3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 8-й день бездорожного месяца
Юная фрели мылась в бане, которую истопил приставленный к гостям конюх; Хорк, распаренный и слегка осовевший, в штанах и рубахе навыпуск, скучал в обществе кухарки.
— Чего все по одному-то моетесь? — проворчала кухарка, увидев Лахта. — Уж пар весь вышел! Вот бояре-володаре, все-то у вас не по-людски!
— Да я вообще могу не мыться, — пробормотал в ответ Лахт.
— Теперь какой там мыться! Теперь только грязь размазывать!
— А подтопить? — сердито спросил Хорк. — Не пробовали?
— Да ладно тебе, Хорк. Я тепленькой водичкой обольюсь, и хватит с меня. Я ненадолго зашел, спросить, когда обедать будем.
— А вот помоешься, и будем обедать, — ответила кухарка.
У нее Лахт разузнал, где стоял дом Катсо, что жил он бобылем, на отшибе, но, случалось, ночевал у вдовы Варры. После обеда конюх повел Лахта к дому Катсо, по дороге с готовностью рассказывая все, что знал об этой истории.
Вопрос, с чего вдруг «все знали», что Катсо подглядывает за девочками, поставил конюха в тупик.
— Ну как же, все же знали… — ответил он уже не совсем уверенно.
— Вот ты сам откуда узнал? — допытывался Лахт.
— Так сказал кто-то. Вот я помнить буду!
Лахт был настырным и в итоге выяснил, что слух о Катсо пошел незадолго до случившегося. И кто пустил этот слух, теперь уже не узнать, но сам конюх не видел, как Катсо подглядывает за девочками, и того, кто видел, назвать не может.
Дом Катсо не был заколочен, а потому разворован подчистую. Разве что двери постеснялись снять с петель… А между тем дом был просторным и крепким, на подклете, во дворе стояли сарай, хлев, колодец и баня — в Клопице не в каждом дворе была баня, так же как и колодец.
Лахт прошел по дому, с удивлением обнаружив висевшее над умывальником зеркальце в непростой оправе — костяной, нежного желтовато-белого цвета, с тонкой резьбой. Вещь была дорогая, и даже очень дорогая — стоила немногим дешевле бани во дворе. Впрочем, Катсо мог вещицу просто найти и приспособить в хозяйство. А не увели зеркальце, потому что цены ему здесь никто бы не понял. К тому же оно было намертво приклеено к стене (наверняка не обошлось без коренной магии). Кроме зеркала, к стенам кое-где были приклеены выцветшие лубки, так любимые простонародьем, а между двух окон напротив входа был вырезан лунный знак Триликой, который раньше, видимо, изображал солнце — лучи его кто-то срезал со стены рубанком, но недостаточно тщательно.
В углу, отгороженная тряпичным пологом, стояла высокая кровать, голая, даже без тюфяка, не говоря о перинах и подушках. А неплохо Катсо жил бобылем, если спал на такой кровати… Но от кого тогда отгораживался? Почему не увели полог, осталось для Лахта загадкой.
На дне пустого сундука Лахт нашел только ленточку-очелье, затрепанную и засаленную, из чего сделал вывод, что ее, должно быть, все-таки использовали по назначению. Прихватил с собой, надеясь, что именно ее можно считать личной вещью покойного.
Понятно, посуду увели всю… Так же как и инструмент. А вот в дырявом берестяном коробке́ за печкой, до которого, видимо, не добрались при дележе имущества, обнаружилось настоящее богатство: несколько серебряных монет, два рыболовных крючка, три самогарных спичены и костяной гребень — явно составлявший пару зеркальцу. И понятно, что этим гребнем Катсо капусту из бороды не вычесывал… Женская была вещица, изящная и, опять же, дорогая.
Лахт прихватил с собой несколько лубков, которые удалось отодрать от стенки (несомненно, личные и памятные хозяину вещи, если он любовался ими изо дня в день). И гребень взял тоже. На всякий случай.
Ни в сарае, ни в хлеву ничего интересного не нашлось — а точнее, вообще ничего не нашлось, кроме высохших лошадиных яблок. В бане ни ковшей, ни половиков не осталось, не говоря о кадушках, корытах и шайках. Полок остался, потому что был намертво заделан в стену.
Лахт как раз стоял в дверях бани, когда от изгороди послышались голоса — Хорк с невестой заскучали на мызе и отправились вслед за Лахтом.
— Ну что? — спросил Хорк. — Нашел какую-нибудь вещь?
Лахт кивнул и зашел в темную баню. Кстати, чистую весьма. Хорк последовал за ним.
— Да тут пусто совсем… — пробормотал Хорк, когда его глаза немного привыкли к полутьме.
— Ага, из дома тоже все вынесли, — ответил Лахт.
