Мальчик Миша мечтал о марсоходе. Мобильном, но мощном, метеоритоустойчивом, могущим махнуть между мегаполисами — мол, мало ли.
Мракобесие местного мэра мешало мечте. «Мальчик мал, — молвил мэр, мрачно мыля морду между meeting-ами. — Марсоходами могут маневрировать мамы, не малыши». Мимоходом мямлил о Матриархальных Моральных Мерах Марса, мешающим мещанам мечтать о марсоходах.
Миша меланхолично махнул механическим манипулятором-протезом и молча мелькнул мимо мэрского мордоворота.
Мелочность, мнительность и мозгоусугубительство марсианских местоблюстителей морщили малыша, моча мокрым мимику и мотая по мостовой. Мимопроезжающие марсиане в мини-машинах матюгали Мишу, мигая моргалками.
***
Модуль «Москва-5». Мама мешает молоко в мини-сепараторе. Марсианская «мультикорова», мимикрировавшая под московский мини-бар, мило мычит Мише.
— Марсоход?.. — мама, меркуя мордовыражение Миши, макнула в молоко мультикоровье «мясо».
— Мамо! Мерзко мне мракобесие мэра… — мальчик махнул манипулятором, маня и переходя на шёпот. — Купи! Не могу уже! Ну купи мне марсоход! Ну и что, что я киборг?! Хочу я, понимаешь, хочу как настоящий человек изъясняться по-человечьи, хочу свободы, в скафандре прошвырнуться по песочку родному марсианскому, да под солнышком, на волю хочется, свалить хочу из этого сраного городишка, не могу под кумполом проклятым я!!!
— Молчи, молчи!.. — мама с мышиным мнением мотает макушкой — мигают ли монокуляры-мреокли мэрских мерзавцев, моняторющих не-марсианскую мову. — монолингвистика, молви «М-м», меньше мельтеши, мимо мрачные мысли…
— По-ожалуйста ми-инеральной во-оды. И суха-ариков.
Я взял купюру, протянутую женщиной сквозь решётку в окошке, и провёл ею по сканнеру. Снаружи моё логово выглядело заурядным круглосуточным киоском в плохом районе: черное листовое железо, зев норы для передачи денег и товара, более ничего. Внутри следовало ожидать завалов из ящиков с дешёвым пойлом, чипсами и прочим ширпотребом, однако гораздо более окружающее меня пространство напоминало кабину самолёта: экраны, пульты, голограммы.
Перевалочный пункт «Галактических путешествий» на планете Земля.
Сканер мигнул зелёным, и ближайшей монитор изобразил истинный облик стоявшей передо мной женщины — трёхметровый синий четырёхглазый гуманоид. Доминирующая раса Сириуса. С этой всё понятно — возвращается домой из туристического путешествия.
Молча я протянул сдачу. Покупательница прикоснулась к ней и с лёгким хлопком исчезла. Доброго пути.
Ночь выдалась спокойной. Кроме сириусянки, час назад я отправил на Титан семейство с Бетельгейзе, прибывшее на отдых в биоскафах, имитирующих мух. Метан-этановые озера и суровые — сто семьдесят по Цельсию для этой братии — как белый песочек и тёплое море для нас. Эх, а хорошо бы сейчас в отпуск…
— Полторашку пива «После работы». Нет, две. И пачку «Кента».
Ужас, какой перегар. Этот наверняка местный. Но на всякий случай я проверил его банкноту — обыкновенные деньги. Чёрт, и где же у меня эта отрава?
— Погодите минутку.
Пока парень мялся у окошка, я от нечего делать провёл его полное сканирование. Приятная внешность, и глаза не пустые, что сейчас редко встретишь. Вместе с тем — хроническая интоксикация этанолом. Прогноз негативный. В течение трёх лет — цирроз печени и смерть. Жаль…
— Долго ещё?
— Сейчас.
Ментальное сканирование. Одиночество, хроническая депрессия. Расставание с девушкой. Первый запой, исключение из института.
И я решился. Это может стоить мне тёплого места, но…
— Ваше пиво.
Парень коснулся бутылки, затем его глаза расширились и с изумлённым воплем он исчез.
На Алькоре-4 душистые леса, прозрачные озера и дружелюбные туземцы, генетически совместимые с нами. Жизнь проста и сурова. Уверен, ему всё там понравится.
Кроме того факта, что на всей планете нет ни капли алкоголя.
«Да что такое эта ваша любовь?», говорите вы. «Что она может?»
И делаете такое лицо, что сразу ясно: вы-то знаете, какие силы правят этим миром.
Ничего вы не знаете.
Давайте я объясню.
Представьте себе: где-то впереди по ходу нашего поезда лежат два параллельных рельса. Обычные куски металла, ничего особенного в них нет.
Теперь представьте себе, что пролетавший мимо бог любви решил пошалить и коснулся их своими серебристыми крыльями. И в этих самых кусках металла, которые до того момента вообще ничего и никогда не чувствовали, внезапно разгорается бешеная страсть друг к другу.
Только — вот беда-то! — быть вместе им не суждено. Они же рельсы. Они параллельны и не могут пересечься. Это закон.
Вы, думаю, и представить себе не можете, какая это мука — не иметь возможности прикоснуться к тому, кого обожаешь, особенно когда он находится так близко. Проводить целую вечность рядом, но не вместе. Жить в плену чужих законов и путевых шурупов.
К счастью, там, где в дело вступает любовь, никакие законы уже не действуют.
И вот раздается скрежет. Это рельсы избавляются от крепежей, отрываются от шпал — и устремляются навстречу друг другу. Они переплетаются, запутываются в узел, становятся неразделимы.
Навсегда.
Вот оно — могущество любви!
Нелепица, говорите? Смешно?
Что ж, может и так. Не буду больше вас отвлекать своими глупыми разговорами. Исчезаю.
Но, пока в тесном пространстве купе кружатся последние пылинки, потревоженные моими серебристыми крыльями, подумайте, над чем вы смеётесь. У вас есть ещё время, чтобы понять.
Любовь делает неживое живым.
Любовь сметает любые преграды на своём пути.
А сколько поездов пойдёт при этом под откос — ей совершенно наплевать.
Из нашего поселка-то выхода ведь нет совсем. Он ведь так и называется потому неспроста — Глухарь. И это ведь не охотники какие-нибудь его так назвали, понимать надо, да и охотников у нас здесь просто так ведь и не бывает вовсе. Где им тут охотиться? В степи, что ли? А откуда тогда на охоту приезжать-то? У нас же тут даже дорог никаких вокруг нет. Вон, только железная, да и та в пяти километрах — будто кто-то специально поставил дома поселка так, чтобы ничего вокруг не было: ни холмов тебе, ни лесов никаких, ни рек — степь да степь, серая от полыни. В одну сторону глянешь — сто километров ничего нет, в другую… Глухарь, в общем. Верное слово.
Что говоришь? Железная дорога?
Так, чо, там же просто два рельса, значит, и сарайчик старый для обходчика. А кто того обходчика хоть раз видел? Может, никакого обходчика вовсе и нет. Я вот лично не видел его ни разу. Хотя к дороге бегал часто. Мы тут все к дороге бегаем — куда еще-то?
А, заметил, да? Ну, это так говорят у нас просто: сбегать на огороды, значит, на зады, то есть, сбегать за водой, сбегать на железку. Говор такой местный, традиция, вроде. Иногда и вправду так бывает, что бежишь. Ну, тут же простор кругом — бегай себе и бегай. Особенно если в детстве.
Вот на железку мы и бегали. Поезда у нас тут не останавливаются. Надо если, так ехай на вокзал в район. А на чем и как? Дорог-то ведь нет никаких. Это только если вдруг придет рабочий поезд, который у каждого столба тормозит, так на него еще надо заранее собираться и потом ждать весь день — кто знает, когда он точно подползет. Рабочий поезд смену везет. У нас там, на юг дальше, карьеры большие, так народ туда нанимается и вахтовым способом работает. Два месяца через два — говорят, нормально получают. А нам даже и туда не добраться никак иначе, чем по той же железке.
А потом мы узнали про Черный поезд. Рано или поздно всегда узнаешь про Черный поезд.
Ну, чего, чего ржать-то сразу? Чего сразу — «в черном-черном городе, на черной-черной улице»… Вы послушайте, послушайте! Черный поезд — он взаправду был, и он есть, и я его сам видел неоднократно. Мы тогда с дружком моим Васькой решили из нашего Глухаря слинять. Пешком тут — сами видите — просто некуда. На рабочем поезде — кто нас возьмет, мелких и безденежных? А вот когда про Черный поезд услышали…
Ну, да, тоже посмеялись сначала-то. Но книжки правильные были всякие. Типа, там, Кинг и все такое прочее. Конечно, наш Глухарь — это не Безнадега тебе американская какая-нибудь. Но там у Кинга даже веселее было. Движуха, хоть и страшно. А у нас тебе здесь вовсе не Америка. У нас тут, понимаешь, степь. Туда — сто километров, сюда — сто километров… Да, больше, пожалуй!
