У меня умер гномик. Он сначала заболел, а потом умер. Папа сказал, что это от старости. Что гномики живут намного меньше, чем люди. И что так иногда бывает.
Это ведь папа мне его и подарил, когда я совсем маленький ещё был. Я тогда ещё только в детский сад ходил. Правда, уже в старшую группу. И вот однажды папа пришёл домой позже обычного. От него пахло морозом и смехом.
— Отгадай, что я тебе принес? — весело заорал он с порога.
Я тут же начал скакать вокруг папы и ныть, чтобы он скорее показал мне, что он принёс. А папа задирал к потолку руки с какой-то коробкой и кричал, что я должен пообещать себя хорошо вести.
Ну, я, конечно, сразу пообещал. Я всегда обещаю. Правда, не всегда получается выполнять свои обещания, но это вовсе не потому, что я такой обманщик. Просто я часто про них забываю. Но ведь папа с мамой тоже всё время что-нибудь да забывают. Пообещают, например, в воскресенье в зоопарк, а потом идут на какой-нибудь скучный взрослый день рождения. Но я на них не обижаюсь. Вернее, обижаюсь, но потом прощаю. И они на меня точно так же: покричат, покричат за что-нибудь, а потом целоваться да обниматься лезут.
Кстати, за то, что мы не пошли в зоопарк, папа и обещал мне подарок. Вот этот подарок он мне и принёс. И давай меня сразу дразнить. Но тут мама вышла в коридор и сказала, чтобы он прекратил, и папа прекратил. И, наконец-то, коробочка оказалась у меня в руках. Я сразу же стал её открывать.
— Осторожней с ним! — предупредил папа
— А что там? — насторожилась мама.
Но в это время я уже открыл коробочку, и тут мы все увидели, что в ней сидит совсем еще маленький гномик. Он был такой, такой, такой… ну в общем, такой маленький и такой хорошенький! Мама сразу начала возмущаться, но папа твердо сказал:
— Наш сын сам будет за ним ухаживать, правда?
И я постарался таким же твердым голосом ответить:
— Да, я буду сам за ним ухаживать!
И мама сдалась.
Ночь гномик провел в своей коробке, а наутро мы с папой съездили в магазин и купили ему уютный домик. Он был как настоящий, только совсем маленький. Там даже маленький дворик был, с огородом пластмассовым. Гному домик очень понравился. Он сразу в него залез и начал там чем-то шуршать. Папа сказал, что это он делает ремонт. Мне так хотелось хоть одним глазком взглянуть в окошко или дверь, но дверь была закрыта, а на окна гном повесил тряпочки-шторки.
Я долго думал, как же его назвать, и назвал Робином. Потом я назвал его Бомбуром. Потом я назвал его Гимли. Но ни на какие имена капризный гномик не откликался. Так и ходил целый вечер без имени, пока папа случайно не щёлкнул несколько раз пальцами во время футбольного матча. Просто папа, когда очень волнуется, всегда щёлкает пальцами. А гномик взял и сразу к нему на щелчки прибежал. И стал вокруг папы волноваться. Я потом его специально подальше отнёс, а папа специально стал пальцами щёлкать, и гномик опять к папе прискакал. Вот мы его и решили назвать — Щелчок.
В садике я сразу всем похвастался, что у меня теперь есть Щелчок. И все мне, конечно, обзавидовались. Даже Марьяна-задавала. Правда, она виду не подала, а только, как всегда, задрала нос и сказала, что гном — это фигня, а ей вот папа скоро привезет эльфа из поездки. И все сразу перебежали к Марьяне и стали её про эльфа допрашивать. А она ещё больше носом стала крутить, хотя никакого эльфа у неё вовсе и не было. А папа, может, и не привезет ей никого.
А потом — ну и подумаешь, эльф. У нас во дворе у Томки-скрипачки тоже эльф есть. А у бабы Насти даже целых два: мальчик и девочка. Мы всё ждали, что у них потомство будет, но так и не дождались. Папа сказал, что эльфы в неволе не размножаются. Мы, когда про это узнали, сразу стали бабу Настю уговаривать, чтобы она своих эльфов на волю выпустила. Но вредная баба Настя губы поджала и сказала, что вот как помрёт, так пусть их и выпущают, и что она про это даже в завещании напишет, а пока брысь отсюдова. Так что у нас на весь двор целых три эльфа. А гном только один есть — у меня. То есть был.
Я когда Щелчка гулять выводил, сразу полдвора сбегалось посмотреть. Потом, правда, попривыкли и уже не так сбегались. Но малышня всё равно вокруг крутилась и большими глазами смотрела. Щелчок тогда у меня уже несколько лет жил, мама ему такую классную одежду смастерила. А ещё пару костюмов мы ему по интернету заказали. Так что были у Щелчка и сказочная одежда для праздников, и обычная для гулянья. Но я его всё равно чаще в сказочной выпускал. Так нам играть было интересней.
А самое здоровское, конечно же, было играть в прятки. Щелчок ведь совсем маленький, и так умудрялся спрятаться — фиг найдешь. Я один раз его, наверное, целый час искал. Я уже многие его любимые места к тому времени выучил. А тут всё проверил — ну нету нигде. А он, оказывается, ко мне в карман залез, да и заснул. Вот дурашка. Только когда я пальцами щёлкать стал, он проснулся и вылез из кармана.
Я сначала хотел, чтобы Щелчок со мной спал, но мама сказала, что я могу его раздавить во сне. Я тогда испугался и не стал с ним спать. Но домик я на табуретку рядом с кроватью ставил, и Щелчок всегда со мной сидел, пока я не засну.
Потом, когда я в школе уже учился, нам стали всё больше и больше уроков задавать. К тому же я ещё с Марьяной из нашего класса пошёл вместе танцами заниматься. И всё меньше у меня было времени с Щелчком возиться. Тот грустил, конечно. Ко мне всё приставал. Я сижу, уроки делаю, а он мне пятки щекочет. У меня контрольная завтра, а он мне — пятки. Я его тогда в домик относил и запирал, чтобы не мешал. Сейчас вот стыдно очень, а тогда я как-то и не думал даже. Мне ведь уроки надо было делать.
Нет, я Щелчка не то чтобы совсем забросил — я и гулял с ним, и играл, но уже как-то всё меньше и меньше. К тому же я тогда о дракончике сильно мечтал. Они только-только появились, и все ребята о них мечтали. И папа обещал подумать об этом, если я школу хорошо закончу. Вот я и старался, учился.
А Щелчок загрустил. Он уже даже не каждый раз прибегал, когда его звали. Щелкаешь, бывало, пальцами, а он так выглянет из окна — и опять спрячется. В то время гномы стали у многих появляться, и я хотел Щелчку подружку завести. Но мама сразу воспротивилась. Сказала, что одного Щелчка нам пока вполне достаточно. Но я его всё-таки иногда в гости к знакомым носил. И там гномы такие скачки устраивали — никакого цирка не надо!
А потом он заболел. Мы врача знакомого вызвали, и он сказал, что это обычная болезнь для домашних гномов. Что они почти все ею рано или поздно заболевают в старости — от нехватки каких-то веществ. А каких — никто пока что не знает. И врач ушел, а я стал плакать. И мама, глядя на меня, заплакала, а папа ушел на балкон курить.
Я потом месяц за Щелчком очень ухаживал, и ему даже вроде бы немного лучше стало. Когда я из школы приходил, он сам ко мне со всех ног бежал, чтобы я поиграл с ним. А уроки он уже мне не мешал делать, понял, что нельзя, и просто рядышком на столе сидел, тоже что-нибудь малевал на листочке. Или просто смотрел, как я читаю.
А потом у меня начались контрольные в школе, и мне опять стало не до Щелчка. Ну просто целый день в библиотеке просиживал. Да и на танцах тоже подготовка к чемпионату началась. А Щелчок вскоре опять слёг и уже не поднялся. Я тогда последнюю контрольную написал, и мы с одноклассниками пошли есть торт к Марьяне. А когда я вечером вернулся, Щелчок меня встречать не выбежал. Мама сказала, что ему вдруг совсем стало плохо и он умер.
Как врач и говорил — от нехватки каких-то веществ. Я заплакал и решил, что больше никого никогда заводить не буду, даже дракончика, чтоб никто и никогда в неволе от нехватки веществ не умирал. Потом я заперся в комнате, позвонил Марьяне и рассказал ей про Щелчка. А она обозвала меня придурком. Она сказала, что Щелчку не хватило ни каких-то там веществ, а простого внимания и любви. И что если я такой тупой, то она со мной даже и разговаривать больше не будет. И повесила трубку. Но тут же скоро сама ко мне прибежала. И мы устроили Щелчку похороны.
Мы вместе с Марьяной отнесли его за город, на вершину небольшой горы, и похоронили в могилке. Я сам её выкопал. Щелчок был очень хорошим гномом. Но, наверное, ему и правда не хватило любви. Может быть, оттого, что он был такой маленький, мне казалось, что и любви ему хватит совсем маленько. А это совсем не так. Какого бы ты ни был роста, любви тебе надо много. Вот и Марьяна со мной согласна.
Когда у меня будет сын, я расскажу ему эту историю про Щелчка, и мы вместе с ним погрустим. И что-нибудь с ним вместе поймем.
А потом я подарю ему гнома.
Рустам Карапетьян
Родился в 1972 году в г.Красноярске.
В 1994 году закончил психолого-педагогический факультет Красноярского государственного университета.
Публикации в журналах «День и ночь», «Новый Енисейский литератор», «Контр@банда», «Литературный MIX «, «Огни Кузбасса», «Читайка», «Мурзилка», а также в различных антологиях и коллективных сборниках.
Лауреат премии им. В.П.Астафьева за 2007 год (номинация «Поэзия»).
Победитель конкурса «Король поэтов» 2008 (Красноярск).
Дипломант конкурса «Золотое перо Руси-2010», «Золотое перо Руси-2013» в номинации на лучшее произведение для детей.
Руководитель литературного объединения «Диалог» (Красноярск).
Член союза русскоязычных писателей Армении и диаспоры
Член красноярского представительства союза российских писателей
Член редколлегии международного творческого объединения детских авторов
Книга стихов для детей «Нарисованный слон» 2012 Красноярск, изд.»Поликор»
В 2013 году вышло четыре небольших детских книжки в издательстве В.Квилория г.Минск
— Что у тебя в правом кармане?
Мы только что вышли в зимний холод, громада центральной библиотеки провожает нас мудрыми взглядами сотни освещённых окон. На дворе 93-й год, троллейбусы ходят редко, а о маршрутках никто пока и не слыхивал.
— Дырка… — мне ужасно стыдно, моя рука через прореху в подкладке проникает в шубное подполье и, слепая, шарит там среди крошек и свалявшихся комков искусственного меха. Моя поза неудобна, моё положение комично, и я прячу неловкость за смехом. Его глаза за стёклами очков, как всегда, кажутся беспомощными и беззащитными. В такие глаза трудно смотреть, и я отвожу взгляд, продолжая яростно орудовать в недрах шубной полы. Наконец рука натыкается на что-то твёрдо-ощутимое. Я извлекаю на свет коробочку, обтянутую несолидным кожзамом. В таких обычно продаются украшения, и мне становится щекотно где-то в желудке. Я открываю: на псевдо-бархатной подкладке — немудрёное мельхиоровое колечко с капельками бирюзы.
— Когда мне было 22, я купил его и сказал себе, что подарю той Единственной, которую полюблю когда-нибудь… — слова так же беспомощны, как и глаза за стёклами, и мне хочется закрыть уши: я почти не в силах выносить эту беззащитность, эту откровенность, граничащую с выворачиванием души наизнанку. Я ворочаю глыбы слов в голове — и никак не нахожу ту, что мне нужна. И тут подъезжает троллейбус.
Я сижу в аудитории среди сорока таких же барышень, бог знает почему пожелавших «сеять разумное, доброе, вечное». Я такая же, как они, — скромно говорю я себе. Но писклявый голосок внутри протестует: нет, я не такая, я особенная, во мне есть что-то эдакое, если он среди всех выбрал именно меня. Я снисходительно улыбаюсь этим мыслям и не сразу замечаю наступившую паузу: я поднимаю глаза и — о боже, он опять! — ну, опять остановился на полуслове, и ничего не говорит больше про «полнообское оканье», и с идиотски-счастливым лицом смотрит, смотрит — на меня! Ещё секунда — и все успеют проследить за его взглядом! Я яростно киваю ему, машу рукой — «продолжай!», он спохватывается, шуршит бумажками на кафедре, и лекция по самому ненужному на Украине предмету — диалектологии русских говоров — продолжается.
Открытка выглядит очень пошло и банально, розовые цветочки-ангелочки, но меня это вполне устраивает. «Дорогой Андрей Николаевич, приглашаем Вас на нашу свадьбу, которая состоится 29.01.1994 в 19.00 в кафе «Глория». Марина и Сергей». Меня толкает под руку злой бес (никакой свадьбы, конечно, на самом деле нет и в помине), я кладу открытку на стол перед ним и надеваю самое невинное из своих лиц. Я смотрю на него и впервые убеждаюсь, что выражение «стал белым, как мел» — вовсе не «художественное преувеличение». Он поспешно выходит из аудитории, прихрамывая чуть заметнее обычного. Семинар отменяется, ура!
Мы сидим в дешёвой кафешке на набережной, ветер треплет полосатые тенты, локти прилипают к недовытертому столу, и пластик стула неприятно холодит голые ноги, далеко не вполне прикрытые мини-юбкой. Я сосредоточенно потягиваю молочный шейк, он смотрит на меня, замерев, как всегда, на полуслове. Мы знакомы уже три года, и столько же тянется этот нелепый односторонний роман, прекратить который у меня всё не хватает духу. Я нервно тереблю свои кольца (нет, конечно, среди них нет того, дешёвого, с бесхитростными капельками бирюзы). Он накрывает мою руку своей ладонью. Это что-то новое! Я возмущённо отодвигаюсь от стола вместе со стулом. Тогда он начинает говорить — вопреки моему всегдашнему запрету: «Я люблю тебя, Машенька. И я буду любить тебя всегда, до самой смерти. И после неё. И это — самая правильная и естественная вещь на свете — любить тебя. И…» — я пробираюсь между столиков, слова, как камни, продолжают стучать мне в спину, и я ускоряю шаг.
В этот раз Новый Год я встречаю одна: Игорь уехал со своей командой «бомбить по ночникам» («Слушай, Машка, за ночь можно объехать три-четыре точки, ну, смотри, как здорово, мы сможем потом поехать в Египет, ну, ты же хотела!»); Сашка отправлен на каникулы к бабушке-дедушке в Киев («Маняш, ты не волнуйся, ребёнку нужна смена обстановки, новые впечатления, да и всё-таки столица, мы в цирк с ним сходим, в зоопарк…»). Жизнь сложилась так, как сложилась, и я ни о чём не жалею: в общем-то, если разобраться, у меня есть все основания, чтобы чувствовать себя счастливой. Но я почему-то не чувствую. Но, впрочем, я рада, что сегодня осталась одна.
Я залезаю на табуретку и достаю с антресолей коробку, в которой хранится моё неразумное, неразменное прошлое: школьные дневники, грамоты, какие-то открытки, газетные вырезки, письма. Я перебираю весь этот драгоценный хлам, и мне не верится, что всё это — я.
Вот — конверт, на конверте — его старательный мелковатый почерк, обратный адрес — Киев, улица такая-то, Секацкому А.Н. Я прекрасно помню, что там, в этом письме, но всё равно достаю наивно-клетчатый листок: «Милая Маша! Твоё известие о предстоящей свадьбе не огорчило меня. Оно меня просто убило…». Дальше — всё те же его обычные, не позволенные мною слова: люблю, буду, всегда… Он предлагает выйти за него замуж. Помню мой лаконично-сдержанный ответ, уместившийся на новогодней открытке. Да, всё было правильно, всё сложилось так, как сложилось. Я ни о чём не жалею. И всё же — интересно, а как сложилось у него? Небось, всех этих «всегда и никогда» хватило ровно до следующего смазливого личика в девичье-студенческом цветнике…
Я достаю из той же коробки старую записную книжку, набираю междугородний номер: «Алло, Светка? С Новым Годом вас! Ха, не узнаёшь? Ну, ещё бы, созваниваемся раз в 300 лет… Ага!… Ну да… Да нормально, всё хорошо… Да ему уже восемь, какой садик… А твои как?… Ясно… Слушай, а помнишь, у нас был такой Андрей Николаевич в универе, ну, ты, кажется, ещё потом с ним отношения поддерживала, ты не знаешь, как там у него, женился он таки?..Что?.. Ой, да ты что… Надо же… Ага… А я и не знала… Да-а-а… Ну, ладно, празднуйте там, Славика поздравь от меня… Целую… Ага, давай, пока-пока…».
Новость бьёт меня по голове, берёт сердце в тугие тиски: воспаление лёгких, запустил, вовремя не обратился к врачу. Умер давно, оказывается, ещё до рождения Сашки. Смерть заставляет увидеть прошлое словно сквозь цветной фильтр — или, скорее, наоборот, без всякого фильтра: дешёвое кольцо, открытка с розочками, смешная прыгающая походка («Ты видела, как он ходит? Ага, Майкл Джексон отдыхает!»), прозрачно-удивлённые глаза за стёклами немодных очков… Я молча закрываю коробку и заталкиваю её в самый далёкий угол.
Болтаю с сестрой по скайпу, она толкует мне о прочитанной недавно книге, о каких-то там ангелах, кошках, медиумах… Я смеюсь, удивляюсь, интересуюсь, с каких это пор она читает такую махровую эзотерику, раньше я за ней такого не замечала. Она не обижается — мы с ней вообще почти никогда друг на друга не обижаемся — и предлагает мне всё же покопаться в прошлом, повспоминать — может, отыщутся и в моей жизни доказательства ангельской активности. Я, конечно, фыркаю, но, закончив разговор, начинаю перебирать в памяти все мои счастливые «случайности», большие и малые, которых со времени моего замужества стало как-то особенно много.
Вот я на кухне слежу за поднимающимся в кастрюльке молоком и вдруг чувствую, будто кто-то деликатно трогает меня за плечо… Я бегу в комнату и вижу, как трёхлетний Сашка свесился по пояс из окна, заинтересовавшись происходящим там, внизу, на улице… Вот мы с Игорем собираемся в долгожданное путешествие на Яву — деньги собраны, тур оплачен, завтра нам вылетать; я выхожу в магазинчик на углу — и вдруг, откуда ни возьмись, подскакивает ко мне безумная цыганка, хватает за одежду, кричит страшное: «Со-о-олнышко… на со-о-олнышко захотела? Дава-ай, езжа-а-ай…Бу-у-удет тебе солнышко, навсегда там останешься, и хоронить будет не-е-ечего!» Я с плачем вырываюсь, бегу домой. Игорь злится, но меня не переубедить, и мы сдаём билеты, а через два дня узнаём о цунами в Индонезии… А вот — я, решившись-таки сменить надоевшую работу корректора на что-то поинтереснее и поперспективнее, иду на собеседование в фирму, куда давно зовёт меня старый знакомый. Когда мне перебегает дорогу кошка (разумеется, чёрная, какая же ещё!), я только весело хмыкаю и иду дальше. Когда я вижу на заборе обрывок плаката, оставшегося ещё с последней рекламной кампании очередного «кандидата в», на котором теперь можно разобрать только «…но… не пойти…», я призадумываюсь. Когда на выходе из метро мой каблук попадает в щель канализационной решётки и ломается, я понимаю, что таких совпадений не бывает и, махнув рукой на новые горизонты и карьерный рост, возвращаюсь домой. Вскоре я узнаю, что старый знакомый, так желавший заполучить меня в качестве секретаря-референта, находится под следствием, что счета фирмы арестованы, и прокуратура активно «интервьюирует» всех моих несостоявшихся сотрудников…
Что ж, если верить сестре, все эти «случайности» — дело рук моего ангела-хранителя. Интересно, какой он? Что он думает обо мне? Наверняка считает меня простодушной дурочкой… Мне ужасно хочется наладить с ним «обратную связь»: в конце концов, у меня накопилось к нему немало вопросов и «рацпредложений» по улучшению моей, в сущности, неплохой, но столь далёкой ещё от совершенства жизни. Но как побеседовать с ним? Ответ приходит сам собой: конечно, во сне! В тот же вечер я укладываюсь в постель с твёрдым намерением этой ночью познакомиться, наконец, с тем, кто там дёргает меня за ниточки, — и высказать ему все мои «пфе». Ну, и поблагодарить кой-за-что, не без этого же…
***
Маша спит, раскинув в стороны руки, будто летит куда-то. Ей снится говорящий хомяк, рассуждающий о романах Фитцджеральда; и как они с Игорем валяются на камнях у абсолютно фиолетового моря; и как она вспомнила, что умеет летать, — ну, там нужно только такой специальный орган внутри напрячь! — и пару раз у неё получилось; и что у Лены-редакторши в ванной живёт орёл; и что Сашка вдруг начал говорить басом и в школе на труде собрал вечный двигатель — в общем, обычная милая дребедень. И, конечно, никаких ангелов.
А он, замерев, как всегда, на полуслове, смотрит на Машу со своей невообразимой высоты, и нелепо топорщится на затылке нимб, и одно крыло чуть короче другого. Он улыбается — беспомощно и беззащитно, и несколько беспечно потерянных перьев, вращаясь, опускаются всё ниже и ниже, в прозрачную пустоту.
Елена Ивченко
Родилась в Киеве в 1975, закончила филфак киевского педагогического института, с 2009 живу в Бельгии, преподаю русский язык в университете Льежа. Стихи пишу с детства, а недавно решила попробовать себя в жанре рассказа. Публикации: киевский журнал «Единственная», чикагский еженедельник «Обзор», немецкий журнал «Edita», альманах «Блогопадт».
— Слушаю вас.
Лицо, возникшее на экране, не очень-то подходило святому старцу — уставшее, озабоченное, в ореоле торчащих коротких волос.
— Э-эээ, — протянул Ларс.
Уважительной причины он ещё не придумал, приходилось действовать по обстоятельствам. Почему-то в голове крутилась одна глупая, но такая привлекательная мысль — со святой земли не выдают. Впрочем, до Земли тут больше четырехсот километров…
Старец нетерпеливо нахмурился. Надо что-то сказать.
— Я бы хотел помолиться у вас в храме! — выдал Ларс.
— У нас не храм, — сухо возразили ему, — и у нас не молятся.
Ларс растерялся.
— А что же тогда у вас делают?
Человек на экране тяжело вздохнул. Ларсу даже показалось, что сейчас его пошлют ко всем чертям и связь оборвётся. Но не угадал.
— Молодой человек, скажите прямо, что вы хотите? Попасть на маяк?
— Да, — Ларс судорожно кивнул.
— Второй шлюз. И будьте осторожны, створки иногда заедает.
Вблизи он был ещё меньше похож на святого. Да и на старца тоже. Не молод, да, — лет так пятидесяти, высокий, худощавый, но очень крепкий мужчина, волосы едва-едва начали седеть. Строгий, пронзительный взгляд.
Он был в рабочем комбинезоне, заляпанном свежими пятнами.
— Молодой человек, я попрошу вас оставить оружие на корабле.
Ни тени эмоций.
— Простите…
А вот Ларс смутился — он и забыл, что за поясом торчит пистолет. Никогда раньше не приходилось иметь дело с оружием…
Пришлось возвращаться.
Смотритель маяка ждал его. В какой-то момент Ларсу показалось, что это не человек — киборг: человек не может оставаться таким равнодушным. Может быть, Ларса приняли за другого? За кого? Да ещё пистолет… вряд ли.
