VII
Земля на берегу оказалась рыхлой и немного влажной. Шелест некой разновидности хвойных деревьев и зловещего вида папоротников вызывал скверные предчувствия у самых храбрых, даже у Алглава. Как только маленький отряд вышел на открытое пространство, появилось четыре или пять крыс, колоссальные размеры которых удивили путешественников. Красноватые глаза грызунов уставились на людей. Крысы — хозяева этих мест, где они, должно быть, были и тиграми, и львами, — не собирались убегать. Тем не менее, хищники колебались и, казалось, не собирались нападать, изумленные видом новых незнакомых существ, каких-то громадных двуногих.
Один из сопровождающих вскинул на плечо карабин. Но Алглав заставил его опустить оружие.
— Даже и не думайте стрелять без команды!— произнес он тоном, не терпящим возражений. — Если бы кто-то этой ночью не выстрелил в ягуара, они бы на нас не напали… И один из нас сейчас не был бы ранен, что, кроме огорчения, влечет за собой дополнительные трудности. Если вы сейчас нападете на этих грызунов, они, без сомнения, набросятся на нас, а вскоре к ним присоединятся их соплеменники, которые прячутся где-то поблизости и которых привлечет шум сражения.
Они остановились, разглядывая необычных зверей.
— Они чем-то похожи на диких свиней. Знаете, какой стадный инстинкт существует у этих животных? Они готовы броситься в драку все до единого, стоит только тронуть кого-то из них. И уж, во всяком случае, они не позволят обидчику сбежать. А эти выглядят на диво сильными и организованными.
К стае присоединилось еще трое или четверо грызунов. Выглядели они все достаточно грозными — каждая крыса величиной с кабана, с мощными челюстями и острыми зубами.
— И все-таки не похоже, чтобы они готовились к нападению, — прошептал Верагез.
— Я почти уверен, что они оставят нас в покое, — откликнулся Алглав. — Мы их очень удивляем. И в данном случае это чувство взаимно. В путь!
Крысы в нерешительности пропустили их, не став преследовать. Сумчатые удирали при их приближении. Полупрозрачные, будто сделанные из тюля, осы слегка задевали лица путешественников. Иногда появлялись летучие мыши и следовали за ними, охваченные любопытством.
— Что меня больше всего удивляет, это даже не животные, а то, что здесь могли вырасти такие большие папоротники. — произнес Верагез,.
— Вы правы. Это просто поразительно и противоречит всем законам природы. Собственно, как и это освещение противоречит законам физики. Было бы логично предположить, что когда-то света было больше, вне зависимости от его происхождения. Судя по всему, растительный мир на протяжении тысячелетий приспособился к тому, что здесь постепенно становится все темнее и темнее, и научился использовать некие лучи, которые не требовались растениям и животным, обитающим на поверхности. Это как-то связано с постоянной температурой и, возможно, со здешними магнитными аномалиями. Но какими бы ни были причины, результат перед нами!
Шум падающей воды усилился. Через час он сделался просто оглушительным.
— Мы приближаемся!
Вдруг Вхамо и второй индеец, идущие поодаль, резко остановились.
Громовые удары сотрясали своды. Животных по близости почти не было, особенно крупных. Поток воды оставался спокойным, поверхность реки была гладкой, как стекло. Но ложе подземной реки стало широким, с небольшим уклоном. Вся стремительная ярость оставалась впереди, в водопаде, легко улавливаемая слухом, но не зрением. Тем временем Вхамо поднял руки. Он кричал, но голос его терялся в этом грохоте, будто комариный писк в шуме ветра. Путешественники поспешили вперед, а затем застыли неподвижные, с широко открытыми глазами. Испытывая сильнейшее головокружение, они уставились в пропасть.
VIII
Громадная бездонная пропасть! Подобные вершинам Гималаев струи воды, бурлящей, сверкающей в кружевах пены и гремящей как целое скопище гроз, барабанили по гранитным глыбам. Откуда-то сверху низвергался поток бледных струй этой подземной Ниагары. Сверху стремилась масса воды, скатываясь по четырем ступеням гигантской лестницы, каждая около двадцати метров в высоту. Потоки подпрыгивали, молотили по скалам в нескончаемой игре света, являющей собой аллегорию яростной силы, бессознательного неистовства природы. И, тем не менее, вовсе не водопад произвел на путешественников самое сильное впечатление.
Окрестности водопада оказались даже более грандиозными и впечатляющими. Бесцветная пропасть была целой страной. Под сводами той же высоты, что и в пещере, она уходила глубоко вниз. И жизнь представала там во всем своем разнообразии и великолепии. Обширные леса, покрытые мхом равнины, сумчатые и гигантские крысы и громадное количество рукокрылых совершенно неожиданного размера, таких же огромных, как кондоры в Андах. Гигантские летучие мыши скользили над водопадом, парили над равниной. В их полете чувствовалась грация птичьего полета и еще нечто большее, некая осознанность движений, свойственная высшим млекопитающим.
«Вот истинный венец творения! — подумал Алглав. — Кто знает, может быть, это была попытка природы создать летающего человека».
Мысль о странном потрясающем сходстве летучей мыши с человеком всецело охватила его.
Но голос спутника, который прокричал прямо ему в ухо, вернул Алглава к действительности.
— Пойдем дальше! Пойдем!
— Да… Конечно… Идем.
Это было совсем не трудно. Рядом с водопадом оказался очень удобный пологий спуск, и маленькая группа путешественников отправилась дальше.
Они едва начали спускаться, как многочисленные стаи крылатых вампиров — летучих мышей — появились рядом с ними, паря в воздухе и, казалось, с интересом разглядывая путешественников. Те продолжали продвигаться вперед в сопровождении летучего эскорта. Вампиры кишели над их головами, спереди и сзади — любопытная живность, вызывающая беспокойство и, может быть, даже опасная.
Оказавшись внизу, Алглав и Верагез остановились.
Летучие мыши продолжали прибывать. Теперь их было примерно несколько тысяч. Многие из них располагались в трещинах и на неровностях каменных стен, на деревьях и папоротниках. И повсюду остальные животные уступали им место с видом полного почтения к этому победоносному виду.
— Что будем делать? — простонал Верагез.
— Пойдем дальше!
И исследователи продолжили путешествие. В течение часа они шли вдоль реки. Местность оставалась более-менее неизменной, ни одно животное не пробовало преградить им путь.
Вампиры, любопытство которых не прошло, так и следовали за ними. Удивление путешественников уступило место желанию идти и идти дальше, туда, куда влекло их ненасытное любопытство ученых. Наконец Верагез заговорил:
— Фюгер нас ждет!
— Хорошо, — ответил Алглав. — Отправим ему сообщение, а затем поедим и продолжим свой путь. Будем и дальше идти по берегу реки.
— А если там совсем не будет света?
— У нас есть фонарики!
— Тогда ладно!
Отправив послания и перекусив, они продолжили движение.
IX
Путешественники чувствовали себя уставшими, за исключением разве что Алглава и обоих индейцев. Верагез даже попросил сделать привал. Остановившись, они заметили во второй или третий раз в свете фосфоресцирующих грибов, как летучие мыши приземляются прямо на грызунов и сумчатых, оставаясь на их головах и спинах, в то время как звери этому совсем не сопротивляются.
— Верагез! — воскликнул Алглав. — Посмотрите! Разве вам это не кажется странным? Вампиры питаются кровью четвероногих, а те им покорно позволяют это делать.
— Да, — ответил Верагез, медленно ворочая языком. — Это изумительно!
— Знаете, у меня возникла идея. Быть может, эти четвероногие являются чем-то вроде домашних животных у летучих мышей. Я все больше склоняюсь к мнению, что интеллект крылатых тварей намного выше, чем у обычных зверей. Поэтому они смогли подчинить представителей местной фауны и высасывают у каждого животного не больше того, что оно может дать без вреда для себя. Точно так же, как мы доим коров или как муравьи собирают выделения домашних клещей.
— Безусловно!
Алглава удивил тон Верагеза, а также поведение двух сопровождающих, которые, присев на корточки, как будто защищались от яркого солнца.
— Что с вами? — вскричал он.
— Мне хочется спать, — неразборчиво пробормотал Верагез.
— Спать?
— Да.
С этими словами он опустился на землю, как и те двое.
Обеспокоенный Алглав огляделся. Ему показалось, что в пещере стало темнее, что туман опускается на лужайки, на заросли лишайников, на воду. Сам он тоже почувствовал, как веки его тяжелеют.
— Да что же это в конце концов? Это странно, наконец!
Увидев, что друг бессильно распростерся на земле, Алглав принялся его тормошить:
— Верагез, вставай! Верагез!
Но тот спал, как и двое сопровождающих. Остальные, даже Вхамо, с трудом боролись с охватившим их оцепенением. Индеец, единственный, кто смог этому противостоять, и Алглав обменялись обеспокоенными взглядами.
— Что это? Что? — повторял Алглав с всевозрастающей тревогой.
Его посетила ужасающая идея, что этот таинственный недуг может оказаться смертельным. Они все пали жертвой еле различимого яда, удушающего газа. Он еще раз встряхнул своего товарища:
— Верагез! Мужайтесь, мой друг!
Но тот даже не пошевелился. Вскоре Вхамо и остальные тоже опустились на землю.
— Но это же ужасно! Может быть, это даже смерть… Такая напрасная, такая непочетная. И мы даже не успели изучить все эти тайны…
Алглав даже под гнетом тревоги продолжал оставаться неуемно любопытным ученым. И сейчас он больше всего сожалел о том, что потеряет наука, если их экспедиция потерпит неудачу.
Неожиданно он почувствовал, что кто-то его трогает за руку. Это был индеец, спасенный от ягуаров. Другой рукой он указывал на какой-то бугорок в отдалении. Алглав пошел в указанном направлении и уселся на холмик, все так же предаваясь тоске и тревоге. Но не прошло и минуты, как он почувствовал себя отдохнувшим и полным сил. Разум был снова ясным, и перед его взором теперь не было и следа тумана.
— Спасибо! Спасибо тебе! — сказал он, пожимая руку дикарю.
Тот сделал ему знак слушать и, быстро поднявшись на ноги, подбежал к группе спящих.
Алглав увидел, как тот волочет за собой чье-то безвольное тело. Это был Верагез. Он бросился на помощь индейцу и принялся перетаскивать остальных. За этим занятием Алглав не переставал размышлять о том, что глубоко заблуждался, полагая, что интеллект индейца уступает его собственному. Должно быть, произошедшее с ними чем-то напоминало удушье, причиной которого является угольная кислота.
— Абориген оказался умнее меня!
По очереди отдыхая и пережидая приступы головокружения, которые следовали за каждым из таких «рейсов», Алглав с индейцем уложили всех на спасительном холмике.
Но выяснилась одна странная и зловещая деталь: хотя дыхание спутников Англава было нормальным, пульс ровным, никто не проснулся, сколько их не трясли и не кричали прямо в уши.
«Неужели и вправду пары угольной кислоты?» — в отчаянии подумал Алглав.
Сам он, стоя на верхушке холмика, больше не чувствовал усталости, его товарищ, похоже, тоже. Алглав грустно посмотрел на окружающий пейзаж. Инстинктивно он отметил, что его предположение относительно вампиров оказалось правильным. Они повсюду приземлялись на животных, сосали кровь с невозмутимым спокойствием собственников, имеющих на то неоспоримые права.
«Но почему же звери могут противостоять дремоте, которая сразила нас?»
Задав себе этот вопрос, Алглав заметил, что некоторые животные, судя по всему, располагаются на отдых. Повсюду грызуны и сумчатые укладывались на мхах и зарослях лишайника.
И снова Алглав заметил, что света стало еще меньше.
Неужели здесь тоже наступают сумерки? Имеется ли какая-то связь между ними и охватившим их сном? Но утром, когда корабль плыл в полнейшей темноте, в свете фонаря они постоянно видели разбегающихся зверей.
«Это вовсе не одно и то же… Это было над водопадом… наверху!»
Между тем становилось все темнее и темнее. Вскоре их окружили неясные призрачные сумерки, где вовсю летали вампиры. Тогда Алглав счел своим долгом зажечь электрические фонари на аккумуляторах. Но напрасно он поворачивал выключатели, нажимал на контакты: фонарь не работал.
— Вот несчастье!
Его беспокойство возросло, когда он попытался включить второй светильник. То же самое ждало его и с другими: ни один не работал!
— Это определенно, какой-то магнитный феномен! И, скорее всего, он связан с тем, что свет здесь гаснет. Думаю, последний тоже электрического происхождения.
В отчаянии он снова начал пытаться разбудить своих товарищей. Но, увы, напрасно! В их глубоком сне по-прежнему не было никаких угрожающих симптомов: биение сердца, пульс и частота дыхания оставались нормальными. Алглав не переставал удивляться: если они с индейцем на этом холме пробудились и восстановили силы, то почему это не происходит с остальными? Что заставляло их так крепко спать?
Тени еще больше сгустились. Теперь Алглав видел только дикаря, стоявшего рядом с ним. Медленным и печальным жестом, жестом прощания, тот взял руку своего товарища по несчастью, на языке которого он не говорил, с которым он даже не смог обменяться никакими определенными мыслями. Дружеская улыбка появилась на широком лице человека из пещерного народа, улыбка, от которой сжалось сердце Алглава.
— Прощай, прощай! — повторил путешественник.
Ответом ему были несколько слогов странного гортанного языка. Они оба стояли в давящих сумерках, неподвижные, слушая отдаленный рокот водопада. В сгустившейся темноте, непроницаемой, будто зловещие и влажные стены, над ними витала тень медленной смерти.
В свою очередь они тоже ощутили, как их охватывает полное оцепенение.
Что это? Нежное дыхание, трепыхание веера в темноте, вздохи, приглушенные звуки падения?
Алглав подумал об этом, хотя из-за того, что все еще пребывал во власти оцепенения, умственное усилие далось ему с трудом. Наконец медленно, почти с болью он вышел из этой сладостной нирваны.
— Я сейчас умру… Умру!
Он удивился тому, что эта мысль не вызвала у него никакого беспокойства. Его рука пошарила вокруг, нащупала нежный, будто шелковый, мех и в ужасе отдернулась. Он догадался, что вампиры сейчас приземляются на его спутников и на него, чтобы полакомиться кровью. Алглав захотел подняться, протянул руки, но слабость была так велика, что снова упал и погрузился в глубокий сон, ощущая на своей шее и груди теплую влажную тяжесть, биение сердца зверя, который считал себя королем мироздания, а Алглава — своей добычей.
Прошло какое-то время, невесть сколько долгих часов в темноте. Люди на земле оставались неподвижными — мертвыми или пребывающими в глубоком сне. Но вот один из них встал и улыбнулся, что-то шепча себе под нос. Несколько минут он перетаптывался с ноги на ногу, расталкивал остальных, что-то им хрипло крича, но ему никого не удалось разбудить. Звук его шагов эхом отражался от стен пещеры. Наконец человек быстрым шагом направился в кромешную тьму, откуда доносился неумолкаемый шум водопада.
Еще два часа прошло в глубоком забытьи, царящем в пещере. Вампиры и те давно уснули. Теперь здесь царствовала смерть. Казалось, сумерки здесь останутся навечно… Однако вдруг показался слабый свет, звук шагов тоненьких лапок, послышались различимые крики, звуки, словно кто-то обгладывал кости. Случайный наблюдатель сразу догадался бы, что это пробуждение обитающих здесь созданий, приближение радостного природного явления.
Прошел еще час, затем два и три. Наконец слабый свет, сначала подобный легкому туману, затем как свет от тоненького серпа луны, рассеивающий фиолетовые тучи, стал ярче, прекраснее, переливаясь всеми восхитительными оттенками индиго. В пещерах наступил день! А люди, уснувшие на земле, лежали неподвижно, может быть, умирая. Летучие мыши стали порхать в воздухе, но не приземлялись на лежащих. Вдруг один из людей пошевелился.
Это был Вхамо. Он потянулся, встал, чувствуя себя еще оглушенным. Вхамо пересчитал остальных и заметил, что его собрат-индеец исчез, затем принялся с мрачным видом трясти Алглава.
Вскоре тот зашевелился, открыл глаза.
— А… что? Это еще не закончилось?
Он встал, огляделся. Алглав чувствовал себя еще слабым, но не настолько, чтобы быть не в силах идти. Его взгляд со странной нежностью следил за полетом рукокрылых.
— Они попили нашей крови, но не злоупотребили своей властью!
Как бы в подтверждение его слов один за другим начали просыпаться его спутники. Они были слабы и не в состоянии передвигаться. Верагез с изумлением спросил:
— Что случилось?
После объяснений Алглава его удивление стало лишь сильнее, так же, как и радость, что он остался жив.
— Мы слишком слабы, чтобы возвращаться к лодке не перекусив, — наконец заявил он.
У каждого путешественника на шее была маленькая ранка, через которую гигантские летучие мыши сосали кровь. Но нельзя было не отметить умеренность этих зверей. Верагез, Алглав и другие были им за это почти что благодарны.
— Нам необходимо поесть, но у нас закончились все запасы провизии! — объявил один из спутников.
Другой знаком показал, что готов убить какого-нибудь зверя.
— Давайте воздержимся от этого, — объявил Алглав. — Насколько я понял, за это мы можем заплатить своими жизнями. Пойдем обратно. Если свет длится столько же, как в первый раз… — я полагаю, что здесь это происходит периодически — мы можем беспрепятственно добраться до нашей лодки. Но где же твой соотечественник? — спросил он у Вхамо.
— Ушел! — ответил индеец. — Он отправился за помощью, я в этом уверен.
— Я тоже. А теперь в путь!
X
Хотя маленькая группа была практически лишена сил, в течение первых часов похода все шло хорошо. Продвижение вперед было на самом деле довольно медленным, но, тем не менее, путешественники не теряли времени. Страх подстегивал их, и поэтому каждый старался как мог. Но, в конце концов, страшная усталость дала о себе знать даже у самых крепких. Особенно они чувствовали необходимость восполнить запас сил, компенсировать потерю крови, высосанной вампирами.
Алглав и Верагез подавали пример остальным и словами, и поведением. Тем не менее, пришлось смириться с необходимостью и объявить передышку.
— Господин! — обратился к Алглаву один из самых голодных. — Я вас умоляю, позвольте убить какое-нибудь животное!
Тот хотел было отказать, но вмешался Верагез.
— Мой друг, ну хоть грызуна… А может, нам удастся подстрелить кого-то из сумчатых…
Глядя на их умоляющие лица — бледные, исхудавшие, с глазами, горящими лихорадочным огнем, — Алглав в конце концов согласился.
— Хорошо! Но я не беру на себя никакой ответственности.
Тотчас же четыре человека взяли наизготовку карабины и направились к густым зарослям папоротника. Прошло две минуты, полные томительного ожидания, затем послышался звук выстрела. В следующее же мгновение сверху с грохотом посыпался целый дождь камней и мелкого щебня. Раздался крик боли и, когда облако пыли рассеялось, все заметили, что один из четверых охотников ранен. У него оказалась вывихнута рука. Что же касается сумчатого, в которого тот целился, то животное было даже не задето. Зверь убежал вместе с другими, испуганный не звуком выстрела, а грохотом падающих камней.
— Ну что, у вас еще не пропало желание стрелять? — спросил Алглав у своих спутников.
Все отрицательно покачали головами с самым униженным видом. Верагез обследовал руку раненого. После двадцати минут отдыха путешественники отправились дальше. Все еле тащились, чувствуя себя несчастными, обескураженными, полными ужаса перед этой подземной страной. Теперь она казалась им всем, включая, увы, даже Алглава, только нескончаемым некрополем, откуда им не суждено выбраться. Недавнее происшествие лишь ухудшило их положение. Человек с вывихнутой рукой постоянно отставал от остальных, издавая горестные вздохи, цепляясь за кого-то из своих товарищей, и, в конце концов, упал в обморок. Понадобилось снова остановиться, чтобы привести беднягу в чувство. Другой путник, растянувшись на земле, заявил, что лучше умрет, чем продолжит этот бесконечный поход. В конце концов, опросив остальных участников этой маленькой экспедиции, Алглав выяснил, что всем требуется достаточно продолжительный отдых. О том, чтобы нести пострадавших, не могло быть и речи. Все находились в одинаково изнуренном состоянии.
«Это конец! — в отчаянии подумал Алглав. — Мы пробудились от оцепенения лишь для того, чтобы умереть от голода!»
В голове у него шумело, перед глазами все плыло. Он чувствовал себя не сильнее остальных, мечтал о том, чтобы поймать какое-нибудь животное, разумеется, не пользуясь огнестрельным оружием. Но вскоре он отбросил эту мысль, решив, что такая попытка вряд ли увенчается успехом и, несомненно, окажется бессмысленной тратой сил.
— Хорошо, пусть так! Такова наша судьба!
Он уселся, продолжая предаваться мрачным мыслям. В его мозгу проносились горячечные видения: прекрасное и удивительно логичное описание «Чудесного мира пещер». Наконец Алглав полностью покорился судьбе и бессильно закрыл глаза…
Пронзительный крик пробудил его от цепкой дремоты и заставил вскочить на ноги. Сперва Алглав увидел Вхамо, который, стоя на каком-то камне, делал ему знаки руками, а затем вдали человеческие силуэты.
— Это люди из его племени! — радостно сказал Вхамо. — Они пришли нам на помощь.
Алглав тотчас же заметил среди них спасенного индейца. Издав торжествующее «ура», он бросился к ним навстречу. Это было новое торжество жизни: провизия, надежды, дружеское участие.
Пять часов спустя они добрались до лодки, и воспоминания о самой радостной встрече возобладали над смертельной тоской.
XI
Ближе к осени лодка снова рассекала воды громадной реки, на этот раз — в ее низовьях.
Алглав, Верагез и Фюгер стояли на носу корабля, наслаждаясь вечерними сумерками, — благословенный час воспоминаний. Они говорили о чудесной экспедиции, которая благополучно завершилась, о противоборстве, в результате которого они научились обследовать подземные страны, преодолевать или обходить препятствия. Фюгер постоянно перечитывал свои заметки — летопись этого поистине фантастического путешествия. Рядом с ними находились индейцы, которым путешественники были стольким обязаны и которые стали им прекрасными друзьями в радости и в горе.
Наступила лунная ночь, совсем как та, когда они встретили ягуаров.
Вокруг в джунглях бурлила жизнь — плодоносная и опасная, постоянная война, ужас… и свобода, одинаково необходимая как слабым и сильным… А еще — голод, превращающий одно существо в охотника, а другое — в добычу!
Лунный свет высвечивал эту картину потрясающей красоты, изливаясь с бездонного неба на густые джунгли и необъятный речной простор…
Лодка плавно скользила по реке. На ночном небе не было ни одной тучи, но широкая водная гладь, если взглянуть сквозь просветы между деревьями, казалась много светлее. У самого берега, вдоль которого двигалась лодка, отблески походили то на дрожащие нити, тонувшие в мелких лужах, то на сверкающие решетки или сети, напоминающие тонкую вуаль. До самого горизонта река несла свои воды с божественным спокойствием. Укрытые мерцающим паром, они постепенно становились синими, затем принимали цвет прохладной стали, словно где-то в глубине, на дне, лежали, мерцая, миллиарды мечей.
Опасная жизнь таилась в реке. Вот ящер быстро проплыл вдоль берега, внезапно пробудившись ото сна, вот несколько тапиров бегством спасались от врага в глубинах водного царства. Что же касается мелкой живности, то количество таинственных и отвратительных созданий не поддавалось никакому исчислению.
