3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 10-й день бездорожного месяца
Поклонники Триликой разошлись, творившие обряд священницы скрылись за вратами жертвенника, но, как и было обещано, Старшая Мать собора вскоре направилась гасить нескончаемый свет под потолком — чудо коренной магии. Гасила она его не силой мысли, а ловко управляя рычагом — поднятый вверх стеклянный светильник прижался краями к потолку, и вскоре огонь погас без доступа воздуха. Похоже, действо не требовало особенных усилий.
Выполнив положенный ритуал с прозаической поспешностью, Старшая Мать двинулась назад, к вратам жертвенника, тут-то Лахт к ней и подошел.
— Здравия вам, матушка, — начал он вполголоса.
Старая карга поглядела на Лахта с величайшим удивлением — привыкла, что все смотрят на нее снизу вверх, а заговаривать и вовсе боятся. Поглядела — и пошла своей дорогой.
— Эй, матушка, я с вами разговариваю, — кашлянул Лахт.
Она замерла, как змея замирает перед броском, и развернулась к Лахту так же быстро, как змея делает бросок. Наверное, хотела напугать.
— Непочтительное обращение к Старшей Матери собора не позволено даже тем, кто поклоняется сущим богам, — прошипела она сквозь зубы.
— Я потратил полдня, чтобы заехать в Хотчино и встретиться с вами, а вы развернулись ко мне спиной в ответ на почтительное обращение. Зато на непочтительное немедленно оборотились ко мне лицом. Вот, возьмите, меня попросили передать вам записку, — Лахт протянул ей бумажный треугольник.
Должно быть, она узнала печать на бумаге, а потому сделала три скорых шага навстречу Лахту, одной рукой выхватила треугольник у него из рук, а другой, с быстротой змеиного броска, изловчилась ухватить Лахта за запястье. Рука у нее была холодной и сухой, даже слишком сухой — как змеиная шкура. Но вцепилась она в Лахта крепко, будто рачья клешня. Впрочем, сопротивление пожилой женщине Лахт находил не самым достойным поступком.
— Стой на месте, — по-змеиному зашипела она, встряхнув сложенную треугольником записку — та развернулась.
Даже если бы Лахту пришло в голову распечатать чужое письмо и заглянуть внутрь, он бы ни о чем не догадался — в записке было всего два слова, написанных то ли по-ротсолански, то ли вообще тайнописью.
Старшая Мать щелкнула пальцами над головой — вот в самом деле лишь щелкнула пальцами! — и из-за небольшой боковой двери тут же появились рейтары Конгрегации. Из тех, что смиренно стояли в задних рядах во время обряда.
В общем-то Лахт подозревал, что они должны быть где-то поблизости — убранство собора слишком богато, чтобы оставить пожилую женщину без охраны, когда двери открыты для всех желающих войти. Но вот увидеть во главе охраны собора двух знакомых по Войсковому постоялому двору полубратьев он не ожидал…
То ли наитие сработало, то ли логика — но Лахту почему-то быстро открылась тайна двух слов в записке: «задержи и обыщи». Ну или что-то похожее. Надо же быть таким дураком, чтобы поверить священнице…
* * *
В соборе фрели Ойя скрыла мужскую одежду под плащом и смиренно простояла первую четверть обряда, внимая пению священниц. Однако живая ее натура взяла верх над смирением и обещаньями священнице, и вскоре фрели спросила тихим шепотом:
— Йерр Хорк, ты намерен простоять тут до самого конца обряда?
— Конечно! Зачем же тогда мы явились в Хотчино?
— Ну тогда я подожду тебя в трактире напротив собора…
Хорк вспомнил не столько обидчиков фрели на Вироланском постоялом дворе, сколько плотников, докучавших девушке из трактира в Дягилене…
— Юной фрели не пристало одной ходить по трактирам, — ответил он твердо.
— Мало ли чего не пристало юным фрели, — фыркнула она. — Ты как хочешь, а я пошла.
