3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 8-й — 10-й день бездорожного месяца
Перед тем как вернуться на мызу, Лахт заглянул к бывшему псарю йерра Тула, который остался в Клопице не у дел — в Волоснице володарь нашел себе нового псаря. И для начала Лахт спросил, правда ли, что погулявшая на собачьей свадьбе сука никогда не родит чистопородного щенка. Псарь подтвердил это горячо и уверенно, но заметил, что знает способ избежать столь неприятных последствий: надо убивать неправильных щенков до того, как сука перегрызет пуповину.
Значит, родись у гостьи Катсо девочка, и ее ждала та же судьба? Но зачем нужно было накладывать на тело младенца магию нетления и вмуровывать в кладку колодца? Не проще было закопать трупик где-нибудь в лесу? Тогда никто никогда не нашел бы следов нарушения соборного устава. Лахт сомневался в том, что священница сделала это из любви к жителям Сумнуо и Череповичей…
Рассказанное псарем о нападении Катсо на девочку с мызы подтверждало и рассказ егеря, и воспоминания Луми. Егерь, как обычно в тот час, обучал молодых щенков своры — и услышал крики с пруда, где купались девочки. Псарь остался приглядывать за сворой, а егерь, взяв двух собак, побежал на помощь детям. Псарь хорошо запомнил эти события, потому что рассказывал об этом и односельчанам (видимо, многажды), и на володарском суде.
— Хорк, как ты считаешь, справедлив ли соборный устав в отношении потерявших девственность дочерей? — спросил Лахт по пути на мызу.
Услышав от коренного мага о соборном уставе, Хорк перестал считать гостью Катсо настоящей священницей и причислил ее к отступницам и прислужницам Рогатого бога, а потому уже не сомневался в ее виновности.
— Я думаю, не мне указывать Триликой, что справедливо, а что нет, — ответил тот. — А к чему это ты?
— Что-то мне не хочется передавать священницам отрезанный нами кусочек воска. А чтобы ты не думал, будто я боюсь взять на себя право осудить отступницу и собираюсь переложить ответственность на тебя, я скажу больше: мне не хочется, чтобы и ты это делал.
Хорк задумался, но думал не долго.
— Она убила ребенка. Нарушая соборный устав, она знала, что ей придется убить собственное дитя.
— Ну, она, наверное, надеялась, что не забеременеет.
Лахт не стал уточнять, что по его мнению каждая священница готова убить собственное дитя, буде у нее родится мальчик. И наверняка каждая надеется, что у нее родится девочка.
— И тем не менее она его убила, — твердо сказал Хорк. — Чтобы спасти себя. Даже Триликая такого не прощает.
Вся эта любовь Хорка к Триликой и жалкие попытки жить в соответствии с ее заповедями — полная ерунда. Справедливость Хорк понимает по принципу «око за око» и поступает в соответствии с этим принципом.
— И тем не менее, Хорк… Не побежим же мы доносить на нее матерям Собора, правда?
Хорк задумался снова и все же согласился с Лахтом.
— Ладно. Доносить не побежим.
Разговоры с Хорком явно обостряли наитие: оно снова сработало, положив в голову ответ на вопрос, зачем младенца вмуровали в камень: его не приняла бы земля. Отправила бы искать справедливости, так же как и Катсо. Только камень часовни способен его удержать.
Должно быть, с сыновьями священниц дело обстоит так же…
Похоже, Сувата не хотела серебра от Хорка… Коренной маг тащил ее на мызу с трудом, правда, не за косу, а за руку. Но все же тащил.
Лахт подумал, что фрели лучше не встречаться с подружкой лицом к лицу — Сувата могла узнать Ойю и в мужском платье. Откровенности после этого от нее было бы не добиться, да еще и вся Клопица перетирала бы появление здесь дочери йерра Тула в штанах. И вспоминала бы этот случай еще несколько лет подряд.
Но разговор с Суватой фрели Ойя обязательно должна была услышать, и потому Лахт решил говорить с гостьей в кухне, а фрели и Хорк слушали бы разговор из-за печки. Кухарку отправили прибирать в спальнях и наказали в кухне не появляться.
Выпроводить коренного мага было непросто, но в конце концов удалось. Его дочь сидела надутая, как мышь на крупу, и ничего рассказывать не собиралась. Крупная была девка, зрелая, — кровь с молоком. Понятно, серебро ее батюшка положит в карман и ей никакой радости от этого не будет.
— И за кого тебя отдают замуж? — спросил Лахт для затравки.
— А тебе-то что? — угрюмо бросила она в ответ.
— Хочу узнать, кому такая красота достанется.
— Смеешься, что ли? — девица посмотрела на Лахта исподлобья.
Надо же… Она себя красавицей не считает… Это упущение коренного мага: девушка должна считать себя красивой, непременно должна. Лахт находил, что в пятнадцать лет все девы прекрасны. И эта исключением не была.
— Почему же смеюсь? Я еще вчера тебя издали приметил. Вот, думаю, до чего хороша девка! Повезло же ее жениху!
Уверенность в собственных словах обладает магическим свойством: у девицы сами собой выпрямились плечи, приподнялся подбородок, и смотреть она стала прямо, немного снисходительно — как положено красивой женщине глядеть на мужчину.
— Так кто жених?
Жених, понятно, был сыном коренного мага из далекой Сарицы. И невеста весьма им гордилась: и высок, и пригож, и умен, хоть и небогат.
В общем, через несколько минут угрюмая девица щебетала так же заливисто, как ее мать. Должно быть, словоохотливость была их семейной чертой.
— Я не могу все рассказать про тот случай, — вздохнула Сувата, когда Лахт незаметно для нее перешел к делу. — Я клятву давала, что никому не скажу, и если я ее нарушу, то у меня никогда не будет детей…
— Ты подружкам дала клятву? — переспросил Лахт.
Сувата покачала головой.
— Я как амберный маг могу освободить тебя от клятвы. Мы, амберные маги, не только зажигаем свет в амберных лампах, мы можем и кое-что еще.
Лахт достал амберный фонарь, налил в стакан воды и некоторое время светил фонарем на воду, одними губами шепча «заклинание». Главное, чтобы она поверила. И поверила не на полчаса разговора с Лахтом, а как минимум до появления первого ребенка. Потому что тот, кому она клялась, вряд ли обладал способностью наложить заклятье, и сработать оно могло только в том случае, если бы Сувата верила в то, что оно сбудется. Вообще-то Лахт считал, что играет с девушкой в опасную игру и берет на себя больше ответственности, чем должно. Вдруг амберная магия не произведет на нее впечатления?
