В конце концов минт жалобно замычал. Затопал копытом, разбрасывая в стороны побуревшие ошметки старых газет. Дурная кровь растворилась в жгучих слезах: теперь выкатившиеся глаза в пушистых телячьих ресницах выражали только страдание и желание бежать в стойло.
— Совсем дурак? — негромко спросил я, откровенно скучая: минты — не лучшие клиенты, прут на рожон через одного, небезосновательно полагая, что мало кто рискнет портить с ними отношения. Так что для меня здоровенный бугай в подогнанной под мощные рога федоре и плотной шинели до земли не оказался сюрпризом.
Никак не пойму, почему их-то так удивляют мои плохие манеры. Или, выбегая в соплях и крови из захламленного дворика с дюжиной тупиков между завалов старой мебели, дров и заброшенных киосков, они тут же обо всем забывают — или предпочитают не гадить на собственное реноме. Бараны.
То есть, поправил я себя, уныло глядя на согнувшегося в три погибели минта, — быки, разумеется.
— Совсем дурак?! — добавил громче и дёрнул за толстое кольцо с наклёпанным жетоном. При желании такая штука запросто вырывается полностью, но тогда может понадобиться минта гасить, и гасить всерьёз, а это морока.
Ребята они здоровые, хоть и тупые.
Минт сглотнул, переступил с копыта на копыто и довольно правдоподобно изобразил извинения. Он, ну, не хотел, ну, зла. Пришел, ну, потому что ему сказали, тут навивают новые клубки… ну, старые, опять же, подновляют. Ну, ждать-то, ну, некогда было, на службе он, ну, прикрикнул…
— У Ари есть удостоверение мастерицы, — процедил я, глядя в дурацкие круглые глаза, — есть и лицензия. Так какого чуда ради уважаемый страж порядка ведёт себя так, словно нагрянул с инспекцией к драному нелегалу? Расценки для всех одинаковы. Как представитель Миноса, ты мог бы претендовать на, скажем, пятипроцентную скидку… но это — если бы не быковал, дружок. Если бы не быковал…
Мычание. Правда, теперь я уже поостыл настолько, что вижу лысоватую гарпию, отчаянно сковыривающую какие-то пергаменты с фонарного столба, и Улисса-лотошника, который методично и не торопясь движется по двору, лавируя между грудами хлама и просто мусора. Нырнул между покосившимися этажерками, исчезнув из виду, а через некоторое время снова появился, уже держа в руках сопрелое рванье, и устремился за поставленный набок драный диван с торчащей ватой и проступившими рёбрами. Так всегда. Снова и снова Улисс перебирает каждый тупик во дворе, пока не находит чей-нибудь подъезд и не устраивается на ночлег.
Говорили, что прописан он всё же по этому адресу, хотя проверить было бы затруднительно: на моей памяти Улисс так ни разу и не попал домой, всегда ночуя возле лестниц под кашляющими и клекочущими гипокаустами с облупившейся побелкой.
— Ну, так что? — снова тряхнул минта, — Нужен клубок, или как?
Минт сопел и кряхтел. Мялся, всё ещё надеясь выйти сухим из воды. Потом смущенно попросил всё-таки продать ему клубок, согласившись даже на маркированную нить. Протянул три мятых ассигнации, отказываясь от сдачи.
Я смотрел в глаза, отчетливо поблескивающие звериной хитрецой. Забрал деньги, поглядывая на гарпию; этим верить нельзя, половина гарпий в городе — первостатейные стукачи, того и гляди и этот взовьётся над крышами и кликнет икаров. Потом — говорю же, не впервой! — достал клубок из кармана. Средний, на восемь точек фиксации. Нить в клубке хорошая, прочная, с зеленоватым отливом, а с помощью лупы на ней можно прочесть стандартную ворожбу маркировки.
Это, конечно, не пустые нити, которые можно использовать для чего угодно; но и не табельные клубки стражи Миноса, на которых погореть — ничего не стоит. В конце концов, ссориться с минтами нам с Ари тоже не с руки: они получают то, за чем приходят. Как и любой другой.