Препираться в соборе во время обряда было бы слишком оскорбительно и для Триликой, и для священниц, тем более что со всех сторон на фрели и Хорка начали неодобрительно оглядываться. Не сразу, но Хорк все же решился взять фрели за руку (через плащ, конечно), чтобы удержать ее на месте, но непослушная девчонка стала вырваться, и Хорку пришлось уступить: удержать фрели силой ему ничего не стоило, но, во-первых, возня их была слишком шумной и непристойной, а во-вторых, он счел, что пока не имеет права применять силу против невесты.
Она отпрыгнула от Хорка и чуть не бегом бросилась к выходу — ничего больше не оставалось, как последовать за нею.
Едва оказавшись за дверью, фрели повернулась к Хорку лицом и со злостью сузила глаза.
— Ты! Как ты посмел хватать меня за руки! — она задохнулась от возмущения.
— Фрели, я хотел всего лишь удержать вас в соборе… — ответил Хорк не очень уверенно, потому что она, конечно, была права. — И пока я вам не муж, я, конечно не должен был…
— Пока? — едва не вскрикнула она. — Ты хочешь сказать, что, когда мы поженимся, ты будешь хватать меня за руки и держать, где тебе вздумается?
— Жена ведь должна слушаться мужа…
— Чего? Да пошел ты куда подальше! За каким лешим мне тогда муж? Тем более такой здоровенный!
— Как зачем? — ее вопрос поставил Хорка в тупик. — А зачем люди вообще женятся?
— Чтобы любить друг друга и друг о друге заботиться! — ответила она, не задумавшись. — Заботиться, йерр Хорк! А не удерживать в соборе и не выдумывать, что пристало юной фрели, а что не пристало!
Ее щеки покрылись чудесным румянцем, а синие глаза метали молнии.
— Но ведь я хотел позаботится… Защитить… Чтобы никто в трактире не посмел обойтись с вами грубо или недостойно…
— Надо было просто пойти со мной. И все! Понятно? А не хватать меня за руки!
Ее ответ поразил Хорка очевидностью решения…
— Но я хотел посмотреть весь обряд…
— Вот именно. Хотел — и схватил меня за руку. А я не хотела. И что же теперь, после свадьбы мы будем делать то, что хочешь ты, и только потому, что ты такой большой и сильный? Так, что ли? И я, значит, должна тебя слушаться? Нетушки! Мне такая забота не нужна! Я лучше всю жизнь проживу с батюшкой, у нас дома батюшка всегда слушается матушку, потому что матушка умней. И твоя Триликая тоже говорит, что муж должен слушаться жену!
— Моя? — ужаснулся Хорк. — Почему моя? Ты разве не любишь Триликую всем сердцем?
— Я ее терпеть не могу, потому что от нее одна скукота и неприятности.
От ее слов внутри стало пусто и холодно. Хорка должен был возмутить или даже разозлить такой ответ, но вместо этого он обиделся, растерялся и не сразу нашел, что сказать. Он, конечно, подумал, что фрели еще слишком юна, чтобы верно судить о Триликой, и что она скоро ощутит любовь великой богини и не сможет не ответить на ее любовь, но почему-то легче от этой мысли не стало.
— Разве можно не любить Триликую?.. — спросил он, смешавшись.
— Очень даже можно. Вот йерр Лахт, например, совсем ее не любит.
— С йерром Лахтом я не собираюсь жить всю жизнь до самой старости, — мрачно пробормотал Хорк и, развернувшись, побрел прочь от собора. Он сделал это не задумываясь — или, правильней сказать, не подумав. Просто ему захотелось вдруг сделать так, чтобы она не видела его лица… Ничего подобного раньше с Хорком не случалось.
— Йерр Хорк! — крикнула фрели ему вслед, но он не оглянулся. — Ну Хорк же!
Она догнала его, даже забежала немного вперед и пятилась, заглядывая ему в лицо.
— Ну ты чего? Обиделся, что ли?
Хорк вовсе не хотел, чтобы фрели Ойя решила, будто он обиделся, и тем более не собирался ей что-то доказать или заставить его догонять.
— Ну хочешь, пойдем и досмотрим этот дурацкий обряд… То есть не дурацкий, конечно, я хотела сказать. А?