— Идёмте, я покажу комнату, где вы можете отдохнуть. А меня прошу извинить, сейчас много работы. Если захотите перекусить, на кухне есть всё необходимое. Вечером буду ждать вас в комнате отдыха, заходите.
Ларс кивал, боясь ляпнуть что-нибудь лишнее.
Комната оказалась маленькой и весьма аскетичной, но это, как раз, волновало его в последнюю очередь. Главное, чтобы местный святой старец не сообщил полиции… В любом случае, других вариантов у Ларса в запасе не было.
Оставшись один, он с наслаждением вытянулся на кровати. Можно хоть немного расслабиться.
И подумать, как быть дальше.
Ситуация вышла сложная, но какая-то несуразная. Ларс до сих пор не мог понять, как его угораздило стать бандитом-злоумышленником, едва ли не международным террористом. Вот совсем не собирался. Более того, через неделю у него был запланирован отпуск и шикарная поездка с Маринкой на побережье Адриатики. Но не сложилось. Ни отпуска, ни Маринки, ни Адриатики. Но, даже лишившись всего этого, он подумывал как максимум напиться, ну, может, ещё, при случае, набить морду красавчику Криштиану… Да и чёрт бы с ним. Но не сложилось опять.
Вместо этого в шесть утра припёрся Стефан и заявил, что Ларс должен, да просто обязан, отправиться с ним на забастовку работников космопорта. «Ты что, не знаешь?! — орал он и рвал на себе волосы. — Ты не знаешь, что у нас забастовка?! Да как ты можешь! Это твой гражданский долг!» И ещё: «Его лишают отпуска, а ему плевать!». Ларс пытался было объяснить, что только ночью он прилетел с Хоши, сдал груз и мечтал расслабиться… всего один выходной…
А потом как-то всё закрутилось…
Ларс закрыл глаза. Хотелось спать.
* * *
— Мы, кстати, друг другу не представились. Меня зовут Алонсо, — смотритель потянулся к столику, достал початую бутылку коньяка. — Вам налить?
Ларс неуверенно кивнул, огляделся в поисках свободного кресла.
— Простите… — Алонсо отвинтил крышечку и наполнил два больших разномастных бокала. — Если вы разгребёте вон ту кучу хлама, то кресло под ней.
Отыскав кресло и пододвинув его к столу, Ларс, наконец, уселся. Не удержался — тут же залпом осушил бокал.
— Спасибо. Этого мне очень не хватало, — отдышавшись, признался он.
Алонсо чуть ухмыльнулся, налил ещё раз.
— А как мне вас называть, молодой человек?
— Стефан, — не моргнув глазом, ответил Ларс.
— Хорошо…
Смотритель кивнул, словно принимая условия игры. Он заметно преобразился к вечеру: волосы больше не топорщились, лежали аккуратно, щеки гладко выбриты, грязный рабочий комбинезон сменила безупречно выглаженная рубашка оливкового цвета и такие же безупречные коричневые брюки. И вся эта новообретённая красота мало сочеталась с полнейшим бедламом, который царил в комнате отдыха. Впрочем, бедлам хозяина ничуть не смущал, да и на Ларса действовал удивительно успокаивающе.
— И как дела на Земле? — осведомился Алонсо, грея в ладонях коньячный бокал.
— На Земле? Неплохо…
— А в других мирах?
Ларс пожал плечами.
— На Хоши начался фестиваль цветов и сезонные распродажи…
— Вы были на Хоши?
— Да, только вернулся.
Ларс всё ждал вопроса — зачем он здесь, и никак не мог придумать ничего достойного. Он слишком мало знал о пиррианских орбитальных маяках… Что он здесь делает?
Но смотритель не спешил с этим вопросом.
— Вы уже успели поужинать?
Беседа напоминала светскую: ничего не значащие вопросы и такие же ответы. О главном совсем ничего. Ларс долго ждал, потом плюнул и расслабился… Ну, может быть, этому Алонсо, и правда, не интересно? Может быть, ему запрещает спрашивать его пиррианская вера? Вот и славно! Вопрос о вере затрагивать пока тоже не хотелось. Хотелось сидеть, пить коньяк и трепаться ни о чем.
Но вдруг, неожиданно, его подкосил вопрос:
— А вас, Стефан, кто-нибудь ждёт там? Семья? Девушка?
Очень хотелось соврать, но не повернулся язык.
— Нет, никто.
И вроде бы никаких ужасов о маяках и последователях Святого Пирра он не слышал, но как-то не по себе стало. А вдруг он отсюда не выберется? Чёрт дернул его полезть на маяк… Если бы не закончилось топливо…
Он ведь только на орбите понял, какой дурак: не проверил, влез впопыхах в первую попавшуюся посудину, дал по газам — и вперёд, к звёздам. Но дорога оказалась куда короче. Топлива едва-едва хватало на полноценную посадку. Он мог сделать полвитка и красиво, с фанфарами, сесть на ту же взлётку. Копы обалдели бы от такого финта. Может быть, даже проявили снисхождение.
Но снисхождение копов Ларса тогда не сильно вдохновляло.
Если не садиться, то, в лучшем случае, можно было дотянуть до половины лунной орбиты и потом тихо сдохнуть там, когда начнут отключаться системы жизнеобеспечения. В худшем же… Впрочем, даже «лучшего случая» Ларсу хватало с лихвой.
Куда податься ещё?
На исследовательскую станцию его бы не пустили. В орбитальные гостиницы — тоже, там нужна бронь. Да и в полицию сообщили бы.
Оставалась некоторая вероятность, что про него вообще могут забыть, плюнуть и отложить до лучших времен. Полиция космопорта бастует вместе с прочими сотрудниками, и если бы не глупая перестрелка, которую он устроил, на него, действительно, скорее всего махнули бы рукой. А так, вполне себе, устроят образцово-показательный суд и засадят лет на десять. Бррр…
…Алонсо подлил ему в бокал ещё коньяка…
* * *
Проснулся Ларс в том же кресле. Смотрителя уже не было.
Шея болела от неудобной позы, и гудела голова. Интересно, долго он так проспал?
На кухне работал телевизор — новостной канал. Рассказывали что-то о новом витке кризиса и очередном конце света.
Но Алонсо не было и тут, только яичница шкворчала на плите. Ларс посчитал яйца, восхитился и пересчитал снова: целых семь! Аппетит у старца что надо!
— Хотите яичницу? — предложили из-за спины. — Здесь на двоих.
В животе заурчало.
— Да, спасибо…
За ночь Алонсо слегка осунулся — словно не спал, а мешки ворочал. Впрочем, кто его знает, может, и не спал он. После ночной пьянки, тем более в его возрасте, хорошо выглядеть не будешь.
Часы показывали почти полдень.
— Кофе?
Ларс кивнул.
—…Ураган Гваделупе, мощнейший в современной истории, — щебетала симпатичная дикторша под аккомпанемент архивных съемок, — изменил направление и теперь движется на северо-восток Атлантики. Судя по всему, жители Флориды могут вздохнуть свободно…
У Алонсо дрожали руки. Лопаточка, которой он поддевал яичницу, дребезжала о сковородку.
— Садитесь, Стефан, — предложил он.
Кофе был очень ароматный, с имбирём и гвоздикой. Алонсо осторожно, словно боясь расплескать, сел и сразу, большими глотками, выпил полчашки, потом принялся мазать джемом поджаренный хлеб.
— Если хотите, Стефан, тут на сервере множество книг и фильмов на любой вкус, можете посмотреть — хоть в комнате отдыха, хоть у себя. Не заскучаете.
— Спасибо. Вы тут, наверно, часто смотрите кино?
Оторвавшись от еды, Алонсо долго смотрел на него. В телевизоре реклама колбасы успела сменить рекламу женских прокладок. Наконец устало вздохнул.
— Не так часто, как хотелось бы, много работы. Маяк старый, давно выработал свой ресурс — то одно отвалится, то другое… Система кондиционирования течёт, трансформатор работает только один… А я в этом ничего не понимаю… — он вздохнул снова, вышло как-то горько. — Хорошо хоть есть инструкции.
— Так я могу помочь, — неожиданно для себя предложил Ларс. — Я же пять лет работал слесарем во франкфуртских доках!
— Правда? — в глазах смотрителя мелькнул интерес, но быстро погас. — Это было бы очень кстати.
И Ларс сразу пожалел о своем предложении. Теперь его точно отсюда не выпустят. Но отказываться поздно.
— А почему вам сюда не пришлют квалифицированных рабочих?
Алонсо покачал головой.
— У Ордена нет денег, всё держится на энтузиастах. Новое оборудование больше не закупают. Хоть еду присылают нормальную, и то ведь грозятся скоро перейти исключительно на консервы и всякие коробочки… Так дешевле. Это раньше было около сотни маяков, теперь остался один.
Он хмуро, со скрежетом, ковырял в тарелке, стиснув вилку так, что побелели пальцы. Явно наболело.
— Этот — последний? — тихо спросил Ларс.
Глупый вопрос…
— Да.
— Мне казалось…
— На прошлой неделе вывели Тридцать Восьмой, там всё полетело к чертям, уже чинить нечего. А вчера, — Алонсо на минуту замолчал, кусая губу, — вчера умер Хенк с Девятого. Замены нет…
— Умер? Отчего?
— Не выдержал.
Ларс ровным счетом ничего не понимал.
— А сейчас, — бодро объявила дикторша, — хочу снова привлечь ваше внимание к вчерашним событиям — перестрелке в венском космопорту во время очередной забастовки. Если вы знаете что-либо о местонахождении этого человека, — тут на экране появилась фотография Ларса во всей красе, — просьба немедленно сообщить в полицию.
Ларс инстинктивно втянул голову в плечи, одновременно потянувшись к пульту, собираясь выключить, но не успел.
— Не трудитесь, молодой человек, — Алонсо снисходительно усмехнулся. — Я уже смотрел новости.
Стало страшно.
Он всё знает? Но почему же тогда молчит? Неужели у смотрителя на счёт Ларса какие-то свои планы? Обратно его не выпустят…
— И что вы собираетесь делать? — спросил он осторожно.
— Я? — удивился Алонсо. — Я ничего не собираюсь. Причем здесь я?
— А если полиция… если они прилетят сюда?
— Они уже связывались со мной вчера вечером.
— И что вы им сказали?
— Сказал, что на маяке нет посторонних. Только я и брат Стефан, который прилетел сменить меня.
Вот оно как… Ларс чувствовал, как внутри начинают неприятно скрести кошки.
— Вы хотите, чтобы я остался?
— Молодой человек, — Алонсо покачал головой. — Я вас ни в коем случае не держу. Вы можете улететь в любой момент. Вы же знаете, где ваш катер.
* * *
Третий день Ларс возился с системами жизнеобеспечения. Работа успокаивала и отвлекала от ненужных мыслей.
Вчера он решил попробовать, действительно ли можно покинуть маяк или смотритель лукавит. Беспрепятственно прошёл к катеру, запустил двигатели. Система легко выпустила его и так же легко впустила обратно. Даже с дозаправкой проблем не возникло, залил под завязку.
— Решили поразмяться? — поинтересовался Алонсо, встретив его в коридоре. — Ну, и как там, снаружи?
— Холодновато, — ответил Ларс.
Со смотрителем он старался встречаться как можно реже, не попадаться ему на глаза. Хотя бы до тех пор, пока не решит, что делать дальше.
Получалось не всегда.
* * *
— Сегодня мы пригласили в студию известного учёного — геофизика, специалиста в области сейсмологии и геодинамики, вице-президента Международной Академии Наук, доктора геолого-минералогических наук, директора НИИ прогнозирования и изучения землетрясений…
Блондинка в телевизоре обворожительно улыбалась, геофизик хмурился, заранее ожидая дурацких вопросов о конце света. Ларс мазал маслом бутерброд.
— С чем вы связываете возросшую в последнюю время сейсмическую активность планеты? И какие ещё катаклизмы нас ожидают?
— В первую очередь хочу отметить…
Крякнула и зашелестела дверь.
— Доброе утро, Ларс, я принес вам штраф, — смотритель появился на кухне неожиданно, обычно в это время его тут не встретишь.
— Штраф?
— Да. Большой, правда, но вы справитесь.
С широкой улыбкой победителя Алонсо вручил распечатанную квитанцию.
Ларс вертел её и так и этак, сумма действительно была внушительная… Наконец, он понял.
— Так мне всего лишь выписали штраф?
— Да, за нарушение общественного порядка. Так что можете спокойно возвращаться.
Поверить в такое было сложно.
— Но ведь я ранил человека! Полицейского!
— Он забрал свое заявление. Вы ведь не в него стреляли?
— В воздух… — Ларс болезненно сморщился, — в потолок.
То, что стрелять в воздух в помещении не очень разумно, он тогда не сообразил. Глупо вышло. Пистолет был того самого полицейского — пьяного в зюзю, надо сказать, — который первым полез в драку. Когда началась заваруха, Ларс отобрал у него оружие и пальнул вверх, надеясь утихомирить… Ну, и рикошетом отскочило — кажется, полицейскому слегка задело плечо.
Телевизионщики, конечно, раздули едва ли не международный скандал.
— Но откуда это у вас?
— Молодой человек, — Алонсо криво ухмыльнулся, — у Ордена нет денег, но пока ещё остались связи. Да и у меня есть друзья. Я даже договорился — вас возьмёт пилотом один канадский перевозчик.
— Канадский?
— Да. Вы надеялись устроиться ближе?
Ларс потрясённо покачал головой.
— Я вообще не надеялся. Думал, в лучшем случае придется искать место на лунной базе.
— Вот и хорошо.
— Зачем вы делаете это?
— Помогаю вам? Считайте это платой за проделанную работу.
* * *
— И что же вас смущает, молодой человек?
Алонсо сидел в своём кресле, весь такой аккуратный и отутюженный, только лицо мятое, серое, словно выцветшее, под глазами круги… совсем старик.
Ларс и сам точно не знал, что его смущает.
Вот уже второй день он тянул время: работы оставалось на несколько часов, если по-честному, но он всё возился, проверял, перепроверял, просто ходил… Закончив тут, нужно было возвращаться домой.
— Зачем вы помогаете мне? Пустили на маяк незнакомого человека…
— А вы зачем мне помогаете?
— Сдуру, — буркнул Ларс.
Алонсо рассмеялся.
— Вот и я тоже, — сказал он. — Какие ещё у меня тут развлечения?
Но дело было даже не в этом, не в помощи… Ларс не понимал чего-то важного, того, что казалось совсем близко — но не разглядеть.
— Знаете, в чем суть нашей веры? — вдруг спросил Алонсо.
— Нет.
— В помощи людям, — Алонсо достал ещё одну бутылку коньяка, повертел в руках и поставил обратно. — В желании помочь всем людям, понимаете?
Нет, Ларс не понимал. Проповедник из смотрителя, судя по всему, вышел бы никудышный. Разве это не суть любой веры? Нет? Или, по крайней мере, не основа добродетели? Священники молятся во искупление грехов…
— Знаете, в чём принцип работы маяков?
Ларс замотал головой.
— По большому счету это не маяки, это орбитальные трансформаторы… преобразователи. «Маяк» — всего лишь красивая метафора. Мы не молимся за людей — мы берем их грехи на себя, искупаем, возвращаем в мир добро… Не смейтесь, молодой человек, я знаю, как это звучит, особенно если слышишь в первый раз. Вы знаете, Себастьян Пирр, основатель Ордена, был вовсе не святым, и даже не священником — он был инженером, биофизиком. Многие называли его сумасшедшим, но он считал, что отрицательную энергию разрушения можно преобразовывать в положительную. Знаете, что мир тогда стоял на грани катастрофы?
— Что-то такое слышал…
Ларс потёр переносицу… зря, наверное, он ввязался в этот разговор. Про Пирра он что-то проходил в школе, тот жил почти сто лет назад.
— Пирр так и не смог доказать эффективность своей разработки, несмотря на то, что всё оборудование исправно работало. Его не признали, назвали шарлатаном. Тогда он решил уйти из науки и обратиться к вере. На деньги его последователей были построены первые орбитальные маяки.
— А почему бы не сделать эти ваши маяки полностью автоматизированными?
Алонсо вздохнул, пожевал губу и всё же откупорил бутылку, налил в бокал.
— Хотите?
Ларс покачал головой.
— Ну и ладно… Знаете, молодой человек, вся штука в том, что без человека это не работает. Аккумулировать и искупать грехи может только человек, — он залпом выпил, сморщился. — Когда дела в Ордене шли хорошо, смотрители менялись каждый месяц, маяков было много… теперь, в лучшем случае, раз в год, да и остался только один… Вся техника старая, работает на пределе… Иногда так прошибает, что за ночь можно поседеть. Знаете, сколько мне лет?
— Сколько?
— Тридцать восемь.
Ларс посмотрел ему прямо в глаза — серые, блёклые… Кашлянул, с трудом подавил в себе желание отвести взгляд.
— Это… это так тяжело?
Губы смотрителя дрогнули в улыбке, но он не ответил, налил и выпил еще.
— Тогда зачем вам это? — неуверенно спросил Ларс.
— Кто-то должен.
— Почему вы?
— А кто?
Странный ответ. Обычно люди рассуждают иначе: «Почему я?» Никто не желает становиться крайним, каждый надеется на остальных.
Ларсу было как-то не по себе.
— И у вас есть доказательства, что это работает?
— Доказательств нет, — спокойно сказал Алонсо, — есть совпадения. Это вопрос веры.
— Совпадения?
Алонсо откинулся на спинку кресла.
— Когда Пирр разрабатывал свою теорию, Землю трясло от катастроф: наводнения, землетрясения, извержения, аварии на атомных станциях, эпидемии… мир катился в тартарары. А после того, как заработали маяки, всё успокоилось. Почти семьдесят лет относительной тишины. Люди забыли, как это страшно, маяки пришли в запустение… И вот опять: в Ордене упадок, а уровень катастроф начал нарастать, — Алонсо облизал губы. — К тому же, есть местные, локальные, так сказать, примеры. Тот же ураган Гваделупе…
Последнее он произнес так тихо, словно боялся, что его услышат, словно было неловко… Да, неловко — приписывать себе спасение целой Флориды.
— Вы в это верите?
Может ли он не верить?
— Да.
* * *
В коридоре сновали роботы-носильщики, тащили здоровенные коробки в одну сторону и мусор — в другую. Алонсо стоял над ними как заправский завхоз, деловито уперев руки в бока.
— Так, что тут? — бормотал он, разглядывая содержимое коробок. — Картошка? Хорошо… Тут? Десять упаковок лазаньи… Очень хорошо. Кальвадос? Оооо! Это уже интересно! Так, а тут? Сменные фильтры, лампочки… Угу…
Выглядел он вполне довольным, хоть и заметно осунулся за последние дни.
— Смотрите, Ларс, что мне привезли! — он помахал рукой.
— Дела идут на поправку?
— Посмотрим, — Алонсо беспечно пожал плечами. — По крайней мере месяц ещё продержаться можно.
— Хорошо…
— А вы улетаете?
— Да. Пора. Надо разобраться со штрафом, кредит придётся брать… да и на работу… Ваши друзья уже связались со мной, сказали, что ждут. Я ещё раз хочу вас поблагодарить…
— Не стоит, — Алонсо усмехнулся. — Считайте, это моя работа. И передайте привет Джеферсону.
— Обязательно!
— Устроим прощальный ужин?
В глазах смотрителя плясали веселые искорки.
* * *
На похороны Ларс не успел.
Вот только утром вернулся из рейса, и сразу сюда.
Холмик на могиле был совсем свежий. Рыхлая черная земля. Поникшие цветы. Простое прямоугольное надгробие серого камня, лаконичная надпись: «Алонсо Кесада» — и годы жизни. Да, действительно, ему было всего тридцать восемь лет.
Ларс положил цветы.
Рядом, под одним большим камнем — сразу трое: Филомена Кесада, а еще Бернардо и Ракель. И фотография, на которой Алонсо, совсем молодой и счастливый, обнимает жену и детей. Он уже здесь, вместе с ними.
— Землетрясение, — сказали за спиной.
Ларс обернулся. Рядом стоял высокий тощий парень, держал в руках две розы на длинных стебельках.
— Что, простите?
— Землетрясение, — повторил парень. — Помните, три года назад на севере Испании, тогда много об этом говорили. Они погибли под развалинами.
Да, конечно, Ларс хорошо помнил.
— А вы родственник?
— Нет, — парень покачал головой. — У него не осталось родственников, похоронили за счёт Ордена. Я должен был лететь ему на замену, уже проходил подготовку… Не хватило всего нескольких дней.
— Вы должны были лететь на маяк?
— Да. Лечу завтра.
— Зачем?
Парень усмехнулся, кривовато, совсем как Алонсо.
— Буду спасать Землю.
И не поймёшь, то ли это шутка, то ли всерьез… а может, всё сразу. Вопрос веры?
— Почему вы?
— Ну, кто-то же должен, — он развёл руками.
Ларс не понимал. Сложно было представить, что толкает людей на такое, если они знают, чем это может закончиться. Тем более, молодых…
Впрочем, наверное, дело не в возрасте.
— И вы готовы так же умереть?
Если бы он ответил «да», вышло бы так пафосно, что Ларс бы ему не поверил. Не поверил, и всё. Но парень только хмыкнул.
— Думаю, не придётся. Нам выделили грант на восстановление программы, есть надежда, что все наладится.
Потом подошёл, положил цветы рядом с букетом Ларса. Выпрямился.
— Многие считают, что мы сражаемся с ветряными мельницами, — сказал он тихо, — но я действительно вижу великанов. Почему бы мне не попробовать…
Екатерина Бакулина
Родилась 13 октября 1980 года в Москве, где и живу до сих пор. По образованию учитель рисования и черчения, закончила худ-граф МПГУ. В основном занималась компьютерной графикой для кино, рекламы и прочего. Последнее — художник по текстурам для программы «Мульт-личности».
Первый рассказ был напечатан в журнале «Порог» в 2005 году, потом еще в «Просто фантастике», сборнике «Аэлита», «Уральском следопыте», чуть позже в «УФО» и повесть в электронной версии «Реальность фантастики».
Граппа исчезает из стакана с непривычной для меня скоростью. Дрянная, тёплая, но я почти не замечаю вкуса. Руки дрожат так, что приходится поставить стакан на стол.
Pater noster, qui es in caelis.
Отче наш, сущий на небесах.
Рядом лежит лист бумаги, испещрённый мелким шрифтом: Николо не доверил словам пройти через цифру. Когда я прочитываю письмо, то понимаю, насколько он был прав.
Дядя Лоренцо, многое надо бы тебе сказать, но времени почти нет. Последний месяц я работаю на кардинала Лазуретти. Ты знаешь, у меня нюх на неприятности, а все дела, связанные с правительством, просто воняют ими. Но я был на мели, пришлось рисковать. Как оказалось, зря. И теперь моей сицилийской крови не даёт покоя мысль, что я могу так бездарно и безвольно погибнуть. Она заставляет обратиться к тебе, прости нерадивого крестника. Итак, месяц назад я внедрился в «Табула-Ово», Господь знает, зачем Лазуретти понадобилось отслеживать информацию по новой технологии и платить за это такие деньги. Но чутьё старого павиана не подвело: сегодня из перуджийского филиала пытались украсть бета-версию программы. Причём самым наглым образом. Звучит фантастично, но никаких новомодных атак на сеть — просто группа недоумков-афров с пушками ворвалась внутрь, положив уйму народа. Можно было бы предположить, что ниггеры решили грабануть богатеньких цифровиков, если бы не одно но — они знали, за чем шли. За TR-носителем с последней программой. Они искали «Бар-Кохба». Не спрашивай — не знаю, что имелось в виду. Правда, афры были весьма разочарованы: я успел первым. Ты бы этого не одобрил, но выбора не было. Диск TR, кстати, лежит в конверте. Понятия не имею, что на нём записано, но за этим охотятся и ваш кардинал, и тот, кто направил афров.