В баню протиснулась и фрели тоже.
— Тут нечего смотреть. Пусто, — сказал ей Хорк и повернулся к Лахту: — Пойдем?
— Погоди.
Что заставило Лахта зажечь лучинку? Опять наитие? Но с чего вдруг наитие подсказало ему осмотреть стены в пустой, давно заброшенной бане? И не все стены, а только одну…
— Гляди, — сказал Лахт Хорку.
Над изголовьем полка на стене был небрежно нацарапан рисунок.
Сюжет, известный в этих местах чуть ли не со времен таянья глубоких льдов… О Триликой еще слыхом не слыхали, потому роженица, изображенная между оленей, явно ею не была.
— А Катсо-то, похоже, крепко знающий был человек. И как утопленников возвращать к жизни, знал, и какие картинки ножиком вырезать над изголовьем рожениц…
Наверное, рановато Лахт сделал этот вывод, потому что пока можно было утверждать только одно: в этой бане проходили чьи-то трудные роды. Вряд ли рожал хозяин дома…
— Это что? — наконец спросил Хорк.
— Ой, олени! — восхитилась фрели.
— Это простая бытовая магия. Помогает при трудных родах. Рисунок не старый, не затертый. Я бы сказал, сделан не более трех лет назад, но баню шесть лет не топили, значит лет восемь-десять ему. Не больше. Выреза́ли рисунок наспех — должно быть, прямо во время родов. Осложнились вдруг роды и потребовали вмешательства знающего человека. Ну, не смогла Триликая помочь в этом деле, и пришлось обратиться к божествам постарше.
— Он же жил бобылем… — удивился Хорк.
Лахт пожал плечами. Ни слова о том, что Катсо был здешним знахарем, он пока не слышал. К тому же женщины обычно рожают в собственной бане, повитуху или коренного мага (или ученого лекаря) зовут к себе, а не идут рожать к нему.
Уже выйдя из бани, он показал Хорку гребень, а потом даже провел его в дом, чтобы Хорк увидел и зеркальце.
— Наверное, у него все-таки была какая-то женщина. Не может же мужчина все время быть один… — сделал вывод Хорк.
— Нет, Хорк. Это была не его женщина. Не по купцам товар. Такое зеркальце с гребешком стоит дороже, чем кобыла фрели Ойи… Был бы он молодой пригожий парень, я бы еще мог что-нибудь такое подумать, но Катсо был страшный, лохматый и далеко не молодой. И ночевал он иногда у вдовы Варры, к которой мы сейчас и пойдем. Детей у него, кстати, не было. Даже байстрюков, иначе бы мать ребенка потребовала наследства. А дом отошел Собору.
По пути к дому вдовы Хорк спросил (снова робко):
— Как ты догадался, что над полком есть этот рисунок?
— Наитие, — проворчал Лахт. Он до сих пор так и не догадался, зачем зажег лучину и почему решил осмотреть именно тот угол. — Ну, понимаешь, я нашел зеркальце и гребень. Еще дорогую, отгороженную пологом кровать. Предположил, что в доме гостила богатая женщина. Не один день гостила, раз зеркало с помощью коренной магии к стенке прилепили. Что богатой женщине делать в доме смерда? Только прятаться от кого-то. Или ото всех. Зачем женщина может прятаться? Чтобы потихоньку родить, а потом сделать вид, что она еще девушка.
Объяснение Лахту понравилось. Логично выходило.
— Здорово! — восхитился Хорк. — Теперь я понимаю, почему йерр Тул обрадовался, когда я решил тебя позвать. Настоящее волшебство.
— Никакое это не волшебство. Я же говорю, наитие… Все логично. Если наитие мне что-то подсказывает, я всегда проверяю, почему я вдруг решил так, а не иначе. И всегда выходит логично и никакого колдовства или ведовства.
— Это у тебя дар, — вздохнул Хорк.
— Никакой не дар. Наитие есть у всех, просто его не замечают, не слушают.
— Не знаю. У меня нет никакого наития, — сказал Хорк.
— Ты, йерр Лахт, просто не хочешь признаваться в том, что ведун, — рассмеялась фрели. — Вот и придумываешь какое-то там наитие.
— Ведуны на бараньих лопатках гадают, — проворчал Лахт. — А мое наитие логичное. Никакого гадания.
Именно в этот миг он понял, что девушка, смеющаяся и идущая рядом, не фрели Ойя… Мысль толкнула изнутри и логичной не показалась. Этого не может быть. Родители не могут перепутать ребенка с кем-нибудь другим. Конечно, она вела себя странно, осматривая дом, и о чужой комнате сама сказала. Но она не лгала, такую огромную ложь Лахт заметил бы обязательно. Она на фрову Коиру похожа, так что максимум — не дочь йерра Тула, о чем он не подозревает. Или подозревает, но молчит.