Однако на амберный фонарь девица смотрела в полном восторге и, выпив «освещенный» стакан воды, вполне поверила в снятое заклятье. Любой девушке трудно удержать что-то в тайне… Проблемы начнутся потом, когда Лахт уедет, а она по ночам будет с ужасом думать о нарушенной клятве.
— Давай так. Я буду говорить, а ты — поправлять меня, если я в чем-то ошибаюсь, — предложил Лахт. — Чтобы ты понимала, что тайна твоя мне известна и никакой клятвы ты, в сущности, не нарушаешь. Мне от тебя нужно лишь подтверждение.
Она закивала — надо же, амберный фонарь был чудом в глазах дочери коренного мага!
— Незадолго до того, что произошло на пруду, к тебе подошел один человек — не будем пока называть его имени — и попросил, не бесплатно, конечно, выполнить его просьбу.
— Да, он дал мне кулек леденцов и пообещал еще леденцов, сахарных орехов и изюма.
Недорого стоит купить девятилетнюю девочку. Особенно если предлагаешь ей сделать то, что она сделает с радостью (или хотя бы без сожаления).
— Этот человек попросил тебя во время купания в пруду сделать вид, что топишь свою подружку.
— Да, если нянька куда-нибудь отлучится. Он сказал, что нянька плохо смотрит за фреличкой и он хочет ее напугать. И еще сказал, что мне за это ничего не будет, если я уговорю других девочек никому ничего не рассказывать.
— И все прошло так, как он просил. Ты разругалась с Иоей и подбила девочек ее утопить.
Лахт нарочно вздохнул на этом месте, давая Сувате возможность его поправить.
— Все так, только он просил утопить фреличку, а не Иою. Но с фреличкой было трудно поссориться, а с Иоей — проще простого. А потом выскочил этот страшный Катсо…
Это и беспокоило Лахта больше всего: не мог же йерр Варож рисковать жизнью своей дочери… Впрочем, от смерти фрели Ойи он ничего не выигрывал, но если бы Катсо напал на фрели Ойю, йерр Тул, по его мнению, негодовал бы сильней. Глупая девчонка немного спутала его замыслы, но в итоге все вышло вполне удачно. Случись несчастье с фрели Ойей, и йерру Варожу было бы не с руки выступать на володарском суде защитником Катсо.
— Дальше история известная. И как, он дал тебе сахарных орешков и изюма, как обещал?
— Да. И взял клятву, что я никому никогда об этом не расскажу, иначе у меня не будет детей. Но нас почти не спрашивали, и нам в самом деле ничего за это не было…
Йерр Варож не сильно опасался обвинений в оговоре Катсо, раз доверил тайну девятилетнему ребенку. Или у него просто не было другого способа обвинить Катсо в чадоблудии? Мог ведь и Сувату убить… Хотя оно того не стоило: отболтался бы в случае чего тем, что хотел наказать няньку. Или еще проще: сказал бы, что девочка лжет, чтобы избежать наказания за опасную шалость. Кто будет слушать ребенка? Да никто.
— Ну вот, а теперь не я, а ты скажешь мне его имя. Вслух и громко, — вздохнул Лахт.
— Так ведь это же был йерр Варож…
Лахт опасался, что Ойя выскочит из-за печки и обвинит подружку во лжи, но этого не произошло. А когда Сувата ушла, получив обещанное серебро, Лахт застал фрели все там же, за печкой, в объятьях Хорка — впрочем, в дружеских и целомудренных объятьях. Она плакала, всеми силами сдерживая слезы, отчего они прорывались наружу громкими всхлипами и дрожью.
— Дяденька что же, хотел меня убить? — спросила она Лахта, подняв на него злое зареванное лицо.
— Не думаю. Я думаю, он хотел убить Катсо, а не тебя. Или ослепить, не убить даже. Не пустить в Котельный собор.
— По мне, это еще хуже… — проворчал Хорк. — Лучше умереть, чем жить слепым…
— Ну, это кому как, — ответил Лахт. — Большинство слепых умереть не стремится. Вылезайте, что ли…
Они поднимались неохотно, особенно Хорк — пригрелись, должно быть. И, чтобы утешить фрели Ойю, Лахт все-таки сказал ей:
— То, что сказала Сувата, ничего не доказывает. Она могла соврать, чтобы выгородить себя.
Лахт был уверен, что Сувата не лгала. А если и лгала, то только называя имя. Потому что она не испытывала никаких угрызений совести, ни за то, что чуть не утопила подругу, ни за несправедливый приговор Катсо. И у священниц Сувата прощения не просила, в отличие от Луми. Конечно, люди разные, и в семье коренного мага живут по заповедям Триликой, которая лишает людей собственной совести. Но даже бессовестные с виду люди склонны оправдываться, а Сувате оправдания не требовались — йерр Варож в ее глазах был тем человеком, которого надо слушаться. И не на пустом месте появилось это мнение: он в самом деле принимал ответственность на себя, снимая ее с других. И что бы Лахт о нем ни думал, а йерр Варож не «усвистел», обрюхатив священницу, а позаботился о спасении ее жизни и репутации. Конечно, у него был и свой интерес — не попасть в немилость высоких магов, — но что-то подсказывало Лахту, что йерр Варож действовал не только из боязни за свою шкуру.
— Но ведь она не солгала, — ответила фрели.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что больше никому не надо было… Потому что ребеночек на него похож. — Она снова всхлипнула, и Хорк поспешил обнять ее за плечо. — И теперь все ясно…
— Нет. Ясно только одно: почему Катсо стал упырем и кто его обидчик. Но кто расплел твою косу, мы так и не знаем. Хорк, ты ведь собирался заплатить мне именно за это…
Ехать назад, в Волосницу, решили на следующее утро. И непременно по пути заглянуть в Хотчинский собор, передать священницам запечатанные в воск пряди волос отца и матери убитого младенца. И пусть собор с его уставом сам разбирается с дочерью-детоубийцей.
Вечер провели уютно, под шорох дождя по крыше, как нарочно зарядившего после обеда, чтобы обратная дорога не показалась слишком легкой… Фрели уже не плакала и даже, наоборот, развеселилась, будто назло невзгодам и опасностям, ей угрожавшим, — такой у нее был характер.
