18 июня 2442 года. Развалины Старого Города. Вечер.
Ших не переставал удивляться. Всё-таки внешний мир существует! Свободные стихсы, живущие здесь уже много лет, во многом превосходят его собратьев. Правда, их меньше, чем в биоареале — по крайней мере, до момента повального вымирания. Но, главное, они видоизменились под давлением внешних условий — приходилось выживать.
Ших и его соплеменники сравнительно легко нашли общий язык со свободными стихсами несмотря на то, что их речь существенно отличалась. Во-первых, диапазон у местных был гораздо шире, чем у выращенных в неволе. Сиплые ноты в верхнем регистре без проблем дополнялись низкими тягучими звуками. Определённо, это следствие адаптации к неприятному климату, горячему и сухому. Местная речь казалась стихсе биоареала примитивнее и грубее по звучанию. Во-вторых, словарный запас свободного племени во много раз превосходил привычный Шиху, прежде всего, за счёт сравнений. Да и не могло быть иначе, ведь в замкнутом пространстве биоареала сравнения ни к чему. Но в интонационной вразительности стихсы оттуда могли легко обойти любого местного.
Но словарным запасом и произношением различия не ограничивались. Физически Ших и те, кому удалось выжить, были гораздо менее развиты, чем их свободные соплеменники. Несмотря на отсутствие травм, их крылья оказались слабее и менее приспособлены для маневрирования в воздухе, а реакция не такой молниеносной, как бы хотелось. Зато местные не могшли похвастаться таким же острым зрением. Именно поэтому Краш предложил Шиху отправиться сегодня на охоту.
— Сегодня возле мёртвых тел соберётся много насекомых. Нам надо хорошо охотиться, чтоб делать запасы. Скоро появятся новые стихсы. Если еды будет достаточно, многие из них выживут. Всё-таки хорошо, что эхол привёз вас так вовремя. Мужчины смогут позаботиться о своих семьях.
Ших вспомнил, что где-то там лежит сморщенный комочек, который был когда-то Стиу. Сини выжила — это хорошо. Но теперь для танца жизни придётся подбирать третьего. Это можно оставить на потом, когда Сини окрепнет.
— Хорошо, Краш. Я буду с тобой на охоте. Я буду смотреть для вас. Я хочу научиться заботиться о семье. А как вы нашли общий язык с загонщиком… этим… эхолом?
— Он понял, что мы разумны. Когда-то он защищал существ, которые жили глубоко в воде. Он знал их звуки в нижнем диапазоне и общался с ними. Эхол помог выжить первым из нас. Помог выбрать и наладить кое-что в помещении. Потом привозил ещё стихсов, иногда только мёртвых, иногда — не только. Другие эхолы, которые не умеют общаться с нами и не понимают, что мы разумны, также не видят, когда мы ещё не совсем мертвы.
— Но ведь другие… эхолы, которые приходили кормить нас там, не делали нам ничего плохого. Напротив, они оберегали нас, создавали идеальные условия для жизни.
— А вы всё-таки умирали. Они не понимали, что вы разумны. Эхолы никогда бы не выпустили вас наружу, пытаясь уберечь от опасностей. Вы умирали оттого, что были заперты.
Раньше Ших никогда и не думал об этом. Пока беспричинная смерть плотно не взялась за его соплеменников. А потом рассуждать было некогда.
18 июня 2442 года. База «Сахара-Атлантис», хранилище. 19:43
Симилис был готов разобрать экзокона по винтикам. Ну почему у них не предусмотрена хотя бы примитивная мемокарта? На изучение паспорта и зондирования каждого узла в порядке убывания ушло уже несколько часов. Единственным весомым мемовсплеском был низкочастотный аудиоряд — голос древних морских животных. И всё. На запрос, где биоутиль, он повторял неизменное: «Их уже нет».
Единственная зацепка — путь к Старому Городу, информацию о котором обнаружил БОС-Л в узле-маршрутере у робота-уборщика. Большой Логик принял и утвердил решение отправить экспедицию в количестве трёх единиц — Симилиса 15–28-Л и двух экзоконов — для доставки биоматериала и дальнейшего его исследования. Приказ был безапелляционно конкретен, требовал скурпулёзного исполнения и не предполагал других вариантов развития событий.
20 июня 2442 года. Развалины Старого Города. Ночь.
Ших слушал и смотрел. Хотя его слуховые пластины по чуткости вряд ли превосходили аналогичный орган местных. К тому же условия слишком отличались от привычной ему скупой однородности. Любой звук, любой шорох порождал дробящееся эхо, да такое, что Ших поначалу затруднялся определить место первоначального источника звука.
— Ты ещё научишься, — успокаивал его Краш, — сейчас для тебя главное — смотреть. Пока не будешь готов, ни в коем случае не нападай: разорвут.
В помещении, где эхол сгрузил мёртвые тела, свет отсутствовал. В воздухе ощущалась влага и неприятный запах затхлости: дышать и говорить было немного легче, но как-то совсем не хотелось. Казалось, что пьёшь ужасно загрязнённую жидкость. Краш объяснил: в глубине постройки действительно находятся резервуары с водой. Именно там и располагается основная колония насекомых. Это место интересно стихсам исключительно как охотничьи угодья, ту воду пить нельзя.
— Тихо, — Краш насторожился и махнул рукой в сторону одного из коридоров. Странно, Шиху показалось, что звук идёт из противоположной стороны. Обратил внимание, как его новый друг прислушивается: держит голову вполоборота к источнику звука, при этом слуховая пластина со стороны коридора немного больше опущена, чем противоположная. Попробовал и сам сделать так же, поочерёдно поднимая то одну, то другую. Теперь он ясно различал, откуда идёт звук.
— Ты что-нибудь видишь? — спросил Краш. Ших сосредоточился на проходе. Понемногу стал замечать одиночные движения, сразу сообщил об этом.
— Это разведчики, — Краш вскинул крылья наизготовку. За ним последовали остальные. — Смотри, когда их будет уже много, но уровень в проёме ещё не поднимется, словно течёт сплошной поток. Тогда подашь нам знак.
Ших свистнул утвердительно и принялся смотреть ещё внимательнее. Как только пол сплошь укрыли бегущие насекомые, он похлопал рукой по плечу Краша. Тот бросился к проходу, издав резкий, пронзительно высокий вопль. За ним последовало несколько самых крепких стихс. Ших видел, как они поочерёдно бросались в самое узкое место проёма и выхватывали по две довольно крупных особи. Отрывали им головы на лету. Сложность состояла в том, что надо было разрубить поток и обратить в бегство тех, кто ещё не достиг помещения. Для этого охотники должны двигаться один за другим с минимальным интервалом, но размер проёма заставлял их действовать очень осторожно и слаженно, чтобы не столкнуться. Ших испугался, представив последствия. Теперь понятно, почему Краш так настоятельно советовал оставаться на месте и ни в коем случае не ввязываться.
Тем временем главной ударной группе удалось разъединить поток насекомых и блокировать проём. Тогда за работу принялись остальные. Каждый в своём секторе ловил мечущихся членистоногих и складывал обезглавленные тела в специальную поясную сетку. Ещё одна группа стихсов ждала на выходе. Они собирали и доставляли полные сетки в помещение, где обосновалась их стая. Насекомые метались в поисках выхода, но были и такие, которые жаждали только одного: насытиться. Добравшись в тот угол, где лежали тела стихсов, начинали рвать и поглощать мёртвую плоть, причём абсолютно без разбору, своих ли соплеменников, чужаков ли. Таких насекомых было большинство. Стоило кому-то из стихсов поймать одного, как на его место выдирался другой, принимаясь жевать голову своего предшественника. Ших не смог бы такого даже представить. Краш опустился на карниз рядом.
— Попробуй охотиться, если хочешь. Ничего сложного: главное, одним движением оторвать голову, — Краш потряс полной насекомых сеткой. Некоторые ещё рефлекторно шевелили конечностями.
— Нет, я в другой раз, — ответил Ших сухо. Слишком много впечатлений навалилось на него во внешнем мире. Краш это понял.
20 июня 2442 года. Развалины Старого Города. 03:56
У старого крытого водоотстойника Симилис зафиксировал движение. Судя по всему, там уже вовсю пировали насекомые. Если Большой Логик правильно идентифицировал остаточную информацию из узла экзона-утилизатора, тела крылаток должны быть именно там. Симилис в сопровождении техпомощников направился туда. У входа он приказал включить прожекторы, чтоб ярким светом отогнать падальщиков. Экзоконы подчинились.
То, что они обнаружили внутри, никак не вписывалось в утверждённый план действий. На земле развернулось самое настоящее побоище: разодраные членистоногие, их головы, панцыри. Но было ещё что-то…
Симилис отметил высокий звук, скорее, свист, который постоянно присутствовал в биоареале. Некоторое время его рассматривали как средство коммуникации крылаток, но так и не доказали, что это свидетельствует об их разумности. Крылатки? Здесь? Каким образом они сумели выжить? Всё это требует подробного изучения и предметных доказательств.
В одном из углов ангара были свалены остаттки тел. Вряд ли там можно добыть необходимый для лабораторных исследований биоматериал. Насекомые уничтожили практически всё —своих и чужих вперемешку. Оставались лишь кости да хитиновые панцири. Послышался низкий тягучий звук. Симилис отметил, что он напоминет скачанный им из древнего аудиофрагмента, но звучит более витиевато. Сзади погасли прожектора одного экзокона, потом — второго. Тогда из-за колонны показалось несколько крылаток.