Минт сдавленно вымучил «спасибо»: явно же надеялся, что я отпущу его, чтобы сходить в квартиру за товаром. И окажусь спиной к полупудовым кулачищам. Нет уж, телок, не в этот раз и не с этим человеком.
Я отпустил наглую мохнатую морду, борясь с желанием отереть пальцы о штанину. Вежливо показал в сторону ворот, ведущих на просторную солнечную улицу, на которой уже поскрипывала, грузно одолевая подъём, трамвьера, глухо стучали на брусчатке обутые в шины колесницы.
Отступил на шаг, второй, третий — пятясь, чтобы успеть среагировать на удар. Руки у минтов действительно длинные, достают почти до колен, что при двухметровом росте внушает если не почтение, то осторожность. Бить их просто, но не легко; а сегодня ещё и незачем — бугай вполне компенсировал весь возможный ущерб, не исключая и моральный.
Минт вздохнул, утерев нос, мотнул ушастой башкой и развернулся. Разочарованно завопила гарпия, уносясь прочь. Вот кому никакого клубка, канальям…
Копыта звонко процокали по камням двора, и огромный незваный гость, горбясь, стал выбираться вон, сматывая ниточку довольно-таки потрепанного клубочка.
Минтам не нужны клубки — в лабиринте своего города, а может, и вообще любого города, сколько их ни развелось на белом свете, минт ориентируется уверенно и безошибочно, лучше старожила-человека. Это в них сидит отроду; потому минтов и вербуют в службу Миноса — практически всех.
Но в дворах вроде нашего, где честно зарабатывают только Ари, старьевщик Метерфлаш и, наверное, тот самый Улисс, знают неприятное свойство минтов лучше, чем старик Минос. Как и то, что своим ходом из рукотворных лабиринтов минт почти не способен выбраться. А всем остальным даже лучше думать, что мы тут отребье, не желающее знать ни санитарных, ни противопожарных норм, не говоря уж о приличиях и порядке.
Я покачал головой, наблюдая за минтом, что взмок, бережно вытягивая нить. Дюжина пар глаз сторожко отслеживала каждое движение здорового болвана, но ему, конечно же, невдомек.
Потом поднялся в квартиру, спрятал деньги в кубышку, стараясь не думать о том, как их мало. Подошел к Ари, сидевшей у окна, и нежно поцеловал в висок. Она вздрогнула и поглядела на меня слегка рассеянно. Ари слишком занята сейчас, чтобы прислушиваться, что творится вокруг неё.
Как сказал Аск, она умирает.
***
— А, ч-черт, Язон, все, больше не могу говорить. Да, буду, да. Обязательно.
Зеркальце померкло, и я уставился на ступени, на торчащие коленки шествующего Луца.
Вся труппа уставилась, между прочим, даже Эсхил.
Луц приходит последним, воротник рубашки развязан, демонстрируя любопытствующим тощую грудь с алеющими пятнами свежих засосов. Как и всем нам, парню приходится подрабатывать. Такова жизнь. Сам-то он тешит себя надеждой, что сумел обвести старую актёрскую сволочь вокруг омфала, изобразив жуткого бонвивана и бабника. Мы же видим больше, чище, точнее — и не забываем. Ни зеленых теней, не до конца стертых с век, ни типично бабьих румян, отличающихся от акцентированной сценической косметики, как ночь ото дня, ни ухоженных рук… на что, казалось бы, актёру ухоженные руки?
Мы делаем ставки, чьим любовником Луц будет сегодня, чьим — завтра. Как ни крути, для постоянной связи косметика у него чересчур дешевая и наряды безнадежно вызывающи. В то же время на дешевую порну, тем более, порну-эфеба Луц не смахивает.
А актёр из него… никакой из него актёр.
Кушать подано из него актёр, да.
Вот и сегодня все то же: воротник, рубашка, манжеты, узкие штаны, стоптанные сандалии. У Луца бенефис, засмеялась Ирида, забыв о пестуемых ноготках. Да уж, смотрите все, держите шляпы, тихонько заржал Имре, по-лошадиному встряхивая головой. И все до единого уставились на Эсхила.