А Черный поезд — он пролетает мимо, не оставляя ни запаха, ни звука, только рельсы прогибаются, и долго еще стук колес слышен, если к рельсу ухо приложить.
В общем, мы с другом Васькой поняли тогда, что из Глухаря — только Черным поездом.
Ну и что, если он не тормозит? Он же — Черный! Понимаете? Он не настоящий на самом деле! Он такой… Ну, как адский, что ли. Или еще сказать — как такая прореха во всем мировом пространстве. Вот! Точно! Прореха такая черная, которая носится по кругу по нашей железке, запертая у нас в древности кем-то. И мы даже догадывались с Васькой, кем. У нас тут есть могилка, за которой все всегда ухаживают. Там пирамидка простая и фамилия-имя-отчество. А весь поселок, значит, следит, чтобы все в порядке было. Это не на кладбище. Это вот на как раз полдороги к железке с правой стороны. Так мы тогда сами все додумали, докумекали. Ну, хорошо, пусть будет — придумали, ладно. Что смешного-то? Зато логично все было. Эту прореху адскую вот тот самый, чья фамилия на памятнике, закольцевал, запер как-то чуть не в древности. А сам он тут и остался, вроде как сторож над нею. А когда помер, так те, значит, кто в курсе был, еще дальше от железки строиться стали. Потому что страшно это и опасно. Если бы не так все было, то стоял бы наш Глухарь прямо на железной дороге, и была бы станция, и ресторан при ней, и поезда бы ходили регулярно. А у нас вон как. Понятно же каждому, отчего и почему.
Вот мы с Васькой стали каждую свободную минуту на нашей железке проводить. Мы с ним отслеживали Черный поезд и составляли такой специальный график. Он, понимаешь, не только ночью пролетал. Он и днем мог просвистеть, и рано утром — вот в самое как бы любое время. Но мы график составили, потому что целых три года ходили и отслеживали. Три года ровно. Все равно ведь в школе надо было доучиться, а потом уже решаться на что-то.
На что решаться-то? Да линять с этого Глухаря, нафиг! Тут жизни нет! Что значит родители жили и деды жили? Это их жизнь, а это — наша. Вот мы и решили для себя, что мало ли кто и как тут живет, а нам тут в глухой степи не место.
Три года! Вам не понять, как это долго. То по очереди, то вдвоем — чуть что, сразу на железку. И караулить там Черный поезд…
Да мы его тормозить-то и не собирались. Вот не хватало нам еще эту дырку черную остановить. Тогда бы и степь наша и поселок — все туда ухнуло. Я думаю, что до карьера бы дотянулось точно. Такой был бы катаклизм — ого-го! Нет, тормозить его не надо было ни в коем случае. Надо было просто встать перед ним, перед Черным поездом. И он уносил тебя, как если бы ты нырнул в настоящую космическую черную дыру.
Есть, слышь, такая теория, что можно выжить, даже если — в черную дыру. Тогда, мол, насквозь пролетаешь и вылетаешь в другом совсем пространстве, за миллионы километров. А может и в другом времени. Наука сейчас разное говорит. Но это все в космосе. А у нас тут — Черный поезд. Надо, выходит, просто дождаться, встать перед ним, и тебя перенесет сразу в город.
В какой? Ну, это мы тогда с Васькой не обдумывали, чтобы точно с названием. Но мне лично казалось — в самый большой должно перенести.
И вот мы три года составляли график движения Черного поезда. И мы его, блин, составили! Оказывается, была такая хитрая формула, которой можно посчитать, когда он появится в следующий раз. И даже время вычисляется с точностью примерно до часа.
В общем, мы с Васькой собрали свои рюкзачки. Ну, там, поесть на первый случай, попить. Трусы-носки, как положено. Немного денег. Совсем немного — мы бы в городе заработали, потому что уже не маленькие были. И однажды ночью, решившись, оставили записки родителям, а сами побежали на железку. Все у нас было рассчитано. Час шагом до рельсов, час там ждать, а потом придет за нами Черный поезд. И мы улетим на нем в город.
Что?
Ну, дождались, ага. Стук колес, гудок такой страшный, просто сердце рвет, прожектор в глаза…
Мы с Васькой встали прямо между рельсами. А чтобы не так страшно было, просто отвернулись. А то ведь дрогнешь там, испугаешься, шарахнешься в сторону… И вот, значит, он летит, гудит, рельсы под ним прогибаются и стонут, шпалы трясутся, а мы стоим спиной.
Васька первым к поезду встал. Я вторым, за ним следом. Рядом там все же тесно было. А надо было как раз рядом становиться, это я уже теперь понимаю — рядом надо было! А так вышло, что Ваську-то толкнуло, он — меня. И я сорвался, качнулся, шагнул чуть в сторону. Вот и все, значит. И не вышло из-за этого у меня ничего.
Ага, тогда как раз и ноги свои потерял.
Ну, так что, мужики, угостите инвалида, а? Я ж старался, рассказывал вам про наш Глухарь, да про наш страшный Черный поезд..
Что? Про Ваську-то? А что про Ваську говорить. Васька теперь в городе. В самом большом. Вы его тут в Глухаре с тех пор видели хоть раз? Не видели. Вот то-то же и оно.
— Дяденька, это вы убили длякона? — чумазый карапуз поддёрнул спадающие штанишки и засунул в рот палец.
«Дяденька», который был старше малыша всего на пару десятков лет, вздрогнул и отошёл подальше от огромной туши.
— Ну эт-то… д-да… Я… — заикаясь, неуверенно ответил он. Подумал немного и сделал ещё шаг в сторону.
— Дяденька, вы гелой, да? — малыш шмыгнул носом и переместил палец поудобнее во рту.
— Ну это.. ага… — парень опасливо огляделся по сторонам. Вокруг кроме них с малышом никого не было. А, ну да, был ещё дохлый дракон.
Дракон лежал на животе, раскинув лапы в разные стороны. Глаза его были закрыты, гребень поник, а из пасти свешивался огромный фиолетовый язык. И он не дышал. И даже немного вонял. В общем, был мертвее мертвого.
Парень приободрился.
— Ну это, ага. Я герой.
— А как вы его убили? — малыш явно испытывал недостаток информации. Парень мысленно проклял его.
— Ну взял и убил.
— Плям так, голыми луками?
Парень мысленно проклял всю семью мальчика.
— Нет, конечно, малыш! Драконов голыми руками не убивают. Я… — он лихорадочно огляделся. — У меня была эта дубинка! — и схватил валявшийся неподалеку увесистый сук.
— Дубииииинка! — восхищенно протянул малыш.
— Ага! — парень потряс дубинкой, борясь с искушением стукнуть ею мальчика. — Я ею — бац! — дракона. А он — хрямс! — и упал. И умер!
— Вау!!!!!! — малыш был потрясён. Парень, надо сказать, тоже. Он раньше никогда не замечал за собой способностей к такому отчаянному вранью.
— Вот так, малыш, — покровительственно сказал он. — Кушай кашу, слушайся маму и тоже вырастешь таким же сильным.
— Ага… — мальчик явно уже обдумывал перспективы своего геройства с минимальными потерями — то есть с минимум съеденной каши и выполненных маминых просьб.
Парень же справился со страхом и подошёл поближе к туше. Он начал свыкаться с идеей о том, что это он убил дракона и теперь думал, как бы выгодно это обернуть. Возможно, его сочтут героем, выплатят денежное вознаграждение. Нет, это даже не возможно, а несомненно. Скорее всего, его пригласит к себе король и, может, даже даст ему какой-нибудь пост при дворе. Это было бы весьма кстати и хорошо. Король может также выдать за него свою дочь. А вот это уже не очень хорошо. Ибо дочь короля была уже сорокалетней старой девой с глазами навыкате, плохой дикцией и скверным характером. От своего одиночества она не очень страдала и прекрасно проводила время в окружении фрейлин и мопсов. Периодически их весёлые девичники содрогали до основания замок и окрестности.
Хотя…учитывая, что потенциальная невеста раза в два старше потенциального жениха… может быть, лет эдак через пять-десять он уже будет свободен, с деньгами и титулом…
— АААаа! Кто!!! Ой!!! Надо же!!! Ух ты! Это он???? — нестройный хор воплей отвлёк парня от мыслей о будущем.
На холм к ним карабкалась целая толпа. Местные жители заметили, что у логова дракона что-то произошло, и не меньше, чем мальчик, жаждали получить информацию. Возможно, об этом уже извещен и король, подумал парень. И может быть, где-то в этой толпе карабкается и придворный живописец с холстом наперевес, дабы запечатлеть лик героя. Парень приосанился, принял героическую позу возле туши и попытался ногой запихать вываленный драконий язык обратно в пасть, дабы не портил вид.