Она продолжала пятиться и не заметила ледникового камня позади себя. Хорк тоже увидел камень только тогда, когда фрели о него споткнулась и едва не упала — он успел схватить ее за руку и дернуть к себе. И дернуть слишком сильно — фрели не только не упала, но и качнулась в другую сторону, ткнулась лицом Хорку в грудь. Он отшатнулся в испуге, отдернул руку и ожидал нового взрыва ее возмущения за столь бесцеремонный поступок. Но вместо этого фрели звонко рассмеялась.
— Ну надо! Сейчас бы я села в грязь! Какой ты, оказывается, ловкий, йерр Хорк!
— Фрели, простите… Я не хотел ничего такого… — промямлил Хорк виновато.
— Ты чего? Я же чуть не упала… Или ты думаешь, что до свадьбы мне можно падать в грязь сколько угодно, а ты должен стоять и смотреть? — она снова расхохоталась. — Хорк, ну какой ты смешной!
— Смешной?
— Конечно, смешной! Все-то ты выдумываешь какие-то правила! Пристало — не пристало, хорошо — не хорошо… Будь проще!
— Но невесту ведь нельзя брать за руку до свадьбы…
— Глупости! Когда я падаю, меня можно хватать за руки, чтобы удержать. А когда я хочу уйти, меня нельзя хватать за руки, чтобы удержать. Понятно? И неважно, до свадьбы или после.
— Разве не важно?
— Совершенно. Так что, в трактир или в собор?
Как Хорк мог пойти в собор после того, как фрели Ойя столь великодушно (и столь деликатно) простила его бесцеремонность? И… ему так нравилось, когда она смеется…
В трактире горели свечи и пылал очаг, разгоняя сырость тусклого дождливого дня. Народу было не много, но в углу пяток нездешних ученых землемеров пили можжевеловку и распевали похабную песню — Хорк слышал ее не раз и не два…
Засадил старинушка
Хреном огород,
Крепкий хрен, забористый
У него растет.
Крепкий хрен, забористый
Осенью собрал
Да соседке-вдовушке
К празднику подал.
Понятно, одни строчки пелись громким протяжным хором, а другие басом бормотал лишь один из выпивох…
Хорк хотел было развернуться и уйти, чтобы фрели не услышала эдакой скабрезности, но решил просто приструнить не в меру пьяных (в столь ранний час) землемеров — неужели они не видят, что в трактир зашла юная девушка? Однако по пути к землемерам неожиданно вспомнил, что фрели одета в мужское платье и глупо призывать выпивох к порядку…
— Йерр Хорк, у тебя такое лицо, будто ты такие песни первый раз в жизни слышишь! — прыснула фрели.
— Фрели, — забормотал Хорк вполголоса, — давайте лучше уйдем отсюда…
— Вот еще! — она направилась в сторону очага. — Я промокла, продрогла и хочу есть. Ты сам чуть что ругаешься нехорошими словами…
— Я ругаюсь в сердцах, а тут совсем другое…
А землемеры, понятно, продолжали, нисколько присутствием юной фрели не стесняясь:
Задирает вдовушка
Нос курносый свой,
Сарафан узорчатый
У нее с канвой.
У нее мохнатые
Шубы в сундуке,
Ворота широкие
На стальном замке.
Хрен ли ей, красавице,
Подавать к столу?
Не заправить к празднику
Хреном пастилу…
Услышав куплет целиком, фрели Ойя нисколько не смутилась, а расхохоталась… И продолжала хохотать, когда землемеры грянули припев:
Эх, да хрен раскидистый,
Эх, да хрен развесистый,
Эх, заправить к празднику
Хреном хоть бы что!
Хорк, конечно, подошел к ним и попытался угомонить, напирая на то, что юноша, с которым он пришел пообедать, слишком молод, чтобы слушать такие песни, но землемеры похлопали Хорка по плечу и сказали, что он сам слишком молод, чтобы лезть к ученым людям с такими советами. Понимая свою неправоту, Хорк не стал более им докучать.
Спев еще три куплета, землемеры затянули песню про медную ступу с окованным пестом, тоже не вполне пристойную, но не настолько откровенную, однако над нею фрели хохотала еще сильней — и вдохновленные землемеры пели еще громче, уверенные, должно быть, что веселят несмышленого мальчишку.