20 июня 2442 года. Развалины Старого Города. Ночь.
Краш приказал затаиться. Во-первых, яркий свет — не слишком приятное зрелище. А во-вторых, и это главное, они не знали, с какой целью прибыли сюда эхолы. Знакомы ли они, безопасны ли? К этому времени охота уже закончилась. В помещении оставалась лишь замыкающая группа стихсов. Сначала они склонялись к тому, чтоб выждать. Но это могло быть ещё опаснее, чем обнаружить своё присутствие. Надо предупредить стаю. Не то они решат, что группа подвергается опасности со стороны насекомых, и вышлют поддержку. Нельзя преждевременно обнаруживать место стоянки стаи.
— Я знаю этого, он всегда кормил нас в биоареале, — высвистел Ших. — Он неопасен, я уверен.
На свой страх и риск Краш пустил низко звучащую трель — приказ убрать свет. Второй эхол, а за ним и третий, подчинились. Определённо, они были знакомы и неопасны. Но почему не реагирует первый?
— Почему первый не послушался? — спросил у друга Краш. Тот только в недоумении поджал слуховые пластины. — Ты сможешь найти с ним общий язык?
— Раньше мне этого не удавалось. Быть может, в этих условиях…
Краш приказал выдвигаться. Когда группа уже была в поле досягаемости первого эхола, Ших выступил вперёд, подлетел и попытался сесть к нему на плечо. Загонщик поднял вверх руку, как он обычно это делал в биоареале. Притушил прожекторы. Позволил крылатке сесть к себе на ладонь. А потом металлические пальцы туго сомкнулись вокруг торса стихсы, едва не повредив крылья. Ших пытался вырваться, изворачиваясь и визжа. Безуспешно.
***
Симилис 15–28-Л скомандовал отлавливать крылаток и закрывать в контейнеры для биоматериала. Ему во что бы то ни стало надо предоставить пробу для исследований. Это даже лучше, что они живые: можно пронаблюдать за функцией мозга перед препарацией. Большой Логик должен убедиться в их разумности! Тогда встанет вопрос о контакте, обучении и дальнейшем использовании мыслительных функций пвсей опуляции или её отдельных особей для дальнейшего развития цивилизации на планете. Восстановление биосферы, ноосферы, но, в первую очередь, цикличной гармонии существования. Поставленная четыреста лет назад и казавшаяся невыполнимой задача наконец-то будет выполнена.
…Почему они не двигаются? Экзоконы впервые отказались подчиняться. Симилис повторил приказ. «Невозможно, они разумны», — поступил ответ от того, кто занимался утилизацией. Так это по его допущению здесь находится целая колония крылаток, о которых БОС-Л даже не уведомлён? Симилис повторил приказ, обращаясь ко второму экзокону. Реакции не последовало. Он услышал глухой протяжный звук в нижнем регистре — и резкий удар в затылочный узел заблокировал мемокарту и все основные нейроцепи главы группы. Куратор первого уровня Симилис 15–28-Л остался неподвижен. Сейчас он мало чем отличался от своих подчинённых. Более того, теперь он был пригоден разве что на запчасти техобслуге.
Эпилог
Ших наблюдал с карниза, как молодые стихсы суетятся возле эхолов. Оно и неудивительно: кто откажется от мягкого лакомства из биоареала после жёстких узлов и волокон насекомых? Роботы бывали здесь часто, но в сезон спаривания отмечалось особенно много желающих запастись вкусненьким для молодых самок. Да и новорожденные стихсы на такой пище росли сильными и развивались быстрее.
Эхолы сумели убедить своего вожака не трогать стаю. Они даже ненавязчиво помогали — постепенно вокруг места их обитания поднимались пока ещё невысокие, но убиравшие свет, живые… Многие называют их «колоннообразными», но это неправильно. У Шиха пока не было нужного слова, но он его обязательно придумает. Он вообще любит играть в слова. С тех пор, как его сознание перестало ограничиваться скудным биоареалом, он не мог насытиться новыми знаниями. Ему как никогда хотелось дышать. Тем более что воздух в последнее время становился немного прохладнее и наполнялся влагой. Теперь он понимал, что вымирание его семьи и других стихс в запертой комнате было естественным и неизбежным. Изголодавшийся по краскам, звукам и действиям мозг стихсы просто впадал в спячку, а за ним и засыпало и тело. А потом приходила смерть. На свободе же его соплеменники живут. Выживают. Им некогда искать причины, чтобы дышать — они заняты охотой, поиском еды и воды, охраной стоянки.
Что больше всего радует — стая увеличивается. Стихсы умирают реже, чем раньше. Эхолы учатся общаться, но пока говорят о непонятном. Краш позволил им взять нескольких мёртвых стихсов. Почему бы и нет? Ведь они оставили своего в этом жутком месте Шихового пленения. Говорят, что он мёртв. Хотя он всё так же стоит. Говорят, что они все мертвы, хоть и движутся. Их такими сделали, они не рождаются, а воссоздают себя из себя же. Пока Ших не разобрался во всём, но это дело времени. Вокруг ещё столько интересного!
17 июня 2442 года. База «Сахара-Атлантис», биоареал. 11:30
Бежать! Дикое желание бежать — прочь от этих белых стен, тесноты, одинаковости! Скоро тела начнут разлагаться, и находиться здесь станет невыносимо. Стиу ещё жив, Зик, и Сини… Нет, Зик уже мёртв, перестал дышать — Ших чувствовал это. Почему бы не попробовать вырваться отсюда? Вон, загонщик уже в помещении. Старики говорили, уйти в большой мир загонщиков — это верная смерть. Откуда знают? Ведь никто там не был… А остаться — точно умрём. Все.
Бежать!
Едва совладав с крыльями, Ших направился к двуглазому. Как же достучаться до него? Как подсказать, чтобы выпустил? Почему они такие твердолобые? Подлетел к загонщику и сел ему на плечо. Попробовал объяснить. Двуглазый остался невозмутимым. Он протянул к Шиху открытую ладонь, где лежала порция пищи. Тот присел на край огромного пальца и глубоко вздохнул.
***
Симилис поднёс ладонь к фотоэлементам, присматриваясь.
Со времени прошлого посещения биоареала ничего не изменилось. То же белое пространство, всегда стерильно чистое и хорошо снабжаемое воздухом постоянного состава и температуры. Угол выгула. Гнездовища. Угол кормления. Мягкий и естественный сумеречный свет из потолочных скрытых источников. Тишина. Никаких внешних раздражителей. Информационный вакуум. Только по углам появлялось всё больше и больше трупов. Некоторые крылатки замирали в позе зародыша, яйцеобразно заворачиваясь в кожицу крыльев. Их можно было бы перепутать с новорожденными, настолько плотно они сжимались, если бы не отсутствие пуповинного крепления. Скоро жизнь в помещении совсем остановится.
***
Из-за колонны вышел обессилевший Стиу. Крылья волочились по шершавому каменному покрытию, истираясь в клочья. В принципе, это не опасная травма — перепонки стихсы восстанавливаются в течение нескольких часов, и о повреждении напоминают лишь едва заметные шрамы — только бы кость оставалась цела. Было видно, что у Стиу недостаёт сил даже поднять крылья и накинуть их на плечи. Ших спорхнул с руки загонщика и помог Стиу с крыльями. Тот совсем сложился и присел, прижал голову к груди. Крайняя степень уязвимости. Поза только что вылупившегося стихсы.
— Стиу, надо выбираться, — просвистел Ших, подавая другу пищу. Тот взял с благодарностью и принялся жевать.
— Больше нет сил, — продолжил Ших. — Забираем Сини и будем искать выход.
— Я не могу. Я уже не могу. Мне трудно даже слушать. Должно быть, скоро я перестану дышать — я ещё делаю это, но желание всё меньше. Зик умер. Почти. Я уже совсем не слышу его.
— Я не знаю, как достучаться до этого истукана! — трель Шиха прозвучала громче обычного. Он был изрядно раздражён.
— Ших, ты видишь, что есть стихсы, которые ещё не мертвы, а просто замерли? Мы можем попробовать их разбудить, — Стиу зачастил, словно боялся не успеть. Казалось, пища немного вернула его к жизни, и он спешил рассказать другу то, о чём думал сам. — Сини жива ещё. Она держится. Понимаю, это безумие, но… Давай соберём тех, кто замер, и станцуем танец жизни.
Танец жизни? Ших с недоверием глянул на Стиу. Да он не в себе! Как можно танцевать танец жизни посреди мёртвых? Это делают только тогда, когда уже созревшие стихсы вот-вот увидят мир! Танец жизни семьи помогает им пробудиться. Сейчас же… нет… А вдруг получится? Со вновь возникшей надеждой Ших полетел искать замерших, которые так напоминали зародыши. Его усилиями возле колонны появилось с десяток коконов. Стиу даже смог узнать некоторых. Услышать. Тем временем Ших призвал Сини, родительницу. Она уже поняла, к чему клонит Стиу — объединённые семейными узами, эти трое прекрасно чувствовали друг друга даже на расстоянии. Теперь Сини должна была начать ритуал рождения. Она медленно, а потом всё быстрее и быстрее пошла вокруг коконов и сидящих над ними друг напротив друга Стиу и Шиха. Оторвавшись от пола, по спирали начала постепенно подниматься вверх. Одновременно её партнёры расправили крылья и, пританцовывая, пошли вокруг коконов то вправо, то влево. Темп всё убыстрялся. Сини волчком кружилась под потолком: казалось, ещё немного, и она рухнет. И вот, когда напряжение танца стало невыносимым, Стиу и Ших рванулись вверх, а родительница спикировала им навстречу. На миг их крылья сложились в почти совершенную сферу, и тут же обессилевшие стихсы опустились на землю. Стиу, не удержавшись, упал навзничь. Ших замер в ожидании. Сини первая поняла, что их надежды не оправдались. Отчаявшись, она завернулась в крылья и осела на пол.