Толпа вскарабкалась на холм и замерла в изумлении. Они, похоже, не ожидали такого зрелища. Правда, общую эстетику картины немного портил карапуз в спадающих штанах и со щеками, вымазанными вишней. Но в дальнейшем это можно было повернуть так, что в облике этого малыша проглядывает светлое будущее всей страны, будущее без дракона, без страха, без опасений, будущее, которое с надеждой глядит в светлое будущее… Тут мысли парня запутались, и он решил прекратить это сложное и неблагодарное занятие — думать.
Толпа стояла около них, покачивая головами, поцокивая языками и о чём-то вполголоса переговариваясь. Наконец народ раздвинулся и вперёд вышел кряжистый мужик с окладистой бородой, судя по всему — староста деревни.
— А кто убил дракона? — степенно спросил он.
Парень приосанился.
— Это я.
— Ты? — недоверчиво спросил староста, оглядывая щуплую фигуру и прыщавое лицо «героя».
— Я! — гордо подтвердил тот. — Вот этой дубинкой, — и продемонстрировал узловатый сук.
Судя по всему, именно сук, а не слова парня, убедили старосту.
— Это он убил дракона! — повернулся он к толпе.
Народ зашумел.
— Да, я! — провозгласил парень. — Я состою в отряде драконоборцев! — соврал и даже не заметил.
Народ зашумел ещё сильнее.
Парень довольно улыбнулся. Сейчас его поднимут на руки и понесут вниз в деревню. Накормят, напоят и пригласят в замок короля. Король обнимет его, назовёт своим сыном.. или братом… ну неважно… Предложит ему земли, подарит замок. Может, даже учредит праздник в его честь…
И тут его мечты снова были прерваны. Что-то заставило его прислушаться к тому, о чем переговаривался народ.
— Убил..
— Ага… Вот этой самой дубинкой.
— Герой…
— Да, герой, нечего сказать…
— И что теперь делать?
— А я откуда знаю?
— А мне что делать теперь? На моём постоялом дворе-то только рыцари-драконоборцы и останавливались. Кто теперь на нашу глушь позарится? А мне по миру идти?
— Да ладно тебе жаловаться, вы их с женой по ночам обкрадывать не забывали, так что в кубышке-то у тебя заначка хранится. А моя кузница с металлолома, что после них оставалась, ещё полгода потом кормилась. Сами же придёте ко мне за плугом и подковами. Я их вам из чего, из глины делать буду?
— А кто теперь наши конкурсы красоты судить будет? Он ведь самым объективным был, ему-то всё равно кого лопать — лишь бы самая красивая на деревне была.
— А кто теперь наши поля топтать будет? Я уже пожаловался королевскому министру по полям, что у нас дракон в этом году все пожёг и вытоптал. Что теперь, самим с факелами и на лыжах по огородам бегать? Компенсацию-то растратили.
— Да и вообще, если посмотреть, хороший же дракон был…
— Ага, не то что, у соседей. Там не только огнём жжёт, но и чем-то вонючим плюётся.
— Не плюётся, а совсем из другого места…
— Да какая разница?
— А наш даже и не плевался…
— А какие песни по ночам пел…
— Да уж… не хуже, чем лягушки на болоте…
— Ну и как мы теперь без него?
— Да… скучно будет.
— Бабы, вы что? Что значит «скучно»? Без дракона мы загнёмся, как пить дать.
— Точно. Вы погодите, к нам лет десять как королевская винная комиссия не заезжала, его боялась. Теперь нагрянут. Мигом все самогонные аппараты конфискуют.
— Да…
— Меня теперь никто не назовёт самой красивой!!! Кто теперь скажет, кто лучше — я или соседская дура?
— Доченька, ты, ты самая красивая!
— А без дракона никто не повееееерит!
Из толпы протолкалась скрюченная старушка с клюкой.
— Изверг! — заорала она. — Ирод окаянный! Пошто нашего дракона убил, чувырла городская?
Клюка стукнула парня по уху.
От неожиданности тот попятился, споткнулся об драконий язык, и смачно шмякнулся задом на траву.
Толпа, угрожающе рокоча, приближалась к нему. В авангарде были та самая старушка, уже без клюки, и полногрудая пейзанка — судя по всему, потенциальная победительница следующего местного конкурса красоты. Они угрожающе сжимали и разжимали руки, производя характерное удушающее движение.
Парень понял, что пришёл старина каюк.
— Эй… эээээ… не наааадо… — залепетал он. — Я ж это… Я не это..
— Что ты не это? — прошипел кто-то из толпы.
— Я не трогал вашего дракона!
— Ага, ври больше, — проскрежетала старуха.
— Правда! Правда-правда! Я просто мимо шёл. А тут он лежит… И мальчик спросил.. Ну я и сказал…
— Селяне, он же, гад, всё на ребёнка валит! Вы ж поглядите — мало того, что дракона ухайдокал, так теперь ещё и про ребёнка гадости говорит.
Рокот усилился. Судя по чавкающим и стукающим звукам, которые доносились где-то из центра толпы и чуть ниже, народ активно подбирал камни и выдергивал с корнем компактные колючие кустики. Может даже выкорчевывал мелкие пеньки.
Парень понял, что его сейчас будут бить. И даже не ногами. А более твёрдыми предметами.
— Я не трогал-не трогал-не трогал… — затараторил он, с ужасом понимая, что правда у него получается менее убедительно, чем ложь. — Я просто шёл, просто шел…
— Драконоборец он… фигов… — в толпе смачно плюнули. Плевок попал ему в лоб. Парень понял, что это было просто пристреливание и сейчас полетит что-то более существенное.
Он неуклюже вскочил на ноги.
— Я не драконоборец!! И никогда не был среди них! Нет! Ой! Я не трогал! Я мимо шёл! Ааааа!!! — и бросился бежать по холму, мимо пещеры дракона, и вниз — к реке, лугу и дальше.
Толпа, смачно ругаясь, подбрасывая в руках камни, помахивая сучьями и постегивая колючими розгами, поспешила за ним вслед.
За ними, неторопливо, поддергивая спадающие штаны и ковыряя в носу, потопал чумазый карапуз. Он не волновался, что идёт медленно. Он знал, что если им повезёт, то всё равно успеет на самое интересное.
Когда вся процессия скрылась под холмом, огромная туша зашевелилась. Дракон шумно вздохнул, потянулся и засунул в пасть оттоптанный язык. Затем сел и стал разминать затёкшие лапы.
— Вот так всегда, — пробормотал он. — Пока не сдохнешь, слова доброго не скажут. А тут… Чуть на слезу не пробило… Надо почаще так.
И хитро улыбнулся.
— А с вами бывало так, что в полутёмном переулке вы вдруг чувствуете страх. Резко оборачиваетесь. И видите только свою тень? — с интересом поглядывая на меня, спросил худенький мужичок в сером пальто и в кепке. Очень худенький.
— Ну и что? — ответила я.
— Вот! — он победно поднял вверх указательный палец.
— Что вот?
— Вот вам и доказательство.
— Доказательство чего? — спросила я и внимательно посмотрела на него.
— Доказательство существования киконы! Я про них всё знаю. Незадолго до нашей с вами встречи одна такая выползла из тени и цапнула меня за ногу. Вот, даже след от зубов остался, — и он гордо продемонстрировал свою голень с отпечатками зубов.
Я посмотрела на его ногу и подумала: «Это же надо быть таким худым» — а вслух сказала:
— Вам, наверное, очень повезло. Судя по отпечаткам.
— Я сбежал от неё. О, эти киконы — коварные твари. Прячутся в вашей тени, потом, в самый неожиданный момент, выползают и трансформируются. И тогда всё. Каюк. И не подавятся.
— Похоже, вам очень повезло, — попыталась я прервать его, но мужичок разошёлся:
— Гнуснейшие, я вам скажу, твари эти киконы. А какие у них зубы… Жуть! А чешуя… А шипы на хвосте… А какие приобретают формы! Иной раз и не сразу узнаешь…
— Вам. Очень. Повезло.
— Если бы не тутутры, они давно бы расплодились. Милейшие тутутры. Такие пушистенькие, симпатичные, а вот с киконами справляются запросто…
Тут я не выдержала и… Я ведь с ним хотела пообщаться. А он? Тутутры ему, видите ли, пушистые и милейшие. Да гнуснее тварей не существует! Того и гляди, вцепятся в тебя зубами. И кикон поносит. Знает, видите ли, про них всё. По-моему, так они само очарование. И зубки ничего так… Симпатичные зубки. И шипы на хвосте один к одному. Ровненькие. И чешуя приятного оливкового цвета.
Брр! Очень худенький был мужичок. И тень его слишком маленькая. Спрятаться как следует негде. Киконы ему, видите ли, не нравятся. Это он мне не понравился. Сбежал! Ха! Одни кости…
Я потянулась, трансформируясь. Приближалась новая тень. Хорошая тень. Большая.