К тому времени, когда хозяин принес жареное мясо — а фрели не захотела есть сласти, как предполагал Хорк, а потребовала жареного мяса, — землемеры были так пьяны, что пение у них не задавалось…
— Йерр Хорк, ну что ты опять насупился? Я ведь не можжевеловки попросила принести, а пива…
— Юная фрели не должна пить пива. И неюная тоже не должна. Женщины вообще не должны пить пиво, — в отчаянье ответил Хорк.
— Но я ведь не просто так, а чтобы никто не заподозрил, что я юная фрели…
— Никто и так не заподозрит. А если и заподозрит, то все равно я рядом с вами и обидеть вас никто не посмеет.
— И почему ты такой зануда, йерр Хорк?
— Зануда?
— Конечно, зануда. Ты все время думаешь, что я чего-то должна, — она нарочно отвела глаза и уставилась на двери, не глядя в лицо Хорка. — А я ничего такого не должна, и вообще, нехорошо выйдет, если кто-нибудь поймет, что я девушка, да еще и володарская дочь, и сижу в трактире в штанах. Хорк, Хорк! Гляди! Скорее!
Фрели вскочила с места, показывая на дверь. Хорк развернулся: дверь захлопнулась со звоном колокольчика — в трактир зашел какой-то невзрачный попрошайка и остановился у входа.
— Да нет же, Хорк!
Фрели бросилась к дверям, Хорк последовал за нею, а за ним устремился хозяин трактира — требуя платы, разумеется. Хорк на ходу бросил ему серебряную великогородку — обед не стоил и ее четверти.
На дорожке от парка к трактиру стояла карета Конгрегации, запряженная четверкой коней, куда двое рейтаров подсаживали колдуна — и руки у него были крепко связаны за спиной. А рядом с каретой нетерпеливо оглядывался по сторонам тот самый полубрат-ротсолан, который ударил колдуна в трактире на Войсковом постоялом дворе…
Хорк бросился к карете вслед за фрели Ойей и подоспел в ту минуту, когда ротсолан уже поднимался внутрь.
— Погодите! Что вы делаете? За что вы забрали йерра Лахта? Он не сделал ничего дурного, я могу это засвидетельствовать с полной ответственностью!
Ротсолан помедлил. Вздохнул. Спустился ступенькой ниже и повернулся к Хорку.
— Тебе уже советовали хорошенько выбирать друзей… Твой товарищ оскорбил Старшую Мать собора и собирался ограбить обитель священниц. По судной грамоте Великого города его будет судить ландмайстер Конгрегации, а не володарский суд Хотчина.
— Но это неправда! — уверенно ответил Хорк. Если бы полубрат не был ротсоланом, вряд ли Хорку хватило бы уверенности на столь дерзкий ответ.
— Правда это или неправда, будет решать ландмайстерский суд, — усмехнулся ротсолан и нырнул в карету.
— Хорк, это из-за воска! Из-за того, что… — раздался голос колдуна, но сразу же вслед за этим последовал глухой стук, карета качнулась, и колдун больше ничего не сказал.
Кучер тем временем убрал внутрь ступеньки, закрыл дверь и взгромоздился на козлы. Карета тронулась с места, а Хорк так и не додумался, что еще можно предпринять.
— Йерр Хорк! Сделай же что-нибудь! — воскликнула фрели Ойя. — Неужели они так просто могут увезти йерра Лахта?
— Сделаю, — ответил Хорк. — Обязательно сделаю. Но не здесь. Ландмайстерский суд — самый справедливый в городе Священного Камня, и оболгать колдуна я этому ротсолану не позволю!
Хорк подумал было, что фрели следовало бы отвезти домой, ведь до Волосницы оставалось всего верст десять, но решил, что карету Конгрегации лучше не упускать из виду надолго…
— Фрели Ойя, право, я не знаю, не слишком ли тяжелым для вас будет путь до города Священного Камня?