***
Симилис 15–28-Л фиксировал всё происходящее, пытался анализировать. Молодые крылатки вели себя странно. То, что происходило сейчас, не укладывалось в концепцию жизни на грани вымирания популяции. Брачные игры крылаток наблюдаются, когда их потомство вот-вот избавилось от пуповин и готово сбросить шелуху истончившихся коконов. На протяжении всей истории эксперимента, безусловно, отмечались примеры неадекватного поведения отдельных существ, в мемокарте робота такая информация наличествовала. Без анализа конкретных причин, просто как факт, сухая статистика. Психология, социология и им подобные дисциплины давно перешли в разряд рудиментарных. От биосферы не осталось практически ничего, а цивилизация роботов при всём своём могуществе сумела восстановить лишь некоторые виды флоры, а потому многое из области абстрактного было утрачено. Невостребованные науки сохранились только в терминах, схемах и логических примерах, в той или иной мере доступных анализу. Некоторые даже считали, что их надо упразднить за ненадобностью — ведь роботам никак не удаётся воссоздать цивилизацию биологических организмов из того материала, который есть в наличии. И не факт, что когда-нибудь удастся.
Но то, что Симилис фиксировал сейчас, это не банальная неадекватность.
В мемокарте была информация об инстинктивном поведении животных, существовавших до Большого Мора. Она вполне доступна для анализа, мотивация неразумных существ довольно проста: самосохранение, репродукция, защита потомства. Именно поэтому драки между молодыми особями, особенно самцами, например, объяснить легко, а факт помощи конкуренту — труднее. То же, что Симилис фиксировал сейчас, не укладывалось ни в какие теории. Но — происходило, причем с группой. Это крайне важно. Надо предоставить запись наблюдения и свои выводы в БОС-Л немедленно. Если это действительно так… Всех, кто ещё остался от популяции, необходимо сохранить любой ценой. Симилис сигнализировал об особых обстоятельствах, возникших в биоареале. Получил вполне ожидаемый ответ — явиться с докладом лично.
17 июня 2442 года. База «Сахара-Атлантис», хранилище. 15:37
Дежурный Симилис 15–28-Л внёс в каталог отметку про ещё одну статистическую запись исследования. Новый шестидесятивосьмилетний виток опытов и экспериментов закончились провалом. Проблема даже не в том, что популяция крылаток, показывающих неплохие результаты эволюционирования, опять погибла, уже. Проблема в том, что экспериментаторы снова, как и раньше, так и не смогли понять— почему? БОС-Л всё так же неумолимо твердит: собранных данных недостаточно для каких-либо выводов. И это притом, что статистика накапливается уже четыре сотни лет, практически от Большого Мора, когда крылаток ещё в помине не было. Их сгенерировали из доступного биоматериала: эти создания напоминали птиц, рукокрылых и рептилий одновременно, держались же вертикально — как люди.
Другое дело, если в подборку попадает не вся или не та информация. За время существования робоцивилизации методично разрабатывались направления, которые были намечены ещё людьми. В этом и состояла главная проблема. Искусственный интеллект, пусть даже самообучающийся, всё же был далёк от человеческого сознания и сам себя не мог направить к действию. Нет, существовала некоторая логично вытекающая последовательность усовершенствований на уровне «быстрее, выше, сильнее», но при бесконечном движении её интенсивность стремилась к нулю.
Именно поэтому Симилис 15–28-Л, закончивший рутинный отчёт очередного провала, знал, что завтра опыт продолжится. Даже если крылатки к утру погибнут все и придётся завозить культуру с базы «Экватор-Атлантис». В любом случае, ничего другого он делать не умел.
17 июня 2442 года. База «Сахара-Атлантис», биоареал. 15:43
Ших больше не сопротивлялся. Он чувствовал, как жизнь угасает вокруг него. Желание двигаться, думать, дышать постепенно превращалось в однообразную муть. Стены убивали. Белое проникало в сознание, словно вода в каждую морщинку на ладони, обволакивало память, ощущения, рефлексы. Он видел, как сильные крылья Стиу и прекрасные глазные грани Сини бледнели, становились белёсыми, растворялись на фоне белых стен. Он больше не сопротивлялся.
Последнее, что стихса успел осознать — двуглазый небрежно складывает задубевшие тела на огромную платформу-труповозку. Желание показать, что ты есть, не мёртвый ещё, не окоченел бесповоротно, сменилось беспросветной апатией. Не всё ли равно? Ведь все, все, все — их нет больше, нет и не будет. Когда руки загонщика подняли Шиха и водрузили на гору тел, он больше не сопротивлялся…
***
Экзокон ещё раз обошёл помещение биоареала. Тела погружены. Всё учтено. Порядок. Уборщик занял отведённый ему угол на платформе и направил её к выходу.
17 июня 2442 года. База «Сахара-Атлантис», хранилище. 16:18
Симилис 15–28-Л сигнализировал о чрезвычайной ситуации. Рабочая смена ещё не закончилась, да ему и не полагалось вмешиваться в размеренный и неизменный год от года график БОС-Л. Обращение строго регламентировалось, доступ открывался только в крайнем случае. Но события в биоареале требовали безотлагательных действий. Кроме него в хранилище присутствовали ещё несколько симилисов — очевидно, Большому Логику понадобилась вся возможная информация, которую удалось обнаружить. К пульту было подключено даже несколько экзоконов. Эти перестарки, сложенные из узлов древних машин, выполняли функцию технического персонала базы, в отличие от курирующих эксперимент симилисов-учёных. Функционально они мало чем разнились — это и позволяло использовать узлы уже изношенных механизмов в новых экзоконах. Правда, у симилисов было больше нейроцепей, внешнего контроля ОС и обширной мемокарты.
Подробный паспорт каждого экзокона находился в базе БОС-Л. Эти механические дворники не предназначались для исследовательской деятельности и сбора данных, поэтому не имели мемокарт. Но узлы, из которых они воссоздавались, несли в себе информацию о «прошлой жизни». Обрывочные сведения, остаточные мемовсплески предыдущего носителя слишком малозначимые, чтобы хранить их в уже переполненном хранилище: фрагментарные аудио и видеофайлы, которых никто никогда не читал, справочники, таблицы, книги, которые уже неактуальны… Но паспорт каждого экзокона позволял при необходимости отыскать то, что нужно.
Симилис 15–28-Л внёс в базу внеочередную запись исследования, дополнив её своими выводами. И, главное: рекомендацию о формировании ещё одного биоареала. Если он прав, всех оставшихся в живых особей необходимо перевести и сохранить во что бы то ни стало. Видеофайл о том, как крылатые существа совершают брачные танцы над мёртвыми телами, Симилис приобщил к отчёту.
Несколько минут понадобилось БОС-Л на обработку. Экзоконы были отпущены, симилисы получили свою порцию исходных данных, в том числе и дополнительные вопросы. Большой Логик вынес вердикт: полностью удовлетворить рекомендацию Куратора эксперимента первого уровня Симилис 15–28-Л по созданию биоареала № 2 на базе «Сахара-Атлантис». В биоареале № 1 установить круглосуточный сбор новой информации в форме видеоотчётов о взаимодействии отдельных особей популяции. Приступить немедленно. На реализацию — 24 часа.
18 июня 2442года. Развалины Старого Города. Около полудня.
Ших попробовал свистнуть — голос его не слушался. Лёгкие больше не болели, хотя дышать было неприятно. Горячий воздух сухим крошевом вдохов дёр гортань. Поблизости лежало несколько уже задубевших тел его соплеменников. К боку прижималась Сини — без сознания, но ещё живая. Платформа остановилась. Похоже, их доставили в конечный пункт. Ших приподнял крыло. Смотреть было тяжело — привычная скудность биоареала сменилась многообразием внешнего мира. Не с чем сравнивать. Только ощущать.
Стихса вынул голову из-под крыла и огляделся. В помещении горел неприятно яркий свет — впрочем, он распространялся неравномерно, всегда можно было скрыться за углом или колонной. После девственной белизны биоареала стены, пол, потолок казались неповторимо яркими, словно рисунок глазных граней или сетчатая фактура перепончатого крыла. Ших аккуратно провёл рукой по слуховым пластинам Сини, чтобы привести её в чувство.
— Сини, мы живы… Ты слышишь? Мы живы… — едва уловимо прошелестел он сухим осипшим голосом. И тут же испугался. Если она умрёт, Ших будет последним стихсой в этом мире. — Сини, очнись!
Звук отразился от плавных округлостей свода, раздробился многоголосым эхом, что Шиху даже показалось…
Над ними стоял двуглазый, как обычно, флегматичный и ничего не выражающий. Он подставил стихсе свою огромную многопалую ручищу, но тот был не в состоянии выбраться из груды окоченевших тел. Тогда Ших опять услышал — уже безо всяких сомнений:
— Жив? — причём как-то странно, протяжно, приглушенно: «шшифф». И увидел поднимавшегося из-за робота стихсу. Его окраска необычна и крылья крупнее, чем у соплеменников Шиха, но это стихса, вне всякого сомнения. Исполосованные перепонки говорили о многочисленных и регулярных повреждениях. Он уверенно опустился на плечо экзокона, рефлекторно прикрыл крыльями плечи.
