рявкнул егерь. — Куда ломишься! Туда нельзя!
— Там йерр Лахт! Надо остановить магов!
— Остановишь их, как же… — проворчал егерь, подходя к окну. — Они вон в круг встали…
Он повозился немного со щеколдами, толкнул оконные створки. Дверь трещала под напором Хорка, но он догадался, что кричать в окно будет быстрей и правильней.
— Остановитесь! Остановитесь! — заорал он, высунувшись наружу чуть не до пояса — егерь вцепился в его сорочку. — Там человек! Там живой человек! Остановитесь!
Никто из высоких магов даже не поднял головы, они стояли кру́гом и держались за руки, спинами друг к другу, и Хорк увидел, как в стороны от них метнулись клубы густого белого пара, покатились по сторонам быстрее ветра — и там, где пар оседал, земля становилась абсолютно, совершенно белой. Неестественно белой — гораздо белей одежд высоких магов. Видел, как рассыпались белым прахом последние цветы на клумбах и листья на окруживших мызу кустах, как стал промерзший до дна ручей — замер неподвижно крохотный водопад перед выгнутым мостиком, — и земля, только что зеленевшая травой, обращалась в заиндевевший лед, и рассыпался в прах подлесок, и валились деревца потоньше, стволы и корни столетних елей покрывал иней и сковывал мороз… А клубы пара мчались все дальше — туда, где в самой глубине просеки колдун держал на руках закутанную в плащ навью.
Хорк закричал уже от отчаянья и ненависти — негодяи! Им было мало убить землю! Им надо было непременно уничтожить и колдуна — доброго, хорошего человека, который ненавидел их высокую магию, который сделал все, чтобы сберечь землю йерра Тула и спасти фрели!
Вой упыря не обрадовал Хорка. Конечно, уничтожить его было проще всего — вместе с колдуном!
Клубы пара накрыли колдуна — Хорк рычал и от отчаянья колотил кастетом оконную раму. Остальные — кроме фровы Коиры, так и не пришедшей в себя, подались к окнам, фрели Ойя перестала плакать и открывала соседнее окно.
— Убийцы! Вы убийцы! — закричала она что было сил, когда окно распахнулось.
Жгучий мороз наполнил спальню, но никто этого не заметил, всматриваясь вперед. И когда в глубине просеки рассеялся белый туман, все увидели, что колдун стоит на ногах, а на руках все так же держит навью… И не только стоит — медленно, шаг за шагом идет вперед…
— Значит, все-таки колдун… — покачал головой дедушка Юр. — Только настоящий, только сильный колдун выживет, попав под высокую магию… Да и то необязательно. Я знал одного — он с убитой земли вышел, но без ног остался. Отморозил ноги.
Хорк с новой силой ударил в оконную раму кулаком, выбивая из нее щепки. И неизвестно еще, что лучше — умереть или остаться калекой! Негодяи!
* * *
Холод жег кожу и ломал кости. Иней медленно таял на лице и руках (и нарастал снова), осыпался с кожаных штанов, превратив сорочку в тяжелый ледяной доспех. Иней вмерз в сапоги (а казалось — в кожу на ногах), и Лахту казалось, что он идет по раскаленной сковороде — стоять на ней невозможно, но нет сил переставлять ноги быстрей. Юхси горько плакала, прижимая к себе спасенную галку. Девочка была легкой — а руки у Лахта закоченели, одеревенели, да так крепко, что не разгибались. Иногда ему вело голову, окаменевшая земля кренилась, но Лахт каким-то чудом удерживал равновесие и не падал. Он считал шаги вслух, чтобы не сбиться со счета, и никак не мог вспомнить, для чего ему это нужно — счет мешал терпеть боль, сжимать зубы, катать по скулам желваки. Мысли беспорядочно крутились в голове, не оставляя следов в памяти. Разве что одна сидела там довольно прочно: от холода тело должно терять чувствительность, но почему-то не теряет. Наверное, потому, что это не просто холод, а высокая магия. Она не только убивает, но и мучает перед смертью, в отличие от сущего мороза, милосердно баюкающего тех, кто попал в его сети.
Граница между живой и мертвой землей не бросалась в глаза — слишком была широка, не меньше двух сотен шагов. Пока Лахт не видел впереди живой земли, он шел без страха, в полной уверенности, что скоро умрет, потому что сам дурак, так ему и надо. Но едва впереди забрезжила надежда, как к ней тут же добавилось отчаянье — обидно не дойти до живой земли нескольких шагов, а упасть можно в любую минуту.
Он не сразу понял, что идет не по убитой земле, осыпанной ледяным белым прахом, а по живой, припорошенной первым снегом. А когда понял, побоялся сразу в это поверить. Но еще зеленая кое-где трава рассеяла его сомнения — и как-то вдруг, внезапно, силы кончились и колени подогнулись… Лахт не упал только потому, что боялся придавить ребенка, грохнулся на колени и лишь после этого попытался разогнуть руки, опустить девочку на землю.
Она встала на ноги, все еще всхлипывая и размазывая слезы по лицу, из-под плаща с возмущенным криком вылетела мертвая галка… И надо было отослать навку подальше отсюда, и надо было как-то согреться, но Лахт не мог шевельнуть даже пальцем.
— Слышь… Пойди передай фрове Йочи, что мне нужна помощь… Запомни это место и приведи ее сюда. Поняла?
Юхси закивала и вместо того, чтобы идти туда, куда ее послали, принялась голыми руками счищать иней, наросший на суконную сорочку Лахта. Впрочем, это ей удавалось неплохо — иней сухой крупкой ссыпа́лся на землю. И, прежде чем пуститься в путь, она подняла плащ, встряхнула его, накинула Лахту на плечи и закутала их будто одеялом.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 15-й день бездорожного месяца
Хорк никак не мог уснуть после разговора со священницей. Осознавал ее правоту: это злые мнимые боги требуют мщения, кое суть бесплодно, вместо раскаянья и прощения, которое одно только и умножает добро на белом свете. Ведь тот, кто раскаялся, ни за что не повторит преступления, мщенье же ведет лишь к озлоблению, оно само по себе преступное зло.
Осознавал. И даже не захотел поговорить с колдуном, который обязательно стал бы обвинять Триликую в подлости и двуличии.
Осознавал, что мертвые должны лежать в земле и не вмешиваться в дела живых, ибо мертвое есть мертвое — оно всегда против живого.
Хорк не мог примириться только с призванием высоких магов. Но и тут священница напомнила ему, что решение будут принимать жители Волосницы: если возле деревни ходит упырь, задача Конгрегации защитить от него людей, даже если володарь будет против. В Волоснице соберется совече и решит, призывать высоких магов или нет.
Колдун нарочно разбудил Хорка затемно и предложил поехать поглядеть на совече. Когда седлали лошадей, егерь помогал фрове Коире собирать дворовых: они тоже должны были отправиться в Волосницу.
Светало, день снова обещал быть солнечным и холодным. И в лесу, и над сжатыми полями висел осенний туман, клубился над Суидой, сгущался в низинках и ложбинках — пушистый, молочно-сладкий. Кое-где ярко зеленели озимые, переливчато пел пастуший рожок: на опушке леса пасли волосницинское стадо — трава здесь ложилась под снег зеленой, не высыхала за лето. А высокие облака на восходе светились розовым золотом.
Лес вспыхнул в первых лучах солнца огненными красками, особенно яркими на фоне белесого тумана в его глубине.
— Красота-то какая, Хорк! — сказал колдун, оглядываясь.
Тот кивнул. Раньше он редко видел землю — разве что в городах, на шумных причалах, где и земли-то не видно. А тут прямо сердце сжималось от восторга, и красный песок на крутых берегах Суиды показался земляничным киселем, а меж кисельных берегов будто текла сказочная молочная река.
Отряд черных всадников приближался к Волоснице со стороны Хотчина, и Хорк не сразу разглядел впереди того самого полубрата-ротсолана, что увозил колдуна к высоким магам. Позади всех ехал еще один полубрат, но из местных, исзорских.
— Гляди-ка, Хорк, мой старый знакомец! — будто обрадовался колдун.
Отряд сбавил ход, когда лошади стали вязнуть в грязи разъезженной волосницынской улицы, и к советскому месту посреди деревни рейтары подъехали ругаясь и проклиная бездорожье.
Полубрат, увидев колдуна, раскрыл рот и дернул к себе повод так, что едва не поднял лошадь на свечу. Впрочем, он быстро справился с удивлением и подъехал к колдуну и Хорку вплотную.
— Ледовой Лахт? Я обещал тебе выяснить, почему твое родовое имя так напоминает мне о преисподней.
— Выяснил? — не смутившись, спросил колдун.
— Если на совече ты хоть раз раскроешь рот, мы прямо отсюда поедем в Росицу и спросим там людей, не боятся ли они жить рядом с колдуном.
— Я не колдун, я ученый механик. Грамоту ты уже видел. Даже высокие маги не нашли, к чему придраться. Но можешь не беспокоиться, я не такой дурак, чтобы раскрывать рот на совече — мне вовсе не хочется получить по морде еще раз.
— Это хорошо, что ты так быстро учишься, — усмехнулся ротсолан.
Если бы он не был полубратом, если бы не служил Конгрегации, Хорк обязательно заставил бы его подавиться этими словами, и вряд ли после этого ему захотелось бы усмехаться. Но и колдун тоже хорош — зачем он делает вид, что боится ротсолана? Ведь не боится, вовсе не боится, это сразу заметно!
— Зачем ты сказал, что не раскроешь рот на совече? — обиженно прошипел Хорк, когда полубрат отъехал в сторону.
— Но я в самом деле не собирался раскрывать рот на совече. Хотя бы потому, что его мне заткнут еще до того, как я начну говорить. Хорк, их тут человек сорок, и у каждого перчатки с шипами. Тебе не кажется, что я с ними не справлюсь?
— И что, ты промолчишь? Не скажешь, что упырь пришел отомстить Варожу и не тронет никого в Волоснице?
— Наверное, не скажу, — хмыкнул колдун. — И тебе, кстати, тоже не советую. Вот скоро ты женишься, купишь деревеньку, сложишь с себя обязанности рейтара Конгрегации — тогда и будешь говорить все, что захочется. На своей земле.
— А зачем мы тогда сюда явились?
— Поглядеть, — пожал плечами колдун и спешился.
Жители Волосницы почему-то встречали рейтаров враждебно, что в глубине души задело Хорка. Ведь Конгрегация обычно появляется, чтобы людям помочь, защитить их, опять же спросить, нужна ли им защита. А то, что отрядом командует подлый ротсолан — так ведь никто же не знает, что это подлый человек, паршивая овца в стаде…
А выходило так, что на совече людей выгоняли из домов силой… И не только мужчин, как положено, а и женщин с детьми. Волосница — большая деревня, не меньше двадцати дворов, так что на советском месте скоро собралась толпа.
Колдун куда-то исчез, но вскоре Хорк разглядел его чуть в стороне ото всех — он сидел на бревнышке возле колодца и говорил со здешним пастухом. Рядом с ними стояли кузнец с подмастерьем и еще двое или трое людей — не последних в деревне, судя по одежде.
Хорк еще на шнаве не раз слышал о знающих исзорских пастухах. Одного такого дядька Воит даже возил как-то в Великий город, к какому-то богатому господарю, владевшему стадом в две тысячи голов. Говорят, после того как пастух обошел его стадо, за лето господарь не потерял ни одной коровы.
Однако ротсолан тоже заметил колдуна, говорившего с волосницынскими, но сам с места не сдвинулся, шепнул что-то своему товарищу, здешнему полубрату, и тот направил лошадь прямо к колодцу. Хорк к тому времени спешился и пока взбирался на коня (лубок на сломанной руке сильно мешал), полубрат уже подъехал к колдуну. И сразу же, еще не остановив лошадь, с размаху ударил колдуна плетью по лицу — колдун, правда, прикрылся рукой и с завидной ловкостью вырвал плеть у полубрата. Хорк не слышал, о чем они говорили, но колдун оставался невозмутимым и даже вернул плеть, пожав плечами. Ну что за человек! Хорк никогда не позволил бы себя бесчестить, да еще и на глазах у людей! Даже полубрату не позволил бы!
И пастух, и кузнец, и остальные собеседники колдуна поплелись к советскому месту, а полубрат с перекошенным лицом на плясавшей под ним лошади продолжал что-то говорить колдуну, угрожая тому плетью. Колдун так и сидел на бревнышке и спокойно разглядывал полубрата снизу вверх.
До Хорка донеслись только последние слова полубрата — это было совершенно непристойное ругательство.
— Как ты смеешь? — спросил он, подъехав к полубрату вплотную.
— Каменный Хорк? — с усмешкой спросил тот. — Рейтар северо-восточного ландмайстерства Конгрегации? Я уже как-то раз советовал тебе выбирать друзей. Ты, конечно, ценный для Конгрегации человек: молодой, сильный, а главное — богатый. И тем не менее устав писан и для тебя тоже. А потому заткни рот и впредь обращайся к старшему по званию по уставу. А не то я не посмотрю на твою ценность…
Хорк понимал правоту сказанного — он вообще хорошо знал, когда надо подчинять, а когда подчиняться. Если на шнаве каждый будет брать на себя право спорить с морским дядькой, шнава даже от причала отойти не сможет. Так и в Конгрегации — никакого боевого духа не будет, если младшие не будут подчиняться старшим. Но… кто дал право полубрату бить колдуна плетью и бесчестить его грязной руганью? Колдун в Конгрегации не состоит…
— И тем не менее я послушаю, что решит совече, — сказал колдун совершенно спокойно.
— Только сунься… — сквозь зубы прошипел полубрат. — Только раскрой свой поганый рот!
Он развернул лошадь и рванул к советскому месту.
— Хорк, в самом деле, чего ты примчался? — колдун поднялся с бревнышка. — Ты пока не женился и володарем не стал…
— А ты? Он тебя плетью по лицу, как какого-то смерда, — а ты сидишь и в ус не дуешь? — обиженно спросил Хорк.
— Ну, по лицу он, предположим, не попал… И я уже говорил, их тут человек сорок, а я не гордый. Но вообще-то зря мы сюда приехали. Как бы чего не вышло. Люди и без меня про Варожа и честный володарский суд прознали — от дворовых, должно быть. Полубратья этого еще не поняли. Но, понимаешь, не бывало случая, чтобы отряд Конгрегации не добился нужного решения от совеча.
Рейтары окружили советское место — будто люди могли разбежаться, если их не держать… А смотрели они на Конгрегацию со страхом, исподлобья, втягивая головы в плечи — и это тоже больно кольнуло Хорка.
Первым, взобравшись на телегу, выступил коренной маг. Говорил он вроде бы убедительно — о том, что упырь угрожает не только володарской дочери, но и любому ребенку в Волоснице. Вот для чего на совече позвали женщин с детьми… Верней, согнали — бабы тут же подняли вой, а вслед за ними захныкали дети. Против такого никто не устоит — помимо воли захочется упыря извести, любой ценой.
Здешний полубрат говорил после коренного мага — рассказал, что высокая магия завтра же уничтожит упыря, если жители Волосницы об этом попросят. Третьей собиралась говорить священница, приехавшая на совече вместе с коренным магом, но слова неожиданно потребовал пастух. Полубратья сделали вид, что не слышат его требования, но тут народ загомонил, засвистел, ряды смердов сомкнулись угрожающе — и полубратьям пришлось уступить. Для поддержки пастуха — человека немолодого и не очень телом крепкого — на телегу поднялся и кузнец с подмастерьями. Не было сомнений, что пастух в Волоснице человек уважаемый, и уважаемый гораздо более, нежели прибывшие в деревню чужаки-рейтары.
— Упыря угомонить надобно, нет вопроса… — тихо начал пастух, и все замерли, замолчали, прислушиваясь. — Но разве упыри так просто из могил поднимаются? Я вот доподлинно знаю, чего тот упырь хочет и на кого обиду держит.
— Доподлинно — это от тебя, что ли? — шепотом спросил Хорк у колдуна.
— Он и без меня знал, он вообще человек знающий… Крепко знающий. Меня он только попросил подтвердить. Я подтвердил.
— А хочет тот упырь честного володарского суда над Луговым Варожем, шурином нашего володаря. И если Луговой Варож будет осужден, то упырь спокойно ляжет в могилу и больше никогда не встанет.
Для полубратьев такой поворот, похоже, оказался неожиданным, а вот совече одобрительно зашепталось, закивало головами. Даже бабы вроде обрадовались: лица их разгладились, в глазах появилась надежда.
Ротсолан с угрозой посмотрел на колдуна.
— А ты, мил человек, туда не гляди, — по-отечески сказал ему пастух. — Йерр колдун тут ни при чем, мне об упыре лесной хозяин шепнул. Который нашу скотину от зверя бережет…
Последние слова пастух сказал с нажимом, повернувшись к односельчанам.
— А видали вы землю Красной пустоши? — продолжал он. — Хотите здесь такую же? Тогда зовите высоких магов, они мухонькой прилетят, их хлебом не корми — дай порчу навесть на чужую землю. Мое слово: надо справедливого володарского суда требовать, а не высокую магию.
Хорк вздохнул было с облегчением — понятно, что жители Волосницы после этого выберут володарский суд. И совече зашумело, послышались выкрики «Давай володарский суд» и «К лешему ротсоланское колдовство», ну и кое-что покрепче, с указанием пути отряду Конгрегации. Мужики расправили плечи, начали поглядывать на рейтаров с угрозой — ну или хотя бы без страха. Рейтары взялись за палаши, послышался шорох лезвий в ножнах…
Пастух стал спускаться с телеги, кто-то протянул ему руку снизу, и тут местный полубрат — а не ротсолан вовсе! — выдернул палаш из ножен, сделал два быстрых шага к пастуху и с коротким замахом раскроил тому голову надвое… Никто даже опомниться не успел, а Хорк сперва не поверил своим глазам. Толпа ахнула и качнулась назад, в испуге заорала какая-то баба, ее крик подхватили другие — но вяло, ненадолго. Со всех сторон слышалось, как рейтары обнажают палаши, и совече смолкло, замерло…
— Кто еще хочет володарского суда? — с полуулыбкой спросил полубрат, вытирая окровавленное лезвие пучком сена.
— Да как вы… — начал было кузнец, стоявший на телеге, но не успел договорить — полубрат-ротсолан одним ударом перерубил ему шейные позвонки. Подмастерья шарахнулись в стороны, один оступился и упал с телеги, второй поспешно сошел на землю сам… Кузнец умер сразу, но упал через несколько мгновений — с грохотом, раздавшемся в полной тишине. Коротко вскрикнул коренной маг и отшагнул назад от упавшего ему под ноги тела.
— Кто-нибудь еще выступит против призвания высоких магов? — повторил вопрос местный полубрат.
Они были безоружны. Рядом с ними стояли их беззащитные жены и дети. И хотя мужиков набралось бы в толпе больше полусотни, они бы все равно не победили — Хорк без труда предвидел исход этого боя.
Колдун сжал его запястье.
— Хорк, их сорок человек. Не лезь. Тебя просто убьют. У тебя рука сломана.
— Это… это не полубратья — это предатели Конгрегации, предатели Триликой…
— Хорк, не лезь. Они не предатели — они получили приказ и выполняют его, как умеют.
Голос у колдуна был странным, будто не живым. Хриплым был, каркающим. А Хорк не испытывал ненависти — только ужас. Не перед отрядом рейтаров, конечно, — он не испугался бы выйти и против сорока человек. Перед собой ужас, перед произошедшим — очень хотелось проснуться и увидеть, что это был всего лишь кошмарный сон.