— Йерр Хорк, не болтай глупости, я держусь в седле гораздо лучше тебя. И, я думаю, Ветерка мы тоже должны взять с собой — йерр Лахт его любит, не бросать же его коня на чужих людей…
Первые верст пять пути Хорк был уверен, что доберутся они до города Священного Камня не раньше, чем через три дня, но стоило перебраться через реку Вервию, и дорога выправилась, стала тверже — четверка лошадей, запряженная в карету Конгрегации, понеслась во весь опор. Фрели Ойя радостно гикнула и тоже пустила лошадь вскачь. Хорк чувствовал себя в седле уверенно, только если ехал шагом, ну или не очень скорой рысцой, но, конечно, отстать от фрели не мог. Тем более что она вела еще и Ветерка — и тот бежал рядом с ее кобылой покорно, будто знал, что следует за хозяином.
Кучер кареты иногда давал лошадям передохнуть — пускал их шагом, — но ненадолго. В результате до Вороньей горы добрались всего часа за два с небольшим, а дальше дорога побежала еще веселей.
К Стольным вратам подъезжали незадолго до заката — дождь перестал, и сквозь тучи на горизонте проглядывало низкое солнце. Однако карета Конгрегации направилась не напрямик в сторону корабельных верфей и Котельного собора, а по старой Великогородской дороге — должно быть, в Собор-на-Новом-Берегу.
Но и тут Хорк ошибся — уже в сумерках добравшись до Мятежной площади, карета повернула налево, в сторону Котельного собора, прошла совсем немного по мощеной Новобережной дороге и свернула на темную Володарскую просеку, ведущую к Литейной слободе. И если бы по четырем сторонам кареты кучер не зажег фонари, то Хорк быстро потерял бы ее из виду.
Фрели, проскакавшая на лошади больше сорока верст, ни разу не пожаловалась на усталость, но тут вдруг оробела и подъехала вплотную к Хорку.
— Какая тут темнотища… — проворчала она, но — Хорк догадался — только для вида. Даже ему стало не по себе на Володарской просеке, потому что каждый знал: с некоторых пор Литейная слобода известна не столько литьем пушек, сколько Высоким домом. И это означало, что колдуна везут вовсе не на ландмайстерский суд, а в логово высоких магов…
С Новой реки, на которую выходила Володарская просека, дул крепкий сырой ветер, который казался ледяным, будто шел из самой преисподней…
* * *
— Совершенно незачем тащить меня за тридевять земель, я бы и в Хотчине мог вам все рассказать, — ворчал Лахт по пути в город Священного камня, однако полубрат Конгрегации делал вид, что перед ним пустое место: в сторону Лахта не смотрел и не сказал ему по пути ни слова. Рейтары, сидевшие по обе стороны от Лахта, тоже были неразговорчивы.
Вообще-то от страха душа уходила в пятки — в вироланских землях Лахту случалось видеть калек, побывавших в лапах Конгрегации. Очень не хотелось рассказывать об упыре возле Волосницыной мызы — высокие маги прибудут на землю йерра Тула через несколько часов после этого. И, хоть Лахт ничего капеллану не обещал, выдавать священницу, обрекая на смерть ее дочерей, не хотелось тоже. Однако Лахт лучше многих понимал, что скоро захочется… И еще как захочется. Было время хорошенько подумать, о чем стоит молчать, а о чем молчать нет смысла. Например, прядь волос однозначно выдает священницу — ее имя узнают и без него. А вот если назвать имя Варожа, то упырь никогда не дождется честного володарского суда. Интересно, у капеллана есть дети? Он, конечно, не самый лучший человек на этой земле, но смерти ему Лахт вовсе не желал — хватило бы отрезанного уха… Однако спасать жизнь капеллана ценой собственного здоровья Лахт, пожалуй, не собирался. Так же как жизнь Варожа и землю йерра Тула.
Хорошо хоть не закрыли окошко кареты, и Лахт видел, куда его везут. Освещенную огнями Мятежную площадь он узнал без труда, и когда карета свернула со светлой Новобережной дороги направо, в кромешную темноту, нетрудно было догадаться, что это Володарская просека. А впереди — дом, из которого обычно не возвращаются.
Значит, не в застенки Конгрегации — сразу в логово высоких магов. И если из застенков Конгрегации выходят калеками, то от высоких магов не выходят вообще — предварительно заслужив смерть честным признанием и в том, о чем не спрашивали. А если выходят, то забыв не только свое имя, но и человеческую речь — и неизвестно, что лучше: умереть или превратиться в слабоумное животное.