— Да, кажется, — жалко просипел Ших незнакомцу, — и Сини… но нам одним не выбраться.
Чужак слетел на платформу, деловито отбросил мешавшие Шиху тела, потом вывел простенькую трель в низком диапазоне и — удивительно! — робот начал раскладывать тела по разные стороны платформы. Правда, с одной стороны оказалось всего-то несколько стихсов, но обращался с ними робот очень осторожно, в отличие от тех, из другой кучи.
— Я — Краш, — представился незнакомец. Его речь, как и внешность, отличалась от привычных. Стихса был крупнее и крепче Шиха, хотя в биоареале тот считался чуть ли не великаном. Движения чёткие, решительные — ничего лишнего. Слуховые пластины чутко подрагивают, крылья мгновенно вскидываются влёт и так же инстинктивно опускаются на спину. И неудивительно: размером они превосходили Шиховые, а шрамы красноречиво намекали, что по-другому здесь нельзя: надо всё время контролировать себя и окружающее пространство. Только глаз Краша был какой-то нечёткий, мутный, в отличие от зеркально ровных граней Шиха.
— Надеюсь, вы будете полезны нашему племени.
18 июня 2442 года. База «Сахара-Атлантис», хранилище. 14:06
Симилис 15–28-Л отправил БОС-Л второй доклад. В биоареале случилось ЧП. Пока они держали совет в хранилище, оставшиеся крылатки умерли и дежурный экзокон вывез весь биоматериал на утилизацию. Это не входило в расчёт Куратора первого уровня. Надо было хотя бы произвести физиологическое исследование мозга, если контроль над его жизнедеятельностью уже недоступен. Взять на анализ генетический материал, сделать биопсию и сравнительный анализ с предыдущими популяциями. Раньше такие процедуры проводились в обязательном порядке, но были оптимизированы, так как не давали результата. Да и для восстановления популяции крылаток гораздо эффективнее взять культуру на другой базе, чем заново браться за генное моделирование.
Симилис 15–28-Л запросил данные на экзокона, который вывозил тела. Надо будет получить от него информацию, как только этот техсотрудник попадёт в доступную для связи зону. Может, ещё не поздно, и удастся найти хоть одну крылатку, не утилизированную насекомыми. Роботам приходилось восстанавливать биосферу с нуля, начиная с флоры, а вопрос, получится ли так же с фауной, до сих пор оставался открытым.
Конечно, было бы гораздо легче воссоздать цивилизацию разумных существ из такого устойчивого материала, как насекомые. Но исследования показали их полную неспособность мыслить. По сути, выжвшие после Большого Мора членистоногие должны быть признательны хорошей наследственности: лишив разума, она сделала их способными на чудеса приспособляемости. Насекомые — единственные многоклеточные на планете, что выжили, мутировали и теперь равномерно увеличивали численность. Саморегулирующаяся популяция, они одновременно могли быть падальщиками, каннибалами и пищей. Роботы, конечно, наблюдали за насекомыми, но только в рамках общего изучения внешней среды.
Куратор эксперимента отправил ещё один отчёт электронному мозгу БОС-Л. План дальнейших действий Симилиса был обработан и одобрен даже без дополнительных вопросов. Манипуляторы в операционной уже активированы и ждут поступлений. С Большим Логиком всё согласовано — можно начинать.
Пришёл сигнал об экзоконе, которого искал Куратор. Симилис распорядился направить его в хранилище.
Чебурашка волновался, пока Настя собирала вещи. Похныкивал, возился, катал свой апельсин. Может быть, беспокоился, что Настя уйдёт и забудет его в пустой квартире. Может быть, боялся, что там, куда они переедут, будет хуже, чем здесь.
Настя взяла его на руки, погладила, успокаивая. Чебурашка невнятно поворчал, потом ухватил Настю за палец, посмотрел в лицо встревоженными ярко-жёлтыми глазами. Спросил взволнованно:
– Потерялась?
– Потерялась, – согласилась Настя. – Только нельзя всю жизнь сидеть и ждать, что тебя найдут и приведут за руку к дому. Понимаешь? Может, этого дома уже нет. А может, нет того, кто мог тебя найти и взять за руку, – Настя запнулась, в горле встал комок, глаза заслезились. Она погладила Чебурашку по голове. – Поэтому надо вставать и идти самой. Искать дорогу. Искать свой дом. Понимаешь?
Чебурашка смотрел внимательно, иногда моргал длинными пушистыми ресницами. Наверное, тот, кто его придумывал, хотел, чтобы получился красивый, умный и весёлый зверёк. Наверное, он тоже прочёл ту книжку, которую дала Насте Гертруда. И что-то было ужасное, неправильное, несправедливое в том, что человек, прочитавший хорошую добрую книжку, придумал и создал такого нелепого беспомощного уродца. А потом, не зная, что делать с этим уродцем, подбросил его в собачий приют.
Из хорошей идеи получается иногда такая мерзость, как правильно говорит Гертруда.
«Но, с другой стороны, – подумала Настя, – это ведь он меня спас. Это Чебурашка вытащил меня из моего леса, где я потерялась. Значит, всё правильно получилось. Правильно и хорошо».
Настя улыбнулась Чебурашке, он понял и ответил на её улыбку – весело сморщил мордочку.
– Всё будет хорошо, – пообещала ему Настя.
И вздрогнула от дверного звонка, едва не выронив Чебурашку из рук.
«Наверное, Джамиля. Вот и ладно, – подумала Настя, – как раз надо бы попрощаться».
На пороге стоял мужчина. Высокий, худой, в обтрёпанных джинсах и брезентовой куртке.
– Ну, ты и забралась, Настюха. Ещё бы в берлогу залезла, – сказал он, широко и счастливо улыбнувшись.
– Индеец, – выдохнула Настя, бросилась ему на шею и заплакала.
– Ну чего, – сказал он, осторожно вытирая слёзы с Настиных щёк, – чего ты, Насть. Я же обещал, что тебя найду.
– Столько лет, – всхлипнула Настя.
– Я искал. Ты ведь знаешь, семьи отщепенцев специально разбивают, фамилии меняют, чтобы мы друг друга не нашли. Я когда из своего Дома СС сбежал…
– Ты оттуда сбежал? Как?
– Ну, – Индеец самодовольно хмыкнул, – я три раза убегал. Ловили. Потом всё-таки сбежал, вернулся домой. Там уже не было ничего, конечно. А потом я деда Егорыча нашёл, он недалеко в лесу прятался. А теперь мы… Поехали, Насть, а? Поехали домой? Я тебе все по дороге расскажу.
***
Машина неслась по шоссе, взрыкивая на поворотах. На заднем сидении, в кошачьей переноске возился Чебурашка.
Ветер бил в лицо. Настя улыбалась, иногда протягивала руку, дотрагивалась до Индейца – проверяла, что это всё на самом деле.
Индеец рассказывал.
– Как вы здорово придумали, – сказала Настя.
– Ну, прикинь, оказалось не так уж и сложно. В общем, нас-то таких уже сейчас действительно меньшинство. Правда, Егорыч говорит, народ повалит, как узнает. Когда мы станем не изгоями, а как бы наравне со всеми. Потом Егорыч узнавал по каким-то своим источникам, что там, ну, наверху, тоже сильно встревожены тем, что происходит. Получилось, мол, совсем не то, что хотели. Катастрофа получилась. Население сокращается стремительно. Депрессии, самоубийства, рождаемость на нуле. Ну, реальную статистику замалчивают, как всегда, конечно. Так что нам поддержка будет. Вот смотри, видишь, река, а за ней дома начинаются. Приехали.
– Димкус! – обрадовался Егорыч. – А мы тут без тебя…
Он широко махнул руками.
Два молодых человека в одинаковых серебристых костюмах за соседним столом одновременно подняли головы от мониторов и посмотрели на Димку с одинаковым неодобрительным выражением. Он торопливо моргнул несколько раз, проверяя, не двоится ли у него в глазах.
– Юристов дали, – сказал Егорыч, кивая в сторону блестящих близнецов. – И мы тут… Название придумали. И вот, глянь, – едва не опрокинув немытую чашку с разводами кофе, Егорыч сгрёб со стола охапку бумаг с текстом, исчирканным вдоль и поперёк, гордо встряхнул, – опа, устав почти готов. В компьютере осталось поправить. Они тут, – Егорыч покосился в сторону поджавших губы юристов, – веселились, что я с бумагой работаю, а не с монитором. А чтоб не сильно ржали, я им сказал, что ещё заставлю их итоговый вариант на бересту переписать. Ничего идея?
– Вполне, – одобрил Индеец.
– А какое название? – спросила Настя.
– Люди старых традиций. Ничего?
– Насчет традиций как-то, – засомневалась Настя, вспомнив разглагольствования Гертруды.
– Всё ещё в процессе, – махнул рукой Егорыч. – Можем поменять. Это здорово, что вы приехали. Он тебя, Настасья, знаешь, как искал? Ого. Я думаю, всё это дело только для этого и придумал, а Димкус?
– Ну… – смутился Индеец.
– Индеец, – сказала Настя, дёрнув его за рукав, – а давай где-нибудь Чебурашку разместим? Он столько часов в дороге, устал.
– Это кто тут у вас? – заинтересовался Егорыч. – Кот? Очень своевременная животная, я тут мыша под полом слышал.