Однако в целом в воде царил покой. Из-за доносившегося с берегов неясного шума леса казались особенно величественными, прекрасными и зловещими. Там шла нескончаемая война, тайные соития, засады, преследования… Там царил ужас — гений нападений и защиты во всей своей дикой восхитительной красе. И за всем этим стояла все та же извечная потребность сильных и слабых — голод. Насытишься или станешь жертвой, в зависимости от того, сильнее или слабее окажется тот, кого ты встретишь.
Электрическая лодка с особой плавностью скользила по водной глади. Колеса едва заметно вибрировали, луч белого света ощупывал все вокруг. Три человека находились на носу лодки, четвертый стоял у руля.
Один из троих путешественников — низкорослый и коренастый — прошептал:
— Ну хорошо! Этот старый касикбыл прав… После почти непреодолимых препятствий вначале пути мы выбрались на водный простор. Правда, местами тут тоже встречаются едва проходимые местечки.
— Глубокие, изобилующие жизнью протоки… Здесь от бескрайней Амазонки отделялся проток — река без названия, широкая и глубокая, но местами слишком неторопливая.
Тот, кто только что произнес эти слова, четко вырисовывался в лунном свете. Сгорбленный силуэт с длинными руками и лысой головой, поблескивающей в лучах ночного светила. Голос его был дребезжащим, трудно различимым, явно созданным для того, чтобы шептать в тишине учебных классов.
— Вы помните слова старика? — спросил третий. — Река ведет к озерам, которые «…находятся на закате… Сначала она шире, чем Мать рек… но земля ее пьет тремя большими ртами… и каждый раз воды становится все меньше».
Голова у него была несколько вытянутая, к тому же шелковистая борода усиливала этот эффект. Впрочем, впечатление исправляли быстрые внимательные глаза и высокий рост в сочетании с широкой грудью. Он говорил авторитетным тоном, подкрепляя слова энергичными сильными движениями.
— Ну вот! — вздохнул сутулый мужчина. — Мы уже должны были проплыть мимо одного из этих больших протоков — настоящей пасти, которая осушает реку.
— Без сомнения, это тот, который невидим! — вскричал длинноголовый. — Вон второй открывается в скале… Это пещера.
Коренастый откликнулся с легкой иронией в голосе:
— Возможно, что это всего лишь аллегории! Не слукавил ли старый касик, преподав нам урок индейской космогонии? Впрочем, мы здесь ничего не теряем: мы же в диких землях, не нанесенных ни на одну карту!
— Ну да, с этим не поспоришь, — произнес длинноголовый, закипая от гнева. — Я верю в эту непонятную страну подземных вод, где какой-то из давних предков нашего касика едва не погиб!
— Поглядим, Алглав!
— Вы забываете о пленнике, которого касик предоставил в наше распоряжение, — возразил Алглав. — О том, кого захватило в плен его племя… о том, кто видит под землей.
— Вообще-то этот пленник до сих пор не узнал местность.
— Терпение! Он сказал, что сможет узнать местность, только когда мы приблизимся ко «второму рту»!
Алглав принялся напевать таинственное индейское заклинание, и лодка продолжила свой путь по большой реке. Луна уже поднялась. Лодка рассекала водную гладь, в которой отражались заросли — густое переплетение узких, острых и твердых листьев. А бесконечное сражение продолжалось в лесной чаще, оглашая джунгли дикими криками. Наконец двое из собеседников спустились на нижнюю палубу, чтобы поспать, а длинноголовый остался с человеком, стоящим у руля.
II
Алглав оставался на носу лодки, разглядывая реку глубоким уверенным взглядом, подобным взгляду кондора. Таинственные ночные тени затронули лирические струны его души. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы легенда, рассказанная старым индейцем, оказалась правдой. Вся его душа трепетала при мысли о ней, так как, оставаясь полным сил расчётливым человеком действия, Алглав был гораздо большим поэтом, чем его товарищи по экспедиции. Он все время повторял себе под нос непонятные и удивительно красивые слова легенды:
«Есть страны под землей, где реки длинные текут… Там травы бледные растут и звери чахлые живут… Слепые птицы там и белые вампиры-мыши… И свет Луны лишь иногда проникнет невзначай туда … и скоро гаснет… Все во тьме…»
— С чего бы этой легенде обязательно быть неправдой? Ведь существуют же подземные реки, даже в нашей старушке-Европе. Есть и странные, еще не изученные представители животного мира. Почему здесь, где все такое громадное и свободное, где реки так широки и полноводны, почему бы здесь не быть подземным странам, таким же обширным, как и все в этом краю? И какие тайны они скрывают? Какие таинственные поэмы жизни, не такой, как здесь, на поверхности? Какое чудесное царство ночи, сказочные растения и животные могут существовать в глубинах земли?
Он снова воскресил в мечтах другую легенду, которую восемь лет назад рассказал ему «черный начальник», старик Уан-Махлей — тогда предсказания старого африканца чудесным образом сбылись. Если так, то с чего бы предсказания старого индейца могли оказаться неправдой?
И все же его неотступно преследовали сомнения. Настолько редки подобные приключения. Может ли подобное два раза подряд случаться с одним и тем же человеком? Два раза подряд старая Земля радовала его восхитительным зрелищем неизвестного животного мира в затерянном уголке света. «Почему бы и нет?» — говорил он себе. Разве не я пятнадцать лет назад обогнул без передышки всю планету? Разве это не вознаграждение за мои вечные скитания, а также за упорство и решимость отыскать наконец смысл, скрытый в старых легендах аборигенов каждого уголка Земли?
Размышляя об этом, он обвел берега внимательным взглядом, надеясь увидеть наконец скалу, которая называется «Рот земли». Но перед ним протянулись лишь извилистые берега, лес, где порой можно было разглядеть смутные силуэты диких травоядных животных.
«Ночь могла бы быть ужасной, особенно здесь, где постоянно идет жестокая борьба за существование… ягуары… анаконды… гремучие змеи».
Он ощутил дрожь удовольствия, подумав, как хорошо, что он сейчас находится на электрической лодке, так хорошо построенной, удобной и оснащенной всем необходимым. И это не потому, что он не любил приключения и, тем более, не потому, что ему недоставало безрассудной отваги. Но даже самые героические личности предпочитают чувствовать себя в безопасности перед поэмой тревог и страхов, созданной самой Природой.
В лунном свете перед острым носом лодки появился остров. Алглав скомандовал человеку за рулем начать маневрировать. По мере того как лодка приближалась к острову, начали появляться препятствия: обломки, вырванные с корнем пни деревьев, крепко запутавшиеся в длинных речных растениях. Двигаться дальше становилось все труднее, пришлось снизить скорость.
Луна осветила торжественную картину: остров с высокими прямыми деревьями, слегка клонящимися к воде; обрамленные лианами и тростниками полусгнившие стволы — необычные силуэты на фоне аргентинского неба; просеки, чернеющие подобно пещерам. Громадные, выше всех остальных деревьев, пальмы колыхались на теплом ветерке. Вода сверкала, бросая вокруг тысячи бликов, нежно плескалась о рыхлый берег, унося с собой почву и мертвые корни растений.
В этом величественном полумраке луна, просвечивая сквозь густую листву, всем своим видом выражала неведомую угрозу, демонстрируя суровый нрав природы, будто предписывающей человеку остановиться.
В самом деле, теперь лодка продвигалась вперед медленно, рывками.
Сперва было легко прокладывать путь, пробиваясь тонким носом сквозь препятствия, но скоро нагромождение речных растений и гниющих стволов сделало продвижение вперед трудным и даже опасным.
Алглав скомандовал замедлить ход. Очевидно, он взял на себя очень большую ответственность. Дикая природа таила множество опасностей, особенно для человека. Всюду, насколько хватало взгляда и куда можно было достать лучом электрического фонаря, было густое переплетение живых и мертвых растений.
На некоторых из них спали водяные чудовища. Порой над ними пролетала ночная птица. Со стороны острова доносились шорохи, вздохи, сплетающиеся в общий хор с плеском воды и шелестом листьев.
Наконец Алглав остановил лодку и решил созвать спутников на военный совет. Но тут какая-то тень, отдаленно напоминающая человеческую, вдруг бросилась на палубу.
Рулевой закричал от ужаса
Алглав с револьвером в руке, готовый нападать или защищаться, бросил взгляд на корму. В неверном свете луны он увидел человека — низкорослого, приземистого. Рулевой, едва придя в себя от неожиданности, тоже вытащил револьвер и прицелился в нежданного гостя.
— Остановитесь! — крикнул Алглав. — Он не опасен.
В самом деле, незнакомец с испуганным видом показывал куда-то в сторону реки. Алглав посмотрел в том направлении.
III
На неком подобии островка, нежась в лунном свете, сидел ягуар — великолепный образец породы. Животное застыло, явно удивленное. Оно, казалось, разрывалось между желанием преследовать добычу и страхом перед электрическим светом. Если бы не страх, зверь с легкостью сделал бы несколько прыжков, перебравшись на стволы деревьев, обойдя то место, где вода преграждала путь, а потом с легкостью добрался бы до лодки.
Алглав воспользовался колебанием хищника, чтобы взять ружье из кабины в носовой части. Сделав беглецу знак ничего не бояться, он взял карабин на плечо и принялся разглядывать зверя. Ягуар был обычных пропорций для своего вида, разве что лапы чуть короче. Он представлял собой царственное создание — творение дикой природы. Изогнув сильное гибкое тело, хищник присел на задние лапы. Его поза подразумевала быстроту, грациозную, кровожадную ловкость, манеру победителя. Почти не поддавшись ужасу, Алглав не стал сразу спускать курок, так как не любил убивать великолепных зверей, прекрасных, как гармонично сложенная поэма, в которой воспеваются сила и энергия.
Но дикарь приблизился к нему и, осторожно притронувшись, показал вправо от островка. Путешественник заметил там еще троих ягуаров.
— Ох, черт! — прошептал Англав.
С сильно бьющимся сердцем, на этот раз от острого чувства опасности, он разглядел поблизости еще нескольких крупных хищников, удивленно отметил про себя, что такое поведение нехарактерно для ягуаров, которые обычно держатся парами, но никак не большими стаями. И все же, какой бы ни была причина этого необычного явления, опасность была несомненной.
Здесь, в диких лесах небольшое количество плохо вооруженных туземцев не могли внушить ягуару мысль о силе и могуществе человека. Постоянный победитель, он был уверен в своей силе и непревзойденном великолепии, а также знал, что его соседство делает и воинственные племена, и белых людей из другой местности одинаково осторожными и даже трусливыми.
Вскрикнув громким пронзительным голосом, Алглав подал сигнал тревоги, а потом внимательно прицелился между глаз ягуара.
Он все еще не мог решиться спустить курок, когда раздался выстрел.
Стрелял рулевой. Испуганный видом хищника, он выстрелил.
За первым последовали еще три выстрела. Легко раненый ягуар в ярости прыгнул в лодку. Зацепившись когтями, он поистине королевским прыжком оказался на палубе в четырех шагах от Алглава.
— Ты этого хотел, — мысленно обратился путешественник к самому себе.
Он выстрелил точно в то самое мгновение, когда зверь прыгнул на него. Пуля вместо того, чтобы проникнуть в череп, разнесла челюсть хищника, который теперь оказался прямо перед Англавом.
Друзья, которые в этот момент поднялись на палубу, решили уже, что с ним все кончено. Алглав откатился по палубе немного в сторону, почти не задетый. Такой же быстрый, как и его ужасающий соперник, он снова оказался в опасной близости от смертоносных когтей.
Два или три неразличимых взглядом движения, те, которые может уловить лишь моментальный фотографический снимок, затем яростная схватка, удар рукояткой пистолета… и после этого Алглав остался стоять на палубе, а ягуар бессильно распростерся у его ног. Выстрел из револьвера окончательно прикончил опасного зверя.
— Дело еще не закончено! — крикнул победитель.
С этими словами он жестом показал на остальных ягуаров на острове. Как и первый, они имели очень угрожающий вид.
Один из путешественников повернул в их сторону большой электрический фонарь, светивший на носу корабля. Поток ослепительно белого света перепугал хищников.
— У них робкий вид, — заметил лысый мужчина.
— Так и есть, Фюгер, — ответил Алглав. — И вполне вероятно, что если никто больше не будет стрелять и не ранит их, они не решатся напасть.
В этот момент послышались еще два выстрела. Это были два члена экипажа, которые поднялись на палубу одновременно с путешественниками. Один из ягуаров, раненый, судя по всему, самка, прыгнула прямо на лодку, сопровождаемая своим собратом. Алглав тут же остановил самку выстрелом в голову. Самец замер, грозно мяукнув, затем снова прыгнул. Поднялась стрельба, но пули даже не задели хищника, а он с изумительной быстротой оказался прямо на палубе. Человек рухнул на палубу под ударами гигантских лап!
— В голову! — крикнул Алглав.
Подавая пример, он прицелился в хищника из своего револьвера, но затем заколебался. Распростертый на палубе человек кричал от ужаса, в то время как чудовищное животное, увидев, что окружено противниками, замерло в полном изумлении. Стрелять было очень рискованно из опасения задеть человека.
В этот момент с немыслимой и отчасти трогательной храбростью Фюгер приблизился и выстрелил в зверя почти в упор. Пуля насквозь прошла сквозь шею. Одновременно он упал, и все увидели под его разодранной одеждой грудь, изрезанную острыми кинжалами когтей хищника. Он не защищался, загипнотизированный, чувствуя себя бесконечно слабым, таким слабым, что был не в силах даже испугаться по-настоящему.
Но друзья поспешили к нему, и вдруг животное, изрешеченное пулями, навалилось на ученого, придавило его своим весом.
— Мертв! — вскричал Алглав, из предосторожности выпуская еще одну пулю в висок хищника.
Он быстро освободил Фюгера. Его рана была достаточно глубокой — оказались разорваны мышцы груди, — но вовсе не опасной.
— Легко отделался! — улыбаясь заявил Фюгер.
Исследователи и члены экипажа озадаченно огляделись, удивленные этой драмой. До сих пор лодка представлялась надежно защищенным местом, недоступным для зверей, обитающих в реке и по ее берегам.
— Четвертый ягуар исчез! — произнес Алглав, внимательно осмотрев рану своего друга.
— Действительно, исчез, — подтвердил третий спутник, — но в целом мы избежали гораздо более серьезной опасности… Особенно если учесть, что никто сначала даже не выстрелил. До сих пор света фонаря было достаточно, чтобы держать диких зверей на расстоянии.
— Верно, Верагез! — ответил Алглав. — Но что случилось с тем, кто втянул нас в это приключение?
— Да вот он! — заметил кто-то из экипажа.
Дикарь приблизился, поняв, что приглашающий жест предназначен ему. Все увидели коренастого широколицего человека, глаза которого напоминали кошачьи. Лицо его было сероватого цвета, лоб скошен под углом к громадному подбородку. Дикарь произнес несколько горловых звуков, похожих на слоги.
— Местное наречие нашего заложника! — пояснил Верагез, который обладал способностями полиглота.
— И выглядит он соответственно! — добавил Фюгер. — Давайте сравним…
— У меня появилась идея! — произнес Алглав с некоторой долей иронии в голосе. — По-моему старый касик не ограничился индейской космогонией.
Несколько минут спустя на палубу вызвали индейца, предоставленного касиком в их распоряжение. Едва увидев неожиданного гостя, тот обрадовался, точно так же как дикарь. Эти двое тут же начали на редкость эмоциональную беседу.
— Он из твоего народа, Вхамо? — спросил Верагез на диалекте акатл.
— Он из тех, что уходят в пещеры на время сезона дождей.
— Он из твоего племени?
— Нет… но из родственного.
— Спроси его: далеко ли мы сейчас от твоих краев? И скажи, что ему нечего нас бояться. Ни ему, ни его людям.
— Хорошо, господин!
Диалог возобновился, одинаково интересный обоим собеседникам. Это был резкий глухой язык с удивительно жалобными интонациями.
Наконец Вхамо сказал:
— Отсюда два дня пути на пироге до пещер, которые ведут в Страну-Под-Землей. Племена сейчас рассеяны в лесах и не вернутся, пока листья на деревьях не станут старыми.
— Не хочет ли этот человек стать нашим проводником?
Вхамо спросил пришедшего. По жестам того, даже не понимая слов, можно было сделать безошибочный вывод о том, что он согласен и полностью доверяет незнакомцам.
— Он это сделает для вас, господин! Его жизнь принадлежит тому, кто спас его из когтей ягуара. Но надо будет обойти остров с другой стороны.
IV
Всю ночь лодка плыла по тихим водам с другой стороны острова. После краткого отдыха Алглав вернулся на палубу с Верагезом и двумя индейцами. Недавно пережитая опасность казалась теперь просто кошмарным сном. Корабль благополучно миновал все опасные места, незаметные под гладью полупрозрачной ярко-синей воды. Наконец заря поднялась над лесом. Она быстро загасила свет низкой луны, и бодрый шум дневной жизни сменил страхи ночи. Остров давно исчез вдалеке, река стала еще более широкой, на горизонте появились скалы. Вдруг спасенный индеец поднял руку и прошептал несколько слов. Вхамо перевел:
— Вот здесь открываются пасти пещер!
Исследователи одновременно ощутили, как сердце забилось и любопытство вспыхнуло с удвоенной силой. В легком тумане скалы казались стадом исполинских быков, собравшихся на водопой. Наконец река разлилась и предстала в виде большого озера, окруженного цепью скал, подобных гигантскому цирку. Лодка продолжала двигаться так же быстро, и вскоре путешественники уже достигли первых холмов. Местность буквально дышала спокойным суровым великолепием. Растительность сделалась немногочисленной. Большие засушливые пространства простирались вдоль одного берега; другой берег представлял из себя скалистую цепь. Прокаленные солнцем каменные обломки, застывшая лава, стекловидные камни рассказывали о стихийном бедствии, произошедшем здесь в незапамятные времена, о буре адской силы.
— Таинственная земля! — произнес Алглав. — Земля прекрасных и мрачных легенд!..
Жестикуляция индейца прервала его речь. Путешественники заметили в одной из высоких скал чудесной красоты портал, настоящую колоннаду храма гигантов.
— Это здесь! — объявил Вхамо.
В громадной дыре, куда изливалась река, можно было заметить колоннады, глубокие своды, куда еле проникал солнечный свет. Верагез и Алглав созерцали это зрелище с мистическим почтением.
— Смотрите! — сказал Алглав. — Течение здесь еще медленнее. А Вхамо, как ранее и касик, заявляет, что здесь глубоко. Но, по-моему, не так уж и рискованно проникнуть туда. Никто не помешает нам чуть позже отказаться от этой затеи.
— Тогда вперед! — ответил Верагез. — Так как Фюгер уже согласился на эту авантюру.
Вскоре солнце рассеяло бледную завесу тумана. Скалы, которые вырисовывались на фоне неба с мрачной и аскетичной значительностью, как и равнины на другом берегу с их унылыми античными руинами, выглядели будто проклятая местность или страна, на которую когда-то обрушился божественный гнев.
V
Действительно, подземный поток оказался глубоким и спокойным. Сначала фонарь высвечивал однообразные стены, бледные сталактиты, сероватые скалы, испещренные кристаллами или металлическими вкраплениями. Здесь царствовала бесконечная ночь. Лучи электрического света дрожали среди тревожных полутеней. В воздухе, казалось, витало что-то неясное, что-то фантастическое. По влажным стенам стлались и медленно колыхались растения, которые выглядели настоящей аллегорией терпения. Вода здесь была совершено черной; она отражала смутные очертания, выхваченные из подземной мглы лучом фонаря.
Под высоким сводом в холодном воздухе водоема, неподвижном и насыщенном парами, путешественники почувствовали, как их охватывает странная меланхолия, религиозное любопытство, величественное чувство неведомого, а также у них появились опасения, неясные предчувствия, которые временами сжимали грудь подобно тяжелой невидимой руке.
Прошло два часа после того, как они заплыли в подземную реку, пейзаж — если призрачные берега, еле различимые в мерцающем свете фонаря, заслуживают этого названия — изменился.
Берега, сперва очень узкие, стали значительно шире. Появилась растительность — волокнистая, очень бледная и очень хрупкая — разновидность бородатого лишайника и нитевидных мхов. Она образовывала целые сады, поблескивающие матовым серебром, или целые луга чего-то вроде покрывала из грубой ткани, переливающегося самыми нежными оттенками. Здесь и там разбегались по краям от конуса света такие же бледные звери. Сумчатые, покрытые шерстью пепельного цвета, морские твари, гигантские грызуны, хищные ночные птицы с нежными голосами и с пушистыми крыльями, несколько очень крупных насекомых, как будто посыпанных мелом.
Тем временем температура поднималась — с двенадцати градусов сперва до двадцати, затем до двадцати пяти и до тридцати.
— Будем ли мы высаживаться? — спросил Верагез.
— Лично я — против! — ответил Алглав. — Думаю, нам нужно сначала познакомиться с местностью. Зарисовывайте план этой чудесной территории. Думаю, позже нам нужно будет предпринять несколько экспедиций для более детального изучения этих мест.
— Верно!
Вскоре Фюгер, несмотря на свою рану, поднялся к друзьям на палубу. Часами они любовались восхитительными видами подземной страны. Пейзажи становились объёмнее, разворачивались перед ними во всю ширь. Растительность, такая же бледная, теперь казалась заметно гуще. Белые папоротники образовывали настоящие леса — удивительные заросли, протянувшиеся по берегам потока. То и дело на глаза попадались гигантские грызуны, напоминающие крыс величиной с леопарда, которые и не думали убегать, когда луч фонаря выхватывал их из темноты. Должно быть, требовалось воздействие более сильного потока света, чтобы повергнуть их в бегство. Сумчатые казались здесь достаточно редкими, так же, как хищные ночные птицы. Зато обнаружилось великое разнообразие летучих мышей, парящих и порхающих над папоротниками и охотившихся за насекомыми. Было странно видеть белых, как горностай, зверей, которых человек привык видеть окрашенными в темные цвета: красноватый, рыжеватый, коричневый. Сперва достаточно миниатюрные, они становились все крупнее и, наконец, достигли размера вампиров, обитающих в бразильских лесах. Температура остановилась на тридцати двух градусах и больше не поднималась. В этом влажном застоявшемся воздухе такая жара была особенно утомительной.
После ужина — снаружи, должно быть, уже наступили сумерки — Вхамо объявил от имени своего товарища, что его народ никогда не забирался так далеко под землю и что он слагает с себя полномочия проводника. Он также упомянул местную легенду, согласно которой река заканчивается водопадом, уходящим в бездонную пропасть и что там, дальше есть страны еще более таинственные, чем та, которую они сейчас исследуют.
— Отлично, — заметил Алглав. — Лично я предлагаю двигаться дальше.
— До конца? — спросил раненый.
— Да, до конца, — подтвердил Верагез.
И действительно, ни одна душа поэта или ученого не могла бы противостоять волшебной притягательности сумрачной страны, обещавшей необычайные знания и ощущения. Перед путешественниками разворачивались грандиозные перспективы. Левый отвесный берег превратился в ряд скал красного гранита, базальта, испещренных пещерами. В камне были вырублены циклопические лестницы, нависающие над водой, будто готовые обрушиться — настоящий лабиринт-некрополь путаницы коридоров, теряющихся где-то в глубинах земли. Справа раскинулась равнина — лес из папоротников, перемежающихся призрачными грибами, высокими, как деревья, и серебристыми полянами. Грызуны тут увеличились до размера лемуров-альбиносов. Большая их часть печально восседала на возвышенностях. Иногда раздавался чей-то тихий жалобный крик. Белые, как лебеди, совы сменялись мертвенно-бледными летучими мышами величиной с орлов.