— Слушай, а амберная магия в самом деле может снимать заклятья? — спросила она у Лахта с недоверием.
— Разумеется, нет, — фыркнул Лахт. — Это вообще никакая не магия.
— То есть ты Сувату просто надул? И у нее никогда не будет детей?
— Ты этому будто радуешься… Тот, кто взял с нее клятву, тоже просто ее надул. Так что дети у нее, надеюсь, будут.
— Жаль, — искренне ответила Фрели. — Нет, ну не сучка, а? Топить подружку за кулек леденцов…
От слова «сучка» Хорку передернуло плечи.
— А сама? — спросил Лахт. — Ты тоже топила подружку, только леденцов тебе за это никто не обещал.
— Я этого не помню. Но если и топила, то не потому, что меня кто-то подкупил, а по-честному.
— Ну-ну, — покивал Лахт. — По своей воле, значит, топить подруг незазорно. А за кулек леденцов как-то некрасиво.
— Мне было семь лет.
— Восемь, — поправил Лахт. — А Сувате — немногим больше. Если бы тебе дяденька велел утопить подружку, да еще и посулил сахарных орешков за послушание, ты бы тоже его послушалась.
— Сувата всегда была противная. Я ей однажды по зубам врезала, я помню.
Хорк дернулся и с удивлением взглянул на невесту.
— А за что, помнишь? — насторожился Лахт.
— Неа. Не помню. Вот хоть убей! Помню, что в лавке это было. Нет, ну как ты ее надул со своим амберным фонарем, а? — Ойя расхохоталась.
Да, Луми, должно быть, перепутала: кусочек зуба отбили Иое, а Ойя за нее отомстила.
— Я давно заметил, как здорово ты умеешь человека разговорить, — вставил Хорк. — Как священница все равно, они тоже это умеют.
— Скажи еще, что я похож на священницу… — пробормотал Лахт обиженно.
— Точно! — подтвердила Ойя. — Я еще в первый раз заметила, что с тобой говоришь будто со священницей — все хочется рассказать.
— Я — не похож — на священницу, — с расстановкой ответил Лахт.
— Ага. И не маг ты, и не колдун, и не ведун, а про Сувату все сам угадал, ей даже не пришлось самой ничего рассказывать, — ухмыльнулась фрели.
— Это было логично, только и всего. И никакого в этом нет ведовства.
— Да не обижайся ты так! — рассмеялась фрели. — Ну не хочешь быть ведуном, и не надо! Подумаешь!
— Дело не в том, хочу я или не хочу. Я — не — ведун. Не колдун и не маг, — повторил Лахт.
— Хорошо, хорошо! — махнула рукой фрели с противной улыбочкой. — Не ведун.
Ночью Лахту снилась черная гробовая змея. Гробовую змею он видел однажды, не в Исзорье вовсе, а в землях полян, и была она не черной, а серой в бурых пятнах. В Исзорье много черных гадюк, наверное поэтому и гробовая змея во сне оказалась черной… Она пряталась в зеленой траве, чуть присыпанной подтаявшим снегом — такой снег случается летом и ранней осенью, если внезапно холодает. Должно быть, снег не нравился змее, но раздражена и испугана она была не снегом, а сафьяновыми сапожками на маленьких ступнях, то ли женских, то ли детских: сапожки топтались в опасной близости от змеиного хвоста. Гробовая змея — отважная и безрассудная гадина, еще вершок в ее сторону, и она распрямившейся пружиной бросит свое тело вперед и вверх, выше места, прикрытого сафьяновой кожей… И Лахт обмирал во сне, каждый миг ожидая, что сапожок шагнет назад и змея совершит свой смертоносный бросок.
Ну какие еще сны можно увидеть на убитой земле?
Дорога назад не была столь безоблачна, как путь в Клопицу — в прямом смысле: дождь шел и шел, то мелкий и муторный, то проливной. Бездорожный месяц, куда деваться? И если по убитым волосовым землям ехали иногда даже вскачь, то, добравшись до Ямской дороги, пошли шагом.
Ночевать снова собрались на Войско́вом постоялом дворе, хоть Хорк и уговаривал остальных остаться в Лесоветине — устал от убитых земель. Но фрели была непреклонна: еще раз провести ночь в клоповнике Вироланского постоялого двора ей совсем не хотелось.
И — надо же! — попутчиком по дороге в Дягилину оказался капеллан Конгрегации, которого Лахт заметил еще на торге в Лесоветине, а потом встретил в Кубанице! Ничего хорошего от этой встречи ждать не приходилось, однако в дороге капеллан проявил себя человеком добродушным и общительным, понравился не только Хорку, но и фрели Ойе. Рассказал несколько интересных и страшных историй из жизни рейтаров, в частности о том, как его отряд сразился с двумя печорными гиенами, угрожавшими жителям глухой деревеньки.
Лахт никогда не встречался с печорными гиенами, только слышал о них множество небылиц. Ну и рисунки видал. Впрочем, эти звери были пострашней бурых волков — и крупней, и хитрей, и кровожадней.
— А правда, что все печорные гиены — оборотни? — спросила любопытная Ойя.
Кстати, капеллан сразу догадался, что перед ним девочка, а не мальчик. И обращался к ней не иначе как «фрели».
— Обычно нет, но бывает, — ответил капеллан. — Однако все они знают человеческий язык, смеются по-человечески и плачут. Так и заманивают путников с дороги в темный лес — заплачут человеческим голосом, будто дитя в лесу заблудилось и о помощи просит. А если засмеются — кровь стынет в жилах от ужаса.
— Я слышал, это сильные звери… — Лахт попытался сползти со скользкой темы волшебных способностей печорных гиен.
— Ну, в силе и выносливости они уступают бурым волкам, их главное оружие — челюсти. Ни у одного зверя нет таких сильных челюстей, разве что у печорных медведей. Они бычьи кости в труху разгрызают, это я видел сам. И в брюхе у них все дотла перегорает, помет у них белый, сухой и без запаха. Потому они и жрут все подряд, любую тухлятину; вот падаль по весне, что из-под снега появляется, никто больше не жрет, только они.
— А мне йерр егерь говорил, что они любого человека заворожить могут. Правда? — продолжала расспрашивать фрели.