– Не совсем, – Настя достала из переноски Чебурашку. Егорыч отпрянул.
– Опа, – сказал он, – это из этих, мутированных уродцев? Не, Димкус, давайте везите его обратно. У нас такое нельзя.
– Как нельзя? – удивилась Настя. Посмотрела на Индейца. Тот смутился.
– Ну, – сказал он, – слушай, Насть. Это, правда, не того. Противоречит всему, что мы заявляем.
– Во, – подтвердил Егорыч. – Именно.
– Хочешь, я тебе котёнка подарю? Или щенка?
– Вот он очень прав, барышня, особо советую кота. А этого чудища с юристами отдадим, пусть в город свезут, они туда едут сегодня. Возьми его Димкус, упакуй обратно.
Настя отступила от протянутых рук Индейца.
Прижала к себе Чебурашку.
На глазах набухали слёзы.
«Как же так, – подумала она, глядя на Индейца, – я так мечтала, что он меня найдёт. А теперь я что, сама от него уйду?»
Хотелось расплакаться, уткнуться в плечо Индейца. Чтобы он погладил по голове, утешил, взял за руку и отвёл домой. Пусть решает, как надо. Пусть возьмёт Чебурашку и вернёт обратно Гертруде. Поставит коробку под дверь и нажмёт звонок. Надо только напомнить, чтобы не забыл положить апельсин, чтобы Чебурашка не скучал. Ничего страшного, с ним ничего не будет, Гертруда его возьмёт к себе. Неважно, что она скажет. Потому что Настя не услышит. Потому что это глупо – выбирать между человеком, которого она ждала всю жизнь, и…
Настя смахнула слёзы. Отступила ещё на пару шагов, чтобы точно не передумать.
– Индеец, – сказала она. Глубоко вздохнула, как перед прыжком в холодную воду, и взглянула в лицо, которое представляла столько раз в мечтах, – Если я его брошу, это будет как… как если бы ты меня тогда нашёл в лесу, а потом опять бросил одну. Если ему здесь нельзя, я тогда уеду вместе с ним. Туда, где для него тоже будет дом. Извини.
– Настюха, – растеряно позвал он.
– Слушай, Димкус, – дёрнул его за рукав Егорыч, – брось. Одумается, вернётся. А не одумается… Нам такое правда нельзя. Иначе всё, что мы тут придумывали, не годится.
Индеец посмотрел на Настю. У него были очень отчаянные и больные глаза, как у третьей головы Цербера из первого блока.
– Настька, – сказал он тихо, – ты что, думаешь, я могу тебя найти, а потом бросить одну в лесу?
– Димкус, отпусти её. Видишь, она не хочет…
Индеец даже не обернулся.
– Настюха, я тебя нашёл, – сказал он. – А значит, дальше мы пойдём вместе. Туда, где тебе будет хорошо. И мне. Нам обоим.
– Э, стойте, ребята, – растеряно пробормотал Егорыч, – вы чего? Серьёзно? Димкус, мы же с тобой это место выбирали, а? Ты говорил, чтоб река, лес, чтоб, значит, твоей Настасье понравилось. И чего теперь? Ну, можно как-то так, чтоб никуда уходить, а?
Настя замялась под их взглядами – умоляющим – Егорыча и отчаянным – Индейца.
– Можно, наверное, – неуверенно сказала она. – Если этот ваш устав как-то переписать…
– Перепишем, – пообещал Егорыч, – перепишем всё наново, как скажете. Хоть на глине, хоть на бересте, – он махнул рукой. – Чего, это всё мне одному? Надо, чтоб и вам… Место хорошее тут. И климат. Пусть ваш дом будет здесь.
– И его, – сказала Настя, показывая на Чебурашку.
– Пусть и его тоже, – согласился Индеец.
Дом для Чебурашки Настя устроила в большой картонной коробке, оставшейся от переезда. Постелила на дно одеяло, положила подушку, прикрепила в углу лампочку. Чебурашка постоял возле стенки, разглядывая новое жилище. Попробовал двинуться вперед, но сразу же упал мордочкой вниз и захныкал. Потом они приспособились – Настя взяла Чебурашку за лапку, а другой рукой придерживала со спины, прислушиваясь, куда он хочет идти. Так, уцепившись маленькой ладошкой за Настин палец, Чебурашка обошел свой новый дом. Потрогал подушку, покатал апельсин, и, наконец, уселся под лампочкой, облокотившись о стену. На его страдальческой мордочке появилось подобие улыбки. Кажется, дом ему понравился.
По дороге на работу Настя занесла Чебурашкин паспорт в отдел регистрации.
– Дополнительная площадь нужна? – спросила паспортистка.
– Что?
– Ну, животное большое?
– А, нет, спасибо.
А потом Настя спросила на всякий случай:
– А если большое, вы даете дополнительную площадь?
– Девушка, – паспортистка оторвалась от компьютера, посмотрела на посетительницу со смесью брезгливости и снисхождения: – вы откуда свалились? Если нужна дополнительная площадь, животное изымается до тех пор, пока хозяин не переедет в подходящее помещение. Понятно?
– Еще как, – кивнула Настя.
Сообщение об улучшении гражданского индекса пришло уже на работе.
Игорь Маринович отловил Настю в коридоре. Быстро оглянулся, подхватил под локоть, увлёк за угол, за аквариум с разноцветными рыбками.
– Поздравляю, душечка, – улыбнулся, дохнул приторным мятным ароматом. – Как вам Гертруда?
– Спасибо, всё хорошо.
– Чудненько, – тёмно-карие глаза шефа смотрели взволнованно. Чуть кривоватая подводка на правом веке придавала взгляду комически-печальное выражение. Игорь Маринович вдруг показался Насте похожим на старого клоуна, который забыл переодеться после арены.
– Анастасия, услуга за услугу.
– Да?
– В следующую субботу мне нужна спутница. На одно… э… закрытое мероприятие. Я могу на вас положиться?
– Конечно, – растеряно согласилась Настя.
– Чудненько, – шеф подмигнул и выпустил Настин локоть. Распрямился, поправил причёску и обычной пританцовывающей походкой направился к своему кабинету.
Похожий на клоуна, выходящего на арену под аплодисменты зрителей.
***
Настя заметила, что с появлением Чебурашки ей стало легче жить.
Нет, все страхи и сложности никуда, конечно, не делись. И воспоминания об Индейце, о прошлой жизни и о Доме социальных сирот. И самый главный страх, что если она не справится, если её индекс упадет ниже минимума, ей не разрешат жить самостоятельно и заберут обратно, в дом сирот, откуда второй раз выбраться уже будет сложнее. И ощущение нелепого, дикого маскарада, костюмированной игры, в которую играли окружающие. На работе – Игорь Маринович и Верочка; соседи – женщины, закутанные с головы до пят в чёрные одежды, хмурые бородатые мужчины; в телевизоре – симпатичные молодые ребята с остроконечными ушами, которые серьёзно говорили о праве своего этно-меньшинства на самоопределение и необходимости уважения давно сложившихся эльфийских традиций.
Настя часто засыпала в слезах. Почему то именно по вечерам ей казалось, что Индеец никогда больше не придёт. Не спасёт её, не выведет из этого жутковатого, вывернутого мира, где даже любимые Настины детские сказки пересказывают неузнаваемо и нелепо.
– …И вскочила Василиса Храбрая на коня, подпоясалась мечом, и поскакала на поиски Ивана-царевича, которого унёс Змей Горыныч… И отругала Ивана – мол, что ж ты, царевич, обижаешь Змея нашего Горыныча? Нешто он не имеет права на личное счастье потому, что не такой, как ты? Устыдился Иван-царевич. И поженились они все, втроём со Змеем Горынычем, и стали жить долго и счастливо.
– Поженились втроём? – удивленно переспросила Настя.
Взгляды воспитательницы и детей обратились на неё с одинаковым выражением осуждения и брезгливой снисходительности.
– Тебе что-то не понятно, деточка? – сладким голосом поинтересовалась воспитательница и фальшиво улыбнулась. В её глазах был холод.
Насте стало неловко. Как новенькую, на занятиях в Доме социальных сирот её определили в младшую группу. Но даже шестилетки смотрели на неё с превосходством, зная многие вещи, которые она не понимала.
– А… кто тогда у них был муж? – запнувшись, смущённо сказала Настя.
– Влада Ольговна, что такое муж? – спросил один из слушателей – то ли мальчик, то ли девочка, Настя не поняла. Младших воспитанников стригли и одевали одинаково, в образовании также исключая различия между мальчиками и девочками. Только в старших классах давали возможность выбора одежды и занятий, неявно поощряя в девочках развитие мужественности, а в мальчиках – женственности. Так детям было проще устроиться в дальнейшей жизни.
Двенадцатилетняя Настя со своей косичкой, бантиками, привычкой к платьям, готовке и вышиванию оказалась объектом насмешек и даже презрения.
– Мы не употребляем устаревших слов, деточка, – внушительно сказала воспитательница. – В следующий раз за это будут сняты баллы с твоего индекса. Запомните, дети, что я сказала.
Дети, улыбаясь, закивали. Каждый из них теперь мог получить себе дополнительные баллы, если донесёт о нарушении запрета.
Индекс гражданина присваивался им, как и остальным, после совершеннолетия, но дети в Доме социальных сирот носили свои детские браслеты. Индексы вёл учительский совет на отдельном сервере. Правила были примерно те же, что и во взрослом мире.