— Прелестно! Прелестно! — шептал Алглав, набрасывая заметки в своем блокноте.
И даже члены экипажа преисполнились восхищения и мистического ужаса.
Неожиданно к этим чудесам добавились новые.
VI
Вдалеке показался слабый фиолетовый отблеск, который, казалось, разгорался как свет зари перед восходом солнца. Его свет становился все ярче, придавая феерическую окраску бледным растениям и животным. Играя всеми оттенками фиолетового на скалистом берегу, он вызвал у путешественников бурю восторга.
Довольно насыщенный свет вначале стал бледнее, а вскоре — таким же нежным, как лунные лучи, пробивающиеся сквозь синий витраж…
При виде лодки одни животные разбегались, другие — поднимались повыше.
Теперь видимость в пределах подземного горизонта стала около километра. Захватывающая красота снежно-белых лишайников, прячущихся в таинственной полутьме, светящихся грибов то выстроившихся подобно колоннадам, то клонящихся к земле, как старые ивы по берегам рек. И все здесь было бледным! Никаких других цветов! Бледная безмолвная жизнь, которая незаметно растворялась в сумерках; жизнь, залитая нереальным мертвенным светом. Мир сверхъестественной бледности, как будто сошедший со страниц сказочного романа, спрятавшийся вдали от солнца, которое там наверху питает землю. Эту бледность впитали в себя все формы флоры и фауны, когда-то давным-давно искрившиеся разнообразием цветов.
— Может быть, на этот раз мы причалим к берегу? — поинтересовался Фюгер.
— Давайте проплывем еще немного, — горячо возразил Алглав. — Я думаю, что впереди нас ждет гораздо больше сюрпризов.
А двое индейцев, сопровождающих путешественников, насторожились. Чуткие, как звери, они выказывали явные признаки беспокойства.
— Что вы слышите? — поинтересовался Верагез.
— Мы слышим грохот воды, — ответил Вхамо.
Аглгав, у которого был почти такой же чуткий слух, как у индейцев, тоже прислушался. Вскоре ему показалось, что он слышит шум, толчки, удары быстро текущей воды, бьющейся о стенки пещеры, или, скорее, водопада.
— Внимание! — произнес он. — Думаю, что легенда подтвердилась еще раз. Мы приближаемся к пропасти. Замедлить ход! — крикнул он механику.
Взволнованные исследователи внимательно следили за течением, направив на воду луч фонаря.
Прошло два часа.
Шум приблизился. Вскоре все ясно различали звук падающей воды.
— Стоп! — закричал Алглав. — Бросить якорь!
— И в этот раз мы все-таки высадимся на берег! — добавил Верагез.
Несколько минут спустя лодка встала на якорь, затем оказалась крепко пришвартованной к берегу со стороны равнины. Из двенадцати человек экипажа и обслуги шестерым, включая двух индейцев, было поручено сопровождать исследователей. Шестеро остальных должны были остаться с Фюгером, который из-за небольшого приступа лихорадки был не в силах сопровождать своих товарищей. Хорошо оснащенные и вооруженные, взяв электрические фонари на аккумуляторах, Алглав и Верагез отправились в путь.
В одном доме не было горячей воды. То есть раньше она была. Самые старые жильцы, которые поселились ещё при пролетарском интернационализме, говорили, что «точно, всегда была! Кроме как летом». Потому что всё лето — ремонт… А потом, уже ближе к нашему времени, вода пропала.
Ну, антисемиты говорили по этому поводу известно что. Семиты машинально ёжились и смотрели в ответ своими печальными еврейскими глазами так жалобно… что никто антисемитам и не верил. Да и кто, спрашивается, будет пить техническую горячую воду в таком же количестве, что и целый дом?.. Вот.
Так ведь жильцы не мирились со своим печальным положением, постоянно пикетировали мэрию и ЖЭК. Но без толку. Собирались даже ехать в Москву и пикетировать Кремль, но не договорились, кто поедет.
То есть, не совсем без толку. После каждого пикета приезжали журналисты с телекамерами, брали интервью у жильцов, приходили даже слесари со сваркой. Они шли в подвал, гремели там своими ключами и нецензурно выражались на весь двор. И вечером горячая вода появлялась. А ночью снова пропадала. И утром изо всех кранов уже снова текла холодная. А ещё жильцы стали замечать, что пропадают и сами слесари. Придёт, погремит инструментом, подышит на взволнованных жильцов перегаром… А в следующий раз уже другой копается.
— А где тот? — спрашивали жильцы начальника ЖЭКа. — Он у меня ещё сто рублей до получки занимал!
— А-а… Он уехал! — отвечал начальник ЖЭКа, пряча глаза. — Уволился и уехал в… Караганду. У него там родственники!
Смущался начальник за своих необязательных работников, видимо. Сменилось их целая куча. Устроится, бывало, на работу, сходит пару раз в подвал того дома и… уехал!
Так бы всё и продолжалось, но как-то на общем собрании вышла вперёд одна старушка, такая старая, что все думали, что она давно умерла. А она-то — живая! И говорит:
— Вот, хоть верьте, хоть нет, а только этот начальник что-то химичит! Надысь шла я ночью на помойку, мусор вынести, а он в подвал как раз юркнул. Что ему ночью в подвале надобно? И горячая вода сразу пропала.
А как раз снова починили воду, поэтому жильцы затаились и вызвали на ночь по знакомству ОМОН с пулемётами на мотоциклах. То есть, не совсем вызвали, а просто, чтобы те наготове были — приехать, если что. И вот видят: тайно крадётся в подвал начальник ЖЭКа. Ну, жильцы за ним на цыпочках. А тот зашёл — и ну самый главный вентиль заворачивать. А другой какой-то — откручивать!
— Ага, попался! — заорали выскочившие из засады жильцы. — Что ж ты такое творишь, гадский потрох?
И ещё разное говорили, что к ситуации пришлось. Ну, и попутно навешали ему с чувством морального удовлетворения. А потом остыли, дали платочек, скинулись на стоматолога и снова стали допрашивать. Только он деньги назад вернул.
— Без надобности мне теперь зубы! — говорит. — Всё одно помирать за мои грехи!
— Чего это ты помирать собрался? — удивились жильцы.
И начальник покаялся. Оказалось, что он запродал всю горячую воду этого дома подземным анунакам, которые прилетели с ледяной планеты Нибиру, живут под землёй и всё никак не могут согреться. Они и трубу протянули, чтобы воду воровать, и ещё…
Но больше никаких подробностей дьявольской сделки никто не узнал, потому что тут приехал ОМОН на мотоциклах, который кто-то всё-таки случайно вызвал по запарке, положил всех мордами в подвальную грязь и устроил обыск и проверку документов. А кто шевельнётся, чтобы подышать, того прикладом по затылку. Или — тоже в зубы, такое совпадение…
Пока разобрались, что бьют не тех, начальник ЖЭКа куда-то смылся. Знал он в доме все входы и выходы. Но далеко не ушёл. Скоро нашли его в собственной квартире, как живого, но замороженного до синевы по гадскому нибирскому обычаю. И на груди лежала записка: «Так будет со всяким…»
А в подвале, когда органы стали всё исследовать, нашли двенадцать мёртвых слесарей, тоже всех замороженных. Послали военных трубу к анунакам раскопать, а она обрезана, и дальше — земля. Куда рыть? Неизвестно. Зато теперь ни горячая вода, ни слесари не пропадают. Один старый даже вернулся из Караганды. Он и правда уезжал на время. И сто рублей долга отдал. Не всё врал начальник! Мог бы и перековаться ещё…
А наблюдательную бабушку поблагодарили, дали грамоту от мэрии и показали по телевизору. Что им, жалко, что ли? А жильцы хотели даже тимуровцев назначить — мусор ей выносить. Но передумали — пусть сама ходит: и для здоровья ей полезно и, может, ещё что увидит.
Владимир Подольский
Родился 3 января 1956 года. Работал и работаю, в настоящее время главным инженером на коммерческой радиостанции в городе Самаре. Пишу прозу, чаще фантастику..
Участвовал в 2008-2009-м году в конкурсе фантастических рассказов «Звёзды внеземелья», два рассказа вошли в итоговые сборники. Награждён дипломом и нагрудным знаком за рассказ «Капитан», который позднее успешно развернул в роман «Звёзды на дисплеях».
Сегодня подходил срок расплаты за квартиру.
Хорошо всё же сделали предки, что теперь только раз в год платить надо, а не каждый месяц, как в книжках пишут. Копится себе потихоньку, не отрывает от текущей жизни… Сколько там, кстати, на счётчике? Иван сунул руку в карман, достал прибор и посмотрел на вечный экран. Ого! Почти двадцать тысяч. Хорошо-то как. Это и на квартиру хватит, и, пожалуй, на новую машину, если ещё чуть-чуть постараться.
Главное — не зарываться.
В вагон метро вошла сухонькая старушка с изящной красной сумочкой в руке. Иван и ещё двое молодых тут же резво подскочили с места, предлагая ей сесть. Старушка пару секунд выбирала, переводя взгляд выцветших глаз с одного на другого, а потом улыбнулась Ивану и села на предложенное им место. В кармане звякнул счётчик.
«О! Не меньше, чем пятьдесят в плюсе!» — подумал радостно Иван.
Счётчик тут же звякнул повторно. Что такое?
Он не стал при народе проверять счёт, потому что сразу после доброго дела это было неприлично. Мало ли, у кого какие суммы. Может, кто на нуле сидит, а то и вообще в минус ушел. Вон как те двое мужиков смотрят злобно.
Погода с утра стояла мерзкая и даже просто отвратительная. Холодные порывы ветра гнали сырость и мелкую дождевую взвесь, оседающую крупными каплями на раскрытом зонтике и стекающую вниз, в лужи и чёрную грязь, растоптанную тысячами башмаков по всему тротуару.
Оглянувшись украдкой, Иван вытащил счётчик, глянул на экран, ничего не понял — вроде всё как было. Потом нажал кнопку для проверки последних итераций. Плюс пятьдесят, ага, это за старушку, выходит. Минус сто. Ну, ничего себе! Минус сто! И за что? Всего-то посчитал в уме… Тпру-у-у, стоп, стоп, стоп… Не думать, не думать, не ругаться и не желать никому плохого, даже в уме.
Счётчик в руке дернулся, вибрацией и тихим звяканьем указывая на проведённую операцию. Иван сам выбрал этот рингтон — звяканье денег и лязг кассы из пинкфлойдовской «Тёмной стороны луны». Он любил эти старинные напевные мелодии, которые никогда не становились маршем и даже не помогали в работе. Просто — приятная музыка.
Что ещё за… Минус тридцать восемь. Он же ещё никому ничего не пожелал!
Спокойно, спокойно, Иван. Вдыхать носом. Выдыхать ртом. Выдох полный, до кашля. Вдох короткий, чтобы на полную грудь — три коротких вдоха. Раз, два, три — медленный выдох. Раз, два, три — медленный выдох. В ушах зашумело, накатилась слабость. На лбу выступил пот. Вот так, вот так. И никакого спортзала не надо. Мы и просто дыхательной гимнастикой умеем… Вот так. Так вот. Спокойно.
Он двинулся по улице в сторону своего дома. Идти пешком — примерно тридцать минут. На автобусе было бы быстрее и чище, но не хотелось никого видеть. И просто сама ходьба успокаивала. Вот сейчас дойти, думал Иван, подняться к себе, запереться в квартире, не включать панель, затемнить окна, налить горячего чаю — чайник уже вскипел, наверное, и только поддерживает заданную температуру, и ещё раз — успокоиться, успокоиться, успокоиться…
…И правда — подумаешь, минус. Это всё фигня! Всё равно есть почти двадцать тысяч. На квартиру всяко хватит. А если бескорыстно помочь — так и на машину соберется. И тогда не надо будет ездить в метро и на автобусе, а можно будет подвозить всех желающих. Если сразу четверых посадить — это же какое доброе дело-то будет! Четыреста, не меньше, за один раз! Вот почему владельцы машин так хорошо живут!
В кармане звякнуло.
Да что же за день такой сегодня, в самом деле? Ну? Что тут? Минус четыреста? За что? За что, так вашу всех непонятных богов? Что я совершил-то?
Счётчик опять дёрнулся. Издевательски мигнул экраном — минус один.
Спокойно, Иван, спокойно. Они просто смеются над тобой. Вот зайду по дороге в храм. Подумаешь, лишние полчаса… Поставлю всем по свечке, пусть радуются. Опять же — доброе дело, угодное дело…
Минус сто.
Главное — не думать о баллах. О том, что скоро первое октября и, значит, время расплаты за всё. Не считать. Не смотреть на счётчик, пусть себе тикает. Вдох на три шага. Выдох медленный — на четыре. И опять вдох, теперь с другой ноги. И снова выдох. И наплевать на всё. Потому что за квартиру, считай, уплачено. А остальное всё — это мелочь, излишества разные. Всё же есть у тебя, Ванёк. Не хуже других живешь. Панель новая. Квартира упакованная по первому разряду. Кровать широкая и упругая. Всё хорошо. Всё хорошо. Слава всем богам.
Карман дёрнулся.
Не смотреть, не смотреть. Мало ли, сколько там опять сняли за злость или за что там ещё полагается снимать. Главное — скорее домой. Принять ионный душ — и организму полезно, и вода экономится на планете. Попить чаю в покое. Помедитировать, обращаясь к покровителю.
Звяк!
Не думать о числах. Только — раз, два, три — это вдох. Только — раз, два, три, четыре — это выдох. И погода, в сущности, не так уж плоха. Бывает и хуже. И опять же — если не будет плохой погоды, как ты поймешь, что такое хорошо и возблагодаришь ответственного за хорошее? Значит, плохое — любое плохое — оно для контраста, чтобы понимал разницу. А если всё время хорошо, как ты ощутишь, что именно — хорошо? Ты же ещё не знаешь, что такое плохо?
Счётчик в кармане как-то неуверенно дёрнулся.
Да что там? Все-таки полез Иван в карман, глянул на экран. Хоть и вечный он, а уже потёрся вон с краю. Надо будет замшевый футляр взять специально под эту модель. Старинная, вечная, неубиваемая… Двадцать тысяч и один!!!
Спасибо вам, боги!
Двадцать тысяч и один! Квартира, машина и ещё немного в запасе останется! Вот! Главное — это спокойствие, понимание своей мелкой сущности и благоговение перед силами природы. И тогда — вот тебе, двадцать тысяч и один.
Экран мигнул, дёрнулся со звоном кассового аппарата счётчик. Девятнадцать двести…
А-а-а! Тихо-тихо-тихо. В карман его, в карман. Подальше. И не слушать. И не смотреть. Спокойствие, только спокойствие — откуда это, кстати?
Есть боги и боги. Есть старшие и есть младшие. Старшие ведают большими числами, младшие — мелкими. Младшие, ехидные и злые, цепляются за каждый балл. Старшие добры и мудры. Могут наградить, а могут и унизить. Старшие дали заповеди и следят за их исполнением. Младшие контролируют повседневность и быт. Обругал чайник, обжёгшись, — получи минус. Обрадовался победе своей футбольной команды — получи плюс. Подал руку женщине, выходя из автобуса, придержал дверь, поднёс тяжести, подвёз на машине — всё тебе в плюс. Получил удовольствие от собственной работы — ещё какой плюс!
При одном главном условии — полная бескорыстность. Бескорыстие — главная заповедь. Потому и деньги отменили в незапамятные времена. Потому и счётчик получает каждый при своем совершеннолетии. Потому и смотрят теперь за тобой не милиция-полиция какая, не налоговые и прочие канувшие в древность проверяющие и контролирующие, а сами боги. Кинул древнюю сувенирную монетку в восторге от красот в фонтан — получи плюсик. Обрадовал малыша, что куксился в коляске — ещё. Выслушал старика на автобусной остановке. С добром выслушал, кивая головой и переспрашивая — вот тебе и ещё. Погладил походя котёнка или собаку. Кинул кусок хлеба синицам. Просто порадовался жизни — получи своё.
Но только не думай о баллах! Не следи за изменениями чисел на вечном экране неубиваемого счётчика. Не думай о пользе себе лично, не будь корыстен и корыстолюбив. С чистым сердцем живи и помогай жить другим.
— Не так быстро, не так быстро, — широкая ладонь упёрлась в грудь.
Сзади рванули за плечо.
— Они не просто не видят никого, — гнусаво засмеялся третий, подходя слева. — Они культурные и образованные. Они, млин, верующие и добрые. Они бескорыстные и богатые… А разве не заповедовано вам, что делиться надо с ущербными?
— А? — растерялся Иван.
— Га! Делиться надо, баклан!
Он удивленно переводил глаза с одного на другого:
— Вы что, ребят, богов не боитесь? Да вас сейчас в минус опустят, как последних. И жить вам — только сегодня. Завтра уже первое октября!
— Да ты совсем дурак, мужик. Я вот сейчас тебе в репу дам, мне сразу минус пятьсот, а то и минус тыщщу! И я, типа, круче всех. Понял, нет?
В кармане заводилы — мелкого и какого-то скользкого на вид суетливого мужичонки лет тридцати сыграли первые такты траурного марша.
— Во, смотри, лох!
Иван смотрел и не понимал. На экране горели невозможные цифры — девяносто пять тысяч с чем-то. И никаких минусов…
— Но счётчик же не обмануть…
— А кто обманывает? Всё по-честному. Получи обещанное.
Движения огромного кулака Иван не заметил. Только вспыхнуло что-то перед глазами. Хрустнуло мерзко. И лишь спасительная темнота остановила внезапную боль.
— О, гля, лег… Это сколько? Минус тыщщу?
— Ну-ка, проверим… Две итерации. За удар — минус шестьсот. За корысть — плюс тысяча. Ты умён, Сидор!
— В школе учился, не то что этот… Минус на минус — всегда плюс! Ну, пошли дальше? Поохотимся бескорыстно и с корыстью?
— Прикольно… А плюс на минус?
— А плюс на минус — всегда минус. Вот они и мучаются, бедненькие… Ну, хором!
— Итз гуд, ту би бэ-э-эд!
Александр Карнишин
Александр Карнишин, 1955 года рождения, Москва. Образование высшее —
МГУ, истфак.
Работаю программистом в страховом обществе (медицинское страхование).
Работал учеником реечника, электромонтером, строителем, девять лет служил в армии, потом был Бородинский музей, еще — инструктор горкома партии, директор школы, учитель истории, директор собственной фирмы.
Фантастикой увлечен с детства. Рассказы стал писать, когда за руку привели в Живой журнал, а затем на Самиздат.
Отдельные рассказы попадали в сборники Фантаверсума и Петраэдра.
Тишину Центра Управления Временем внезапно взорвал крик дежурного оператора Степаныча, круглолицего и добродушного обычно человека:
— Петруха! А ну иди сюда, паршивец!
Не получив ответа, Степаныч грохнул кулаком по столу:
— Петруха, твою мать, иди сюда, не то голову оторву!
Из дальнего угла выполз взъерошенный молодой человек в круглых очках. Дежурный техник Петруха. Он с трудом поднялся и неуверенно подошел к Степанычу.
— Не кричи… Пожалуйста. Я после вчерашнего празднования Конца Начала…
— »Не кричи! Не кричи!» Ты посмотри! Что это?!
Техник глянул на монитор преобразователя многовероятностного будущего в единственно реальное прошлое.
— Ох, до сих пор в глазах двоится, — проговорил Петруха, поворачиваясь к Степанычу. Но едва глянул на того, как остатки хмеля вылетели из головы. Он снова посмотрел на монитор. Вместо одной линии, обозначающей прошлое, было две. Петруха бессильно опустился в кресло.
— Что это? — спросил он.
— Это я у тебя спрашиваю, что ЭТО!
— Два прошлых…
— Вот именно. Люди и с одним-то разобраться не могут, а тут два. Это же всеобщее раздвоение личности и повальная шизофрения. Признавайся, что ты сделал?
— Почему я?
— Потому, что это ты у нас гений. Гений-недоучка.
— Ну, когда вчера Светка приходила…
— Что?! Еще и посторонние в операторской! Если начальство узнает… Нас в лучшем случае просто уволят.
— Но ты же не скажешь…
— А тут и говорить ничего не надо, — прорычал Степаныч, и ткнул пальцем в монитор.
— Да, дела. А что, если того. Ну, одну линию стереть.
— А вдруг полную распечатку посмотрят? Все же записывается.
— Они что, не люди? Они же тоже Конец Начала праздновали. А пока все выходные закончатся, столько всего накопится…
— Не знаю… Только, как ее сотрешь-то?
— Устроим какую-нибудь аннигиляцию или там, черную дыру, или на крайний случай — взрыв сверхновой.
— Думаешь, получится?
— А то! — воодушевился Петруха, и быстро нажал несколько кнопок, потом щелкнул рубильником. В следующий момент одна линия потухла. — Есть!
Но, пару раз мигнув, пропала и вторая.
— Вот тебе и начало конца, — сказал Петруха, и в ужасе посмотрел на Степаныча. А тот уже занес кулак для удара. Но ударить не успел, поскольку в это самое мгновение исчезло все, в том числе и начальство, которое так и не узнало об этом происшествии.
Анна Самойлова
Родилась 22 ноября 1965 года в городе Пржевальске Киргизской ССР. Там окончила среднюю школу. После чего приехала в Барнаул и поступила в Алтайский Государственный Университет на физический факультет. По окончании увлеклась психологией и пошла учиться в Барнаульский Педагогический институт.
Первая печатная публикация — рассказ «Нагаданный» была в декабре 2003 года в газете «Вечерний Барнаул». С тех пор рассказы неоднократно публиковались в газете «Вечерний Барнаул», еженедельнике «Алтайская неделя», Журналах: «Роман-Журнал XXI-век», «Барнаул», «Если», «Уральский следопыт», «Магия ПК», «Встреча», «Алтай», в «Литературной газете. Алтай», «Махаон» и др.. Вышли авторские сборники рассказов «Якорь для крыши» и «Найденный дом» и поэтические сборники «После осени» и «Облака-корабли».
Лауреат премии «Лунная Радуга» имени С. И. Павлова за вклад в развитие отечественной фантастики.
Член Союза писателей России. Живёт в Барнауле. Работает литературным консультантом в Алтайском Доме литераторов.
Всё, что мы делаем сейчас, мы делаем для того, чтобы впредь этого не было
Главный архитектор Санкт-Петербурга
«Лёвка, небось, рвётся в бой. Он и в Израиль перебрался не в поисках лучшей жизни, а потому, что он романтик и авантюрист. Ну, ничего, сейчас мы его заведём».
Олег знал, что в Израиле Лёва получил хорошую должность в каком-то НИИ, но всё же забросил первую наживку:
— Лёвушка, я слыхал, в Хайфе тебя взяли в какой-то институт мойщиком зеркал?
— С твоим слухом нельзя ходить на охоту!
— Я же видел тебя на фото с какого-то симпозиума с вытянутой рукой. У тебя в руке был шест…
— С твоим зрением тоже нельзя охотиться. У меня в руках был лазерный Узи!
— Даже с моей слепотой я отличу указку от бластера. Так ты школьный учитель?