Священница поднялась на телегу и перешагнула через мертвого кузнеца, приподняв полы своих огненных одежд. Начала говорить красивым звонким голосом — только Хорк не слышал ее слов, потому что закрыл руками уши. Потом закрыл и глаза, чтобы не видеть ее спокойного прекрасного лица. На миг ему показалось, что так и должно быть, что полубратья совершенно правы, а пастух и кузнец — злые колдуны, враги Триликой.
— Это чары… — выговорил он в полном отчаянье. И бросился прочь.
Колдун возвращался на мызу молча. Скрипел зубами иногда, но не сказал ни слова. Хорка душили слезы, но колдун не стал над ним смеяться. И ругать Триликую не стал — этого Хорк точно не выдержал бы.
Пастухи — гордость Исзорья… Про них по всему свету слава идет… Именно от этой мысли в горле катался твердый ком, именно эта мысль причиняла самую сильную боль. А не предательство полубратьев и не чары священницы.
На мызе их встречал дедушка Юр, но, посмотрев на колдуна, ни о чем не стал спрашивать — поморщился, ссутулился и побрел в дом. Дворовых не было, пришлось самим расседлать коней и отвести их в конюшню.
Из кухни им навстречу выглянули фрова Коира и фрели Илма — только тут колдун заговорил. Тем же самым ржавым, каркающим голосом.
— Жители Волосницы требуют призвания высоких магов. И завтра маги будут здесь.
— А не загостился ли ты у нас, йерр колдун? — в ответ на его полный презрения взгляд едко спросила фрели Илма. — Твое дело сделано…
Колдун глянул на нее, сузив глаза, и слабо усмехнулся:
— Нет, фрели Илма. Йерр Хорк позвал меня для того, чтобы узнать, кто расплел косу его невесты. А этого я пока так и не выяснил.
Фрова Коира окатила фрели ледяным, полным презрения взглядом.
— Илма, придержи язык. Йерр Лахт, ты можешь гостить у нас сколько тебе захочется. И хотя я, несомненно, стою на стороне своего брата, ты не совершил ничего, что позволило бы нам нарушить законы гостеприимства.
Колдун ничего не сказал — кивнул ей молча и направился к лестнице.
Фрели Ойя ждала их на лестнице, между вторым и третьим потолком.
— Они что, полные придурки, что ли, — требовать высоких магов? — спросила она, перегнувшись через поручни.
— Хорк, расскажи ей, как было дело, — вдруг сказал колдун. — Глядишь, и тебе легче станет.
Сначала это предложение показалось Хорку совершенно неприемлемым. Но потом он понял, что колдун прав — ведь иначе фрели узнает все от дворовых.
— А ты сам не хочешь мне помочь… рассказать?.. — Хорк поглядел на колдуна.
— Нет, не хочу, — отрезал колдун.
Он не просто ушел к себе в спальню, а еще и заперся там, нарочито стукнув щеколдой.
* * *
За окном стоял холодный ясный день, дразня своей обманчивой осенней красотой. Лахт убеждал себя, что не виноват в смерти пастуха и кузнеца, что, не явись он на совече, все было бы точно так же. Пастух сам отозвал его в сторонку и расспросил про встречу с упырем, сам. Но… Лахт не дал ему совета помалкивать, хотя проклятое наитие благим матом орало внутри, что добром совече не кончится.
Горела рука, обожженная плеткой полубрата, будто нарочно напоминая о той минуте, когда еще можно было что-то изменить…
Нет, даже наитие не додумалось, каким образом полубратья будут добиваться своего. Лахт честно собирался поглядеть на хитрости черных всадников, священницы и коренного мага — врага надо знать в лицо, учиться противостоять их уловкам. Но против примененной нынче «уловки» он был бессилен. Бессильная ненависть разрушительна, она бьется внутри и не находит выхода… А приправленная ощущением собственной вины, доводит до полного исступления…
Он бы ушел с мызы, если бы не необходимость предупредить домового деда о завтрашнем приезде высоких магов. А тот уж передаст остальным, что с этого места надо бежать.
Для домового нет ничего страшней, чем остаться бездомным. Для лесного хозяина — потерять свой лес, для матери-хозяйки воды — свою речку. Водяницы найдут другое место, чтобы водить свои хороводы, а вот банник вряд ли найдет себе новую баню.
Все бессмысленно. В войне со льдом никогда не добиться победы. Собор Триликой наступает так же, как новый ледник — не то что остановить, даже не замедлить сколько-нибудь его движения. Сомнет — и не заметит препятствия.
Почему полубратья не убили самого Лахта? Ведь почти не сомневались, что он явился на совече, чтобы смутить народ… Потому что ученого человека судная грамота защищает верней, чем смерда? Или потому, что он живет на земле Солнечного Яра, известного противника Конгрегации, а не на земле Кленового Тула, поклонника Триликой? Да, Солнечный Яр не оставил бы безнаказанным убийства своего ученого механика…
Пройдет совсем немного лет, и собор разберется с Солнечным Яром… Найдет способ разобраться… Все бессмысленно. Даже в этой простой истории с очевидным виновником Лахт и то не сумел победить. Чтобы сражаться со льдом, надо быть дураком, ни одному герою такая глупость в голову не придет.
Очень хотелось можжевеловки, и Лахт решил спросить у Хорка, не осталось ли чего-нибудь в его фляге — только чтобы не спускаться вниз, в кухню, и не видеть фрели Илму и фрову Коиру, вполне довольных исходом совеча.
Жених и невеста стояли у окна, и фрели сочувственно поглаживала Хорка по плечу. Для бедняги Хорка произошедшее на совече было тяжелым ударом — крушение искренней веры всегда болезненно. Он, может, еще не разочаровался в Триликой, но вряд ли будет теперь безоговорочно верить священницам. Даже коренного мага напугало хладнокровное убийство, но чем можно напугать женщину, которая без сожаления способна убить собственное дитя?
— Хорк, дай мне выпить, что ли… — заговорил Лахт от двери.
Тот вздрогнул от неожиданности и резко оглянулся.
— Это хорошо, что ты пришел… Фрели Ойя говорит, что вчера ее матушка отдала йерру Варожу ожерелье с рубином. Он уехал с мызы затемно, за несколько часов до появления отряда Конгрегации. И пока не возвращался. Я думаю, он подкупил полубратьев…
— Хорк, дай мне выпить, — вздохнул Лахт.
Ни один из полубратьев не возьмет на себя право убивать, даже если ему отдать дюжину ожерелий с рубинами. Если, конечно, не собирается бежать с этими ожерельями за тридевять земель.
— Да-да, конечно… — Хорк снял флягу с пояса, встряхнул. — Почти пустая…
— Давай я сбегаю в кухню… — тут же предложила фрели. И на лице ее было искреннее желание хоть что-нибудь сделать для Хорка.
Даже братья и то подумают, стоит ли брать на себя такую ответственность. А вот старшая мать собора может запросто отдать полубратьям такой приказ: любой ценой. И у них будут развязаны руки.
— И много было золота в ожерелье?
— Я думаю, оно не дешевле моего перстня. Свадебный подарок йерра Тула.
Значит, фрова Коира всерьез опасалась, что совече потребует володарского суда? И сомневалась в решении своего мужа, буде суд состоится? Да, если бы Лахт рассказал йерру Тулу, почему упырь приходил к его родной дочери, володарский суд был бы много честней и справедливей…
И если бы вчера вечером Лахт не трепал об этом языком, то Варож не помчался бы сломя голову в Хотчино с ожерельем в клюве…
После этого выпить можжевеловки было просто необходимо, потому что более всего хотелось разбить голову о стену.
Под окном дворовые грузили на телеги многочисленные продовольственные запасы Кленового семейства — зерно в первую очередь. То, что проще увезти, чем поднять под второй потолок. Тявкала свора, которую выводили с псарни, егерь орал на псарей и пастухов, вздумавших выгнать во двор овец в столь неподходящую минуту. В хлеву не замолкая ни на миг визжала свинья…
* * *
Девочка, умершая за закрытой дверью, отражается в темном окне. Тянет вперед руки со скрюченными пальцами, скребет стекло длинными ногтями с черным ободком. Скалится и одними губами шепчет: «Впусти!»
И нет сил оторваться от отражения, отойти назад, задернуть занавеску… Черный ободок под ногтями — это земля. Сырая могильная земля. Девочка ногтями разрыла свою могилу, чтобы явиться к тебе этой ночью. От нее пахнет землей, от нее даже сквозь стекло исходит могильный холод. Она пришла, чтобы забрать тебя с собой — в свою разверстую, раскопанную ногтями могилу… «Впусти меня, впусти», — синие губы морщатся в оскале, и в черном провале рта видны острые обломки подгнивших зубов.
Отвернись от окна — и увидишь ее в зеркале. Разбей зеркало — и вместо одной тысяча мертвых девочек отразится в каждом осколке…
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 13-й — 14-й день бездорожного месяца
Жить не хотелось. Страшно и совестно было жить. Да, судьба расставляет все по своим местам, но почему она выбрала для этого именно Лахта? Почему именно он оказался доверчивым дураком, из-за которого убили двух девочек и их мать? Ведь капеллан предупреждал. На коленях просил. И что Лахт ответил со свойственной ему самоуверенностью? Не только доверчивый дурак, но еще и самоуверенный дурак.
Можно было свалить всю вину на того, кто расплел девичью косу — ведь если бы не расплетенная коса, Лахт не поехал бы в Клопицу и не полез в крипту часовни. Столь здравое рассуждение нисколько не помогло.
Лахт поймал себя на мысли о крюке и веревке — сладкие были эти мысли, легкие, приятные, разрубавшие разом все узлы. Он уже топился однажды, проведя ночь в хороводе с навками. Мог бы сделать выводы… Мертвое есть мертвое — оно тянет к себе живых. И вместо того чтобы биться головой о стену (вешаться, топиться, травиться битым стеклом или вонзать тесак себе в грудь), стоило попытаться спасти хотя бы фрели.
Но если она умрет, если именно Лахт станет виновником ее смерти, как жить тогда?
Захотелось вдруг, подобно йерру Тулу, попытаться хоть на полчаса ощутить себя счастливым ребенком: с трудом поднявшись под третий потолок, Лахт сказал Хорку, что можно больше на полу не сидеть, и спросил у него можжевеловки.
Не тут-то было — поднялся, казалось, весь дом. Сперва йерр Тул выглянул из спальни егеря, потом вышел дедушка Юр, ну и йерр Варож не стал прикидываться, что ему неинтересно — появился тоже. Будто все они в окна подглядывали за Лахтом.
Кстати, так оно и было, как выяснилось вскоре. Спускаться в гостиную комнату не стали, расселись в спальне Хорка — а когда брали кресла из супружеской спальни йерра Тула, проснулась и фрова Коира, тоже заглянула к Хорку, накинув на плечи роскошный платок размером с одеяло. Должно быть, шаги под дверью разбудили фрели Илму — пришлось принести кресло и ей. Конечно, спальня Хорка была просторной, но не до такой степени…
Лахту вовсе не хотелось вот прямо среди ночи объясняться с Кленовым семейством, а хотелось напиться и лечь спать — он чувствовал себя разбитым и измученным, как выжатое льняное семечко… А главное — не чувствовал уверенности в себе.
И началось, конечно, не с благодарности за переговоры с упырем, а с обвинений.
— Ты почему его не выследил? Ты мог бы найти его логово! — процедил сквозь зубы йерр Варож.
— Такой он дурак, чтобы позволить мне за ним следить до самого логова… — зевнул Лахт.
— Надо было тянуть разговор до рассвета! На рассвете он бы сразу пошел к логову!
Оправдываться совершенно не хотелось.
— Ага. Может, еще до прихода глубоких льдов надо было разговор потянуть? Ты бы, йерр Варож, сам поговорил с ним с четверть часа…
— Нельзя ходить за упырем, нельзя искать его логово, — тихо сказал дедушка Юр. — Затащит живьем в сырую землю.
— Перестань, Варож, — оборвал препирательства йерр Тул. — Йерр Лахт, удалось ли тебе с упырем договориться?
— Как сказать… — пожал плечами Лахт. — Он требует прилюдного покаяния от негодяя, который его обманул и подставил, чтобы тот снял позор с честного имени Катсо. И справедливого володарского суда по принципу око за око. В данном случае, в прямом смысле: два ока за два ока. Тогда он успокоится и больше никого не потревожит. Он спас жизнь девочке и роженице и теперь забирает эти жизни назад.
Лахт солгал легко и без сожаления: никто из присутствующих не поверит в судьбу, в восстановление равновесия. Какая разница, кто требует правосудия, упырь или некая мнимая сущность, именуемая судьбой? Впрочем, разница велика: упыря можно убить вместе с землей, от судьбы не уйдешь…
Хорк попустил мимо ушей спасение жизни фрели Ойи, а ведь слышал, что тонула Иоя…
— Он назвал имя негодяя? — помолчав, спросил йерр Тул.
— В разговоре с упырем нельзя называть имен, — ответил вместо Лахта дедушка Юр.
— Мне показалось, или йерр Варож признал, что его возлюбленная священница родила мальчика в бане у Катсо? — заметил Лахт и наконец хлебнул можжевеловки из фляги Хорка.
— Тул, ты же понимаешь, что это совершенно неприемлемо, — фрова Коира глянула на мужа строго, как на дитя.
— В самом деле, йерр Тул, — повернулась к нему фрели Илма. — Грязная нежить будет обвинять честного человека, и ты поверишь какому-то упырю, глупому смерду, а не брату жены?
— Там в перечне требований покаяние имеется… — шепнул ей Лахт. — Без покаяния и в суде нет надобности. Так что об оговоре честных людей речь не идет.
— И правда, почему мы должны быть уверены, что в бане у Катсо не рожала какая-то другая женщина, полюбовница другого негодяя, о котором мы ничего не знаем? — йерр Тул оглядел присутствующих.
— Решать негодяю, — усмехнулся Лахт. — Отдать девочку на съеденье упырю или прилюдно повиниться в содеянном.
— Речь не о жизни девочки, йерр колдун, — Варож поднялся с места, прошелся по комнате и остановился у окна, спиной ко всем. — А о земле йерра Тула. Согласись, это совсем иной выбор: жизнь ребенка или земля. Которая к тому же скоро опять будет давать урожаи, потому что стои́т под двенадцативерстовым Хотчинским собором.
— Ты же понимаешь, что это будут не те урожаи, — парировал Лахт. — Землю Клопицы под Часовней-на-Роднике все же пришлось продать за бесценок.
— Хорошо, скажем иначе: жизнь ребенка или существенное падение цены на землю йерра Тула, — едва не рассмеялся Варож. — Думаю, будущий ущерб можно оценить заранее. Два пуда серебра, три пуда серебра? А? Но никак не жизнь ребенка.
— Я думаю, тут нечего даже обсуждать, — вкрадчиво сказала фрели Илма. — Надо немедленно вызывать высоких магов.
— Упырь дал нам три ночи, — Лахт зевнул снова и опять как следует хлебнул из фляги, чтобы не клевать носом. Три ночи — это очень много. Или нет?
Вряд ли Лахт сможет проспать эти три ночи, опасаясь стать прямым или косвенным виновником смерти девочки.
— Я тоже думаю, что обсуждать нечего, — согласилась с фрели фрова Коира. — И к исходу этих трех ночей высокие маги должны быть здесь.
— Ваши цветники превратятся в черный прах… — намекнул Лахт.
— Ты полагаешь, йерр колдун, что я позволю выжечь глаза родному брату, чтобы сохранить свой сад?
— А разве речь о вашем брате? Вроде бы говорили о каком-то неизвестном нам негодяе…
— Не лови меня на слове. И ребенку ясно, что это Варож, — фрова Коира презрительно изогнула губы.
Тот резко развернулся на пятках и оглядел присутствующих сверху вниз.
— Ладно. Хватит глупых разговоров. Я не хочу обвинений в гибели земли йерра Тула. Пусть будет справедливый володарский суд. Я признаю́ себя виновником смерти Катсо. Я подвел его под обвинение в чадоблудии, по моей вине йерр Тул осудил его и ослепил, что в конечном итоге привело к гнилокровию, от которого Катсо умер. Йерр колдун прав: Катсо мог опознать Арнгерд и матери собора непременно проверили бы, дева ли она. Я спасал ее от мучительной смерти. Я сознаюсь, но не раскаиваюсь в том, что сделал. На суде я подробно расскажу, как мне это удалось, чтобы ни у кого не осталось сомнений.
— А почему ты просто ему не заплатил? — спросил Лахт. — Ну, попросил бы молчать насчет священницы… Он ведь молчал об убитом младенце…
— Катсо не знал, что младенец был убит. Я сказал ему, что отвез его к кормилице. К тому же он был колдуном, врагом собора. Если бы он узнал, что Арнгерд — священница, он не стал бы молчать.
— То есть убить было дешевле… — осклабился Лахт, сделав еще два хороших глотка.
— Не дешевле, а надежней. И не убить, а ослепить. И… прибереги вопросы до суда, сейчас все слишком устали.
До чего же скользкий… Как угорь. Теперь йерр Тул, который не посмеет приговорить жениного брата к ослеплению, будет сам виноват в убийстве своих земель. Но самое обидное — убийство земли девочку не спасет.
— Я так думаю, йерр Тул осудит тебя володарским судом и приговорит к вире в свою пользу, — вздохнул Лахт. — Думаю, вира как раз будет примерно равна потерянной стоимости земли. Какой ты все же ушлый, йерр Варож… Тебе даже мзду не надо предлагать деверю, чтобы он тебя случайно не осудил по справедливости, — ты эту мзду по судной грамоте ему заплатишь. И никаких обвинений в гибели земли деверя после этого тебе никто не предъявит.
Варож смерил его взглядом, и, если бы не выпитое, Лахт нашел бы этот взгляд устрашающим.
— Ты пьян, йерр колдун. И мелешь ерунду. Я готов ответить за содеянное, что еще тебе надо?
— Мне? Нет, мне от тебя не надо ничего. Как ты собираешься ответить за содеянное, я только что рассказал — трех пудов серебра, наверное, будет достаточно, примерно треть твоего годового дохода, всего лишь. Йерр Тул, когда будешь вершить справедливый володарский суд, не забудь, как легко далось тебе решение ослепить смерда. И что Катсо был такой же человек, как твой шурин, ничем не хуже. Конечно, ты не был женат на его сестре, он не мог откупиться от тебя серебром и вообще, от него дурно пахло и ноги у него были грязные…
Глаза йерра Тула будто остекленели, и он произнес тихо-тихо:
— Он был в сапогах на суде. Я помню, в новехоньких сапогах. Я еще удивился…
— Вот-вот, про сапоги тоже вспоминай, он их берег, чтобы идти на чудеса смотреть. На суд, значит, надел? И, небось, сорочку, какие только по праздникам носят? Ты пойми меня правильно, йерр Тул, — я тебя в его смерти не виню. Я виню тебя в том, что ты больше толпу под окном слушал, которая требовала его повесить. А теперь будешь слушать тех, кто потребует оправдать негодяя.
— Тул, я очень тебя прошу: чтобы этого человека на суде не было, — гордо сжав губы, сказала фрова Коира. На просьбу ее слова походили мало. — Он не с твоих земель, он живет на земле Солнечного Яра.
— Ты так считаешь? — йерр Тул с тоской посмотрел на жену. — А я хотел позвать его обвинителем…
— Обвинителем может выступить, например, йерр Хорк.
— Ну-ну, вы еще дворового мальчика в обвинители позовите… — проворчал Лахт.
— Йерр Тул, позволь мне быть обвинителем, — вдруг сказал дедушка Юр.