Сильно хотелось пить — из-за этого Лахт не чувствовал голода, хотя позавтракал до рассвета и за чаем в обители священниц ничего есть не стал, да и чай пил с осторожностью. И рейтары, и полубрат не стесняясь прихлебывали вино из поясных фляжек, но никому из них не пришло в голову предложить вина Лахту. А попросить он не захотел. И вовсе не из гордости: таким людям нельзя быть должным даже самую малость, а удовлетворенная просьба — это всегда хоть маленький, но должок. Кроме того, Лахт вовсе не был уверен, что его просьбу удовлетворят.
Затекли руки — но ослабить веревки Лахт тоже просить не стал, шевелил пальцами время от времени, чтобы разогнать кровь. Без особенного успеха.
Сам дурак. Раз уж хватило глупости поверить старой ведьме, незачем было выворачивать перед священницами душу — отделался бы застенком Конгрегации. А теперь попробуй прикинуться простачком, не подозревающим о некромагии.
Карета добралась до Литейной слободы и вскоре остановилась. Полубрат вышел и заговорил с кем-то по-ротсолански — Лахт не понял, о чем. Должно быть, просил открыть ворота. В карету полубрат не вернулся, а копыта гулко застучали по каменной мостовой — она въехала под свод подворотни.
Двор освещали амберные лампы — рядом с сильной Новой рекой грех не пользоваться амберной магией. Должно быть, река крутит колеса амберных породителей и зимой…
Карета ехала узкими проулками двора, петляя между множеством внутренних построек — непривычных, сделанных на ротсоланский манер. Большинство высоких магов — ротсолане. Вообще — иноземцы. В отличие от священниц, которые должны говорить на языке, понятном там, где стоит собор, высокие маги не ведут разговоров, им не нужны ни местные традиции, ни язык. Потому они растят детей в своих иноземных традициях и учат своему языку. Учат сыновей считать эту землю чужой…
Рейтары вывели его из кареты в маленьком дворике, напоминавшем дно глубокого колодца. Полубрат тоже оказался рядом — говорил о чем-то с другим полубратом, тоже ротсоланом. Наверное, Хорк удивился бы, что Конгрегация состоит на службе у высоких магов, Лахт же не нашел в этом ничего странного.
Плащ и перевязи у Лахта забрали еще в Хотчинском соборе, в карете он и без того продрог, а здесь, на каменной мостовой между каменных стен, в сыром тумане болот низовья Новой реки, тут же ощутил озноб. И ему очень хотелось верить, что знобит его от холода, а не от страха. Высокая магия — это лютый мороз преисподней, сжигающий все живое, а не сырой осенний холод, от которого стучат зубы. И тем не менее именно холод создавал ощущение близости высоких магов…
Лахт видел высоких магов дважды за всю жизнь, но только издали.
Он надеялся, что под крышей будет потеплей, но здорово просчитался: его повели в подвал, еще более холодный и сырой, чем двор, а в довершение велели раздеться — забрали суконную сорочку, кожаные штаны и сапоги, оставив его в исподнем и босиком. Развязали веревки на руках, и Лахт хотел было порадоваться, но снова не угадал: веревки заменили железом, едва он разделся. Оно, правда, стягивало запястья не так туго, но тоже было ледяным…
Его долго вели узкими коридорами подвала по каменному полу, усыпанному кирпичной крошкой, со множеством поворотов, спусков и подъемов — рейтары освещали себе дорогу амберными фонарями. И ни слова не говорили. По пути Лахт нисколько не согрелся, и когда его втолкнули в просторное помещение с высоким потолком, освещенное амберными лампами, выглядел он довольно жалко — трясся, как мокрая мышь, и с трудом наступал на закоченевшие ноги, исколотые битым кирпичом. Во рту пересохло так, что язык не ворочался. Что ж, высокие маги умели правильно начать разговор…
Им не нужны жаровни, кнуты и крючья, они могут оставить человека без кожи силой высокой магии, прожечь плоть холодом на нужную глубину — и вернуть плоти тепло, чтобы она сама сползала с костей клочьями. И пол из блестящего шлифованного камня очень легко мыть…
Их было двое. В просторных белоснежных плащах со сверкающими запонами — алмазами, оправленными в серебро. В свете амберных ламп запоны бросались в глаза, переливались, просверкивали, играли гранями… Лахт не сразу заметил, что их плащи подбиты белым мехом — не менее драгоценным, чем алмазы в запонах. Маги были совершенно седыми, хотя вовсе не старыми — немногим старше его самого.