Дядя Лоренцо, из этой заварушки мне вряд ли выбраться, но я постарался как можно сильнее осложнить жизнь охотникам. А тебя я прошу отомстить. Да, священников о таком обычно не просят, но ты должен отцу. Прости, что втянул тебя, но иначе на том свете у меня будет вечная депрессия.
Помолись за меня. С наилучшими пожеланиями,
Николо Росси.
***
Николо Росси мёртв. Тело, изорванное «каруселью», найдено у аэролинии. Чип заблокирован.
Я последний, кто остался из семьи. Вендетта — мой второй крест.
Стакан уже пуст. Пить не хочется, но я всё равно опрокидываю в рот последние капли, прямо из горлышка.
Adveniat regnum Tuum.
Да приидет царствие Твоё.
Комкаю листок в ладони, бумага хрустит. «TR-носитель» остается на столе, его я не коснулся ни разу. Сейчас, когда ценность человеческой жизни равна отрицательному числу, смерть стала обыденнее, чем секс. Киллеры встали на одну ступень с проститутками. Николо сумел приспособиться к такому существованию и даже остаться в чём-то порядочным — я нет. Когда Росси-старшего нашли под мостом у Тиберины, у меня осталось три выхода: бесконечно мстить непонятно кому, застрелиться или исчезнуть из запутанной современности. Для первого не хватило сил, для второго — смелости.
Обхватываю голову руками. За двадцать лет у меня не прибавилось ни сил, ни смелости. Тряхнуть стариной, вспомнить молодость… я боюсь вспоминать. И не хочу.
Пустую бутылку «умный» стол услужливо прячет в своих недрах. Рядом появляется новая, запотевшая. Вовремя.
Я последний, и уже никуда не деться. Со смертью отца Николо долг не исчез, наоборот стал ещё непомернее, ещё весомее.
Et in hora mortis nostrae.
И в час смерти нашей.
На стене — хорошая репродукция одной из Мадонн Санти. И пусть это не икона, но как же от неё веет божественностью! Когда я подхожу и «опускаю» пальцы на плечи Марии, рамка отъезжает в сторону, открывая нишу. Всю её занимает пыльная жестяная коробка.
Я поджимаю губы, бережно, двумя руками, поднимаю крышку. Мы не виделись двадцать лет. Я провожу пальцами по холодному металлу, по дереву рукоятки. Старик «магнум» всё так же грозен и элегантен.
Голова затуманена алкоголем, но лучше рассуждать сейчас, а не когда страхи вылезут наружу. Итак, банда афров нападает на отделение «Табула-Ово» без предварительных атак на сеть, что по нынешним временам кретинизм в последней стадии. Но им почти всё удаётся. С другой стороны — кардинал Лазуретти. Ему-то что понадобилось в осином улье цифровиков?
Взгляд падает на маленький диск TR. Понятно, что разгадка в его памяти. Но мой устаревший «ноут» TR не прочитает. Остаётся только совершить глупость: отправиться в Сан-Саба, чёрный район, пристанище афров в вечном городе — чёрные струпья оспы на белой коже. Где ещё искать следы банды ниггеров, если не там?
Протягиваю руку к граппе. Сан-Саба подождёт до завтра, а сейчас мне просто необходим реквием по очередному этапу жизни. Предпоследнему, кажется.
Requiem aeternam dona eis, Domine.
Вечный покой даруй им, Гocподи.
***
Рим изменился. Сейчас из окна поезда аэролинии видно, как уткнулись в небо шпили высоток, утыканные тарелками антенн. Транспортные сети пронзили город под землёй, на земле и по воздуху. Прекрасные величественные храмы эпохи Возрождения кажутся косыми кладбищенскими часовнями. Приторно-гадостные звуки из динамиков на зданиях бьют по ушам круглосуточной рекламой, другая реклама светится на миллионах экранов «плазм». И это ночь.
Но я схожу на станции без огней, без назойливой лёгкой музыки и без людей. Заряженный револьвер заметно выпирает из внутреннего кармана пиджака: сутану, ставшую моей второй кожей, пришлось сменить. Белому соваться в район афров — самоубийство. Но ночью у меня больше шансов дольше оставаться живым.
Грохочущий лифт спускает меня на землю, в катакомбы, населённые монстрами.
В Сан-Саба стоит абсолютная тьма. Несколько тлеющих фонарей вдоль улицы не менялись с двадцатого века. Узкие улочки легко могут вызвать клаустрофобию. Из подворотен доносится музыка, похожая на удары мусорных баков друг о друга. Невдалеке во мраке громко ругаются неясные тени. Посреди улицы дерутся дети. Клубок из маленьких тел катается по потрескавшемуся асфальту, изрыгая яростные вопли и мат.
Население Сан-Саба до сих пор оценивается приблизительно. Отбросы сопротивляются глобализации, хотя сами являются её плодами.
Иду медленно, понятия не имею куда. Лишь бы не заблудиться в этом анклаве постапокалипсиса. Чёрные тела возникают из тьмы неожиданно, молча скользят мимо, исчезают, как призраки тёмных богов.
Задеваю носком ботинка что-то мягкое, чуть не падаю. Еле удерживаюсь, чтобы не выхватить револьвер. Посреди тротуара лежит тело — рядом с содержимым своего желудка. По силе перегара ясно — суррогаты алкоголя давно заменили ему кровь. Тело мычит нечто нечленораздельное. Я брезгливо морщусь и хочу идти дальше, но что-то меня останавливает. Достаю старенький коммуникатор Sci-dap и мелкую купюру, пальцы быстро выводят на дисплее «Бар-Кохба». Сильно пинаю афра под ребра, тот разом принимает сидячее положение, обводит округу недоуменным взглядом.
Я сую ему под нос Sci-dap и деньги. Грязная лапа тянется к купюре. Размечтался! Отдергиваю руку.
— Сюда смотри! — приказываю я.
Лицо афра вытягивается, он бессмысленно хлопает ртом, с губ тянется отвратительная коричневая слюна. Наконец он выдаёт:
— Коррадо Джованни, — и, извернувшись, выхватывает деньги.
Я бью афра в морду, он падает и отрубается. А может, просто засыпает.
Теперь я хотя бы знаю, куда идти. Уже заворачивая за угол, замечаю, как от стены отделяются две фигуры и направляются к телу. Кажется, это был последний заработок в его жизни.
***
Коррадо Джованни. Исковерканное афрами название некогда прекрасного проспекта. Сейчас он застроен ночлежками, уродливыми бараками из колотых булыжников, и среди этого неолита, окружённого светлым будущим, находится ответ.
Я прислоняюсь к обшарпанной стене. Земля мелко дрожит под ногами — внизу несётся поезд метро.
Летняя ночь идёт на убыль, сегодня я вряд ли что-то найду. Вид Коррадо Джованни повергает меня в ностальгическое уныние. Хочется достать «магнум» и расстреливать всех подряд — мстить за изуродованный город.
И тут из темноты улицы раздается голос, хриплый и механический, похожий на рычание дизельного двигателя. Я вздрагиваю.
— Белый, что ты знаешь о Бар-Кохба?
Доносится слабое дребезжание — так заводятся «карусели». На освещенный участок мостовой выступают четыре рослых афра. От их вида меня тошнит. У каждого не прикрытые плотью уродливые механические протезы, заменяющие части тела. В железных клешнях — «карусели». Полу-киборги,полу-ниггеры.
Беру себя в руки.
— Если скажете, что это такое, то я смогу ответить.
Кажется, голос прозвучал с излишним вызовом.
Афры перекинулись несколькими фразами. Отвлеклись. Этого хватило, чтобы «магнум» был извлечён из кармана. Четыре человека, шесть патронов — приемлемый расклад. Нет сомнений, что они те, кого я ищу. Один здоровяк замечает оружие, начинает поднимать «карусель», но поздно.
Выстрел оглушает, руку отдёргивает сильной отдачей. Афр с противным скрежетом протезов падает. Остальные бросаются врассыпную, но, похоже, механические части не отличаются подвижностью — ещё одного урода пуля кидает на землю. Отвык я стрелять, но не разучился.
За спиной крошится кирпич — «карусели» работают бесшумно. Я спокоен, как после бутылки первосортной граппы — бесшумная стрельба глушит чувство опасности. Это лживое чувство, но сейчас оно единственный помощник, который держит меня, не даёт кинуться прочь. Следующий выстрел не находит цели. Я скрываюсь за углом какого-то барака.
— Еретик, ты обречён, — снова заговорил «дизельный двигатель». — Пророчество не остановить. Отдай Бар-Кохба.
Стреляю на голос. Надсадное дребезжание «каруселей» вновь заставляет скрыться за стеной. В груди ноет, старое сердце не выдерживает такой нагрузки. А ведь всё только началось.
Откуда они узнали про меня? В памяти мелькнули две фигуры, двигающиеся к пьяному. Даже не знаю, благодарить ли судьбу за такой подарок.
Я собираюсь сделать ещё выстрел, но передо мной вырастает афр. Бесшумно, как сигаретный дым, возникает из-за угла. Время замедляется, растягивая звуки и движения. Меня бьёт о стену, сильный удар сворачивает челюсть. Больше громила не успевает сделать ничего — револьвер я не выпустил, пуля вышибает ниггеру остатки мозгов. Подбородок безбожно болит, ноги дрожат. Я буквально вываливаюсь из-за укрытия. Четвёртый афр не успевает полоснуть меня лучом «карусели», я быстрее.
***
Афр еле ворочает языком. Перебитые ножные протезы превратились в мешанину металла, проводов и микросхем. Я оттащил тело в каменный закуток между массивным старым зданием и корявой постройкой чёрных.
— Бар-Кохба покарает тебя. Грядёт Anno domini, — говорит афр, скрученный силовыми жгутами. Хриплый голос, дизельный двигатель.
Пусть надеется на Бар-Кохба. Афр силится ещё что-то сказать, кашляет.
Как же вытянуть из этого фанатика имя заказчика?
— Учитель… найдёт тебя, спасёт Бар-Кохба.
Я цепляюсь за нить:
— Учитель? Кто он?
Афр заливается смехом вперемешку с кашлем.
— Он пророк, он спасёт мир, разрушив старый изнутри.
Было бы наивно предполагать, что афр ответит прямо. Придётся поломать голову. Остался последний вопрос. Возможно, даже важнее личности «учителя»:
— Кто такой Бар-Кохба?
Глаза громилы наполняются фанатичным огнём.
— Бог… из… машины.
И тут всё встаёт на свои места.
Чёрное тело разрывается под лучами «карусели», мои джинсы заливает кровь.
Бар-Кохба лежит у меня на столе, рядом с письмом Николо, запертый в памяти TR-носителя. Истинный сын нового времени. Ум, созданный десятками умов человеческих созданий. Искусственный интеллект.
Афры с металлическими протезами ждут своего Мессию. Не нужно долго гадать, кто за ними стоит.
***
Я видел этого человека только раз. Кардинал-викарий Лазуретти, девяностолетний старик, похожий на павиана, переживший на своём посту трёх Пап. Второе лицо в Ватикане.
Набережная Санти полна людьми, как карьер — песком. Они сыплются мимо — миллионы муравьёв, однодневки, вспышки в вечности.
Граппа булькает в желудке в такт нетвердым шагам.
Толпа качается, люди прижимаются к заплесневелым стенам исторических зданий; не торопясь проезжает робот-поливальщик, струя пенной воды прибивает пыль к дорожному покрытию.
Мои губы шепчут молитву, пальцы то и дело поглаживают «магнум» под сутаной.
Бар-Кохба, сын звезды, искусственный интеллект. Его создание превращает в пыль тысячелетние церковные устои. Да, Ватикан приспосабливается ко всему, начиная с Коперника и заканчивая генной инженерией. Но создание искусственного разума окончательно сокрушит Церковь, уже сейчас ставшую атавизмом вроде аппендикса. Бар-Кохба, явленный миру, заставит этот аппендикс воспалиться. Потому что человечество встанет на одну ступень с Создателем. Именно поэтому Лазуретти так следил за работой «Табула-Ово». И я его понимаю. Мир тотального прогресса страшен. Человечество уже готово надорваться и издохнуть. Надо затормозить. Сектанты-афры стали пешками в блистательной партии кардинала. К сожалению, он не учёл только ценности жизни Николо. Для меня — к сожалению.
Столб детектора на входе в Ватикан промолчал, и швейцарские гвардейцы проводили меня безучастными взглядами. Я знал, что детектор не сработает — металл уже никто не ищет. Площадь святого Петра обрамляют спроектированные Бернини полукруглые колоннады тосканского ордера. Тут людей намного меньше, чем за пределами ворот. Иду, еле двигая ногами, перевожу дыхание у египетского обелиска, этого перста языческой веры в центре христианства. Пульс неровный, быстрый, как трепет крыльев колибри.
Апостольский дворец возвышается надо мной, ощетинившись сотнями антенн. Сейчас у Папы время аудиенций. И я даже знаю, кого он принимает. И где.
Я миную правительственные залы и несколько внутренних часовен. Залы для аудиенций располагаются на третьем этаже дворца. По дороге встречаются одетые как клоуны гвардейцы, по лестнице навстречу мне проплывает лысый кардинал. Климентинский зал остаётся позади, впереди маячат двери папской библиотеки. Помимо прочего, это зал для частных встреч.
Дверь распахивается с тяжёлым скрипом.
Целестин VII сидит за столом, положив руки на столешницу. Я не успеваю разглядеть его лицо, взгляд приковывает фигура в красном по другую сторону. Я безошибочно угадываю Лазуретти.
Церковные владыки замерли. Вот и момент истины, час X, точка G моей долбаной жизни.
Я закрываю дверь.
— Вы кто? — голос Лазуретти скрипуч, холоден и надменен.
В следующую секунду дуло револьвера смотрит на него. Тянет сказать: «сейчас отсюда вылетит птичка». Пощади меня Бог. Я спускаю курок.
Красное забрызгивается красным. Кардинал вылетает из кресла, грохается об пол работы Бернини. Целестин VII медленно поворачивает голову, смотрит на нелепую фигуру кардинала, как никогда похожую на павиана. Выражение лица Папы апатично. Потом он поднимает глаза на меня.
Вот и конец вендетте, все долги розданы и все получены. Осталась только маленькая деталь.
Широкими шагами подхожу к старику в белом. Становлюсь на колени.
— Ваше Святейшество, как истинный католик, я не мог оставить грехи этого человека без наказания. Но и, как истинный католик, я не могу идти против матери-церкви. Это ваше.
Запертый в TR Бар-Кохба и «магнум» падают к ногами понтифика.
Он, дрожа (от старости, а не от страха), поднимается, занесенная снегом скала, тролль-альбинос.
— Прошу, отпустите грехи. Наложите епитимью.
Целестин VII молчит, Бар-Кохба хрустит под его каблуком, разлетается по залу неопасными осколками.
— Бог простит, сын мой, — говорит Папа бесцветным старческим голосом.
Это последние слова, которые я слышу в жизни. Потом понтифик подбирает револьвер…
Владимир Близнецов
Владимир Близнецов родился в закрытом наукограде Саров в Нижегородской области. Сейчас живет и работает в Москве. С красным дипломом закончил Московский государственный университет культуры и искусств по специальности «Организация работы с молодежью, молодежная политика». Рассказы пишет редко, в основном для сетевых конкурсов фантастики. Некоторые произведения озвучены в различных аудиопроектах, таких как «Радиус вселенной», «Темные аллеи» и «ПослеSLовие».
На этот раз собравшихся было намного больше — и все спорили, кричали, пытались выяснять отношения и сваливать друг на друга вину. Мортиция молча слушала, как с огромного белого камня, где она когда-то с такой торжественностью объявила о создании ордена, слышатся взаимные обвинения и упреки.
Делались самые разные предположения: мол, инквизиция захватила или активировала какой-то сверхмощный артефакт, который позволяет ей следить за всеми действиями нечисти. Мол, инквизиция вывела специальную породу собак, которые не боятся нежить и чувствуют ее на огромном расстоянии. Мол, из-за кретинизма оборотней (заносчивости чародеев, медлительности некромантов, кровожадности вампиров) и только из-за этого проваливаются все тщательно подготовленные операции. Началось несколько потасовок.
Сапожник бушевал громче всех, но ничего путного так и не сказал. Мортиция прошептала на ухо Вийону: — Что я наделала? Я пыталась возродить старое — и я его возродила. На свою голову. Теперь даже инквизиция не нужна: они сами перебьют друг друга, а попы будут танцевать данс макабр на наших костях. Что я наделала?
Франс неопределенно хмыкнул, резко пожал ей руку и бесцеремонно сбросил с камня разошедшегося не в меру упыря. Тот попытался протестовать, но Сапожник крепко прижал его к земле, а вступиться никто не решился.
Остряк начал речь:
— Благородные господа! Я всего лишь человек, и я не использую всяких боевых артефактов и магических штук. Но я часто знаю больше вашего благодаря голубиной почте и дымовому телеграфу. А самое главное — благодаря тем связям, которые мне дают сила и деньги. Про наши, уж извините за такой базар, гнилые дела — я скажу только одно. А вам не кажется, милостивые господа, что у нас завелся стукачок?
И спрыгнул с камня. Поднялся невообразимый гвалт — но уже не споров и препирательств, а возмущения и ярости:
— Кто?
— Смерть предателю!
— Кол в сердце за измену!
— Развоплотить ренегатов!
Вийон повернулся к побледневшей Мортиции:
— Что ж, моя прекрасная госпожа. Единство в ордене восстановлено. Не могу поручиться, что надолго — но на какое-то время. Теперь главное — быстро найти предателя.
Ничего не ответив, ведьма крутнулась на месте и растворилась в темно-синей ночи.
Зима понемногу вступала в свои права. Холодный ветер до костей продирал сквозь теплые, отороченные мехом плащи. Чтобы немного согреться — и для куражу перед вечерним делом — приятели заглянули на огонек в небольшую харчевню на левом берегу. Дело предстояло жаркое: из подвалов Лувра выкрасть три чудесной величины рубина. По легенде, эти рубины несли в себе отблески самого адского огня. И только посвященные ордена знали, что легенда не лжет.
Но Лувр — это даже не Венсен. Чтобы проникнуть туда, нужно совместить и воровскую сноровку, и колдовство. Сапожник как раз втолковывал Франсу, как он с помощью заклинания может на полчаса, не больше, заморозить человек пять-шесть — и как можно незаметно проскользнуть под это дело во внутренние покои, когда Вийон ткнул его локтем в бок и глазами молча показал в темный угол харчевни. Привыкший понимать друга с полуслова и полужеста, колдун уставился туда. Потом протер глаза, посмотрел еще раз. Потом, не говоря ни слова, молча кивнул Остряку на выход.
Идя в сторону Сены и не замечая уже пронизывающего, бушующего ветра, они молчали. Первым заговорил ирландец:
— Ты видел то же, что и я?
— Еще бы, — мрачно ответил француз. — С чего бы я стал тебе показывать?
— И этот гребаный черно-белый тип с гребаными темными стеклами на глазах…
— Не просто инквизитор, большая шишка у них. Я узнал его, он допрашивал меня тогда, в Тампле, вместе с Монпелье.
— Но она, она-то!
— Да, не думал я, что все так закончится, дружище.
— Гребаный свет, гребаный орден, гребаная инквизиция!
— Я тоже так думаю, друг мой. Но для нас сейчас я не вижу другого выхода.
— Гребаный мир, гребаная жизнь, гребаная-перегребаная гребучая подлянка-жизнь!
— Абсолютно так. Но и у нашего братства, и у вашего на этот случай только один закон. Смерть. С учетом ее имени — и того, кем она была — символично, правда?
— Гребаный лягушатник, ты еще поумничай со своими гребаными символами! Я сам это сделаю, я все сделаю сам, это наше гребаное дело, ты понимаешь?
— Не кипишуй, братуха. Я так считаю, мы должны вместе сделать это — ты и я. Но не сейчас, мы можем спалиться. Поэтому пойдем-ка лучше выпьем, дружище. Глядишь, легче станет.
— А гребаное задание?
— А смысл?
На следующую ночь все было кончено. Двое друзей — один со стилетом, другой с магическим жезлом — подстерегли свою бывшую возлюбленную, изменницу Мортицию на пустыре за городскими воротами. Послушник в бенедиктинской рясе, выглянув из-за угла, ойкнул и резко дал тягу в город.
Мрачно посмотрев на тело молодой ведьмы, понемногу тающее в сизой предутренней мгле, Вийон процедил:
— Ordo Benedictina est non penis canina. <лат., искаж., вульг. — бенедиктинский орден — это не хрен собачий > Не могу сказать того же про доминиканцев.
Сапожник минуту соображал, потом мрачно хохотнул:
— Значит, гребаные доминиканцы — это они собачьи и есть, да?
— Примерно это я и хотел сказать, дружище. И кстати — по-моему, у нас гости.
Стена у городских ворот покрылась какой-то мутью, потом исчезла — на ее месте сверкнула вспышка ослепительно-белого света. Когда двое друзей смогли снова что-то различать, они увидели старика в черно-белом орденском одеянии, склонившегося над почти растворившимся в утренней дымке телом.
— Слишком поздно, — прошептал он. — Слишком поздно, — и поднял голову.
Вийон немедленно узнал таинственного инквизитора — хотя уже и без темных стекол на глазах, а Сапожник — вчерашнего «знакомца» из случайной придорожной харчевни.
— Поговорим? — спросил он усталым хриплым голосом.
И прежде, чем Вийон успел что-то ответить, его друг заорал:
— Не о чем нам разговаривать, собака ты бешеная, гад, урою щас нахрен! — и бросился на инквизитора.
Франс хотел помочь приятелю, но тот, процедив: — Нет уж, это наш бой! — бросил заклятие стены. Поэту и разбойнику оставалось только через прозрачную преграду наблюдать за схваткой. Впрочем, схватки как таковой не было — все решилось очень быстро.
Или так просто показалось помраченному горем сознанию поэта Вийона. Он запомнил только несколько моментов.
Как инквизитор, обороняясь и, видимо, не желая убивать его друга поднял руки в каком-то магическом жесте, откинув капюшон.
Как округлились глаза Сапожника, а потом наполнились еще большей яростью и болью:
— Ты?! Мы все ждали тебя, а ты все это время работал на наших врагов, гребаный ренегат. Получи! — и ледяная стрела летит прямо в голову инквизитору. И разлетается на миллион прозрачных осколков.
— Я. Ты не понимаешь, что происходит, какую борьбу нам нужно вести, чтобы выжить. Она — понимала. Давай поговорим.
— Не о чем с тобой говорить. Получи! — И яркая шаровая молния разлетается миллионом огненных искр, не причинив никакого вреда.
— Мы должны поддаться, чтобы победить. Уйти, чтобы остаться, ты понимаешь?
— Нет!!! — и новый жест для смертельного заклинания, которое должно (Вийон только вчера читал о нем в древнем манускрипте) разнести все в пыль на многие мили вокруг.
Но взрыва не произошло. Инквизитор сделал быстрое движение — и простой белый камень, пущенный умелой рукой, пробил череп тому, кого Франсуа знал как Сапожника, и чьего настоящего имени ему не суждено было узнать.