Фрова Коира бросила на него короткий угрожающий взгляд и снова поджала губы.
— Да, конечно… — пролепетал йерр Тул, потому что на жену не посмотрел.
— Я имею право выбрать защитника? — осведомился Варож.
— Да, конечно.
— Пусть моим защитником будет здешний коренной маг.
Да, тут йерр Варож выстрелил в десятку… Как только коренной маг услышит об упыре, он немедленно сообщит об этом в Конгрегацию, а та сразу же, не спрашивая йерра Тула, вызовет высоких магов. Пожелания жителей Волосницы соберут потом. И выходит, что от решения володарского суда ничего не зависит — все равно землю убьют.
— Но коренной маг обязан донести… то есть доложить… об упыре возле деревни, — задумчиво и тихо произнес Хорк. Впрочем, его никто не услышал — йерр Тул и без того догадался, к чему приведет появление коренного мага на володарском суде.
— Нет, Варож. Выбери кого-нибудь другого, — сказал он дрогнувшим голосом. Йерр Тул был из тех людей, которые с трудом говорят «нет». И, конечно, его «нет» обнадеживало — во всяком случае, он оставлял за собой право принять решение.
Хотя не надо было никакого наития, чтобы предугадать, чем кончится володарский суд. Может быть, есть способ убедить йерра Тула в том, что выбора нет? Или жизнь фрели, или два ока за два ока… Лахт был слишком неуверен в себе и уже сильно захмелел, чтобы начать разговор с йерром Тулом немедленно — решил отложить его на утро.
Перед сном он долго смотрел на прозрачную нескончаемую свечу, взятую из спальни Хорка, — на этот раз радость жизни почему-то не возвращалась.
Ночью ему снились нечеловеческие крики Арнгерд и жадные глаза ее сестер.
Лахт немного просчитался насчет решения володарского суда — суд не состоялся. Йерр Тул не вынес тяжести возложенного на него бремени — слег к вечеру следующего дня. Нет-нет, он не притворялся, он лежал в самой натуральной горячке, с красным опухшим лицом и даже впадал время от времени в беспамятство. Фрова Коира послала за коренным магом, и тот явился незамедлительно. Конечно, ученым лекарем он не был, но, в общем-то, смыслил кое-что в болезнях, сказал, что йерру Тулу ничто не угрожает, что болезнь его сродни сенной лихорадке и пройдет со дня на день, если пить настойку, заряженную магией успокоения.
Судя по запаху, магия успокоения настаивалась на корне валерианы.
Коренного мага оставили обедать, и Лахт натолкнулся на него в дверях столовой комнаты. Подошедший сзади йерр Варож будто нарочно сказал:
— Йерр колдун, что ты встал на проходе?
— Йерр колдун? — навострил уши коренной маг и развернулся к Лахту лицом. — Что на мызе делает колдун?
Судя по речи, он был уроженцем Исзорья — и уж точно не ротсоланом: русоволосый, коренастый, с широким скуластым лицом. Далеко не молодой — лет шестидесяти, не меньше.
— Я не колдун, я ученый механик, о чем имею грамоту Высшей школы Великого города, — привычно ответил Лахт и полез за пазуху.
Коренной маг не стал вежливо отмахиваться от протянутой ему бумаги, а, напротив, очень внимательно ее изучил. Что-то его насторожило в прочитанном, потому что он несколько раз поднимал глаза на Лахта, будто примериваясь, может ли прочитанное относиться к подателю грамоты, а потом еще раз прочел вслух:
— Ледовой Лахт сын Акарху сына Сужи…
— Ну да, — Лахт пожал плечами.
— Сын, значит, белого медведя? — как-то неприятно хмыкнул коренной маг. — Внук волка?
— Почему бы нет?
— Ну-ну, — осклабился коренной маг и вернул грамоту Лахту.
В эту минуту к двери подошла фрова Коира и поглядела на коренного мага испепеляющим взглядом.
— Да ты совсем обалдел, любезный? Требовать бумаги от наших гостей прямо в доме, на пороге столовой комнаты?
— Я… я вовсе не требовал… Он сам… — смешался коренной маг, который годился ей в отцы.
Как только Лахт узнал о прибытии в дом коренного мага, он сразу догадался, чем кончится дело, однако предполагал, что произойдет это потихоньку, в тайне от домочадцев. И в этом тоже немного ошибся.
За столом беседовали о делах государственных, ценах на хлеб и лен, о предстоящей зиме и нашествии нового ледника — как положено. Место во главе стола пустовало, то и дело в разговорах повисали неловкие паузы, которые старательно обрывала фрова Коира.
Стоило ей замешкаться лишь однажды, как тишину нарушила фрели Илма, обратившись к коренному магу:
— А вы знаете, что к нам на мызу каждую ночь является упырь?
Хорк чуть не подавился и раскрыл рот, фрова Коира сжала вилку так крепко, что едва ее не сломала. Варож вспыхнул:
— Илма! Ты с ума сошла? Что ты несешь?
Возмущение его казалось непритворным. Впрочем, опасаться ему было нечего — йерр Тул никогда бы не посмел вынести ему тот приговор, который спас бы фрели от смерти.
— Да-да, — уверенно кивнула фрели Илма. — Но некоторые в этом доме так боятся разориться, что тянут время и надеются найти иной способ извести упыря, вместо того чтобы обратиться за помощью к Триликой богине. А ведь речь идет о жизни ребенка!
Она мать. Ей нет дела до разорения йерра Тула и уж тем более — до его земли и всего, что эту землю населяет, она думает об опасности, которая угрожает ее дочери. Можно ли ее за это осуждать? И все же, поступок ее Лахт счел подлым.
— Зачем ты это сказала, фрели Илма? — вспыхнула фрели Ойя. — Кто тебя просил?
— Это не тебе решать, — отмахнулась та. — Ты еще слишком мала.
— В самом деле, Ойя, лучше помолчи, — сказала фрова Коира, вполне довольная поступком Илмы.
На месте йерра Тула Лахт указал бы Илме на дверь. Но йерр Тул вряд ли был способен на такой решительный поступок.
Фрели Ойя вскочила с места, сжав кулаки, — тяжелый стул за ее спиной опрокинулся на пол с грохотом.
— Слишком мала? Вы все, все негодяи после этого будете! — Она повернулась к Варожу. — Ты ребеночка убил! Ты Катсо убил, а он на чудеса хотел своими глазами посмотреть! Я видела, как он по двору своему на карачках ползал, без глаз! И это чтобы твоя сука-священница за блуд с тобой не отвечала! Как щенка ребеночка удавили! Твари! Да тебе мало за это глаза выжечь! Я батюшке скажу, пусть все равно тебя судит! Все равно!
— Деточка, деточка… — в испуге пробормотала фрели Илма. — Он же твой родной дяденька…
— Не надо мне такого дяденьки! Не хочу такого дяденьки!
— Ойя, прекрати орать немедленно! — тихо, но с нажимом велела ей фрова Коира.
— Не прекращу! — фрели повернулась к коренному магу. — А ты, если высоких магов позовешь, чтобы землю батюшкину убить, я, так и знай, твой дом подожгу! Понятно? Мать-земля упыря за справедливостью послала, он справедливости просит, а ты его за это извести хочешь? Все, все вы негодяи! Все!
Она дернула сжатыми кулаками и выбежала вон.
Хорк огляделся, встал, извинился и бросился за нею.
Вот и откуда у дочери мерзавца и продажной женщины такое обостренное чувство справедливости? Ведь до семи лет она жила с настоящими родителями и должна была перенять их взгляды на жизнь… А впрочем, Лахт до девяти лет жил с мельником, но взглядов на жизнь у мельника не перенял, и даже наоборот.
Надо было сказать, что упырь здесь ни при чем. Что убийство земли не спасет фрели. Но тогда на каком основании Лахт стал бы требовать справедливого суда над Варожем?
Еще одна стоящая внимания мысль появилась в голове: почему Лахт решил, что к фрели ходит упырь? Об этом ему сказал домовый дед. Домовый дед послал его в лес на встречу с упырем, потому что знал: к фрели упырь не пойдет, ни бесплотным духом, ни, тем более, воплоти. И зачем домовому деду потребовалось обманывать Лахта? Кленовое семейство здесь недавно, вряд ли домовый дед успел сильно привязаться к новым домочадцам Волосницыной мызы. Его дело — стеречь дом. От злого находа нежити в том числе. И если к фрели ходит ее мертвая сестричка, то почему домовый дед не сказал об этом? Почему обвинил упыря?
Наитие на этот счет имело свое мнение, никак не подкрепленное логикой: из-за упыря Лахт отправился в Клопицу и нашел мертвого младенца в крипте. Из-за упыря Варожу пришлось признаться и в убийстве дитя, и в убийстве Катсо. Но зачем это домовому деду?
Впрочем, найти и извести упыря гораздо сложней, чем любую другую нежить — мертвое есть мертвое, навь стоит за навь, и домовый дед просто не выдал мертвую сестричку фрели…
А что тогда упырь делает возле мызы? Очень возможно, убив родную дочь йерра Тула и не добившись этим справедливости, земля приковала Катсо к его недосягаемому убийце.
Но ведь кто-то расплел косу фрели и забрал ее часть… Зачем?
К вечеру на мызу приехала священница из Хотчинского собора, та самая, с которой Лахт беседовал, сидя на травке, по пути в Клопицу. Должно быть, нарочного за ней послал коренной маг. И приехала она с единственной целью — успокоить фрели Ойю.
Священница излучала добро и свет. Обаятельна была и очаровательна. Обаяла и очаровала не только фрели, но заодно и Хорка. Эдакая добрая волшебница, в шелестящих оранжево-красных одеждах, светловолосая, легконогая, с теплой улыбкой на губах. Лахт едва увидел, как она переступила порог мызы, так сразу понял, что дом коренного мага фрели не подожжет…
О священнице, убившей ребенка, прибывшую добрую волшебницу спросил Хорк. И, конечно, добрая волшебница сделала вид, что в первый раз об этом слышит. Лахт долго ходил вокруг нее — так кот вьется вокруг хозяйских ног, выклянчивая сливки, — чтобы она хоть немного размякла. И она размякла. Все женщины одинаковые, не исключая священниц, — удержать в себе сплетню ни одна из них не способна. Лахт вызвался проводить ее до дома коренного мага, где она собиралась остаться на ночлег, отвергнув гостеприимное предложение переночевать на мызе. Фрова Коира, по болезни мужа исполнявшая его обязанности встречать и провожать гостей, даже обрадовалась этому предложению, иначе ей пришлось бы снаряжать на проводы дворовых.
Размякшая священница косилась на Лахта голодным взглядом, пускала в ход чары, но, понятно, черты не переступала — им, лишенным любви, и два десятка шагов по темной дорожке сада, и ненарочное прикосновение руки к руке кажется запредельно романтическим приключением… А, зная о судьбе Арнгерд, переступать черту ей долго не захочется. Впрочем, она уже давно не дочь и породу не испортит.
Двоеколкой священница управляла самостоятельно, а потому никакой кучер не помешал разговору и к романтическому приключению прибавились две версты наедине, да еще и сидя рядом на узком сиденье.
— Это правда, что сыновья священниц рождаются чудовищами? — спросил Лахт, чтобы завязать разговор. — Кровавыми магами?
Она приостановилась и приложила палец к губам. А потом кивнула.
— Не говори никому. Но от высоких магов священницы в самом деле рожают чудовищ — потому и не оставляют их в живых.
— А не от высоких магов?
— А не от высоких магов священницы рожать не должны, — она кокетливо усмехнулась и поглядела на Лахта со значением. — Но, вообще-то, не от высоких магов у них рождаются обычные дети.
— Выходит, младенца в Часовне-на-Роднике убивать не требовалось?
— Это был первый ребенок у Арнгерд. Она поступила так, чтобы ее будущие дочери становились священницами, а не пустоцветами.
Нормально! В самом деле, удавили ребеночка, как щенка, чтобы соблюсти породу…
— Ей это зачтется? — осклабился Лахт.
Священница потупилась.
— Нет. Уже не зачлось. Арнгерд казнили вчера ночью, вместе с дочерьми.
В ее голосе не мелькнуло и тени злорадства, но почему-то вспомнилось: «Я до двадцати лет скоблила пол в обители. Теперь не моя очередь».
Лахт в глубине души надеялся на другой ответ — смерть Арнгерд, которую он увидел, говоря с упырем, могла быть просто видением, способом придавить его покрепче, лишить радости жизни… Увы, навь не солгала.
— А если бы это был не первый ребенок? — продолжил он как ни в чем не бывало.
— Тогда бы ее отправили на Соляные острова.
— Всего-то?
— Ты не знаешь, о чем говоришь… Некоторые предпочли бы умереть. Соляные острова — это каторжная тюрьма. Тот, кто там побывал, говорит, что лучше оказаться в преисподней…
— А что, матерей собора совсем не интересует отец задушенного ребенка?
— Это же самое интересное! — воскликнула священница и осеклась: — Ой… Ты ведь никому не расскажешь?
Наверное, у нее не было повода сильно скорбеть о сестре-священнице и двух ее дочерях, но хотя бы сделать вид, не выражать так откровенно восторг от обладания сплетней… Ответ от Лахта ей не требовался, а потому он не стал давать пустых обещаний — просто промолчал.
— В воске не было мужских волос, — шепнула священница. — Темная прядь принадлежала девочке, и сейчас та девочка мертва — матери собора выяснили это доподлинно.
— А что, разве мать ребенка не назвала имени отца?
— Ей хватило ума назвать его сразу, хотя от мучений и не спасло. Но высокие маги сказали, что сло́ва Арнгерд недостаточно для доказательства отцовства. Мы все считаем, что отец ребенка им зачем-то нужен и они его не тронут. Как всегда, за запретную любовь расплачивается женщина — мужчина уйдет безнаказанным.
— А не надо накладывать на любовь запреты, тогда и расплачиваться не придется… — проворчал Лахт.
— Ты рассуждаешь как мужчина. Не тебе в случае чего умирать родами…
— Да, родами мне умереть не доведется… Но я знаю много других способов, которыми умирают преимущественно мужчины.
— Войны, как и пьяные драки, мужчины придумывают себе сами. Чтобы гордиться потом смертью на поле брани.
— Ладно, ладно. Не будем спорить. Лучше скажи, почему сработала некромагия, если прядь волос не принадлежала отцу ребенка?
Ей понравилось обращение на «ты» — как к жене. Так понравилось, что она не стала разубеждать Лахта в существовании некромагии.
— Должно быть, девочка была его родственницей. Этого обычно бывает достаточно.
За четверть часа она выдала Лахту столько соборных тайн, что ее тоже можно было бы сослать на Соляные острова. Впрочем, Лахт не собирался выдавать ее матерям собора, и она наверняка это чувствовала, потому и доверилась ему.
Прощаясь возле дома коренного мага, священница повернулась к Лахту лицом и погладила его по плечу — как сестра, разумеется.
— Когда ты родился, Красная планета богов войны стояла в самом мирном созвездии. Я заметила это с самого начала, когда в первый раз тебя увидела. И сказала себе: этот человек вызывает неоправданное доверие, особенно у женщин, с ним нужно быть поосторожней и придерживать язык за зубами. И все равно, как видишь, не удержалась. Родись ты девочкой, и тебя забрали бы в гнездо.
— Хвала сущим богам, я не родился девочкой… — пробормотал Лахт.
— И все же я надеюсь, что мое доверие оправдано, — она улыбнулась со всем возможным очарованием.
В самом мирном созвездии! Ну надо же! Всю обратную дорогу Лахт сплевывал себе под ноги. Конечно, он давно оставил мечты о воинской славе, которым предавался в школьные годы, но и самым мирным человеком никогда себя не считал. Забрали бы в гнездо! Родись он девочкой…
Надо было взять с собой амберный фонарь, чтобы не спотыкаться в кромешной темноте о корни… Впрочем, тащить на себе тяжеленную банку-энергонакопитель было бы не многим лучше.
Однако злость кипела внутри вовсе не из-за этих пустяков. Если бы йерр Тул раньше узнал о том, куда его шурин подложил прядь волос его дочери вместо собственной пряди, он бы не слег в лихорадке перед володарским судом. Надо же, Варож и такой расклад предусмотрел заранее! Чтобы невозможно было твердо доказать отцовство. В Клопице у него было три кровных родственницы: дочь, сестра и племянница. Должно быть, выбор племянницы показался ему наименьшим злом. И, наверное, тогда он не предполагал, что до пряди волос доберется упырь. Но, вольно или невольно, именно он виноват в смерти дочери йерра Тула…
Конечно, проще всего обвинить упыря — вот оно, сущее зло сущих богов! Но вода, в самом деле, не течет вверх, а упырь — слепая сила земли, он не может не высасывать жизнь из живых. Он потому и упырь. Ни почившие в своей постели старцы, ни умершие от лихорадки дети упырями не становятся. Земля вынуждает живых считаться с нею — и не будь опасность смертельной, живые отмахнулись бы от земли с ее равновесием, как от назойливой мухи.
Впрочем, они от нее все-таки отмахнутся — при помощи высокой магии.
Наверное, если бы священница не завела разговор о самом мирном созвездии, Лахт, вернувшись на мызу, не стал бы искать встречи с Варожем. И, если подумать, не много было смысла в этой встрече. Однако руки чесались если не выжечь ему глаза, то хотя бы подбить. Но прежде — в эти глаза посмотреть. Лахт редко встречал людей, совершенно лишенных совести, не умел поставить себя на их место, не понимал, что ими движет, и не представлял себе образа их мыслей.
Йерр Варож сидел в гостиной комнате за книгой о морских сражениях, купленной Хорком для невесты. Пил вино и заедал его печеньем. Оглянулся на скрип двери и, увидев Лахта, снова уткнулся в книгу. Он сидел боком к очагу, и Лахт подвинул кресло так, чтобы сесть напротив. Жаль, что, сидя в кресле, неудобно дать собеседнику в глаз… Тем более что кресла в гостиной комнате были низкими и глубокими.
— Ты знаешь, где упырь взял волос фрели Ойи? — начал Лахт без предисловий. — Я имею в виду настоящую Ойю, а не твою дочь.
— Не имею представленья, — ответил Варож, не отрывая глаз от книги.
— В изголовье убитого тобой младенца. Там почему-то оказалась прядь ее волос, а не твоих.
Варож нарочито вздохнул, сложил недовольно губы и опустил книгу на колени.
— И что?
— Люди недаром сжигают остриженные волосы. Или хранят их под замком. Некромагия работает в том числе потому, что делает уязвимыми тех, чьи пряди лежат в изголовье мертвеца. Их волосы мертвое берет в залог у живых. Скажи мне, кем надо быть, чтобы отдать в залог мертвому прядь волос маленькой девочки вместо собственной?
— Это вопрос?
— Да. Мне бы хотелось понять, что тобой двигало.
Глаза Варожа вспыхнули непрекрытой злобой.
— А что двигало тобой, йерр колдун, когда ты сдавал несчастную женщину матерям собора? На верную мучительную смерть?
— Да-да, об этом я тоже хотел сказать, — кивнул Лахт. — Оказывается, чудовища рождаются у священниц только от высоких магов. Твой сын был бы обычным мальчиком, а вовсе не кровавым магом. И его мать, которую я сдал матерям собора, прекрасно это знала. Вы задушили ребенка, как егерь топит порченых щенков. Мне жаль, что его мать умерла мучительной смертью. Еще больше мне жаль двух ее маленьких дочерей. Но иногда я думаю, что все они заслужили мучительную смерть. Священницы, я имею в виду. По принципу «око за око». Жизнь за жизнь.