Эсхил нервно посмотрел на Луца, но поскольку увидеть был способен не меньше нашего, а то и больше, на то он и драматург-постановщик номер раз в городе, не стал ни распекать, ни журить, ничего. Только тяжело вздохнул и сделал знак присоединиться к труппе. Имре удивленно тряхнул гривой, Ирида приветливо улыбнулась пацану, а я, прячась за спинами, запихивал зеркальце в кисет. Увидел бы Эсхил — изошел бы на вопль и брызганье слюной.
Скоро очередной фестиваль, и Эсхил здорово переживает. Ему мерещится, что из новой пьесы, «Крыльев», не изливается, не излучается энергия и катарсис. Ему мнится, что нас освищут, а то и вовсе закидают помидорами — и не важно, что помидоры нынешним летом не уродили, да и сезон миновал.
— Начали, — вздохнул он не хуже давешнего минта, и мы начали.
В некотором городе, где лабиринт составлен просто и строго, и почти каждый мог покинуть семивратные стены, где вместо рабов колесницы двигали паровые машины, а воздух не был отравлен мануфактурами и фабриками, жил-был человек, который имел крылья, но не желал знать преград…
Луц преображается, когда играет роль: это его первая главная роль, и я бы поклялся, что крылья у него за спиной — совсем не бутафорские. Как обычно, сегодня глупый мальчишка по-прежнему путал реплики — правда, всего треть, а не каждую, как было прежде, как обычно, скакал лягушкой вместо гордого взлета. Как обычно, у Луца горели глаза, и Ирида вдруг беззвучно выругалась, смахивая слезу со своих — зеленых фонариков под рыжими бровями.
Она играла возлюбленную мечтательного крылана, и, как обычно, никто бы не отличил игру от подлинного чувства.
Я же изображал главу икаров города, жаждущего вернуть раз и навсегда заведенный древний порядок: крылья — для тех, кто придерживается верного курса, кто не устремляется ни ниже, ни выше положенного; и подтянутый, строгий, могучий я взлетал и садился с отточенными движениями десятки лет полосующего небо крыльями часового. Взлетал и садился. Взлетал и садился. Как, черт его дери, Луц держится на ногах с этими неуклюжими деревянными фальшивками?
Потом гулко зазвенела клепсидра, и Эсхил, по-прежнему невеселый и задумчивый, раздал нам заработанные монеты.
Я вышел за стены театра и со стоном расправил затекшие плечи. Деревянные крылья ужасно тяжелы и неудобны; интересно, какими были бы настоящие. Тощая девчонка в заношенном хитоне замедлила шаг, испытующе глядя на нестарого еще дядю. Не дождавшись, смачно отхаркнула на проезжую часть и пошлепала через улицу наискось: не самый хлебный участок выделил ей её бахус, что и говорить.
Мимо со стоном прокатила триербус, судя по раскраске паруса — в направлении к центру, домой. Я остался стоять на обочине, вдыхая холодную морось. Курил и думал о том, что неплохо было бы зазвать Аска уже завтра. Или послезавтра. На лицензированного врача нас не хватит так и так, но у Аска есть источники патентованных снадобий; я надеялся, что Ари источники выручат тоже.
Потом бросил окурок в урну и остановил маршрутную арбу, следовавшую на окраину.
***
На ферме светло и тепло. Вроде бы колхидские бараны меньше нервничают при стрижке, если в помещении не завывают сквозняки; а может, Язон привычно темнил, если не вовсе врал напропалую. Есть у него такая мода.
А светло — ну, понятно и так, да? Представьте, что на вас выходит полуторатонный баран с золотыми рогами и золотым руном. Бараны — не быки, на красное не реагируют. Просто бросаются и бьют рогами все, что не пришлось по душе. У них, видишь ли, взрывчатый горской характер — и уйма способов его проявить. Смотреть приходится в оба, и даже пристальнее: зазеваешься — изувечит.
Мегилл, с которым мы работали уже, наверное, шестую стрижку кряду, прихрамывает: в прошлый раз здоровый приземистый валух Ныка притер Мегилла к занозистой дощатой стенке станка для стрижки. Занозы давно вылезли и зажили, а вот трещина в ноге залечилась плохо и давала о себе знать, особенно перед переменой погоды.