Не снимая темно-зеленых очков, инквизитор посмотрел на Остряка. Тот поднял стилет, но старик грустно покачал головой — кривая усмешка на узких, плотно сжатых губах.
— Найду тебя! — бросил Вийон, не в силах пройти через незримую стену. — Найду и…
— Нет, Франсуа. Это я тебя найду, когда придет срок. Тебе еще очень многое предстоит узнать — и, если ты захочешь, конечно, продолжить дело своих друзей.
— Но ведь ты убил их!
— Мару развоплотили вы вдвоем, хотя мне казалось, что боги, даже бывшие, не умирают так быстро и просто. Что ж, я ошибался, — старик устало оперся на посох и вздохнул: — Не в первый, и, видимо, не в последний раз.
— А он? — Франс кивнул на Сапожника.
— И его смерти я не хотел. Но ты видел, что он хотел сделать? Пострадали бы люди.
— Он обезумел от горя!
— Да. От горя, от разочарования, от ревности и от безысходности. Он узнал меня — и обезумел.
— Но кто ты? Кто ты, черт тебя возьми? — не в силах думать о чем-то, не понимая, что делает, Остряк бросился на призрачную стену с кинжалом — и стена поддалась, расступилась. Он упал в грязь — а когда поднял голову, только легкая мреть исчезающее мерцала там, где стоял старик.
Кровь проступила на прокушенной губе мэтра Франсуа.
«Ну, мрази, держитесь» — процедил он и сплюнул.
Тем же днем парижскому прево доложили, что в центре города, у ставки Инквизиции возникли беспорядки, и в массовой спонтанной драке убит главный инквизитор Франции господин Жером де Монпелье. Беспорядки организованы людьми Вийона, а сам он после долгого отсутствия появился, наконец, в своих апартаментах на безымянной Покойницкой улице.
Неизвестно точно, что творилось в кабинете виконта, и о чем он размышлял в последующие четверть часа — известно только, что когда он вызвал префекта, чтобы отдать приказ об аресте этого опаснейшего бандита, в комнате не оставалось ни одного целого предмета обстановки.
Сам же мэтр Франсуа, расположившись с бокалом кроваво-красного вина за дубовым столом, заваленным пыльными пергаментами, писал:
Я знаю, кто по-щегольски одет,
Я знаю, весел кто и кто не в духе,
Я знаю тьму кромешную и свет,
Я знаю — у монаха крест на брюхе,
Я знаю, как трезвонят завирухи,
Я знаю, врут они, в трубу трубя,
Я знаю, свахи кто, кто повитухи,
Я знаю все, но только не себя.
…
Я знаю, как на мед садятся мухи,
Я знаю смерть, что рыщет, все губя,
Я знаю книги, истины и слухи,
Я знаю все, но только не себя.
<пер. И. Эренбурга>
Закончив эту балладу, он тряхнул головой, сверкнул белозубой улыбкой и потянул к себе следующий пергамент. Макнув перо в чернильницу, он начал писать, насвистывая трогательный, печально-веселый удалой мотив:
Прибыл в Парижопинск некромантский орден:
В честь звезды, чернеющей во мгле;
И вели тот орден злые псы господни,
Что с крестами бродят по земле.
Услышав, как снизу колотят в дверь: — Именем короля! — он и не попытался спастись. Полностью уйдя в текст, отдавшись ритму мелодии, он писал. Писал, и не слышал, как дубовая дверь рухнула под тяжелыми ударами алебард, как гремели по лестнице кованые сапоги стражи. И только когда префект положил ему на плечо руку и начал произносить формулу ареста:
— Франсуа, именующий себя Вийоном, именуемый…
Только тогда поэт поднял глаза и попросил:
— Можно, я допишу свое последнее лэ? Архимеду когда-то не дали закончить задачу… Но может быть, мне повезет больше, милостивые господа?
Префект махнул рукой, и Франс вновь заскользил пером по бумаге:
Что же, моя Морка, что же, дорогая…
Здравствуй дорогая и прощай.
Ты сдала святошам Орден некромантов,
И теперь кол в сердце получай.
Чёрный ворон грачет, мое сердце плачет,
Мое сердце плачет и грустит:
На глухих задворках, где лишь псы да орки,
Морка бездыханная лежит.
На глухих задворках, где лишь псы да орки,
Морка бездыханная лежит.
Спи теперь, Морайя, спи, моя родная,
Спи, моя родная, сладких снов…
Эх, мой упыренок, ласковый волчонок,
Был я для тебя на все готов
Морка, мой упыреночек,
Морка, ты мой волчоночек,
Морка — Морайя Лебенфра —
Прости за все, сестра…
Потом сложил пергамент в четыре раза и быстро запечатал воском:
— Последняя просьба, господин префект. Передайте этот пергамент господину прево в собственные руки. А я — я отдаюсь в руки доблестной королевской стражи.
О мэтре Франсуа Вийоне: поэте, бродяге, разбойнике и школяре, неукротимом и неугомонном, сложено много легенд. Говорят, что ни одна темница не могла удержать его в своих стенах. Говорят, его красноречие так влияло на судей, что даже при неопровержимых уликах они выносили оправдательные приговоры. Говорят даже, что он был личным другом короля.
А еще говорят, что когда ничто уже не могло помочь ему вырваться на свободу — обвинение в убийстве инквизитора было слишком тяжелым, а стены Тампля крепки и высоки — тогда якобы всадник на восьминогой кобыле вломился в камеру и утащил его за собой. Не то на небо, не то прямиком в ад.
Но конечно же, стражники были просто пьяны, и у них двоилось в глазах. И тем более не могли они отличить жеребца от кобылы.
Влад Копернин
Коренной москвич. Вырос в районе, приравненном к Крайнему Северу, среди доски, трески и тоски. Живет в городе ветров и шпилей, дворцов и болот, островов и туманов. Поэт на службе вечности и прозаик у истории на полставки.
Победитель и призер литературных конкурсов. Счастливо женат.
Ребята мэтра Франсуа, повинуясь приказу своего главаря, проводили кавалеров вновь образованного ордена через лес тайными разбойными тропами, разместили в мансардах веселых кварталов Левого берега, в купеческих солидных домах и в башнях сиятельных господ. Вийон явно прибеднялся, когда говорил, что не так уж и много может сделать: нити и связи его организации опутывали не только Париж, но и половину Франции — зачастую высшие сановники провинций были обязаны своими титулами, а то и головами простому парижскому горожанину.
Штаб-квартирой ордена временно стал кабинет Остряка, не засвеченный еще перед церковными властями: проверка кабачка папаши Левена прошла так же гладко, как и остальных заведений Покойницкой улицы, и отцы-инквизиторы пока считали, что разыскиваемая ими ведьма еще не добралась до столицы. Городские ворота тщательно контролировались, но в самом Париже еще можно было действовать открыто.
Именно вопрос о первых действиях обсуждался на совещании представителей кланов, вошедших в орден, на следующую ночь. Мнения резко разделились: чернокнижники, некроманты и оборотни считали, что нужно использовать драгоценное время, пока святые отцы не готовы к нападению, для быстрых, дерзких и решительных вылазок. Ведьмы, домовые и водяные стояли за постепенное установление связей со всеми членами когда-то единого темного братства, за то, чтобы медленно и планомерно копить силы для одного, но решительного удара через десять лет: сразу на Рим. А уж опосля…
Мортиция и Франсуа, которые стали очень близки в эту неделю, пока не принимали участия в споре, изучая какой-то свиток в углу среди книжных полок. Но вскоре, когда рабочее обсуждение стало грозить перейти в перепалку и начали вновь понемногу звучать старые обиды, ведьма топнула кованым сапогом, призывая ко вниманию:
— Нет смысла спорить, браться и сестры. Вы все правы. Мы слишком слабы сейчас для решительных и масштабных действий.
Здоровенный рыжий детина в кильте многозначительно поднял палец и на родном языке припечатал: “I’v seid et eksectely”<шотл., искаж: я сказал именно это>.
— Но не воспользоваться тем, что противник еще не знает о нас, было бы просто глупостью! — продолжила мысль Мортиция. Черноволосый толстяк с почти кошачьими усами прошипел: «А я што говорил?».
— Но, братья и сестры, у меня появилась новость, которая позволит нам объединить эти две позиции. Как мне стало известно, в подвалах венсенского замка доминиканцы вот уже пять лет держат нашего брата с зеленого острова Ибернии. Того самого, которого долгое время называли Сапожник. Вытащив его оттуда, чтобы привлечь к общей битве, мы не только покажем, на что мы способны, но и раз навсегда решим вопрос с материальной базой. Ведь всем здесь известно об его экспериментах с золотом?
Собравшиеся дружно закивали.
— Так вот, есть сведения, что последний эксперимент увенчался успехом. Зная Сапожника, в это поверить, конечно, сложно. Но то, что его не развоплотили сразу после взятия, и не отправили в Рим, а все это время держат в тайне даже от римской курии, говорит только об одном: ему удалось если не сделать золото из ничего, то добиться каких-то очень существенных результатов.
В разговор вступил долго молчавший мэтр Вийон:
— Мне удалось добыть план венсенского замка, мои благородные господа. Со всеми подземельями и потайными ходами. Вашего друга держат вот здесь, — он указал на помеченную красным цветом секцию в плане. — А проникнуть в замок мы можем здесь, где лес примыкает вплотную к замку и по ветвям деревьев можно перебраться через ров, и еще вот здесь, где старый и позабытый всеми кроме моих коллег, — Франс ехидно ухмыльнулся, — подземный ход. Поэтому предложение следующее: наступаем двумя группами: через лес и далее через стену идут, помогая друг другу, упыри и оборотни. Через подземный ход проходят некроманты и чернокнижники. С обеими группами идут мои ребята, показывая дорогу. Группы соединяются вот здесь, перед караульным помещением, и одним быстрым ударом нейтрализуем стражу. Дальше мои остаются на шухере… — он запнулся, закашлялся, нервно всхрюкнул. — Прошения прошу, на часах остаются. А вы идете по плану вниз, в подземелья. Освобождаете вашего арестанта — и обратно отходим так же, как придем: через лес и через подземный ход. Вся добыча, которую удастся взять в дороге, достается моей братве. В случае непредвиденных обстоятельств — действуем по ситуации. Вопросы есть?
Старый лысый упырь, помнящий еще фараонов, да и сам изрядно похожий на мумию, оживился, задвигал острыми ушками:
— А зачем же вам столько мертвых тел, молодой человек? Добычу делим поровну, иначе нечестно.
— Точно! — поддержал его моложавый оборотень с волчьим оскалом. — Для чего вашим ребятам туши стражников? Делить так делить!
Даже схватывающему обычно все на лету мэтру Франсуа потребовалось немного времени, чтобы сообразить, к чему клонят старейшины нечисти. Он расхохотался:
— Да мертвяков забирайте себе хоть всех, мне не жалко! Под добычей я имел в виду золото, драгоценности, оружие.
На этот раз облегченно рассмеялись напрягшиеся было темные старшины, а общую позицию подытожил котообразный толстяк:
— Ну, этого добра у нас и так хватает. А оружие — так и вовсе не требуется. Когти, лапы и хвост — вот наше оружие!
— Ну что ж, братья и сестры, — с пафосом произнесла Мортиция. — На святое дело идем, друга из беды выручать. От каждого клана по три добровольца, встречаемся в полночь у входа в потайной ход на берегу Сены. Пусть Черная Звезда помогает нам.
Планы расписываются для того, чтобы их нарушать. Кто их нарушит — исполнители, их противники, или просто дурной рок, это совершенно не важно. Важно то, что действовать при этом приходится именно по обстоятельствам, и эти обстоятельства подчас оказываются сильнее самых блестящих планов.
Так же вышло и здесь. Все шло замечательно до того, как пожилой чернокнижник поднес пучок разрыв-травы к двери камеры, помеченной красным крестом на вийоновском пергаменте. Войдя в камеру, нечисть обнаружила в углу на куче тряпья неподвижное тело длинного нескладного молодого чародея. На окрики и похлопывания по щекам он никак не реагировал, и одна сердобольная ведьмочка прошептала:
— Они его пытали, изверги!
Но разгадка была гораздо проще. Не открывая глаз, Сапожник сделал молодецкий выдох, и камера наполнилась запахом застарелого перегара. Поняв, кто перед ним стоит, и зачем пришли, он заплетающимся голосом спросил:
— А что, ребят, выпить есть?
Один из вампиров быстро достал из рукава и протянул сидельцу хрустальный темно-красный фиал. Тот обрадовался:
— О, винцо! — Но открутив пробку, скривился и отбросил сосуд в сторону: — Да я вам что, упырь гребаный? Гребаной кровищи не пью, гребаный принцип.
Последовать за своими спасителями он согласился с явной неохотой, по дороге наверх грязно ругался на все, что видел и что слышал, а увидев наверху мэтра Франсуа и его ребят, громко расхохотался:
— Гребаные людишки! Что собрались здесь, дуйте отсюда, пока не сожрали нахрен к хренам свинячьим! Или не, погодь, выпить есть? А то у этих гребаных упырей кроме гребаной кровищи ничего не найдешь толком.
Вийон пожал плечами и спросил у подошедшей на шум Мортиции:
— Что, это и есть ваш знаменитый Сапожник? Я где-то понимаю, высокородная госпожа, почему ему дали такое погоняло. То есть прозвище… — Он сделал паузу и поправился: — Хотя в его случае, скорее, все-таки погоняло. Можно его как-то утихомирить? А то сейчас на шум сюда сбежится вся королевская стража. Впрочем, кажется, я знаю неплохой способ.
И подойдя к продолжающему бушевать арестанту, он протянул тому фляжку из своего рюкзака. Прильнув к сосуду и сделав такой глоток, что даже окружающие разбойники одобрительно крякнули, Сапожник довольно икнул и хлопнул Остряка по спине:
— А ты ниче так парняга, хоть и из людей. — Тут он осекся, заметив Мортицию: — Это вы, княгиня? Тысячу лет не видел вас. Да и тогда только мельком… Но все это время мечтал снова увидеться и п-познакомиться.
Видно было, что прямая речь без ругани дается ему с трудом, но он предпринимает героические попытки сдержаться:
— За вами, к-княгиня, хоть на костер, хоть на водяное колесо. П-приказывайте!
— Вы пьяны! Вы мне отвратительны, колдун. И вот уже двести лет как нет никакой княгини, а есть просто ведьма Мортиция. Впрочем, этот разговор мы продолжим, когда ты протрезвеешь, кретин. Уходим отсюда, живо, тихо!
Но уходить тихо было поздно. Со всех сторон слышались крики: — Тревога! К оружию! — и слышался тяжелый топот стражи. Все-таки Венсен все еще был королевской резиденцией. Мортиция резко скомандовала своим:
— Упырям на взлет, остальным через подземелье.
Вийон резко свистнул, заставляя разбойников отвлечься от обшаривания изуродованных обескровленных трупов:
— Шухер, братва! Обрывемся, я их приложу.
И быстро подрезав с пояса у пробегавшего колдуна мешочек с порошком, бросился навстречу нападавшим:
— Ну чо, вохра, гаситесь! Ща всех на раз мочкану, гады.
Конечно, он блефовал — хотел только поставить дымовую завесу, чтобы удобнее было уходить, но в спешке и от недостаточной еще подготовки в колдовских делах перепутал порошки. Мешок с белым кружком — столб дыма. А мешок с красным треугольником вызвал взрыв, раскидавший стражей. Дверь подземного хода захлопнулась, и ее завалило остатками караульного помещения. Последнее, что увидел Франс — это упырь, подхвативший на лету склонившуюся над ним Мортицию.
Очнулся он в камере без окон — и, как ему сначала показалось, без дверей. Но двери там были — устроенные прямо в каменной кладке. И были, видимо, окна — или хотя бы просто мельчайшие отверстия, через которые за ним следили. Потому что стоило Остряку чуть-чуть приподняться, мотая головой и пытаясь сосредоточиться, как часть стены отъехала в сторону, и в проеме показался высокий седой человек в черном плаще с белым подкладом.
Подойдя к пытающемуся сесть Вийону, он громко обратился к поэту и разбойнику:
— Кавалер де Лож де Монкорбье…
Перебив его, Франс сделал вид, что затравленно озирается:
— Где?
— Что где? — недовольно и резко бросил черно-белый.
— Ну, где этот благородный господин, начальник?
— Перестаньте паясничать, де Лож. Я — Главный Инквизитор Франции и Наварры, Жером де Монпелье. Вам лучше рассказать мне все, что вы знаете о ведьме, именующей себя Мортицией Лебенфра, и о побеге заключенного без имени из Венсенского замка. В противном случае святая инквизиция оставляет за собой право применить к вам…
Вийон не дал ему договорить:
— Да где ж ты так на пушку-то научился брать, начальник? У меня жбан трещит, гужевались вчера…
— Ближе к делу, де Лож. Отвечайте на вопросы, пока спрашивают по-хорошему. Вас видели в ее обществе, и не отпирайтесь. Вспоминайте: молодая женщина, рыжеволосая, стройная, греческий профиль. Особая примета — глаза раскосые, как у азиатов. Что, скажете, не видели?
— Да не при базаре я, начальник. Гужуюсь как-то у Левена, тут ко мне гагара подваливает: первый раз в Парижопинске, гдечо попалить, какие типа ништяки есть. Слово за слово, хреном по столу, ей до Булыни причухало. Бобов отсыпала, я и подписался. Вот и весь базар. А за Деложей, за Мортиций, за ведьм — это я не в курсах.
— Вы понимаете, что он сейчас сказал? — де Монпелье обратился ко второму инквизитору в таком же, как у него, черно-белом балахоне (странные, непроницаемо-темные стекла закрывают глаза), тихо и незаметно оказавшемуся в камере. — Лично я: ничего не понял.
— Де Лож, де Лож… — укоризненно протянул второй инквизитор. — Ведь вы дворянин, магистр искусств! А выражаетесь, как какой-нибудь бродяга с большой дороги.
— Я не бродяга, я вор! — гордо приосанился мэтр Франсуа. — А мессира кавалера, о котором вы изволите толковать, начальник, еще десять лет назад в нелепой уличной драке зарезал ваш товарищ по ордену, сумасшедший монах отец Филлип. Помните такого? Не знаю как вы, но вот ваш папенька, господин Жером, точно помнит.
Не давая Франсу перехватить инициативу, второй инквизитор вкрадчиво поинтересовался:
— Ну, а в Венсенском замке вы тоже на вечернем променаде оказались? Показывали дамочкам достопримечательности королевского дворца, не иначе?
— Да хорош прикалывать, начальник, — хмуро процедил Вийон. — Тут вы меня конкретно побрили, чотам. Думал подрезать чего путевого, а вона как зазехерил. Но это пусть меня мусора колют!
И как будто в ответ на последнюю реплику откуда-то снизу приглушенно раздалось:
— Именем короля! Дорогу прево и виконту Парижскому, кавалеру д’Эстутвилю. Именем короля!
Инквизиторы молча переглянулись. Рука де Монпелье метнулась к поясу, второй перехватил ее и медленно покачал головой. Каменная дверь отъехала в сторону, и на пороге появился старый знакомец и главный официальный недруг Франса Остряка, начальник королевской стражи и королевских жандармов Робер д’Эстутвиль.
В ходе короткой перепалки выяснилось, что подтвержденных претензий к кавалеру де Лож де Монкорбье, именующему себя Франсуа Вийоном, именуемому так же Франсом Остряком, у отцов-инквизиторов пока что нет, и интересует он их исключительно как свидетель. А вот у королевской стражи, наоборот, к обозначенному Вийону длиннейший список обвинений — и последняя его выходка с проникновением в королевский дворец переполнила чашу терпения. И плачет по нему веревка на городской площади, и ждет-не дождется его дыба в застенках королевской тюрьмы.
— Что ж, так тому и быть, — меланхолично пробормотал Вийон, поправляя кружевной воротник. — Значит, этой шее скоро предстоит узнать, сколько грехов висит на этой заднице. — И он одернул камзол. — Твоя взяла, начальник.
В закрытом экипаже противники долго молча сидели друг напротив друга. Наконец, прево тяжело вздохнул и спросил:
— Ну куда же тебя все время заносит, Франс? Мало тебе того, что рано или поздно болтаться тебе в петле, несмотря на все уловки и отмазки? На костер захотел? Этим ведь на лапу не дашь, и по амнистии от них не выйдешь.
— Дружище Робер… — Разбойник тяжело вздохнул и через зарешеченное окно посмотрел на весело бегущие вдаль парижские предместья. — У меня к этим собакам давний счет, ты знаешь. Сначала этот Филипп Сермуаз, который чуть не продырявил меня из-за угла, и за которого я схлопотал первый срок.
— Но ведь тебя полностью оправдали! Ты не представляешь, чего мне это стоило.
— Представляю, Робер, представляю. Но что толку? Суд да дело, я был вынужден скрываться, а голод не тетка, и норов в карман не положишь. Но это все в прошлом. Ты Волка помнишь?
— Анри? Того, который с тобой…
— Его. На днях голубь прилетел из Ахена: его сожгли. А ни забывать, ни прощать я не умею.
— Ну что ж, друг. Тогда больше я тебе помочь не смогу. В дела святого престола мне не вмешаться. С Богом, друг! Удачи. Прощай.
— Прощай, дружище. Супруге привет.
— Обязательно. — И полоснув по связывавшим Вийона веревкам острейшим стилетом, изменившимся голосом прево закричал: — Остановить экипаж! Разбойник сбегает! Тревога!!
Остряк же не медля, плечом растворил дверь и прямо на ходу выпрыгнул в ближайший овраг.
Прошло несколько месяцев. Поздняя осень обрывала последнюю листву с чахлых деревцов на парижских улицах, гнала всклокоченные, металлически-темные воды Сены извечной дорогой в Атлантику.
За это время орден Черной Звезды разросся и окреп. Совместно в ребятами Вийона, были проведены операции в Париже, Тулузе, Дрездене и Лондоне. Ордену доставались артефакты из спецхранов инквизиции и книги из потайных библиотек, а братве — драгоценности и деньги. Тела папских гвардейцев, стражников, да и самих инквизиторов тоже не пропадали: они шли на усиление оборотней и вампиров.
Сапожник, вечный школяр и неудачник, пьяница и матерщинник, действительно придумал как извлекать золото. Но поскольку в момент озарения он был мертвецки пьян, то помнил методику только в общих чертах, и добытое им золото вело себя крайне своенравно: норовило испариться без следа. Или, еще хуже, превратиться в какую-нибудь неописуемую гнусь.
Впрочем, чтобы дурить лохов, другого было и не надо.
На этой почве, на почве поэзии, а так же на почве совместной страсти к Мортиции Сапожник и Франсуа очень сдружились. Они вместе пили, вместе ходили на дело, вместе склонялись над старинными свитками и пыльными томами, пытаясь воплотить в жизнь новую идею сумасшедшего чародея: создать человека из подручных материалов.
Не голема, с этим-то как раз никаких проблем не было уже давно — а именно человека. Как выражались древние, гомункулюса.
С жаром они доказывали орденскому капитулу, какие выгоды можно получить, создав армию разумных, послушных и расторопных мальчиков-с-пальчик. Мэтр Вийон тратил на исследования почти всю свою долю в добыче, ирландец залезал в долги, и только поразительное везение в азартных играх спасало его от того, чтобы всплыть как-нибудь ясным осенним утром в Сене брюхом кверху.