Варож потемнел. Вскинул лицо и громко скрипнул зубами.
— Откуда ты узнал о смерти Арнгерд?
— Вчера ночью мне об этом сказал упырь. Считай, он забрал назад жизнь, которую спас.
Если бы Варож кинулся на Лахта с кулаками или хотя принялся угрожать, кричать, топать ногами — его гнев не был бы так страшен. Однако Варож говорил тихо, сквозь зубы.
— Да? Упырь? Нет, йерр колдун, не упырь. Это ты полез в крипту часовни, ты вытащил оттуда запечатанные в воск волосы и ты был настолько глуп, что позволил матерям собора забрать у тебя этот воск.
— Не надо валить вину с больной головы на здоровую: не я убил младенца, не я оговорил Катсо. И священниц я тоже не соблазнял.
— Ты такой же убийца, как я. По твоей вине убили двух маленьких девочек!
— По моей ли? А не потому ли их убили, что ты соблазнил их мать, зная, что ее за это ждет? Не потому ли их убили, что их мать поддалась соблазну и нарушила глупый и жестокий устав Собора? Который тоже не я сочинял.
— Значит, ты считаешь, что она заслужила мучительную смерть? А я вот отдал бы на мучительную смерть любую ведьму-лаплянку. И в этом гораздо больше смысла, чем в пресловутом «око за око»: чтобы ведьма никогда и никому не причинила вреда.
Вообще-то от слов Варожа холод прошел по спине. Конечно, Солнечный Яр не пустит на свою землю Конгрегацию и обидеть Йочи не позволит, но хитрость черных всадников всем известна, с них станется…
— Моя жена не ведьма.
— Конечно не ведьма. И Конгрегация знает способ это доказать. Ты слышал, теперь для этого подозреваемых в колдовстве не обращают в прах, высокие маги просто лишают их кожи.
— Не надо меня пугать, я все равно расскажу йерру Тулу о том, почему упырь убил его родную дочь.
— Да рассказывай, я мешать не стану, — фыркнул Варож. — Это ничего не изменит. Все, что мог, ты уже сделал. И не думай, что я не отомщу тебе за Арнгерд. Око за око, если тебе нравится эта максима.
Йерр Варож был слишком спокоен, чтобы не принимать всерьез его слова. Вот если бы он орал и кидался на Лахта с кулаками, можно было бы не обращать внимания на угрозу… Лахт же испытывал к нему самое искреннее отвращение, чтобы йерр Варож взял его на испуг. К тому же женщину Варожа Лахт матерям собора все-таки сдал, и изменить этот факт теперь было невозможно. А, наверное, стоило прежде подумать о Йочи…
И что теперь? Упасть этому негодяю в ноги и умолять о прощении? Лахт не гордый, может и упасть. Только смысла в этом не будет никакого.
— Не надейся, твой высокий покровитель из магистериума на этот раз тебя не выгородит, — прибавил Варож.
О чем это он? Должно быть, решил, что без покровителя в магистериуме Лахт не вышел бы из Высокого дома. Что ж, пусть и дальше думает именно так, незачем его разубеждать…
— Кто бы говорил о высоких покровителях, — криво усмехнулся Лахт. — Однако я не продавался чужеземцам, чтобы ими обзавестись.
— Высокая магия не различает стран и народов, она одна на всех.
— Это точно, не различает. Высокие маги с радостью овладеют любой страной, даже самой захудалой… Но я-то знаю, на какой земле родился и вырос, и мне не все равно, кто и зачем ее убивает.
— Высокие маги не имеют в этом никакой корысти.
— Ты в самом деле так наивен или только прикидываешься дурачком? Собор скупает убитые земли за бесценок, и чем больше земли убьет высокая магия, тем больше земли окажется в руках Собора. Нашей земли.
— Нашей — это чьей? — Варож смерил Лахта презрительным взглядом. — Великого города? Илмерских славитов? Не все ли равно тебе, кому Исзорье платит дань?
— Илмерские славиты не убивают землю, в отличие от высоких магов. И не навязывают мне Триликую в матери. Я говорю на одном с ними языке и чту их мнимых богов. Не магистериум и не ротсоланский король, а совече решает, как жить Исзорью. Потому мне не все равно, кому платить дань.
Судя по тому, как брезгливо сморщилось лицо Варожа, он мнения Лахта не только не разделял, но и находил его незрелым.
— Послушай… — все же продолжил Лахт. — Арнгерд умерла не просто так. Это судьба забрала у тебя то, что дал тебе Катсо. И так же судьба заберет твою дочь. Понимаешь? Не упырь убьет ее, не ее мертвая сестра — она погибнет из-за какой-нибудь нелепой случайности, чьей-нибудь глупости или неосторожности. Например, моей. Но она умрет. Убив землю йерра Тула, ты ее не спасешь.
— Отчего же судьба не убила меня, если она такая справедливая, как тебе кажется? Отчего начала с Арнгерд? Отчего убьет прежде мою дочь, а не меня?
— Оттого лишь, что у тебя нет совести, йерр Варож. И это самый надежный твой щит. А еще оттого, что одной только смерти будет маловато для того, чтобы тебя наказать.
— Ты предлагаешь мне выжечь самому себе оба глаза? Это, по-твоему, спасет мою дочь? Не надейся, йерр колдун. Высокая магия уничтожит и упыря, и мертвую Ойю, и землю, которая ищет мести.
3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 13-й день бездорожного месяца
Упырь — не домовый дед, не банник и даже не болотный хозяин. Когда он мимо проходит — и то кровь стынет в жилах… А уж позвать его по имени, да поговорить, да договориться… Очень хотелось выпить еще можжевеловки для храбрости, но Лахт решил, что это будет лишним — а то славно получится: упырь придет, а Лахт лыка не вяжет…
Выпить можно будет потом. И вообще: это мнимый страх, бояться особо нечего. Конечно, упырь забирает глоток жизни у того, кого встречает на своем пути, но всего один глоток, это не опасно. А если и опасно, то совсем не так, как кажется. У страха глаза велики…
Не надеясь на себя, Лахт попросил Хорка посидеть вместе с ним у двери фрели Ойи (или, правильней сказать, Иои, но привыкнуть к этому теперь никак не получалось), чтобы, буде Лахт задремлет, Хорк его разбудил. Впрочем, сна не было ни в одном глазу, только ужас от предстоящего разговора с упырем. И этого ужаса упырь заметить не должен — тогда лучше вообще с ним не заговаривать.
— Ты все-таки считаешь, что йерр Варож виновен? — спросил Хорк, зевнув.
— Об этом я спрошу упыря, — ответил Лахт.
— Мне кажется, он все убедительно объяснил.
— Ага. Мне тоже кажется, что он был убедительным. Только вины с него эта убедительность не снимает.
Лахт решил не говорить Хорку о том, что фрели Ойя вовсе не фрели Ойя. Зачем? В самом деле, ведь ему понравилась именно эта девочка, и, наверное, не потому, что она володарская дочь. Вот и пусть женится на ней, раз она ему понравилась. Вряд ли найдутся желающие разоблачать этот подлог, Хорк станет володарем — и ведь хороший из него выйдет володарь!
— Ну почему ты так уверен в его виновности?
— Наитие… — проворчал Лахт.
Бедная девочка. Имена — это не пустой звук, они много значат, недаром вадяки никому не называют своих настоящих имен. Упырь приходил за Ойей в Клопице, и снова пришел за Ойей — в Волоснице.
Но почему, почему он приходил за родной дочерью йерра Тула, если виновен в его смерти Варож? Смерть на многое открывает глаза, земля не отпустит мертвеца мстить невиновному.
— Ты боишься говорить с упырем? — спросил Хорк.
— С чего ты взял? — удивился Лахт.
— Ну, я же помню, как ты не мог встать после разговора с домовым дедом. И как устал, когда поговорил с болотником. Наверное, упырь сильней и опасней…
— Это вовсе не значит, что я боюсь, — угрюмо ответил Лахт.
— Нет, я не в том смысле, что ты трусишь. Дядька Воит говорил про меня, что храбрый не тот, кто ничего не боится, а тот, кто идет в бой вопреки страху. Я вот вовсе не храбрец, потому что просто ничего не боюсь.
— Я не боюсь говорить с упырем, — с нажимом повторил Лахт. — Я тоже никакой не храбрец, я просто дурак. Потому что ввязался в это дело.
— Почему дурак? Это ведь я тебя в это дело втянул. Я тогда не знал, что ты хороший, добрый человек и всем помогаешь.
— Я? Всем помогаю? — Лахт кашлянул.
— Ну да. А разве нет?
— Глупости ты выдумываешь…
В просвете, у выхода к лестнице мелькнула вдруг мохнатая тень, на миг проблеснули два зеленых глаза… Не иначе, домовый дед, как всегда, вместо себя прислал кота. Вот интересно, он помочь собирается или наоборот? Мертвое часто стоит за мертвое против живых… И тем не менее послушать домового деда стоило.
Лахт поднялся, прижал палец к губам и сделал Хорку знак оставаться на месте. Кот, дождавшись, когда Лахт выйдет на лестницу, опрометью кинулся вниз и замер где-то между первым и вторым потолком. Снова подождал Лахта и помчался дальше. Нырнул в кухню. Ну где еще поговорить с домовым дедом, как не в кухне?
Лахт вошел туда, озираясь, и тут же услышал из-за печки смешок, а потом и глухой глумливый голос:
— Зубами ли стучишь?
— Шутки ли шутишь? — проворчал в ответ Лахт.
— Провалить все дело хочешь? — продолжал домовый дед уже серьезно. — Боишься — лучше к упырю не суйся! Это тебе не болотник и не банник!
Лахт покрепче клацнул зубами, надеясь, что они перестанут стучать. Дед прав: упырь не должен видеть страха, иначе… А что будет иначе? Сожрет? Вряд ли. Что мертвое может сделать живому?
Мертвое может лишить воли, а главное — воли к жизни. Что живое без воли к жизни? Мертвое может лишить силы — внутренней силы. Может лишить радости. А без радости и жить не захочется…
— Ну, это я сам буду решать, куда соваться, а куда нет… — ответил Лахт.
— Я совет тебе дам. Ты, небось, собираешься в спальне упыря встретить? С бесплотным духом собираешься говорить? И вот каким же местом он тебе отвечать станет? И каким местом тебя услышит, а? Подумал?
— Ты хочешь сказать…
— Я хочу сказать, что если у тебя от встречи с бесплотным духом поджилки трясутся, то слабо тебе с упырем во плоти говорить. Может, лучше посильней колдуна позвать?
— Я не колдун, я ученый механик.
— Одно другому не мешает, — философски заметил домовый дед. — Слушай, что скажу… Выйдешь сейчас к лесу, через мост перейди, там перекрестье тропинок будет. Стань туда и очерти вокруг себя три черты. И приговаривай: за три черты неживой не ходи.
— Дедушко, хозяйнушко… А не то ли это перекрестье тропинок, что аккурат под развесистой клюквой? Я тебе что, дитя малое?
— Ну и дурак. Я как лучше хотел… Поверил бы в три черты — и упырь бы их в самом деле не перешагнул, уверенность твоя его не подпустила бы. Ну хоть слово-то ты знаешь?
— Знаю, знаю… Может, что-нибудь полезное подскажешь?
— Если он жизнь из тебя станет тянуть, пригрози ему именем тресветлого солнца. И вообще — будь с ним построже. Но оберегов с собой никаких не бери, и за ним не ходи, не ищи, где его логово: затащит к себе, уложит в сырую землю — сгинешь не за что. Ночью — его сила. А главное — не трясись, как заяц.
Лахт не стал подниматься к Хорку — если самому искать встречи с упырем, то чем раньше, тем лучше. Пока злость на домового деда не остыла. Как заяц! Придумает же!
Он не задержался перед дверью, накинул плащ и вышел из дому спокойно.
Осенние ночи обычно черны, непроглядны. А тут над мызой, в радужном ореоле прозрачных облаков, висела яркая, как амберный фонарь, луна. И Лахт остановился, завороженный ее печальным светом. Читать можно — без преувеличений. Он достал из-за пазухи лубки, взятые в доме Катсо, перебрал их в руках — помнил, конечно, что там было нарисовано, но на всякий случай поглядел еще раз. На одном рыба-кит с деревней на спине, на втором — столетний дуб на берегу моря с котом-сказочником у подножья, на третьем — пышная обнаженная дева, частично спрятавшаяся в ивовых ветвях. И все в том же ключе. Неизвестно, умел ли Катсо читать, но лубки пестрели длинными текстами, кое-где рифмованными, существенно расширявшими границы нарисованного. Дева, кстати, была более чем зрелой и чем-то напоминала вдову Варру…
Угрюмый, значит, был на людях… Людей опасался и не любил. Говорить не любил, но, бывало, и поговорит… Чудеса хотел увидеть своими глазами, лубки не с богатырями-героями покупал, а со сказочными картинками.
И при этом крепко знал. Мог роженице помочь, утонувшее дитя вернуть к жизни.
Лахт тронулся с места безотчетно, не думая. Направился к лесу, через мост. Перекресток тропинок искать не стал, подошел к широкой долгой просеке, выходившей на мызу, — и не опушка вроде, и не густой лес… Луна, может, и «солнце мертвых», а все лучше полной темноты.
Построже, значит? Уверенность не подпустит? Ничего здешний домовый дед в этом не понимал. Лахт вспомнил мохнатую лапу у себя на плече: «Не бойся, детонька, поешь молочка». Твердая решимость, которую он собирал в душе по крупицам, растаяла, растворилась в лунном свете. Страшно? Да и пусть страшно. Какая разница?
Лахт нашел поваленное дерево, лежавшее у края просеки, уселся на него лицом к луне. И негромко позвал:
— Ваатаа…
Повторять не пришлось: он сразу почуял движение в глубине леса и ветер, пробежавший по верхушкам деревьев и замерший вдруг, оборвавшийся. Холодное безмолвие, оцепенение охватило все вокруг — упырь услышал зов и выбирался из своего логова под лунный свет. Слепая сила сырой земли, воплощенная месть мертвого живущим… Мнимое обернулось сущим, чтобы грозить сущему. И сущее замерло, перестало дышать.
Он шел откуда-то из глубины леса, приближаясь к Лахту со спины, — неуклюже, тяжело ступая, спотыкаясь о корни деревьев, под его ногами звонко щелкали сломанные ветки и шуршала опавшая листва. Он не таился. Очень хотелось повернуться к нему лицом, очень… Встать хотелось. Лахт не двинулся с места, продолжая перебирать в руках и разглядывать в лунном свете лубки со сказками.
Он, хозяин лубков, приближался — желание повернуться к нему лицом стало невыносимым. Ветка нагнулась и выпрямилась в двух шагах за спиной. И наступила давящая тишина — редкое, спокойное дыхание Лахта в ней было оглушительно. Сердце стучало медленно, ритмично, почти равнодушно. Но очень шумно.
Он стоял сзади — хозяин лубков. Все, в чем себя убеждал Лахт насчет того, что мертвое не может причинить серьезного вреда живому, оказалось полной ерундой. И уже не страх смерти, а смертная тоска охлаждала бившееся сердце — и оно стучало все медленней, все тише…
Кот-сказочник. Рыба-кит. Тот, кто стоял за спиной, хотел своими глазами увидеть чудеса священниц Котельного собора и берег для этого сапоги. Тоска напоминала надрывный вой плакальщиц на похоронах.
В этот миг в городе Священного Камня в муках умирала священница Котельного собора по имени Арнгерд — на глазах своих сестер. Она думала, после смерти родных дочерей ей будет все равно, какой смертью умереть, — она заблуждалась. Если бы своими муками она могла спасти дочерей, если бы ей дали хотя бы надежду на то, что их оставят в живых, — ей хватило бы сил ни о чем не просить своих палачей. Ей хватило бы сил не потерять рассудок, не превратиться в обезумевшую плоть, лишенную всего человеческого…
Это случилось потому, что Лахт поверил старой священнице. Поверил в то, что не все они завистницы, готовые обречь на лютую смерть свою оступившуюся сестру. Может быть, не все, но сестры смотрели на муки Арнгерд без сострадания, с ужасом за себя — и с радостью, что не оказались на ее месте.
Это случилось потому, что Лахт поверил старой священнице. И можно сколько угодно повторять самому себе, что старая мать задурила ему голову, что священницы не только обладают даром убеждать, но и с раннего детства учатся вызывать доверие, — от этого ничего не меняется. Можно оправдаться тем, что и у капеллана отобрали бы этот злосчастный кусок воска, по которому матери собора за один день нашли отступницу… Арнгерд умирает в муках, потому что Лахт поверил старой священнице. Две маленькие девочки убиты, потому что Лахт нашел мертвого младенца в крипте под Часовней-на-Роднике. И можно говорить самому себе, что Арнгерд сама виновата в их смерти, что она чудовище, убившее собственное дитя, но прозвучит это неубедительно.
И вернуть себе радость жизни после ее смерти будет бессовестно, подло. Жить после этого будет нечестно. Да и невозможно.
Он стоял сзади — хозяин лубков. Убитый для того, чтобы жили Арнгерд и две ее дочери. Он хотел своими глазами увидеть чудеса священниц Котельного собора и берег для этого сапоги. Со смертью Арнгерд его смерть потеряла смысл. Так в чем же она состоит, эта справедливость, искать которую его послала мать сыра земля?
Лахт никогда раньше не встречал упырей во плоти. Оказывается, это вовсе не страшно — этого просто нельзя пережить…
— Садись, — Лахт показал на ствол поваленного дерева рядом с собой. Он очень старался, чтобы это не было похоже ни на приказ, ни на просьбу. Предложение — это было предложение.
Позади раздалось злое и хриплое сопенье, похожее на ворчанье зверя. Нет, оно не вызвало страха, так же как и отчетливый звук двух тяжелых шагов за спиной. Он стоял вплотную к Лахту, нависая прямо над его головой. От него пахло гиблым болотом, гнилыми опавшими листьями и тухлой рыбой. От него тянуло холодком — сырым могильным холодком, который так быстро отнимает тепло у живого.
— На, возьми, это твое, — Лахт протянул лубки через плечо. В глубине души мелькнула мысль, что это было самой большой глупостью, которую только можно выдумать. Отдать вещь, которая дает власть над упырем? Не подразнив его? Не поторговавшись? Упырь, конечно, не священница, умеющая убеждать, но быстро убедил Лахта в бессмысленности бытия и поисков справедливости.
Упырь неуверенно протянул руку, неуверенно тронул картинки, а потом с поспешностью рванул их к себе. Слишком сильно рванул — не ожидал, что Лахт их не держит.
— Это твое, — выговорил Лахт еле-еле, будто хотел объяснить мертвому телу, почему позволил забрать картинки.
После этого нужно было посмотреть упырю в глаза — пришлось встать… Лахт медленно повернул голову — зрелище было жутким и тошнотворным: глубокие провалы глазниц, на дне которых — не успевшие зарубцеваться ожоги, отвратительная вспененная раскаленным железом плоть… Но страшней всего был взгляд со дна темных провалов — отразивший на миг белесый свет солнца мертвых. Взгляд не видящий, но будто ощупавший Лахта с ног до головы. Когда этот взгляд начал ощупывать лицо, трудно было не закрыть его руками. Упырь смотрел тупо и вроде бы равнодушно, не мигая, — как озерная ящерь, которая собирается тебя сожрать и выбирает подходящий миг для молниеносного броска. Его влажные синюшные губы разомкнулись, показав желтые гнилые зубы, в лицо дохнуло мертвечиной — Лахт едва не отшатнулся.