— Не могу понять, где эти чертовы электрики? — Борисевич выглянул в окно, где туман, смешавшись с вечерними сумерками, покрыл улицу плотной пеленой. — Уже неделя, как лампочка в фонаре перегорела, а они и не чешутся.
— Ну а что тебе? — зевнул Андрюха. — До магазина— то идти пару минут. Страшно?
— Да нет, — пожал плечами Борисевич. — Просто не могу понять, за что наш ЖЭК зарплату получает. Неделю вечерами как в черничном киселе сижу. Невесело.
— Весело? — рассмеялся я. — Борисевич, приходи ко мне переночевать. Мне фонарь всю ночь аккурат в кровать пялится, никакие шторы не помогают. Я тебя как дорогого гостя в эту кровать уложу, а? То— то повеселишься.
— Нет, — Борисевич снова недовольно уставился в окно. — Нет, я все— таки напишу завтра кляузу в домоуправление. Слышите? — он высунулся в форточку. — Завтра жалобу накатаю!
«Катаю— таю— таю….» — разнесло эхо.
— Чего орешь? — Андрюха подавился крекером.
— У меня начальница ЖЭКа в соседнем подъезде живет, — пояснил Борисевич. — Я так им последние китайские предупреждения делаю.
— И что, помогают?
— До сих пор — да. И отопление давали, и воду холодную включали, и даже в подъезде убирали.
— Совпадение, — пожал я плечами.
— Может быть… — неуверенно ответил Борисевич. — Завтра и проверим.
Он накинул куртку, собрал с нас по сотне, бесцельно побродил по квартире и снова, словно бы случайно, выглянул в окно.
— Ага! — его крик разбудил кота, заставил Андрея судорожно икнуть, а я уронил на пол пульт от телевизора.
— Ага! — Борисевич горделиво потрясал кулаком. — Все-таки испугались. Починили!
Мы выглянули в окно.
Действительно, во дворе, сквозь туман и темень, тускло светил одинокий огонек.
— Поздравляю! — я хлопнул Борисевича по плечу. — Ты настоящий мужик. А теперь по этому освещенному проспекту дуй в магазин.
Борисевич хмыкнул и ушел.
— Слышь, — Андрей стоял в дверях. — Борюсик деньги на тумбочке забыл. Сбегай-ка, а то облажается на кассе.
Я вышел на улицу, зябко поежился и начал застегивать куртку.
И замер.
Потому что увидел ноги Борисевича.
То, что это были именно его ноги, я понял по красным китайским кроссовкам «Abibas» и домашним штанам в зеленую клеточку — убийственное сочетание, в котором Борисевич по вечерам выгуливал таксу жены и бегал в магазин за пивом.
Кроме ног больше ничего не было видно.
Потому что весь остальной Борисевич был скрыт в пасти огромного склизкого существа, похожего на фиолетового слизня-переростка.
А перед пастью этого слизня висела лампочка.
Существо фыркнуло, заглотнуло ноги Борисевича и икнуло.
— Кляузу он накатает… — просипело оно.
Потом кокетливым жестом откинуло лампочку набок.
— А ты кляузу будешь катать? — обратилось оно ко мне.
— Эээ… неет… — прохрипел я.
— Правильно, — кивнуло существо. — Верный ответ. Когда понадобится, сами включим.
Лампочка моргнула и погасла. Существо повернулось ко мне спиной и растворилось в тумане.
Вот сижу теперь в подъезде и думаю — что я Андрюхе скажу?
И что мы скажем жене Борисевича?
А то вдруг она тоже в домоуправление жаловалась?
— Смотри, — Пашка показал соседу по парте стебелек с тремя листиками, — мятлик заговоренный. Желания исполняет!
— Заливаешь! — Юрка фыркнул, но тут же поинтересовался: — А загадать-то что хочешь?
— Начальником быть. Чтобы не таким, как вы все, а с портфелем. И работать за границей!
— Петров! — голос учительницы прозвучал, словно гром среди ясного неба. — Опять болтаешь!
Пашка торопливо дожевывал листья, шепча слова наговора.
Грянул гром. Уже настоящий…
— Ваше рабочее место, Павел Васильевич. Перерыв на ленч в двенадцать сорок пять, пятнадцать минут, просьба не задерживаться.
В зале, разбитом прозрачными перегородками на крохотные клетушки, трудились одинаковые люди.
— А я пойду. Кстати, слышали, сегодня у вас в Союзе человек в космос полетел? — помощник офис-менеджера показал газету. С первой полосы улыбался Юрка.
Все эти сложные семейные связи (и их отсутствие) не мешали ни Фане, ни младшей дочери Клюквы Филумантине, лазать друг к другу в гости через дыру в заборе, играть в подкидного, в «оборону Мордора» и «спасение Вольдеморта» и азартно обсуждать последние новости.
О чем сожалел Фаня, так о том, что Филя находилась с классом в турпоездке по Трансильвании, и не могла разделить с ним его душевных переживаний, вызванных подслушанным ненароком разговором взрослых.
К слову о дыре в заборе. Она была надежно укрыта от взглядов взрослых дебрями непроходимой ежевики, и Фаня с Филей справедливо полагали, что это их личная тайна, тайна для двоих.
Детям неведомо было, что каждое предыдущее поколение Ичеткиных и Клюквы, находясь в их возрасте, с удовольствием пользовалось этой дырой. Но, со временем, дети взрослели, и вот наступал момент (обычно в деле была замешана большая политика), когда они предпочитали забыть об этой прорехе в Железном занавесе, покрывая вчерашних своих товарищей волнами обоюдного ледяного презрения.
Уж так было заведено на Смородовой Горке!
Между тем, Фаня миновал калитку, и, помахивая банкой, углубился в лес.
О, русский лес! Что за чудо ты, русский лес ночной порой, на самой середине лета? Где найти слов, чтобы описать твои чудеса?
Сказочный край, где под густым лиственным шатром бродят и шепчут тени, в шипастых дебрях сокрыты сладкие ягоды, молчаливо и жадно тянутся навстречу дождю чудные грибы, в сонной дреме веками пребывают твои жители, надежно спрятанные в своих укромных берлогах, сокрытых жесткой серой корой и мягким изумрудным мохом.
Лишайником ли поросший бродяга-леший, избушка ли с курицыной ногой, или корнями изогнутые лапы мертвецов тянутся из-под палой листвы? А может, лишь лунный сом смеется над нами, из своего черного звездного омута ворожит и приворотит, играет гибкими тенями, как ему вздумается…
Годы идут, сменяются эпохи — лишь ты все тот же! О, Русский лес, сладкий обман и морок! Обрядишься по осени в золото и пурпур, уже предчувствуя тяжелую поступь злого старца Колотуна, призрачного морозного властителя, но и тогда — все ворожишь, все манишь… А после сбросишь свой царственный наряд, укутаешься в белы снеги, уснешь… Шепчет ветер в твоей резной листве — все тлен, все обман, все пустое… Есть только вольная песня соловья на рассвете, да шмелиным звоном полный дремотный покой полуденной неги…
Все мы странники средь веселых хороводов твоих нарядных берез, Русский лес! Все мы странники под сумрачной сенью твоих дубов…
Фаня брел под лунным светом, хрустя валежником, обструганной палочкой шурша в папоротниках и осоке, выискивая изящных, как балерины, тонконогих поганок.
Искал хрупкие серебристые кружева паутин, аккуратно снимал с них неутомимых многоногих ткачей, прятал в банку.
Лес шелестел листвой, поскрипывал ветвями, шептал. Едва долетал со стороны Смородовой Горки слитный стрекот цикадового оркестра.
Издалека приносил ветер тревожное «угу-гу-гу» — кричала неясыть. Ближе к болотам пустельга вывела вдруг звонкое и пронзительное «три-ти-ти-ти», будто заробев, смолкла. «Ууум-блум, у-уум-блум», утробно басила на болотах выпь. «Куа-а-а, куа-а-а», на разные тона вторили ей лягушки.
Но вот хрустнула ветка за спиной…
Вот, показалось, что-то чавкнуло в овраге по правую сторону?
Фаня пошел через сосновник, мягко ступая кедами по ковру из хвои.
Вот хрустнула позади шишка, за ней другая. Что-то прошуршало по земле, будто волоком тащили громадный мешок.
Кто-то следовал за ним…
Фаня обернулся.
Смутная тень показалась за сосновыми стволами, слилась с ближним оврагом. Что-то перекатилось, булькнуло там, в клубящемся тумане.
Фаня помялся, обеими руками прижимая к груди банку с лесными дарами.
