3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 5-й — 6-й день бездорожного месяца
В доме, куда их приняли на ночлег, было темно и сыро, пахло мочой, мышами, можжевеловкой и квашеной капустой. Фрели задержалась на пороге, но не более чем на миг, и бесстрашно шагнула внутрь.
Здесь скоро прольется кровь… Лахт понял это со всей очевидностью, едва огляделся. Так же как впервые увидев фрели, тут же ощутил, что она скоро умрет. Вот и с чего бы? Неужто корова с кровью в вымени так потрясла воображение Лахта, что ему везде стала мерещиться кровь? А между тем бездетные хозяева — два брата, женатый и холостой, — принимали гостей весьма радушно, хоть радушие это вряд ли было искренним. Однако Хорк так хорошо заплатил за ночлег, что теперь они половиками стелились под ноги рейтару Конгрегации и амберному магу. А мог бы не платить — обычно гостей оставляли на ночлег безо всякой платы и ужином делились лишь за рассказ о том, что делается на белом свете.
— Проходьте, гости дорогие! — скрипела хозяйка и склабилась, склабилась. — Вот туточки садитеся, к столу!
По случаю прибытия гостей на стол поставили три свечи вместо одной, хотя, похоже, хозяева обычно жгли лучину, судя по количеству угольков в тазу под светцом. И свечи у них были обычные, сальные, нещадно коптившие и издававшие отвратительный запах.
Еду тут готовили в ведерном самоваре, бак которого делился на четыре части. И подавали на ужин тушеную капусту и ржаной хлеб. С постным маслом в этих краях было плохо — ни лен, ни конопля не давали семени, а коровы братья не держали.
— А что это у вас ни сыру нет, ни масла, ни творога? — спросил Хорк строго. И не капризно вовсе — не мяса ведь требовал, которое в деревнях ели не часто, а еду, деревенским жителям привычную.
— А мы ведь коровы не держим… — промямлил женатый брат. — Детишек в доме нет, вот и не связываемся…
— Так сходите купите у соседей, — невозмутимо предложил Хорк. — Где это видано, чтобы капусту без масла есть?
— Ну да! У соседей! — заулыбался хозяин. — Как же я сам-то не додумался!
Он сорвался с места, но не кинулся к двери, а замер в торце стола, вопросительно глядя на Хорка.
— И чего ты ждешь? — покосился на него Хорк. И Лахт мог поклясться: лукаво покосился!
— А… серебро же нужно, чтобы купить-то… — скромно, как невинная девица, намекнул хозяин и поглядел в потолок.
— Я, может, мало серебра тебе дал за ужин и ночлег? — притворно удивился Хорк.
— А, ну так да, конечно! — хозяин стукнул себя ладошкой в лоб, изображая дурачка. И тогда уже побежал к выходу.
Хорк не был жадным, даже наоборот. Но грош цена морскому купцу, который позволит каждому пройдохе тянуть из него серебро. И судя по тому, как делано Хорк удивлялся и как прятал усмешку, намерения хозяина он угадал сразу.
Пирогов, взятых в дорогу, хоть они и зачерствели, пока хватало, и Хорк щедро поделился ими с хозяевами. И принесенными от соседей сыром и маслом поделился тоже, и о том, где побывал и что делал, как положено, рассказал — так что обвинить его в жадности или гордячестве было бы глупо: он честно делил с хозяевами трапезу.
Хлеб хозяйка пекла скверный — тяжелый, сырой внутри и кислый. Квас имел привкус браги, пиво прогоркло, зато можжевеловка была чистой как слеза и такой крепкой, что дух захватывало. Именно ею хозяева и промышляли — и в своем деле знали толк.
— Хороша, а? — крякнул женатый хозяин, утерся рукавом и покосился на фрели: — А что ж парнишка не пьет?
— Молодой еще, — угрюмо ответил ему Лахт. — Не видишь, мальчик — володарский сынок. Так что ему на полатях спать не пристало. Постели ему на лавке в углу, а угол отгороди хорошенько.
А проклятое наитие не унималось, и Лахту все время хотелось уйти. Переночевать где-нибудь на повети, а лучше всего в шалаше на краю леса. И дело не в том, что юной фрели холодной ночью не стоило спать где попало, а в том, что Лахт пока не находил ни одной веской причины прислушаться к наитию, не видел никакой логики в своих навязчивых желаниях.
Хозяйка с готовностью кинулась исполнять повеленье Лахта, а ее муж налил всем еще по одной.
Здесь скоро прольется кровь… Ощущение было таким ярким, что Лахту чудился тяжелый ее запах. От второй стопки в голове установилась удивительная (и очень мрачная) ясность, и вскоре искать логику собственных предчувствий и желаний расхотелось.