— Одну невинную девочку ты уже забрал к себе. Теперь пьешь жизнь другой невинной девочки. Или земля послала тебя убивать детей, а не искать справедливости?
Он пил то, что сам в нее вдохнул?
— Нормально! Захотел — вдохнул, захотел — выдохнул! Ах, злые люди, вы мне на добро злом ответили, так я добро-то заберу назад! Как траченный пряник на ярмарке…
Упырь резко отвернул лицо в сторону. Обиделся?
— И нечего обижаться, — продолжал Лахт. — Она вон даже расплакалась, когда узнала, что ты в Котельный собор хотел пойти на чудеса смотреть. Я ей говорю: он же жизнь твою пьет, смерти твоей хочет. А она: так ведь мстит за неправедный суд, все по справедливости…
Упырь снова повернул к Лахту взгляд озерной ящери.
— Нет. Справедливость выглядит не так, — продолжал говорить Лахт, не очень раздумывая о том, слышит его стоящее рядом мертвое тело или нет. — Справедливость — это когда око за око, а не двое детей за два глаза, по девочке на каждый глаз… Ты же ребенка убил, гадина…
Он нашел волос в изголовье мертвого младенца. Но явился к нему не его убийца, а володарская дочь.
— И ты, значит, не побрезговал? Невинное дитя не пожалел, выхлебал из нее все, что мог выхлебать? Ну-ну… А ко второй девочке ты зачем прицепился? Ты, может, не знаешь, кто в твоей смерти виноват?
Он знал, кто виноват в его смерти — смерть на многое открывает глаза. Он вытащил дочь своего убийцы с того света. Он спас полюбовницу своего убийцы от смерти родами. Он имел полное право забрать назад жизнь обеих, и в этот миг в городе Священного Камня в муках умирала священница Котельного собора по имени Арнгерд — на глазах своих сестер.
— Моими руками, значит, правосудие вершишь? — поморщился Лахт.
От судьбы не уйдешь. Не упырь — так распорядилась судьба. Мать сыра земля, не ведающая добра и зла. И если справедливость не будет восстановлена, умрет и дочь Варожа, спасенная Катсо. Не потому, что он выпьет ее жизнь, приходя по ночам к ее изголовью, — он слепая сила земли, заставившая Лахта залезть в крипту часовни. И что бы Лахт ни предпринял сейчас, любое его слово, любое действие может привести к смерти девочки. Ни йерр Тул, ни сам Варож — в это вообще никто не поверит.
— Так-так-так… — кашлянул Лахт. — Я вот зачем пришел-то… Сговориться хочу. Сторговаться.
Нет, тут не ярмарка, чтобы торговаться.
— Ежели я с тобой сейчас не сговорюсь, знаешь, что случится? Здесь со дня на день высокие маги будут, и землю, и тебя в прах оборотят. Хочешь такого расклада?
Снова послышалось рычание, глухое, тусклое, еле различимое, а оттого еще более грозное. Упырь распрямил плечи, чуть отодвинулся от Лахта и, повернувшись лицом в его сторону, глянул немигающим взглядом хитрой ящери.
— Думаешь, я тебя напугать хочу? Нет, предупредить. Я, может, похож на человека, который позовет высоких магов? А володарь дитя убить не позволит — скорей согласится убить землю.
Ерунда это все. Пока йерр Варож остается безнаказанным, фрели грозит смерть. Даже если упыря превратят в прах. Только в это никто не поверит.
Вот какая судьба: дочь негодяя и продажной женщины, а ведь какая хорошая девочка… Бедная девочка. Назваться именем умершей сестрички — наверняка ее мучают кошмары. Наверняка на самом дне ее памяти хранится мысль: Ойя умерла. Если бы она помнила свое настоящее имя, это не было бы так страшно. Но ей внушили, что она Ойя, она думает, что она Ойя, и знает, что Ойя умерла. Ужас. Лахту передернуло плечи.
Зеркало. Во сне она подходила к зеркалу! И видела там, должно быть, вовсе не Катсо…
О боги, сущие и мнимые! Это не упырь! Чужой сон! Чужой сон, который повторяется — и вовсе не в той последовательности, в которой положено! К фрели ходит ее двоюродная сестра — Ойя. И нет ничего удивительного в том, что в зеркале фрели видит ее — свое отражение.
Ойя — настоящая Ойя — была обещана Хорку. И появилась как раз к его приезду. Но ей коса не нужна, зеркала вполне достаточно. Имени достаточно. Недаром вадяки никому не называют своих имен… Назвавшись Ойей, Иоя стала уязвимой перед навью. Перед зеркалом. Перед своей мертвой сестричкой.
Любое слово, любой шаг Лахта, так же как любой шаг Хорка, йерра Варожа, йерра Тула — кого угодно! — может обернуться ее смертью… И не упырь тому виной — сама судьба расставляет все по своим местам. Возвращает утраченное равновесие. Можно убить землю йерра Тула — судьбу не убьешь.
Лахту показалось, что гнилой рот с синюшными губами оскалился в усмешке. Упырь качнулся и побрел прочь. Вот и сговорились…
Тонкие белые пальцы стремительно метались над столешницей из горного хрусталя, разноцветные льдинки входили в пазы с лёгким перестуком. Витраж рос на глазах. Иногда на него с потолка падала прозрачная капля.
И застывала.
— Он ушёл?
— Да, моя Королева… — Керелинг почтительно склонил голову. — Но он вернётся. Так было, так будет…
Пальцы заметались быстрее, дробное стаккато льдинок лишь подчеркнуло ледяную неподвижность лица, прекрасного и юного. Молодая — слишком молодая! — Королева чуть склонила голову, и Керелингу на миг показалось, что лёд её прозрачных глаз дал трещину — но нет, белое лицо оставалось бесстрастным.
— Он не вернётся.
Керелинг позволил себе лёгкую усмешку — Королева была юна и многого не понимала. Она и Королевой-то стала совсем недавно, почти случайно, никто не ожидал. Не мог ожидать. Так получилось. Но теперь она — Королева, и слово её — закон. Что там слово! Желание. Мимолётный каприз. А Керелинг опытен. Он сумеет успокоить и уберечь, пусть даже для этого иногда и приходится объяснять очевидное.
— Он возвращался уже дважды. Они всегда возвращаются. Стоит лишь подождать. А это совсем нетрудно — для Королевы. Он вернётся.
— Не в этот раз. Я сама выжгла ростки шипоцвета в его крови. Он больше не выживет здесь. Он даже дороги сюда больше найти не сможет…
— Жаль, — Керелинг пожал плечами без особого сожаления. Значит, не показалось, и на белых пальцах действительно темнеют следы ожогов. — Он был неплохим в своём роде. Активный такой. Я даже боялся, что у нас закончатся принцессы. Мог бы вполне ещё раз. Или даже два…
Кусочек мозаики упал со стола и покатился по полу. Королева не подняла головы.
— Трёх вполне достаточно.
Керелинг опять пожал плечами, но ничего не сказал. Это был её выбор и право, выбор и право Королевы, пусть даже и очень юной. Как и тогда, три раза назад, когда этот странный кай умирал в её саду, добрую половину которого он всё-таки умудрился разворотить своим изломанным кораблём, к тому времени уже окончательно мёртвым.
Он явился незваным и неподготовленным, он был чужим этому миру, и сок шипоцвета не пел в его крови, оберегая, ведя и завораживая. Он очень скоро умер бы, даже рук марать не пришлось — энергия утекала из его повреждённого скафандра, как снежная пыль сквозь пальцы. И Керелинг уже обдумывал, в какой уголок сада поместить его замёрзшее тело в качестве ещё одного украшения, пусть и не совсем трофея… Но право и выбор Королевы всё изменили.
— Я ведь не для этого тогда… просто он умирал… Я не хотела, чтобы — так…
Керелинга пробрала внезапная дрожь. Перехватило дыханье.
Она, конечно же, слишком юна, слишком неопытна, и это многое объясняло, но не настолько же… Она что — пытается оправдаться? И перед кем — перед ним?
Королева??!
— Пусть лучше — так. Пусть… живёт. А мы найдём кого-нибудь… другого. Правда, Керелинг?
— Как будет угодно моей Королеве… — Керелинг снова склонился в глубоком поклоне, в привычном ритуале пряча непривычное замешательство.
— Мы обязательно найдём… Так будет лучше.
На почти законченный витраж снова упала капля.
С потолка.
Королевы не плачут, даже самые юные…
из «Легенды о Юной Королеве и её Первом Керелинге»
Девочка шла хорошо. Быстро так шла, красиво — Керелинг даже залюбовался, глядя, как длинная тень скользит за ней по белой равнине. Натыкаясь на неровности льда, тень ломалась и дёргалась, словно живая. Тяжёлый глайдер девочка оставила ещё у границы паковых льдов — над полюсами этой планеты электроника дохла быстро и надёжно. Оленя пришлось бросить у первой гряды, лезть в торосы он отказался категорически — жалобно верещал, тряс лобастой башкой и упирался всеми шестью лапами, выпучивая глазки на стебельках и нервно сворачивая хоботок. Правильный был олень, хорошо обученный. Вингельд, надо отдать ему должное, умеет делать проводку на высоком уровне — и зверя правильного подобрал, и про лыжи не забыл. Девочка не опоздает.
Вторую гряду она прошла, почти не сбавив хода, плазмобой дважды чавкнул, подсвеченные изнутри торосы засияли гирляндой праздничных фонариков — и вот тебе готовый тоннель на ту сторону. И снова скольжение по белой равнине.
Керелинг нахмурился.
— Ей не хватит заряда, если и дальше будет так неэкономно…
— Хватит! — Скильт разулыбался и пояснил, не отрывая глаз от следящего кристалла. — Она нашла три кармана. А-8, Б-14 и… Е-9
Теперь ясно, почему Скильт довольный такой — один-два кармана-захоронки на линиях А или Б находили практически все девочки, третий — редко, тем более не на основной трассе, а на боковом ответвлении Е. Это надо постараться, чтобы так провести.
— Мастерская работа.
Лицо Скильта позеленело от удовольствия, уши сложились, но он тут же принял вид как можно более серьёзный и независимый. И спросил озабоченно:
— Как думаешь, к восходу Второй Луны дойдёт?
— Раньше. — Керелингу даже не надо было смотреть на экран, чтобы ответить. Лишний вопрос. Она хорошо идёт.
Осталось совсем немного. Скоро всё будет позади, кончится безумное напряжение последних дней. И будет большой праздник — самый главный праздник уходящего века, праздник, которого так долго ждали.
Ещё совсем немного подождать — и эта девочка избавит Королеву от очередного кая…
***
Королева умеет всё.
В её саду самые вкусные льдынки и самые прекрасные гальдэоусы, никому больше из клана таких не вырастить, как ни старайся. В её саду снег белее и лёд прозрачней. И даже зеркальный шипоцвет цветёт у неё в саду, а все знают, какой он капризный и как трудно ему угодить.
Королева умеет всё. В том числе и дарить красоту прикосновением, а поцелуем — бессмертие. Её безукоризненно белая кожа и ослепительно снежные волосы никогда не меняют оттенка, а глаза темны, холодны и прозрачны, словно весенний лёд на глубокой реке.
Королева умеет всё. Даже летать в междумирье, и не просто летать — поднимать за собою других, тех, чьи глаза способны увидеть и оценить красоту такого полёта, но чьих сил не хватает, чтобы летать одним, без опоры на её незримые крылья.
Королева умеет всё.
Вот только изгонять каев она не умеет. Да и не королевское это дело, на то у каждой Королевы есть свой Керелинг.
***
Королевский сад прекрасен в любое время и при любом освещении — на то он и королевский. Даже днём, когда безжалостное солнце пытается уничтожить его хрупкую красоту. Зря пытается. Это ведь сад Королевы, а что против Королевы какое-то там солнце? Его лучи разбиваются вдребезги о тонкие льдинки ветвей, режутся острыми гранями прозрачных арок и беспомощно бьются в ловушке кристаллической паутины, осыпая всё вокруг сверкающей пылью.
Днём Королевский сад ослепителен, на него нельзя долго смотреть, если не хочешь потерять зрение. Но самому Керелингу этот сад больше нравился на закате одной из лун, вот как сейчас. День Керелинг вообще не любил, и хорошо, что он бывает так редко.
Но даже в Королевском саду повседневные дела и заботы не отпускали Керелинга. Он шёл, не столько наслаждаясь, сколько подмечая, удостоверяясь и планируя. Вот, к примеру, оплавленный ледяной комок — всё, что осталось от беседки у поворота к ажурной горке. Напомнить Скильту, чтобы его ребята восстановили её — девочка не церемонилась, плавила всё подряд по пути и рядом. А Королеве нравилась та беседка.
Выстрел из плазмобоя хорош высокой скоростью испускаемого заряда. Шарики перегретой плазмы крохотные, а скорость их такова, что распространиться в стороны энергия почти не успевает, и потому в этот раз сад мало пострадал, есть чем гордиться. Лишь обрезало кроны деревьев вдоль дорожки, спалив серебристое кружево веток до самых стволов. Правда, покрытию самой дорожки повезло куда меньше. Ледяные плитки под ногами оплавлены, от бывшей мозаичной структуры и следа не осталось. Да ещё и непривычно гладкие они теперь, почти скользкие. Впрочем, это как раз пока убирать не стоит, а местами неплохо бы ещё и подплавить, пригодится для намеченного на завтра праздника. Пусть молодежь развлекается.
Завтра будет праздник, танцы на льду мёртвого озера, промороженного до самого дна, песни и состязания в ловкости — например, кто быстрее залезет на дерево, не потревожив на нём ни одной снежинки? Завтра откроют окно между мирами, и самые достойные юноши будут стрелять в него иглами зеркального шипоцвета. И испорченная дорожка завтра окажется как нельзя кстати, дополнительное украшение праздника, лишняя игровая площадка. На ней можно устроить катания на дальность. А вот беседку всё же надо бы успеть поправить…
Керелинг шёл по краю дорожки легко, почти не оставляя следов, и рассматривал то, что осталось от ледяной мозаики. Ничего не осталось — во всяком случае, там, где прошла девочка. Впрочем… В расплескавшихся у ног разноцветных и совершенно лишённых внутренней логики цветных переливах что-то есть. Может быть, Королеве понравится, и она сохранит этот странноватый узор не только на время праздника. Как сохранила зеркальную горку, прошитую сотней узких извилистых туннельчиков — у позапрошлой девочки оказалось странное оружие, и чувство юмора не менее странное. Зеркальную горку теперь называют Ажурной, и она — одно из главных украшений сада.
В царстве острых граней и прямых линий проплавленная дорожка с текучим разноцветным узором смотрелась чужеродно, но от этого не менее завораживающе. Словно непокорный стебель цветка, не желающий подчиняться законам симметрии — кажется, в одном из прошлых миров были такие. И венчалась она тоже своеобразным цветком с неровными лепестками — проплавленной дырой в ледяной стене дворца.
Силовую защиту с наиболее ценных участков сада уже сняли, и Керелинг свернул направо, не доходя до дворцовой стены — он шёл не сюда, просто сделал крюк, чтобы оценить нанесённый ущерб. Оценил и остался доволен. Зря предусмотрители беспокоились, ущерб не слишком велик, да и дорожка красивая получилась. Позже можно будет поставить вопрос и об эксперименте с четырьмя карманами. Но об этом мы подумаем позже…
Стоило отойти от оплавленного участка на несколько шагов, и первая же задетая ветка осыпала серебристой пыльцой — льдынки цвели, и все самые важные эльфийские проблемы им были до пестика.
А вот на деревьях у пострадавшей дорожки пыльца спеклась, покрыв уцелевшие веточки тонким панцирем, глянцевым и прозрачным, с весёлыми искорками. Тоже красиво, но как-то печально. Оставлять, скорее всего, не стоит. Единичное дерево будет смотреться жалко, а если сохранить всю дорожку целиком, вместе с деревьями вдоль неё… красиво, кто спорит, только вот не много ли чести обычной девочке с горячей кровью и плазмобоем наперевес? Впрочем, плазмобой себя оправдал, достойное оружие. Аккуратное. Пожалуй, стоит именно его подсунуть и следующей, а то мало ли что она с собою притащить догадается?
В глубине сада за дворцом мозаика была в полном порядке. И деревья с полупрозрачными стволами и пушистым кружевом веток. И ледяные скульптуры под ними. Галерея трофеев — это место всегда защищали особо. Вряд ли ещё у какой Королевы наберётся столько, и Керелинг по праву мог гордиться — больше половины скульптур стоят здесь только благодаря его усилиям и расторопности. Это ведь именно он сумел правильно и вовремя организовать их эвакуацию, когда Королева бросала клич: «Мы улетаем». Уже четыре раза, между прочим.
Королева была умна и всегда точно знала, когда пора улетать. Вот только больше её ничего не заботило. Будет новый мир, будет новая жизнь, а, значит, и новые трофеи, остальное всё мелочи и не стоит внимания. Но на то и есть у каждой Королевы личный Керелинг, чтобы подумать о мелочах. И он не намерен был ничего оставлять наглым захватчицам. Не их это трофеи. Сами пусть добывают.
Открывала галерею массивная фигура в меховом плаще, в переохлаждённый лёд были искусно вплавлены соцветия льдынок, и от этого плащ казался на самом деле пушистым и даже слегка шевелящимся на ветру. Заросшее до глаз густым волосом лицо слегка смазано — то ли следы времени, то ли так он и выглядел, теперь уже не узнать. Это было задолго до Керелинга, он ведь не первый Керелинг у своей Королевы. Не первый и, скорее всего, не последний, но об этом не стоит думать. Мысли — они не всегда просто мысли, они иногда притягивают из других миров разную ненужную пакость, уж кому это и знать, как не Керелингу? Куда безопаснее рассматривать трофеи и думать только о них.
Почти все ледяные фигуры стояли в ряд, как бойцы на параде. Дань уважения и тонкая насмешка в одном кристалле — из ряда выбивались лишь те, с которыми пришлось повозиться.
Вот, например, как с этим…
Керелинг усмехнулся и удовлетворенно дёрнул кисточками на ушах, рассматривая скульптуру своего отца — распластавшегося по ледяной глыбе, напряженного, застывшего в вечной готовности к броску. Отцом Керелинг гордился — тот прочно вошёл в легенды клана, доставив прежнему Керелингу немало головной боли. Четыре раза его уводили, и четыре раза он возвращался — замёрзший, израненный, полудохлый, ведь для каев никаких промежуточных станций поддержки и карманов не предусмотрено, а пятьдесят градусов ниже точки замерзания воды — это многовато даже для эльфа. Если, конечно, эльф не из Ледяного Клана.
Отец Керелинга был эльфом, но эльфом городским. Кажется, тёмным. И почему-то считал, что это даёт ему преимущество. Поначалу так и выходило, целых четыре раза. А на пятый предшественник нынешнего Керелинга догадался использовать девочку.
Керелинг зацепился взглядом за маленькую фигурку, сидевшую на большом ледяном кубе спиной к дорожке, и содрогнулся. Это был один из самых ужасных каев, им до сих пор пугают молодёжь тёмными послезакатными часами. И этого кая Керелинг помнил очень хорошо, поскольку это был его первый кай.
Капризный, эгоистичный и глупый. Всё, ему предоставленное, принимал как должное, даже ни разу не поблагодарил, и, разумеется, ничего не хотел давать взамен. Самовлюблённый и эгоистичный маленький уродец. Конечно же, он не хотел покидать дворца Королевы — а кто из каев захочет, пока сок шипоцвета течёт вместо крови по венам, оберегая, дурманя и завораживая? Для того и нужны девочки с горячей кровью, потому и отбирают сейчас при финальном контроле в каи лишь тех, у кого такие девочки есть. Лишний повод для нынешнего Керелинга гордиться отцом — поправку об обязательном наличии девочки внесли в правила как раз благодаря ему.