Ведьма же, казалось, прожила за эти месяцы целую жизнь: в уголках раскосых синих глаз притаились морщины, высокий властный голос стал слегка хрипеть. Сначала она благоволила Остряку, потом переключила все свое внимание на темноволосого колдуна, который на радостях стал меньше пить и почти перестал грязно ругаться. Его ругань стала чистой и почти благопристойной.
Конечно, не обходилось между друзьями и без скандалов, без мордобоя и попыток поножовщины. Но будучи при этом сильно пьяными, они физически не могли нанести друг другу большого ущерба, а проспавшись — мирились, погружались в книги или в орденские дела.
Дела же орденские ближе к зиме резко пошатнулись.
Главный Инквизитор Гюи де Монпелье, поклялся, что если его сын Жером не справится с этой напастью, то он сам прибудет в Париж — и если потребуется лично сожжет всю столицу Франции. На протест короля Луи из Рима ответили, что неплохо бы разобраться в своих внутренних делах и пригрозили отлучением.
Но главное не это.
Главная беда была в том, что с какого-то времени череда успехов и удач наглухо пресеклась, и с последними листьями, с последними теплыми осенними днями ушла от ордена и светлая полоса.
Операции проваливались одна за другой, на явках и в секретных схронах появлялись люди в черно-белом облачении — а с ними и стража, вооруженная кроме мечей и копий колдовскими амулетами.
Против ордена велась четко выверенная, планомерная война.
И чтобы спланировать эту войну и переломить эту череду неудач, капитул объявил об общем собрании всех членов ордена на том же месте, где он был учрежден, у старинного капища на лысом холме в Булонском лесу.
Улица без названия — явление вовсе не редкое для средневекового Парижа. Многим парижанам совершенно неинтересно было, чтобы место их жительства можно было четко описать и указать, дав тем самым возможность кредиторам, судьям и городской страже преспокойно и без затруднений их найти.
Им бы, наоборот, в силу разного рода причин хотелось, чтобы у этих достойных господ возникло как можно больше затруднений при поисках. Однако, в первую очередь это касалось развеселых районов левого берега Сены — прибежища студентов, поэтов, бандитов, воров и прочей шантрапы. Были эти улицы узки: подчас настолько, что двое встречных еле-еле могли разминуться, а дома громоздили этажи и мансарды друг на друга, закрывая тротуары от солнечного света даже в летний полдень.
Обитатели солидного, зажиточного правого берега вовсе не стремились уйти в тишину и безвестность, растворившись в городской сутолоке. Они давали своим улицам имена — Туннельная, Мостовая… Эти улицы были широкими и прямыми: настолько, что по некоторым из них даже мог проехать экипаж, ни разу не оцарапав о шершавую кладку свои бока.
Дома там тоже были другие — приземистые, основательные, как старый буржуа на покое в кругу семьи и друзей, ждущих-не дождущихся переделить наследство. А самые спокойные, самые основательные и самые буржуазные улочки были, конечно, между Лувром и восточными воротами Сент-Оноре. И та, на которой располагалось заведение папаши Левена, выделялась на первый взгляд из общего ряда только тем, что на первом этаже или в подвальчике почти каждого дома ждал гостей какой-нибудь трактир или кабачок.
Но если незнакомому путнику посчастливилось бы пройти из конца в конец все пятьсот шагов этой улочки — он бы очень удивился, не увидев на ней ни одной вывески, ни одного знака, указывающего на название.
Почему посчастливилось? Да потому, что незнакомый разиня-путник, глазеющий по сторонам в поисках вывесок, рисковал здесь не только лишиться кошелька и пуговиц (это как раз было нормально для любой части Парижа), но и быть на следующее утро выловленным из Сены с дыркой от ножа в спине и так и не утоленным любопытством в глазах. Или не выловленным — как повезет.
Здесь действительно не было вывесок, потому что в реестре городских улиц эта — не числилась. Здесь почти не было шумных драк и скандалов, здесь не собиралась бродячая публика, но достопочтенные буржуа и кавалеры, живущие на соседних улицах, предпочитали не соваться сюда без крайней необходимости, а идя в ночное время домой — давать хорошего крюка, лишь бы не появляться на этой, всегда тихой, спокойной.
Даже городская стража и королевские жандармы появлялась здесь только по особым случаям, выбирая маршруты для регулярных ночных обходов подальше от этих тишины и спокойствия. Мертвой тишины и кладбищенского спокойствия.
Собственно, меткие на слова парижане и окрестили между собой эту безымянную улочку Покойницкой. Рю Морг.
В подвальчике папаши Левена всегда было прохладно и сумрачно. После пекла раскаленных августовским солнцем улиц — даже привычному человеку было неуютно и неприятно. Спустившаяся же по склизким ступеням девушка вовсе не была завсегдатаем. Более того, сам папаша Левен, стоящий у стойки, мог бы поклясться, что видел ее в первый раз. Однако, видимо, в заведениях подобного типа она была не впервые.
Резко шагнув влево от входа, чтобы избежать возможного нападения из-за двери, она быстро метнулась к кабатчику и тихо, но властно спросила:
— Остряк здесь? Я от Волка.
Левен прищурился, глядя сквозь странную гостью куда-то в сторону Нотр-Дама:
— Таких здесь нет. Ошиблись, барышня, — потом нахмурился и неприветливо продолжил: — Шли бы вы отсюда подобру-поздорову. Не место здесь для таких, как вы.
Плотнее запахнувшись в бархатный темно-синий плащ, девушка недобро улыбнулась:
— Слышь, не зли меня. Я сама решаю, где мне место, а где нет. Принеси окорок побольше, кувшин вина получше, и как появится Остряк — скажи, что его ждут.
Пожав плечами, Левен проследил за хрупкой фигуркой, скользнувшей за дубовый стол в углу кабачка, а потом сделал едва приметный жест одному из посетителей. Убедившись, что он понят, пошел за заказом: клиента можно было обобрать и даже убить, но накормить его — был святой долг содержателя трактира.
Вернувшись из кухни с окороком под мышкой и кувшином вполне сносного по парижским меркам пойлеца в руке, папаша застал в зале не совсем ту картину, которую он ожидал увидеть: Жак Пижон, один из самых смышленых «сборщиков» (или попросту говоря, карманников), переминался с ноги на ногу возле давешней девицы. Его рука была пригвождена рукавом к столу тонким стилетом с резной рукоятью, а сама же гостья вроде бы тихо — но слышно на весь подвальчик — внушала:
— Ты что, попутал чего? Я в следующий раз тоже попутаю, без пальцев останешься, понял! — и заметив папашу Левена, добавила: — А ты, жирдяй, не нарывайся. Я сегодня добрая, и настроение у меня хорошее. Было. Поэтому многие здесь еще живы. Но еще одна воровская выходка — и я за себя не отвечаю, ясно?
Толстяк залебезил, рассыпая любезности и комплименты, попутно пытаясь высвободить рукав незадачливого сообщника — но стилет глубоко вошел в дуб. Гостья же одним легким движением выдернула лезвие и спрятала его в рукаве:
— И Остряка найди. Я жду.
Отойдя к стойке, Левен на бросил на ходу Жану:
— Гагара в натуре крутая. Надо бы Франсу мигнуть.
Через мгновение Жан был уже у широкого стола в темной даже по меркам этого сумрачного подвала нише. Шепотом докладывал на ухо мрачного вида господину, который наблюдал всю эту клоунаду, не отрываясь от зайца на вертеле и периодически поднимая кубок за здоровье милостивого короля Луи, что в очередной раз подписал амнистию.
Пощипывая узкую бородку, Франс задумчиво протянул:
— Ну, Волк пацан тертый, лоха на малину не пришлет, легавым не вломит, — жестом он отпустил Жана чинить рукав и размышлять над своими ошибками, а сам крепко задумался: чем чревата для него эта нежданная …
Впрочем, долго размышлять ему не дали. Серая тень метнулась по погребку, и вот уже в другое ухо раздается горячий шепот:
— Шухер, легавые! Щас Краба трясут, потом здесь будут. Обрываться надо.
Жорж Фонтене, он же Жора Краб, держал кабачок напротив папаши Левена. Франс быстро прикинул, что он договаривался с прево насчет облав только неделю назад — и без каких-то веских оснований тот не стал бы устраивать рейды на улицу Морг. Значит, ищут кого-то конкретного, и скорее всего — по наводке. Удержав вестника за рукав, он спросил:
— А что, Сыч, кого лукают?
— Да лярву какую-то. Пока у Краба шмон начался, я с мусорком знакомым успел перетереть, — и
Сыч немедленно выложил приметы разыскиваемой особы: рыжие волосы, рост средний, раскосые синие глаза, виртуозно владеет холодным оружием, разыскивается по подозрению в ведовстве и некромантии.
— Хм… — Франс задумчиво допивал вино, глядя на странную посетительницу папаши Левена: раскосые ведьминские глаза, из-под капюшона выбиваются рыжие пряди. Он посмотрел на Сыча и саркастически спросил: — Что, Inquisitio Haereticae Pravitatis Sanctum Officium?
Тот поперхнулся слюной:
— Чо?
— Ничо. Рви когти, говорю, а если ласты заломают, коси под лоха голимого, пока не нагонят.
— А сам-то как?
— Во многия знания многия печали, Сыч. Давай, канай отсюда, пока в натуре не повязали.
Толстяк Левен уже готовился к встрече, когда Франс галантно склонился у стола таинственной гостьи:
— Доброго вечера вам, уважаемая госпожа. Вы, кажется, не горите особым желанием встречаться с достославными служителями господа и престола? А вот они, наоборот, спят и видят — как бы вас побыстрее залучить в свои пламенные объятия. Поэтому рекомендую как можно быстрее покинуть этот гостеприимный подвальчик. Готов сопровождать вас…
— Инквизиция здесь? Уже? Странно, — равнодушно протянула девушка. — Но не могу воспользоваться вашим предложением: у меня здесь назначена встреча. И к вам у меня, в силу вашей любезности, только один вопрос — ты кто такой, мать твою?
— Никогда не грубите незнакомцам, моя госпожа… У меня много имен. Но из тех, которые могут быть интересны вам, назову только два — Франсуа и Остряк. А как прикажете именовать вас, высокородная госпожа?
— Ну наконец-то! Что так долго? Я Мортиция Лебенфра, и вам должен был отписать обо мне тот, которого вы называете Волк. Как принято говорить у вас, цинкануть маляву.
— Может быть, и должен был отписать госпожа. Но не отписал и даже не цинканул. Вообще же, нам не очень нравится, когда посторонние используют наш язык. Это звучит для нас примерно так же, как для вашего уха звучали бы заклинания — надумай я произносить их.
— Ладно, считай познакомились. Вы всегда так велеречивы, Остряк?
— Вовсе нет, моя госпожа! — он скользнул взглядом по лестнице, где уже маячили серые фигуры королевской стражи. — Только тогда, когда счет идет на секунды. Прошу за мной.
От столь галантного предложения, подкрепленного силуэтами при входе (их пока успешно сдерживал своей мощной фигурой папаша Левен, но было понятно, что это ненадолго) просто невозможно было отказаться.
Следуя за Франсом, Мортиция шмыгнула к той самой нише, где был его стол, и через мгновение они уже стремительно двигались через потайной проход в стене. Каменный пол был усыпан соломой, которая глушила топот подкованных каблуков, и им прекрасно было слышно, как доблестные стражники шумно проводили обыск в подвале, ненавязчиво перемещаясь в сторону кухни и винных погребов. Услышали они и пронзительный, почти змеиный шепот:
— Не сметь напиваться, собаки. Искать. Найти и привести ко мне. Если здесь нет — не задерживаться. Сгною!
Франсуа бросил искоса взгляд на девушку:
— А вот и один из ваших друзей-инквизиторов. Можно вернуться и в щелку понаблюдать, если желаете.
— Нет времени, слишком рискованно. Да и что на него смотреть — поди, не грелка расписная. Куда сейчас?
За разговором они добежали до глухой стены, которой заканчивался тайный ход. Остряк почесал в затылке:
— Надо же, моя госпожа. Тупик. Что ж теперь делать-то? — и услышав, как Мортиция задохнулась от злости, добавил: — Ума не приложу, когда тут успели стенок понастроить.
С досады он пнул камни тяжелым сапогом, и с едва заметным скрипом часть кладки отъехала в сторону. Показалась витая кованая лестница. Франс довольно всхрюкнул:
— Да нам повезло. Я совершенно случайно нашел механизм, открывающий проход в свои же собственные апартаменты. После вас, моя госпожа. — И он снова переломился пополам в галантном поклоне.
— Остряк хренов. — Недовольно процедила Мортиция. — Оставьте ваши шуточки для королевской стражи. — Она начала подниматься, потом оглянулась: — Ну так что, вас насовсем вот этак скрючило? Время, время уходит.
Пока Франсуа закрывал за собой дверь и тщательно драпировал портьерой стену, девушка не находила себе места, перемещаясь, как капля ртути в колбе алхимика, по роскошно убранному кабинету с длинными книжными стеллажами и узкими бойницами стрельчатых окон.
Закончив маскировку, Остряк взял со стола хрустальный графин с темно-рубиновой жидкостью и два серебряных кубка:
— Как ни досадно, госпожа Мортиция, но нам придется потерять еще пол-часа нашего общего драгоценного времени. Лично я как-то не хочу сейчас спускаться вниз: уверен, что все ходы-выходы из здания все еще под наблюдением. А у нас как раз будет возможность обсудить нашу, такую романтическую и почти случайную встречу. Я предлагаю тост и за нее, и за вас, и за вашу красоту!
Говоря так, он разлил вино, изысканно отсалютовал даме. И немедленно выпил.
Мортиция не притронулась к кубку, но метаться из стороны в сторону перестала, сосредоточившись на книгах:
— Что там обсуждать? Не вижу цели и смысла в долгих разговорах. Дело надо делать. — Она немного помедлила и уже другим тоном добавила: — А я совершенно по-другому представляла себе и логово главаря разбойников, и лично вас, Франсуа Остряк. Вы умеете произвести впечатление, даже на меня.
— Видите ли, моя госпожа… Моя прекрасная госпожа! Вот вы как-то тоже не похожи на старую каргу в дранной островерхой шляпе и помелом в костистых трясущихся лапках. И ваш классический профиль не украшен бородавкой на этом благородном греческом носу. Время идет, и ведьмы уже не те, и бандиты немного изменились с темных веков, не так ли? А что касается дела — то тут уж, извините, без разговора никак. Без откровенного, хорошего разговора. Я не знаю вас, кто вы, откуда, и зачем пожаловали в наши Паристины — но я готов выслушать.
— Значит, Волк все-таки не написал вам. Жаль. Почему же вы тогда рисковали спасением вашей бессмертной души — и такого смертного тела, уводя меня от этих бешеных собак-инквизиторов?
— О, моя благородная госпожа. Риск, знаете ли, это неотъемлемый элемент моей профессии. А вот Волк ничего не отписал мне по вполне уважительной и достойной причине: неделю назад в имперском городе Ахене он был взят под стражу. А не далее как вчера, при большом собрании народа и в присутствии лично Великого Инквизитора Гюи де Монпелье был сожжен.
Мортиция ахнула, и что-то неразборчиво пробормотав, одним большим глотком осушила свой кубок. Не обращая внимания, Франс говорил дальше:
— В связи с вышесказанным, у меня возникло очень много вопросов к вам, как только вы объявились в кабачке папаши Левена (а фактически, в моем кабачке), ссылаясь на слова моего покойного друга и соратника. Сначала я просто присматривался — но потом понял, что медлить больше нельзя. Итак: где, когда и при каких обстоятельствах вы расстались с Анри Волком? Что он велел (если велел) передать мне? И предупреждаю сразу, я буду мстить за него. Взяли его не из-за наших дел, а именно из-за ваших.
И отбросив маску галантного кавалера и повесы, разбойник резко повернулся к девушке, уставившись в ее раскосые ярко-синие глаза своими — тяжелыми, карими, усталыми.
— Не глупите, Остряк, — ведьма выдержала его взгляд и резко отшвырнула кубок в сторону. –Генрих был не только вашим другом, но и моим. И не только одним из вас, но и одним из нас. Отсюда и прозвище в вашей… среде. Он прикрывал мой отход из имперских земель. И божьи псы дорого заплатят за его шкуру. — До крови сжав кулаки, Мортиция запахнулась в свой бархатный плащ, надвинув на лицо капюшон. Помедлив, она прошептала: — Перед тем, как мы расстались, он просил передать на словах, если увижу вас: он был неправ тогда, в Блуа, а вы победили по праву. И еще одно: «время неправых и правых рассудит, кто бы мы ни были — все-же мы люди».
Жесткий и готовый немедленно пустить в ход нож разбойник исчез так же внезапно, как и появился. Теперь перед ведьмой опустился на одно колено просто очень усталый человек, потерявший друга:
— Моя благородная госпожа… Больно потерять друга, но потерять друга, примирившись с ним только после его смерти — это почти что превыше людских сил. Только он, Анри, и только ко мне, несчастному Франсуа, мог так обратиться. Простите, что оскорбил вас недоверием. Я целиком и полностью к вашим услугам.
И в третий раз за этот раскаленный августовский вечер он склонился в глубоком — но на этот раз не шутовском и не галантном — поклоне. Ведьма резко подняла его:
— Хватит этих эмоций! С вами, французами, всегда так. Будет время — будем мстить, а сейчас мне срочно нужно выбираться отсюда. Срочно и незаметно. В полночь я должна быть в Булонском лесу, у пепелища. А уже темнеет.
— Вы там будете, госпожа Мортиция, даю вам слово. А мое слово дорого стоит в этом городе.
— Хорошо. И еще одно: как вас, все-таки, называть? Все время по имени — низко, а клички, — девушка скривилась, — оставим собакам.
— А мне приятно, когда мое имя звучит из таких чудесных губ, — сверкнул белозубой улыбкой разбойник. — Но если вам не нравится, можете называть меня мэтр Вийон.
В те времена добрая половина Булонского леса была сожжена в лютых войнах королевских жандармов с бандитами, а злая — зияла проплешинами обгоревших полян и искореженных огнем древесных стволов. Но лихие ребята мэтра Франсуа знали все тропки и закоулки — знали от дедов и отцов, чьей разбойничьей вотчиной был этот зеленый массив на окраине Парижа.
Но на холме, где приказала остановиться и замереть Мортиция, и до пожара не росло ни травинки — только камни белели в лунном свете, как черепа гигантов. Распахнув плащ, ведьма закружилась на одном из этих тысячелетних валунов в неимоверном танце, то полностью сливаясь с темно-синим бархатом небосклона, то рассекая его, как пламенем, огненно-алыми языками струящегося шелкового платья. Мэтр Франсуа заворожено следил за этой пляской, пока ему не начало казаться, что даже кости камней вторят ей и кружатся в смертельном вихре.
Полная луна светила истово, самозабвенно, и он, махнув рукой, достал из кармана пергамент, стило, и полностью отдавшись этому чародейскому ритму начал писать балладу о смерти и о дружбе, о мести и о любви: катрен за катреном, строка за строкой. Забыв обо всем, он вышел из транса только тогда, когда на пике бешеного кружения ведьма пронзительно и высоко закричала, обратив лицо прямо к раскаленному добела ночному светилу.
И тотчас на этот крик из темноты леса, из-под земли, с неба — казалось, прямо со звезд — начали одна за другой проявляться фигуры тех, кто пришел в ответ на призыв колдуньи. Их было немного, меньше полусотни, и они тесным кругом обступили Мортицию, без сил повалившуюся на снежную белизну камня, и ее провожатого: не испуганного, но притихшего и быстро сменившего в руке пергамент на отливающий лазоревым светом клинок. Не с целью вступить в безнадежную битву, а просто продемонстрировать зубы.
Тем временем, ведьма поднялась на ноги и сбросила с себя тяжелый бархатный балахон. Стройная фигура в огненно-шелковом платье, словно выточенная из красного мрамора и слоновой кости, глаза — как синие омуты, где водятся черти.
— Братья! Братья мои и сестры! — Высокий голос был негромок, но явственно различим даже для самых отдаленных слушателей. — Это я созвала вас сюда из ваших убежищ, с самых удаленных окраин и с самых окраинных далей. Но прежде, чем я открою вам цель нашего схода, я должна поделиться с вами тем, что разрывает мне сердце. С нами больше нет храброго Генриха фон Волькенштейна! Его пепел развеян в Ахене, и никогда не услышать нам больше его пения, никогда не пуститься в пляс под его лютню, никогда не станет он плечом плечу с нами в яростной схватке. Пусть Вечный Лес укроет его своими ветвями. Пусть полная луна всегда будет с ним.
Со всех сторон раздался, налетел, оглушил Вийона печальный вой, вой скорби и ярости, вой прощания и обещания мести. И поскольку оплакивали его друга Анри, Франсуа не задумываясь присоединил свой хриплый голос к этому плачу.
Ведьма подняла руку, и все утихло:
— И еще одно, братья и сестры! Тот, кто стоит рядом со мной, по правую руку, не заменит нам Генриха — но поможет отомстить за него. Он не один из нас, он человек: поэт и разбойничий атаман, кавалер и бродяга, школяр и игрок. Мессир Франсуа де Вийон провел меня сюда, рискуя своей жизнью и помог обмануть инквизицию.
Почувствовав, что собравшаяся нечисть рассматривает и оценивает его, «поэт и разбойничий атаман» посчитал себя обязанным сказать им:
— Господа, господа мои хорошие! Благородная госпожа Мортиция немного ошиблась, представляя меня. Никакой не мессир, и не «де», и не атаман. А просто мэтр Франсуа Вийон. Конечно, у меня есть определенный авторитет в этом городке на Сене, но не надо преувеличивать мой статус. Чем могу-помогу, спору нет. В первую очередь, из-за Анри, который был моим другом. А дальше — посмотрим.
— Что ж, — ведьма прожгла Вийона уничижительным взглядом. — Враги наших врагов наши друзья. А именно о них, о врагах я и хотела держать совет с вами. Вот уже две сотни лет, понемногу, маскируясь человеческими делами, псы господа — так они сами назвали себя — уничтожают наш народ. Мы слишком долго медлили и терпели. Когда у нас отнимали наши священные рощи и поляны, мы уходили и прятались. Когда жгли наши книги, наши знания, нашу историю — мы смотрели и уходили без боя. Когда разрушали наши твердыни и твердыни наших союзников-людей, мы боролись! Но проиграв — опять молчали, таились, уходили и прятались. Так было!
Из круга собравшихся полетели реплики:
— Ну да, так было…
— А что мы могли?
— Да как-то оно неважным казалось
— А я всегда говорил…
Резко окрикнув: — Хватит! — Мортиция вернула тишину на холме.
— Мы погрязли в наших раздорах, в наших интригах. Оборотни против некромантов, ведьмы против чародеев, славяне против кельтов, кельты против германцев. Мы забыли: кто мы. Мы забыли, кто сделал нас такими. Мы забыли, что они не остановятся, пока не изведут нас всех!
В толпе снова зашептались:
— Дело говорит!
— А ведь мы когда-то…
— А все вы со своими претензиями!
— Мы? Да мы вас трогали?
— Да мы вас сами потрогаем!
— Братья и сестры! — Ведьмин голос перекрыл начавшиеся перепалки, — о том я вам и толкую. Если мы не объединимся, если не забудем старые обиды и если не вспомним старое величие, нас сметут, растопчут, сожгут и развеют по ветру поодиночке. Генрих понимал это — он забыл старую вражду и помог мне, ведьме, ускользнуть от Великого Инквизитора в Ахене. Поймите и вы! Они создают ордена: бенедиктинцы, францисканцы, псы-доминиканцы. Они собирают свои силы в кулак и уничтожают наших союзников. Пора и нам объединить наши силы — надеть на пальцы наших кланов стальную рукавицу ордена, — она подняла руку кверху, и легкий ветерок облепил огненным шелком платья ее фигуру, — ордена Черной Звезды! Пора объявить войну этим выскочкам и забрать то, что принадлежит нам по праву. Это говорит вам мать-сыра земля, это говорит вам ветер, это говорит вам Луна, и это говорю вам я, Мортиция Лебенфра, которая когда-то была Марой, Княгиней Зимней Ночи.