— Коллега-имени-Олега! — Лёва каламбурил, и, как всегда в предвкушении рюмки коньяку, философствовал. — Мы с тобой занимаемся совершенно абстрактной наукой. А я вот иногда задумываюсь — нет ли за абстракцией тайного сокрытия страстей… Нет, не страстей, а фата-морганы, за которой скрывается нечто, опровергающее выводы доказательной науки. Может быть, это те самые Добро и Зло, истоки которых во все века искали мудрецы и авторы священных писаний. Прикинь: математика оперирует бесконечностью и близостью к нулю. Коши, Лагранж, Лобачевский и другие Великие, перейдя от «зримой» математики к поведению бесконечно больших и бесконечно малых величин, вторглись в то пространство, где сам человек — чужак, персона нон грата. Бесконечность и Нуль — именно те представления, которые невозможно ни узреть, ни до конца понять. Следовательно, они ведут к изначально непознаваемому, то есть либо к Богу, либо к Дьяволу.
Олег пробормотал:
— Эти имена Библия не рекомендует поминать всуе! А как в этом смысле Тора?
— Тора тоже. Но «всуе» — это если упоминание «не по тексту», без причины, просто к слову, а я имена Бога и Дьявола упомянул применительно к смыслу сказанного. То есть, вычеркни эти слова — и смысл потеряется! Но ведь мы атеисты?
— Ну да, если и в душе — тоже… ох, накличешь ты беду!
Шилов был в душе рад непогоде. Стоило вообще отказаться от охоты да послушать Лёвкин «базар».
Лев Боманн, до отъезда в Израиль занимавшийся прикладной математикой в университете города Ч, любил делать наезды в Украину при всякой оказии, благо друзей тут осталось предостаточно. Особенно приятным было приглашение на охоту под Винницей, тем более, что тут, по крайней мере один раз в два-три года, собиралась вся «святая троица» математиков-единомышленников: он сам, Брехт Ноккель и Олег Шилов. Хотя единомыслие их всегда начиналось и заканчивалось интересом к парадоксам, само общение всем троим доставляло удовольствие.
Олег, со времени их предыдущей встречи успевший обзавестись солидным животом, был математиком «электроники» — занимался матобеспечением компьютерных программ. Он признавал Лёвкину лёгкость в нестандартном мышлении, в его умении находить или создавать парадоксы, но был сильнее в фундаментальной математике. Он знал это, но не демонстрировал, чтобы не смущать уверенность друга в своем интеллектуальном превосходстве по причине генезиса «избранного» народа.
Ноккель — прибалтийский немец с корнями из датчан или шведов. С ним Олега свела судьба на кафедре МГУ. Как и положено немцу, Брехт отличался педантичностью и умением всему давать точные формулировки. Он почему-то не приехал, и это огорчало и Олега, и Льва. Впрочем, ещё, как говорится, не вечер…
В живописном, оформленном «под украинскую старину» охотничьем домике, избавившись, наконец, от организаторов охоты, расположились Лев и Олег.
По листьям дуба и хвое подходящего к самому домику ельника, опровергая прогноз погоды, с утра шуршал дождь, передразнивая шум далеких электричек.
Друзья не роптали: общение заменяло им охоту.
Олег ещё раз подлил масла в огонь:
— Тут ты прав. Бог выбрал себе бесконечность и сияет оттуда солнышком да звездами. Заодно и от людей-попрошаек смылся подальше, чтобы не слышать их нытья и вечных жалоб. Пусть сами разбираются!
— Я вижу, ты приблизился к пониманию моих идей.
— А Дьявол — тот устроился в окрестностях нуля, поближе. Но тоже прячется. А едва физики к его обители приблизились, он тут же показал клыки — Хиросиму и Чернобыль!
Лев заметил:
— Вот видишь, и ты вынужден оперировать заветными именами. Кстати, запрет на произнесение определенных имен пришел в Тору, а затем в Библию, от язычников. У древних людей перед выходом на охоту накладывалось табу на предмет охоты.
— А божеству давали несколько ложных имен, при этом настоящее имя знали только жрецы! Может быть, здесь-то и таится скрытая мудрость? Так в каком это смысле я подошел к «пониманию твоих идей»?
— Ну, во-первых, нуль так же далёк, как и бесконечность, это совершенные по близким измерениям понятия. Любой области в бесконечности соответствует такая же область около нуля. Представь — вся Вселенная имеет свое отражение в окрестности того понятия, которое мы так небрежно обзываем нулём!
— А во-вторых? — Олег решил, что пришло время притормозить философа.
— А во-вторых, Дьявол — всё же ангел, хоть и падший!
Лев, устроившись в плетёном кресле у камина, грел в руке рюмку с коньяком. Он как будто разговаривал сам с собой, не глядя на собеседника.
Олег пил водку и безрезультатно пытался удержать маслину на вилке.
— Алгебру называть душевной или бездушной, конечно, бессмысленно, — развивал свою мысль Лев. — А вот что касается теории вероятности и математической статистики… да возьми ты её пальцами!
— Какую из них? — не понял Олег.
— Звякаешь вилкой по стеклу. Совсем с мысли сбил!
— А-а. Ты говорил о душевной алгебре, — подсказал Олег.
— Ну вот, приехали. Сколько уже выпил?
— Только начал. А у тебя что, коньяк безалкогольный?
Лев опрокинул в рот свою «подогретую» рюмку.
Ответил внушительным тоном:
— Я, можно сказать, историческую родину покинул, чтоб эту рюмку выпить, а ты попрекаешь.
— Я? Упаси боже! Только ведь люди ездят на Украину пить горилку, а коньяк можно и на той самой родине! Так что там о бездушной алгебре?
— А ну тебя!
Пошевелив кочергой в камине, Лев стал набивать табаком свою трубку. Олег спросил:
— Та самая?
— У меня их несколько, но эта самая родная, — Лев тут же перешёл к прерванной мысли, — но я говорил как раз о сигаретах!
— Разве? — удивился Олег. — Какими же словами? Или жестами?
Лев усмехнулся, раскурил трубку и продолжил:
— А вот послушай. Я трубку курю редко. Обычно — сигареты. На даче у меня на окне решётка в крупную клетку, за окном — каменный склон, ведущий к ручью. В общем — дачный домик разместился в таком диковатом месте…
— И ты утверждаешь, что выпил только одну рюмку?
— Не перебивай. Так вот, я подсчитал, что по теории вероятности из брошенных за окно «не глядя» ста двадцати трех окурков только один должен задеть решётку. А это вероятность всего восемь десятых процента.
— Ну и…
— Понимаешь, если проводить эксперимент и бросать миллионы окурков, то так и будет.
— Наверное.
— Но я заметил, что каждый раз, когда я хочу выбросить окурок за окно, он попадает на прут решётки и возвращается в комнату!
— И ты уже сделал вывод? — спросил Олег с ироническим интересом.
— Не вывод сделал, а выдвинул гипотезу!
— Вмешательство потусторонних сил?
— Существование таковых не доказано.
— Тогда…
— Думаю, сама теория вероятностей обладает психикой или душой! Подумай сам, и ты сможешь привести подобные примеры!
Оба собеседника понимали, что разговор шутливый, но игра началась, а значит, надо продолжать разговор на полном серьезе…
Олег пересел в другое кресло — тоже у камина. Теперь ход за ним.
— Я понимаю, ты отвёл мне роль оппонента. Давай сделаем так. Прежде всего, надо собрать больше предметов для исследования, то есть случаев, подобных упомянутому тобой. На этом этапе я буду на твоей стороне. Это будет ещё не игра, а расстановка фигур.
— Согласен, — кивнул Лев, — я и не сомневался в твоей порядочности… как учёного!
— Только как учёного? — обиделся Олег.
— А то как же ещё? Ты воспользовался тем, что я отвернулся к камину и давишь за моей спиной горилку с оливами!
Олег возмутился ещё больше:
— Ну, ты и нахал!
— О чём спор? — на пороге возникла высокая фигура в мокром плаще.
— Брехт! — первым узнал пришельца Боманн. — Всё-таки добрался!
Олег тоже вылез из кресла. Ноккель сбросил плащ. Друзья обнялись.
— Набрались уже? А я вам тут шотландское с дымком…
— Ещё один! — перебил его Олег. — Сколько можно твердить, что на Украине…
— Пьют горилку! — закончил Брехт. — Да я и не против!
— Как добирался? — спросил Лев.
— На танке, — Брехт махнул в сторону окна.
На площадке перед домом, лавируя между ёлками, разворачивался «Лендровер».
— Ну, как там твоя Литва? — спросил Олег.
— Литва — Европа! В Литве дожди не такие грязные!
— Это как сказать, — возразил Олег, — вы к Европе ближе, вся химия от Фарбениндустри выливается на вас!
— Фарбениндустри… — начал Брехт.
— Да знаем, знаем! Садись к столу — обмоем встречу.
— Что с вами поделаешь, с волками жить — по-волчьи выть!
— Смотрите-ка, он русские пословицы помнит! — усмехнулся Лев.
— Я и еврейские знаю.
— Лучше расскажи литовскую!
— Ребята, я же в Москве работаю! — взмолился Брехт.
Олег подвинул кресло к столу:
— А-а, ну тогда — выбирай закуску. Нулевой тост придумывать не надо — за встречу!
Украинские организаторы охоты расстарались. Стол ломился от яств.
Лев взялся разделывать поросёнка:
— Хорошо, не видит мой раввин!
— А Яхве? — поддел Брехт.
Выпили и несколько минут молча поглощали свинину, солёные огурцы, бутерброды с икрой, какие-то салаты и маслины. Хозяева знали, что пришелец из южных краёв обожает солёные маслины, но первым их распробовал Олег. Помолчали, пока заходила девушка с чугунком парящей картошки. Девушку задерживать не стали.
Проявили взаимную вежливость — порасспрашивали друг друга о жёнах, о детях.
Выпили и за них. Решили сделать перерыв и вообще — не напиваться. Правда, Лёва заметил:
— Это мне уже довольно, а вот ему, — он кивнул на Олега, — ещё бочку можно влить!
Олег возразил:
— Ладно вам, я тут к вашему приезду уже…подготовился. Кстати, о Яхве… Лёва, расскажи-ка ещё раз о духовности алгебры.
— Далась тебе эта алгебра!
И Лев повторил свою сентенцию с решёткой и окурками.
Брехт не был бы членом этого «тайного ордена математиков-экстремалов», если бы тут же не включился:
— Существует самая честная игра — бросание костей. На востоке эти кубики называют «зариками». Так вот, какая теория объяснит тот факт, что при игре в кости «новичкам всегда везет»?
Олег вставил:
— То же самое — рулетка! Любой крупье подтвердит — новичкам везет!
Лёва опять оживился:
— Все слышали про «русскую рулетку»? В барабан револьвера вставляется один патрон. Бросается жребий — кому начинать. Первый дуэлянт прокручивает барабан револьвера, подносит его к виску и нажимает курок. Второй дуэлянт, не прокручивая барабан, подносит револьвер к своему виску и нажимает курок. Обычно после одной попытки с каждой стороны дуэль прекращается. Достоинство такой дуэли в том, что, если будет убит один из дуэлянтов, второй не обвиняется в убийстве. Ведь погибший застрелился сам, да ещё в присутствии свидетелей! Секунданты следят за тем, чтобы оба дуэлянта честно соблюли правила. Барабан револьвера рассчитан на семь патронов. Следовательно, вероятность того, что после пяти дуэлей хотя бы один из дуэлянтов должен быть убит, равна… сейчас посчитаю…
— Восемьдесят четыре процента! — прикинул в уме Брехт.
— А при десяти дуэлях вероятность смертельного исхода составит…
— Почти девяносто восемь процентов, — опять блеснул быстротой устного счета Брехт.
— Можешь работать калькулятором, — констатировал Олег. — Вали дальше, Лёва!
— А вам известно, чтобы на таких дуэлях, которые, кстати, были весьма популярны в российской армии девятнадцатого века, хоть один дуэлянт застрелился?
Подтянули журнальный столик на колёсиках. Лёва проверял на какой-то салфетке расчёты Брехта. Олег, выполняя миссию «расстановки фигур», припомнил ещё пример:
— Теория вероятности была когда-то особенно любима артиллеристами. Кстати, на учениях мы часто видим, как доблестные слуги «бога войны» поражают цель с первого, второго или третьего выстрела… так откуда у пехотинцев убеждение, что снаряд в воронку от предыдущего снаряда больше не попадёт? Может быть, снаряд не попадает второй раз только в ту воронку, в которой спрятался боец? Уж если люди друг друга не щадят, то вмешивается душа теории вероятности?
Лёва подвел итог:
— Итак, мы имеем несколько замечательных примеров, подтверждающих наличие души в теории вероятности. Но для систематизации и выдвижения определённых постулатов их мало!
Брехт вмешался опять:
— Это тот самый случай, когда без пол-литры не разберёшься!
Лева рассмеялся:
— Он теперь блещет русским фольклором!
Но Брехт уже завёлся:
— Так, ребята. А ну, помолчите и послушайте, что скажу.
Он тоже пересел к камину.
— Значит так. Если по всем этим примерам ставить эксперименты, то они докажут, что мы не правы, и, следовательно, ни о какой душе в теории вероятности нечего и рассуждать. Парадокс в том, что в данном случае эксперимент — под запретом! Никогда эксперимент не подтвердит правоту гадалки или справедливость гороскопа. Результат имеет вес исключительно в тех случаях, когда о том, что проводился опыт, мы можем судить только после его окончания.
Опять, демонстрируя свою академичность, вмешался Олег:
— Ребята! А ведь мы только что получили принцип неопределённости для теории вероятности, который звучит так: если ставится эксперимент, то формула подтверждается, а если эксперимент не ставился — формула опровергается. Нет, не опровергается, а скажем так — не работает.
Брехт уточнил:
— Термин «принцип неопределённости» ввели учёные, занимающиеся физикой элементарных частиц. Но мы не физики. Мы математики. Нужен план!
Олег объявил:
— Надо ещё выпить!
Теперь и Лев согласился на горилку. Выпили по полной рюмке. Закусили. Опять пересели к камину и закурили, Олег и Брехт — сигареты, Лев — трубку.
Лев же и продолжил обсуждение:
— Брехт прав! Принцип неопределённости проявляется только после опыта, который не замышлялся. Давайте переварим этот факт. Получается, что результат опыта зависит от позиции наблюдателя?
Теперь осенило Олега:
— Тогда почему мы зациклились на теории вероятностей? Есть же теория, изучающая результаты! В том числе — не обязательно по плановым экспериментам!
— Математическая статистика! — в один голос воскликнули Лёва и Брехт.
— Вот именно! А теперь подумайте, как поставлено дело в этой науке. Сначала люди получают кучу результатов. Потом её, эту кучу, исследуют, выискивают закономерности, сравнивают с известными из теории — то есть из предыдущего опыта — параметрами случайных событий, выбирают распределения наиболее близкие, то есть примерно коррелирующие, и, наконец, подгоняют под какое-то правило. И только после всех этих процедур выводят формулы, по которым можно описать распределения случайных величин и даже построить графики.
Олег подхватил:
— При этом из старой доброй теории вероятностей вытряхивают ту самую душу!
— А мы отнесемся к ней, к этой самой душе, бережно! Но с какой стороны зайти, чтобы подкопаться под математическую статистику, не потревожив душу её основы — теории вероятностей? — задумчиво проговорил Брехт.
И все трое притихли. В капилляры их мозгов медленно, но неумолимо просачивался алкоголь. По их телам разливалось блаженство.
Так же неумолимо, напоминая о господстве теории вероятности в окружающем мире, по жестяному подоконнику стучал дождь. За окном сумерки сменились чернотой вечера.
Романтику атмосферы вечера нарушил Лёва:
— Мы рано поднимаем эту проблему. Давайте продолжим после охоты!
За это предложение выпили ещё по рюмке…
Никто из святой троицы математиков-экстремалов в этот лирический час не мог знать, что сейчас подходила к своему концу их последняя встреча.
«Хозяин околонулевой окрестности», наверное, подслушал их беседу…
Редкое в средней полосе Европы явление — ураган — унёс в Польше четырнадцать жизней. Перед тем, как мгновенно угаснуть, ураган одним злым языком лизнул украинское Подолье. На кончике этого языка ураган отметился ещё более редким явлением — белой молнией.
О человеческих жертвах урагана в украинских СМИ никаких сообщений не было…
«Всё, что мы делаем сейчас, мы делаем для того, чтобы впредь этого не было»
(Главный архитектор СПБ, дословная
фраза из выступления по 5-му телеканалу)
Станислав Будяк
Родился 14 ноября 1935 года в учительской семье.
1953-55гг учился на мехмате Киевского университета. В 1959 г. закончил Череповецкое военное училище связи, в 1968 — закончил Ленинградскую военную академию связи и получил назначение в Узбекистан. После выхода в запас работал на нескольких гражданских производствах: Спецмонтажстрой СССР, Узмедтехника, Ташкентский авиазавод. Вернулся в Россию в 2000 году.
В 1963-68гг занимался в литобъединениях Ирины Маляровой и Всеволода Азарова, тогда же печатался в нескольких коллективных сборниках поэзии.
Прозу начал писать в 2008 году.
Первая прозаическая публикация автора.
Больше всего это было похоже на извержение вулкана, только вместо лавы вулкан выбросил в кишащее птицами небо чудовищный фонтан мяса и осколков костей. Воспламенённый бомбой гнилостный газ выплеснулся наружу в фейерверке сгорающих в пламени птиц. На окрестную акваторию обрушился страшноватый зловонный дождь из останков кита и его команды. Чадно горящая туша начала медленно погружаться в кипевшие от рыбьих тел волны. С развороченных взрывом китовых боков в воду сыпались оглушённые фигурки, напоминающие человеческие, сразу становясь добычей акул.
Готфрины затанцевали рядом, выпрыгивая из воды и хватая в воздухе куски вонючего мяса. Прежде, чем Морису удалось успокоить развеселившихся животных, их заметили.
Закутанные в цветное тряпье фигурки засуетились на спинах замыкающих неровный строй китов. Клубы дыма то и дело скрывали их от глаз Мориса, но, вне всякого сомнения, они готовили некую каверзу.
Окутывавшие китовые туши облака дыма сделались вдруг гуще, и из них выросли и потянулись к бригу клубящиеся длинные щупальца с ярко пылающими искрами на концах. Большинство дымных струй бесславно завершили свой путь в море, но те, что дотянулись-таки до «Безрассудства», расцвели лепестками грохочущего огня на его бортах и палубе. В небо взметнулись обломки.
Несколько таких щупалец рванулись прямо к Морису и его подопечным. Мгновение он смотрел на стремительно приближающиеся тёмные тела на вершине каждой из дымовых колонн, а потом резко ушел под воду, увлекая за собой готфринов.
Вода ударила в уши, словно хлопнув по ним сложенными чашечкой ладонями, оглушив и дезориентировав Мориса на несколько долгих секунд. Возможно, он даже на миг потерял сознание. Если бы он дышал запасённым в дышегубках воздухом, то сейчас непременно захлебнулся бы. Вокруг дёргались тела оглушённых рыболюдов.
Не все огненные рыбы, выпущенные жирожогами, сдетонировали при ударе о воду. Пара из них на столбах горящего даже в воде огня уходила сейчас в глубину, и Морис, понимая, что следующие взрывы убьют их наверняка, рванулся на поверхность, гоня перед собой дезориентированных готфринов.
Всё вокруг заволокло дымом, и силуэты уходящих китов едва угадывались в сгустившемся мраке. Чуть в стороне вода вспухла рокочущими пузырями, и Морис ощутил чувствительный толчок снизу, едва не выбросивший его в воздух. Готфрины возмущённо защебетали. Морис успокоил их и, держа курс на птичий гомон, устремился в погоню.
***
Артиллерийская дуэль меж тем продолжалась. Где-то за дымами погромыхивали пушки брига, с громким плеском ложились в воду промахи. Шипя рассерженными змеями, срывались с китовых спин всё новые живые ракеты. С видимой даже сквозь клубы дыма вспышкой взорвался ещё один из исполинов, пробив в сплошной завесе брешь, сквозь которую на Мориса хмуро взглянуло солнце.
Бриг, по всему видно, держался, стремясь если уж не уйти от неприятеля, так продать жизни своей команды подороже.
Следующий десяток минут Морис провёл в мутном подводном сумраке, среди акул и объедков их бесконечной трапезы. Он вёл стадо готфринов от одной китовой туши к другой, отдавая команды понятными животным жестами. Повинуясь его приказам, рыболюды, распугивая акул, проходили каждый под брюхом указанного ему кита, выпуская из полостей тела миног-мясогрызок и блёвных прилипал.
Миноги сразу впивались в гнилую бледную плоть китовых животов, прогрызая в ней норы, в которые втискивали свои студенистые тела липучие моллюски. От самого подхвостья, где вода пузырилась от кипятка, и до безвольно отвисших челюстей, полных изломанного набегающим потоком воды китового уса, по брюху каждого из китов протянулась двойная дорожка свисающих из нор, словно фитили, миножьих хвостов.
Вот вдоль каждой из этих дорожек следом за готфринами и проплывал, раскинув крыльями руки, Морис. Он способен был плыть гораздо быстрее сухопутных — почти так же быстро, как рыбы или готфрины. И об этом тоже не стоило знать капитану и его команде.
В каждой руке он сжимал за извивающиеся хвосты маленьких огнерыбок, поджигая от жара их тел живые запалы. Миноги тут же втягивались в свои норы, унося пламя с собой. В китовых внутренностях за спиной Мориса начинало рокотать — он чувствовал это через воду, всей кожей.
***
Готфрины опрометью мчались туда, где остался «Безрассудство». Морис успел ухватить за хвост замыкающего рыболюда, и его поволокло сквозь толщу воды. Когда вибрация вод стала невыносимой, готфрины, как по команде, рванулись к поверхности, пробив ее ослепительное зеркало, и свечами сверкающей чешуи вылетели из воды в облаках брызг.
Один за другим за их спинами взрывались мёртвые китовые корабли жирожогов.
На том месте, где должен был находиться бриг «Безрассудство», вращалась, успокаиваясь, пенная воронка, да плавали обломки обшивки и рангоута.
Морис глотнул солёного воздуха и снова ушел в глубину. Готфрины последовали за ним.
Вскоре в темнеющей пучине показались знакомые очертания брига, который погружался с неубранными мачтами и клочьями облепивших реи парусов, увлекаемый подводным течением, раздувшим его глубинный парус. С борта сквозь иллюминатор замигал фонарь — Пилигрим ждал его возвращения.
Если бы Морис пользовался дышегубками, сейчас было бы самое время облегченно перевести дыхание.
Загнав рыболюдов в клетки сквозь распахнутые порты, Морис задраил люки и вновь очутился в чреве брига, наполненном запахами пороха и крови.
Капитан молча хлопнул его по плечу, а Пилигрим, стоя за его спиной, сложил лопасть-кисть в знаке одобрения — сродни поднятому большому пальцу у людей — и попытался улыбнуться неприспособленным для улыбок ртом.
Потом за капитаном на целую неделю закрылась дверь каюты. Препоручив заботу о ремонте «Безрассудства» старшему помощнику, он провел это время в пьянстве, целеустремлённо пытаясь если не уничтожить, то хотя бы изрядно сократить корабельные запасы манджи и брога.
С момента, когда капитан вновь появился на палубе брига, мужественно, как и подобает настоящему мореволку, борясь с похмельем, и до избиения Мориса миновали еще две недели.
***
Морису доводилось бывать в каюте капитана «Безрассудства» лишь однажды — ещё в Винтбурге, той самой весной, когда солнце, луны и звёзды сказали ему, что пришла пора возвращаться.
Тогда он был для всех просто прыщавым, покрытым с ног до головы скверного вида струпьями, синекожим оборванцем невесть какой расы — впрочем, в портовых городах, улицы которых кишмя кишели представителями сотен разумных рас мира, давно перестали удивляться любой, пусть даже самой необычной внешности и не задавали лишних вопросов. Синяя кожа не шла ни в какое сравнение, к примеру, с сотней рук крабоедов Перешейка, или источающими зловонную слизь пачкунами из подводного Рибердосса, или пятикрылами с ледяных пиков гор Последней Черты.