Послышались смутные звуки. Там, в глубине оврага кто-то тоненько хныкал да улюлюкал. Будто мать, качая, успокаивала расплакавшееся дитя. А непослушное чадо не верило, продолжало плакать:
— …хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю… хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю…
Страх вступил в Фанином сердце в противоборство с любопытством. Крепко сжимая банку, будто в ней заключена была тайная магическая сила, аккуратно ступая по мягкому настилу из сосновых игл, он двинулся на звук…
К самому краю подобрался Фаня. Туман холодным языком лизнул коленки, поколебался, открывая вид на одно оврага:
— …хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю… хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю…
Фаня так и обмер.
Покатилась вниз по откосу, к овражному дну, подскакивая на корягах, оброненная банка, упала на мох, отлетела от нее крышка. Перебираясь по рассыпавшимся поганкам, торжествующие пауки ринулись всеми многочисленными ногами навстречу свободе.
Но не убежали далеко — что-то массивное и темное, скользкое и раздутое, неспешно покатилось по хлюпающей жиже, по рытвинам и бочагам. Накрыло густой тенью, и тотчас подмяло — и рассыпанные поганки, и бегущих пауков, и банку Фанину накрыло, с треском раздавив своей тяжестью… Поперло, кряхтя, скрипя, треща корнями, вверх по откосу — к Фане.
— …хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю… хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю…
Со дна оврага ползет на Фаню что-то, свивая кольца длинными щупальцами, поводя круглой голой башкой с фасетчатыми буркалами, выгибая длинные гребни на спине. Щерится страшный кривой рот, в несколько рядов усеянный бритвенно-острыми клыками. А из самой утробы чудища доносится жалобное детское хныканье и ласковое улюлюканье:
— …хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю… хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю…
Стоит Фаня, смотрит вниз, сердце замерло, рот раскрылся. И не в силах пошевелится, оцепенел от ужаса.
Внутренний голос, собравшись с силами, завопил: беги, дурак! И Фаня побежал…
Фаня понесся стремглав — но куда?
Умолкли птицы, замолчали лягушки. Затаившись, замерев, стали следить за погоней.
Даже лунный сом, недовольный таким зрелищем, поспешно затянул занавеси из клубящихся туч. Тьма застила лес — не найти дороги!
Фаня бежит, не разбирая пути, а хныканье с улюлюканьем преследуют его по пятам. Как оторваться от страшного преследователя? Как ускользнуть?
Стать бы маленьким-маленьким, быстрым-быстрым…
И едва только загадал это, вдруг и впрямь — побежал втрое быстрее прежнего, и деревья стали выше, а заросли гуще.
Зачесалась спина, встопорщилась черной шерстью, подушечки лап мягко коснулись земли, уши прижались. Жалобный мяукающий вопль сорвался с губ…
Маленький черный котенок несся через лес, уходя от преследователя. Изумрудные глаза-блюдца горели в темноте. Яснее стало видно дорогу и лес, новым звериным зрением. И сподручнее стало бежать на четырех когтистых лапах, но…
Все! Некуда бежать — дальше булькало в тишине, раскинувшись от края до края, укутанное туманом болото. Дальше только топи, только погибельная трясина…
Врезавшись в осоку, в хлюпающую жижу, Фаня заполошно обернулся, топорща смоляную шерсть на загривке, прижимая уши и нервно маша коротким хвостом, тихонько зашипел…
Чудовище подступало. Перло, подминая под себя валежник и папоротниковые лапы, приближалось, кольцами свивая щупальца, поводя гребнями, щеря страшную слюнявую пасть, оставляя на сучьях нити густой слизи.
— …хны-ы-ы!… лю-лю-лю…
Вопреки и наперекор, обрывая улюлюканье чудища на полутакте, раздался из чащи яростный хриплый рык, переходящий в напористый и наглый кошачий вопль, а из него в злое, предваряющее атаку, шипение:
— Ррр-р-р-мя-яяЯ! Пффф-ш-ш-ш…
Из леса выскочил к болотам громадный зверь. Пепельно-серый, в россыпях темных пятен, снежный барс — ирбис. Громадные желто-зеленые глаза горели огнем, раздраженно подрагивали серебристые усы, острые клыки торчали из-под гневно натянутой мохнатой губы.
Хлеща себя по бокам длинным пушистым хвостом, зверь стал медленно подступать, рыча, сверкая во тьме фосфоресцирующими глазами. Пригнулся, напрягая сильные когтистые лапы, готовый к прыжку…
Шипя, оскалил клыки, прижал уши, подобрался… Атаковал!
Закрутилось веретено — слизистые щупальца, встопорщенный хвост, длинный гребень, растопыренная когтистая лапа! Катаются по земле снежный барс и его страшный противник. Улюлюкает и ноет чудище, рычит и вопит мартовским котом ирбис!
И вот… все кончено.
Стихло. Хлюпает вода в болоте. Но молчат, притаились, лесные птицы и лягушки — прислушиваются, настороже — чем закончился поединок?
С любопытством выглянул из-за занавеси туч лунный сом, серебристым светом залил болота и лес.
Фаня боится выглянуть из зарослей. Что там — кто кого?
Вот зашелестела совсем рядом осока… Зажмурился!
Чьи-то сильные мускулистые руки подхватили Фаню под мышки, вытащили из мокрой осоки. Бережно поставили на твердую землю.
Открыл глаза:
Дедушка!
— Смотрю, ты превращаться научился, — пророкотал Траня, придирчиво осматривая, отряхивая дрожащего внука. — Ну, чего дрожишь? Ну, страшная кракозябра, да! А мы ее — р-раз, и одной левой! Во как! Хотя я бы тоже на твоем месте ошалел! Ну, приходи в себя, все позади… Ты ж толковый парень у меня, Фанька… Хотели родители, чтоб из меня вышел толк… Толк и правда вышел, зато бестолочь — осталась, хе-хе-хе.
Очень любил Траня всякие заезженные плоскости и штампы.
Весь он был огромный, необъятный, в черных сатиновых трусах парусами, и совершенно мокрый, будто только что из бани, поблескивающий и лоснящийся в лунном свете.
Траня вытащил откуда-то из воздуха мобильный телефон, прижал к уху:
— Алло, дежурный?! Смородова горка, Изнаночный прорыв второй категории… Высылайте бригаду! Что? Кто это говорит?! Это, юноша, говорит ИЧЕТКИН!
В трубке что-то залепетали, а Траня пнул пяткой поблескивающую в лунном свете неподвижную исполинскую тушу:
— Да! Жду… Конец связи.
Посмотрел на Фаню:
— Испугался?
Фаня почесал вихры на затылке, неопределенно пожал плечами.
— Шогты погвались, — проговорил еле слышно, сглотнул.
В лунном свете видно стало дедовскую широченную улыбку в обрамлении пушистых усов и бороды.
Фаня про себя подумал — конечно, я испугался, но вот теперь — дедушка рядом, вон какой здоровенный, и смелый! И сердце бьется уже почти спокойно, и как жадно дышится прелым болотным воздухом, пахнущим тиной. Никогда раньше не дышалось так жадно! И сладкая мысль — я живой, я дышу! — бередит душу.
Подумал, что сейчас, кажется, самое время задать важный вопрос, который зазвучал вдруг в голове с новой силой. Сейчас не спросить — потом и подавно духу не хватит:
— Тганя…
— А?
— А я ногмальный?
Дед, который с прищуром вглядывался в туман над болотами, почесывая рыжие заросли на груди, осененной тяжелыми золотыми цепями с амулетами, посмотрел на внука.
Расширив черные кошачьи зрачки, хмыкнул. Растянул губы в улыбке. А затем расхохотался.
— Ох! — смеялся он. — Ох, не могу! Ну, Фанька… Нормальный он… Я держал ее за талию, а она меня за идиота, ах-ха-ха!
Отсмеявшись, вытерев пудовым кулаком выступившие на глазах слезы, Траня потрепал Фаню по плечу.
Тут из-за туманной пелены послышался нарастающий шелест и отрывистые хлопки, как от множества кожистых крыльев.
На краю болота появилось несколько фигур в длинных черных одеяниях, испещренных узорчатым орнаментом и множеством застежек, ремешков и петель.
Один из них выступил вперед. На левом рукаве у него белая вышита черная роза, на правом — летучая мышь, раскинувшая крылья, превращающиеся в огненные языки. Лицо, обрамленное высоким черным воротником, было совершенно бескровным, серым, под натянутой кожей проступали темные жилки. Глаза посверкивали в ночи рубиновым огнем.
Вампир!
Фаня попятился, стараясь держаться позади деда.
— Внутренняя Стража, архонт Чеснок! — вампир вытащил из кармана одеяния и показал Тране серебристый значок. — Вызывали?
Траня пнул лежащую у его ног тушу:
— Вот, принимайте…
Вампир поглядел вниз, присвистнул. Кивнул своей свите. Сказал Тране уважительно:
— Как ее только занесло сюда?