Неудивительно, что у Насти сейчас был такой низкий индекс гражданина – в Доме социальных сирот у неё тоже всегда не хватало баллов…
Раньше, когда она думала, что Индеец никогда не придёт, Насте хотелось умереть. Уснуть и больше не проснуться.
А теперь она думала – а как же Чебурашка? Кто будет его кормить? Если, предположим, Настя умрёт во сне, и никто о ней не вспомнит, Чебурашка тоже умрёт от голода и жажды. Будет тихо хныкать, беспомощно дёргать короткими лапками, но так и не сможет ни подняться, ни тем более выбраться из коробки. Представив себе эту жалостливую картину, Настя решила пока не думать о смерти. В конце концов, Чебурашке было ещё хуже. Он не мог сам передвигаться, есть, пить. Не говоря о том, чтобы ходить на работу, разговаривать или найти себе новое жилье.
У него вообще не было никакого выбора.
***
А через неделю Чебурашка заговорил.
Настя уже привычно каждый вечер торопилась домой, покупала по дороге молоко, чтобы сварить зверьку свежую кашу. Больше всего он любил манную, но Гертруда советовала разнообразие, поэтому Настя готовила разные.
Усаживала Чебурашку на колени, кормила с ложечки, не торопясь, чтобы он успел прожевать. Поила сладким чаем. Чай ему нравился с лимоном – зверёк потешно морщился, причмокивал, и торопливо тянулся за добавкой.
Настя с ним разговаривала. Рассказывала про Индейца, про прежнюю жизнь до Дома социальных сирот. Чебурашка слушал с удовольствием, держался лапками за Настину руку, подрагивал большими ушами, смотрел пристально умными жёлтыми глазами. Больше всего ему нравилась история про то, как Настя потерялась в лесу, а Индеец её нашёл. Чебурашка замирал, сжимал в лапках Настин палец, и следил за её лицом, не отрываясь.
И однажды, когда Настя замолчала и сидела задумчиво, вспоминая, как было страшно и одиноко в лесу, и шевелилось и рычало в темноте что-то большое и жуткое, и она уже не верила, что снова увидит дом, Чебурашка крепко сжал маленькими пальчиками её палец и вдруг отчётливо сказал:
– Потерялась.
Настя вздрогнула и ошарашено посмотрела на него. Пролепетала изумлённо:
– Ты говоришь?
Чебурашка молчал, только смотрел на неё грустными большими глазами.
– Ты почему не сказала, что он разговаривает? – спросила Настя у Гертруды, позвонив ей в тот же вечер.
– Что!? – изумилась Гертруда и некоторое время шумно дышала в телефон. Потом уточнила севшим голосом: – Ты имеешь в виду, осмысленно разговаривает?
– Ну, – замялась Настя, которая сама до сих пор не очень верила в происшедшее. – Более или менее.
Гертруда помолчала, потом сказала непривычно тихо и взволнованно:
– Ты понимаешь, что это куда хуже, чем могло бы быть?
– Что?
– А ты понимаешь, лапушка, что он в таком случае чувствует?
***
Джамиля Чебурашку испугалась.
Воскликнула:
– Шайтан! – и, подхватив длинные юбки, отпрыгнула почти на середину комнаты.
Настя расхохоталась. Ей, пожалуй, впервые за все годы с того момента, как её забрали в Дом социальных сирот, стало по-настоящему весело. Очень уж испуганное было лицо у Джамили, и с таким удивительно человеческим недоумением смотрел на неё Чебурашка.
– Ты, что, телевизор не смотришь? Интернет не читаешь? – сквозь смех спросила Настя. – Правда, сейчас вроде как раз ограничивают самостоятельное проектирование животных…
– Муж не разрешает, – буркнула Джамиля.
Она всё-таки согласилась выпить чаю, уселась на самый край табурета, неодобрительно косясь на Чебурашку у Насти на руках.
– Замуж тебе надо, – заявила она, отодвигая чашку. – И детей.
– Зачем? – удивилась Настя.
– Ребёнка надо растить, а не с этим чудовищем возиться.
– Кому надо?
– Муса, мой брат, знаешь? Поговорить просил. Ты ему нравишься. Нашу веру примешь, возьмёт тебя замуж.
– Спасибо. А… – Настя замялась, отвела взгляд, – он мне тоже интернет будет запрещать? А если меня с другим мужчиной увидят, камнями забьют насмерть? Как тех? – она коротко кивнула в сторону окна.
– Настья, – помолчав, хмуро сказала Джамиля, – тебе здесь плохо жить, да? Если тебе так не нравится в нашем Петроградском районе, почему не переедешь, ну, вот в Купчино. А?
– В Купчино эльфы, – вздохнула Настя. – Я не знаю, куда переезжать, чтобы… Джамиля?
– Да?
– А тебе самой так нравится жить?
Джамиля подняла голову, посмотрела пристально. Поджала губы. Тихо сказала:
– Меня не спрашивали.
Настя потянулась, взяла её за руку, пожала легонько.
И тут поверх её ладони легла маленькая лапка, и Чебурашка сказал, печально глядя в лицо Джамили:
– Потерялась.
Джамиля округлила глаза, охнула еле слышно:
– Шайтан! – и сползла с табурета на пол.
***
В субботу утром Игорь Маринович прислал Насте коробку с короткой запиской: «в семь ноль-ноль у подъезда». В коробке лежало длинное совершенно роскошное платье. Тяжёлый переливающийся шёлк и кружево, украшенное малюсенькими жемчужинками. Настя немедленно примерила и долго смотрела на себя в зеркало, не узнавая. Она была похожа на принцессу из старых сказочных фильмов. Тех, где принцессу похищал Змей-горыныч, а храбрый принц ехал за тридевять земель вызволять её из плена.
У подъезда ожидало такси с затенёнными стёклами.
– Анастасия, – позвал из салона приглушённый голос Игоря Мариновича, – поторопитесь.
Шеф был не похож на себя. Чёрный смокинг, бабочка на белоснежной рубашке, узкие отглаженные брюки, коротко стриженные приглаженные волосы. Без серёжек и макияжа его лицо казалось незнакомым – мужественным и даже немного суровым.
Коротко кивнув и улыбнувшись, он натянул чёрную полумаску, поправил завязки на затылке и протянул похожую маску Насте – только золотистую, в цвет её платья.
– Маскарад? – неуверенно спросила она.
– В некотором роде.
Это был самый настоящий бал. С дворецким в роскошной ливрее у подножия длиннющей лестницы, выложенной коврами. С блеском и сиянием сотен свечей, зеркал, подвесок хрустальных люстр, бриллиантов на обнажённых шеях, стразов в складках бархатных и шёлковых платьев, шампанского в стеклянных бокалах. С волшебной музыкой настоящего оркестра – то завораживающе-плавной, то игривой, как вспышки пузырьков шампанского на языке.
– Игорь Мари…
– Игорь, – перебил шеф, улыбаясь. – И Настя. Да? Вот и хорошо. Попробуйте, Настенька, икру, сегодня она особенно хороша.
Игорь Маринович научил ее танцевать вальс. Оказалось, это не так уж и сложно. Тёплые губы, пахнущие шампанским, шептали у самого уха: «раз-два-три», и Настя почти ни разу не сбилась.
Голова кружилась – от шампанского, музыки и вальса. Настя зажмурилась и вдруг представила, что вместо Игоря Мариновича рядом с ней Индеец. Счастье сейчас же затопило её от макушки до пяток – искристое и сверкающее, как глоток шампанского. Настя улыбнулась и положила голову на плечо своему спутнику.
– Я не знала, что так бывает. Это как… как в старом фильме. Спасибо, – сказала Настя с благодарностью, когда они с Игорем уселись передохнуть от танцев за столик.
– Настенька, это тебе спасибо, – восхищённо улыбаясь, сказал шеф, – я знал, что именно ты будешь так чудесна здесь в этом платье. Такая девушка как ты… таких почти не осталось… Видишь ли… тут как бы такой закрытый клуб, мы иногда устраиваем вечера, хотя это несколько как бы незаконно…
– Я никому не скажу, – перебила Настя. И смущенно попросила: – Можно будет ещё когда-нибудь…
– Не только можно, а более того… – взгляд Игоря Мариновича стал пристальным и взволнованным. – Анастасия, ты выйдешь за меня замуж?
– Что? – изумилась Настя.
– Ну, то есть, – замялся Игорь Маринович, – формально это будет, конечно, не совсем так. Ты понимаешь, мне нужно думать о репутации и о своём индексе. Браки старых традиций сейчас совершенно невозможны для человека моего положения. Но у нас есть чудесный вариант. Змей.
– Кто?
– То есть, формально он как бы эльф. Делал косметическую операцию на лице с посеребрением кожи, и что-то там не удалось – в общем, у него сейчас зеленая физиономия. Страшновато на первый взгляд, но потом привыкаешь. Если мы вместе с ним, Настенька, зарегистрируем семейную триаду, это будет просто великолепно.
– Правда? – слабо улыбнулась Настя. Хмель потихоньку рассеивался, захотелось зажмуриться от слишком яркого света свечей и люстр, приглушить слишком громкую музыку. – И поженились они все, втроём со Змеем Горынычем, и стали жить долго и счастливо, – пробормотала она. – И, правда, какое чудесное предложение…
***
– Гертруда, – попросила Настя, – а ты не возьмёшь меня на работу? Тебе же, наверное, нужна помощь с твоими зверьми? Денег не надо, а едим мы с Чебурашкой немного, ну и если переночевать где…
– Хо, – удивлённо сказала Гертруда, едва не выронив трубку изо рта. – Лапушка, у тебя же вроде есть работа? И квартира? И как его, этот ваш чёртов индекс вроде уже на приличном уровне, ты говорила?