— Да, это правда. В глаза им смотреть ни в коем случае нельзя — случалось, человек прирастал ногами к земле, не мог ни шагу ступить, ни выстрелить, ни руку с ножом вскинуть. Но не это самое страшное. Самое страшное — на них охотиться нельзя, они своих убийц никогда не прощают: и памяти охотника могут лишить, и лютую смерть в судорогах наслать, и заворожить так, что он сам полузверем станет.
— Я слышал, есть егеря, для которых охота на гиен — ремесло… — снова вставил Лахт.
— Да, есть и такие, хотя их мало — не всякий осмелится. Видал я отважных охотников, которые на печорных медведей с рогатиной ходили, а гиен убивать опасались. Тут хитрость нужна похитрей морского боя, — капеллан покосился на Хорка, распознав в нем бывшего морского купца. — Чтобы ни разу самому не напасть, а только защищаться. Вот мы так и действовали. Двое рейтар брали лошадей под уздцы и шли через лес — вроде как приманка для гиен. И только если они набросились, тогда можно сражаться, один на один, никак иначе!
Хорк вздыхал восхищенно — наверняка мечтал сразиться с печорной гиеной один на один… Ну и, понятно, рассказ капеллана поднимал Конгрегацию в глазах Хорка — все же отважные защитники людей, а не подлые обвинители красивых девок в чародействе.
Под эти разговоры и добрались до Войскового постоялого двора, где в трактире их радостно встретила милая пташка. Увы, она не распознала в одетой мальчиком фрели володарскую дочь, продолжая, как в прошлый раз, строить Хорку глазки. И платы брать не хотела — Хорку пришлось вызвать ее отца и отдать серебро ему.
На этот раз в трактире ужинали только трое проезжих своеземцев, которые везли пеньку в город Священного Камня, и одна священница из матерей — не такая старая еще, но уже высохшая, с согнутой спиной и дрожащими костлявыми руками. Лахт, увидев ее, сразу подумал, что с нею стоит договориться насчет ночлега для фрели — очень не хотелось, чтобы Ойя спала в комнате одна. Кто их знает, этих своеземцев. Да и у костра ночует немало народу, и работники постоялого двора могут позариться, только отвернись… А в комнату священницы никто не сунется. А еще… Еще Лахт почему-то опасался, что встреча с капелланом и в этот раз может закончиться чем-нибудь нехорошим, как в Сумнуо, а потому думал на ночь передать фрели раздобытый в каменной могилке воск…
Фрели глядела на милую пташку исподлобья, нарочито провожая взглядом каждое ее движение.
— Я надеюсь, ты не собираешься и ей дать по зубам, как Сувате? — на всякий случай спросил Лахт, отчего бедняга Хорк впал в оцепенение.
— А чего она на моего жениха такими глазами пялится? — прошипела Ойя.
— Радуйся: твой жених видный парень, девки с первого взгляда на него западают, — пожал плечами Лахт.
— Вот еще радоваться! Хорк, ну-ка прекрати на нее смотреть немедленно!
— А? А я разве на нее смотрю? — удивился тот.
— Еще как смотришь!
— Фрели, вы самая лучшая девушка, которую я когда-нибудь встречал! — с чувством воскликнул Хорк. — Честное слово, мне никто больше не нужен, только вы!
— Да? А может, ты на мне женишься только потому, что после этого сможешь купить землю?
— Да нет же! — совершенно растерялся Хорк. — Вы мне были обещаны еще до вашего рождения… Но дело не в этом, конечно, а в том, что мне так повезло и вы оказались такой славной девушкой… И красивой…
Он совсем запутался и замолчал. Капеллан, усевшийся с ними за один стол, лишь прятал улыбку в усах, слушая их препирательства.
Лахт тоже не стал вмешиваться в их объяснения и потихоньку подошел к столу, где сидела священница, с ног до головы закутанная в золотые одежды. Стоило определенных усилий не думать о том, скольких сыновей ей пришлось задушить своими руками — должно быть, от этого они теперь так дрожат.
— Здравия вам, матушка… — начал он со всей возможной вежливостью. — Позвольте с вами поговорить…
— Садись, — ответила священница властно. — И что же нужно от меня поклоннику сущих богов?
Вот так — с первого взгляда догадалась… Лахт сел напротив нее. Наверное, стоило смиренно опустить глаза, чтобы не вызывать раздражения у жрицы Триликой богини, но Лахт почему-то этого не сделал.
— Матушка, я хочу обратиться к вам с необычной просьбой. Волей судьбы получилось, что с нами путешествует невеста моего друга, рейтара Конгрегации, — Лахт кивнул на Хорка и Ойю. — Нам пришлось переодеть девочку в мужское платье, дабы она не стала предметом для лишних пересудов. Но вы должны понимать: ночевать в одной комнате с женихом юной фрели не пристало… Мы могли бы снять для нее отдельную комнату, мой друг богат, однако оставить юную деву одну на всю ночь в этом вертепе кажется мне опрометчивым.
— Красиво говоришь, — цинично усмехнулась священница. — Ты хочешь, чтобы девочка переночевала в одной комнате со мной?
— Да, и мы готовы оплатить ваш ночлег…
— Не надо, у Собора хватает серебра. Разумеется, я считаю, что юной деве не след шататься по постоялым дворам, но раз уж так вышло — пусть ночует в моей комнате, с ее головы не упадет ни один волос.
— Благодарю вас, матушка, — смиренно ответил Лахт. — От всего сердца.
— Потом поблагодаришь. Утром.
И она так посмотрела на Лахта, что тот сразу понял: пора убираться восвояси.
Тем временем милая пташка принесла мяса, пирогов и вина, а Хорк потребовал для фрели квасу, пояснив, что мальчику пока рано пить вино.
— Хорк! — возмутилась фрели. — Почему это рано?
И Хорк забубнил себе под нос, что женщинам вообще не пристало пить вино, а девушкам — тем более.
— Фрели Ойя, — нагнулся к ней Лахт. — Не пей вина, если не хочешь всю ночь слушать нравоучения священницы. Ты идешь ночевать в ее комнату.
— Что? — фрели оглянулась. — Йерр Лахт, только не это, я очень тебя прошу!
И лишь когда капеллан и Хорк вдвоем пошли посмотреть, хорошо ли накормлены, вычищены и устроены их лошади, Лахт вернулся к разговору с Ойей.
— Послушай. Помнишь, что было с нами в Сумнуо? Сдается мне, здесь может случиться то же самое. И я хочу, чтобы ты сберегла воск, который мы везем твоему батюшке.