— А чего ты хотел, — крякнул Траня. — Смородова Горка! Да перед Купальем! Магия тут разлита повсеместно.
— Дивные места, — прошелестел вампир без эмоций, хлестнув по земле длинными полами одеяния, опустился возле туши на корточки.
— Идем, малыш, — сказал Траня. — тут без нас разберутся… — строго добавил, адресуясь к вампиру. — разберетесь ведь?
— Разберемся, — заверил Чеснок. — Благодарю за содействие, сир!
Вместе с подчиненными уже переворачивал тушу, брезгливо хватаясь затянутой в кожаную перчатку рукой за перемазанный слизью мясистый щупалец.
Фаня и дед пошли обратно.
На полдороги Фаня замер, сокрушенно ухватил себя ладонями за голову, взъерошил и без того растрепанные вихры.
— Банку потегял! — сказал он севшим голосом.
— Ничего, — успокоил Траня. — Бабушке объясню, она поймет…
Фаня вздохнул.
— А про чудище это, — продолжал Траня. — Мы знаешь, что? Мы про него никому не скажем! Будет наш секрет.
— Нельзя говогить?
— Забудь! Праздник к нам приходит, гости съехались. Надо радоваться, не надо напрягаться! А чудища… мало-ли их вокруг? Главное… Главное, ты помни, Фаня, и знай, ты — на Смородовой Горке! Здесь тебе нечего бояться. Здесь все тебя любят… И все мы тебя любим таким, какой ты есть. А что касается того твоего странного вопроса…
— Что такое ногмальный? — кивнул Фаня.
— Ага. Так вот… Ты поменьше тетушку Мартишию слушай, — улыбнулся Траня. — Она хорошая женщина, только голову себе забивать любит ерундой разной. И остальным тоже… А ты совсем взрослый… превращаться вот научился! Должон понимать!
Они дошли до калитки. Кругом колыхались влажные от росы травы, стоял неумолчный стрекот сверчков и цикад. И вот уже за разлапистыми ветвями, за пышными кронами черноплодных рябин, зажелтели стрельчатые окна дома.
Миновали калитку, дед запер ее на засов, за спиной, за высоким забором остался лес, в котором шумел ветер, ухала неясыть, квакали жабы, пиликала пустельга…
Снова дома, снова в безопасности.
— Уже рассвет скоро, — сказал дед. — Я не сплю, я просто медленно моргаю… Ты иди, Фаня в дом, а то бабушка волноваться будет. А я еще загляну к кое-кому…
Подмигнул заговорщицки.
Фаня сначала даже не понял — куда это он направился? Оказалось — к дыре в заборе, что отделяет владения Ичеткиных от владений Клюквы!
Значит, и дедушка про нее знает! А может, даже пользовался ей когда-то…
А пошел, понятно, звать соседа на завтрашний праздник. Какой ни есть Клюква упырь, а все-таки — родня.
Из окон дома струился теплый свет, ронял колеблющиеся оранжевые блики на тропинку, на лужайку, на ежевичные заросли.
Фаня не удержался от соблазна, тенью-гарретом вскарабкался по водостоку до окна первого этажа, одним глазком заглянул в окно столовой.
В раскрытых ставнях, в просвете тяжелых бархатных портьер, двигались силуэты в темных костюмах и платьях, с тарелками и стаканами в руках, слышались голоса, смех, музыка. Зверила, с невозмутимым выражением лица и гигантским подносом в руке, прошел мимо окна.
Это бабушка устроила легкий фуршет для прибывающих гостей, утомленных долгой дорогой. В столовой раздвинули длинные столы, и чего только не было на пурпурных скатертях:
Сардинский сыр Касу-марцу, облепленный беспокойными мушками и личинками. Приправленный соусом гуакомоле мексиканский Эскамолес из яиц гигантских черных муравьев. Корейский Сан Нак Джи, поедать которого надо начинать с головы, чтобы он не задушил вас своими сильными щупальцами. Ядовитые камбоджийские А-пинг, размером с ладонь, щедро сдобренные солью и чесноком, поджаренные до красноты, с хрустящим хитиновым панцирем, изнутри нежные, как молодая курятина. Горьковатые скорпионы в салатных листьях, на сырных подушечках. Бьющееся сердце кобры и суп из броненосцев. Фаршированные парагвайские крысы и жареные кузнечики в соевом соусе с острым красным перцем. Запеченные в тесте африканские термиты и запеченные в шоколаде тайские сверчки. Жареные парагвайские морские свинки и цыплячьи сердечки, маринованные в свиной крови…
И что касается крови — недаром несколько дней подряд приезжал на Смородову Горку черный автобус с красной надписью на борту «Корпорация «Наследники Крови»-Продуктовые поставки»! Мрачные парни в комбинезонах с логотипом мясокомбината «Осташковский», под бдительным надзором бабушки, таскали через холл и вниз по ступеням, в погреба, тщательно закупоренные пятилитровые канистры.
Погреба теперь были забиты под завязку — выпивки должно было хватить на всех.
А ведь это только легкий фуршет, чтобы могли подкрепить силы усталые путники, прибывающие на семейные торжества! Главный пир грянет завтра.
Вздохнул Фаня, слез с водостока.
Обошел вокруг дома, увидел — у беседки мерцали огоньки разожженного мангала, в их свете виден был худощавый нахохлившийся профиль.
Прадед Стеша, завернутый в шотландский плед в черно-красную клетку, покачиваясь в кресле-качалке, сидел перед мангалом с фляжкой в узкой ладошке и задумчиво покусывал тлеющий уголек.
Увидел Фаню, поманил его скрюченным морщинистым пальцем.
— Отдыхаю, — кратко, по обыкновению, и ни кому особенно не обращаясь, пояснил Стеша. — Ишь, съехались, шумные, лопают да горланят…
— Деда, я… Я…
Фаня хотел, было, поделиться с прадедом всем пережитым, всем тем, что он сам еще не успел осмыслить и что наполняло все его таким стойким и сильным чувством хрупкости, легкости… и в то же время чувством необычайной полноты жизни.
Хотел сказать, но запутался в собственных мыслях! Только жадно хватал ртом ночной воздух, пахнущий сладким дымом, углями и вином, болотной сыростью, свежей росой и плывущим со Смороды обманчивым туманом…
— Научился обращаться? — напрямик спросил прадед.
Фаня отчаянно закивал.
— А летать?
Фаня наморщился, замотал головой.
Прадед ободряюще кивнул, махнул узкой ладошкой. Мол, успеешь, куда там!
Некоторое время Стеша молчал, задумчиво покусывая уголек, поплевывая на сторону искорки. Затем сказал:
— А вот ежели так смекнуть, — возле желто-зеленых глаз его собрались глубокие борозды морщинок. — Ужасно енто здорово, жить! Скажешь, нет?
— Да, деда! — выдохнул Фаня. — Жуть, как здогово!
(Опять «р» сбилась — ну что ты будешь делать!)
Догрызя уголек, Стеша Ичеткин закутался поплотнее в свою шотландскую мантию, неспешно выбрался из качалки. Сказал:
— Светает уж. Идем-ка спать… Завтра нам ох как силы понадобятся!
Стеша помедлил. Положил сухонькую ладошку на Фанино плечо:
— Как звать, напомни?
— Фанар-р-рион!
(наконец, получилось!)
— А фамилия твоя…?
— Ичеткин!
— Молодец…
Сергей Игнатьев
Родился 14 декабря 1984 года в Москве. Работает в сфере рекламы. Печатался в межавторских сборниках и антологиях «Миры Ника Перумова», «Русские против пришельцев», «Хоккей с мечом», «Коэффициент интеллекта», «Яблони на Марсе», «Гусариум», «Дети Хедина», «Бестиариум», «А зомби здесь тихие», «Zарисовка О»; в журналах «Полдень. XXI век», «Уральский следопыт», «Азимут», «Меридиан». Автор романов «Игры на Кровь», «Снежный вампир», «Ловец тумана». Лауреат премии «Серебряная стрела-2013» (Лучший главный герой, Лучший женский образ). Участник независимой литературной группы «Sur-Noname».
Вечером накануне Купалья, едва над сосновыми верхушками важным сомом всплыл под облака лунный диск, старый дом начал оживать. Нехотя, лениво, принялся стаскивать с себя покровы сонного оцепенения, покряхтел, поскрипел. Проснулся…
Домочадцы еще находились в своих комнатах, еще только вылезали из лилового бархата и черного шелка постелей, а Фаня Ичеткин, самый младший, уже томился в холле, у подножия величественной дубовой лестницы.
Стоял под портьерой, сложив руки за спиной, мялся, потирал потрепанным кедом, в который обута была правая нога, поцарапанную голень левой. Чутко прислушиваясь, ждал взрослых.
Заскрипели ступени лестницы, эхо подхватило звуки длинных и сладких зевков, зашуршали длинные юбки…
Стали выходить тетки, племянницы, сестры:
— Скоро уж начнут съезжаться…
— Да-а-а, скоренько…
— Как спалось-то, сестренка?