По меркам Винтбурга Морис выглядел более чем заурядно, особенно рядом с Пилигримом, которому пришлось согнуться, надломив тело в самых неожиданных местах, чтобы уместиться под низким потолком капитанской каюты брига
Капитан Буриан, средних лет здоровяк с широченными плечами, рябым длинным лицом и лихо закрученными усами под изборожденным прожилками носом, сидел тогда за столом, на котором поверх вороха морских карт была небрежно брошена та самая сабля, и разглядывал Мориса, не скрывая своих сомнений в его отношении. За распахнутым иллюминатором шумел порт.
Пилигрим уже объяснил капитану цель их визита. Теперь они ждали его решения, вполне готовые к тому, что их спустят кубарем с трапа. То, что их выслушали, было уже неплохим знаком — особенно учитывая репутацию капитана Буриана, безжалостного капёра с верительными грамотами Адмиралтейства.
Три предыдущие встречи закончились, ещё не начавшись. Добропорядочные капитаны указывали странной паре на порог прежде, чем Пилигрим успевал написать что-то, кроме положенного приветствия. Красноречивые шрамы на запястьях и шее Мориса с головой выдавали в нем пентерного раба. И раба, разумеется, беглого, потому что никто из рабов не покидает имперских пентер иначе, как в джутовом мешке, брошенном с палубы в море.
— Откуда мне знать, что мальчишка не лжет? — спросил капитан.
Вместо ответа Морис по жесту Пилигрима извлек из складок одежды самое дорогое свое сокровище и положил на стол перед капитаном.
Внутри прозрачного, с крупную жемчужину размером шарика ровно и спокойно горел огонь.
Морис увидел, как вспыхнули глаза капитана. Буриану явно было известно, что это такое.
Даже одной Искры хватило бы для того, чтобы окупить экспедицию. Её хватило бы на то, чтобы окупить десять экспедиций, а потом безбедно жить до конца дней, купаясь в роскоши. Капитан прочно попался на крючок.
Алчность была извечным движителем истории, верша человеческие и нечеловеческие судьбы, легко сгорающие в огне этой порочной страсти.
— Твой друг поведал мне твою историю, — сказал, с прищуром рассматривая Мориса уже новым взглядом, капитан. — На твою долю выпало немало злоключений. Как тебе удалось сохранить её при себе?
— Я был осторожен, господин Буриан, — ответил Морис. — И скрытен. А подробностей, думаю, вам лучше не знать.
Капитан изумленно воззрился на него, а потом расхохотался.
— Находчив и дерзок, да, пацан? — сказал он. — Почему же ты пришел ко мне, а не купил себе корабль?
— Меня наверняка ограбили бы и убили, — пожал плечами Морис.
— Что же мешает сделать это мне? — спросил капитан, нависая над Морисом горой внушительных мышц. Глаза его блестели, ноздри раздувались.
— За вас поручился мой друг, — просто сказал Морис.
Капитан усмехнулся. Потом снова сел. Задумчиво покатал шарик по столешнице. Подул на обожженную ладонь.
— Похоже, у тебя жаростойкая задница, если ты хранил его именно там, — заметил он. — Впрочем, ты прав, о некоторых вещах лучше не знать. Но присматриваться к ним стоит попристальнее.
Морис предпочёл промолчать.
— Хорошо, — сказал капитан после недолгого раздумья крутанув ус. — Убедительно. И много ли там… таких?
— Россыпи, господин Буриан, — ответил Морис.
— С этой минуты для тебя — капитан Буриан, — сказал капитан. Возвращать огненный шар он и не думал. — Ты зачислен в команду. Что умеешь делать?
Пока Морис пытался сообразить, в чём, кроме гребли на имперских пентерах, он преуспел за последний год, Пилигрим черкнул что-то на воске и показал Буриану.
— Зверятник? — Пилигрим кивнул в ответ. — Что ж, годится. Знаешь, кто такие готфрины?
— О да, — Морис позволил себе, наконец, улыбнуться. — В моих краях они не редкость. Я умею управляться с ними.
Кто бы мог подумать, что гонки наперегонки с готфринами могут когда-нибудь сослужить добрую службу? «Мама бы удивилась», — подумал Морис, вспомнив всю бездну материнского неодобрения, которое она неизменно выражала при любом упоминании рыболюдов.
Вместе с этими мыслями нахлынула волна светлой печали, и Морис понял, что и впрямь соскучился по родовому гнезду.
Так, целую вечность назад начиналось его возвращение. Теперь же он был на пороге родного дома.
Оставался один единственный, последний шаг.
И Морис был готов сделать его.
***
Капитан ждал его. При виде Мориса он отставил в сторону кубок с брогом. Сабля весьма красноречиво лежала на столе.
— Ты испытываешь моё терпение, щенок, — сказал капитан. — Объяснись, пока я всё-таки не прикончил тебя.
— Я расскажу вам историю, капитан. Она не слишком длинна, и надеюсь, я не утомлю вас ею, — сказал Морис.
— Ты уже утомил меня сверх всякой меры, — поморщился Буриан. — От того, чтобы не снести твою дурную голову, меня удерживает лишь любопытство. Ну, что ещё за чушь ты припас для меня?
— Вас привела сюда жадность, капитан Буриан, — Морис предупредительно поднял ладонь. — Не станем отрицать очевидного. Вы соблазнились возможностью завладеть гораздо большим, чем одна-единственная Искра.
— Я деловой человек, — пожал плечами капитан.
— Вы никогда не задумывались, как в людской мир попадают Искры? — спросил Морис. — Ведь каждая из них имеет свою историю. Люди знающие могут поведать вам десятки имен тех, кто владел когда-то каждой из Искр — ведь среди них нет ни одной, похожей на другую. Но никто не знает, откуда они берутся — и куда исчезают.
— Существуют разные мнения на этот счет, — сказал капитан. — Говорят, что их добывают где-то на дальнем юге. Они зреют в огромных раковинах, сродни жемчужницам…
— Чушь, капитан Буриан, — улыбнулся Морис. — Абсолютнейшая чушь.
— А ещё рассказывают, что Искры самозарождаются во льду на крайнем севере долгим полярным днём, когда солнечные лучи попадают в ловушку бесконечных отражений в глыбах чистейшего льда.
— Милая версия, — сказал Морис. — Но от этого не делающаяся меньшей чушью, чем предыдущая.
— Допустим, — кивнул капитан. — Полагаю, все остальные предположения не меньше позабавят столь осведомленного молодого человека. Поэтому я оставлю их при себе. А что до непременного исчезновения Искр — что ж, сокровища всегда исчезают из поля зрения большинства смертных. Их утрачивают, теряют, уничтожают…
— Или просто приходит их срок.
— Я слышал, что существуют люди, весьма могущественные люди, и не только люди, состояния и даже империи которых выстроены на обладании Искрами. Многими, многими Искрами. И они постоянно приумножают их число, скупая, отнимая, воруя эти драгоценности. Потом бывают и совершенно безумные собиратели сокровищ, для которых сам факт обладания значит гораздо больше стоимости драгоценности… — тут капитан, погруженный в свои рассуждения, моргнул и переспросил: — Что там было сказано насчёт срока?
— Для Искр приходит время вернуться, — сказал Морис. — А поскольку никто не спешит расстаться с ними, их крадут. Все Искры похищены. Ни одна не отдана предыдущими хозяевами добровольно.
— Откуда ты знаешь?
— Поверьте мне. Обычно хозяева начеку — но раз в поколение рождается действительно талантливый воришка. Обычно ему удаётся украсть столько Искр, сколько сочтет нужным.
— Почему?
— Потому что так хочет его мать.
Капитан опешил.
— Что же за маменькин сынок этот воришка? — спросил он. — Должно быть, его мамаша — самая богатая из смертных!
— Она бессмертна, — сказал Морис. — И сказочно богата, да. Она спит на ложе из Искр.
Он улыбнулся.
— Ты безумен, — с уверенностью сказал капитан. — Я прикажу боцману запереть тебя в канатном ящике до самого возвращения в Винтбург. А там я сдам тебя обратно на пентеры, с которых ты каким-то чудом сбежал.
— Никакого чуда не было, — улыбнулся Морис. — Кандалы оказались слишком непрочными, чтобы удержать меня.
— Мои удержат, — капитан распахнул дверь и позвал боцмана.
Не дождавшись ответа, выглянул наружу. Замер. Потом ринулся к столу и схватил саблю.
Лицо его было перекошено. Страшно дергался глаз.
— Что ты сделал с ними? — спросил он. Голос его, как ни странно, был тих и спокоен. — Они все мертвы!
— Они лишь спят, — сказал Морис. — И проспят столько времени, сколько нам потребуется для того, чтобы найти понимание, капитан Буриан.
— Но… как?!
«Иглы с моего хребта», — написал Пилигрим. Потом вежливо поклонился — сперва Морису, потом — капитану.
— Чего ты хочешь? — спросил капитан, не опуская сабли.
— Что вы думаете о драконах, капитан Буриан? — спросил Морис в ответ.
Капитан недоуменно воззрился на него. А потом расхохотался так, что едва не выронил клинок.
***
— Сказки, — заявил Буриан, отсмеявшись.
— Те, кто пытался потопить «Безрассудство», так не считали, — сказал Морис.
— Что?! Так ты знаешь, чьи это были киты? — требовательно спросил капитан. — Я полагал, что это просто пираты с одного из диких островов Китобойных вод. Старый добрый способ заняться разбоем верхом на дохлом ките, если нет своего корабля — а если повезёт, так корабль и появится. Но впервые вижу, чтобы кто-то собирал целую флотилию дохляков. Кому и зачем такое могло понадобиться?
— Не всем нравятся драконы, — пожал плечами Морис.
— Какого дьявола ты заладил тут о драконах?! — взревел, теряя контроль, капитан.
— Кое-кто намерен препятствовать увеличению их числа самым решительным образом, — сказал Морис.
— Да нет никаких драконов! Какое ещё «увеличение»?! Ты же не всерьез? — грохнул капитан кулаком по столу. — Байки это, в лучшем случае — легенды прошлого! А то и вовсе попросту сказки!..
— Сказки о драконах любят все, капитан, — сказал Морис. — И, как видите, не все считают их сказками. Разве десяток дважды мёртвых китов недостаточное тому доказательство? У драконов немало врагов, капитан. Многие боятся их возвращения в мир. И если драконы когда-нибудь решат вернуться, им понадобятся защитники.
— Защитники? — скепсис капитана был очевиден.
— Сочувствующие. Друзья. Те, кто готов.
— Служить?
— Помогать. Как Пилигрим.
Капитан некоторое время переводил взгляд с Мориса на Пилигрима и обратно. Глаза его постепенно наполнялись пониманием.
— Как Пилигрим… — чуть слышно произнес он. — Когда-то таких, как он, называли драконьими прихвостнями…
— Как грубо, — поморщился Морис. — Сами драконы предпочитали называть их Верными.
Капитан потрясённо молчал.
***
«Я стар», — написал Пилигрим.
Капитан потряс головой.
«Мне нужен преемник».
— И что? — одними губами прошептал капитан.
«Вы подходите».
— Верный рекомендует вас Истинным. А Истинные предлагают вам свою защиту и покровительство, капитан Буриан, — пояснил Морис.
— Что за чушь?! — Капитан побагровел.
— Иначе «Безрассудство» никогда не вернётся домой, капитан Буриан, — сказал Морис. — И его команда, которая пришла бы в себя, оставаясь в неведении, как ни печально, не проснётся уже никогда. Вам следует принять решение. И на вашем месте я не стал бы пренебрегать предложением хозяев.
— Зачем, зачем ты приволок нас сюда?! — вскричал капитан.
— Я не вас приволок сюда, — ответил Морис. — Я вернул домой своих младших братьев и сестёр.
Он раскрыл кулак. На ладони его горели огнем Искры. Полтора десятка Искр.
— Что ты несёшь?! — спросил капитан, но было видно, что он уже холодеет от новой догадки.
— Да, капитан Буриан, — кивнул Морис. — Кстати, один из моих братьев всё еще у вас. В шкатулке, что спрятана в вашем сейфе. Вы достанете сами, или мне вскрыть дверь?
Морис за разговором катал меж пальцев взятое со стола чугунное ядро для картечницы. Дойдя до этого места в беседе, он растёр его в пыль.
Капитан судорожно сглотнул, зачарованно проводив взглядом струйку чёрного порошка, стекавшую меж пальцев Мориса на пол.
— Очень похоже на песочные часы, верно, капитан? — заметил Морис. — Так и чувствуется, как утекают секунды, одна за другой. Да?
Капитан вздрогнул и ринулся к сейфу.
— Да кто, глубина побери, ты такой?! — прошипел он, вытряхивая Искру в подставленную ладонь Мориса.
«Безрассудный» содрогнулся от толчка. Ещё раз. И ещё.
— И что это за чертовщина?! — Капитан распахнул ставень иллюминатора.
Побледнел, не глядя, нашарил на столе кубок и залпом, не поморщившись, влил в себя его содержимое. Глаза его неотрывно следили за чем-то снаружи.
Морис и Пилигрим подошли к нему.
Огромные стремительные тела кружили в бирюзовых водах лагуны, то приближаясь к бригу, то вновь удаляясь от него — словно танцуя. Время от времени один из танцоров игриво бодал «Безрассудство» в скулу или борт, и тогда корабль содрогался от киля до клотика.
Корабельные готфрины играли с танцорами в догонялки, то и дело выпрыгивая из воды и весело щебеча. Те явно были не против.
— Это… Это… — Капитан никак не мог произнести это вслух.
— Мои братья и сёстры, капитан Буриан, — сказал Морис.
В глазах капитана плескался ужас.
— Давайте, я расскажу вам о драконах еще кое-что, капитан? — предложил Морис, усаживаясь в капитанское кресло.
И начал рассказ, не дожидаясь ответа.
***
Люди и нелюди, расселившиеся по лику мира, часто говорили о драконах.
И, говоря о драконах, смертные не считали нужным пояснять, что это скорее миф, нежели воспоминание о правде.
Послушав вдосталь подобных разговоров, можно было узнать о драконах многое — и не узнать ничего.
Например, вот это.
Драконы населяли все моря мира, встречались на всех континентах и островах, в небе и в толще скал. Откуда они появлялись, не знал никто.
Иногда людям начинало казаться, что драконы были всегда. По крайней мере, рассказами о драконах испокон веков полнились все населённые земли.
При этом мало кто мог похвастать тем, что видел дракона, и лишь немногие из них — что видели дракона дважды.
Драконы не были добрыми или злыми. Они просто были.
Их никогда не было много.
Поговаривают, что они приносят удачу. А ещё рассказывают, что кроме беды, ждать от них нечего. Считается, что драконы не едят ничего, кроме мяса девственниц, но тогда неясно, как они ещё не вымерли с голоду в наше просвещенное время.
Словом, о драконах никому и ничего толком известно не было.
Драконы каждый раз рождались разными. Ни один не был копией своих братьев, сестер, родителей и далеких предков.
Раз в поколение рождались драконы, похожие на людей.
Сборщики.
Те, кто приходит в человеческий мир, собирая Искры, впитавшие в себя тепло и эмоции людей и других разумных рас мира. Почувствовавшие их радость и боль, их алчность и гнев, их сострадание и любовь.
Всё то, что превращает крошечный огонёк внутри прозрачной жемчужины в Истинного.
В дракона.
Сколь разными были существа, сквозь жизни которых прошли Искры, опалив их жаром своего огня, столь же разными рождаются из Искр и драконы.
Ни один из них не похож на другого.
В этом они не слишком отличаются от смертных.
Сборщики находят те Искры, которые созрели. Которые ждут возвращения в тёплые воды лагуны, в которой они появились на свет ничтожными и неразумными, но уже способными подарить радость и горе любому смертному, наделить могуществом обладания — и отнять его.
Взамен собранных Искр сборщики приносят в мир новые. Число их всегда более или менее постоянно. Великая Мать не слишком щедра на потомство, а потому ревностно следит за балансом.
Искры должны оставаться величайшей из драгоценностей мира, иначе населяющие сушу и океан разумные существа перестанут относиться к ним с почтением, как когда-то перестали почитать драконов, когда тех сделалось слишком много, и чудо перестало быть чудом.
Сборщики заботятся об этом.
А Верные помогают им везде и во всём.
Морис говорил и говорил, видя, как ужас сменяется на лице капитана недоверием, потом — осознанием истины, потом — благоговением.
Огонек алчности, к радости Мориса, так и не ушёл из глаз капитана окончательно.
— Но я не тритон и не готфрин, чтобы жить под водой! — говорил капитан через час.
— Вам и не придётся, — уверял его Морис. — Кроме того, к вашим услугам будет самое большое состояние обитаемого мира. Ведь до поры Искры — лишь драгоценные стекляшки. Но пользоваться ими лучше с умом, чтобы сохранить голову на плечах.
— Не учи меня жизни, сопляк, — проворчал капитан, наливая себе ещё брога. Как истинный человек дела, он быстро возвращал полагающиеся ему самообладание и прагматизм.
Пилигрим удовлетворенно кивнул и отправился готовить команду к пробуждению.
***
Морис погружался в воды лагуны. Ядро тянуло на глубину быстро и неотвратимо. Вокруг недоуменно плясали готфрины, а где-то на самом краю видимого пространства проносились огромные гибкие тела, взблёскивая цветной чешуей.
Скоро готфрины отстали, напуганные давлением глубины, и поднялись к солнцу, закружившись там хороводом в ожидании своего господина.
Лагуна была глубока. Так глубока, что вскоре солнечный свет потускнел, но на смену ему с самого морского дна пришло всё разгорающееся свечение живого огня.
Усиливающееся тепло этого далекого, но становившегося всё ближе пламени исцелило струпья, оспины и язвы на воспаленной от прикосновений солнца и воздуха коже Мориса. Теперь она была не просто синей. Лазурь и бирюза играли на ней живыми всплесками цвета и света, вторя огню с глубины.
Когда сияние этого огня сделалось ослепительным, Морис выпустил из рук ненужное больше ядро и предстал перед Матерью.
Огромная, как подводный хребет, могущественная, как все императоры, алхимики и маги мира вместе взятые, такая родная, она гордо возлежала на россыпи Искр, согревая и оберегая их от возможных посягательств своим необъятным телом.
Мать Вод была прекрасна. Так прекрасна, как только может быть прекрасна мать для своих детей.
Она обняла Мориса своими бесчисленными гибкими руками осторожно, как величайшую драгоценность. Да так оно и было. Каждый из её детей был сокровищем — и не только для нее самой.
«С возвращением, сын, — подумала Мать. — Я ждала тебя».
«Как здорово вернуться, — подумал Морис в ответ. — Я скучал».
Потом, осторожно освободившись от материнских объятий, но не от тепла её любви, он протянул ей на почти человеческих ладонях полтора десятка Искр, собранных им в землях смертных за годы скитаний — годы, когда ему приходилось быть и воином, и вором, и рабом.
Годы, которые он прожил почти человеком.
«Ты хорошо справился, сын, — подумала Мать. — Они готовы».
«Да», — подумал Морис.
Мать распахнула складки своей мантии, пульсирующей светом живого огня.
Его готовые родиться братья и сёстры легли в открытый карман созревания.
Ни спруты-сладкоежки, ни жуткозубы-лакомщики, ни звероколы-икрососы не смогут теперь добраться до них, а больше никто и не способен угрожать безопасности икринок, оболочка которых была твёрже алмаза. Из Искр вот-вот должны были выйти те, кто были когда-то лишь огоньками внутри шариков из самого прочного на свете стекла, а потом изменились, пройдя сквозь испытание страстями смертных существ.
Глубокие воды лагуны Крабьего острова были единственным местом на всём свете, где из Искр рождались драконы.
Мать открыла другой карман. Искры в нем горели неярко. Пока — неярко.
Скоро им суждено было разгореться в полной мере.
Алчность, гордыня, жажда власти, зависть и ненависть ждали встречи с ними.
А еще — вера, надежда и любовь, которые встречаются реже, но греют сильнее.
Медлить, отодвигая мгновения этих встреч, было нельзя.
Зачерпнув из родового кармана Матери горсть новорожденных Искр, Морис устремился к далёкой поверхности.
Мать провожала его лучами своей любви.
Он будет чувствовать её прикосновение еще долгие-долгие годы, живя среди существ, для которых драконы — лишь сказка. А потом вернётся вновь. Снова. И снова.
С борта каперского брига «Безрассудство» за игрой драконов и готфринов задумчиво наблюдал капитан Буриан.
Пилигрим стоял рядом, страшновато улыбаясь безгубым рыбьим ртом.
Морис помахал им и снова ушел в глубину — туда, где ждали его братья и сёстры.
Пора было прощаться.
В мыслях Мориса не было места печали.
Готфрины весело щебетали, радуясь новому дню.
Максим Тихомиров
О публикациях: сборники издательства Эксмо («Настоящая фантастика», «Дети Хедина», «А зомби здесь тихие»), издательства «Фантаверсум» («Квартирный вопрос», «Я+Я», «Коэффициент интеллекта»), издательства «Снежный ком» («Фантум-2»), альманах «РБЖ-Азимут» и «Авторъ»…
Дипломы — Роскон-2012 за победу в «Роскон-грелке», дипломы фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг» за 2 и 3 места в мастер-классах 2010 и 2011 гг.
Астранова 2014. ЧАСТЬ 1. Текстура.
Максим Тихомиров. СОКРОВИЩЕ ВОД
— Ну и где, где твои сокровища, синерожий?
Капитан каперского брига «Безрассудство» навис над распростёртым на досках палубы Морисом, занеся кулак в грубой проклёпанной перчатке для нового удара. Во рту было солоно от крови из разбитых губ.
— Сокровища там, где и должны быть, — выплюнул Морис вместе с осколком зуба. — Там, где я и сказал. На острове, капитан Буриан.
— А остров? Где чёртов остров, а, сопляк?
— Ваш корабль стоит в его лагуне, капитан, — улыбнулся Морис.
Капитан в бешенстве ударил его снова. Потом обратил безумный взгляд за борт.
Острова, по сути, и впрямь не было.
Одинокая скала возвышалась обломанным зубом над щербатым кольцом рифов, ограничивающим спокойную лагуну, в которой могли разместиться весьма привольно около сотни кораблей, подобных «Безрассудству». Скалы здесь и там были покрыты редкой порослью рактуса и пальмолиста, и казалось, что здесь нет места, в котором можно было бы спрятать величайшее сокровище мира.
С открытым морем лагуну связывал единственный узкий проход, которым сам капитан, следуя инструкциям Мориса, провел свой корабль не более часа назад.
«Безрассудство» стоял на плавучем якоре посреди лагуны. Часть команды во главе с капитаном уже успела высадиться на берег в яликах и обежать окружающие лагуну скалы кругом.
И, разумеется, они ничего не нашли.
Ничего, кроме полчищ разноплеменных крабов, кишевших на бесплодных скалах и среди чахлой растительности.
Так и должно было случиться.
— Ты просил вернуть тебя домой, щенок, — прорычал капитан.
— Да, капитан Буриан, — ответил Морис. — И уже заплатил за это немалую цену.
— Но обещал гораздо больше!
— Так и есть, капитан Буриан. Наш уговор по-прежнему в силе.
Капитан расхохотался.
— Что ж, я выполнил свою часть сделки, — сказал он, утирая слезы рукавом камзола. — Ты дома, Морис…или как там тебя зовут на самом деле? Только вот где он, твой дом?