И не было больше перешептываний и перепалок, не было больше взаимных обид и претензий. Нечисть не забыла давней вражды, но отложила ее в сторону до лучших времен, до победы над общим врагом. Времени на вражду не было, нужно было действовать.
Темно. Абсолютная чернота.
А глаза-то у тебя открыты, милая? Похлопала веками — открыты.
Так темно или ослепла?
Тело! У меня должно быть тело, помню точно. Сжала кулаки — сжимаются. И ноги шевелятся. Подозрительно странным образом — но шевелятся.
Я разозлилась.
Меня что, в гроб определили? Собралась с силами и изо всех сил ломанулась встать.
Получилось вроде. Значит, не в гробу. Уф, аж сердце зашлось — а ну как, и вправду, похоронили заживо?
Прошлась по периметру ареала обитания. Это ж бокс! Наш родной бокс для подопытных. И я в нём. Почему?
Милая, памятью ослабла, что ли? Ты ж сама предложила Петровичу, чтоб он мозг твой считал и записал на носитель. Прикольным казалось — создать свою копию.
Стоп. Копию… а если я копия и есть? В обезьяньем, допустим, теле?
Да ну, не может быть. Хотя… показалось или нет? Будто пальцы прошлись по волосатому покрову вместо гладкой кожи… Чёрт-те чего мерещится. Отложим версию как маловероятную. И кончаем морочиться, работаем.
В боксе имеется такая ма-аленькая штучка-дрючка — для случайно запертых сотрудников. Сотруднички у нас раззявы те ещё, обезопасились втайне от начальства. Ага, нащупала.
Нажала строго определённым образом.
И свалилась испуганно от хлынувшего из люка света. Дурёха, глазки-то прикрывать надо! Но разглядеть себя успела: никакая я не обезьяна. Обычная женщина.
Наверное, что-то пошло не так во время процедуры: считывание производят в удобном кресле, в нём же пациент и очухивается. А не в боксе. Я спокойна, спокойна. Сотни раз проделывали, ни разу никаких эксцессов. Но то ж с другими… а с тобой, Наталья, всегда эксцессы, сколько себя помню. Не распыляй мозг на вторичное, сосредоточься.
Если меня заперли — значит, нефиг объявлять всем, что я отперлась. Потихоньку действуй…
Закрыла бокс с внешней стороны на известный код. В окошке наблюдения, настроенном на инфракрасный режим, подправила картинку: стёрла свой выход, скопировала мувик на полчаса, где я безжизненно валяюсь, и поставила его крутиться — зациклила. Ха, Лёха, это тебе привет от меня, потом вместе поржём.
Стащила халат из закутка уборщицы, накинула и, пригнувшись, обходными путями пробралась к своей каморке.
Да, у меня собственный кабинетик. Маленький, но сам факт приятно греет самолюбие. Шеф по счастливому стечению обстоятельств оказался не только моим работодателем, но и научным руководителем — после окончания аспирантуры оставил у себя, помог защититься и вообще — помог… Петрович у нас хороший. А институт — престижный. И сама я непростая штучка (хвалить себя, повышая самооценку, рекомендовал наш штатный психолог).
Запустила комп — просто по привычке, руки сами сработали.
И обалдела.
Кто смел касаться моего сокровища?! Почему фон другой, что за новая папка в рабочем разделе?!
Запаролили папочку, вот ведь гады…
Ввела поочередно свои секретные пароли, и на третьем — самом интимном, если можно так выразиться, — директория открылась. Сердце ёкнуло. Кроме меня, этот пароль не знал никто. Считали мой мозг и воспользовались? Но зачем?
Изучай содержимое, милая, думать после будешь.
По прочтении снова облачилась в халат, повязала косынку и, для пущей конспирации прихватив из угла веник, неспешно побрела в душ. Женщин у нас мало, мужики в основном работают, дамская часть санитарной зоны обычно пустует. И в этот раз — никого. Заперлась, скинула с себя одёжку. Встала перед большим зеркалом, всмотрелась придирчиво.
Сомнений нет — тело моё. Белое, тощее… Зачем так грубо, Наталья? Не тощее, а стройное. Грудки что надо, пусть маленькие, зато упругие, дольше не обвиснут, как у некоторых. Родинка на пузе, шрамик надо лбом под волосами. Волосёнки жидковаты, зато светлые, стригу коротко. Всё моё и на месте! Ф-фу, отлегло.
Но что-то не так.
Что?
Ёлы-палы, я ж не чувствую.
Когда трогаю рукой вещи — кажется, что чувствую. Но если шарить не глядя… Мама! Спокойно. Прими как данность, милая, и не хлопайся в обморок. Анализируй, ты же учёный. Какой, к чертям, учёный… так, на подпевках… Ныть кончай, а! Работай!
Имеем следующий расклад. Если верить компьютеру, с момента считывания мозга — последнего события, которое я реально помню — прошло полгода. Полгода! Господи, а кто и что с Танькой? Я её на две недели в круглосуточную группу определила, неужто там и живёт до сих пор? Она ж с ума сойдёт, ребёнку пять годиков всего, ребёнок без мамы не может!
Погоди гнать волну, думай ещё. Час на фоне полугода — не время.
Итак, согласно отчёту, помещённому в папку, считывание мозга прошло нормально. Полгода после я вела обычный образ жизни. Работала над темой. Тема моя касается телепортации. Не в общем и целом, а конкретно маленького кусочка, выделенного с барского стола больших учёных. Мы работаем, они едят. Спокойно! Про взаимоотношения больших и малых не будем, заводиться и злиться ни к чему.
Три недели назад что-то произошло: безо всяких на то предпосылок — по крайней мере, они не отражены в предыдущем материале — вдруг бросила вести отчёт! Со мной такого просто так, с бухты-барахты, произойти в принципе не могло.
На седьмой день после перерыва следовала безумная запись: «Я успела! Прости и прощай!» Произведена две недели назад, если верить датам на компе. Чисто в моём стиле. Да, моём. Красиво и изысканно излит вопль души, о чём конкретно — непонятно, но веет болью. Такой болью, что на всякий случай я запись ту стёрла. Ибо личное.
И всё, больше в отчёте ничего нет. Пусто.
Итак, имеем в наличии факт: моё нечувствующее тело, оклемавшееся в боксе для телепортированных, и сознание, помнящее события лишь до момента считывания мозга, случившегося полгода назад. Что это значит? Согласилась на телепортацию, пошла-таки на эксперимент? Или меня пошли? Вынудили?
Опыты по телепортации животных проходили успешно. Сначала крысы, потом собаки. Благодаря неслабой работе рядовых сотрудников (намекаю на себя в том числе) институт вышел на первые позиции в научной гонке. Мы сумели переместить живой объект на метр, потом в соседний отсек с бетонными перегородками. Отличные результаты, премии сыпались одна за другой. Но… Существовало маленькое «но»: перемещённые особи становились какими-то… странными. Будто с ума сошли. Именно. Падали и лежали, лапами дрыгали. Спустя какое-то время поднимались — и начинался концерт: кто бегал как заведённый по кругу, а некоторые бросались на человека. Потому-то меня, наверное, после телепортации и заперли в боксе, вдруг в буйство впаду, покрушу имущество, сильная же, не рохля какая. А я, по всему, не пришла в себя, валялась недвижно — и тогда мне в мозг закачали память. Иначе почему ничего не помню после момента считывания мозга — полгода будто не жила?
Телепортированных у нас забирали биологи. Меня передёрнуло — не хватало оказаться в их безжалостных лапах! Вовремя сбежала!
Что не совсем дела благополучны — поняли мы с Лёхой ещё по первым экспериментам, когда подопытных забирали не сразу. Потом начальство очухалось, навело секретность на всё и вся. Ты работал — а результатов не видел, плоды труда изымались. Что там конкретно происходило с «плодами» — оставалось лишь гадать. Биологи молчали, будто воды в рот набрали, даже на неформальных встречах в курилке. Лёшка жаловался: его друг — и тот словечка не вымолвил.
Теперь понятно, почему работы засекретили: у испытуемых ломалась нервная система. Неприятно. На весь свет раструбили — подошли, мол, вплотную к освоению нового метода перемещения человека — и вдруг такая подлянка. Кому нужен транспорт, хоть самый распрекрасный, если он калечит пассажира!
Погоди, Наталья. Мозг передаёт мышцам приказ на движение именно по нервным волокнам. Если нервная система, по твоему утверждению, терпит крах, то каким образом ты сама двигаешься? Вон, захотела махнуть ножкой — и махнула… Ого, цельный шпагат вышел, а ведь я отнюдь не гибкая… И где тут крах? Наоборот, ещё лучше двигаться стала! Что-то я запуталась… так работают нервы или нет? А-а, дошло — работают, но в одну сторону! Процесс становится однонаправленным, исчезает обратная связь. Не чувствую ничего, потому что назад оно не отдаётся. Если вообразить боль от удара — ой, тогда и больно. А не воображать? Не воображать сложно, ежели знаешь, что должно быть больно. Вообразишь обратную связь — срабатывает, не вообразишь… Запуталась. Отложим, не до умствований.
Вывод? Наиболее вероятный вывод прост. Меня успешно (или неуспешно) телепортировали, а потом закачали в мозг сохранённую полгода назад копию. Да, именно так. Но я не могла так просто согласиться на эксперимент: насмотрелась на подопытных. А главное, у меня Танька. Господи, что с ней? Что с Танькой? Неужели…
Я метнулась к двери, споткнулась и растянулась на полу раздевалки.
Поднесла к носу пораненную руку и чуть сознание не потеряла от испуга. До обмирания. Крови не было! Мясо разодрано, а кровь не течёт.
Охренеть. Я что — зомби? Не только нервная, но и все остальные системы гикнулись?
Ха! Отложу эту мысль на потом, а то свихнусь.
К Таньке! Танечке моей ненаглядной, крошке розовощёкой, пупсику сладкому…
Бежала в садик изо всех сил. И получала прямо-таки животное наслаждение от процесса: выходило очень быстро. И совсем не уставала! И не задыхалась! Вообще могла не дышать… но нельзя. Потому что нельзя! Начнёшь думать, что мёртвая, мёртвой и станешь. А я живая. Живая! У меня сердце из груди выскакивало от страха: вдруг что ужасно непоправимое с дочерью случилось, и я в отчаянии пошла на убийственный эксперимент… Возможный сценарий? Вполне. Именно так я бы и поступила — жить без ребёнка смысла нет. Одна она у меня. Мужик предал, к другой ушёл. Родители тоже предали — взяли и погибли в авиакатастрофе. И мне больно вспоминать. А зомбям не больно, им всё равно, их ничто не колышет. Я не зомби!
Что такое телепортация, в сущности? Это когда из точки А отображаем атом в точку Б. Образуется точно такой же атом. Такой же — да не такой. Новый. Хотя и абсолютно идентичный. Пропало в одном месте, родилось в другом. Набор перешёл в набор. А душа? У меня же перешла! Ой ли, Наталья? Тебе ж в мозг закачали старую копию! Получается, что телепортация — эффективный метод превращения человека в зомби?! Да ещё с возможностью закачать любые мозги?! Ба-а, да это ж Клондайк, кое-кто с руками-ногами оторвёт изобретение!
Прилипла к ограде, где гуляли детки из круглосуточной группы. Полина, Данила, Егор — все на месте. А Таньки нет.
Проползла ужом сквозь крапивные заросли.
— Егорка! — окликнула белобрысого пацанёнка, сосредоточенно сопевшего в сторонке над самолётиком. Игрушки он развинчивал на составляющие — хобби такое нестандартное, недаром отец его — теоретик, академик, выдающаяся личность, перед которым я робела до онемения, — умный слишком.
— Тётя Наташа! Во дела! — удивился мальчик. — Таня тебя так ждала! Так плакала! Чего ж ты не пришла!
— Тс-с! Нельзя, чтоб меня видели, я из больницы тайно ушла. Где, говоришь, Таня?
— Ты с психушки сбежала? Папа сказал, ты сумасшедшая и тебе место в психушке.
— Ну да, оттуда! — согласилась покорно, лишь бы скорее перейти к главному. Кстати, тоже версия. — Про Таню скажи, не мучь больную тётю.
— Её папа забрал, давно уже! — соизволил расколоться малыш. — А ты иди обратно. Из больницы убегать нельзя!
— Какой такой папа? — удивилась.
— Егор, с кем ты там? А ну, отойди от ограды, быстро! — хлестанул по ушам окрик воспитательницы. Задним ходом я вильнула назад в заросли.
Гадёныш украл моего ребёнка! Но зачем? Зачем ему Танька? Может, его новая богатая пассия бесплодна? И они решили удочерить? Подкупили шефа, уговорили его создать из Натальи Петровой идола — первого на Земле телепортёра. Типа космонавта Юрия Гагарина. А заодно избавились от настоящей матери. Потом ещё и наживутся на моём имени и славе, какие-никакие, а родственники…
Я гнала себя в направлении коттеджного посёлка, где, по слухам, обитал мой бывший, и взвинчивала мозг всяческими догадками. Но в целом отпустило — ребёнок жив. И это главное. А с остальным разберёмся. За свою кровиночку порву любого, не задумываясь. Силищи во мне теперь немерено, с охраной справлюсь. Пуль не боюсь, ножей тем более. Ха! Придумали — отнять дитя у матери. Держитесь, гады!
Бывший смотрел на меня во все глаза, будто на мертвеца ожившего. Хотел — и не мог произнести ни слова. Лишь рот открывал, как выкинутая на берег рыбина. Большая, загорелая и накачанная. Холёный, паразит.
— Где спрятал Таньку, спрашиваю в последний раз! — я бешено выпучила глазищи, раскрыла пасть, обнажив клыки. А что, хороший ход подсказал Егорка — косить под сумасшедшую. Тесак прижала остриём к его голому животу. Капля крови скатилась вниз. А у меня ничего никуда никогда уже не скатится…
— И-у! — икнул козёл.
— Ах, так! — рассвирепела я уже по-настоящему.
— Погоди! — услышала вдруг сзади. Плавно повернула голову, сохраняя на месте орудие давления.
Передо мной стояла его новая жена. Красивая, не мне чета. Даже в таком расхлябанном спросонья виде не потеряла стать. Лицо белое. Губы трясутся. Волосы растрёпаны. Но главное — главное! — пузатая! Боже ж ты мой, беременная!
Стройная версия сыпалась в прах. Я обессиленно опустила руки. А ведь ни к чему им моя Танька, свою скоро родят.
— Где — мой — ребёнок? — отчеканила.
Заранее зная ответ.
— У нас её нет, Наташа! — прожурчала Жанна-д-Арк и загородила расплывшимся животом мужа, оттеснив его тушу себе за спину. — Правда, нет! Давай, проведу тебя по дому, любую дверь открою.
Откроет она… любую… Губы у меня задрожали, в носу защипало. Из глаз покатились слезинки.
Вот это да! Слезы! Разве зомби плачут, скажите мне — плачут?
— Где она? — повторила я с безнадёжностью попугая.
— Не знаем мы, не знаем! — ожил вдруг бывший. Осмелел, вишь, когда я ослабла.
— Ну и хрен с вами.
Резюмировала и растворилась в ночи. Столько усилий — и всё зря.
Погоди, как Егорка сказал, дословно? «Её папа забрал!» Почему я решила, что «папа» — мой бывший? Да он ни разу в саду не был, мальчишка его знать не знает! Получается — что? Вот именно, дурашка. И я галопом ринулась напрямую через горы обратно, к институту. К дому, где проживали академики.
На полпути тормознула. Рассвело, день входил в свои права, обнажая тёмные углы и потайные тропы, того и гляди засекут. А мне надо отдохнуть. Да, отдохнуть — я человек, а не зомби, и должна вздремнуть. Даже если собственно телу всё равно — мозг не может работать сутками. Мозг у меня точно живой!
Присмотрела пустой дачный домик на окраине, вошла. Двери гостеприимно не заперты, на столе стопарик с водкой и записка: «Уважаемые воры, угощайтесь! А ценного у нас ничего нет!»
Я хихикнула. Ну да, нет… Аптечку нашла быстро. Полила рану перекисью и залепила пластырем. Потому что положено так. На консистенцию внутри старалась не смотреть.
А ведь зря я к академику намылилась. Если б Таня была у него дома, Егорка так бы и сказал. Не врут дети, не умеют. Нет у них Тани.
Что делать-то? Решу после, на свежую голову.
Проспала я до полудня. Идти пора, хозяева скоро нагрянут.
Подошла к зеркалу, вгляделась. Черты лица обострились, цвет потускнел, приобрёл отвратительный землисто-серый оттенок. Прислушалась. Сердце стучит? Не стучало. А если заставить? Представила себе гладкие мешочки и как они начинают — медленно! — работать. Вроде что-то зашуршало в груди. Могу завести моторчик, могу. Только что он гнать по венам будет, идиотка, у тебя же кровь свернулась. В носу засвербило, захотелось плакать. Не будет крови — не будет и внешнего вида. Совсем скоро. Где Танька?
И тут меня осенило: надо к Лёхе! Лёха всё знает, он мой друг и соратник, работаем рядом рука об руку.
Простите, хозяева, прихвачу вашу аптечку и ещё кое-что. Потом верну сторицей. Если оно будет, это «потом».
Понимала ли я, что могу попасть в ловушку? Понимала. Если где и организовывать засаду, не считая собственного жилища, то именно у Лёхи. Потому подготовилась. Шла аккуратно, как тень. На третий этаж проникла, взобравшись по трубе с противоположной стороны коридора. Коридорная система общежития оказалась весьма на руку. Ничего подозрительного не заметила, как ни вглядывалась.
Дверь в его комнату была открыта. Она всегда открыта, парень считал, что воровать у него нечего. В абсолютной тишине привидением я скользнула внутрь. И увидела Лёху. Он сидел на стуле в центре комнаты, одетый в белую рубаху с длинными рукавами, точь-в-точь как в психушках. Руки крест-накрест крепко привязаны к телу, рот залеплен пластырем.
Я остолбенела. Он поднял голову, будто почуяв меня, а ведь ни звука, ни шороха не произвела, воняю уже, что ли? И отчаянно мотнул в сторону окна.
Поняла, не дура. Стрелой метнулась к окну. Возникшие ниоткуда фигуры в чёрном не успели меня коснуться, опередила я их. В прыжке разбила телом стекло и рухнула вниз.
Наверное, я сломала ногу — бежать быстро не получилось. Но больно не было.
В поднявшемся вдруг гвалте и всполохах света ужом юркнула в кусты и залегла в яму, заранее предусмотрительно вырытую, всё-таки я умная женщина. Накрылась плёнкой и дёрнула рычаг, обрушив на себя землю. А чего, дышать мне теперь не обязательно. Пусть ищут. От собак тоже обезопасилась: перед тем, как идти на дело, рассыпала вокруг на десятки метров толчёный перец из пакетиков.
Выползла из укрытия-могилы лишь через сутки. Вгляделась — нет дыры в окне. Заделали. И подмели. Тишь да благодать. На карачках тихонько уползла подальше.
Всё-таки надо идти к академику, отцу Егорки. Он увёл Таньку. Это ниточка, других нет. Знать я его не знала — так, шапочное знакомство, сталкивались в садике по утрам, господин любил лично сопроводить сына до группы. Преследователи и помыслить не должны, что очередной моей целью станет какой-то посторонний академик.
Я теперь ночной кошмар. Меня ищут полиция и всяческие службы, облечённые правом убивать, чуть не военное положение объявили по округу. Еле пробралась к элитному дому — просочилась там, где живые не пройдут. Ещё сутки наблюдала, закопавшись в землю: ошибиться с квартирой — недопустимая роскошь в моём положении. Звонкий голосок Егорки чётко указал местоположение.
— Ну, здравствуй, Наталья! — сказал академик, когда я возникла перед ним в его собственном кабинете. Будто и не испугался вовсе, железные нервы у мужика. Я ведь теперь… э-э, как бы помягче… страшненько выгляжу. — Ждал тебя.
Ага, ждал, как же, верю на голубом глазу.
— А чего ж тогда охраны нет?
— Специально убрал, чтоб не мешала. Боялся тебя спугнуть! — чуть не шёпотом произнёс, да этак проникновенно. — Поговорить надо!
— Ну, говорите. Слушаю! — процедила лениво, поигрывая тесаком.
И рассказал он мне историю, связную и логичную. Будто несколько недель назад случилось несчастье: наши с Лёшкой головы попали под облучение. Каким образом? Отключилось электричество во всём корпусе, мы дёрнулись взглянуть на объект — а оно возьми и включись. Головушки наши переместить — не переместились, ибо в задании вектора сдвига стоял нуль. Но, видимо, как-то обновились. Повредились умом, одним словом, сразу и оба. И нас увезли в больницу. Откуда я сбежала через пару дней. Пять дней меня ловили всем составом и поймали, куда ж я денусь. Поскольку я была совсем плоха, ничего не соображала, решились на эксперимент: телепортировать на нуль ещё раз, но уже всю целиком, а не только голову. И в обновлённый экземпляр вложили прежний мозг, неповреждённый, считав информацию с сохранённой полгода назад копии. У Алексея копии не было, потому шанс выпал только для меня. Надеялись таким образом возродить к жизни.
— Возродить? Вы это называете возродить? — язвительно прохрипела я, срывая пластырь и обнажая рану, полученную во время столкновения с оконным стеклом.
— Да, возродить! — невозмутимо подтвердил он, мазнув острым взглядом по обнажённому мясу. — Мозг же у тебя в порядке!
— Допустим, мозг в порядке. А тело?
— С телом проще. Наладить работу систем — реально. Двигательная ведь работает!
Ага, работает, ещё как работает. И зрение будь здоров. Ещё слёзы… но об этом ему знать не обязательно. Я прилепила пластырь обратно.
— С кровью просто — пустим временно заменитель. Потом наладим дыхание, — продолжал он ласково и убедительно. — Ты станешь полноценным нормальным человеком, гарантирую! Пойдём со мной, Наташа, хватит уже бегать. А то поздно будет.
— Где Таня? — спросила в упор о главном. Пока лапшой мозг не завешал.
Он дёрнулся. Дёрнулся! И в сердце у меня бухнуло. Что с моим ребёнком!?
— В надёжном месте.
— Где именно?
— Пойдём — покажу.
Издевается. Определённо, издевается.
— Скажите, где она? — устало попросила я, сменив жёсткий тон на мягкий.
— К тебе её приведут, когда сдашься.
Ясно. Это называется «шантаж ребёнком».
Ну, погоди, ты первый начал.
— Егорка! — прокричала, подойдя к двери и приоткрыв её. — Иди сюда, папа зовёт!
Академик изменился в лице, самодовольство как ветром сдуло.
— Ты не посмеешь! — просипел.
Голос пропал, ага.
— Ещё как посмею! — ухмыльнулась. — Говори, собака, где Таня?
Ну, он и сказал, что не знает, где моя дочь. И никто не знает. Он действительно забрал её из садика и определил в «Тёплый дом» — приют для попавших в сложную жизненную ситуацию детей. А через пару дней она оттуда исчезла.