Ни перинки, ни одеяльца в доме не нашлось — бедняжке фрели на лавку постелили соломенный тюфяк и две овечьих шкуры (совсем не той выделки, что валялись на кресле в спальне Хорка) и отгородили угол плетеными половиками. Впрочем, она укрылась своим плащом. Судя по тому, как быстро фрели уснула, прошлой ночью ей пришлось гораздо тяжелей — в отличие от Дягелины, на Вироланском постоялом дворе наверняка водились и клопы, и тараканы.
Третьей стопкой можжевеловки Лахт едва не поперхнулся, но выдохнул, огляделся и обмер: ведерный самовар, стоявший посреди стола, был сделан из человеческих костей. Из грудной клетки, если говорить точно… И хребет вместо головы венчался заварным чайником… Миски, из которых ели хозяева и гости, были когда-то чьими-то чреслами, а кружки — черепами. И ложки вырезали не из дерева, а из кости. Вот такой мрачной оказалась удивительная ясность в голове…
Лахт кашлянул, поднял голову на сидевших напротив хозяев и вместо лиц с лживыми улыбками увидел оскаленные звериные морды. Он оглянулся на хозяйку и натолкнулся на голодный взгляд бурой волчицы. Он потянулся к поясу, но вспомнил, что оставил нож в седельной сумке…
Голова упала на грудь, и от толчка Лахт проснулся. Хорк с несвойственной ему непринужденностью рассказывал зевавшим хозяевам о каком-то победоносном морском бое с ротсоланами, на столе стоял обычный ведерный самовар, кружки и миски были сделаны из обычной местной глины, так же как ложки — из дерева. Только явь была гораздо мутнее, нежели удивительная ясность сновидения — преимущественно из-за копоти сальных свечей.
Лахт тряхнул головой. Здесь скоро прольется кровь…
— Ба, да тебе давно пора спать! — участливо заметила хозяйка дома с обычным человеческим лицом.
Лишь взбираясь на полати, Лахт со всей очевидностью убедился, что дело нечисто и наитие его не обманывает. Во-первых, он едва не упал — повело голову. От трех глотков можжевеловки, пусть и самой крепкой, он обычно с ног не падал. Во-вторых, спать хотелось до тошноты, не то чтобы глаза слипались — мизинцем шевельнуть было тяжело. Он даже не подложил под голову плащ и не накрылся предложенным тулупом — в доме, где гонят можжевеловку, обычно всегда тепло. И логика, дремавшая весь вечер, включилась вдруг, заработала на полную катушку: вспомнились, как при виде серебра улыбки хозяев стали лживыми и подобострастными: они не столько любили серебро, сколько ревновали его к владельцу кошелька. Так же как и перстень Хорка, стоимостью в половину этой деревни. А еще вспомнился капеллан Конгрегации, прятавшийся за спиной молодого коренного мага, — и почему его лицо показалось знакомым: Лахт видел его в Лесаветине дважды, сначала на Вироланском постоялом дворе, а потом в торговых рядах, где покупали одежду для фрели. Совпадения, конечно, случаются, но это бывает редко — и недаром капеллан заранее прибыл в Кубаницу. Ведь кто-то насыпал толченого стекла Лахту в кисель и подложил ветку дикой розы под седло его коня.
Мысль о том, чем кончится дело, билась в голове, но не находила выхода наружу: хозяева со звериными оскалами вместо лживых улыбок зарежут ночью всех троих, чтобы завладеть кошельком и перстнем Хорка. А соседям, буде те спросят, скажут, что гости отбыли затемно. И не надо быть колдуном, чтобы счесть этот расклад вполне вероятным. Почему Лахт сразу не подумал об этом? Не верил, что можно нарушить законы гостеприимства? Осквернить святость совместной трапезы? Это мертвые земли, здесь свиней режут прямо в хлеву, рядом с коровой-кормилицей, здесь не чтят и не чуют многовековых законов, которые обычный человек впитывает с материнским молоком…
Нужно было любой ценой слезть с полатей и взять из седельной сумки нож, но тело отказывалось слушаться. Рядом завозился Хорк, устраиваясь спать, и Лахт предпринял несколько попыток разомкнуть губы и предупредить его об опасности, и ему даже казалось, что он это уже сделал. На самом ли деле ему удалось сказать «Хорк, не спи», или это было уже во сне?