— Хорошо, милочка, а тебе?
— Ничево-о-о!
— Да уж пора бы, да… Уж некоторые выехали небось…
— А вам как спалось, тетушка?
— Да чего там, неплохо!
— Уж и нам начинать готовиться надо бы…
— Хорошо спалось, спасибочки.
— То сказать, у нас и конь не валялся.
— Пойдемте в кухню, приступать пора!
Зарокотали каблуки, заныл мозаичный пол, затряслись стекла в стрельчатых окнах — из глубин своих покоев дирижаблем выплыл дедушка, Транквилион Астериусович Ичеткин, владелец театров гомунькулюсов и Живых теней, паппет-мастер, черный маг-визионер и заслуженный прорицатель, для домашних же просто «Траня».
Одет он был в шелковый халат густо-винного цвета, на бритой голове — расшитая серебряными змеями черная шапочка. Клиновидная огненная борода острием указывала на побрякивающие золотые амулеты, что терялись средь рыжих зарослей на груди. Пламенная рыжина у Трани была от матери, а глаза — отцовские, желто-зеленые, кошачьи; зрачки игольным ушком…
Остановился, крякнул, требовательно пробасил:
— Ну, чего, прекрасная половина? Сестрицы-племяшки-внучки… Чего сонные такие?! Уж Луна взошла! А ну вперед, в кухню! Работа не волк, работа — ворк…
Траня очень любил заезженные плоскости и штампы.
Сестры-племяшки засмеялись, ладошками и углами шалей с длинной бахромой замахали на него — уйди, постылый!
Тут Транквилион Фаню заметил, крякнул громче прежнего. Изобразил ему, по традиции, кота: щеки надул, ухоженные огненно-рыжие усы встопорщил, а глаза — блюдцами!
— Пфффушшш… Мя-я-я-ЯЯЯЯ!
Фаня засмеялся — сил нет как, чуть не задохнулся. Согнулся пополам, стал хлопать себя по заклеенной пластырем коленке.
Траня, довольно крякая, зажал в жемчужных зубах длинную бразильскую сигару «фина корону», поплыл далее — курить на балюстраду.
А вот показался на свет канделябров, постукивая по паркету тростью, прадед Астериус Ичеткин, по-домашнему Стеша, худой и сухонькой, в домашнем вязаном кардигане (конечно же, с модно завязанным галстуком).
— Готовятся, значит, — прислушался он, добавил, ни к кому особо не обращаясь, в пространство. — Стало быть, скоро гостей жди!
Увидел Фаню, сверкнув агатом фамильного перстня, запустил узкую морщинистую ладошку в карман, вытащил золотые очки в тонкой оправе, поднес к глазам.
Требовательно посмотрел:
— Ты кто?
— Фанаг-х-хион! — старательно попытался выговорить Фаня, аж подпрыгнул, но на букве «Р» по обыкновению сбился, страдальчески сморщился.
— А фамилия твоя…?
Фаня в ответ, звонко, хлестко:
— Ичеткин!
— Молодец…
Прадед очки спрятал, из того же кармана выудил леденец (оскаленная сахарная черепушка на палочке), правнуку вручил. Одобрительно потрепав по вихрам, последовал дальше, отмечая свой путь гулким стуком трости.
Старый Дом ожил…
Вечер накануне Купалья — великий вечер. Со всех концов страны, из ближнего и дальнего зарубежья, из выбеленных ветрами пустынь и блистающих огнями мегаполисов, из затерянных в тайге плесневелых избушек и заросших мохом замков, съезжаются родственники. Съезжаются сюда, на Смородову Горку, на традиционный семейный праздник.
Так среди них заведено не первое столетие. Грядет заветная ночь — и вот съезжаются, слетаются, сползаются. Племянники и племянницы, внуки и внучки, дядюшки и тетушки, кузены и кузины.
Фаня Ичеткин прокрался по коридору, как шиноби-фандорин, никем не замеченный, на цыпочках зашел в одну из гостевых комнат.
В дальнем углу ее сидел на бамбуковом коврике одетый в черное кимоно двоюродный дед, Патрик Ичеткин (урожденный Патримицин Астериусович). Большой оригинал и космополит, позапрошлым вечером прилетевший из Сиднея.
Сидел, погрузившись в медитацию, скрестив ноги и выставив сложенные особым образом пальцы расслабленных рук, невидящим взглядом смотрел в стену.
Фаня, высунув язык от старательности, тихонько подкрался, чтоб не потревожить. Уселся рядом, попытавшись скопировать дедовскую позу.
Патрик Ичеткин молчал, созерцал.
Бледный и худощавый, он словно сошел с одного из старых портретов (Горынчинская порода! — восклицали взрослые), что висели по стенам дома.
Прямые черные волосы расчесаны были на пробор, ресницы вызолочены, на скуле татуировка — навечно застыла на полпути от уголка глаза золотая слеза, мерцающая в неярком свете развешенных по углам китайских фонариков.
Патрик был хорошо известен за границей, как держатель ярмарочных балаганов, кочующих цирков уродов и всяческих диковин, устроитель ярмарок и лабиринтов ужасов.
Фаня сидел рядом, держался из последних сил — ноги затекли, заболели. Смотрел в ту же сторону, что и двоюродный дед — на стену.
Там, между конической вьетнамской шляпой и изрезанной рунами замшелой плитой, висел фотопортрет. В теплых кошенильных тонах, в штрихах ретуши, с него смотрел человек в пенсне, с застывшей неприятной улыбкой и чеховской бородкой.
Это был Горынчин. В 1881-м году он начал строить Дом.
Был он боевым колдуном Ближнего Круга, по ранению отставленным со службы после турецкой кампании. Поселился на Смородовой Горке, женился и, как писал в мемуарах: «пустил корни сквозь хвойный ковер, что помнит еще легкую поступь ичиг моих языческих предков». По одной этой интонации можно заключить, что был Горынчин, как говорили в те времена, «нелюдью передовых взглядов», западником.
Горынчин взял в жены одну рыжую колдунью, что родила ему Мартишию-Первую. Та, впоследствии, широко прославилась в узких кругах своим эпатажем, вышла замуж за блистательного в свое время чародей-изыскателя Запрятова, полжизни проведшего в разнообразных экзотических местах вроде амазонских джунглей и тибетских снегов.
У Запрятова и Мартишии-Первой родилась Мартишия-Вторая, полностью унаследовавшая материнский нрав и пламенно-рыжую красоту. А уж ее в свою очередь взял в жены прадед, Стеша Ичеткин. В злое голодное время пришел на Смородову Горку Стеша с одним потертым чемоданом и заспиртованным птицеедом в банке (свадебный подарок прабабушке — спирт выпили, птицееда покрошили на зелье). И остался навсегда, стал патриархом рода.
Чуть левее вьетнамской шляпы висит черно-белое фото, на котором запечатлен прадед Стеша. На нем он изображен в строгом черном костюме и узком галстуке. На лацкане поблескивает орден. Стеша пожимает руку толстяку в сером френче. Лицо толстяка размыто — это тот самый Вампир-лишенный-имени, что, пойдя против соплеменников (которые его за это прокляли), подавил знаменитый Первый Вампирский Мятеж, встал у руля Черного Совета, а позднее возглавлял долгие годы его Исполнительный Комитет. На фотографиях он никогда не получался в фокусе.
Времена тогда были страшные. Прадед Стеша в анкетах всегда писал «из домовых». Лишь в девяностых, после роспуска Черного Совета, стало уместно вспомнить, что происходил он из рода богатых петербургских знахарей-чернокнижников, отец его объездил пол-Европы и по службе вхож был в высочайшие дома и блистательнейшие кабинеты.
После Первого Мятежа, в начале 20-х, перебрался Стеша из голодного Питера в голодную Москву, и стал пробовать себя на педагогической ниве.
Если пойти из гостиной в библиотеку, оставив деда Патрика медитировать (Фаня так и поступил), то можно было увидеть высокие книжные шкафы, ряды которых терялись во тьме, сплошь уставленные прадедовскими трактатами.
Блистали в сумраке библиотеки тисненые золотом кожаные переплеты, и яркие корешки учебников и пестрые стопки глянцевых брошюр…
«Занимательная некроматика», «О чем говорят нам лунные циклы», «О чем шепчет твоя Тень», «Волчата и мышата — дружные ребята», «Травы и зелья. Учимся, играя!», «Принципы бинарно-выворотного Мироустройства для самых маленьких» и прочая, и прочая…
И, конечно же, знаменитая Черная Азбука, по которой и теперь преподавали в Магических Школах от дальневосточных сопок до мурманских льдов, принесшая прадеду столько наград, почестей и званий.