Капитан схватил Мориса за грудки, и ремни кожаной сбруи больно впились в тело. Притиснул свой нос к носу мальчика, сверля его безумным взглядом.
— И. Где. Моё. Сокровище? — спросил он.
— Здесь, капитан, — улыбнулся Морис окровавленным ртом.
Капитан отшвырнул его прочь, всадил в рёбра тупоносый сапог, повернулся кругом и широко развёл руки, явно играя на публику.
Публика была ещё та. Лихой сброд со всех островов Худого архипелага, пара варваров с Северных мелей, полдесятка зелёных от загара южан-листохватов с Окраинной земли. Измождённые долгим плаванием лица. драная одежда, ржавое, но оттого не менее смертоносное оружие в трех-, пяти-, и десятипалых руках и руконожках.
Все они смотрели сейчас на скорчившегося у фальшборта Мориса. Взгляды их не предвещали юноше ничего хорошего. В обращённых на него глазах он читал злобу, недоумение, ненависть, злорадство, предвкушение потехи. Они все проделали долгий путь, и проделали его впустую. За это кто-то должен ответить. Возможно, даже умереть.
Обступив капитана и Мориса полукольцом дурно пахнущих тел, команда ждала продолжения, алчно поблёскивая ощеренными в недобрых ухмылках зубами.
Только взгляд Пилигрима был спокоен и отрешён. Он смотрел Морису прямо в глаза, словно говоря: а ведь я предупреждал тебя. Предупреждал ещё там, на берегу, в таком далёком и кажущемся теперь нереальным Винтбурге, предупреждал давно — когда по весне только начал сходить лёд с островерхих крыш, да капель заиграла в лучах поднявшегося над горизонтом солнца россыпью живых бриллиантов.
***
Винтбург — морские ворота Приполярного континента, жуткая дыра на краю земель, скованных круглый год панцирем льда едва ли не в милю толщиной. Только оазисы у вулканов, протопивших в ледяной шапке огромные чаши, полные тёплой воды, способны поддерживать жизнь в этих краях долгой-предолгой, в три четверти года, зимой.
Винтбург стоит на одном из вулканических конусов, которые поднимаются над уровнем талых вод озера Мирабель, отделённом от холодного Кругового океана полосой льда всего в сотню миль. Только на полусотне из них лёд лежит на твёрдой земле, остальные пятьдесят миль представляют собой припай, лишь немного не касающийся океанского дна.
Тёплые воды озера нашли себе сток в океан, проплавив в толще льда туннель. Диаметр его достаточно велик для того, чтобы обеспечить судоходство в этом районе, а там, где не хватило сил у природы, ей помогли люди.
И нелюди.
Сеть подобных туннелей пронизывала ледовый панцирь Приполярья, связывая между собой все озёрные оазисы — Котловины.
В Котловинах нашли приют любители тепла и комфорта. Жизнь в Империи Севера была сурова и аскетична, и бедняка отделяло от богача не так уж много сорренов на дне их карманов.
Изрезанную трещинами разломов, изборождённую складками торосов поверхность ледника населили расы, привычные к запредельным холодам и секущим ветрам метелей.
Города под, на и над поверхностью прекрасно сосуществовали, приумножая мощь и богатство Империи, и вели оживлённую торговлю друг с другом и с внешним миром.
Вратами Приполярья во внешний мир как раз и был портовый город Винтбург.
***
Морис оказался в Винтбурге, городе высоких острых крыш, сернистого дыма тысяч вулканических жерл и неба, заключенного в кольцо ледяных стен, не по своей воле.
Когда подводная пентера «Доминион» зашла в порт для ремонта и пополнения запасов, Морис был на её борту. Пентерный раб, купленный капитаном «Доминиона» на невольничьем рынке Базарного острова. Раб, прикованный цепью к оси одного из больших беговых колес пентеры, один из тысячи таких же несчастных, как он сам, — вот кем он был тогда.
Совокупные усилия рабов сообщали «Доминиону» скорость хода в двадцать узлов. Пентера была грозным оружием Империи, обеспечивая безопасность вод, принадлежащих императору снегов и льда.
Стычка с рейдерами Бесцветных островов едва не оказалась для «Доминиона» последней. Пентера пустила на дно два рейдера и обратила в бегство третий, но из-за полученных в бою повреждений едва доползла до границы припая. После частичного ремонта капитан провел израненный корабль сквозь туннель, и то, что «Доминион» не остался навеки в царстве подводного льда, было скорее везением, нежели закономерностью.
Для Мориса это везение продолжилось и в самом Винтбурге. После входа пентеры в док команда сошла на берег. Экипаж отправился прожигать накопившееся за месяцы плавания жалованье в портовые таверны и бордели, а рабов перевели в охраняемые бараки в припортовом районе.
Где-то на полпути между портом и бараками Морису удалось сбежать. Когда Пилигрим позже спрашивал, как ему удалось освободиться из кандалов, тот лишь пожал плечами. Какая разница? Главное, что всё получилось.
Он чуть не замёрз насмерть этой зимой, которая показалась бесконечной уроженцу теплого юга, — ведь бессмертие отнюдь не подразумевает неуязвимости. Пилигрим спас его, дав кров, еду и одежду и ничего не прося взамен вовсе не потому, что нечего просить у беглого с императорских подводных пентер.
Таков уж он был, Пилигрим.
«Я сразу понял, кто ты», — написал тогда Пилигрим на своей табличке.
— Но как? — спросил Морис.
«Моё племя служило твоему с начала времен, — Пилигрим писал торопливо, но буквы всё равно выходили ровными. — Потом нас почти не осталось, но те, кто всё ещё жив, хранят в сердцах память о Хозяевах. Несложно распознать Истинного даже в таком обличье».
Потом он склонил свою остроконечную голову в поклоне.
***
Сейчас Пилигрим стоял за кольцом матросов, возвышаясь даже над рослыми варварами-северянами на две головы.
Худой, костлявый, словно его выпотрошили и забыли набить чем-то взамен требухи и мышц, оставив чешуйчатую кожу обтягивать рыбий скелет — так, что острые кости, казалось, вот-вот прорвутся наружу, украсив жуткими колючками и без того непривлекательную фигуру. Узкий безгубый рыбий рот, рыбьи же глаза без век навыкат — но глаза Пилигрима, в отличие от глаз большинства его соплеменников, были на удивление выразительны. Говорить вслух на суше он не мог — писал сухой кистью-плавником на восковой пластинке, или, если удавалось найти, на пергаменте, или редкой в здешних краях бумаге.
Почерк у Пилигрима был на удивление ровный и разборчивый. Буквы он выводил крупные и аккуратные — вот и сейчас, даже лёжа на палубе, Морис прочел на повёрнутой к нему табличке: «Не пытайся встать. Иначе кто-то умрёт». Он усмехнулся.
Но всё-таки встал.
Пилигрим сокрушённо качнул сплюснутой с боков головой, на которой невесть как удерживался глубокий капюшон моряцкого плаща.
«Глупо».
«Знаю», — подумал Морис. Вытер кровь с лица тылом ладони. По струпьям и болячкам побежали сиреневые потеки. Потряс головой, чтобы палуба перестала уходить из-под ног.
— Сокровища там, капитан Буриан. Клянусь.
Капитан рывком обернулся. Лицо его под мятой треугольной шляпой было искажено от ярости. Морис вдруг почувствовал, что в горло ему уткнулось что-то колючее. Скосив глаза, увидел широкое лезвие абордажной сабли, которую капитан неуловимым движением выхватил из ножен.
— Что, если я сейчас велю боцману привязать тебе к ногам ядро и вышвырнуть за борт, мальчик? — вкрадчиво спросил капитан. — Ты показал себя отличным пловцом, но сможешь ли ты дышать водой, а не воздухом из дышегубок? Что может помешать мне сделать это, а? Или кто?
— Вы сами, — ответил Морис.
Клинок кольнул сильнее.
Очень осторожно Морис сглотнул, сразу почувствовав, как между ключиц скользнул под рубаху новый кровавый ручеек. Это было неприятно. Вот, значит, как чувствуют себя смертные, когда им напоминают, что они смертны.
— Я не смогу ничего рассказать вам, если сейчас умру, — почти не двигая губами просипел Морис. — Тогда, действительно, всё было зря.
Капитан смерил его взглядом. Давление на горло усилилось, и Морис невольно сделал шаг назад, наткнулся на фальшборт, перевалился через борт и рухнул в море.
Когда через несколько мгновений, полных шипения пузырьков вспененного воздуха и солёных поцелуев волн, он схватился за свисавший с борта конец, капитана на палубе уже не было.
«Ждёт в каюте», — написал Пилигрим.
Поняв, что потехи не будет, команда потянулась кто куда. Дел у экипажа было невпроворот — ещё с самого всплытия «Безрассудства» после долгого подводного перехода.
Прежде, чем отправиться в каюту капитана, Морис позаботился о том, чтобы его товарищи по плаванию не слишком утруждали себя этой работой.
Ремонт подождет.
***
Каперский бриг «Безрассудство», сошедший со стапелей Винтбургских верфей два десятилетия назад, был всё ещё крепким судном. Его веретенообразный корпус из стужеясеня от форштевня до ахтерштевня достигал полусотни саженей, а ширина верхней — надводной — палубы равнялась десятку шагов рослого человека. Пара косых мачт поднималась системой блоков и шкивов в считанные минуты, а управление парусами велось с ходового мостика.
Боковые порты скрывали десять пушек, а на носу и корме установлены были спаренные картечницы. Команда «Безрассудства» способна была, дойди дело до абордажа, выставить три десятка отчаянных рубак всех рас, испещрённые шрамами тела и лица которых говорили сами за себя. Бриг был весьма грозной силой, способной и постоять за себя, и доставить массу неприятностей купеческим судам и сходным по классу кораблям врага, отбившимся от флота.
Широкие, попарно выведенные из корпуса лопасти плавников — общим числом восемь — в надводном положении превращались в горизонтальные рули и стабилизаторы. Под водой же плавники сообщали судну скорость в полтора десятка узлов — гребцы, сменяя друг друга каждые полчаса, неутомимо бежали внутри ходовых барабанов, а система зубчатых колес передавала их усилия на коленчатые гребные рычаги. При вхождении брига в поток подводного течения из специальных люков на прочнейших тросах выбрасывались огромные полотнища брезентовых парусов, увлекая судно за собой и экономя силы трюмной команды.
Незадолго до всплытия брига многоухие слухачи из пробирочных первертов, выведенных в алхимических подземельях столичного Чертога Сил, совершенно точно определили по далёкой ритмичной пульсации стук нескольких китовых сердец. Думая, что неподалёку проходит стадо мирных крикачей-полосатиков, капитан и команда оказались совершенно не готовы к тому зрелищу, которое предстало им, когда «Безрассудство», продув балластные цистерны, пробкой выскочил на поверхность и закачался на легкой зыби.
Ошибкой капитана Буриана стало то, что он не убедился в безопасности акватории прежде, чем всплытие судна сделалось неотвратимым. Но трехнедельный подводный рейд под многосаженным ковром спутанного морелиста, сплошь покрывавшим поверхность океана от средних до низких широт, спёртый зловонный воздух, который неспособны были оживить зачахшие в жаре и духоте волшебные орхидеи судовой оранжереи, нервозность команды, уже вылившаяся в несколько драк с поножовщиной и назревающую угрозу бунта, — всё это привело к тому, что капитан не меньше матросов мечтал о глотке свежего воздуха и ощущении солнца и ветра на коже, а потому пренебрёг обычным порядком.
За это едва не поплатился весь экипаж.
Первое, что увидели все они, высыпав на мокрую палубу, — десяток столбов жирного чёрного дыма, подпиравших небосвод. В основании столбов среди невысоких волн виднелись тёмные массивные тела.
Смех стих. Веселье угасло. Капитан Буриан замысловато выматерился и ударил кулаком о ладонь.
— Жирожóги, — процедил он сквозь зубы. — Адово проклятье южных вод.
***
Это действительно были киты. Действительно — крикачи-полосатики. Каждый — чуть меньше брига в размерах.
И все они были мертвы.
Сила, двигавшая огромные мёртвые туши сквозь бег волн, имела весьма простое объяснение, которое не становилось менее чудовищным из-за своей простоты.
В чрево каждого из гигантов был установлен котёл, в котором разогревалась вода. Закипая, она превращалась в водяной пар, который отводился по кишечнику мёртвого кита наружу, превращая китовую задницу в извергавшее струю кипятка сопло. Сила освобождённого пара двигала китовое тело вперед.
Примитивные паровые машины — именно их уханье слухачи ошибочно приняли за биение китового сердца — приводили в движение выведенные сквозь бока мёртвого исполина вёсла. Хвост и плавники, тросы управления от которых сходились в опустошённый череп кита, исполняли роль рулей.
Пламя, дававшее необходимый для закипания воды жар, питалось плотью самого кита. Ворвань, постепенно вырубаемая из гниющих стенок пустотелого остова, горела в топках, извергая через дымоходы тот самый чёрный дым, который и увидела команда «Безрассудства», стоило бригу подняться на поверхность.
На плаву дохлые киты удерживались за счет гнилостных газов, накапливающихся в естественных полостях тел и под толстой шкурой, отчего и без того немалые туши раздувались до поистине чудовищных размеров.
Среднего размера кита хватало на пару недель плавания, прежде чем разложение, крачки-ревуны и акулы-трупоедки спроваживали мёртвого исполина в могилу на морском дне. В умелых руках паровой кит за эти две недели мог натворить изрядных дел.
Десять мёртвых китов могли натворить вдесятеро больше.
Вперёдсмотрящие жирожогов молниеносно заметили низкий силуэт всплывшего брига. Через пару минут всё стадо легло на новый курс, устремившись к «Безрассудству».
Капитан меж тем не терял времени даром. Он зычно раздавал приказы, которые дублировал боцман для палубной команды и старший помощник, бубнивший слова команд в раструбы переговорных труб. Во всех направлениях помчались матросы, исполняя команды капитана.
Распоряжения капитана показались Морису противоречащими друг другу.
— Мачты поднять! — командовал капитан. — Паруса развернуть! Бегунам — полный ход! Механик, передача на полный вперед! В трюмах, балласт принять! На носу, лагами течение искать! Палубные батареи к бою! Курс…
По всему выходило, что «Безрассудство» одновременно должен был бежать, тонуть и сражаться. Все это не укладывалось у Мориса в голове, но, захваченный общей горячкой приготовлений к схватке, кажущейся неизбежной, он бросился туда, где ему полагалось быть по боевому расписанию.
К клеткам с готфринами.
***
Готфрины, или рыболюды, как называли их обитатели суши, приходились очень дальними родственниками тому разумному племени, к которому принадлежал Пилигрим. Именно он, обратив внимание на несомненный талант Мориса в обращении с животными, пристроил мальчика к делу, поручившись за него перед боцманом, а потом и перед капитаном Бурианом.
Клетки располагались под палубой. Всегда заполненные забортной водой, они служили приютом для десятка готфринов. Спустившись в трюм, Морис открыл крышку первой из клеток и нырнул в пахнущую тиной воду.
Готфрины окружили его. Куски рыбы-дурманки мигом перекочевали из карманов ременной сбруи Мориса в зубастые пасти, и блюдцеобразные глаза помутнели в нахлынувшем приливе кратковременного опьянения.
Эти несколько минут потребовались Морису на то, чтобы должным образом снарядить питомцев, а потом приласкать и одурманить готфринов из второй клетки. Потом он поворотом рычага распахнул внешние порты, и, когда рыболюды устремились наружу слитным потоком переливчатых тел, бегом вернулся на палубу с докладом.
Капитан прервал изрыгаемый на суетящуюся команду поток брани ровно настолько, чтобы, выслушав торопливый рапорт Мориса, раздражённо махнуть рукой в сторону флотилии жирожогов, за прошедшие минуты заметно приблизившейся к «Безрассудству».
— Вон твоя цель, мальчик. Ты знаешь, что нужно сделать. Да помогут тебе боги! Иначе нам не видать твоего острова, как пить дать, не видать!
Морис нашел глазами Пилигрима. Тот, укрепляя в пазах фальшборта страшноватые абордажные гарпуны, ободряюще кивнул ему. Морис кивнул в ответ, вдел в петли сбруи пару дышегубок и прыгнул за борт.
Готфрины закружили его в хороводе, глупо хихикая и пуская разноцветные пузыри воздуха из пастей. Раздавая шлепки, Морис направил их туда, где вода кипела от извергаемых китовыми внутренностями струй пара. Вцепился в спинной плавник одного из рыболюдов и ушел под воду вместе с ним.
Дышегубками он не воспользовался. Он не нуждался в воздухе для дыхания под водой, но капитану и команде знать об этом было вовсе не обязательно.
Рыболюды двумя клиньями устремились навстречу флоту мёртвых китов. Зелень воды то и дело прорезали серебристые лезвия рыбьих тел, и готфрины лакомились на ходу, хватая покрелей и рыб-свистунов и попискивая от удовольствия.
***
О приближении цели их оповестили акулы. Десятки пятнисто-полосатых тел описывали широкие круги вокруг гор разлагающейся плоти, то и дело бросаясь в центр живой спирали, чтобы вырвать шмат гнилого мяса из боков или брюха одного из гигантских трупов. Их не отпугивали ни струи кипятка, ни заградительные пики, которыми была щедро утыкана подводная часть кораблей-мертвецов.
Вода сделалась теплой, зловонной и мутной. Морис чувствовал её гнилостный привкус губами. Ноздри наполнились её отвратительным запахом, а к коже словно прикоснулось что-то липкое и противно-вязкое.
Остатки акульего пиршества опускались в глубину неопрятными хлопьями, и их подхватывали рыбы поменьше. Рыболюды промчались сквозь завесу из рыбьих тел и ошмётков мёртвой плоти, пройдя под «днищами» кораблей и ловко увернувшись от извергаемых струй кипятка.
За мёртвым «флотом» тянулся длинный шлейф объедков, которые подъедали тысячи рыб-падальщиц. Зайдя жирожогам в тыл, Морис заставил своего готфрина подняться на поверхность и огляделся.
Раздутые туши, над которыми в клубах жирного дыма кружили сотни плотоядных морских птиц, закрывали обзор, но главное Морису всё же удалось разглядеть. Положение брига казалось безнадёжным.
За минуты, проведенные Морисом под водой, дистанция между китами и «Безрассудством» сократилась почти вдвое. Бриг поднял мачты и развернул полотнища парусов, одновременно начав погружение, — его корпус погружался в волны с дифферентом на нос. Только теперь Морису стал более или менее ясен странный замысел капитана. Уйти от преследователей на одних парусах при слабом ветре бригу не удавалось ни при каких обстоятельствах. Стараясь выиграть нужное для погружения время и не желая оставаться при этом неподвижной мишенью, капитан использовал паруса для того, чтобы придать своему кораблю хотя бы относительную мобильность.
Затявкали картечницы, вспенив волны по курсу китовой эскадры. Капитан вёл бриг галсами. Поочерёдно рявкнули орудия одного борта, потом — другого. Снаряды легли в воду меж гигантских туш. Смачное чавканье отметило несколько попаданий в цели. Киты продолжали сокращать расстояние до брига, словно и не заметив повреждений.
Потом головной кит с нарастающим рокотом вдруг словно вырос в размерах вдвое.
А потом взорвался.
Кажется, зеркало было здесь всегда. Огромное, потускневшее, в тяжелой, растрескавшейся от времени раме. Грациозно изогнувшиеся кошки темного дерева с круглыми золотыми глазами, похожими на цветы; крупные цветы с резными лепестками, инкрустированными бронзой и маслянисто поблескивающим кошачьим глазом. Иллина старалась не касаться их без нужды, даже пыль протирала изредка и торопливо, втайне готовая отдернуть руку и отскочить, если мясистый венчик вдруг потянется к пальцам, а заскучавшая кошка зашипит и выпустит когти. Конечно, своенравные обитатели рамы не забывали о старинной договоренности; конечно, они не могли — да и не хотели — всерьез ей навредить… Но все же, все же… От такого стоит держаться подальше. Даже если терять тебе, по сути, уже нечего.
Темная, выстуженная сумерками поверхность притягивала взгляд. Она походила на стоячую воду, мутную, холодную, неприветливую, давным-давно позабывшую о солнечном свете и шаловливом касании ветра. Взволновать этот омут мог только дождь — стекающие по стеклу кровь или слезы, а еще — рвущееся с той стороны неназываемое. Зеркало ревностно оберегало свои секреты и, как могло, сдерживало таящихся за гранью чудовищ, но иногда их голод был слишком силен. И вот тогда в дело вступала Иллина, недреманный хранитель границы. Хозяйка зеркала — и его пожизненная раба.
Она давно смирилась со своей участью и даже начала находить в ней извращенное, болезненное удовольствие. Но в глубине души понимала: служение не закончится с ее смертью. Оно будет длиться, пока стоит мир, а, может, и много дольше, потому что все сущее — не более, чем тени и отражения, скользящие по ледяному, слегка тронутому тлением стеклу.
Старинная амальгама пестрела пятнами. Если долго всматриваться в их узор, можно различить штрихи, складывающиеся в угловатые буквы — буквы, чуждые любому человеческому языку, но смутно знакомые. Что-то внутри узнавало их очертания, отзываясь дрожью на вскользь брошенный взгляд, и упорно пыталось сложить в слово… Иллина предпочитала не задумываться, что бывает со счастливчиками, верно прочитавшими послание, а слово она знала и так.
Вечность.
Вечность, полная холода и ожидания.
Это знание открылось ей в детстве, когда зеркало избрало ее своим стражем. Оно стало ее сутью, смыслом ее жизни. Она не смогла бы его забыть, даже если бы очень захотела. А она пока не хотела, и вряд ли когда захочет. Кроме боли и холода, зеркало предлагало ей такие дары, в сравнении с которыми меркли все мыслимые удовольствия, а привычные людям развлечения казались ничего не значащими глупостями.
Поработив, зеркало подарило ей свободу. Свободу быть не собой, а кем-то другим, и не только здесь, а где душа пожелает.
Точнее, не совсем душа, а то, что от нее оставило зеркало. Цена бесконечной свободы иногда оказывается слишком высока.
Но у нее все равно не было выбора. У нее с самого начала не было выбора…
***
— Мы идем к бабушке Иве? — недоверчиво переспросила шестилетняя Иллина, подпрыгивая от нетерпения и дергая мать за рукав. — Ведь правда?
— Правда, — улыбнулась молодая женщина, с нежностью глядя на ребенка. — Сама она заглянет не скоро, а мне нужно срочно с ней переговорить. Будь умницей и не шали, хорошо?
— Хорошо, — серьезно согласилась девочка. — Я не буду шалить. А почему бабушка Ива не приглашает нас в гости? Она нас не любит?
Наивность ребенка била точно в цель. Женщина и сама задавалась этим вопросом — не первый год, и даже не первый десяток лет. Только ее претензии к Ивонн звучали совсем по-другому: почему, ну почему ты никак не порвешь эти сдержанно-формальные, тяготящие всех отношения? Почему забегаешь в гости с корзинкой домашней выпечки, воркуешь с девочкой, изображаешь из себя примерную мать? Без тебя нам было бы проще, потому что даже когда ты рядом, ты не с нами. Улыбаешься невпопад, напряженно прислушиваясь к чему-то внутри себя. Замолкаешь на середине фразы. А временами из твоих глаз смотрит такое, что хочется убежать на край света и никогда больше не видеться… Ты чудовище, Ивонн. Ты самое настоящее чудовище, но, к сожалению, только на три четверти. И тебе все еще требуется человеческое тепло — или хотя бы его иллюзия…
— Ну что ты такое говоришь, Лина. Конечно же, бабушка нас любит. Просто она уже старенькая, ей тяжело готовить и убирать дом, чтобы принимать гостей у себя. Вдобавок ты слишком громко смеешься и много разговариваешь, у бабушки от тебя наверняка болит голова… Она даже у меня болит, когда ты целый день носишься вокруг и кричишь. Тогда я сержусь и прошу вести себя смирно, но это же не значит, что я тебя не люблю, правда?