Лахт не сомневался в том, что она проникнется ответственностью, но фрели посмотрела на него с таким ужасом…
— Чего ты испугалась? Это же священница!
— Йерр Лахт, ты видел ее руки? — шепотом спросила фрели.
— Ну да. Руки старой женщины, что в них такого?
— Такие руки у смерти. Черные, костлявые, того и гляди вцепятся и не отпустят… Даже трясутся от нетерпения…
— Откуда ты знаешь, какие руки у смерти? — насторожился Лахт. — Ты ее видела?
— Во сне.
Вряд ли руки Катсо сколько-нибудь напоминали руки старой священницы.
— Давно?
— Не знаю. Не помню. Нет, недавно. Вчера!
Проклятое наитие требовало зацепиться за эти слова, немедленно разобраться, почему вдруг Ойя ответила именно так. Однако и без дальнейших расспросов Лахт догадался: она видела мертвого младенца, убитого священницей, — что, интересно, ей должно было после этого сниться? Смерть с руками священницы-матери — закономерный итог ее потрясения.
Лахт с опозданием подумал, что стоило прежде спросить фрели, а уже потом договариваться со священницей… Но к концу ужина старая мать сама подошла к их столу, поглядела необычайно ласково на Ойю и погладила ее по плечу.
— Не бойся меня, детонька. Со мной ты будешь в безопасности.
И старуха так улыбнулась Ойе, что даже Лахт на миг ощутил любовь и доверие, а Ойя едва не прослезилась от умиления и чувства вины. Чары… Одно хорошо: после этого фрели без колебаний отправилась спать в комнату священницы — только тут до милой пташки дошло, что перед ней девочка, а не мальчик…
Лахт надеялся, что Хорк слегка попривык к убитым землям, но ошибся: все же в Клопице землю оживляла соборная магия, не достававшая до Войскового постоялого двора. Хорк лежал в постели, снова уставившись на темное окно, и никак не мог уснуть.
— Слушай, а помнишь, ты говорил про берегущих? — спросил он, когда Лахт задремал.
— А? Что я говорил про берегущих? — вскинулся тот.
— Ну, что они могут возвращать жизнь убитым землям…
— Могут. Один берегущий может, например, лет за пять вернуть жизнь дому. А за пятнадцать — еще и двору. Не очень большому.
— А можно сделать так, чтобы их было больше?
— Сомневаюсь.
— Тогда они могли бы оживить постепенно все убитые земли…
— Все — вряд ли. Разве что за много тысяч лет и при условии, что землю больше не будут убивать. — Лахт зевнул.
— Как ты думаешь, я мог бы после смерти стать берегущим? — спросил Хорк так робко, что счесть его вопрос самонадеянностью было трудно.
— Вполне возможно. Но поклонники Триликой не становятся берегущими — она забирает их к себе.
— Значит, я уговорю ее оставить меня здесь, — вздохнул Хорк. — Она наверняка мне не откажет.
Лахт не стал его переубеждать. Что толку рассказывать людям о подлости Триликой богини — они все равно будут верить в то, во что им хочется верить. И наделять Триликую теми добродетелями, которые им больше по душе. Жаль, что некромагия в соборах всегда перевесит магию таких мечтателей как Хорк, иначе у Триликой был бы шанс стать добрей и лучше.
С этой счастливой мыслью Хорк наконец-то уснул, и Лахт решил, что сегодня его очередь ждать нападения, тем более что нож он нигде не оставлял, а положил под подушку. Опять же, в прошлый раз Хорку было трудней — а сегодня можжевеловкой их никто не опаивал.
Впрочем, через несколько минут Лахт понял, насколько трудно было Хорку тогда: одно дело ходить под дверью, потирая плечи и встряхивая головой, и совсем другое — пригревшись под одеялом, пусть и заскорузлым, лежать неподвижно, делая вид, что спишь… Глаза закрывались сами собой, сущий мир покачивался и уплывал, перед глазами мелькали обрывки сновидений — Лахт понимал, что засыпает… Попытка уколоть руку ножом помогла лишь на несколько минут — то ли слишком слабо укололся, то ли слишком сильно хотел спать.
Лахт хотел было встать и взять булавку, которая в числе прочих полезных предметов болталась в поясной сумке, но тут услышал крадущиеся шаги за дверью. Если кого-то среди ночи потянуло на двор, он, наверное, не стал бы ходить на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами…
Однако этот кто-то, кравшийся в темноте, благополучно миновал дверь в их с Хорком комнату и направился дальше. Он направлялся в комнату священницы и фрели Ойи!
Лахт затаил дыхание и попытался встать бесшумно — соломенный тюфяк заскрипел, зашуршал оглушительно! Всхрапнул Хорк — и шаги ненадолго смолкли: кто-то замер и прислушивался к тишине. Если его вспугнуть, придется не спать и дальше, ожидая следующей попытки. А вот если поймать за руку…
Лахт дождался, когда некто доберется до комнаты священницы, но скрипа дверей не услышал. Не может быть, чтобы двери в трактире постоялого двора не скрипели! Значит, некто стоит и снова прислушивается, опасаясь войти в комнату женщин? Лахт подождал еще, но дверь так и не скрипнула — вместо скрипа раздался оглушительный визг фрели…
Лахт опрометью кинулся в комнату священницы, уже не надеясь застать там злоумышленника. Раздалось шипение самогарной спичины…
Капеллан не решился действовать сам — подослал хозяина трактира. И когда Лахт вбежал к женщинам, тот лежал на полу, а старая мать держала босую ногу у него на горле. В руке у нее горела нескончаемая свеча, а перед дверью валялся шарик воска, переданный фрели на сохранение. И Лахт в первую голову поднял его и сунул под рубаху. Видела это старая мать или нет, сказать было трудно…
Фрели тяжело дышала и шарила под подушкой.
— Мерзавец, — прошипела старуха. — Позарился на соборное серебро? Это ж каким надо быть дураком!
Она сплюнула и убрала ногу с горла хозяина.
— Пшел вон отсюда, ворюга! Завтра я с тобой разберусь!
Священницы обычно лгут убедительней, чем говорят правду… Лахт так и не понял, в самом ли деле старуха решила, что хозяин трактира станет обирать своих постояльцев. По всему выходило, что таких дураков не бывает — и поверит в это разве что наивная фрели, но никак не старая мать, наверняка слышавшая не одну тысячу покаяний.