Сон водил его по замкнутому кругу: над ним склонялась оскаленная морда бурого волка и на горле смыкались звериные клыки, Лахт просыпался, понимая, что это лишь сон, слезал с полатей, чтобы взять нож из седельной сумки, выходил на двор, долго не мог найти лошадей, отправлялся по их следам в сторону леса, где из темноты на него бросались двуногие звери, клыки смыкались на горле… На пятом или шестом круге Лахт начал искать во сне признаки сна, и если спрятавшуюся в ведерном самоваре хозяйку дома он счел вполне правдоподобным фактом, то храп Хорка, доносившийся с лавки за развешанными половиками, нашел явным свидетельством того, что спит и видит сон. Это не помогло, потому что после этого Лахт заставил себя проснуться, слез с полатей и отправился за ножом, оставленным в седельной сумке.
Его разбудил нескончаемый истошный крик. Крик выворачивал душу и, пожалуй, мог бы и мертвого поднять из могилы. Крик вплетался в сон, из которого непременно надо было выйти, и Лахту казалось, что он уже не спит, что он бежит кому-то на помощь, но спотыкается, падает ничком и понимает, что все еще не проснулся, потому что лежит на спине, а не на животе. Одна из попыток встать неожиданно увенчалась успехом. Впрочем, успех был сомнительным: Лахт со всей дури приложился лбом о потолок, не сообразив, что лежит на полатях. Выругался, конечно, забыв спросонья о присутствии в доме юной фрели.
Было совершенно темно, истошный крик перешел в звериный вой и раздавался снизу, будто из-под стола. Рядом сопел и возился Хорк, пока не спрыгнул с полатей — Лахт догадался об этом лишь по характерному звуку. В ответ вой снова стал истошным криком.
Зашипела самогарная спичина и после кромешной тьмы показалась яркой амберной лампой. Неженатый хозяин дома сидел на полу, держался за ухо и орал, из-под его пальцев ручьями бежала кровь. Женатый хозяин плотно прижимался к стене дома в дальнем его углу, а хозяйка молча пятилась к двери.
Самогарную спичину зажгла фрели Ойя, а не Хорк, как предполагалось, и теперь искала на столе свечу. Но, видимо, свечи хозяева берегли и прятали, а зажечь от спичины лучину в светце фрели не догадалась. Или не успела, потому что дом снова погрузился во мрак.
Раздался скрип двери и звук поспешных удалявшихся шагов — хозяйка достигла цели. Второй спичиной чиркнул Хорк и сразу догадался поджечь ею лучину. Лахт тоже спрыгнул вниз: голова была тяжелой и тело слушалось плохо. На лбу наливалась шишка.
Хорк сжимал в руке окровавленный нож и выглядел рассерженным, неженатый хозяин дома на заднице отползал от него в сторону брата и постепенно начинал вставлять неразборчивые слова в нечленораздельный ор. Нож явно Хорку не принадлежал.
— Я ничего такого… Я только посмотреть… Я не хотел…
Хорк нагнулся, ухватил неженатого за шею левой рукой и поднял с пола без видимого усилия. Лахт решил, что сейчас (на глазах у юной девы) здесь свершится смертоубийство, но Хорк лишь хорошенько приложил хозяина дома головой о стенку и сказал ему несколько слов (которые не следовало слышать его невесте). Впрочем, вскрикнула фрели не потому, что услышала грязную брань жениха — его противник отнял от головы окровавленную руку, и стало видно, что уха у него нет. Нетрудно было догадаться, куда оно подевалось…
Лахту подумалось, что второй из хозяев сейчас просочится сквозь стену, так тесно он жался в угол.
Лишь напоминание о Триликой и ее любви к людям помогло остудить гнев Хорка. Впрочем, «остудить» показалось Лахту не совсем верным словом, потому что гнев Хорка был холодным, как глубокие льды. Наверное, потому и выглядел страшно. У него даже дыхание не участилось. И на слова Лахта о милосердии именем Триликой Хорк оглянулся и на полном серьезе спросил:
— Ты так считаешь?
— Это не я так считаю. Это ты должен так считать, — ответил Лахт.
— Йерр Хорк, пожалуйста, не надо их убивать… — пропищала из темноты фрели Ойя.
— Они ведь даже не воры, они разбойники! — попытался возразить Хорк.
— Хорк, сдадим их коренному магу, пусть вершит володарский суд.
— И я вовсе не собирался их убивать… Но, мне кажется, одного уха на троих все же маловато…
Когда Лахту думалось, что в этом доме скоро прольется кровь, он и предположить не мог, что это будет кровь одного из хозяев…
Хозяйки здесь, как и везде, просыпались задолго до рассвета. Пока собирались в дорогу (потому что спать в этом доме дальше было бы как-то несерьезно), деревня ожила, зашевелилась: захлопали двери, заскрипели вороты колодцев, замычала скотина, потянуло дымом из волоковых окон.
И Лахт сильно удивился, когда Хорк вдруг пожаловался, что сильно хочет спать. А ведь ни разу даже не зевнул…
— Ты же сказал «не спи», я и не спал, — Хорк пожал плечами. — А как ты догадался, что это разбойники?