Девочка подумала и важно кивнула, соглашаясь с доводами. Женщина потрепала ее по соломенной макушке и прикусила губу, чтобы не расплакаться.
Нужный дом Иллина узнала первой. И что с того, что она никогда его раньше не видела? Бабушка Ива могла жить только здесь, в аккуратном одноэтажном особнячке, облицованном деревянными панелями, а по карнизу любовно украшенном резными фигурками животных, одно другого чуднее. Кого тут только не было: зубастые птицы с чешуей, как у змеи, крылатые рыбы, львы с птичьими головами, вставшие на задние ноги олени, из рогов которых прорастали стебли невиданных цветов… Над крышей поскрипывал флюгер в форме петуха, черепица отливала солнцем и медью, на крыльце, увитом пожухшим от заморозка виноградом, лениво умывалась крупная черно-шоколадная кошка с золотыми глазами.
— Киса! — восторженно ахнула Иллина и кинулась к крыльцу.
Кошка искоса взглянула на девочку, зевнула во всю пасть, показав преострые клыки и нежно-розовый язык, и юркнула в неприметный лаз. Мать, нагнавшая дочку уже около двери, подняла тяжелое медное кольцо, служившее здесь чем-то вроде звонка, и со злостью стукнула им по щеколде — раз, другой, третий…
Ударить в четвертый раз она не успела. Дверь распахнулась, на пороге стояла хозяйка, вытирающая руки о ситцевый фартук.
— Ирэн. Иллиночка. Добрый день, мои дорогие! — ласково улыбнулась она незваным гостьям. Голос остался холоден. — Какой сюрприз. Вспоминала вас утром, думала попозже заглянуть на чашечку чая.
— Мы тоже соскучились, — с нажимом произнесла женщина.
«Нам нужно срочно поговорить!» — вот что оно означало на самом деле. Это поняла бы даже маленькая Лина, не будь она так занята: она во все глаза разглядывала темный коридор, надеясь увидеть кошку.
— Раздевайтесь, а я к плите. Не то пироги сгорят, — торопливо бросила хозяйка, с подозрением принюхиваясь к разносящемуся по дому аромату выпечки. — Вешалка и тапочки у порога, руки помоете прямо на кухне.
Пахло просто божественно. Иллина шумно втянула воздух, облизнулась и без всяких понуканий стянула шерстяные перчатки и куртку. Подала одежду матери: крючки висели слишком высоко, даже подпрыгнув, она бы не дотянулась. Вытащила из сумки любимую куклу Лиз, сунула ноги в тапки — уютные, теплые, с вышитыми по верху цветами и птицами, но размера на четыре больше, чем нужно, и отправилась на поиски сладкого. Женщина тенью метнулась вслед, даже не одернув сбившейся на сторону юбки, не обновив макияж и прическу, ненавязчиво направляя шаги дочери и не давая ей отвлекаться на соблазнительно приоткрытые дверцы и расставленные по полкам безделушки.
Когда они добрались до кухни, Ивонн уже вынимала из духовки умопомрачительно пахнущий противень. Женщина мазнула взглядом по стройной, совсем девичьей фигуре и все еще красивому лицу, отчаянно завидуя: сама она сильно располнела после родов, и у нее никак не получалось сбросить лишнее. Вздохнув, усадила дочку на колени, дожидаясь, пока мать переложит на блюдо исходящую паром сдобу: каким важным бы ни было дело, Ивонн и слушать не станет, пока не закончит.
Наконец, вся выпечка была снята и торжественно водружена на стол. Иллина тут же цапнула самый поджаристый пирожок, перекинула с ладони на ладонь, чтобы немного остудить, впилась зубами в хрустящую корочку и разочарованно сморщилась: он оказался не со сладкой начинкой, а с рыбой.
— Торопыжка, — мягко пожурила ее мать. — Дождалась бы, пока бабушка показала, что с чем. Давай сюда, я доем, а себе возьми другой.
— Мау, — негодующе возразили с пола, громко урча и обметая подол юбки роскошным черным хвостом. Кошка учуяла запах рыбы и пришла посмотреть, не дадут ли и ей кусочек.
— Иллиночка, ты не покормишь Китти? — ласково, но настойчиво предложила Ивонн. — Я сейчас найду тебе другой пирожок, с яблоком, а этот отдай кошке. Вот блюдце, покрошишь ей, чтобы остывало. А нам с мамой нужно поговорить.
— Хорошо, бабушка! — счастливо рассмеялась девочка, довольная до невозможности. Поерзав, сползла с материнских колен, заткнула куклу за пояс платья, чтобы освободить руки, схватила тарелку и пирожки и потащила все к дверям. Ей жутко не нравилось, когда мама и бабушка кричат друг на друга, в такие моменты она предпочитала держаться подальше от обеих. Кошка увязалась за девочкой, важно вышагивая и возбужденно пуша хвост: все это время она не спускала глаз с лакомства и верно сообразила, что сейчас ее будут кормить.
Найдя укромный уголок между стеной и холодильником, Иллина плюхнулась прямо на пол, разломала кошкин пирог на блюдце и, не торопясь, принялась за свой. Кошка подошла, принюхалась и с несчастным видом уселась рядом: куски вышли большими и еще не успели остыть, а такое она есть не могла.
— Прости, Китти! — покаянно шепнула ей девочка, сообразив, что дала маху. — Сейчас я тебя покормлю.
Она по-быстрому запихнула в рот остатки сдобы, отряхнула платье от крошек и положила на ладонь кусочек рыбного фарша. Размяла, подула. Придирчиво потрогала кончиком пальца — не горячо ли? И протянула угощение кошке.
Китти щекотнула ладонь длинными усами, чуть-чуть попробовала и смахнула все разом, благодарно лизнув пальцы шершавым языком. Иллина улыбнулась и предложила ей новую порцию, а потом — еще одну.
Мало-помалу начинка закончилась. Кошка поворошила лапой оставшееся на блюдце тесто — заманчиво пахнущее рыбой, но, к сожалению, совершенно несъедобное — разочарованно вздохнула и ушла в коридор.
— Киса! — возмущенно пискнула девочка, рассчитывавшая как следует ее потискать. — Китти, вернись! Давай поиграем!
И метнулась вслед за кошкой.
В коридоре было ужас как темно, особенно по контрасту с залитой светом кухней. Потолок, стены, углы, проемы, повороты — все выглядело зыбким и расплывчатым, как будто помещение менялось, пока на него не смотрят. Иллина вытащила перепуганную Лиз из-за пояса, покосилась на клубящиеся по углам тени и растерянно уставилась на ряд совершенно одинаковых дверей: за которой из них может скрываться беглянка?
Дернула ближайшую ручку. Заперто! На цыпочках подобралась к следующей: темно-синие шторы в пол, заставленные книгами стеллажи и запах старой бумаги, от которого немедленно захотелось чихнуть. Зажала свербящий нос пальцами и аккуратно прикрыла дверь, благоразумно решив поискать кошку где-нибудь еще.
Дверь, упрятанная за платяным шкафом…
Засов с массивным замком…
Абсолютно пустая комната — ни занавесок, ни мебели, только пыльное окно во всю стену…
Иллина азартно огляделась: поиски не на шутку ее раззадорили, она обожала играть в прятки, а больше всего на свете любила водить. Из упрямства проверила две следующие комнаты, уже понимая, что кошки там нет. Зато возле третьей ей почудился подозрительный шорох и взмах пушистого хвоста.
Тяжелая полированная дверь была не заперта, просто прикрыта — это было хорошим знаком. Девочка осторожно просунула голову в щель и огляделась: кровать, застеленная темным меховым покрывалом, золотисто-карамельные обои, ковер цвета топленого молока и кусок резной бронзовой рамы. Бабушкина спальня! Атласные шоколадно-лиловые шторы были плотно задернуты, но в комнате горел ночник, бросающий причудливые блики на стены и мебель. На полу под ночником сидела черная кошка и умывалась; свет падал отвесно вниз, и от двери казалось, что у Китти нет тени.
— Киса! — торжествующе рассмеялась девочка и шагнула в комнату, предусмотрительно захлопнув за собой дверь.
— Миу, — грустно отозвалась кошка. То ли пытаясь смириться с тем, что ее ждет, то ли заранее прося прощения.
До Китти Иллина не дошла. Как только она свернула за угол, на ее пути встретилось зеркало — огромное овальное зеркало в массивной медной раме, украшенной цветами и кошками.
По комнате гулял сквозняк. Блики дробились на хрустальных подвесках ночника, заставляя резьбу шевелиться. Поблескивающее в свете лампы стекло было скользким и темным, как затканная корочкой первого льда полынья: ступишь, и не заметишь, как ухнешь по самую шею. Девочка заглянула в него — и пропала: вместо привычного до последней родинки отражения ее встретила бездна, полная смутных теней и холода.
В зеркале клубился туман. Что-то грузно шевелилось у самого края рамы, в сияющей льдом глубине угадывались угли зрачков и смазанные мраком контуры. Иллина уже не чувствовала ни бьющего в глаза света, ни ног, увязших в мягком ворсе ковра, ни намертво сжатой в ладони куклы: она тонула в хрустальном омуте, опускаясь все глубже и глубже, и конца ее падению не было. Кошка неодобрительно покосилась на выгнувшуюся чашей поверхность, из которой торчали полупрозрачные иглы и щупальца, на прильнувшую к стеклу девочку — мутные глаза без проблеска мысли, до синевы бледная кожа — и, зашипев, прыгнула.
Зеркало окропила кровь, брызнувшая из расцарапанной шеи. Иллина дернулась, выныривая из липких объятий кошмара, и закричала: из зазеркалья смотрела надменная азиатка, похожая на повзрослевшую Лиз, а в руках у незнакомки была кукла, изображающая ее саму.
Сбежавшиеся на шум женщины безнадежно опоздали. Слизнув теплые капли, зеркало разгладилось, а девочка уже не плакала — просто сидела на полу, судорожно прижимая к себе куклу и кошку, и время от времени всхлипывала. Лиз потерянно молчала, а перенервничавшая Китти мурлыкала, как заведенная, старательно вылизывая расцарапанную шею и мокрые от слез щеки.
Мать заполошно охнула, обнимая всех троих разом. Ивонн в сердцах выдала цветистую фразу, из которой Иллина поняла одни междометия, и продолжила уже спокойнее:
— Ирэн, я же просила никогда не приводить ребенка. Впрочем, чего уж теперь… Попрощайся с мамой, моя девочка, — ты остаешься ночевать у бабушки. Мы поиграем с Китти, сошьем твоей куколке новое платьице — ты и представить себе не можешь, сколько замечательных лоскутков найдется в моем шкафу, — а потом бабушка испечет пирог с вишней и расскажет чудесную сказку, чтобы тебе слаще спалось… Ты же не возражаешь немного побыть у меня, Иллиночка?
…Она не возражала. Даже когда поняла, что у слов «чудо» и «чудовище» не зря один корень, а «немного» растянется на целую вечность…
***
Спальня осталась такой же, как и при бабушке. Поскрипывающая от резких движений кровать, ажурный хрустальный ночник в форме виноградной лозы с обвивающими лампу листьями и свисающей вниз гроздью. Карамельно-кремовый ковер на полу, обои с золотым тиснением, отливающие шоколадно-лиловым шторы. Тумбочка, платяной шкаф. Зеркало…
Иногда Иллине казалось, что время в доме остановилось, причем остановилось как придется. На кухне, ближайшей к внешнему миру, оно еще текло — пусть медленно и неохотно, но все же текло. Сменяли друг друга сезоны, в занавешенные тюлем окна попеременно заглядывали солнце и звезды, в шкафчиках то исчезали, то словно по волшебству появлялись продукты и посуда. В тех комнатах, что долго стояли запертыми, и время казалось стоячим, затхлым, нежилым, в него не хотелось входить без стука — разве что найдется веская причина. Очень веская. А в спальне время было пластичным и вязким, будто комок согретого пальцами воска: тронешь, и потечет, куда ему вздумается — вперед, назад, в сторону любого из смежных миров, веером сходящихся в зеркале. Здешняя тишина несла в себе отзвук еще не сказанных слов, с покрывала сами собой исчезали следы пролитого чая и кофе, а картины в зеркале мешались так причудливо, что порой было не разобрать — прошлое это, настоящее или будущее.
Иллина привыкла. Привыкла к тому, что проходящие годы не оставляют следов на ее лице, что она безнадежно, немыслимо одинока, а события в основном случаются внутри, а не снаружи. Она с трудом вспоминала свою прежнюю жизнь — до зеркала — и даже под угрозой смерти не могла бы сказать, когда в последний раз видела мать: Ирэн решительно оборвала все контакты, как только сообразила, во что превращается дочь.
Ее новой семьей стали Ивонн и Китти. Двадцать лет промелькнули, как один день, а когда бабушка ушла, не обременяя ее старческой немощью и хлопотами с погребением, просто шагнув в зеркало вместе с любимой кошкой, в душе новой Иллины не нашлось места для скорби. К чему грустить, если они непременно встретятся — едва уловимым эхом, скользящими по стеклу бликами, холодными тенями зазеркалья? Крохотная частица Ивонн так и осталась бродить по комнатам, по-прежнему согревая внучку теплом и заботой: девушка отчетливо ощущала ее присутствие, а временами до нее доносились голоса прежних обитателей дома. Они не были ни добры, ни злы; они просто знали, что однажды она пополнит их ряды, а кто-то придет ей на смену. Сторожить пустоту и оберегать человеческий мир от всего, что ему не по нраву. Хранить покой места, которое само время опасливо обтекает мимо, словно река — лежащий поперек русла камень.
Единственным свидетелем прошлого осталась кукла. Вздорная, глупенькая, но по-своему добрая китаянка Лиз, наряженная в потрепанное кимоно ярко-алого цвета. Она сидела на тумбочке около зеркала, но в стекле не отражалась: вместо нее появлялась Анилли, сестра-двойник из зазеркалья. Ее визиты редко выходили приятными, и нынешний вряд ли был из их числа…
Что-то грядет — это стало ясно с самого утра.
Иллина проснулась с головной болью, обещающей уже к обеду превратиться в форменную мигрень. Звуки раскаленными гвоздями впивались в виски, мир крошился и дрожал, как будто был слеплен из мутного, дурно пахнущего желе. Краски выцвели, приятные прежде запахи стали пыткой. Реальность превратилась в пародию на саму себя, но вместе с гротеском в ней проступили черты того, что раньше было скрыто от глаза.
Пустота полнилась жизнью. В полутьме угадывались хрупкие, сотканные из тысячи оттенков мрака фигуры, в ушах звенели бесплотные голоса, а воздух был сплошь заткан тончайшей — легче пуха, тоньше шелкового волоса — паутиной, свитой из дыма и хрусталя. Эти нити тянулись из спальни, прямиком из холодного, кипящего тенями зазеркалья; они мягко текли по комнатам, заполняли коридор до входной двери и змеями расползались во внешний мир. Что с ними происходит дальше — Иллина не знала, но догадывалась, что зеркало так контролирует тех, кого сумело коснуться ее руками. Подтачивая здоровье, насылая кошмары, по капле воруя жизнь, отнимая восторг и умение смеяться, чтобы поддержать силы стража и хоть немного приглушить голод таящихся в зазеркалье монстров. Девушка всегда чувствовала эту сеть, пускай и не так явно, но даже при всем желании ничего не сумела бы с ней поделать: нити были слишком прочными и не рвались, лишь хрустально звенели — хоть от удара, хоть от случайного прикосновения. Вероятно, точно такая же нить тянулась и к ней, просто она была много толще и прочнее остальных: несмотря на все старания, Иллина не могла ее разглядеть, зато отчетливо ощущала идущий из зазеркалья призыв. Осторожный, мучительно-тянущий… Ему невозможно было сопротивляться, да не очень-то и хотелось — она попала в зависимость от воли зеркала, и каждый новый день только укреплял эту противоестественную связь.
Живущие за стеклом хотели ее видеть. Иногда — лишь затем, чтобы просто поговорить. А сегодня ее звали Анилли и Китти, и вместе это тянуло не меньше, чем на праздник.
То, что время пришло, понять было проще простого. Желание коснуться зеркала стало совершенно нестерпимым, зато почти прошла голова. Мучительная мигрень утихла сама собой, а взамен появилось предчувствие того, что ее ждет: надменный холод, перевитый искрами смеха, и басовитое, нежное мурлыканье.
Иллина летела в спальню, как на крыльях. Разговор живого с неживым — это темная жуть и боль, но ей так хотелось увидеть Китти!
…Знакомая до последней царапины дверь.
Лилово-кофейный сумрак, обрамленная медью бездна…
Зеркало встретило ее холодом и терпеливо ждущей пустотой. Грозовой тучей клубился туман, лунным диском сиял циферблат настенных часов. Стрелки не двигались, игнорируя праведный гнев висящего на стене двойника.
Лиз смотрела на полную луну. По гладкому, лишенному возраста лицу скользили блики, то оживляя спокойные черты, то превращая их в безжизненную маску.
Ни тени, ни отражения у куклы не было. Свет, едва касаясь, огибал стройную фигуру и уносил ее образ в зазеркалье, давая жизнь Анил.
Иллина шагнула к зеркалу. Воскреснув из небытия, двойник сделал шаг ей навстречу, замешкавшись на какую-то четверть такта, на половину удара бешено стучащего сердца…
Громко проскрежетали часы. Стеклянная стрелка дернулась, но осталась на своем месте.
Привычный с детства портрет тек, словно горячий воск. Короткие светлые волосы удлинились, разгладились и потемнели. Нервное, полыхающее азартом и страхом лицо обрело каноническую восточную бесстрастность. Крыльями взметнулись широкие рукава, легкомысленный домашний халатик сменило строгое бордовое кимоно с приколотой к вороту веткой цветущей сакуры.
Со снисходительной нежностью улыбнулись глаза — черные поверх бледно-зеленых. К стеклу потянулась узкая ладонь с острыми коготками, выкрашенными алым.
— Здравствуй, — прозвучало в голове у Иллины.
С пухлых, обведенных темно-красной помадой губ не сорвалось ни звука.
— Привет, — машинально отозвалась девушка вслух, и, решившись, коснулась стекла рукой.
Пальцы встретились и переплелись: лихорадочно-горячие поверх ледяных, иллюзия поверх костей, мышц и тонкой кожи. Ладонь прошла сквозь зеркало, не ощутив сопротивления: оно осталось в другом измерении, в мире четких границ и строгих причинно-следственных связей, где половинки единого целого не то что никогда не могли встретиться — даже не подозревали о существовании друг друга.
От прикосновения Иллину сначала бросило в жар, потом в холод. Внутри воцарилось каменное спокойствие, которым щедро поделилась Анил. Звучащие в голове чужие мысли уже не вызывали ни отторжения, ни удивления — лишь поверхностное, ленивое любопытство.
— Я пришла тебя сменить, — буднично сообщила азиатка, теребя кончик блестящей иссиня-черной пряди. — Ты устала и слишком засиделась на одном месте. Пора тебе немного развеяться.
— И с чего бы такая забота? — скептически фыркнула Иллина. На Аниллиэто было совсем не похоже: обращать свое царственное внимание на окружающих, а вдобавок пытаться сделать для них что-то хорошее. — Не откажусь, но имей в виду: мне пока нечем тебе отплатить.
— Это подарок, — тонко улыбнулась Анил. — У тебя сегодня именины, ты что, забыла?
А ведь верно. Сегодня утром ей стукнуло двадцать семь, но она даже не догадалась порадовать себя каким-нибудь милым пустячком в честь дня рождения. Она вообще о нем не вспомнила…
И мама (Ирэн!) тоже не позвонила. Хотя как бы она позвонила, если телефон все время выключен, а без желания хозяйки гость не просто заблудится в доме — он и входной двери не найдет, будет стоять в полушаге от крыльца, не замечая…
Из глаз брызнули слезы. Иллина смахнула их, не глядя: Аниллипрекрасно читает мысли, поздно уже стыдиться…
Азиатка не стала ее утешать — не любила она этого делать, да и не особо умела, чего уж греха таить. Зато она отлично знала, кто сможет помочь вконец расклеившейся сестренке.
— Китти! — крикнула она с напускной строгостью. — Выходи уже, засоня!
Зазеркальная туча вспучилась и выпустила ложноножку. Отросток свернулся клубком, дернулся, отрываясь от породившего его облака мрака, и грациозно потянулся, вставая на четыре мягкие лапы. Вспушилась антрацитово-черная шерсть, сверкнули золотистые радужки. По халату затрещали когти — кошка немного не рассчитала прыжок, но все-таки удержалась на плече и завозилась, удобнее устраивая хвост и лапы.
— Мауи! — недовольно сказала Китти, прижимаясь щекой к щеке и обеспокоенно заглядывая Иллине в глаза. — Ма?
Перевода не требовалось. В таком тесном контакте эмоции текли напрямую, да и не было в них ничего мудреного. Кошка расстроилась, застав младшую хозяйку в слезах, и спрашивала, не может ли она чем-нибудь помочь.
— Китти… — без сил выдохнула Иллина, пересаживая кошку на руки и зарываясь лицом в мягкую шерсть. — Спасибо…
Кошка улыбнулась и довольно сощурила глаза. Ей было тепло и уютно, к тому же она чувствовала, что хозяйка почти успокоилась. Значит, больше не будет всхлипов и ползущих по хребту капель, не придется заново вылизываться…
— Лин, ты как? Готова?
Аниллисмотрела на них, не особо пытаясь скрыть сквозящее в голосе отвращение. Все это сюсюканье было не по ней: рожденная пластиковой куклой, она и в новой жизни осталась расчетлива и скупа на эмоции.
— В порядке, — смущенно улыбнулась Иллина. — Ты сама?
— Конечно. Подходи ближе.