Почему эта дурацкая мысль появилась в голове? Почему именно в этот миг? Вот глянул Лахт на фрели и вдруг решил, что она не та, за кого себя выдает… Не та, за кого все ее принимают? Или все же выдают?
— А чего ты так боишься быть ведуном? — спросила фрели. — Какая разница — наитие, ведовство… Как ни назови, ничего же не изменится.
— Я не колдун, не ведун и не маг. Я ученый механик, — ответил Лахт. — И в амберной магии, которой я занимаюсь, никакого волшебства нет, только естественные природные законы.
— Да ладно… Ты чего, обиделся? — фрели заглянула ему в лицо.
— Да нет… — пожал плечами Лахт. — Чего мне обижаться?
Вдова была немногим старше Лахта, но имела двух взрослых сыновей, уже женатых, и трех маленьких внуков. Тихая оказалась женщина, из тех, что до старости остаются маленькими девочками — наивными, беззащитными и безответными. Невестки ею помыкали, но, вроде, беззлобно.
Чтобы поговорить с нею о Катсо, пришлось выйти на двор — в доме было суетно и шумно. Устроились на завалинке, где как раз светило теплое осеннее солнышко.
— Катсо? — ахнула она, услышав вопрос Лахта, и прижала ладошку ко рту. Будто испугалась. — А что про Катсо?
— А что вы помните, то и расскажите, — сказал Лахт.
— А что я помню? Ничего такого я не помню. Он чадоблуд оказался, на девочку с володарской мызы набросился.
Вдова приподняла подбородок и покосилась в сторону — не верила, должно быть, в то, что говорила.
— Скажите, это он к вам приходил в гости или вы к нему?
Вопрос вдову не смутил.
— А когда как случалось. Больше он ко мне. В хозяйстве помогал, ребятишек моих не обижал. Они его побаивались, слушались, а у меня шалили да безобразничали. Он угрюмый был на людях, людей опасался, не любил. И не любил, когда к нему в дом приходят, вот очень не любил. Так к нему и не ходил никто.
— На людях угрюмый, а если не на людях? — продолжал Лахт.
— Хороший он был. Ласковый. Говорить не любил, да. Но, бывало, и поговорит.
— У него гостил кто-нибудь?
Вдова огляделась по сторонам и понизила голос, нагнувшись к Лахту:
— Не знаю.
Значит, кто-то гостил.
— Совсем не знаете?
Вдова огляделась снова и перешла на шепот:
— За год… За год до его смерти безвременной… — она шмыгнула носом. — Кто-то у него жил. Долго, с ручейного месяца и до хмурого. Он никого к себе не пускал, ругался, ногами топал. Но шила-то в мешке не утаишь: и по селу болтали, и сама я видала, что кто-то есть у него в дому. И серебро у него тогда завелось, много серебра. Он мне муки на зиму купил три мешка и бусики подарил. Себе овечек завел. Сапоги еще купил, помню, но не носил их, стоптать опасался. Я его и спрашиваю, на другой год уже: зачем купил тогда? А он говорит: в город Священного Камня пойду, тогда и надену. Он все увидеть мечтал, как в Котельном соборе на яблочный праздник чудеса делают. Давно мечтал. Услыхал где-то про чудеса эти, хотел своими глазами взглянуть. В тот год точно хотел пойти.
Вдова смахнула набежавшую слезу.
— Он уж умирал когда, только про то и переживал, что чудес не увидит. Не судьба, сказал, своими глазами взглянуть… И сапоги так и не надел…
— А кто-нибудь знал, что он собирается в город Священного Камня?
Вдова задумалась.
— Наверно. Он и не говорил особо, но и тайны из этого не делал, и у йерра Тула подорожную заранее выпросил.
Фрели Ойя хлюпала носом по пути на мызу.
— Чего ревешь? — спросил Лахт.
— Жалко его… Если он был невиноват… Нечестно…
— Он хочет тебя убить. Он жизнь из тебя по глотку каждую ночь теперь пьет, — заметил Лахт.
— Так ведь мстит батюшке за несправедливый суд… — всхлипнула фрели. — Он чудеса хотел увидеть…
Нет. Не было на ней чувства вины, из-за которого она вычеркнула из памяти историю с Катсо, и этот дом, и свою подружку Иою… Не было. Иначе она бы сейчас не всхлипывала жалостно, а искала себе оправдания. А если бы не искала, то не утирала бы редкие слезки, а рыдала и головой о землю билась в отчаянье.
Лахт за обедом пробовал расспросить ее о том, что произошло тогда на пруду, но она так ничего толком и не вспомнила. Помнила, как нянька ушла, как баловались и ссорились — помнила, а дальше — будто отрезало. И тут как раз чувство вины могло иметь значение, не перед Катсо — перед Иоей. Ведь чуть не утопили подружку… И если она вскоре умерла, то детское чувство вины могло разрастись до огромных размеров.