Но девочка этого кая оказалась под стать своему дружку. «Кай умер и больше не вернётся!» — сказала она себе, и продолжала жить, словно ничего не случилось. Пришлось серьёзно, хотя и очень локально, вмешиваться в биологию её мира, задействовав сначала геномодифицированные цветы, а потом и птиц, поскольку цветам эта ленивая дура верить не захотела. Станции поддержки — они тоже как раз для неё изначально организованы были, её всю дорогу приходилось буквально тащить за шиворот, сдавая с рук на руки и пресекая ежеминутные попытки повернуть обратно с полдороги, потому что, мол, путь слишком сложный и всё равно ничего не получится. А времени на поиск другой девочки уже не оставалось, слишком они тогда затянули, и росток шипоцвета в сердце кая не просто прижился — он побеги пустил. Ещё чуть — и было бы поздно, никакими слезами и никакой кровью не вытравишь, даже горячей.
Позже, когда всё обошлось и паника отступила, Керелинг гадал, была ли та девочка так уж глупа и нерешительна на самом деле — или просто знала истинную цену своему каю, потому и не спешила забирать обратно такое сокровище?
Как бы то ни было, случившееся послужило хорошим уроком. Больше Керелинг никогда не тянул до последнего. А станции поддержки сделал постоянными, позже добавив к ним и наполненные полезными штучками карманы-захоронки, расположив их по наиболее вероятным маршрутам…
Керелинг шёл по дорожке всё медленнее и медленнее. Когда до арки в небольшой павильон оставалось не более трёх шагов, он и вовсе остановился.
Павильончик выглядел ажурным ледяным фонариком или резной шкатулкой со светлячками внутри. Маленький и изящный, он ничем не напоминал монументальную величавость дворца. Дворец — он для кая и праздников, а здесь Королева жила. И восхитительный запах её кружил голову, легко проникая сквозь ажурные стены.
— Всё ли в порядке, моя Королева? — спросил Керелинг негромко, — Ты сыта?
— Да, мой Керелинг. Входи.
Ритуальный вопрос — и не менее ритуальный ответ. Голос спокойный и удовлетворённый. И — да, кажется, — сытый голос.
Керелинг осторожно поклонился и не менее осторожно вошёл, гадая — сумеет ли он вовремя понять и отпрыгнуть, если вдруг когда-нибудь сказанная Королевой ритуальная фраза окажется ложью.
Королева сидела за столом-фонариком — прозрачная столешница из горного хрусталя толщиной в полтора-два локтя была пустотелой, и внутри неё роились мелкие световые бабочки. Очень удобно, когда собираешь витраж, а Королева занималась именно этим. Двигались только пальцы — метались над столом, длинные острые ногти выбивали стремительную дробь, сдвигая разноцветные льдинки, узор на глазах рос и ширился. Белое лицо прекрасно, как всегда, и, как всегда, неподвижно, улыбка безупречна, в прозрачных глазах мелькают разноцветные отблески, волосы подняты вверх и заморожены над безукоризненностью белоснежного лба причёской-короной так, что даже ушей не видно. Она вся была такой — застывшей и стремительной одновременно. Керелинг всегда восхищался своей Королевой. Но иногда предпочитал бы восхищаться ею издалека.
Королева была огромна — даже сейчас, когда она сидела, Керелингу приходилось смотреть на неё снизу вверх.
— Как результаты, моя Королева?
— Прекрасно. — Острый серебристый язычок быстро облизнул белые губы, улыбка стала чуть более довольной.
— Слепок для галереи трофеев готов?
— Конечно. Можешь забрать.
Слепок так себе. Рядовой. Ну так ведь и в кае нынешнем нет ничего особенного. Его корабль — другое дело, изящный такой был кораблик, жаль, что сильно разбит и в украшения сада никак не годится. И название красивое — «Синяя чайка». А в самом же кае — ничего примечательного. Обычный мужчина, три ноги, шесть рук, капитанские нашивки на кителе. Рядовой трофей, ничуть не хуже, но и не лучше прочих.
Вживую Керелинг его не видел — как и всех прочих каев. Это слишком опасно, общаться с каями безнаказанно может лишь Королева, да и то только через одну из Принцесс, ещё не обретших разум. А с ними так легко ошибиться, с Принцессами. Подготовишь слишком много — и сам не заметишь, как одна из них успеет обрести ненужное, захочет власти и жизни, вступит за них в бой и обязательно победит — молодые всегда побеждают. И не успеешь ты оглянуться, как окажешься под властью новой Королевы. Ведь далеко не все старые Королевы умеют вовремя осознать опасность и кинуть клич «Мы улетаем!», они и летать-то в большинстве своём давно разучились. Молодые же Королевы прожорливы и агрессивны, Керелинги при них долго не живут. Нет, это очень опасно — когда Принцесс слишком много. Только ведь если и наоборот, тоже ничего хорошего. Принцесс слишком мало или кай попадётся активный, ритуальная фраза окажется ложью — и вот уже у прежней Королевы новый Керелинг…
Но сейчас всё нормально — в стену вмуровано только двенадцать уже начавших закукливаться фигур, а подготовлено было шестнадцать Принцесс. Королева действительно сыта. Можно расслабиться.
Феромоны кружили голову.
Двенадцать куколок. Даже если из каждой вылупится всего по три малька — всё равно очень неплохое прибавление клану. Но три — это минимум, Принцессы были хорошие, упитанные, можно смело рассчитывать на четырёх от каждой. А то и на пять.
— Спасибо, моя Королева. Я пришлю за трофеем.
Завтра откроют окно между мирами. И сотни юношей выстрелят иглами шипоцвета — в небо, в молоко, в непрозрачный туман междумирья. Никому неизвестно, сколько они будут лететь, эти зеркальные и тонкие до невидимости иглы-семена, зачарованные на живое. Никому неизвестно, куда они попадут, если попадут вообще. Большинство поразит неразумную цель — и не прорастёт. Но какой-то части должно повезти. Так всегда было. Так всегда будет.
И проклюнется росток, и сок шипоцвета проникнет в кровь, и человеку захочется странного — или не человеку, но какая разница, всё равно ведь захочется. И будет мерещиться ему даже наяву серебристая паутина ветвей на фоне чёрного неба, прозрачные острые шпили и льдистые купола. И глаза цвета весеннего льда, обманчивого и ненадежного.
И будет новый брачный полёт Королевы в поисках нового кая. И будут новые дети, прибавление и гордость клана Ледяных Эльфов.
Так было.
Так будет.
ссылка на автора
https://author.today/u/fannni
Щенок был белоснежный, с такими рыжими ушами, что они казались красными. Он возился в грязи возле тростниковой подстилки, на которой лежала ощенившаяся ночью Дина.
— Что же ты? — упрекнул собаку Мартин, подсовывая щенка к двум собратьям. — Он ведь голодный.
Дина слабо махнула хвостом. Она часто дышала, в уголках глаз запеклись бурые корочки.
— Попить ей надо, — мать плеснула в миску парного молока. Выпрямилась, потирая поясницу, и замерла, разглядывая третьего щенка.
— Красивый, правда? — Мартин пальцем погладил шелковистую белую мордочку. — Смотри, у него глаза открылись!
— Иванова ночь! — мать стянула у горла вязаную шаль. Начинающийся день обещал быть тёплым, но её сотрясала дрожь. — Опять…
Она закашлялась — сухо, надрывно, зажимая рот ладонью. Согнувшись, вышла из хлева. Мартин беспомощно посмотрел ей вслед. Дина заскулила. Мартин окунул палец в молоко, поднес к её носу. Собака вздохнула и закрыла глаза. Два серых щенка пищали, тыкаясь незрячими мордочками в тощие соски. Белый щенок приподнялся на дрожащих передних лапках, ухватил палец Мартина и принялся сосать.
Бриджит стояла, прислонившись к нагретой стене хлева. Подойник она поставила на землю, чтобы не расплескать молоко. Проклятый кашель, всё нутро отбил до крови. Что будет с Мартином, когда она умрет? Соседи и так на него косятся, а теперь ещё этот щенок…
— Мама! — из двери выглянул Мартин. Одной рукой он вытирал слезы, другой — скрюченной — неловко прижимал к себе белого щенка. — Дина умерла…
Бриджит подняла глаза на своего единственного сына. Худой, кривобокий, голова едва держится на тощенькой шее. Не ребенок — надломленный стебель чертополоха.
— Дина была уже старая, сынок, — она сглотнула солоноватую слюну. — А щенки?
— Они не пьют козье молоко. Только этот, — Мартин погладил белого малыша. — Я его с пальца покормил, но у него задние лапки не шевелятся. Отчего это, мама?
«Что вам нужно от меня? — бессильно подумала Бриджит. — За что вы меня мучаете? Ведь двадцать лет прошло!»
Каким жарким было то лето. С душными, грозовыми ночами. На холме в разрушенном форте фэйри отцветала бузина. Все дети знали — кто встанет под куст бузины на Иванову ночь, тот увидит короля Добрых соседей. Бриджит поспорила с соседским Патриком, кто из них не струсит пойти туда ночью. Патрика вовремя поймала мать. Бриджит отыскали только утром — спящую на склоне холма.
Родители потом год следили за ней. Бриджит на всю жизнь запомнила взгляды исподтишка — испуганные, недоверчивые. Теперь люди так же смотрят на её сына. Неужели она чем-то обидела Добрых соседей? Сколько лет она задает вопросы в пустоту. Никто ей не отвечает — ни Бог, ни Они.
— Что ж, — Бриджит вздохнула, — бери щенка в дом. Бог даст, вылечим.
***
Лопаты с чавканьем поддевают сырую землю, бросают на дерн, уложенный на крышку гроба. Середина декабря, а снега ещё ни разу не было. Мартин переступил окоченевшими ногами. Из старых башмаков он вырос, а новые мама купить не успела. Мартин мазнул ладонью по щекам, стирая холодные капли. Он не плакал. Ночью Финн лизал ему лицо горячим языком и слизал все слезы. Теперь Мартин прятал от серого света сухие глаза. Мамина шаль, которой он укрылся с головой, напиталась моросью, отяжелела. Мартин хотел домой, к горящему в очаге торфу, к запаху парного молока, свежесрезанного тростника и вереска. К теплу свернувшегося на их общей постели Финна.
Имя сказочного героя выбрал для щенка Мартин. Чтобы вырос сильным и смелым. Все лето Финн пролежал в старой люльке, плетеной из ивовых прутьев. При виде Мартина поднимал лобастую голову, смешно топорщил рыжие уши. Почти не скулил, даже когда
Мартин брал его задние лапы, разминал, гладил, как научила мама, прикладывал влажные листья щавеля. Клал на пол, заставляя понемногу ползать.
На третий месяц щенок сам вылез из люльки и с тех пор ни на шаг не отходил от Мартина. Мама тогда заулыбалась, и даже, вроде, поздоровело ей.
Священник всё читал молитвы. Тяжелая ладонь опустилась на плечо мальчика, нажала, заставляя опуститься на колени. Штаны тут же напитались холодной водой. Теперь долго сохнуть будут. А ведь огонь в их хижине сегодня не разводили. И тростник на полу не меняли. А коз ещё вчера увела к себе соседка…
Наконец служба закончилась. Могилу засыпали доверху. Ноги Мартина застыли до бедер, колени ломило. Чтобы встать, пришлось оттолкнуться здоровой рукой от земли. Шаль упала. Марнин чувствовал на себе любопытные взгляды соседей, пока брел за дедом по размокшей дороге. Пэт Боланд приехал затемно и сказал, что они уедут сразу после похорон.
Мартин смутно помнил своего отца. Дэвид Боланд умер, когда мальчику было пять лет. В памяти остались сильные руки, колючая щетина, веселый смех, стук молотка. Отец любил насвистывать во время работы, и Мартин пытался ему подражать, но губы не слушались.
Пэт и Нора Боланд — отец и мать Дэвида — жили на хуторе возле городка Клонмелл. Мартин с мамой ни разу у них не были. Только однажды Мартин видел деда и бабку, когда они приехали на похороны сына.
— Пошевеливайся.
Пэт даже не зашел в хижину. Узелок с тремя рубашками и теплыми штанами Мартина уже лежал в телеге. Серая лошадь нервно косила глазом на белого рослого щенка с огненно-рыжими ушами. На кладбище Финн не пошел, остался лежать на пороге хижины. А теперь радостно прыгал вокруг Мартина.
— Он с тобой, значит? — Пэт тяжело глянул на щенка.
Мартин молча кивнул. Финн навострил уши, посматривая то на хозяина, то на чужого человека в пропахшей дымом куртке. На скулах Пэта заходили желваки.
— Ладно, — буркнул он. — Поехали.
***
Конь бежал ровной рысью. Деревня осталась далеко позади, а Мартин всё оборачивался. Он любил их с матерью хижину. Любил огород с тремя корявыми яблонями и грядками, которые старательно пропалывал. Любил луговину за домом, где паслись козы. Там каждое лето цвела наперстянка. Умные козы не ели высокие стебли с пурпурными цветами.
Кто теперь будет жить в их хижине? Или придут люди с ломами и разрушат её? Пока мама была здорова, она вязала красивые шали, лучше всех в деревне, и продавала в городе. Им хватало на аренду жилья. Мартин тихонько шмыгнул носом. От тряски у него заболела голова, ныли пальцы и колени, как всегда в холодную сырость. Финн легко бежал рядом с телегой, его радовала прогулка. Глядя на него, никто бы не поверил, что в первые три месяца жизни этот щенок ползал, волоча за собой задние лапы. Время от времени Финн весело подпрыгивал и тыкался головой в колени Мартина. Пэт глухо молчал, изредка потряхивая вожжами. К обеду у Мартина забурчал живот. Пэт достал сверток с ломтями хлеба, намазанного маслом. Сунул два куска Мартину и внимательно, с непонятным ожиданием смотрел, как мальчик ест. Потом отвернулся. Тогда Мартин тихонько бросил половину куска Финну. Тот поймал на лету и проглотил. Мартин бережно собрал крошки и отправил в рот. Хотел заговорить с дедом, но не мог придумать, что сказать. Так — в давящем молчании — они и добрались до хутора.
Дом оказался большим и многолюдным. Кроме хозяина с хозяйкой здесь жили две рыжеволосые служанки — чуть постарше Мартина — и овдовевшая сестра Пэта.
Нора Боланд, высокая крепкая женщина с седыми волосами, скрученными в тугой узел, встретила мужа и внука у двери. Скрестив на груди руки, окинула неловко спрыгнувшего с телеги Мартина внимательным взглядом серых глаз и брезгливо поджала губы.
— Спать будешь в общей комнате. Собаку в дом не заводи, иначе обоих в конюшню выставлю.
Она повернулась и вошла в дом. Мартин похлопал Финна по спине.
— Сиди здесь. Я скоро приду.
Финн обиженно посмотрел на него, отошел подальше от двери и лёг на пожухлую траву, положив длинную морду на лапы. Мартин вздохнул и вошел в дом. Общая комната поразила его размерами — шагов десять в длину — и огромным очагом с железной решеткой. «В таком можно корову целиком зажарить, — подумал Мартин. — Как у великанов в сказке».
Девчонки-служанки проскочили мимо него с пустыми ведрами. Он спиной почувствовал их взгляды. Нора нетерпеливо махнула рукой.
— Отойди от двери, не путайся у людей под ногами. Спать будешь здесь, — она кивнула на раскладную лавку. — Тюфяк и одеяло вечером дам. Вши есть?
— Нет, — Мартин покраснел от обиды. Мама каждую неделю мыла ему голову, пока не слегла. А потом он и сам научился справляться одной рукой.
— Нахлебников нам не надо, — Пэт обошла Мартина, не касаясь даже краем юбки. — Будешь делать, что скажу. А пса привяжи, чтобы кур не пугал.
Привязать Финна?!
— Он не трогает кур! — горячо заговорил Мартин. — И не кусается! Не надо его привязывать.
— Ты у меня поспорь ещё! — Нора качнулась к нему. Узловатые пальцы сжались в кулаки. — Тебе молчать надо и молиться — день и ночь. За мать свою, что горит сейчас в огне чистилища! За отца, которого ты… — она замолчала и отвернулась.
Мартин прикусил губу. Его мама на небе! И он вовсе не забыл отца. Или бабка хотела сказать что-то другое?
***
— Сколько ему? — Джон О`Донохью, ближайший сосед Пэта Боланда, затянулся трубкой.
— Девять уже, — Пэт сплюнул в очаг. — Ест, словно голодной травы нанюхался, а всё не впрок. Кожа да кости.
— Так-так, — Джон быстро глянул на Дэна Гейни. Прославленный на всю округу знахарь пока что не вмешивался в разговор, неспешно потягивая из бутылки потин.
— И давно это с ним?
— С четырех лет, — Пэт взял у Дэна бутылку и сделал добрый глоток. — Дэвид говорил, заболел мальчонка сильно, в жару лежал, бредил. Бриджит травами его поила. И вроде оклемался он, а потом ни с того, ни сего всю левую сторону скрючило. Нога ещё ничего, прихрамывает только, а рукой совсем не двигает, и левый глаз косит.
— А пес его? — Джон подался вперед, жадно ловя каждое слово.
— Сам же видел, — Пэт вернул Дэну бутылку. — Белый он, по грязи бегает, а все чистый. Морда тонкая, уши красные. Только у Добрых соседей такие собаки.
Они посмотрели на Дэна. Знахарь выдержал паузу, основательно затягиваясь трубкой. Выдохнул дым, откашлялся.
— Верно говоришь, — голос его звучал сухо и надтреснуто. — Из-под холма этот щенок. Вырастет с доброго теленка ростом, начнет на кур охотиться, а там и за коз возьмется, и за коров. Подменыш он.
— Как же это?! — Джон поперхнулся потинем. — Слышал я о детях-подменышах, но чтобы пес…
— А так уж, — Дэн усмехнулся. — Коли родится под холмом увечный щенок, Они его людям подбрасывают. Корова-то не боится его?
— Вроде нет, а доиться меньше стала, — Пэт оглянулся на дверь. — Всё одно к одному. Как думаешь, сам-то мальчишка — человек или тоже… подменыш?
— Может и так, — Гейни со значением покачал головой. — Слышал я про его мать, что якшалась она с Добрыми соседям.
— Верно, — Пэт наклонился ближе. — Уж старуха моя предупреждала Дэвида, а он смеялся
только. Ни во что не верил. И священника к мальчишке звать отказался. А вскорости и умер, хотя здоровый был. Ну, тут уж слухи пошли, что подменыша Бриджит растит, и он, стало быть, от мужа-то её избавился. А в этом году, видать, самой черед пришел. А может, и не умерла она, может забрали ее Добрые соседи.
Мужчины помолчали, посасывая трубки. Пэт сутулился на табурете, стиснув мозолистые пальцы.
— Неладно у нас, Дэн. Коровы по всей округе доиться перестали. Может, этот пес проклятый молоко у них ворует? Каждую ночь сбегает, как ни привязывай. Того и гляди, соседи с жалобами явятся. Январь на дворе, а всё дождь и дождь. Служанки кашлять начали. Старуха моя слегла. Неужто, она следующая будет? А мы эту тварь кормим!