Я печёнкой почувствовала — не врёт. Потому что за дверью стоял и стучал Егор, единственный поздний долгожданный и желанный ребёнок в семье. Папаша аж вспотел и посинел от страха.
Я не монстр. Покинула их по-английски.
Раскинув руки, лежала в лесу и думала. А что, если всё так и есть, как академик рассказал? На правду похоже… И про сумасшедшую с психушкой верно, Егорка тоже упоминал.
Но тут вспомнила отчаянный взгляд Лёхи. Не был он сумасшедшим, хоть режь меня. Больные собачьи глаза замученного человека ясно кричали: «Беги!» Нет, что-то здесь не то… Проверить надо. Но как?
Что нового я узнала в результате визита? Два дня меня держали в психушке — раз. И пять дней за мной бегали — два.
И тут я аж подскочила. Два плюс пять равно семи! А ведь именно на седьмой день и выпадала та запись из компьютера: «Я успела! Прости и прощай!» Ведь это я себе писала! Я! Себе! Зная, что вот-вот схватят и уничтожат!
Что я могла «успеть»? Да Таньку спрятать! В старой ли, в обновлённой, но главная мысль в обеих моих головушках всё равно одна-единственная — про дочь.
Ура-а-а!!! Это я спрятала Таньку!
Пустилась в пляс. Господи, пусть будет именно так!
Отсюда, кстати, автоматом следует, что врёт академик про несчастный случай. Не сходили мы с ума. Лёха в плену. А меня ищут совсем не для того, чтобы помочь. Что-то мы с напарником отчебучили выдающееся, и нам мстят… Или собирались отчебучить, и нас изолировали… И даже подозреваю, в какой-такой области — в Клондайке! Решились-таки, небось, донести до общества кое-какую информацию, вопреки генеральной линии…
Пора навестить шефа. Дурында, там наверняка ловушка! Второй раз уйти не дадут, отловят. Оставь шефа в покое!
Мозгуй лучше, куда Таньку дела! Ни одного безопасного места вот так, с кондачка, придумать не могу, ничего не подходит! Ну не знаю! Не знаю! Куда могла «успеть» спрятать?
И я вновь углубилась в думы, вертя в мозгу так и этак слова последней записи. «Прощай» — ясно, прощалась. Покоя не давало «прости». За что прощения просила? Она (я бывшая) сделала всё возможное и невозможное, не сомневаюсь даже. Это мне у неё прощения просить надо. А сантименты разводить — не в нашем стиле.
Не заметила, как уснула. Да, спать мне необходимо, хотя бы изредка. Потому что я человек, а не зомби.
«Прости» я раскусила во сне. Родителей увидела: они укоризненно качали головами. Вот именно. Укоризненно. Просить прощения я могла только из-за них. Потревожила, небось, их прах. Это ж просто как дважды два — надо идти на могилу и искать знак.
Сразу и потащилась, благо недалеко и до рассвета долго. К тому же наверняка меня там ждали — придётся соображать, как обойти засаду, и лучше это делать ночью. По счастью, кладбище — не квартира в городе, где со мной легко справиться. Кладбище — моя теперь вотчина, на которой я смогу играть на равных.
Быстро бегать уже не получалось — колено-таки гикнулось при падении с третьего этажа. Наложила стальные брусочки вокруг, чтобы дальше не разрушалось, обвязала крепко. Нога теперь не сгибалась. Этакая хромая зо… Нет-нет, не зомби! Баба Яга. Ха!
Машинку засекла сразу. Неприступно-закрытую. Сидят, поди, перед экранами, в ушах наушники, ждут, когда приборы сработают. Правильно делают: не у могилы же в траве лежать — холодно и сыро. А приборчики я найду, с приборчиками не один пуд соли съела, работа у меня такая.
Видеть в темноте стала как днём, даже лучше, хоть какой-то плюс от нового состояния. Ползла и всматривалась.
Группа детекторов плотно перекрывала зону.
И это всё? Я чуть не рассмеялась.
Бросила на плиту змею — прости, отец. Змей и прочих гадов я теперь не боюсь, да. Тварь извивалась, того и гляди уползёт. Странно — ноль эффекта. Почему тишина?
И тут как включились прожектора, подвешенные высоко на деревьях, как завыла сирена… Вдобавок сверху упала металлическая колючая сетка, накрыв большую площадь. Меня краем задело, едва успела выдернуть ногу, сдирая кожу, и отступить.
Народу набежало, ох… Змею чуть не под микроскопом рассматривали. Матюги стояли — аж воздух загустел, топор вешать можно.
…Когда всё успокоилось, я беспрепятственно проникла к родителям. Сетку заново устанавливать не стали, отложили на утро, а мне того и надо. С лучиками, снующими туда-сюда, худо-бедно справилась.
Знак и вправду был. Меленько, ручкой, на отцовом постаменте в самом низу сзади выведено «ZNP1298785». Наш с Петровичем опознавательный шифр, использовали в ключевых моментах общения, когда я кандидатскую ваяла. Никто, кроме нас двоих, не знал.
Вот это да! Получается, шеф на моей стороне! Настроение не просто повысилось — до небес подскочило. Не всё так плохо, значит. Он помог и вывез Таню в безопасное место!
В эйфории лежала и дёргала сердцем и лёгкими, а желудок сам булькал в кадрили. А руками-ногами — ни-ни: датчики! Хорошо, сообразила стереть послание, а то ведь могла на радостях и забыть. Первую букву оставила — знак Петровичу, что прочла и осознала. Пусть ждёт и готовится.
Ну вот, дело сделано.
Цифры расшифровала, подставив в особую формулу. Получила координаты. Спёрла географический атлас, без него никак. И дрожащим пальцем вперилась в точку, где пребывает роза души моей — ненаглядная Танька.
Погрустнела: далеко больно. Сотни и сотни километров суши и воды. Подозреваю, что и Петрович там. Или не там? Не удивлюсь, если он Лёшкину маму вывез, он такой — способный, но ленивый, с детьми сам сидеть не будет.
Добираться придётся своими силами, людской транспорт недоступен. Хотя… а если закрыться одеждой? Подумать надо. Борода, усы, развевающиеся белые волосы, просторная хламида и посох в руке — чем не вариант? И побреду я аки странник. И поплыву по морям аки рыбина. Заманчивая перспектива, да.
Хватит рассуждать, действовать надо.
А как же Лёха?
И Лёху вытащим. Найду Петровича — и обмозгуем, как.
Я иду. Плыву. Двигаюсь к цели, одним словом. Сама с собой разговариваю. Люблю потрындеть о себе, любимой.
— Наблюдатель и охранник из меня — изумительные.
— Угум-с, да, что есть — то есть. Особенно пугать у тебя выходит изумительно. Но дочери своей ты никогда не покажешься.
— Не покажусь, да. И плевать. Главное, чтобы у неё всё было хорошо.
— Угум-с, согласна.
— Тане за меня не будет стыдно. Я уникум, первый на земле телепортёр. И плевать, что человечеству останусь неизвестна, а первым назовут другого, более удачливого. Зато могу не дышать, не есть. Переплыть океан. Жить в океане. Или в земле.
— Угум-с, можешь… пока не истлеет тело.
— Обычный труп давно бы истлел. А у меня процесс медленный.
— Угум-с, зато верный.
— Это как сказать… Мозг без подпитки кислородом умирает. А мой — живёт. Почему? Да потому, что у меня особый мозг — телепортированный. Компьютеру, например, нужен кислород? Нет. Вот и моему не нужен. И буду я жить до-олго.
— Угум-с, логично. Кстати, откуда ты берёшь энергию?
— Хороший вопрос. Давай вместе ответ искать.
Вот так и болтаю, дорога длинная.
И я дойду. Доплыву. Обязательно. И буду рядом с моим солнышком, охранять негласно. Всегда.
И пусть кто когда хоть пальцем… Поднимусь из-под земли и удавлю. Поняли?!
Наталья Духина
Петрова Наталья (Духина Наталья Германовна) закончила физический факультет ЛГУ и работает ведущим инженером теоретического отдела на оборонном предприятии, имеет в активе семь патентов и более двух десятков статей. На литературном поприще новичок: публикации в журнале «Химия и жизнь», сборнике «Аэлита-9».
Дом напомнил Яромиру о приходе гостей за полчаса — надо было успеть повторить фокус с парадным костюмом, причесаться и вообще — превратиться в куклу.
Гости были странной семьей. Хотя на карнавале Яромир успел привыкнуть к странностям. Говорили быстро, смотрели порой сквозь собеседника, и ещё — могли поменять за секунду несколько выражений лица, будто примеряли маски. Много улыбались, вполне искренне и тепло, но совершенно непонятно, чему.
Их сын, на год или два младше Яромира, вёл себя точно так же.
Расселись по разные стороны стола, но дети только слушали, а разговор взрослых укатился в намёках и цитатах так далеко, что Яромир понимал с пятое на десятое. Это его очень злило.
— …что слышно в системе, Николай? — спросила мама.
— Европу, что возле Юпитера, терраформировали, но для гоминидов подходят только два клочка-резервации. Остальное заточили под электронику. Не фонтан. Если будут предлагать перевозку — не советую. Марс — ещё куда ни шло, но Европа…
— Думаете, зачистят?
— При первых колебаниях котировок, — кивнул гость. — Биржа неустойчива.
— У машин не было доказанных противостояний? — отцу тоже было интересно.
— Локальные конфликты по Морю Ясности, свечение можно было наблюдать в стандартный телескоп. Нет, не взрывы и ничего похожего. Затравочное перепрограммирование?
— Там были бы светлячки, они бы отжигали по двадцать пять ватт.
— Что Земля?
— Хомо-заповедники под контролем. Ни одна из сторон не размещает близко от поверхности сколько-нибудь ценные производства, — выдал скороговорку Николай.
— Или размещает, — улыбнулась его жена.
— Тот комплекс в Липках — это липа классическая.
— А в каждой классической липе сидит настоящий… — она не договорила, но гости синхронно кивнули хозяевам, дескать, если что-то там и есть, то мы этого не подтверждаем.
— Маргарита, появлялись крупные личности с человеческими чертами характера? — настала очередь матери спрашивать.
— Ни один из жестяных мозгов первого ранга на человека не похож. Совершенно. Тут мы можем быть спокойны, ревность исключена, только бизнес.
Николай на секунду прикрыл глаза. Бросил:
— Если вас не интересуют окна из колодца наверх, то чего же вы ищете?
— Они не будут расширять допустимый энергетический и технологический коридор возможностей, — холодно обронила Маргарита.
Чёрные глаза на её треугольном лице вдруг показались Яромиру парой чёрных тараканов, которых он когда-то держал в банке.
— Мы не так наивны, Марго, — улыбнулся отец. — Нас интересует демография и разнообразие человеческой комедии. Не собираются ли там, — он ткнул вилкой в сторону потолка, — прикрывать лавочку.
— Антропоморфизм сохранится в прежних девиационных рамках. Корреляция с эталонными образцами продолжится регрессивным способом.
Яромир закашлялся. Отец сделал вид, что не слышит, мать изогнула бровь.
— Это означает, что людям не будут позволять окончательно оскотиниваться или преображаться в машины, а карнавал останется главным событием семилетия, — пояснил сидящий напротив мальчишка.
Заметно было, что он не испытывает к хозяину тёплых чувств, но ясно, что и с кулаками на Яромира не набросится.
— Отбор семейств — вот в чём основной вопрос. Будут ли они снимать фигуры с доски? В ближайшее время? — как ни в чём ни бывало продолжил отец.
«Будут ли они убивать», — Яромир сам не понял, как додумал эту фразу.
— В эти отчёты я не заглядывал, да и заглянуть туда человеку весьма проблематично… А вот вы не пользуетесь церебральным каналом данных, не общаетесь с машиной в прямом режиме, — он постучал себя по виску. — Учёба по старинке, с дисплея. И меня всегда удивляло, что вы не следите за внешним миром.
— Тогда бы мы стали такими же как вы, а вернее, наполовину машинами, — улыбнулась мама.
— Но это наш единственный шанс хоть что-то понимать, знать, быть свободными, — ответила ей Маргарита.
— Не по плечу нам такая задача, надорвёмся мы от неё, — вздохнул отец. — И если опустить средние строчки в длинном решении уравнения, то я отвечу просто: среди вас многовато воплотившихся, тех, кто окончательно стал машинами.
— Но и вы наш резерв, — Николай скопировал вздох отца. — Кто-то ведь жаждет знания, и регулярно оставляет расслабляющий досуг, чтобы окунуться в пену форвардных котировок на открытия в физике и, может быть, даже собрать немного настоящих денег.
— Такое редко бывает, — ответила ему мать. — У наших семьи крепкие.
— Но этот хилый поток позволяет нам закрыть недостаток в кадрах. Без вас мы бы зависели от лимита на клонирование, — парировала Маргарита.
Они говорили ещё долго. Уже пришли братья и сёстры Яромира, их спровадили наверх, а разговор всё длился. Наконец, гости собрались уходить. Родители задержались с ними на крыльце — договорить…
Яромир почувствовал, как его трясут за плечо.
— Дед, ты спустился? А мама? — он протёр глаза.
— Родителям сложнее, чем тебе. Детей и стариков карнавал почти никогда не забирает, так что говори пока со мной, — дед щёлкнул внука по носу.
— Что с твоими бакенбардами?
Тот посмотрелся в полированный бок сахарницы.
— Зеленею? Завтра последний день, ты тоже вот-вот начнешь меняться.
— Зачем? — внук сам побыстрей посмотрелся в кофейник.
Он хотел, чтобы у него отросли клыки и можно было прикинуться вампиром. Но вопрос из головы не исчез.
Дед сел на освободившийся стул, достал трубку, набил её и со вкусом прикурил от маленького свинцового дракончика, которого обыкновенно носил в жилетном кармане.
— Нам надо как-то оставаться людьми. Ещё когда всё начиналось, мы никак не могли решить, что отличает человека от машины или от животного. И что делать с двухголовыми младенцами? А таких начинали программировать и рожать едва ли не десятками.
Яромиру было грустно. Он понимал, что дед объясняет ему то самое главное, чего он не понял или не услышал в разговоре, но уж лучше объесться повидлом и просидеть весь день на унитазе…
— Вот так появился карнавал. Машины уже стали главнее нас, и те, кто стали машинами, не очень любили тех, что остались людьми. Нам оставили Землю(?), но запретили иметь города, самим летать в космос и много чего ещё. Телепорты вернули, да и то — лишь по большим праздникам. А в день карнавала мы не можем быть самими собой.
— Зачем?
— Чтобы быть искренними в хлопке одной ладонью, понять других людей, — он подмигнул внуку янтарно-жёлтым глазом с вертикальным зрачком. Веко тоже изменилось, стало тяжёлым и посерело. — Каждый понимает мир по-своему, а договариваться надо. Вот все барьеры и падают, абсолютно все.
— Но тогда для чего мне учиться, ведь всё только игра?
Дед выдохнул колечко дыма.
— Мелитон — отличный парень, за ним любой родич, как за каменной стеной. Но ему туго даётся учёба. А если мы перестанем разбираться в том, как работает дом, то рано или поздно станем очередными йоликами. Так что он всю жизнь будет играть и держать семью в кулаке, а ты — строить для него декорации и заниматься домом. Так оно лучше выйдет…
Ещё одно колечко уплыло…
— Иди спать, утро вечера мудренее.
Яромир взглянул на свои удлинившиеся когти и решил, что лучше ему заснуть…
Утро началось с визга Беллы. Запредельного, пронизывающего, истеричного — он сотрясал весь дом. А когда в спальню девочек прибежала мать, похожая на зеркальную куклу, визг только усилился. Девочку предупреждали о трансформации много раз, и она не боялась, но проснуться большой прямоходящей болонкой со злыми рубиновыми глазами в её планы совершенно не входило.
Каждый мог рассматривать себя перед зеркалом. Мелитон стал похож на медного голема, тяжёлого, основательного, с широким ступнями и ногами на шарнирах. Костя стал жуком-бронзовкой. Яромир — деревянной куклой, вроде как липовой, с длинным носом и блестящими никелевыми когтями. Наташа пошутила, что он теперь может не мечтать о татуировке, как полгода назад, а вырезать её себе. Сама она обернулась мраморной статуей, и всё бы хорошо, да к её руками пристало яблоко, тоже мраморное, от которого она никак не могла избавиться.
Отец почти не изменился, только иногда выдыхал из ноздрей синее пламя. Дед обернулся человеком-волком с одним выпавшим клыком. А бабушка — невероятной куклой из множества клочков материи и катушек с нитками. Дядя Михаил и тётя Настасья стали словно половинки человека: у каждого было по две ноги и по две руки, но вторые руки и ноги оказались прозрачными, и можно было, прижавшись срезами туловища, стать одним целым.
За вздохами, ахами и привыканием к новому облику прошло всё утро, и когда раздался первый удар часов на башне — в день маскарада от полудня до захода солнца их слышал весь город — сообразили, что ничего не ели с утра, и было бы неплохо подкрепиться.
Дел указал на дверь и первым спустился с крыльца.
На улицах — буйство перьев, шестерёнок, щупалец, локонов, игл, лап, языков, колёс, клыков, хвостов, гребней, манипуляторов и всего, что только может обрести при карнавальном превращении человек. Буйство умопомрачительных оттенков и расцветок, разнообразие запахов и непрестанные крики-разговоры-шёпот… Вся эта масса недавних соседей, приятелей, совершенно незнакомых людей и ближайших родственников ела, пила, что-то вдыхала, нюхала, кривлялась и приплясывала.
Не успела семья дойти до ближайшей харчевни, как Мелитон умудрился потеряться — наверное, он не хотел быть сейчас вместе с ними. Пообедали жареными осьминогами, орехами в масле и сливовым напитком.
Со следующего часа включилась музыка, и дом перестал отзываться. Наташа было заплакала, но отец сказал, что всё в порядке и к вечеру это закончится. Музыка становилась всё громче, существа вокруг будто торопились пить: в воздухе всё ощутимее пахло спиртом и носились какие-то странные запахи, от которых кружилась голова.
Толпа на улице танцевала, кто-то пел, иные пытались забраться на стены домов. Строения отрывались от земли и перемещались — очень медленно, чтобы никого не задеть, никому не переломать костей.
— Меня зовут Гладиус! — крикнул им в лицо бирюзовый попугай и растворился в хороводе.
— А меня — Тамара! — заорала багровая ящерица с глазами на длинных стебельках.
Все вокруг начали выкрикивать свои имена, закричал и Яромир…
Музыка гремела. Не было никакой усталости. Словно в чаду, не заметив, как, вся семья стала частью одного из хороводов. В центре круга стоял барабанщик с головой селезня, выдыхал большие мыльные пузыри, взрывавшиеся над головами танцующих. Перепончатые ладони заменяли ему палочки.
На стенах домов стали проступать неясные фигуры, а высоко в небе замелькали лазерные лучи.
Незаметно прошёл ещё час… и второй. Сознание перестало подчиняться — лишь хотелось всё больше веселья, плясок. Яромир заметил человека-улитку, странную брюхоногую тварь, на спине которой была сумка, вроде кенгуровой, откуда высовывалась ещё одна улитка — и как-то понял, что это мать с дочерью. Ноги сами плясали, руки прихлопывали — и иногда бросали в рот лакомства с проплывающих мимо лотков. А потом он вдруг оторвался от руки отца и умчался по улицам в хороводе созданий одного с ним роста.
В это время на соседних улицах так же неистово кричали и плясали его недавние знакомцы. Йоликам казалось, что лучше этого тёмного, дикого танца нет ничего на свете. А недавний их гость, мальчишка с нейрошунтом в голове (имя его Яромир так никогда и не узнал) старался проглотить побольше сомы, потому что вымуштрованное сознание подсказывало ему, где начинается иллюзия, каким образом обманывают жителей города-однодневки. И разгадать секрет ему нельзя даже в собственной голове, потому что вслед за знанием придет отвращение к людям, которые этим знанием не обладают…
Яромир не помнил, сколько прошло времени. Сколько он услышал имён и сколько раз выкрикнул своё собственное. Но вот заиграла самая быстрая, самая громкая и яростная мелодия, и танец стал похож на чечётку, только вместо щёлкающих каблуков хлопали ладоши. В такт, чтобы точнее попасть в щупальце, руку, или плавник соседа.
Первый удар курантов — и облик вернулся к старому, привычному, настоящему. Упали маски.
Второй удар — и память воскресла, будто её и не вытесняли животные страсти.
А музыка длилась, ладони хлопали, и было ещё целых пять ударов, чтобы подумать о собственной судьбе.
Яромир вдруг испугался, и левой рукой схватился, изо всех сил вцепился в соседскую ладонь, но правой промахивался, только хлопал ладонью в пустоту. Но вот, с очередным ударом курантов, девчушка справа сама схватила его за руку. Все вокруг лихорадочно пытались остановиться, прийти в себя и одновременно «заякориться», закрепиться на месте.
Последний удар.
Дома остановились, воздух стал чист и прозрачен. Вокруг всё больше улыбок и вздохов облегчения. Всё-таки был там одиночка — стоял у крыльца из тёмных перекрученных полос железа, держал руки в карманах и оглядывался на толпу.
Слишком презрительно?
Чересчур праведно?
Просто лениво?
Почти сразу вокруг возникла пустота: его сторонились как чумного.
— Дети, возвращайтесь домой, дети, возвращайтесь домой, быстрее возвращайтесь, — голос дома звучал в ушах со всё большей настойчивостью.
Яромир знал, что с закатом карнавала дети уходят с улиц, и это общее правило. Вокруг спешили разойтись маленькие силуэты. Навалилась страшная усталость, и ноги еле шли. Добрался лишь потому, что дом подсказывал, куда свернуть. На крыльце его ждал Мелитон, остальные уже вернулись и улеглись спать прямо в креслах и на стульях перед камином. Яромир решил, что ковёр тоже мягкий и об очередной загадке карнавала он подумает на нём, но сразу провалился в сон.
…Спустя два дня дом пролетал мимо старой угольной шахты. Дед вывел молодняк наружу — от города следовало отвыкать постепенно. Они вместе облазили все уцелевшие механизмы. Однако потом им пришлось рассчитывать, сколько угля эта шахта производила, сколько электричества потребляла и сколько людей там трудились. Хорошо, что считали все вместе, по задачнику — удалось справиться за полчаса. А после дед позвал отца. Вдвоём они притащили из дома настоящий страховочный трос, лебёдку, лямки, упоры, собрали катушку и стали осторожно, по одному, опускать детей в ствол шахты на минутную экскурсию — дом признал её безопасной, в ближайшие годы там ничего не могло обрушиться.
Когда спускали Костю, Яромир с отцом вертели ручки.
— Что с этим одиночкой? Его убьют компьютеры? Он теперь чужой?
— Чужой — это почти наверняка. Насчёт убийства сказать не могу. Но что-то неприятное с ним случится. Можешь мне поверить, — отец следил за скоростью спуска и не забывал прислушиваться к обрывкам весёлых криков из шахты, чтобы не пропустить момент, когда троюродному племяннику станет страшно. — Считай, что это единственная примета, в которую я верю.
— А что нам делать?
— То же, что и всегда. Учиться. Знать математику и технику настолько, чтобы приказывать дому, а не просто слушаться его советов. Иногда оглядываться на мир, узнавать, что делают сейчас компьютеры. И оставаться людьми. Не дикими и не заученными. Это занятие на всю жизнь…
Да, Да!! Уже тянем!!!