Потолок терялся в темноте, на высоте трех саженей по кругу шла галерея, непроглядно темная, но на ней угадывалась еще одна фигура в белом — кто-то наблюдал за происходящим сверху, из темноты.
Маги велели рейтарам удалиться и уселись в простые деревянные кресла, уложив руки на подлокотники — в эдаких властных и одновременно расслабленных позах. Лахт остался стоять посреди зала и чувствовал себя весьма неуютно — в глаза светили амберные лампы, широкое пространство и дверь за спиной вызывали неуверенность и тревогу. Скованные руки добавляли неуверенности, пол был ледяным — босые ступни время от времени скручивало судорогой.
— Назови свое имя, — начал допрос один из магов — его ротсоланский выговор был гораздо более заметным, чем у полубрата, который вез сюда Лахта.
— Ледовой Лахт сын Акарху сына Сужи, — ответил он, с трудом разомкнув губы и еле-еле ворочая пересохшим языком. Не было никакого смысла скрывать свое имя, это суеверные вадяки никому не говорят своих настоящих имен… Тем не менее голос Лахта гулко разнесся по широкому каменному залу, шепотом отразился от стен, ударил о перила галереи, достиг потолка — и что-то изменилось, вернулось к Лахту всплеском чужих чувств, острым и коротким импульсом тревоги и страха.
Навь тоже перво-наперво старается вызнать имя того, с кем говорит, но еще мальчиком Лахт узнал, в чем состоит заблуждение вадяков: нет смысла скрывать имя, только называть его надо полностью, призывая на помощь свой род, отца и деда — навь против них бессильна. Но высокие маги — не навь, и радость жизни у человека они забирают совсем не так, как это делает нежить.
— Где ты родился?
— Я сирота, подкидыш. Я не знаю, где родился.
— Сколько тебе лет?
— Тридцать шесть. Примерно.
С таких вопросов начиналось любое дознание, в них не было ничего странного или опасного, но, видимо, не здесь. Каждый ответ будто выбивал почву из-под ног, делая магов сильнее (особенно того, что стоял на галерее), а Лахта уязвимей.
— Чем ты занимаешься?
— Я амберный маг, — без тени усмешки ответил Лахт, чтобы хоть немного поколебать их ледяное спокойствие.
Показалось, или пол под ногами стал холодней? Наверное, не показалось, потому что ступни заломило так, будто Лахт стоял на снегу. Он забыл о том, что хочет пить.
— Я ученый механик, о чем имею грамоту Высшей школы Великого города, — поправился он, не дожидаясь подсказки. Пол не стал теплей. Ответ снова ощутимо прибавил высоким магам силы.
Вскоре ноги уже не ощущали холода, но вовсе не потому, что пол стал теплее — просто потеряли чувствительность. Хотя Лахт понимал, что ничего хорошего в этом нет, все равно вздохнул с облегчением. И напрасно, потому что к нему тут же вернулась жажда.
Вопросы были простые и требовали односложных ответов. Лахт догадался: маги примеривались, всматривались в его лицо, стараясь точно определить, как он говорит правду — чтобы потом безошибочно узнать ложь.
Через некоторое время пол все-таки потеплел, вернул чувствительность ногам, и Лахт догадался, что это будет продолжаться бесконечно: слишком просто было бы позволить ему сразу отморозить ноги. Нет, маги будут качать качели от тепла к холоду и обратно. Не то чтобы это было похоже на пытку — нет, просто выматывало, как и затекшие от неудобного положения руки, как и жажда, невозможность сесть и широкое пространство за спиной. Отвлекало, раздражало, не позволяло сосредоточиться. А еще в голове беспрестанно крутилась мысль, что это только начало.