— Наитие… — проворчал Лахт. — Понял, что нас опоили чем-то.
— Да? То-то я думаю, почему спать так хотелось… Прямо глаза слипались.
— И что, не заснул?
— Ты же сказал «не спи»… И правильно ведь сказал. Кстати, за главную у них хозяйка, они ее во всем слушались…
Жители Сумнуо вовсе не обрадовались разоблачению разбойничьей шайки, не возмутились нападению на спящих гостей, и лица их с каждой минутой нравились Лахту все меньше. Хорк не всматривался в лица, наверное, поэтому односельчане разбойников кротко опускали глаза, наткнувшись на него взглядом. И чего Хорка понесло в рейтары? Из него вышел бы славный морской дядька, а вот хитрым полубратом ему никогда не стать. Впрочем, володарь из него тоже получится неплохой.
Фрели, похоже, была в полном восторге от своего жениха.
Связанные разбойники бежали за его лошадью до дома коренного мага в Кубанице. Однако коренной маг тоже почему-то не обрадовался их пленению и отнесся к рассказу Хорка с недоверием и осторожностью. Хорк и хотел бы отнестись к нему со всем почтением и все время старался взглянуть на щуплого низкорослого коренного мага снизу вверх, но удавалось ему это неважно — учитывая, что Хорк был на голову выше и раза в два тяжелей.
— Вот увидишь, коренной маг их пожурит и отпустит, — сказал ему Лахт, когда они наконец-то двинулись в сторону Клопицы.
— Как это отпустит? — удивился Хорк. — Они же разбойники!
— А ему-то что? У него трудности с местными, они его в грош не ставят. А разбойники наверняка делились с односельчанами, можжевеловкой в том числе. Мы приехали и уехали, до нас тут никому дела нет. Зарезали бы нас ночью — никому бы хуже не стало.
— Но… Но как же?.. Они же душегубы!
— Триликая велит прощать и душегубов тоже. Приедут в часовню священницы и простят им душегубство. Как всех прощают. Ну, может, велят серебра часовне отстегнуть с доходов от продажи можжевеловки. И всем хорошо.
— Триликая прощает не всех, а кто искренне раскаивается в проступках! — горячо возразил Хорк.
— А ты думаешь, они не раскаются? Раскаются, еще как искренне! Комар носа не подточит!
— Да ну тебя… — проворчал Хорк обиженно. — Неужели ты думаешь, что священницы не отличают искреннего раскаянья от притворного?
— Конечно, отличают! Еще как отличают! Потому искренним будет считаться то раскаянье, которое они сочтут искренним. А если ты с ними не согласен, то ты ошибаешься, а они — нет.
Видимо, логика Лахта показалась Хорку слишком сложной, потому что он долго молчал, обдумывая сказанное. А Лахт еще и прибавил:
— Триликая лишает людей собственной совести. Она прощает то, что прощать нельзя, и наивные люди думают, что в самом деле заслужили прощение. Но на этот раз дело совсем в другом. Помнишь капеллана, который стоял рядом с коренным магом? Это он велел поселить нас к разбойникам. Он следил за нами еще в Лесаветине.
* * *
Черная гробовая змея все глубже уходит в черные сны, теряет связь с сущим миром, погружается в навь, холодную, как и ее тело. Отступает ужас, замирают короткие мысли — навь полнится виденьями, и в мире смерти гробовая змея мнит себя смертью. Навь открывает ей тайны и наделяет мудростью, и в этой мудрости нет разницы между живым и мертвым, а потому и страха смерти нет. Жизнь дается ей для того, чтобы убивать — она убивает для того, чтобы жить. Смерть ее жертв нужна ей для жизни, так же как ее смерть поддержит чью-то жизнь. В черных снах гробовая змея видит, как сквозь ее мертвое тело прорастает молодая трава.
Она — сама смерть. Она — слепая сила земли, не ведающая разницы между живым и мертвым. Как холодное тело, тяжелыми шагами сотрясающее змеиную нору. Тело, чьи босые ноги перепачканы могильной землей.
Он идет. Глухой осенней ночью в полной тишине. Он медленно и неуклюже подбирается к змеиной норе, тогда как не может, не должен ходить… Его тело так же холодно, как тело змеи, но сердце не толкает по жилам холодную кровь — он мертв и он сама смерть. Он не видит ни тепла, ни движенья, он ощупью продирается через лес и не смотрит под ноги — ему не надо смотреть под ноги, потому что яд гробовой змеи уже не причинит ему вреда.
Короткие мысли гробовой змеи сплетается с мыслями тысяч других змей, которые перед долгой зимой сползаются в глубокие норы…