Подошла очередь Яромира, он с любопытством вертел головой, представляя, как надоедливо и тяжело было спускаться сюда каждый день. Но глупых шуточек с тросом и заевшим механизмом он не боялся — верил семье. Ещё — ухал, как филин, чтобы услышать эхо. Кинул камень в темноту. Рассмотрел записи на стенах, но не успел прочитать. Было интересно.
Из глубин шёл еле слышный гул. Машины работали.
Станислав Бескаравайный
Родился и живу в Днепропетоовске.
В 2000-м, работая на трубном заводе, видимо под воздействием окружающих индустриальных пейзажей и древних промышленных установок, начал писать фантастику.
Почти одновременно — в 2001-м — ушел с завода в аспирантуру. Философия. Сейчас преподаю в Металлургической академии.
Опубликовал сколько-то десятков рассказов, еще больше критических статей (именно за критику получил единственную свою премию — «Бронзовый Кадуцей»). Публиковался в журналах: «Полдень XXI век», «Реальность фантастики», «Меридиан», «Очевидное и невероятное», «Уральский следопыт», «Млечный путь», «Дніпро», «Порог». Был в нескольких сборниках: «Иду на мы», «Я и Я», «Трудный путь».
Вышел роман «Жажда всевластия», написал еще несколько, однако же с крупной формой все идет не так бойко.
Настоящему счастью нужны хорошие тормоза.
Иначе оно обгонит всех и умчится в будущее.
Висеть за перилами крыльца, уцепившись пальцами за кованый орнамент, а носками упираясь в планку на пороге, было жутко неудобно. Начинала кружиться голова, болели пальцы, а проплывавший внизу ковыль щекотал ноги.
— А вот и вижу, вот и вижу! — закричала Белла. Только Яромир не поддался, сестра уж слишком фальшивила и хотела выманить его из укрытия.
— Вот ты где! — кричала она через секунду уже из другой комнаты.
Но крики не приносят победы — Яромир самым краем уха расслышал из библиотеки: «Палец-тукалец Костя!»… Первый.
Торопливый перестук сандалий и снова: «А вот вижу!».
Тут дом вдруг начал разворачиваться, пальцы не выдержали, и наш герой полетел вниз — в кусты.
Совсем рядом, блестя окнами и вращая флюгерами, поворачивался дом.
— Помогите!! — Яромир кричал больше от обиды, чем от страха.
Дом всегда слышал зов любого из своих жильцов. О том, чтобы оставить мальчишку посреди степи, и речи быть не могло.
Через пять минут тот уже стоял перед отцом в его мастерской. Остальные дети толпились за дверьми.
— Ну и? — отец любил мастерить башмаки самых неожиданных фасонов, и теперь забивал маленькие черные гвозди в подметки очередного обувного изыска.
Яромир молча вздохнул.
— Сколько раз было сказано — пока едем, никаких выходов.
Отцу было всё равно, но мать боялась, что дети будут пытаться догнать дом или неудачно спрыгнут и обязательно что-нибудь себе сломают.
— Я случайно, просто дом повернул. Прятки.
— Ты бы еще под домом устроиться попытался. Вообще бы не нашли, — молоток цокнул по шляпке гвоздя.
— Я…
— Ты ни в чем не виноват, уже слышал, — отец добавил в голос язвительности.
Яромир умолк.
— Идёшь к деду, сидишь у него до конца дня. Только будь умнее прошлого раза и не изображай поноса, — снова вороненый молоток ударил по шляпке. — Прятки, хм…
Ступеньки под ногами скрипели отвратительно. Дед с бабкой жили в башенке, на третьем этаже. Бабка ещё могла спускаться днём к остальным, но дед сидел как прибитый за своей математикой. И заставлял учить эту математику всех детей!
Особенно мерзко было то, что дед расположился под самой крышей. Верх его кабинета был прозрачным, и видно было далеко, а детям приходилось тупо смотреть на дисплей. И даже множество занимательных вещиц на полках, вроде пистолетов или кинжалов, толком не удавалось разглядеть: дед не любил, когда их трогали. Лишь одна непонятная надпись — «Останься человеком!» — бросалась в глаза.
— Та-а-ак-с, судя по мрачному лицу, прибыл новый жаждущий знаний?
— Вроде того.
— А в прошлый раз что у нас было? Дискриминант и много квадратов, — дед движением пальцев подозвал большой дисплей на ножке, и тот изогнулся перед человеком, как подсолнух. — Садись. Зачем в уравнениях используется дискриминант?
И так — три часа подряд. Ещё пришлось самому решать задачи, а дисплей, как назло, не хотел думать вместо человека. Но ведь должен? А когда опускались руки и голова отказывалась работать, дед снова и снова капал на мозги, язвил.
— Ничего, вот мы логарифмы скоро начнём, а через пару лет ты и до интегралов дорастёшь. А то, понимаешь, светлая голова непонятно чем занята, надо её к делу приставить…
Незадолго до ужина дед прекратил нудное бурчание и поучительные рассуждения — можно было идти вниз.
Семья всегда собиралась в центральном зале, где большой камин зажигали только по главным праздникам и на втором уровне пылились тысячи томов семейной библиотеки.
Есть можно было только после того, как бабушка и тётя Настасья помолятся.
— Уха не очень, — дед ещё не отошел от своего раздражения.
— Игнатий Георгиевич, не я её готовила, — усмехнулась тётя Настасья. — Программу уж четвёртый день не меняли.
— Тогда приелась. Пусть борщ будет.
— На озёра заедем? — решил сменить тему отец.
Наташа распахнула глаза и хотела закричать: «Хочу, хочу!», но Костя пихнул её ногой под столом.
— Уже проплатили порт к Олешковым. На озера они и так заглянут. Лучше через Старобельск пройдем. Им будет полезно посмотреть, — дядя Михаил подвинул к себе грибы. — И не задержимся.
— Значит, мы в гости идём? — не утерпела Белла.
— Идёте, идёте, — успокоила её мама.
Вызвали по телефону Маринку. Она только кивнула в ответ — заходите.
Большая дверь слева от камина. Базальтовые, стеклянистые лутки, гранитный порог, сама дверь из листов меди. Открывать её могли только взрослые.
— Возвращаетесь до темноты, — напомнил отец. — Кто опоздает, будет ещё и тригонометрию изучать.
С той стороны Ядвига Марковна открыла свою дверь, и получился простой проход. Отсюда — туда. Все пятеро вбежали, торопливо поздоровались с хозяйкой — и вот уже Маринка, что ждёт их на берегу.
— А через неделю мы ещё раз придем? Твоя мама разрешит нас пригласить? — спросила практичная Наташа после весело проведённого дня.
— Да, — улыбнулась Маринка. — Только не сюда, тут полмесяца теплого времени кончаются, мы южнее откочуем.
Со скрежетом начали открываться двери внутри дома… Пора.
* * *
Утром следующего дня дом остановился над одним из древних мест. Ковыль здесь не рос, только мелкая трава и какой-то бурьян, похожий на крапиву. Домов вокруг не было, лишь остатки фундаментов выступали из-под земли, будто камни из-под воды при приливе — только вот отлив никак не начинался. И ещё было несколько асфальтовых и вымощенных плиткой дорожек, по ним и ходили. Если бы не редкие деревца, можно было взобраться на любую глыбу и рассмотреть все руины целиком.
Яромиру стало скучно и немного тоскливо.
Зато дед с бабкой оживились, переходили от одного железобетонного «надгробья» к другому и рассматривали на планшете, каким был раньше этот город.
Родители надели очки с «виртуальностью» и ходили где-то далеко: им было интересно побродить по местам прошлой жизни, послушать разговоры тогдашних людей, посмотреть на них.
Детям тоже выдали планшет, и Яромир увидел улицы, полные народа, машины. А ещё пустые переулки, разбитые фонари.
— Дед этого уже не застал, — Мелитон был задумчив.
— Так чего тогда ему всё интересно?
— Из-за рассказов. Во времена его детства все разговоры были только об этом, — Мелитон обвёл рукой скелет города, по которому бродил ветер.
Наташа потянула Мелитона за рукав:
— Пошли вон туда, там посидеть можно.
И точно — там, куда она показывала пальцем, когда-то был крошечный сквер. Уцелело две скамейки, но почему-то не выросло ни одного дерева.
— Здесь хорошо картошку печь, — невпопад высказался Костя.
Мелитон молчал. Он всегда был главным среди детей, и во всех сложных случаях остальные старались делать как он. Сейчас старший брат просто слушал ветер, редкие звуки голосов и скрип камня под подошвами. Иногда он вызывал на планшете фотографии или даже видео, но звука не включил ни разу. Прапрапрадед жил здесь, на улице Октябрьской. Работал на «токарном станке» — Яромир знал, что это такое. Ему совершенно не нравилось, что предок тратил день за днем на нудную и глупую работу. Ему много раз объясняли, что раньше так жили все, но услышать объяснения взрослых — это одно, а принять и почувствовать — это совсем другое. Мелитон говорил, что многое становится понятным после карнавала…
Притихнув, дети просидели в сквере до обеда.
Едва последний жилец поднялся на крыльцо, дом помчался на север.
Бабушка, мама и тётя Настасья потратили весь остаток дня на приведение детей в порядок. Достали костюмы, платья. Вместо кед в дело пошли начищенные ботинки. Мелитону пришлось даже примерить галстук. Одновременно детям прожужжали все уши о том, что надо быть вежливыми — и обязательно, непременно с кем-нибудь подружиться. Яромир не понимал, как можно вообще ни с кем не подружиться в большой толпе, но если делать это под дедовским надзором, то наверняка ничего не получится. Старшие на вопросы не отвечали, только ещё старательнее наводили лоск на детские костюмы.
Когда все пятеро вышли в большой зал и попытались чинно усесться за столом, Белла не выдержала и засмеялась — они так напоминали кукол из коллекции прадеда, что, казалось, их прямо сейчас можно рассадить за стеклом в старой комнате. И все расхохотались вслед за ней, но вот сверху вышел дед, и его худое вытянувшееся лицо не предвещало ничего хорошего.
— Кроме Мелитона, главных событий прошлого карнавала никто из вас не помнит. Наслушались только много и ещё больше насмотрелись. Так вот, кто в неприятности влипнет, тот потом с развлечениями надолго завяжет. А главная неприятность какая?
Дети молчали. Младшие не знали, что ответить, а Мелитон не портил игру.
— Соображайте, — дед погладил седые бакенбарды, выдержал театральную паузу и объяснил:
— А вот какая: если о семье плохо подумают. По отдельности — каждого из вас вытащу, никаких денег не пожалею. Но если через кого-то из вас беда для всех настанет, то всё.
— А как узнать? — спросила своим серьёзно-старательным голоском Наташа.
— Тут я посоветовать не могу, самому головой придётся работать…
Совсем не так, как ожидали дети, начался карнавал.
Не успели девочки повязать банты, а мальчики ещё раз вычистить туфли, как за окнами появились другие дома. Яромир бывал в гостях и видел очень разные дома, но страшно удивился одному — почти прозрачному, в виде бублика, и ещё какому-то, вроде разросшегося комка теста.
Все дома, как пчёлы на мёд, летели в сторону старой Андреевской церкви. Там уже, будто из пустоты, начал возникать настоящий город. Дома строились в улицы, переулки, проспекты, водили хороводы над будущими площадями, а потом неспешно опускались на землю. Некоторые громоздились друг на друга, и получались карикатуры на небоскребы прошлых веков. Выглядело всё это очень весело. Вместо тротуаров были железобетонные плиты, которые Яромир видел в старом аэропорту.
…Дверь рядом с камином как-то по-особенному ухнула, заскрежетала медь, а потом заскрипел камень.
— На время карнавала порталы отключены, — бархатным голосом проговорил дом.
Тогда родители открыли парадную дверь и парой, под руку, спустились с крыльца. Дядя Михаил и Настасья Ивановна тоже собрались выходить.
— А мы? — удивилась Белла.
— Делайте что хотите, — отмахнулся отец. — У нас свои дела.
Мать отвернулась, и они быстро скрылись за углом.
…Дети высыпали на улицу, а там было на кого посмотреть и чему удивиться. Такое количество людей они видели только в играх про старые времена. Но в каждой игре персонажи были хоть немного похожи друг на друга, а здесь все отличались! Одежда разнообразных фасонов, непонятные причёски…
Им приходилось перекрикивать шум заполненной людьми улицы.
— Что я вам ещё говорил? Ну-ка, вспомнили! Или будем весь день стоять? — Мелитон дёрнул за рукав Беллу, чтобы та убралась с дороги здоровяка, обвесившего себя целыми пластами зелёного искусственного жира.
— Игрушки? — протянул Костя.
— Аттракционы! — вспомнила правильное слово Наташа.
— Тогда — за мной и не отставать!
И тут Яромир понял, что следующего карнавала он будет ждать изо всех сил. Чтобы быстрее пришёл. Потому что никакая виртуальная игра, даже в очках или на подвесах не сравнится со всеми развлечениями города, который возник из пустоты.
Они стреляли из пушек в дом-подушку, и ветер держал их над площадью. Они невредимыми прошли сквозь пламя и разгадали секрет подводного лабиринта. Пытались удержаться на большом скачущем пауке, боксировали с кенгуру, разрубали змей, ловили живых солнечных зайчиков.
А ещё было много лакомств на каждой площади — их подавали приветливые роботы с мордами животных, а иногда и «живые» кусты.
Взрослые вокруг тоже развлекались как могли — катались, взлетали, стреляли. Их, правда, было немного, зато все дети города ходили по улицам.
Потом никто не мог точно вспомнить, как началось знакомство с йоликами. Может, Белла пошутила насчёт их шапок с бордовыми кисточками, может, Мелитон уступил в тире винтовку самому ловкому из них. Но не прошло и получаса с момента встречи, как они уже были едва ли не лучшими друзьями и знали друг о друге почти всё.
Йоликов было четыре больших семьи, и жили они в самом настоящем замке. Абсолютно средневековом — даже ворота были с откидным мостом, а чтобы зайти внутрь, Зоил трижды протрубил в маленькую раковину, которую носил на поясе.
Встретила их древняя, сгорбленная старушка, вязавшая на спицах. Равнодушно кивнула, и только. Три брата жили в башне, на одном из средних этажей. Они разожгли камин, поставили вертел, Рафаил сбегал за мясом с ледника. Гостей посадили на табуреты и ещё подвинули от стены сундук.
— А математику вы учите? — первым делом спросила Белла.
— Да я до тысячи считать умею, — не без гордости сказал Зоил.
Наташа могла засмеяться, но Мелитон предусмотрительно пихнул её локтем в бок.
— Зато мы в лесах охотимся, — Гастроил показал всем птичий череп. — Я сам фазанов уже во как хорошо стреляю. А как побольшаю, отец меня на тура возьмёт.
— Вот ведь хвастун, — хмыкнул Зоил. — Ты б ещё медведя приплёл.
— За медведя я не вру. А тура да, обещали мне.
— Слушай, — Яромир только что занозил палец, — какой робот вам табуреты делает? Нельзя его перепрограммировать?
— Сидýшки? Мы сами делаем, — удивился Рафаил, — тут вообще всё мы сами сделали.
— А вот это — что?
— Это? Светец. В него лучину вставляем, зажигаем. И вообще, давайте есть.
Было много ягод, какие-то корешки, морковка и яблоки. Мясо жарилось на огне, и гости смотрели на него голодными глазами, хотя уже наелись сладкого в городе.
— А спите вы где?
— Вишь, веревки от гамаков? Отлично спать, и крысы не страшны.
— Тут есть крысы? — Наташа удивилась совершенно искренне — она знала, что крыс надо бояться, но ещё ни одной не видела.
— Иногда заводятся, — Рафаил понял, что сболтнул лишнего.
Стали говорить о лесах — кто где живёт. У йоликов были обширные угодья и жили они самой настоящей охотой. Когда Яромир рассказал, что их дом кочует на многие дни пути, как захочется хозяевам, — удивились, зачем. Так же можно потерять свои угодья и не вернуться к ним.
Рафаил полез за своим арбалетом, и они с Яромиром пересели на другой сундук: принялись выяснять, как ловчее стрелять дичь и как работает механизм арбалета. Йолик ровным счётом ничего не понимал в механике — стрелял всегда только на глаз, да и прицелов на арбалете не было. Рассуждения Яромира он воспринял как хвастовство и немного как магию — в ответ немедленно рассказал, что нельзя стрелять благородных оленей, потому что их двоюродный дед Рох превратился именно в оленя.
Потом поспело мясо. Зоил разрубил его на куски большим тесаком и оделил каждого порцией на оловянной тарелке. Вилок не оказалось, поэтому все пользовались ножами.
— И вы к нам приходите, — Мелитон произнес традиционную фразу ответного приглашения, как только был съеден последний кусок.
— Непременно будем, — вежливо склонил голову Зоил.
Когда дети выбрались на улицу, желание заговаривать с чужими у них куда-то пропало. Нет, Йолики прикольные ребята. С ними хорошо бы сыграть в футбол. Но жить так, как они, при лучине, с крысами и мечтой завалить быка всю свою жизнь… Тут было что-то не то. Даже Костя почувствовал.
Всё же смутные детские опасения не пережили встречи с первым же аттракционом… если не считать задумавшегося Яромира, да ещё Мелитон был подчёркнуто равнодушен. А потом были «гигантские шаги», «проходы через зеркало», «мухлёж» и множество иных развлечений. В голове у Яромира кипело от впечатлений.
С началом темноты стали зажигаться тысячи фонарей, выросших из стен и крыш домов. Они были такими же странными, как и сами дома: белые светящиеся верёвки, жёлтые шары в лакированных коробочках, синие пульсирующие комки, даже мраморные статуи, которые вроде бы не походили на лампы, но разгоняли тьму вокруг себя. Одна такая статуя, мраморная голова с резкими чертами лица, напомнила всем деда — дети засмеялись. Но, усмехнувшись, Мелитон спохватился и увёл всех спать.
Дед, который, оказывается, никуда не выходил, встретил компанию довольным кивком и отпустил по спальням. Всем казалось, что они не уснут до полуночи. Будут вспоминать день. Однако завтра их ожидало не меньшее количество развлечений, и хитрые детские организмы сами поняли, что надо как следует выспаться.
Второй день не то, чтобы разочаровал, но того сказочного удивления почему-то не принёс. Особенно Мелитону — все детские аттракционы вдруг начали казаться ему скучными и пресными. Он прибился к волейбольной команде, которая состояла пока только из восьми человек, зато у них была сетка, и с его приходом стало возможно играть четыре на четыре. Младшие дети поглазели на игру, поглазели — и разошлись в разные стороны играть и знакомиться.
На третий день Мелитон вспомнил, что надо и к себе кого-то пригласить, выбрал для приглашения обвешанных финтифлюшками брата и сестру, почти своих сверстников. Туржаитов. Чтобы не разговаривать с ними в одиночку, Мелитон увёл с катка Яромира. Тот был жутко недоволен, но обязанности свои ещё не забыл.
— Мы уже были в похожем доме, — сказал старший, Самарий. — Давно, через телепорт. Тогда прапрадедушка с кем-то договорился, и мы там целый день просидели. Хозяева почему-то ушли.
— Ух ты, он у вас ещё живой? — удивился Яромир.
— Почему живой? — пожал плечами Самарий. — Помер ещё до моего рождения.
— У нас все предки до пятого колена в компьютерах живут. Своими делами занимаются, — Ольга чуточку хвасталась. — Как кто из наших помрёт, его в анабиоз кладут, ну это, в холодильник. А чуть позже оживляют. У нас, туржаитов, есть ещё свой, отдельный, не карнавал даже, а фестиваль. Слетаемся к острову Мёртвых. Там таинство и происходит — душу из тела в компьютер перегоняют.
— А все эти предки — как вы с ними общаетесь? Сидеть в ящиках целую вечность довольно скучно, — осведомился Мелитон.
— Так они всегда с нами. Через это, — Самарий дотронулся до обруча у себя на голове. –Смотрят, слушают и подсказывают.
— Ээ… Того не ешь, туда не ходи? Чтоб со мной всю жизнь дед был? Нет, я лучше обойдусь, — скривился Яромир.
— А они не ссорятся, я имею в виду предки? Если компьютерных личностей больше, чем таких, обыкновенных, то впечатлений на всех не хватает? — Мелитону было интересно.
— Бывает, и ссорятся. Только не при нас, — засмеялись брат с сестрой. — Чем предки в астрале занимаются, нам знать не положено. Хоть стенка на стенку идут. Но с живыми они всегда порядок держат.
— То есть в наушнике единственный голос, толпы нет?
— Ха-ха, нет, конечно, этого никогда не было, — мотнул головой Самарий.
— Занятно, занятно…
Яромир заскучал. Он вдруг вспомнил, что дед с бабушкой так и не вышли из дома. Кивнул брату, гостям, выскочил из-за стола, но на лестнице, перед дверью в дедовский кабинет, услышал печальную, монотонную мелодию. Раз дед вытащил из шкафа виолончель, у него отвратительное настроение и он совершенно никого не желает видеть.
Дверь в верхнюю мастерскую была заперта, оттуда доносился стрёкот швейной машинки. Тогда Яромир подумал, что они все аттракционы видели по сто раз, им скучно, и вообще, их лучше не трогать.
Побежал на каток. Но катался он скорее машинально, раздумывая о вечной жизни в компьютерах. И ещё — о йоликах. В их дикой жизни было что-то граничное, предельное. Вот ещё чуть-чуть — и край, обрыв. Почему так получилось, Яромир не мог понять. После ужина он долго разговаривал с домом, выспрашивал подробности. А когда остальные дети ушли спать, остался в кресле у камина дожидаться прихода родителей.
Они вернулись заполночь, разбудив его грохотом упавшей вазы. Мама поднялась к себе, а отец, увидев Яромира и сообразив, что у того возникли какие-то уж очень важные вопросы, прошёл, пошатываясь, на кухню. Спустя четверть часа вернулся совершенно трезвым, с бокалом зеленовато-коричневой булькающей жидкости. Устроился в кресле напротив.
— Удивился чему-то так сильно, что решил поговорить со мной, не дожидаясь утра? — он отхлебнул из бокала и поморщился.
— У нас в гостях были туржаиты, — начал Яромир.
— И банда виртуальных предков оберегала их от несчастий, — кивнул отец.
— Ихние прадеды и прабабки…
— Их прадеды и прабабки, — поправил его отец. — А если совсем точно, то туржаиты верят в наличие виртуальных предков. Они много во что верят, только почти всё — полный бред и гарантированная ахинея.
— Но ведь они помнят все события, это не подделаешь, — удивился Яромир.
— И мы не знаем, правда это или ложь. Может быть, идёт сканирование только памяти, без воли и характера. А потом единственная программа изображает толпу родственников.
Яромир наморщил лоб, не понимая.
— Там, в компьютерах, не личности, а только их память. Технологически и юридически это куда проще. А люди как умирали, так и умирают, разве что с блаженной улыбкой на устах, думают, что им вечная жизнь гарантирована. Видимость есть, а человека-то, человека уже нет.
— Это точно?
— Понятия не имею. А вот насчёт йоликов наверняка скажу — превращение в зверей у них половинчатое. Немного характера и пару образов из памяти, чтобы своих узнавать, компьютеры закладывают бедным оленям… И всё.
— Но почему не рассказать им…
— Хватит, — отец залпом осушил бокал. — Кхе, какая гадость… Послезавтра мы гостей принимаем, взрослых. Будешь сидеть за столом молча — кое-что услышишь. Или они могут с собой кого-нибудь привести, тогда поговоришь… Ладно, сейчас — спать. Пошёл, пошёл, все вопросы завтра.
И отец, мотая головой, поднялся с кресла.