Про Стешу рассказывали, что во время войны с фашистами он однажды в одиночку уложил штурмового гримтурса, в качестве оружия имея одну лишь только березовую слегу. Прадед о войне вспоминал неохотно, в своих учебниках ее не касался, а этот случай комментировал обычно так: «смотрю — прет! он сюда, я туда, он туда, я так, он эдак, а тут вижу — слега. Думаю, все! Или я его, или одно из двух! Взял, как впердолил ему в ноздрю…» На этом месте он морщился, смущенно улыбался, махал сухонькой ладошкой и менял тему разговора.
Фаня уперся головой в книжную полку, руки развел — как бы обнял ее всю. Втянул ноздрями сладкие запахи пыли, старой бумаги, паутины и плесени, неведомых пряностей и крепкого табака, что хранили старые переплеты…
Громко чихнул.
Насторожился. Принял стойку, как охотничий пойнтер, аж ушами малиновыми зашевелил от напряжения.
Вся эта пантомима была оттого, что услышал в коридоре ласковый, чуть хрипловатый, матушкин голос, эхом отдававшийся под высокими сводами.
Матушка, Игнесса Ичеткина, шла рука об руку с отцовской сестрой, Мартишией-четвертой. Говорили:
— Ох, милая моя Игни, что за чудесный наряд на вас. Этот воротник из перьев — что за чудо! и крой подола, и дерзкий вырез… Была бы я чуточку пополней, так непременно бы тоже такое себе сшила!
— О, мерси! Ваш фасон мне гораздо сильнее импонирует, драгоценная моя Марти, эта черно-красная шашечка, и дивные, дивные плетеные шнуры, и кайма! Я так жалею, что будучи в двенадцатилетнем возрасте с родителями в Галерее Лафает, они отказали мне в таком платье!
Медленно прошуршали подолы, дамы миновали высокие двери библиотеки.
Неслышной тенью Фаня последовал за ними. Вдруг он замер, прислушиваясь.
Речь зашла о нем:
— А Фаня-то ваш… — вздохнула Мартишия-четвертая. — Милая Игни, мы все, вся наша семья… так переживаем за него!
— Отчего бы вдруг, драгоценная Марти?
— Голубушка! Такой он у вас румяненький, скоренький! Так и носится, так и скачет. Эдакий, Тьма помилуй, живчик… Зубки-то растут у него?
— Растут, — холодно ответила Игнесса. — С этим все в порядке.
— А летать вы с ним пробовали?
Игнесса промолчала.
— А он у вас как уже — обращается? У кузена Мики детки уже вовсю, я видала, такими знаете, черными вервольфами. Вот, что значит, анкилонская школа шаманская! Хотя они, говорят, по-русски не очень. Даже учителя в лицее жалуются. Я тут недавно с их матерью болтала. А вы же знаете ее — Айталына… Ох! Ни слова в простоте! Фотомодель, эдакая принцесса, держится так — мрачно, знаете, с достоинством… Неудивительно, в общем, что Мика на нее запал. У него же и у самого матушка из тех краев, дочка секретаря обкома Анкилонской А-эс-эс-эр, они с Патриком познакомились, когда он у них на Высших шаманских курсах по обмену практику проходил, поэтому Мика, можно сказать, и сам наполовину анкилон. Как сейчас помню матушку его, Туярыма… Да-а, такая, знаете, породистая женщина была…
Игнесса молчала. Воздух в коридоре наполнялся отчетливым привкусом электричества.
— Иногда так посмотришь на вашего Фанечку, — щебетала Мартишия, возвращаясь к волнующей теме. — Такой он у вас маленький, розовенький… Простите за прямоту, так вот прямо хочется сказать, Нормальный…
В воздухе затрещали искры, запахло озоном.
Мартишия, очевидно, это почувствовала, потому что с некоторой поспешностью добавила:
— Впрочем, вам видней, милая Игни! Вы мать. Чего это я хлопочу, своих-то у меня нет пока. И когда будут…? Так, небось, и прохожу в девках еще лет триста!
И нарочито громко засмеялась, как бы подчеркивая немыслимую смехотворность такого предположения.
Фанина матушка хрипловато хохотнула в ответ. Атмосфера несколько разрядилась. Ведьмы скрылись за поворотом коридора, шурша по паркету фестонами подолов.
А Фаня стоял, как громом пораженный, пытался собраться с мыслями.
Так вот как он выглядит, оказывается, в глазах взрослых! Как это она сказала, «нормальный»? Чтобы значило это странное, неприятное слово?
Уж не болен ли я, испугался Фаня, поспешно прижимая ко лбу ладонь.
Не зная, как справиться с накатившим вдруг смутным волнением, стремительной тенью, отчаянным капитаном ваймсом, побежал по гулким коридорам, искать бабушку.
Бабушка Гри (в девичестве Гризелла фон Гармарис) царила на кухне. Бабушка повелевала!
Как полководец на поле брани, средь паровых клубов, вырывающихся из-под крышек, средь яростного печного жара, средь грохота и звона посуды, возвышалась она, с половником-скипетром в одной руке, с полотенцем-знаменем в другой.
Вокруг метались, как адъютанты на взмыленных конях, сестры-племянницы-тетки…
По правую руку от бабушки Гри стоял, едва не задевая затылком потолок и молчаливо ожидая указаний, Зверила, отставной гомунькулюс, садовник и повар, служивший стольким поколениям Ичеткиных, что все уже позабыли, сколько же ему на самом деле лет. Сам он на эту тему не распространялся и вообще был неразговорчив, ограничиваясь, в основном, тремя словами «хы-ы-а» (да), «ы-ы-ых» (нет) и «ы-ы-ы-у-у» (доброй ночи!).
Фаня понял, что бабушке некогда теперь выслушивать его вопросы, и вместо того, чтобы поделиться с ней своим волнением, спросил, чем может помочь.
Поводя скипетром-половником, бабушка Гри велела взять с третьей сверху полки, из второго от входа шкафа, специальную банку, и идти с ней в ближний лес, собирать пауков и поганки для будущего соуса.
Выбежав из кухни с банкой под мышкой, Фаня увидел за столом в малой гостиной прадеда Стешу и дядю Мику, сына Патрика Ичеткина. Но главное — папу! С ними был Фанин папа, только что приехавший из Москвы, с важных переговоров, касающихся экспортных поставок отрицательно заряженного напатума.
Страшно обрадовавшись, Фаня бросился к нему с объятиями, на которые отец, Траня-младший, отвечал мужественным похлопыванием сына по спине и своей очаровательной улыбкой. Фаня всегда восхищался тонкостью и изяществом папиных клыков, даже немного ему завидовал.
— Ичеткин! — кивнул на Фаню прадед Стеша, адресуясь к его отцу и дяде.
— Иче-еткин! — согласились Мика и Траня-младший.
Траню-младшего, сперва пошедшего по отцовским стопам — в визионеры, а затем сменившего это почетную ипостась на бизнес, и Мику, унаследовавшего от матери крутые анкилонские скулы и необыкновенно выразительный взгляд чуть раскосых глаз, державшего элитную артефактную лавку в Замоскворечье, старшие иронически называли «Упыриным поколением» (по названию одноименной Теневой пьесы Трани-старшего), имея в виду их стремительный карьерный рост после устроенных вампирами Второго Мятежа и роспуска Совета, и связанные с этим ростом нарочито светский образ жизни и показное потребительство.
Перед Стешей стояла громадная бутыль, заполненная темной, густо-баклажанного оттенка жидкостью. Это Черноплодовка, знаменитая домашняя настойка на черноплодке, царской водке и волчьей ягоде, рецепт которой оставил основатель рода Горынчин. Прадед угощал ей внуков.
Фане тоже предложили стакан. Попробовал, скривился — кислая, горькая, жжется! Мужчины необидно засмеялись. Фаню потрепали по плечу, погладили по вихрам. Спросив о назначении банки, велели идти, куда отправила бабушка.
По дороге к задней калитке, выходящей к пологому обрыву и лесу, Фаня не удержался и заглянул через соседский забор. Привлекло странное змеиное шипение, доносившееся оттуда.
Оказалось, сосед Клюква, в мятых форменных бриджах и выцветшей гавайке, поливал из садового шланга свою черную бмв-семерку, маслянисто блестящую в лунном свете.
Клюква, суприм-архонт вампирской Внутренней Стражи, некоторое время командовавший спец-батальоном «Цепеш» и, по слухам, лицо, приближенное к самому Князю, среди Ичеткиных подвергался постоянным заочным насмешкам как выразитель всех тех тенденций, что противостояли патриархальному укладу Смородовой горки.
Кроме того, он состоял в отдаленном родстве с одной из Запрятовских ветвей фамильного древа, а Фаниной матушке приходился мужем ее сводной сестры, иначе говоря, зятем (или шурином?). Игнесса, впрочем, со сводной сестрой находилась в состоянии прохладного нейтралитета, считая ее самозванкой.