***
Мартин отнес в конюшню ведро с вареной репой и рубленым кормовым дроком. Помогая себе коленом, высыпал в кормушку. Серая благодарно фыркнула. Мартин поставил ведро и сел в углу на кучу соломы. Финн тут же свернулся у него под боком. Возвращаться в дом, где у очага пили трое мужчин, не хотелось. Гости пугали Мартина, особенно тощий коротышка, с цепким, колючим взглядом. Не зря Финн на него зарычал.
Мартин уткнулся в белый мех. От щенка пахло сухим вереском и кровью.
— Опять на зайцев охотился?
Финн виновато заскулил и лизнул его в щеку. Мартин вздохнул. Однажды он слышал, как кричит смертельно раненный заяц — совсем по-дитячьи. Но пусть уж лучше Финн ловит зайцев, чем кур.
— Не любят они нас, — прошептал он в рыжее ухо. — Ну, ничего. Переживем зиму, а по теплу уйдем бродяжничать. Я милостыню просить буду, ты — охотиться. Ягоды пойдут, грибы. Прокормимся как-нибудь.
О жизни нищих Мартин знал мало. В город его мама не брала, а в деревню попрошайки забредали редко. Правда был один — горбун по имени Джек. Он появился прошлой осенью — насквозь промокший и грязный, в обносках из дерюги и с рваным мешком на голове. Джек просил хлеб в обмен на песни. Голос у него оказался на удивление чистый и красивый. Бриджит впустила его в дом, дала хлеба и кружку молока. Они вместе пели весь вечер, и нищий остался ночевать. Мартину он понравился — Джек вовсе не обращал внимания на его уродство. Дождавшись, пока мать выйдет к козам, Мартин торопливо, сбиваясь и глотая слова, рассказал гостю сказку про горбуна, которого излечили фэйри.
— Предлагаешь мне спеть у холма Добрых соседей? — Джек улыбнулся — по-доброму, но невесело. — Прошли те времена, когда холмы открывались каждую ночь, сынок. Теперь Дамы и Господа лишь изредка выезжают на охоту. Оно и к лучшему, по-правде говоря.
Он погладил Мартина по голове.
— Красивая у тебя мама, и ты на неё похож. Берегите друг друга. А если случится тебе повстречать Добрых соседей, накрепко запомни — никогда Их ни о чем не проси. И не бери у них золото.
Эх, найти бы Джека, вместе с ним бродяжничать не страшно. Мартин лег, укрыв Финна краем маминой шали. Завтра последний день года. Мама всегда пекла вкусный новогодний хлеб. Они садились рядышком, отламывали по-очереди куски от ковриги, макали в молоко… Если еда падала на пол, мать никогда её не подбирала — оставляла фэйри. А Мартин отщипывал немножко от упавшего куска — на удачу. Где та удача? Почему всё плохо, если они жили правильно? Мартин, как наяву, услышал тихий голос матери:
Будь счастливым, милый мальчик,
И здоровым будь.
Мать, почившую в могиле,
Не забудь….
Раньше он не понимал, какая это страшная колыбельная. Лучше бы маму и вправду забрали Добрые соседи, как шептались старухи, которые приходили обмывать тело. Но Финн в тот день спокойно лежал на пороге, а уж он-то подал бы знак. Мартин тихо заплакал. Надо возвращаться в чужой дом, к недобрым взглядам, миске с остывшей картошкой и черствой горбушке. К молчанию. Даже служанки с ним не разговаривают, делают вид, что его вовсе нет. Вот и ладно. Если уйдет, никто искать не станет. И ничего он из этого дома не возьмет, даже старые башмаки деда. Всё равно они велики, приходится веревками приматывать к ногам.
— Всё будет хорошо, — прошептал Мартин и вытер слезы о шерсть Финна. — Правда-правда.
Щенок поднял голову, прислушиваясь. Но не к словам мальчика. Он тихо взвизгнул, втягивая ноздрями залетевший в щели ветер, и вскочил. Длинные лапы напряглись. Мартин обхватил щенка за шею. Финн беспокоил его с начала зимы. Мартин замечал, что люди смотрят на щенка с подозрением, хватаются за первое попавшееся под руку железо, когда он пробегает мимо. Мартин и сам не сомневался, что Финн — волшебный пес. Может, Добрые соседи не бросили его, а потеряли и теперь ищут? Или уже нашли. Где пропадает Финн по ночам, с кем?
— Не убегай от меня! — Мартин вцепился в ошейник, сплетенный матерью из тонких кожаных шнурков. — Пожалуйста. Или забери с собой.
Финн посмотрел ему прямо в глаза. Пару раз вильнул хвостом, опустил уши, вздохнул и лег, вытянув лапы.
— Они не возьмут меня, да? — Мартин подставил скрюченные пальцы под горячий язык. Когда Финн лизал его руку, ноющая боль в суставах немного отступала. — Кому я такой нужен, даже петь не умею.
***
— Великоват мальчишка-то, — Дэн Гейни выбил трубку. — Не младенец в люльке, так что яичной скорлупой не обойдемся. Тут и травы потребуются, и огонь. Твердо ли ты решил от него избавиться, Пэт?
Боланд вскинул на него потемневшие глаза.
— Тверже некуда. Когда?
— Завтра, — Дэн решительно хлопнул себя по коленям. — Я приду, как стемнеет. В канун новогодья Добрые соседи из-под холмов выходят, переселяются на новые места. Вот мы и вернем Им подменыша.
— Потребуется чего?
— Что нужно, я принесу. А ты пригласи с утра священника, пусть мессу прочтет.
Пэт понимающе кивнул.
— А ты Джон? Втроем-то сподручнее будет.
Джон вздрогнул, отвел зачарованный взгляд от висящей на крючке кочерги и нервно облизнул губы. Скрипнула дверь, в дом бочком вошел Мартин. Не поднимая глаз, сбросил грязные башмаки и похромал к дальнему концу стола. В доме тепло, а он жмется, словно на юру. Из-под женской шали торчат скрюченные, иссохшие пальцы, похожие на птичью лапу. Джон передернулся.
— Приду, — сказал он.
***
В хозяйской спальне надрывно кашляла Нора, уже три дня не встававшая с постели. Утром к ней поднимался священник. От молитвенного речитатива Мартину стало тоскливо и страшно, как в тот день, когда умерла мать.
Когда священник ушёл, Пэт долго о чем-то толковал с женой и сестрой. В общую комнату спустился мрачный. Служанки старались не попадать на глаза хозяину и даже кашляли бесшумно, зажимая рты передниками. Пэт бесцельно прошелся от стены до стены, потом
вышел во двор и вернулся ещё мрачнее.
— Опять твой пес сбежал! — он бросил Мартину веревку. — Как вернется, привяжи покрепче.
Девчонки шушукались, поглядывая то на Мартина, то на тростниковый крест святой Бригитты, укрепленный над притолокой. У Сары, тихой и бесцветной сестры Пэта, всё валилось из рук. Она то принималась драить стол, то хваталась за метлу, хотя пол и так был чисто выметен. Картошка разварилась, молоко горчило, очаг вдруг начал дымить. Против обыкновения, Мартину не поручали никакой работы. Сидеть без дела было неловко, и он потихоньку ускользнул в конюшню. Серая встретила его неласково, не взяла корочку и даже чуть не укусила. Лошадь нервно перебирала ногами и фыркала на прибежавшего Финна.
— Где ты был? — Мартин сунул ему в пасть кусочек хлеба. Щенок играючи сжал его пальцы зубами. — Ох, Финни, мне опять велели тебя привязать. Не обижайся, ладно?
Финн весело чихнул, вскинулся на задние лапы, чуть не опрокинув Мартина. Потом обнюхал веревку и принялся теребить. Мартин не слишком старался затянуть узел. Тот, кто умеет бегать наперегонки с ветром, не должен сидеть на привязи.
От дома послышался голос Сары — она звала Мартина. Финн насторожил уши. Когда мальчик встал, ухватил его за подол куртки.
— Ну, что ты, пусти, — Мартин погладил щенка. — Я приду попозже, принесу свежего хлебца.
На улице подморозило, небо очистилось, показались яркие звезды. Мартин вдохнул морозный, колючий воздух, поежился и вошеё в дом. Сара уже испекла новогодний хлеб, все отломили по кусочку. Мартин свой только понюхал и спрятал в карман. Остальные посмотрели так, словно он что-то украл. Пэт поднялся, кулаками опираясь о столешницу. И тут во дворе завыл Финн — заунывно, протяжно, как взрослый пес.
— Спаси нас Господь! — Сара перекрестилась. — Ведь это он к покойнику…
— Проклятый ублюдок! — Пэт схватил кочергу и выскочил на двор, хлопнув дверью.
Мартин захромал следом. Босые ноги обожгло морозом. Финн выл, не переставая, запрокинув узкую морду к луне. В конюшне бесилась лошадь. Пэт, оскальзываясь на подмерзшей грязи, широко шагал к щенку, размахивая кочергой.
— Не бейте его! Финн, замолчи! — Мартин заспешил, нога подвернулась, он упал, разбив коленями ледок на луже.
— Да заткнись ты, дерьмоед! — Пэт замахнулся.
Финн отпрыгнул, вой сменился рычанием. Пэт ударил ещё раз. От углового камня конюшни полетели искры. И тут Финн кинулся на него. Белоснежная шкура щенка светилась в темноте, в глазах плясали зеленые болотные огни. Пэт закричал и завалился на спину.
— Финн!
Щенок отскочил от Пэта и попятился к Мартину, рыча и вздыбив на загривке шерсть. За ним тянулась целая веревка — должно быть, узел развязался.
На дороге, ведущей к дому, послышался стук башмаков и голос Джона О`Донохью.
— Пэт! Что у тебя творится?
— Чертова тварь! — Пэт поднялся, зажимая правую руку. — Чтоб ты сдох, паскуда!
— Беги! — Мартин оттолкнул щенка. — Беги, Финн!
Во двор вбежал Дэн Гейни, размахивая пучком каких-то веток. Что-то мелкое полетело в сторону щенка. Пэт подобрал кочергу и тоже кинул в него. Финн завизжал и помчался прочь. Знахарь победно погрозил ему вслед.
— Не любят Они рябину, — он повернулся к Пэту. — Как ты?
— Паршиво! — Пэт сосал руку, сплевывая кровь. — Чуть до кости не прокусил.
— Перевязать надо.
Сердце у Мартина колотилось так, что он почти ничего не слышал. Рябина — это от фэйри. Значит Финн и правда из-под холма! А что, если он больше не вернется?
— Сбежал твой пес? — коренастый здоровяк О`Донохью навис над Мартином. — И тебе пора убираться к своим.
***
Финн мчался со всех лап. Шкуру жгло в тех местах, куда попали ягоды злого дерева, на боку вспух уродливый рубец. Плохие люди, плохой дом! Больше он туда не вернется.
Внезапно щенок затормозил, закрутился на месте. А как же мальчик? Нельзя его бросать. Он единственный из них добрый, он свой!
Финн сел на поджатый хвост и заскулил. Что же делать? У людей огонь, железо и злое дерево. Одному с ними не справиться! Финн понюхал ветер, вскочил и напрямик, не разбирая дороги, побежал к заросшему боярышником холму. Веревка путалась в вереске, цепляла на себя колючки. Пришлось задержаться — перегрызть обузу.
На холме Финн отдышался, высунув язык. Луна светила, набирая силу, и щедро делилась ею с белым щенком. Финн запрыгнул на полуразрушенную каменную стену древнего форта, вскинул морду и залаял — протяжно, с подвыванием. Никто не учил щенка этому зову, но его отголоски с недавних пор он слышал каждую ночь. И каждый раз замирал, насторожив уши, чуть слышно поскуливая, но не решаясь ответить. Финн и сейчас боялся. Если его не признают — порвут на части. Но больше никто не сможет помочь Мартину.
Финн передохнул и позвал снова. Ни одна домашняя собака в округе не посмела подать голос, но и желанного ответа он не получил. Финн залаял в третий раз — отчаянно напрягая горло. И услышал, как где-то далеко, у самых звезд, откликнулась Дикая свора.
***
— Пей, ублюдок!
От кружки поднимался вонючий пар, после второго глотка Мартина вывернуло горьким варевом — прямо под ноги Пэту.
— Что, не по нутру мое снадобье? — Дэн недобро прищурился.
Джон, крепко державший Мартина за плечи, кивнул со знанием дела.
— Не человек он, коли не смог третий раз глотнуть. Верный признак.
— Разденьте его.
С Мартина сорвали рубашку и штаны. Опрокинули на лавку. Задыхаясь от стыда, он отвернулся к стене, чтобы не видеть притаившихся на лестнице служанок. Девчонки смотрели на происходящее с приоткрытыми ртами.
Гейни с оттяжкой хлестнул его пучком рябиновых веток, ещё раз и ещё.
— Говори, человек ты или фэйри?
— Я человек!
Однажды Мартин усомнился в этом — когда деревенские дети задразнили его подменышем. Мама тогда поставила его перед собой, вытерла фартуком слезы и поклялась всеми святыми, что он — её сын.
— Я человек! — отчаянно повторил Мартин. Сказать иначе — значит отказаться от матери. Предать её. Нет, пусть лучше запорют до крови.
— Врешь! — Пэт схватил кочергу левой рукой. Правая была замотана тряпкой.
— Погоди! — Джон отобрал кочергу, раньше, чем Пэт ткнул ею в горящие угли очага. — Давай сначала так проверим. Добрые соседи холодного железа не любят.
Он прижал конец кочерги к лицу Мартина. Тот напрягся и даже перестал дышать, чтобы случайно не вздрогнуть.
— Не доказательство это, — Гейни поморщился, изучая тощее, искривленное тело мальчика. — С подменышами по-разному бывает, а этот долго с людьми прожил, привык к железу. Но огонь — крайнее средство. Придержите его.
Мужчины прижали Мартина к лавке. Дэн разжал ему зубы и принялся тонкой струйкой вливал в рот отвар.
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа скажи, ты Мартин Боланд, сын Дэвида Боланда?
Он повторил вопрос трижды.
— Да, да… — бормотал Мартин.
У него кружилась голова. «Наперстянка… В отваре наперстянка!» Малышом Мартин как-то сунул в рот красивый цветок, похожий на колпачок фэйри. Перепуганная мать так сильно
его отшлепала, что он накрепко запомнил вкус ядовитой травы. Нельзя оставлять в желудке отраву! Но если его вырвет, дед убедится, что он подменыш. Мартин зажмурился и глубоко задышал, удерживая рвоту.
— Подождем, — Дэн повернулся к Пэту. — А ты пока принеси ночной горшок. Набери в него куриного навоза и сам помочись.
«Я Мартин! Я сын Давида Боланда!» — кричал про себя Мартин. Но челюсти свело судорогой так, что заскрипели зубы.
Джон отшагнул от лавки, когда тело мальчика выгнулось, забилось выброшенной из воды рыбой. От очага тянуло теплом, но Мартин дрожал, трясся, словно его голого выбросили на мороз.
— Может, хватит? — неуверенно сказал Джон. — Пусть сперва оклемается.
— Я свое дело знаю, — отрезал Дэн. — Ишь, вертится, гаденыш, как уж под вилами! Давай, Пэт, плесни на него как следует.
На грудь Мартина полилась теплая, густая жидкость. Одурманенный наперстянкой, он уже не почуял запах, но оставленные прутьями царапины защипало, и Мартин захрипел.
— Если ты человек, назови каждого из живущий в этом доме! — приказал Гейни. — Говори!
Мартин едва заметно шевельнул губами.
— Не сдается, — Дэн Гейни почесал затылок. — Коли так, тащите его в очаг.
С лестницы послышались испуганные женские возгласы.
— Подержите над углями, — пояснил Гейни. — Этого должно хватить.
Пэт сжал запястья мальчика, Джон взял его за ноги. Мартин задергался, замотал головой, разбрызгивая хлынувшую-таки рвоту. Джон выругался, Дэн шикнул на него.
— Крепче держите! Отвечай, фэйри ты или человек?
Мартину стало жарко, спину опалило. Панический, животный страх вытолкнул его на поверхность из темной, немой глубины. Голова Мартина запрокинулась, легкие, как пух, волосы коснулись углей и вспыхнули.
— Да! Да-а-а! Мамочка-а!
— Хватит! Не могу я больше! — Джон выдернул Мартина из очага, оттолкнул Пэта, вылил на мальчика воду из котелка, в котором мыли посуду.
Пэт угрюмо молчал, опустив голову. Дэн Гейни выжидательно смотрел на него.
— Неужто, мы ошиблись? — пробормотал Пэт.
Наверху закричала Сара. Мужчины разом вздрогнули.
— Пэт! — оттолкнув служанок, Сара сбежала с лестницы. Бледное лицо опухло, глаза красные. — Ох, Пэт… Твоя Нора умерла!
Боланд пошатнулся. Джон торопливо придвинул ему табурет. Пэт прижал кулаки к вискам и застонал, раскачиваясь взад-вперед.
— Так вот по кому выл этот чертов пес!
— Зря мы это затеяли, — Джон неловко пригладил встопорщенные волосы. — Слышал я, что если с подменышем плохо обращаться, Добрые соседи мстят за него.
— Да это он, гаденыш, её извел! Как нашего Дэвида! — Пэт поднялся. Все отвели глаза, не решаясь смотреть на его перекошенное гневом и болью лицо. — Будь я проклят, если оставлю бездушную тварь в своем доме! Разведите огонь!
Девчонки дружно заревели.
— А если Они… всех нас изведут?!
— Есть другой способ, — вмешался Гейни. — Сара, возьми лопату. Пэт, вы с Джоном держите подменыша так, чтобы он сидел на лопате, ясно? Трижды высуньте его за дверь, но сами не выходите!
Гейни зачерпнул пригоршню золы, рассыпал тонкой линией у порога и распахнул дверь. В душную полутьму ворвался свежий ветер и лунный свет. Сара вцепилась в длинную ручку деревянной лопаты. Пэт и Джон придерживали безвольно обвисшего Мартина. Дэн достал из своей сумки зеленые листья наперстянки.
— Рот ему откройте, — он выжал три капли сока на язык Мартину. Наклоняя ему голову,
покапал в уши и тщательно отер руки тряпкой.
— Если ты фэйри, убирайся прочь! — крикнул он.
Ледяной ветер пролетел по комнате, раздув угли в очаге. Служанки, подобрав подолы, кинулись вверх по лестнице. Закусив губу, Сара подалась вперед, дрожащими руками ещё раз высовывая лопату за порог.
— Если ты фэйри, убирайся прочь!
Гейни почудился далекий вой. Он сунул руки в карманы, сжал кованый гвоздь и уголек, прихваченный из кузницы.
— Если ты фэйри…
Внезапно налетевший шквал смял его слова. Снежная крупа хлестнула по глазам, ослепила. Сара бросила лопату, пригнулась, закрываясь фартуком. Джон и Пэт выронили Мартина.
— Все в дом!
Гейни вцепился в дверь, но ветер рвал её из рук. Дом содрогался от ржания, топота копыт и лая. Прямо над крышей пропел охотничий рог. Из снежной круговерти вылетали огромные белоснежные псы с пламенеющими ушами.
— Помогите! — одеревеневшими от стужи пальцами Гейни пытался справиться с дверью.
Джона, Пэта и Сару окружила снежная пелена. Они вслепую шарили вокруг, не находя друг друга. Косяки двери куда-то исчезли. Пэт споткнулся о Мартина, пинком отбросил его, и тут острые зубы вцепились в ногу. Рядом завопил Джон. Визг Сары резанул по ушам и захлебнулся.