– Да ну его, – Настя махнула рукой. – И я, кажется, увольняюсь.
– Перед такими переменами в жизни надо выпить, – заявила великанша.
Залезла в буфет, позвякала там стеклом и выставила две пузатые бутылки.
– Виски? Коньяк? С теперешним общественным устройством скоро совсем не останется приличного алкоголя. Ты замечаешь, лапушка, что всё летит в тар-тарары?
– Беда ведь, лапушка, в чём?
– В чём? – сначала коньяк показался Насте слишком крепким, но потом она научилась, как велела Гертруда, растягивать каждый глоток, катать на языке, вслушиваясь в аромат. Потом прихлёбывать терпким чёрным чаем. Получалось интересно, и даже разглагольствования Гертруды становились всё более ясными и понятными.
– Видишь, что получилось из неплохой вроде бы идеи. Вот возьмём странность, отклонение от некой общепринятой нормы. С одной стороны, никуда не годится странности запрещать. Тем более за это наказывать, преследовать, травить и особенно – убивать. Что мы при этом получаем? Закоснелое, неразвивающееся традиционное общество, где все живут в страхе быть не такими, как все. С другой стороны, что мы получили сейчас, когда как бы странности разрешили?
– Что?
– Закоснелое, неразвивающееся общество с идиотскими странностями вместо умных выверенных временем традиций. Общество, где все живут в страхе быть такими, как все. Верно? Тупик какой-то, да?
– Тупик, – вздохнула Настя. – Чебурашка сказал бы – потерялись.
– Потерялись. Но не тупик, – возразила Гертруда. Хлебнула коньяка. Зажмурилась. – А штука вот в чём. Люди как бы хотели сказать, что они уже умные и развитые. Изменили отношение к норме, понимают и уважают любую странность. А на самом деле? Мы не изменили отношение. Мы просто изменили норму. Теперь мы преследуем не панков и хиппи, а тех, кто не панк и не хиппи. Всё, что складывалось веками и тысячелетиями, шлифовалось, отлаживалось, мы сломали и искорёжили в один миг. Вместо того, чтобы подобрать бездомного щенка и воспитать себе друга и помощника, мы создали нелепого Чебурашку, несчастного уродца, которого теперь надо кормить с ложечки, чтобы он не умер…
К вечеру пошел дождь. Мелкий и нудный.
Настя брела по улице, не замечая луж. Раздвигала зонтиком мутные дождевые занавески, за которыми таяли силуэты прохожих, машин и домов. Думала – вот бы отвести в сторону эту мокрую городскую серость, и шагнуть из сегодняшнего дождя в другой мир. В летний светлый вечер, в запах цветущих яблонь и маминых пирогов. Пройти вдоль дома, заглянуть осторожно в окно – чтобы не заметила мама и не позвала ужинать. Пробежать через сад по сугробам бело-розовых душистых лепестков, спуститься по узкой тропинке к реке, где сидит в ивовых кустах Индеец с удочкой, отмахиваясь от злых весенних комаров…
***
– Ой, это что там?
– Где? – досадливым шепотом переспросил Индеец, не оборачиваясь. Поплавок чуть вздрагивал, дразнясь, но под воду не уходил.
– В камышах. Ворочается. Большое. Слышишь?
– Крокодил, – уверенно сказал Индеец.
– Правда? – удивилась Настя. Ей было всего пять, и по части знаний об окружающем мире десятилетний Индеец казался непререкаемым авторитетом.
– Сто пудов, – подтвердил авторитет.
– Ой, – испугалась девочка. Сто пудов – это было ужас как много, а если крокодил таких габаритов сидит в соседних камышах…
– Может, они здесь не водятся? – на всякий случай тоже шепотом, чтобы не раздразнить чудовище, спросила она.
– Еще как. Трехголовые. И говорящие.
– Змей Горынычи?
Настя немедленно припомнила вчерашнюю сказку и испугалась еще больше.
– Боишься? – Индеец снисходительно и почему-то смущенно покосился на девочку. – Да, ладно, не бойся. Я тебя спасу, если чего.
– От крокодила? – восхитилась Настя.
– От него тоже, – махнул рукой мальчик, прихлопнул на лбу комара, и снова взялся за удочку.
Настя на всякий случай придвинулась к нему поближе, почему-то сразу и без сомнений поверив в обещание ее защитить.
Он защищал.
От соседского злющего пса, который однажды сорвался с цепи и чуть не загрыз девочку. От мальчишек с хутора, которые любили подкараулить деревенских поодиночке и побить.
А когда девятилетняя Настя заблудилась в лесу, именно Индеец нашел ее первым и вывел к дому.
***
Настя улыбнулась. Ей почудилось на минуту, что Индеец где-то здесь, за завесой дождя. Знает, что она потерялась – теперь не в лесу, а в этом странном неприветливом городе – и пытается ее найти. Чтобы как десять лет назад вытереть слезы с ее заплаканных щек, взять за руку и вывести к дому, который она сама никак не может отыскать…
Задумавшись, Настя едва не шагнула под колеса подъехавшей машины. Взвизгнули тормоза, разлетелись в стороны брызги из-под колес. Щелкнула дверца.
– Анастасия! – встревожено воскликнул знакомый голос.
Настя вздрогнула, с волнением вгляделась в полумрак салона.
– Залезайте, милая, залезайте, – замахал руками Игорь Маринович, – не стойте посреди дороги. Промокнете совсем, и сиденья мне намочите.
Поколебавшись, Настя, сложила зонтик и нырнула в теплый, приправленный ароматами духов и алкоголя, сумрак.
– Вот и чудненько, – блеснул улыбкой Игорь Маринович, – невыносимо смотреть, как гибнут под автотранспортом и дождем юные сотрудники. Вы, душечка, и сама простудитесь, и на работу заразу принесете, а у нас с вами квартальный отчет на носу. Сигаретку?
– Спасибо, – растеряно покачала головой Настя, разглядывая массивный золотой портсигар.
– Зря. Без табака, только ментол и мята, необычайно полезно для здоровья. Есть с запахом роз или арбуза. Все-таки, нет? Владик, – шеф постучал пальцем по подголовнику водительского сиденья, – адресочек Анастасии по базе посмотри, и поехали.
С тихим шелестом опустилась темная перегородка между салоном и водителем. Мотор мягко рыкнул, как сильный сытый зверь, и машина, качнувшись, поплыла вперед. Будто поехала не по разбитому асфальту, а заскользила по воздуху.
– Анастасия, – умильная улыбка исчезла с лица шефа, голос стал грубее и суше. И сразу почему-то нелепыми показались угольно-черная подводка вокруг печальных глаз, длинная сережка в ухе, кружевной воротничок вокруг жилистой шеи. – Я бы хотел извиниться, – он вздохнул, – и объяснить. Вы, ведь, наверное, не понимаете?
– Что?
– Анастасия, – шеф ухватил зубами сигарету, прикусил, поморщился, выплюнул ее обратно в ладонь, смял в пепельнице. – Вы ведь из семьи отщепенцев? Воспитывались в доме социальных сирот. Четыре месяца назад по их направлению попали к нам на работу. Я читал вашу анкету, разумеется. Живете одна. Друзей нет, любовников нет. Не состоите, не участвуете. Понимаете, что это никуда не годится, душечка?
Блестящие внимательные глаза Игоря Мариновича оказались вдруг совсем близко, обращение «душечка», произнесенное не обычным ласковым голосом, а сухо и жестко, заставило Настю вздрогнуть.
– Что? – тихо спросила она, отодвигаясь на самый край мягкого кожаного сиденья.
– Ваш гражданский индекс. Вы ладошкой-то индикатор не прикрывайте. Думаете, я не в курсе индексов своих сотрудников? Вы, надеюсь, понимаете, почему я назначил главбухом эту дуру Верочку, а не вас? Хотя работать придется вам – и за нее, и за себя. Работать и надеяться, что мне не придется вас увольнять. Анастасия, – шеф склонился ближе, от его дыхания пахнуло мятой, – я очень положительно отношусь к вам лично. Но я ничего не смогу сделать, если вы сама…
– Что? – Настя опять отодвинулась и уперлась локтем в дверцу машины. Пробормотала беспомощно, сдерживая слезы: – Что мне делать с этим дурацким индексом? Пластику ушей и записаться в эльфы, как Верочка?
– Это вариант, – серьезно согласился шеф, – у них, кстати, очень хорошая организация. Еще пять лет назад над ними все смеялись, а сейчас, посмотрите – официально зарегистрированное псевдо-этно-меньшинство, свой профсоюз, квоты при приеме на работу, праздники оплачивают. Сейчас вот добиваются отмены приставки «псевдо» и сокращенного рабочего дня в соответствии с особенностями менталитета. Знаете, я думаю, скоро добьются. И в обычаях и традициях у них ничего э… противоестественного.
– Игорь Маринович, а вы… сам не собираетесь?
Настя представила шефа с острыми ушками и в серебристой юбке. И новый слоган фирмы: «Наша сантехника протестирована настоящими эльфами».