Но Луми было всего пять, вины перед Иоей она не ощущала, а вот в оговоре Катсо винила себя в том числе. Священнице об этом рассказывала. А у Ойи, выходит, все наоборот?
Луми не знала о смерти Иои. Наверное, это все объясняет?
— И что теперь тебе говорит твое наитие? — спросил Хорк.
— Наитие? Нет, не наитие… У него жила священница из Котельного собора.
— С чего ты взял? — удивился Хорк.
— Потому что его ослепили только после того, как он собрался в Котельный собор, поглядеть на чудеса. Он не знал, что женщина, родившая в его бане, — священница.
— Но зачем священнице прятаться и рожать тайно от всех?
— Две причины могут быть. Или даже три. Первая — она была дочерью, которой положено лишиться невинности в соборе при свидетелях. Вторая — она забеременела не от высокого мага, а от любовника попроще.
— А третья? — не дождавшись продолжения, спросил Хорк.
— Третья? Если я прав насчет мальчиков, она могла спрятаться, чтобы сохранить ребенку жизнь. Но, во-первых, я могу быть неправ, а во-вторых, если она прожила тут полгода, она не могла знать, что у нее родится мальчик. Впрочем, я не исключаю, что соборная магия позволяет узнать это на ранних сроках бремени.
Лахт снова заглянул к коренному магу в надежде поговорить с его дочерью, но она опять оказалась слишком занятой и к Лахту не вышла. Зато удалось выпросить у коренного мага карту здешних земель — Собор вел строгий учет на своих владениях и пользовался услугами ученых землемеров. Карту Лахт пообещал вернуть утром.
Хорк глянул на карту с уважением — считал, должно быть, что на свете существуют только карты морей. И копию с нее сделал с легкостью — имел опыт.
— Не перепутай штриховку, — сказал Лахт Хорку, склоняясь над листом бумаги. — Живые земли не заштрихованы, мертвые штрихованы точками, а земли, оживленные соборной магией, — короткими линиями. Потому что живые земли можно сделать мертвыми и заштриховать точками, а мертвые можно оживить и превратить точки в линии.
Хорк кивнул. Фрели с любопытством смотрела на его работу — наверное, не подозревала за своим женихом таланта к рисованию.
— Гляди, вот земли, оживленные трехверсткой из Кубаницы. Вот действие трехверстки из Клопицы. Они не пересекаются. Здесь. А в Сумнуо и Череповичах лет шесть или семь назад начала расти трава. В Череповичах я смотрел на границу роста травы, вот так она идет, — Лахт провел ногтем по бумаге, на которой рисовал Хорк. — И в Сумнуо примерно тут. И выходит, что если провести окружность через эти точки, то центр как раз попадет на Клопицкую трехверстку. Только не три версты она оживляет, а примерно семь. И других часовен, говорят, поблизости нет. Вот и с чего, как ты думаешь, лет шесть-семь назад действие соборной магии Клопицкой часовни вдруг резко усилилось?
— Понятья не имею… — ответил Хорк.
— Я тоже, — хмыкнул Лахт. И подумал о дурноте, которую у него вызывает некромагия. — Предлагаю сегодня ближе к ночи хорошенько осмотреть часовню. Не возражаешь?
— Что, без коренного мага? — скорей догадался, нежели удивился Хорк.
— А зачем нам коренной маг?
— Я с вами! — тут же загорелась фрели Ойя.
Лахт вздохнул. Да, упырь ходит к ней, а не к Хорку, не к йерру Тулу и не к фрове Коире. И фрели имеет право знать почему. За что она может расплатиться собственной жизнью. И вместо кого.
Но юной деве не стоит искать в часовне то, что Лахт думает там найти.
— Нет, — сказал он твердо. И не стал ничего объяснять.
За ужином Лахт наконец догадался, откуда дурацкая мысль о том, что фрели Ойя не фрели Ойя, появилась у него в голове. Догадался, когда она красивыми белыми зубками откусила кусочек пирога. И выдохнул с облегчением, потому что ответ оказался донельзя прост: у нее не было скола на зубе, о котором сказала Луми. И когда они шли к дому вдовы, фрели засмеялась, показав зубы, вот наитие и сделало этот неверный вывод. Потому что Луми могла ошибиться и перепутать фрели с кем-нибудь. С Иоей, например. Это гораздо логичней, чем предположение о том, что Ойю с кем-то перепутала фрова Коира. Луми было всего пять лет, она не помнит, как они ходили смотреть на Катсо, с чего бы ей так хорошо запомнить случай со стеклянной кружкой и отколотым зубом?