Понятно, из своих комнат выскочили и своеземцы, и капеллан, и Хорк — и шум еще долго не стихал. А когда стих и Лахт с Хорком улеглись было по постелям, в дверь отчетливо постучали.
Лахт взялся за нож под подушкой, а Хорк сел и проворчал недовольно:
— Кого там принесла нелегкая?
В комнату с нескончаемой свечой в руке вошел капеллан. Закрыл за собой двери и несколько раз на них оглянулся.
— Ну? — спросил Хорк.
И это рейтар — капеллану Конгрегации! Однако тот обратился не к Хорку, а к Лахту.
— Заклинаю! Именем Триликой… Всеми сущими и мнимыми богами заклинаю! Отдайте то, что вы взял из часовни!
— С какого такого перепугу? — угрюмо спросил Лахт и сел.
— Всеми сущими богами… — пролепетал капеллан и грохнулся на колени.
— Нормально! — фыркнул Лахт. — Хорк, ты это видел? Капеллан Конгрегации заклинает нас сущими богами…
— Отдайте, — тот покачал головой в полном отчаянье. — Вы не только женщину губите, вы двоих ее дочерей на смерть обрекаете!
— А тебе-то что? Она тебе, может, сестра? Или возлюбленная?
— Какая разница! Если вы передадите это матерям Собора, они убьют не только Арнгерд, но и ее детей.
— Так, быстро рассказывай, что к чему, а я подумаю, стоит ли исполнить твою просьбу.
— Я… я не могу ничего рассказать… Я связан клятвой…
Капеллан Конгрегации — это не наивная Сувата, в освобождение от клятв при помощи амберной магии не поверит…
— Да ладно, я и так все знаю, — зевнул Лахт. — Ты, что ли, накладывал на младенца магию нетления?
Капеллан закивал, потом замотал головой, потом снова закивал.
— Меня убьют, если узнают. Я должен был донести матерям собора… Доложить полубратьям…
— Твоих волос в воске нет, чего тебе бояться?
— Но Арнгерд… Две ее дочери… Их не пощадят…
— А тебе-то что до них?
— Я люблю ее. Всю жизнь любил…
— Так, может, это ты отец ее ребенка?
— Нет-нет, она никогда не взглянула бы в мою сторону. Другое дело — йерр Ва…
— Договаривай, не бойся! Я знаю, что это был йерр Варож.
— Он подло соблазнил ее! Она была совсем девочкой, ей не исполнилось и восемнадцати! Ее мать была исповедницей Варожа, не раз приезжала гостить на его мызу, вместе с дочерью служила в его капелле. А он подло соблазнил ее дочь!
Ну, восемнадцать — это уже не совсем девочка…
— А как Варожу удалось забрать ее из собора на несколько месяцев?
— Ее мать отправилась в земли лаплян с проповедью Триликой, и якобы дочь путешествовала вместе с нею. За Арнгерд выдавали другую девушку, очень на нее похожую, единокровную сестру. Мою жену… То есть тогда она еще моей женой не была…
— Понятно. Значит так. Я не собираюсь доносить на твою Арнгерд матерям собора. И этот воск для меня — доказательство виновности Варожа в убийстве Катсо. Упыря, который за свою смерть наверняка потребует честного володарского суда над Варожем. Я могу пообещать, что уничтожу воск вместе с прядями волос, после того как предъявлю йерру Тулу, володарю Волосницы.
— И… в самом деле можно рассчитывать на честный володарский суд?.. — оживился вдруг капеллан. Интересно, что ему даст избавление от соперника? Вряд ли его возлюбленная Арнгерд после этого прыгнет в постель мужа сестры, пусть и единокровной.
— Этого я обещать не могу, — ответил Лахт, но его тут же перебил Хорк:
— Конечно можно! Йерр Тул — честный человек, он должен осудить убийцу!
Йерр Тул, нет вопроса, честный человек. Но вряд ли захочет осудить своего шурина. Да и фрова Коира наверняка будет против…
А слово-то какое капеллан подобрал: «рассчитывать»…
— Поклянись, что не донесешь на Арнгерд священницам, — обратился капеллан к Лахту.
— Обычно я не клянусь попусту, — ответил тот. — И сейчас повода для клятв не вижу. Мне, конечно, противно смотреть на капеллана Конгрегации, стоящего на коленках, и терпеть твои мольбы у меня нет никакого желания, но это ты просишь, а не я. К тому же я еще не выяснил у тебя, зачем ты отправил нас на ночлег в дом разбойников… Ну и кто тебя послал следить за нами.
— Послал меня, конечно, Варож, — покорно ответил капеллан. — Вызвал меня в Лесоветину еще за три дня до вашего там появления. Мы встретились с ним в трактире и поговорили.
— Ну? И чего он от тебя хотел?
— Чтобы я любой ценой не позволил вам погубить Арнгерд…
— А условий он никаких не выдвигал? А то «любой ценой» выглядит немного цинично…
Хорк станет свидетелем этого разговора: если Варож ради спасения любовницы готов пожертвовать жизнью племянницы, вероятность честного володарского суда существенно возрастет.
— Выдвигал… — кисло ответил капеллан. — Чтобы ни один волос не упал с головы юной фрели…
— И ты всерьез надеялся, что разбойники убьют нас с Хорком и пощадят девочку?
— Да, я заплатил им за это.
— Вперед? — удивился Лахт.
Капеллан кивнул.
— Ты, братец, зело глуп… Впрочем, я понимаю, что тебе на жизнь юной фрели совершенно наплевать. По сравнению с жизнью Арнгерд, конечно… Вот поэтому никаких клятв я тебе давать не буду. И воск тебе не отдам. Убирайся прочь отсюда, пока Хорк ухо тебе не отрезал…
Утром, еще до рассвета, старая священница вместе с фрели спустилась в трактир позавтракать. Долго распекала хозяина за ночное происшествие, а тот жалко оправдывался тем, что никакого серебра брать не собирался, а зашел в комнату к женщинам с одной лишь целью — проверить, не угорели ли они. Что капеллан, ночевавший в соседней комнате, пожаловался на дурноту и предположил, что угар идет из комнаты женщин. Похоже, столь невинное и правдоподобное объяснение капеллан придумал для хозяина уже после того, как тот «спалился».
Капеллан, оказывается, уже покинул постоялый двор. Должно быть, собирался нанять еще с десяток разбойников, чтобы завладеть воском… Не на тех напал — Хорк справится и с десятком разбойников.