— Дождь будет? — спросил я Мегилла, и тот улыбнулся одними глазами, потому что первый на сегодня баран, кусачий ублюдок по кличке Шон, уже дожидался в станке, неотрывно вглядываясь в лица.
Во время стрижки лучше не говорить. Не отвлекаться самому и не подставлять товарищей. Следующие три часа мы вкалывали в тишине, изредка разрушаемой блеянием очередного клиента.
Когда заперли, наконец, даже Ныка, подмели сарай и аккуратно сгрузили золотое руно на тачку, Язон материализовался снова, панибратски хлопая по плечу и всячески выказывая понимание нашей усталости.
Язон долго ухитрялся держать свое предприятие в тайне от минтов и негласных хозяев улиц, но года два назад, когда банды его вычислили, предпочел лечь под Миносовых ребят. Теперь он терял две трети прибыли с каждой стрижки — зато и стерегли ферму покруче иного банка. Банды пару раз все же пытались наехать на Язона, даже спалили сгоряча ему хату. Тогда делом занялись минты — и Кривой быстро возместил Язону понесённый ущерб, впопыхах, наверное, почти вдвое переплатил и перестал отсвечивать навсегда.
Но жил Язон теперь на втором этаже фермы, над драгоценным своим бараньем.
Расплатившись полновесной монетой, Язон выпроводил нас за дверь, прямо в начавшийся дождь.
Добравшись до дома, я вымок до нитки и начал чихать. Если бы не это, Аск, наверное, не дождался бы меня, уехал домой и огорчил бы с утра.
Но — услышал. Встал со скамьи, кажется, даже скрипя. Подошел ближе.
***
Ночью лабиринт города засыпает. На основных улицах делается тихо и безлюдно, толпы разбредаются по норам, спеша воспользоваться временем, которое не присваивает себе магистрат. Некоторые проходы, знаю точно, запираются на ночь вообще.
Зато открывается ночная половина лабиринта, и стоит свернуть не туда, как перестанешь узнавать родной Неаполь. Десятки потайных проходов, сквозных лазов, лестниц и отнорков возникают там, где днем, кажется, были незыблемые стены. Кто бы ни строил город, он хорошо знал человека. Человеку скучно жить в раз и навсегда изученном лабиринте, человеку хочется еще и тайны, секрета, знания, которое делает его выше прочих.
Конечно же, минты способны ориентироваться и в ночном лабиринте. Но кто сказал, что из лабиринта не выходят только заблудившиеся?
Пояс оттягивали кошель со всем, что получилось накопить, прирабатывая, где только можно, и рукоять армейского клинка. Можно было бы выйти, как порядочные люди, на улицу и подождать редко, но все же движущегося по маршруту триербуса или трамвьеры, но я предпочел не встречаться ни с кем, даже не рисковать встретиться — и поехал с извозчиком по ночным переулкам. Не то чтобы я сумел сегодня настроиться на хищную красоту ночных тупиков и площадей, нет.
Просто так быстрее, намного быстрее, а утро уже топталось за спиной у звездного неба.
…Мне был нужен Дед. Нужен — и все тут.
Дед жил недалеко от вокзала, в квартале, забитом щербатыми бетонными заборами и стеснительными складами, прячущимися за ними. В крохотном частном домике, двор которого был забит поленницами дров — не из предосторожности, конечно; а просто Дед здорово мёрз в течение всего года, не считая пары недель в июле.
Минтов здесь кишело каждый день: курочка по зернышку клюет, мало ли чем можно поживиться практически у ворот в город. Некондиционный груз, бой, лом… ну, и усушка-утруска, как без неё? С минтами быть — мычать, чтоб жить. Обратно же, гефестодорожники жить хотят не меньше прочих. И не хуже прочих.
Понятно, что по ночам с теми же целями здесь кучковались совсем другие люди. Я постарался выбрать время, когда ещё не полностью залегли сумерки, чтобы не слишком светиться ни тем, ни другим. Дед, конечно, давно захлопнул ставни и демонстрировал полное равнодушие к окружающему миру.
На стук, условленное заранее «три долгих, короткий, короткий» — и то не сразу ответил.
Я подождал. В конце концов, Дед был единственным мастером, способным сделать крылья.