Снова пропел рог. Ударили о ледяной наст неподкованные копыта. Гейни забормотал заговор против фэйри — древний, полузабытый за ненадобностью. Дверь наконец-то поддалась. Он захлопнул её, локтем задвинул засов.
— Пэт, Джон, вы здесь? Сара?
За дверью засмеялись. Детский голос позвал:
— Выходи, Дэн Гейни. Потанцуй с нами!
Знахарь сполз по стене, прижимая к груди отмороженные руки. Дикая охота… Во всей Ирландии их сто лет никто не видел! Почему именно ему так не повезло?!
В щель под дверью заметало снег, он таял и растекался красными струйками. Пахло свежими потрохами.
***
Пятеро белоснежных псов с красными ушами — последние остатки когда-то многочисленной своры — давно не охотились на людей. Им запрещали. Но сегодня особая ночь. Рогатый бог приказал поймать тех, кто не запер двери, кто забыл правила, кто решился поднять руку на щенка Дикой охоты!
Псы ликовали. Вот она — добыча, самая сладкая из всех. Первым делом вырвать лица, чтобы не раздражали чуткие уши своими криками. А потом терзать живое мясо, ломать, словно хворост, белые ребра, рвать сухожилия, разбрызгивая красные кляксы на белый снег. И наконец вонзить клыки в ещё трепещущее сердце.
Между огромных псов мелькнул щенок. Финн схватил валяющегося в стороне Мартина за руку, потянул, упираясь задними лапами. Старая сука обернулась, рыкнула на него, аккуратно подхватила мальчика и забросила себе на спину. Финн побежал следом за ней — туда, где нетерпеливо пританцовывали, вдыхая запах крови, тонконогие кони с гривами цвета тумана.
Один из всадников — сплошные ломаные линии и путаница блестящих лент — качнулся в седле.
— Мой господин, в доме ещё остались люди. Позволь, я выманю их.
— Да-да, позволь, Тис их позовет! — захлопала в ладоши девочка с серой, как зимняя кора, кожей и зелеными волосами, в которых поблескивали белые ягоды. — Пусть они танцуют — босиком на снегу, пока не сотрут ноги до колен. Как раньше!
— Нет, Омела, — предводитель Дикой охоты качнул рогатой головой. — Пусть они живут и
рассказывают истории об этой ночи. Люди забыли, кого им следует почитать и бояться. Теперь вспомнят. И когда мы вернемся, они встретят нас, как должно.
Омела надулась.
— Это еще когда-а будет…
— Господин мой, Цернунн, — закутанная в многочисленные покрывала женщина сняла со спины подбежавшей собаки Мартина, — это не подменыш. Щенок со слишком громким для него именем ошибся.
Она опустила мальчика на землю. Финн жалобно заскулил и принялся его вылизывать.
— Меня это не удивляет, Ольха, — спокойно сказал Рогатый бог. — Но я хочу знать, как щенок моей Уны попал к людям?
Тис, шелестя лентами, слез с лошади. Опустился на колено, покаянно склонив голову.
— Признаю свою ошибку, повелитель. Щенок родился увечным, я не думал, что он сможет бегать.
— За ошибки следует платить, — Цернунн щелкнул пальцами. — Верни ребенка к жизни и спроси, что он хочет за щенка.
— А не проще ли добить это грязное человеческое отродье?
Старая сука, усевшаяся неподалеку от своего обретенного сына, пристально посмотрела на фэйри и глухо заворчала. Цернунн снисходительно усмехнулся.
— Не усугубляй свою ошибку, дитя мое.
— Молю о прощении, владыка! — Тис вскинул узкие ладони с длинными пальцами-шипами.
Он присел возле Мартина, брезгливо сморщил нос и трижды вонзил в перепачканное тело кончики пальцев. Глаза мальчика широко распахнулись. Финн взвизгнул, его язык заработал еще яростнее — очищая и согревая.
— Ты слышишь меня, дитя человека?
Мартин заморгал. Измученный мозг отказывался воспринимать сигналы от глаз и ушей. Тени, пестрые ленты, высокие, переливчатые голоса… Совсем рядом кто-то узколицый и золотоглазый. Неужели это фэйри?!
— Слышу…
— Ты выходил щенка с красными ушами, — Тис улыбнулся. Блеснули треугольные зубы. — Это большая удача. Но теперь ему пора вернуться к нам. Иначе, рано или поздно, твои сородичи убьют его, понимаешь?
Мартин сглотнул. После рвоты и крика горло саднило.
— Да.
— Хорошо. Щенок принадлежит тебе по долгу жизни, и ты дал ему имя. Он твой. Но мы готовы его выкупить. Назови свою цену, и ты получишь всё, что захочешь — здоровье, красоту, деньги.
Фейри выжидающе замолчал. Золотые глаза мерцали предвкушением.
«Если случится тебе повстречать Добрых соседей, накрепко запомни — никогда Их ни о чем не проси и не бери у них золото…»
— Он не продается, — прошептал Мартин, снова сглотнул и продолжил уже громче: — Он мой друг. Если захочет, пусть идет с вами.
Фэйри с сухим треском всплеснул руками. Обвивающие его ленты из кожи змей заплясали на ветру.
— Мой повелитель, этот мальчишка — безумец!
— Напротив, — земля дрогнула, и Мартина накрыла рогатая тень. — Он — редкость в своем роде, а я ценю редкости. Ты достойно ответил, дитя человека. И за это я исполню любое твое желание. Слышишь? Любое.
Мартин зачарованно смотрел на ветвистые рога. Это ведь грех — принять подарок от хозяина Дикой охоты… Или нет?
— Верни мне маму.
— Не могу, — Цернунн развёл руками. — Есть порядок вещей, который нельзя нарушать. Пожелай что-нибудь другое.
Финн нетерпеливо ткнул Мартина в щеку. Щенок не понимал, о чем тут думать, весь всё просто.
«Будь счастливым, милый мальчик…» — прошептал в голове Мартина мамин голос.
— Я хочу… — он сморгнул слезы. — Я хочу быть счастливым.
***
Полная луна редко светит в щель между старым и новым годом. Но когда приходит такая ночь, возможно всё.
Дикая охота мчится по небу, торопясь вернуться на свою половину мира, пока не пришло утро. За кавалькадой бегут сытые, довольные псы с красными ушами. Старая Уна время от времени оглядывается, проверяя, не отстают ли от них двое щенков.
Мартин спотыкается, путаясь в четырех лапах, взвизгивает от страха, что сейчас упадет с такой высотищи. Но Финн рядом — подбадривает, весело кусая за ухо, подставляет плечо. И вот уже они вместе мчатся наравне со взрослыми псами. И Мартин счастлив — как может быть счастлив лишь щенок на своей первой охоте.
ссылка на автора
https://vk.com/club49941337
https://litmarket.ru/reader/pavlik-i-novyy-god
Павлик молчал уже пять лет. За эти годы он растерял всех друзей, а потом и школу забросил. Павлик совсем перестал улыбаться. Когда он проходил по улице, дети и взрослые сторонились его — нет, он никому не мешал, просто люди не знали, что с ним делать и как себя вести рядом.
Единственным человеком, который продолжал с ним общаться, был его дядя Виталя, взявший мальчугана на воспитание после аварии, в которой Павлик стал сиротой и замолчал. Врачи были бессильны — никаких отклонений, мешающих говорить, у мальчика не было. Но с тех пор он лишь тихонько мычал, когда к нему обращались.
— Павлик, поди сюда, — проскрипел дядя Виталя, натягивая грязно-синий пуховик и старые валенки у входной двери. — Ухожу я на смену. Двое суток буду на складе сторожить, как раз новогоднюю ночь встречу. Я тебе котлет нажарил, они в холодильнике. Всё понял? Ключ вон, на тумбочке, если что. Ну, не скучай.
Дядя Виталя потрепал шевелюру Павлика, открыл дверь и вышел за порог. Перед тем, как Павлик закрыл за ним, он обернулся.
— Ты заходи, если что. Вместе Новый Год отметим.
Павлик кивнул и промычал в ответ.
Мысленно отсчитав до ста и сбившись, Павлик натянул полушубок и вышел. Дома было скучно: книг у дяди Витали считай что и не было, игрушек — тоже. Так что главным развлечением Павлика стали прогулки по неторопливым городским улочкам. Впрочем, сейчас даже в местной глуши царила предновогодняя суета: рабочие с завода приколачивали гирлянды к фонарям, учительница русского языка развешивала шары на ёлке возле школы, а детвора просто носилась как ветер и радовалась каникулам.
Павлик медленно брёл к центральной площади, смотрел на это мельтешение и молчал, как обычно. Прохожие, завидев его, спешили перейти на другую сторону дороги.
На центральной площади повсюду уже горели яркие огни, сияли гирлянды и алели новогодние ленточки. По центру площади залили каток, и детвора резвилась на коньках. За катком из музыкального киоска доносились советские новогодние песни, а рядом с ним две пенсионерки торговали леденцами на палочках. В воздухе отчётливо пахло мандаринами.
Неподалёку от катка стоял настоящий Дед Мороз — с белой бородой, в красной шубе и шапке, с огромным красным мешком — всё как положено. Деда Мороза окружила гурьба дошколят, которые тянулись к нему и клянчили подарки. Он охотно раздавал им безделушки за стишок или танец.
Когда Павлик приблизился, малышей словно ветром сдуло. Дед Мороз внимательно посмотрел на Павлика и произнёс из-под густой бороды:
— Здоров будь, Павлик, о-хо-хо!
На минуту Дед Мороз запнулся. Спрашивать у Павлика, хорошо ли он себя вёл в этом году, было бесполезно. Просить прочитать стишок — тем более. Наконец Дед Мороз вздохнул и открыл мешок.
— Ладно, Павлик. Есть у меня для тебя подарок. Тяни из мешка! Что достанешь — то и твоё, о-хо-хо! Только чур не подглядывать!
Пристально глядя на Деда Мороза, Павлик сунул руку в мешок и достал оттуда петарду. Красивую, большую, золотистую, с малиновыми полосками наискосок — такую даже взрывать будет жаль. Павлик схватил её и прижал к груди, точно боялся, что Дед Мороз передумает и отнимет подарок.
— Тебе есть чем поджигать-то?
Павлик промычал и покачал головой. Дед Мороз снова вздохнул, похлопал себя по карманам и выудил оттуда зажигалку.
— На вот, получи. О-хо-хо! Только осторожнее с ней, это детям не игрушка. Но ты-то уже взрослый, да?
И подмигнул Павлику. Тот, так и не улыбнувшись, спрятал зажигалку в карман, быстро закивал и попятился назад.
— Стой, Павлик! Это ещё не всё. Задание у меня для тебя есть.
Павлик остановился.
— И вот какое: загадай желание. Крепко-крепко загадай, чтобы самое сокровенное! И оно непременно сбудется. Ведь Новый Год — волшебный праздник, и все желания должны исполняться. Ну как, справишься с заданием, о-хо-хо?
Павлик кивнул и ушёл с площади, думая, что же такое загадать?
Руки приятно тяжелила подаренная петарда. Павлик сам не заметил, как добрался до окраин городка. Серое здание склада, где дядя сторожил в ближайшие ночи, виднелось неподалёку. Шумно вдохнув вечернего морозного воздуха, Павлик стал обходить здание, чтобы выйти к служебному входу.
Выглянув из-за угла, он чуть не выронил подарок. В круге света возле задней двери Павлик увидел лежащее в снегу тело. Он не видел лица, но грязно-синий пуховик и старые валенки было невозможно не узнать. Засунув подарок за пазуху, Павлик побежал к дяде.
Вдруг из склада вышли двое мужчин. Оба небритые, в синих спортивных костюмах и чёрных петушках — ну настоящие бандиты! Павлик остановился как вкопанный. К счастью, было уже достаточно темно и бандиты не заметили его. Взяв дядю за руки и ноги, они втащили его внутрь.
Павлик что было сил побежал обратно на площадь.
Прохожие шарахались от него, а Дед Мороз уже куда-то исчез. К счастью, Павлик заметил усатого человека в милицейской форме, подбежал к нему и начал теребить за рукав.
— Чего тебе, мальчик? — добродушно пробасил милиционер.
Павлик лишь замахал руками в ответ и потащил милиционера за собой.
— Не можешь говорить, что ли? Ладно, напиши хотя бы.
Он протянул Павлику записную книжку и ручку. Но на морозе ручка отказывалась писать, а пальцы мальчика быстро замёрзли. Он сумел накарябать только пару букв, и замычал в отчаянии.
— Ладно, пойдём, покажешь, что стряслось. Только быстро.
Вместе они пошли на окраину городка. Павлик бежал впереди, поминутно оглядываясь и представляя, как милиционер вяжет преступников. Потом он непременно пожмёт руку Павлику и скажет, какой тот молодец — спас городок от грабителей. И дядя Виталя тоже пожмёт руку. И Дед Мороз, конечно, тоже пожмёт. И все поймут, какой Павлик молодец, и перестанут избегать его.
Возле приоткрытой задней двери склада усатый милиционер осмотрелся и сказал:
— Да, что-то тут не так. Словно тащили что-то. И где сторож?
Павлик промычал, активно жестикулируя: мол, там он, внутри. Милиционер достал пистолет и рацию, и что-то пробурчал в неё.
— Ладно, жди здесь и ничего не делай. За мной не ходи!
И скрылся внутри.
Павлик стал ждать, когда милиционер покажется обратно, ведя скованных наручниками бандитов. И руку пожмёт, само собой. Но минуты шли и шли, а милиционер всё не возвращался.
Наконец Павлику надоело ждать и он прошмыгнул следом.
Мальчик оказался в плохо освещённом холле, прижался к стене и прислушался. Откуда-то издалека доносился приглушённый разговор. Павлик нырнул в одну из дверей и по извилистому коридору пошёл на голос. Постепенно звук усиливался, и вскоре он смог разобрать слова. Перед очередным поворотом он замер, навострив уши.
— …наверняка подкрепление вызвал! Давай быстро берём что сможем и руки в ноги! — прохрипел первый голос.
— Но это же подарки на Новый год! Глянь, лентами обмотаны. Не будем же мы детей грабить? — звонко ответил второй.
Про себя Павлик так и назвал их: Хриплый и Звонкий.
— А тебе не всё равно, чем потом барыжить? — возразил Хриплый. — Ну, возьми телек ещё, если унесёшь. А дети обойдутся. У меня в детстве вообще не было подарков. И ничего,
нормальным мужиком вырос.
Павлику на плечо легла чья-то рука, и он вздрогнул.
— Эй, мужики! У нас тут снова гости.
Павлик дёрнулся, но хватка была железной. Кто-то сильный вывел Павлика за поворот, и тот увидел двух небритых бандитов среди коробок и свёртков. Чуть в стороне на животе лежал усатый милиционер с закрытыми глазами, а из-за коробок выглядывали валенки дяди Витали.
— Мальчик, как ты тут оказался? — наклонился к нему Звонкий.
— И что нам с ним теперь делать? — добавил Хриплый, задумчиво потирая руки. — Ладно эти двое, они наших лиц не видели. Очнутся — не опознают. А вот малец всё расскажет.
— Стой, стой, не трожь его, — вступился звонкий. — Никому он ничего не расскажет. Я слышал о нём, немой он.
— Немой, говоришь…
Он ударил Павлика наотмашь. Павлик обиженно замычал и заплакал.
— Ладно, верю. В мешок его, и быстро, быстро тащим всё к выходу. Сивый, подгоняй тачку!
Державший Павлика бандит, видимо, Сивый, толкнул мальчика Звонкому и побежал обратно к выходу.
— И чего тебе дома не сиделось? — вздохнул тот. — Сам дурак. Давай, залезай в мешок, да без глупостей!
Павлик послушно залез. Звонкий закрыл мешок и завязал его. А может, это был Хриплый — Павлик не видел изнутри. Ещё пару минут он слышал шорох коробок и топот шагов, а потом всё стихло.
Что же делать? Павлик лежал в мешке и было до чёртиков обидно. И дяде не помог, и злодеев не остановил. Да ещё ведь теперь кто-то останется без подарков…
Тут он вспомнил о встрече с Дедом Морозом. Ну, конечно! Он достал из кармана зажигалку и попробовал поджечь ткань мешка. Та оплавилась, и появилась небольшая дырка. Через минуту он уже мог просунуть голову в отверстие, а вскоре выбрался из мешка. Вокруг было темно — злодеи выключили свет. Где-то рядом лежали дядя и милиционер. Павлик прислушался — вроде дышат. Но он их точно не дотащит — силёнок не хватит. Зажмурившись, Павлик загадал, чтобы у них всё было хорошо. Наверное, это и было самое заветное новогоднее желание.
Открыл глаза, и ничего не изменилось — та же темень. На ощупь он пошёл к выходу, вспоминая свой путь. Вскоре впереди показался отсвет от неплотно закрытой двери. Павлик осторожно приблизился к ней.
— Слушай, не закрывается! Примёрзла! — раздался голос Звонкого снаружи.
— Да и пёс с ней, залезай уже! — скомандовал Хриплый.
Стукнула дверца машины, и взревел мотор.
Павлик выбежал на улицу и увидел лишь отъезжающий грузовик. Он задумался. Куда они могли поехать? Выезд на шоссе только один, но для этого надо сделать большой крюк вокруг склада. Ещё есть шанс задержать их!
Павлик бросился наперерез. Бежать по сугробам было очень неудобно, в валенки набилось много снега, но Павлика было не остановить. Вскоре он выскочил к дороге и понял, что успел: грузовик только повернул из-за угла и теперь ехал прямо на него. И что теперь-то делать? Павлик посмотрел по сторонам: что же могло бы помешать негодяям? Но ничего подходящего не было.
Машина приближалась. Павлик топнул со злости. И тут его осенило.
Сунув руку за пазуху, он выхватил петарду, поджёг её и наудачу бросил в грузовик. С оглушительным хлопком петарда вспыхнула прямо перед лобовым стеклом. Взвизгнули тормоза, машина вильнула в сторону и свалилась в кювет. Кабина увязла в сугробе, а задние колёса беспомощно вращались в воздухе.
— Да-а-а-а! — крикнул Павлик и осёкся.
Он испуганно потрогал своё лицо, чтобы проверить, точно ли он издал этот звук.
— Да, да… — шёпотом повторил он. И закричал в полный голос: — Да! Да! Да-а-а-а!
Впервые за много лет он расхохотался. Не переставая смеяться, он замахал руками милицейской машине, которая показалась вдали.
На следующий день на центральной площади собралась большая толпа.
Но не каток привлёк жителей, не ярмарка леденцов и даже не Дед Мороз с большим мешком подарков. Во все глаза горожане смотрели на съёмочную группу с настоящей телекамерой в руках оператора.
Миловидная журналистка стояла перед камерой возле дяди Витали и расспрашивала его:
— Расскажите, Виталий, как всё произошло? Говорят, ваш племянник смог остановить банду, уже много лет промышлявшую грабежом. Они пытались украсть подарки у детей! А он, выходит, спас праздник!
Дядя Виталя рассмеялся и подтолкнул Павлика к камере:
— Да я-то что? Вот он, главный герой! Пусть сам всё и расскажет.
Оператор наклонился к Павлику.
— Но постойте! — возразила журналистка, листая свою записную книжку. — Вот! Нам сообщили, что мальчик не может говорить.
Павлик набрал в лёгкие побольше воздуха и выдавил, запинаясь с непривычки:
— Это чудо… Это новогоднее чудо…
Вдруг он увидел в толпе зевак Деда Мороза. Тот подмигнул мальчику.
И Павлик улыбнулся в ответ.
ссылка на автора
https://litmarket.ru/aleksandr-bogdanov-1-p1210/books