Фрели пребывала в полном восторге от священницы и, должно быть, перед сном выложила той немало своих девичьих тайн. Лахт очень надеялся, что фрели хватило ума не рассказывать об упыре возле мызы…
— Матушка, — начал он, как того требовала вежливость, — чем мы можем отплатить вам за доброту?
— Я уже говорила, что никакой платы мне надо, — она глянула на Лахта с теплой улыбкой, от которой он едва не растаял. — Но я слышала, вы собираетесь посетить Хотчинский собор, прежде чем вернетесь на Волосницыну мызу…
— Да, я пообещала матушке, что непременно позволю йерру Хорку заехать на службу, — подтвердила фрели.
Хорк пришел в восторг от обещания фрели — на такую милость с ее стороны он явно не рассчитывал. Жаль, Лахта об этом никто не спросил.
— И раз уж вы все равно туда поедете, я попросила бы вас о небольшом одолжении — передать вот эту записку старшей матери собора.
Она протянула Лахту запечатанный бумажный треугольник — совсем крохотный, меньше ладони.
— Только я очень прошу — в руки старшей матери. Мне бы не хотелось, чтобы записка попала к кому-нибудь кроме нее… — смиренно добавила священница.
Наитие в глубине души нашептывало Лахту, что просьбу священницы исполнять не следует, что ничем хорошим посещение собора не кончится, но логика в это время сладко дремала и млела от теплых волн, на которых священница укачивала бдительность Лахта.
Видела она воск или не видела? Поняла, что это такое, или не поняла? Он, конечно, кивнул — негоже отказывать старой женщине в такой малости. Но подумывал о том, чтобы самому отвезти воск в Волосницу, а фрели и Хорка отпустить в собор вместе с запиской. Впрочем, с двумя разбойниками Лахт, пожалуй, мог бы справиться, а вот с десятком — вряд ли…
Воск разделили пополам — половину Хорку, половину Лахту, — в случае чего, отобрать будет трудней.
Священница подошла к Лахту, когда он выводил Ветерка из стойла.
— Я знаю, о чем ты думаешь и в чем меня подозреваешь, — сказала она вполголоса. — Да, я видела, за чем ночью приходил этот негодяй. И конечно, я сразу догадалась, что это такое. Но неужели ты считаешь, что все священницы столь завистливые жестокие твари и готовы обречь на лютую смерть свою оступившуюся сестру?
Она сделала ударение на слова «все», говоря о священницах. Будто хотела от них отмежеваться.
Признаться, Лахту стало стыдно за свои подозрения. А еще будто камень с души свалился: всегда приятно узнать, что человек рядом с тобой вполне себе человек и не желает зла ближним. Тем более женщина, пусть она даже и священница. Она ведь могла сказать Лахту прямо противоположное — мол, ничего не поняла, воска не видела, — и сказать так, что Лахт бы ей поверил, они это умеют. Но ведь сказала правду… И значит, нет никакого резона одному возвращаться на мызу и рисковать нарваться на нанятых капелланом разбойников.
В Хотчинский собор явились не ранним уже утром. Старшую Мать собора Лахт опознал без труда — по горделиво задранному подбородку. Высокая, пожилая, но сохранившая прямую осанку женщина, которую так и подмывало назвать старой ведьмой. Золотые одежды подчеркивали ее возраст, как и седина жестких распущенных волос.
Подойти к ней во время обряда было невозможно, и пришлось ждать. Выйти из собора под проливной дождь было бы глупо, и Лахт уселся на пол возле входа. Поклонники Триликой богини косились на него с неодобрением, если не сказать с негодованием — во время обряда стояли все, кроме немощных, — но священницы как раз отнеслись к Лахту снисходительно.
А вскоре возле Лахта остановилась священница, с которой он беседовал по пути в Клопицу.
— Неужели настал тот самый другой раз, в который ты пообещал мне непременно посетить нашу обитель?
— Я? Пообещал? — удивился Лахт.
— Да, ты сказал «в другой раз непременно», — искренне и доверчиво улыбнулась она.
Он хотел сказать, что не любит, когда его ловят на слове, но решил не лезть в бутылку.
— Выходит, действительно пообещал. Прямо сейчас надо идти?
— Да, можно прямо сейчас.
— Тогда пойдем, — Лахт легко поднялся. — Что ж время зря терять?
Вообще-то боязно было: вдруг священница повыше рангом — с особым даром убеждать — сумеет свернуть ему мозги набекрень, как они это умеют… Но любопытство и желание повеселей скоротать время победили.
Обитель священниц, стоявшая саженях в пятидесяти от собора, оказалась добротным каменным домом в два потолка, с крепкими стенами и маленькими окнами — но без изысков: прямые беленые стены, пологая двускатная крыша. Лахт про себя подумал, что более всего обитель напоминает амбар: ну, в самом деле, не коровник же…
Чистота внутри могла соперничать лишь с чистотой двора перед обителью. Лахт любил чистоту, но не до такой же степени… Ему и через двор в грязных сапогах идти было неловко, а шагнуть на пол из светлого кленового теса (скоблить который гораздо тяжелей, чем обычный сосновый) он не рискнул.
— Не смущайся, проходи, — ласково и гостеприимно улыбнулась священница.
— Пол не вам, небось, потом отскабливать… — проворчал Лахт, вытирая сапоги о солому, положенную у порога. Тряпки не было.
— Я до двадцати лет скоблила пол в обители. Теперь не моя очередь, — ответила она, не смутившись.
— Ага. Вы скоблили — пусть и они скоблят… — усмехнулся Лахт. — А тряпки нету?
Она покачала головой, и ему показалось — злорадно.
Священницы рангом повыше ждали Лахта в просторной столовой комнате с длиннющим столом, покрытым белоснежной скатертью — не просто чистой, а без привычной обережной вышивки. В самом деле, вся эта обережная вышивка — от Рогатого. В обоих смыслах от…
Их было две. Не то чтобы самые красивые, но, несомненно, исполненные обаяния — от слова «баять». И очарования еще — от слова «чары». Простоволосые, как в спальне с мужем. Конечно, не заплетая и не пряча волосы, они как бы говорили, что им нечего опасаться злого находа — они под защитой Триликой (Конгрегации и высокой магии), а так же изображали из себя любящих сестер перед любимыми братьями, но на деле выходило совсем иначе — будто каждая из них принадлежит тебе… Так ведь еще и остается при этом недоступной! Есть от чего потерять голову.