Они стояли друг против друга, едва касаясь пальцами — такие непохожие отражения, разделенные холодным барьером стекла, и им же объединенные. Кошка устроилась в ногах, задрав усатую мордочку и с интересом поглядывая то на Анил, то на Иллину. Бархатные уши, украшенные кисточками на тон светлее остальной шерсти, напряженно прислушивались к чему-то незримому: кошка чувствовала, что скоро что-то произойдет. Совсем скоро… прямо сейчас…
Стекло вспыхнуло и разлетелось в пыль, окутав девушек радужно сияющим облаком. Ледяное, не дающее ни тепла, ни света пламя текло по лицам, стирая с них всякое выражение. Выжигало из тел малейшие признаки индивидуальности, превращая их в идеальные заготовки для резца скульптора или кукольника: какой образ мастер захочет воплотить в живом, дышащем камне, тот и выйдет… Плавило души, бережно переливая их из одного сосуда в другой…
Мир менялся. Иллина чувствовала, как замедляется пульс, а текущая по венам кровь сменяется водой пополам с колотым льдом. Как растворяются мышцы и кости, превращаясь в мерцающее свечение, в вязкий, пахнущий снегом и полынью туман. Как с души, пласт за пластом, исчезает все, что мешало ей быть собой, что неподъемными цепями сковывало крылья, отдавая ее во власть земного притяжения. Неведомый мастер всерьез взялся за зубило и ластик, и Иллина звонко рассмеялась, падая в полуночное небо — или же взлетая над темной, пылающей звездами бездной…
Вечно юная, как сказочная фэйри. Сильная, свободная. Счастливая…
Сейчас она ощущала себя бабочкой. Прекрасной, нежной бабочкой, сотканной из дыма и алмазного крошева, со сверкающими тысячей радужных граней чешуйками и бритвенно-острыми крыльями. Бабочкой, беспечно парящей в ветрах судьбы и вольной выбирать любые маски: слабой земной женщины, чудища из кошмарных снов или светлого, беспощадного в своей чистоте ангела…
Зазеркалье открывалось перед ней, как сокровенная святыня перед уставшим, сбившим ноги паломником. Иллина возвращалась домой, и отчий дом, из которого она когда-то ушла, гостеприимно распахивал перед ней двери и расстилал любые дороги — выбирай, какую только пожелаешь…
Иллина прислушалась к своему новому сердцу, решительно ступила на приглянувшуюся тропинку и пошла по ней, не оглядываясь. Оторопевшая кошка уставилась в спину исчезающей в зазеркалье хозяйки и с громким мявом припустила следом — случись что, она же потом себе не простит…
Невидимая рука терзала сидящую на тумбочке куклу. Укорачивала длинные черные волосы, одновременно перекрашивая их в блонд. Безжалостно сминала черты лица, заостряя подбородок и скулы, выравнивая линию губ и превращая раскосые глаза в широко распахнутые европейские. Стягивала алое кимоно, меняя его на цветастый махровый халат и домашние тапочки…
Стоящая перед зеркалом азиатка неуверенно ощупывала ковер босыми ногами. С удивлением касалась кожи — плотной, гладкой, непривычно теплой…
Висящие на стене часы щелкнули — и пошли в обратную сторону.
Ирина Клеандрова
Родилась 7 июня 1981 года в г. Полесск Калининградской области. После окончания школы уехала учиться в областной центр — Калининград, где проживаю по настоящее время. В 2003 году закончила Калининградский государственный технический университет, получив диплом с отличием.
В июне 2009 года в качестве начинающего автора пришла на портал «Самиздат», с 2010 года — судья и организатор постоянно действующего конкурса «Поэтический Куб». Регулярно участвую в поэтических и прозаических состязаниях, часто занимаю призовые места, любимые конкурсные площадки — «Самиздат», «Миры фэнтези», Фантлаб, «Генетика слова». В творчестве предпочитаю фэнтези, мистику, пейзажную лирику, сказочные и фольклорные сюжеты.
Имею ряд публикаций в профессиональной сфере — научные статьи, компьютерные самоучители по графике и базам данных. В 2013 году в издательстве «Altaspera» вышел авторский сборник стихотворений «Венок из чертополоха», по итогам конкурсов были опубликованы подборки стихотворений в журнале «Буквица», сборнике «Когда я уплыву по Млечному Пути» (ЛИА «Альбион», составитель И.Кирпичев) и несколько рассказов для журнала «Пересадочная станция».
Ничего, если мы будем на «ты»? Это не панибратство, не приглашение к интиму. Просто нужно поговорить с умным человеком, посоветоваться, задать кое-какие вопросы — очень личные — из тех, что годами свербят в подвздошье, будят в грозовые ночи и не дают уснуть под влажной, путающей ноги простынёй. И ведь не спросишь о личном малознакомого человека, с которым на «вы». Здесь нужен близкий друг, понимающий. Вот я и обманываюсь выдуманным знакомством.
Быть может, вопросы эти тебя удивят или позабавят, и тогда я оправдаюсь за навязчивость. В конце концов, ты всегда можешь выбросить их на помойку. А я нет. Живу с ними.
Мне нужно знать.
Ты любишь играть в прятки?
Не для вида, не для того, чтобы побыстрее отделаться от маленького тирана, зудящего с комариным упрямством: «Поиграй со мной! Ну поиграй со мной, пожалуйста!» А так, чтобы все взаправду: и крепко зажмуренные глаза без плутовской щёлочки между ресниц, и торжествующее: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать!», и судорожные поиски укромного уголка, словно жизнь от них зависит. И горделивое осознание, что теперь ни за что не найдут, и будут звать, и испугаются до злобы и подзатыльников, а ты выскочишь с победным воплем и остаток дня сможешь дразнить неуклюжих и недогадливых взрослых.
Ты ещё не забыл, как это было?
Я — нет.
Каждое чёртово мгновение.
Тебе шесть лет. Меньше не надо — вспомнишь ли? Но и старше плохо. Там начинается школа, новые авторитеты шепчут странные пугающие откровения, а мир бледнеет, застирывается с каждым свежим знанием. Там граница, за которой чудеса превращаются в фокусы, а Дед Мороз умирает от менингита и алкоголизма. Но ты ещё не знаешь этого, тебе ещё наплевать на недомолвки, полутона и оговорки. Ты искренний счастливый маленький человечек.
Сегодня выходной. Солнечные лучи играют с пылью на ковре, щекочут нос. Окна в квартире приоткрыты, лёгкий ветерок касается невесомого узорчатого тюля. Не знаю, почему ты сидишь дома в такой чудесный денёк, но мама категорична:
— Никакой улицы!
Спорить бесполезно, она уже отвернулась, гремит кастрюлями, выстукивает ножом дробь на разделочной доске, ругается, схватившись за горячее. Мама занята.
Бабушка? Она старая, играть с ней неинтересно. Вечно сидит в кресле, дремлет, и телевизор включён на полную громкость. Хорошо, если бы она смотрела мультики, так нет — глупые сериалы, в которых темноволосые тёти с длинными тонкими носами ругаются со смуглыми дядями, потом долго плачут навзрыд, а разозлившиеся дяди уходят, хлопая дверьми. У тебя есть друг, Рафа, его мама с папой очень похожи на сериальных людей, и сам Рафа чёрненький, кучерявый, лупоглазый. Но он клянётся, что в его доме никто никогда ничем не хлопает. Глупый телевизор у бабушки. И такой же древний, как она.
Два года назад ты проснулся среди ночи и босиком пошлёпал в туалет. Растрёпанный, в скособоченной пижаме, не открывая глаз и прислушиваясь, как свистят носами, храпят и ворочаются во взрослых комнатах. Ваша квартира, такая унылая, длинная и иссиня-мрачная в лунных отблесках, была полна этими звуками и шорохами; они убаюкивали, звали в постель. Ты всё сделал в темноте, не зажигая света, и уже возвращался, когда заметил на полочке у зеркала гранёный стакан. То ли бродяга-луч мелькнул в стеклянных рёбрах, то ли нечаянный сон наполз на явь, но ты отпрыгнул назад и, поскользнувшись, с полузадушенным взвизгом грохнулся на пол. Рассёк кожу на виске, разбил губу, но даже не заметил, а судорожно задёргал ногами, елозя босыми пятками по скользкой плитке и отползая подальше, пока не упёрся головой в ванну. По дороге обрушил ведро со шваброй. Мокрая вонючая половая тряпка упала на глаза, пыталась задушить, но даже через неё из гранёного стакана на тебя скалились кровавые зубищи ночных монстров.
О да, ты заорал! Какой это был вопль! Сбежались все, щёлкнул выключатель, и тебя тормошили, и расспрашивали, и ахали вокруг ссадин, и ругались. А ты захлёбывался слезами, уткнувшись в мамино плечо, и украдкой подглядывал, как бабушка полощет в стакане вставную челюсть и засовывает её в рот.
С тех пор ты не зовёшь бабушку играть.
К папе приставать нельзя. Ты знаешь, что он «вкалывает, как проклятый», «горбатится сутки напролёт» и «имеет право немного отдохнуть в чёртов выходной». Приходится ждать, когда сам позовёт. Жаль, что это бывает редко. Но сегодня счастливый день (хотя и без прогулки) — на пороге твоей комнаты появляется добродушный отец и, широко распахнув могучие руки, кричит:
— Ну, кто тут будет играть со мной в прятки?!
И ты с визгом срываешься с места, игрушки шрапнелью разлетаются по комнате, а ты уже в объятиях этого огромного доброго прекрасного человека. Твоего папы. А он снисходительно тискает тебя и рокочет:
— Кто водит, я? Тогда считаю. Кто не спрятался — я не виноват! Раз-два-три…
Ты летишь в коридор, распахиваешь дверь в кладовку. Но не забираешься внутрь — это слишком просто, ведь папа наверняка услышит скрип петель и мигом тебя отыщет. Вместо этого тихонько прикрываешь дверь и крадёшься к стенному шкафу. Там, под ворохами полотенец и белья «про запас», старых дублёнок «на дачу» и заношенных отцовских курток, поместится кто угодно. Для тебя места более чем (достаточно?). Нужно лишь осторожно, без шуршания раскопать узкий лаз и гибким червяком ввинтиться вглубь. Ты знаешь, что шкаф старый, перекошенный, и фанерная облупленная дверь с мутным зеркалом закроется сама.
Шикарнейшее укрытие.
Ты замираешь, только сердце колотится часто-часто: найдёт? не найдёт? не должен… Для верности прикрываешь глаза и слушаешь, когда снаружи раздадутся отцовские шаги и знакомый голос взмолится:
— Всё-всё, сдаюсь! Вылезай!
Но пока тихо. От твоего дыхания вспархивают мельчайшие пылинки, дермантин старой куртки поскрипывает от каждого движения. В шкафу воняет клеем, навечно въевшимся в тряпьё, пóтом и чуть-чуть плесенью. Душно. Сидеть на ворохе одежды удобно, но всё время чудится, будто под тобой шебуршится облезлая наглая крыса, старый шкафной квартирант. Такая древняя, что не укусит, но всё равно мерзкая и противная.
Эта крыса жила в шкафу всегда. Наверное, она забралась внутрь ещё на мебельной фабрике и не захотела вылезать. А может, её дом был очень-очень далеко, а сюда она ходила тайными, одной ей ведомыми тропами. На твоей памяти отец трижды перетряхивал шкафные внутренности, но ничего, кроме крысиного помёта, не находил. А уже ближайшим вечером из щёлочки в двери привычно шевелила длиннющими усами наглая серая морда с надорванным ухом и мутным бельмом на правом глазу.
Эта крыса издевалась над твоей семьёй до тех пор, пока бабушка не принесла рыжую Люську.
А шагов всё нет и нет. Ты начинаешь скучать. Медленно сдвигаешь мешок с нестиранным бельем и выглядываешь в щёлочку. Перед носом лист дверной фанеры, когда-то молочно-белый, а сейчас побуревший, в сетке продольных трещин и грязных потёков. Будто чужая посылка, брошенная почтальоном в лужу у подъезда. А ещё ты видел старый фильм про рыцарей, священников и эпидемию чумы, и там чёрные люди с факелами в точно таких облупленных ящиках хоронили мертвецов. Много мертвецов. Это было плохое кино, ты заревел, а мама ругала бабушку. И ты представляешь себе, что сидишь в том самом ящике, и вот-вот придут чёрные люди и кинут ящик в яму к десяткам таких же. Из-под одежды тянет мокрой землёй, в спёртом воздухе висит чад горящей смолы. Пряжка с отцовской куртки упирается тебе в бок, точно ржавый доспех. Ты обмираешь от жути.
— Враки! — шепчешь с убеждённостью человечка, с которым не может случиться ничего плохого. — Это вранливое кино, такого не бывает. А я уже взрослый, чтобы пугаться глупых врак.
Шагов всё нет. Двери старого шкафа отгородили мир, заперли звуки. Ты знаешь, что там, снаружи, остался шум маминой готовки, и бабушкин телевизор, и урчание кошки Люськи, и папина ругань, когда рыжая нахалка путается у него под ногами. Но ты не слышишь. Платья, бельё, дублёнки и куртки сожрали звук, заткнули уши комками жёлтой ваты. Только глупая муха, случайный сосед по фанерной тюрьме, надсадно жужжит над головой, с тупым упрямством тычется в стенки.
И тогда ты понимаешь, что остался совсем один. И нет никакой разницы, в шкафу ты, или снаружи. Потому что там, снаружи, тоже никого. Но ты ещё не веришь. Смелый маленький человечек знает, что где-то есть чудовища и липкие ночные кошмары, злые ведьмы и косматые вонючие людоеды, ворующие детей, но в любой беде, в каждом горе родители всегда окажутся рядом, появятся в самую жуткую минуту.
Маленькая ладошка упирается в грязную фанеру, дверь со скрипом приоткрывается. Тишина. Радостная муха вырывается из плена, еще миг — и её жужжание растворяется в пустых комнатах.
Ты один.
— Эй! — голос срывается на писк. — Вы где?
Ты выбираешься в коридор, за спиной рушатся завалы старых одежд. Ерунда. Ты будешь счастлив, если на шум выглянет мама и заругается. Или разворчится бабушка. Или папа с суровой непреклонностью укажет в угол.
Никого нет.
Ты медленно, на цыпочках, обходишь квартиру.
На кухне пусто. Грязные кастрюли и сковородки грудой свалены в раковину, плита холодная, на столе налёт пыли. К углам прилипла паутина, оконное стекло в разводах и птичьем помёте, занавески с сиреневыми цветочками обвисли ветхими сальными тряпками. В открытой сахарнице, забытой на столе, видны твёрдые комья, поросшие серо-бурой грибковой бахромой. Затхлый воздух отдает плесенью и старыми тряпками, точь-в-точь как в шкафу.
— Мама! — зовёшь ты шёпотом и неуверенно улыбаешься.
Наверное, взрослые хитрят: не сумели тебя найти и вместо того, чтобы признаться, спрятались сами.
— Нечестно! — кричишь ты и пробегаешь одну комнату за другой, заглядывая в укромные уголки. — Мы так не договаривались! Я не играю!
В туалете не спрятаться, разве что в чугунной ванне, свернувшись калачиком, но её проверяешь в первую очередь. Под бабушкиной железной кроватью лишь пыль и растерзанные кошкой старые тапки. В родительской комнате есть шкаф с раздвижными дверьми. Ты врываешься в него, сдёргиваешь с плечиков мамины платья и кофты, топчешься по отцовским костюмам. Ты — вандал, и требуешь наказания. Пускай приходят, пускай видят! И кричат, и ругаются, и папа тянется за ремнём. Аккуратные стопочки белья летят на пол, разваливаясь изломанными птицами. Ты карабкаешься наверх по полкам, словно по вантам пиратского корабля, — вдруг кто-нибудь притаился на антресолях? Хоть Люська, хоть та самая гадкая и страшная крыса…
Снова кухня. Есть верный способ выманить маму. Ты забираешься в морозилку и тянешь наружу заиндевелый пластиковый трофей.
— Эй, я достал мороженое! — орёшь в пустоту комнат. — Сейчас буду его есть! Целиком! Руками!
Первый кусок обжигает горло. Кирпичным обломком продавливает гортань и вымораживает грудь. Он всегда самый вкусный, этот первый кусок, но нынче как раз вкуса и нет. Хоть сладкий пломбир, хоть горчица с пивом. Кстати…
— Пап! Папа!!! Можно, я пива выпью? — ты нарочито грохочешь дверцей холодильника. — А какое лучше с мороженым — бутылочное, или в банке?
Тишина.
Ты с опаской разглядываешь добычу, расставленную на грязном липком столе. Нюхаешь папин любимый напиток: тьфу, гадость редкостная! Ковыряешься в мороженом, нехотя проглатываешь ещё кусочек. Оказывается, оно давно скисло и воняет рыбьей требухой. Как ты не заметил раньше? Во рту противно, язык облепила кислючая плёнка, щекочет, першит, дёргает. Пальцами до неё не добраться — слишком глубоко — и ты остервенело пихаешь в горло ложку. Трёшь язык, нечаянно сглатываешь, давишься и падаешь на пол в приступе жгучего раздирающего кашля.
Мамы нет.
Теперь ты знаешь точно. Иначе почему она не прибежала к тебе на помощь?
И папы нет. И бабушки, и Люськи. Даже крысы нет.
Никого нет. Нигде.
Ты один.
Выскакиваешь на улицу. По двору ветер гоняет чумазый пластиковый пакет. Тот подлетает выше голых колючих кустов, с шуршанием расправляется и, словно дурацкий парашют, медленно планирует вниз. У самой земли ветер снова хватает его, подбрасывает, и всё повторяется. Ты стоишь и смотришь. Схватил, подбросил, вниз… Схватил, подбросил, вниз…
Ветер одинок.
Стонут ржавые качели, пеняя на жизнь хрипло-скрипучим шёпотом старого курильщика. Ты вспоминаешь вдруг, почему мама не пускала во двор. Вчера на этих самых качелях, новеньких, весёлых, липких от свежей бирюзовой краски, раскачивался твой друг Рафа. Всё выше и выше. Размахивая тонкими ножками, вцепившись белыми пальцами в сиденье, но не останавливаясь — ведь ты обидно смеялся и кричал:
— Слабó закрутить солнышко?!
Рафа сорвался. Завис почти вверху, едва не перевалившись на полный круг, но вспотевшие пальцы разжались, твой друг пискнул по-заячьи, взбрыкнул ногами и упал плашмя, лицом в грязь и песок. Может, и обошлось бы, если бы Рафа не вскинулся с перепугу, не попытался встать. Деревянное качельное сиденье упало с неба, ребром ударило по тощей спине…
Заборчик вокруг маленькой цветочной клумбы совсем развалился. Да и сама клумба похожа на чёрный великаний плевок, из которого торчат гнилые перекрученные кочерыжки. Скелеты розовых кустов, порченые мумии физалиса и пионов.
Помойные баки забрались в центр огромной мутно-свинцовой лужи. Словно остовы древних кораблей — грязные, забытые, брошенные.
И бурая пыль. Откуда столько пыли? На асфальте, на лавках, на грязных оконных стёклах, на пустом мёртвом небе. В пыли можно рисовать, можно разгонять её клоки сандалиями, можно набрать полные ладошки, прижать к носу и задохнуться.
Ты бежишь со двора на улицу. Топоток твоих сандалий взлетает вверх, к плотоядным оконным провалам в уснувших домах. Те бросают вдогонку злое издевательское эхо.
Ты вжимаешь голову в плечи, оглядываешься испуганно. Миг — и звук исчез, испарился.
Оцепенелая тишина. Её слишком много. Её даже больше, чем пыли. Вместе они превратили улицу в кадр из древнего немого чёрно-белого фильма. Когда рвётся киноплёнка, в тёмный зал врывается тишь, а на залатанном экране дрожит мутная картинка. С застывшими домами-картонками, с пятнами деревьев и с кривым солнцем на бездушном сером небе.
А есть ли у тебя уши? Может, пыльная лапа бесшумно подкралась сзади и проткнула их ржавой иглой, а ты не заметил? Может, ты тоже скоро исчезнешь, вслед за мамой и папой, а пропавший слух — это, на самом деле, приближение вечного ничто?
Ты хватаешься за уши, щупаешь их, тискаешь, но, кроме шуршания собственных пальцев, не слышишь ничего. Тянешь до боли, до брызнувших слёз, но звуки не возвращаются. Даже ржавые качели-предатели не скрипят, замирают и злорадно скалятся вслед. Сейчас ты был бы счастлив и шебуршанию старой крысы. Просто расцеловал бы её в бельма. А муха? Зачем выпустил? Хоть кто-то из живых… И тогда, надеясь заполнить пустоту собой, ты начинаешь петь. Орёшь во всю глотку, надсадно, до сиплой рези кричишь подряд все песни, все строки, отрывки и огрызки, какие только можешь вспомнить:
— Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам…
— От улыбки хмурый день светлей…
— Пора-пора-порадуемся на своем веку…
— Пусть всегда светит солнце… пусть всегда будет мама!..
Мёртвые дома безучастно таращатся чёрными окнами. Улица пожирает твои песни, как половая тряпка пролитую воду. Над головой замерла рыхлая бесформенная туча, белёсым пятном прилипло к небу солнце. Словно бельмо на гигантском крысином глазе. И ты вдруг понимаешь, что это уже вовсе не ты, а всего-то черствая хлебная крошка на огромном пустом блюде-городе. Тощий прозрачный червяк, случайно заползший не туда. А сверху невидимый древний ворон разглядывает тебя с неспешностью и плотоядным презрением, косится то одним равнодушным зрачком, то другим, прицеливается, чтобы поточнее долбануть гигантским чёрным клювом. Всё, что ты видишь, знаешь и помнишь — дома, улицы, ржавые качели и даже мама с папой — для злобной птицы лишь выцветшие бессмысленные узоры на тарелке.
В горле поселились кусачие осы. Свили гнездо, ползают, жалят нещадно. Ты не можешь выдавить и писка. Заходишься кашлем, и от резких движений взметывается бурая пыль. Или это любимая специя древнего ворона? Как тот красный жгучий перец, который так нравился воспоминанию по имени «папа»… Пыль липнет, лезет в рот и в нос, мелкими песчинками царапает глаза.
Слёзы. Сопли. Кашель. Ты закрываешь лицо руками и, расшибаясь обо все углы и выступы, бредёшь назад. Через умерший дворик, прямо по мутно-свинцовой луже, загребая сандалиями ледяную воду. Через гулкий чёрный подъезд поднимаешься в пустую квартиру. Захлопываешь спиной входную дверь и сползаешь на пол.
Тебе шесть лет. И никогда не будет семь. Потому что мама ушла. И папа, и бабушка, и все люди в городе, и даже Люська с одноглазой крысой. Тебя забыли. Бросили. Наверное, ты больше не нужен. Ты надоевшая сломанная игрушка.
Не поднимаясь на ноги, заползаешь в старый стенной шкаф. Долго ворочаешься, пытаясь забраться в ворох полотенец, белья, дублёнок и курток так глубоко, чтобы никогда-никогда, даже если очень захочется, не отыскать дорогу обратно. Замираешь, зажмурившись и свернувшись калачиком, потом тихонечко, со всхлипами, принимаешься шептать:
— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…
Очень может быть, что у тебя никогда и не было семьи. Мама и папа, бабушка и рыжая Люська — все это лишь обрывки муторных снов, нафталиновые галлюцинации. А, на самом деле, ты старая кривая облезлая крыса, которая всю жизнь провела в этом шкафу, и только по ночам, высунув в щёлку бельмастый глаз и кончик носа, подглядывала за пугающим нечто за границами фанерного мира. Во что проще верить: в сумасшествие старой крысы или в то, что близкие предали и бросили тебя?
Ты прерываешься, чтобы вдохнуть ртом, и твердишь снова и снова:
— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…
Когда ты повторяешь считалку тысячу тысячный раз, шкафные двери распахиваются, и сильные отцовские руки выдёргивают тебя из нафталиново-заплесневелого убежища.
— Ага, нашёл! Ну ты молодчина, как здоровски спрятался! Я всю квартиру облазил, прежде чем отыскал своего сынишку!
От папы несёт водкой, пивом и мамиными котлетами с чесноком, он хохочет и добродушным великаном подкидывает тебя к потолку. Ты давишься слезами и криками, хочешь схватить его за шею, прижаться, но отец не видит. Он треплет тебя по макушке и, поставив на ноги, со смехом шлёпает под зад:
— А ну, давай ещё разок! Уж теперь-то я быстро найду! Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…
Ты уверен, что любишь играть в прятки?
Андрей Таран
Родился 09.09.1974 г. в г. Солигорск (Минская обл., БССР)
В середине восьмидесятых семья переехала в г.Лангепас (ХМАО), где и окончил ср.школу.
В 1991 г. поступил на юридический факультет МГУ, закончил в 1996 г.
С тех пор проживаю в Москве.
Последние 10 лет работаю адвокатом.
Это первая публикация автора.