***
— Эх, — сказал Дед, — в другое бы время… Эх, Малой…
Я смолчал о том, что упреки следовало бы адресовать Ари, так не вовремя слегшей с болезнью, против которой даже Аску не удалось достать ремедиума. Просто взял амфору и налил в высокие керамические стопки с танцорами. Себе и Деду. До краев, не разбавляя водой.
Ахнул, прислушался, как катилась кисловатая, слегка жгучая жидкость вниз, к желудку. Посмотрел на Деда. Подвинул ближе кошелек. Меч в доме Деда все равно доставать не стоило: кому бы я угрожал — человеку, что обучил меня всему, что я знаю о фехтовании? Очень глупо…
— Да не в том дело! — возмутился Дед, опрокидывая стопку и крякая в густую седую бороду. Кинул в широкую пасть пару маслин, впился крепкими желтоватыми зубами, скривился.
— Ты меня знаешь, Дед, я…
— Послушай, — он поднял руку, — послушай, Тес. Ты знаешь меня, я знаю тебя, это хорошо, и монеты в кошельке звенят тоже недурно. Но.
Он перевел дыхание, прислушался к грохоту гефестелеги, медленно вползающей в ворота города, к свисткам гефестодорожников. Как и мне, Деду были хорошо слышны голоса минтов, почему-то наводнивших вокзал.
Мастерскую переполнял шелест крыльев: некоторые были уже готовые, иные — неисправные, но живые. Большинство из таких время от времени сонно встрепенались, топорщили перышки. Оглушительно пахло горячим куриным духом.
— В городе очень серьёзно взялись за крылоделов, сынок. Ходил слух, что сюда пустили пандорынь за каким-то рожном. То ли спровоцировать всех, кто способен рваться за пределы лабиринта, то ли просто проредить… — Дед криво ухмыльнулся, — пол-пу-ля-ции. Потому любые варианты бегства пресекают заблаговременно… а какие ж, сам знаешь, тут варианты-то? Крылья — и баста.
Тут дед был прав: после того, как научились перекрывать реку и договорились с подземными духами, ни подкоп, ни нимфические проказы городу уже не страшны. Все до единого клубки, изготовленные в городе, ведут только до стен, не дальше, а стены охраняются безупречно. Мы, как ветераны Похода Пяти, знали лучше прочих. Все платформы гефестелеги досматриваются — и наверняка, усиленные наряды минтов означали ужесточение таможенных проверок.
— Очень жаль, Дед, — подумав, сказал я, — Извини, что побеспокоил. Отдыхай. Задай им всем жару.
И встал, забрав кошелёк со стола. Не пошел — побрёл, покачиваясь. В городе хватало крылоделов и помимо Деда, но их ещё следовало найти и уболтать. А это — время, которого навалом у меня, не у Ари. К тому же, ведь из всех я служил в одной роте только с Дедом. И надеяться по-настоящему мог только на него.
— И что будешь делать? — окликнул меня Дед уже на пороге. — Пойдёшь к другим?
— Ну, если ты не можешь ничего… — я сглотнул и твёрдо закончил, — то кто-то другой обязательно соорудит все, что нужно. Надо будет — заставлю, — я хлопнул ладонью по рукояти меча под плащом.
— Дурак, — протянул Дед не то разочарованно, не то даже со странным таким восхищением, — Как есть дурак. Очертя голову…
— Это Ари, — повторил я в десятый раз, вспоминая кудряшки на висках, миндалевидные глаза, небольшой тонкогубый ротик, — Ари не должна умереть.
— А ты?
Я пожал плечами и взялся за дверную ручку.
— Стой.
В голосе Деда вдруг прорезались капральские нотки, как в старину. Я медленно повернулся, преодолевая желание выполнить команду «кру-угом» как положено по строевому уставу. Дед протер слезящиеся глаза и укоризненно покачал головой, глядя на меня. Протянул широкую лапищу за кошельком.
— Я не говорил, что не могу. Сейчас у меня большой заказ от икарийского дозора, так что ты, может, даже верно сделал, что пришел. Кроме того — посмотри на себя, а? Ты думаешь, кто-то из молодых бестолочей учтёт, насколько ты отъелся на вольных хлебах?!.
0
0