Чай они кипятили в обычном (но необычно начищенном) самоваре, а наливали его в чашки из тончайшего фарфора, сделанные далеко на полдне. Фарфор тоже был белым, но не как снег, а как молоко, с легким сливочным оттенком. И чай был не здешним, а привезенным оттуда же, откуда и чашки, — особенной темной прозрачности, терпким, без привкуса сладости.
Да, они тоже правильно дышали. Конечно, зная истинные цели хитреца, легче не поддаться соблазну, но Лахт ощутил, как они затягивают его в водоворот сладостного обмана, как хочется вывернуть перед ними душу — и как легко станет на душе, если ее вывернуть… При этом он прекрасно понимал, что ему дурят голову, однако ничего не мог с этим поделать.
Это снова заставило его поверить в честность старой матери, передавшей записку — с нею ощущения сладостного обмана не возникало, никакого «правильного» дыхания Лахт за нею не заметил, как и желания задурить ему голову.
Не важно, о чем они говорили. Да Лахт и не прислушивался. Они были ласковыми сестрами, предлагая ему Триликую в матери. Лахт хорошо помнил мать. Слишком хорошо для того, кто в последний раз видел ее больше тридцати лет назад. Помнил лицо (самое красивое лицо, которое он только знал), теплые прикосновения, запах, восхитительный молочный запах… Ощущение тепла, безмятежности, безопасности… По ночам за печкой в доме мельника, утирая слезы, Лахт перебирал в голове ускользающие воспоминания о матери, отчаянно мечтая, что когда-нибудь (и очень скоро) она вернется за ним и заберет из этого ненавистного дома. Он слышал сказки о непослушных детях, которых отдают в услужение к злым колдунам, и не сомневался: в доме мельника он оказался по собственной вине. И шептал про себя клятвы — о том, каким хорошим будет сыном, как без принуждения будет носить воду в баню хоть каждый день, как будет скоблить полы и чистить котлы, горшки и кастрюли, но не для мельника, а для нее…
Запах зажженной нескончаемой свечи — особенной, какие возжигали только в соборе, — был в точности таким, как запах матери… Должно быть, все матери пахнут именно так — молоком, — и священницы это знают. И беззастенчиво пользуются — голову закружило самыми сладкими воспоминаниями, давно, казалось, ушедшими… «Маленький Лахти — самый умный мальчик на свете. Где у него ушко? Вот оно, ушко. Где у него носик?..» Поцелуи в ушко и носик пахли так же, как эта нескончаемая свеча.
Немногие люди помнят свое раннее детство — и у других вместо отчетливых воспоминаний о матери возникнет лишь смутное ощущение тепла и безмятежности, ощущение счастья. И ощущение счастья невольно свяжется с Триликой и ее священницами.
Ласковые сестры убивали своих сыновей и замуровывали их тела в камень. На телах их убитых детей держалась соборная магия. И, возможно, их любовь к Лахту, казавшаяся такой искренней, не была притворством — лишенные сыновей, лишенные мужей, знавшие своих дочерей только младенцами, они в самом деле нуждались в том, чтобы кого-то любить. Целовать в ушки и гладить по голове, выражаясь образно…
Они лишены не только сыновей и мужей. Матерей они лишены тоже. Тех матерей, которые любят и ласкают, а не тех, которые обучают и наставляют. Старая карга в золотых одеждах мало похожа на добрую мать и любящую бабушку, в отличие от священницы, обаявшей фрели Ойю… Мать пожалеет дочь и положит тряпку у входа, чтобы гость мог обтереть сапоги. А о том, для чего дочерям отцы, они и вовсе не догадываются. Восторженная любовь Хорка — все, на что они могут рассчитывать.
О боги, сущие и мнимые, они нащупали и это — сочувствие! И теперь будут бить на жалость… Ну, чтобы не один Хорк за всех отдувался — восторженная любовь Лахта им тоже подойдет. Удивительно, но любовь к Триликой почему-то всегда восторженна. У йерра Тула перехватывает дыхание, когда он о ней говорит. И только йерр Варож предпочитает любить священниц конкретно, а не издалека.
Высокоранговые сестры понятия не имели, что может вылиться из души Лахта, начни он ее выворачивать.
— Вы отдаете Триликой самое дорогое, что может быть у женщины, — выговорил он с трудом. — Оно того стоит? Ваши сыновья в фундаменте собора — они делают богиню сильней?
А не надо было дышать Лахту в такт…
— Это чудовищная ложь… — пробормотала та, что была рангом пониже.
Однако та, что была умней, воспользовалась сказанным.
— Да, богине нужна сила наших сыновей. Она забирает их к себе, где они растут счастливыми, в радости и достатке, а в ответ умножают ее могущество.
— То есть поручаете бабушке позаботится о внуках? А зачем тогда вмуровывать их в камень? Чтобы от бабушки не сбежали? — продолжал Лахт.
— Камень защищает их от Рогатого, не позволяет завладеть их телами.
— Ну это вы кому-нибудь другому расскажете… Представляю, как весело вы заживете, если Рогатый завладеет их телами: у вас в обители от шимор-упырей не протолкнуться будет. И все они потянут своих матерей за собой, к бабушке…
Нет, Лахт ошибался. Его слова не причинили им боли — это фрова Коира лишилась чувств, увидев свое мертворожденное дитя, а священницы нисколько не сожалели о содеянном. Они верили в то, что их сыновья растут в радости и достатке… Наверное, им было тяжело расставаться с детьми, но они искренне любили Триликую и верили в ее любовь к ним — потому что любовью Хорка сыт не будешь. Их лишили простой человеческой любви, чтобы ничего, кроме Триликой, у них не осталось… Но если отобрать у них веру и доказать, что никакой радости и достатка у их сыновей нет, что Триликая всего лишь сосет силу из маленьких тел, вмурованных в камень, не отдавая их ни земле, ни небу, смогут ли эти женщины дальше жить?
У них не отобрать веру. Потому что вера — их жизнь. Один убитый младенец — и священница навсегда прикована к Триликой самой крепкой цепью: страхом перед собственной совестью. Впрочем, это касается не только священниц…
Когда Лахт сказал, что должен встретиться со Старшей Матерью, священницы вздохнули с облегчением. И рассказали, что Старшая Мать последней уходит из собора, завершая обряд — только ей позволено возжигать и гасить нескончаемый свет под нарисованным небосводом собора.