– Улыбайтесь-улыбайтесь, – хмыкнул шеф, – но мне-то и так неплохо. А вы… Анастасия, мне больно смотреть, как вы себя губите. Вот, возьмите, – он вложил в Настину ладонь визитку. – Гертруда большая умница, она подберет вам что-нибудь. Сделайте хотя бы это. Для начала.
***
Гертруда оказалась веселой могучей великаншей. Яркий румянец цвел на пухлых щеках, сотня косичек металась по мощным плечам в такт широкому шагу, цветастая шаль хлопала по огромным бедрам. Настя с трудом поспевала следом, чувствуя себя дюймовочкой, угодившей в страну больших людей. К тому же страна была престранной – на небольшом загородном участке у Гертруды размещалось несколько разномастных сараев и два ряда открытых вольеров, откуда летело многоголосое тявканье, мяуканье, повизгиванье, чириканье. Интонация в основном, была восторженная, и какофония усиливалась, когда хозяйка проходила мимо. Звери и птицы кидались к решеткам, и могучая длань успевала по дороге поправить миски и поилки, почесать лоб ворону, кинуть игрушку щенку, погладить тощий бок кошки. Настя вертела головой, счастливо улыбаясь, чувствуя себя так, будто часть приветствий и восторгов предназначалась и ей.
– Туда даже не смотри! – басом крикнула хозяйка, перекрикивая звериный и птичий хор. – Там щенята обычные, тебе это не надо. Потом погладить дам, только руки помоешь. Сейчас к уродцам пойдем.
За дверью длинного сарая помещались странные существа.
В вольере возле входа метался встрепанный трехголовый пес. Кидался на решетку, вцеплялся в прутья сразу двумя пастями, грыз железо, роняя на пол слюну. Третья голова поскуливала и тоскливо смотрела в сторону слезящимися глазами.
– Лапушка, – вздохнула Гертруда, погладила скулящую голову и ловко отдернула руку от оскаленной пасти первой головы. Щелкнув в воздухе зубами, первая разочарованно хрюкнула и опять набросилась на решетку. – Цербер наш, – Гертруда вытерла руку о юбку, – тут из ветинспекции все приходят, говорят, надо усыпить. А за что его, лапушку? Тут человек шизеет, если у него в башке две личности, а с собаки чего взять? Крокодил еще у меня такой был, на прошлой неделе забрали.
– Тоже трехголовый? – изумилась Настя. – Змей горыныч?
– Ну, вроде, – улыбнулась Гертруда. – А тебе что, надо? С ним попроще, но тоже кормить сложно, головы на разные стороны тянут, дерутся друг с другом. Может, мне его опять обратно вернут. Я тебе позвонить тогда могу, если надо.
– Нет, спасибо. У меня он в квартиру не влезет. Так странно у вас. Интересно, как в сказке.
– Интересно? – почему-то неодобрительно прищурилась Гетруда. – Вот и им было интересно. Доинтересничались. Ты, лапушка, посмотри пока здесь сама. Может, что интересное для себя найдешь.
Шестиногая лошадь печально бродила по деннику. Спотыкалась. Поджимала ноги по очереди. Опять спотыкалась. Остановилась, укоризненно посмотрела на Настю.
В соседнем вольере летучая кото-мышь хлопала кожистыми крыльями, подпрыгивала, и опять падала на пол. Села, задрала заднюю лапу, потянулась, и свалилась на бок, запутавшись в крыльях и хвосте. Запищала жалобно, бестолково ворочаясь в попытках подняться.
– Интересно? – спросила хозяйка, заглядывая в огорченное Настино лицо. – А вот, смотри, кто тут еще есть.
Последний в ряду вольер показался сначала пустым. Только несколько рыжих апельсинов горкой валялись в углу.
– Кис-кис, – позвала Гертруда. Апельсины дрогнули и раскатились в стороны. Темный мохнатый комок двинулся к решетке – дергаными, рваными движениями. Потом запнулся и грохнулся на пол, задергался, еле слышно захныкал.
– Тихо-тихо, – неожиданно нежным и тихим голосом забормотала великанша. Открыла дверцу, подняла хныкающий комок, вынесла на свет, ближе к Насте. Размером с кошку, четыре маленьких лапки с короткими розовыми пальчиками, круглые испуганные глаза и огромные уши, толстые тяжелые мохнатые лопухи, в каждое из которых можно было бы завернуть странное существо целиком.
– Совершенно несамостоятельный, – вздохнула Гертруда. – Два шага сделает и падает, уши перевешивают. Сам есть не может, лапки короткие, мордочка плоская. Надо с ложки кормить и поить. Два раза в день минимум. Иначе умрет от голода, даже если рядом будет еда лежать. Вот так, лапушка. Интересный зверек, как думаешь?
***
– Ты извини, лапушка, – сказала Гертруда, когда они вместе пили чай в доме. Чай был черный и очень крепкий, от горечи и терпкости у Насти сводило скулы. – Что я с тобой резковато. Я, в общем, им и так многое прощаю, что не нужно.
– Кому им?
– Людям. Поработай у меня немного и поймешь, о чем я. Вчера вот пуделя принесли. Шок, истощение, обезвоживание, гнойные раны. Его избили, перемотали скотчем лапы и морду, и бросили в кусты. Умирать. Он и умирал. Сутки или около того, пока случайные прохожие на него не наткнулись.
– Зачем, – еле слышно пролепетала Настя. Горло перехватило от слез. Она представила. Добродушный маленький песик, чей-то домашний любимец, которого любили, ласкали и гладили, доверчиво подходит к незнакомцу. А тот… – Зачем так с ним?
– Хо, лапушка, думаешь, ответ на этот вопрос что-то изменит? – Гертруда пожала плечами. Взяла со стола черную, прокуренную трубку, примяла пальцем табак, щелкнула зажигалкой. – Покуда у людей беспомощность провоцирует насилие, ничего не изменится. Ни-че-го.
Гертруда выпустила из трубки клуб ароматного дыма. Спохватилась:
– Не возражаешь, если я тут покурю?
– Это твой дом, – улыбнулась Настя.
– Ну, – невнятно буркнула великанша, придерживая зубами кончик трубки и доливая в чашку чай. – Это не всех останавливает.
– Кого?
– Некоторых гостей. Бывает же, а? Ты их даже вроде не зовешь. А они припрутся, напачкают сапожищами, разлягутся на твоем диване, наплюют семечек. И еще будут тебе указывать, в какой одежде тебе ходить, какой температуры кофе им подносить, и можно ли тебе курить в собственной гостиной. И что, я должна это терпеть?
Гертруда фыркнула и пыхнула трубкой.
– Нет уж. В моем доме ходим в тапочках, разговариваем вежливо, и вообще живем по моим правилам. Не устраивают правила – до свидания. Валите к себе домой и живите там по своим правилам. Каким хотите. Хоть в сапогах по постельному белью ходите и в занавески заворачивайтесь, мне наплевать. Извини, лапушка, что-то я сегодня нервничаю. Новости утром посмотрела. Так что, ты именно Чебурашку решила взять?
– Кого?
– Хо! Ты не читала эту сказку? – изумилась великанша. – Обожди, сейчас найду. Я ее как раз перечитывала недавно. Вот, возьми. А насчет Чебурашки подумай хорошенько. Зачем тебе столько возни? Странную зверушку для поднятия гражданского индекса я тебе могу и попроще подобрать. Сейчас чай допьем и пойдем во второй блок. В общем, первый я тебе так показала. Для расширения кругозора и избавления от некоторых иллюзий.
– Не надо, – сказала Настя.
– Чего? Избавления от иллюзий? Хо! Лапушка, это самое лучшее, что я могу для тебя сделать.
– Не надо зверюшек для поднятия индекса, – Настя поморщилась. Подумала, что великанша права. Что выглядит это именно так – пришла девушка не помочь бездомному животному, а подыскать себе средство для поднятия индекса. – Я возьму его.
– Ну, – Гертруда развела руками. – Я предупреждала. Апельсины не забывай ему давать. Он с ними спит в обнимку. Привык. Мне его так и подбросили – в ящике с двумя апельсинами.
– Подбросили?
– Хо! Думаешь, я выиграла его в лотерею? Или купила на аукционе? Лапушка, ты куда пришла? В питомник йоркширских терьеров или в приют брошенных животных? Брошенных, лапушка! Это значит, что бывшие хозяева, в лучшем случае, удосужились принести нежеланных младенцев …э… то есть надоевших питомцев мне под дверь и быстро смыться, стеснительно избегая встречи. А в худшем… Я тебе рассказала про вчерашнего пуделя? Ты видела детишек из первого блока, которых этот ублюдочный ветинспектор регулярно предлагает усыпить? Раньше люди хотя бы просто приручали, а потом вышвыривали своих питомцев из дома на улицу, а сейчас… Ты ведь, лапушка, смотришь телевизор и знаешь, что у нас теперь продвинутое современное общество, где все прежние отклонения считаются нормой, а норма, стало быть, превратилась в отклонение? Поэтому в соответствии с новой нормой мы сперва создаем уродов, неспособных даже существовать самостоятельно, а потом вышвыриваем их на улицу уже не просто мучиться, а мучительно умирать…
– Вот боюсь я, Димкус…
– А?
– Как бы еще лапти плести не пришлось, – Егорыч нахмурился, скатал в рулончик клавиатуру, задумчиво покрутил между ладонями.
– А?
– Да отвлекись ты уже от сети. Как дитя малое. Допустили к свободному интернету, теперь за уши не оттащить… чего ищешь-то?
– Кого, – поправил Димка, не отрывая взгляд от монитора.
– А… Или вот еще, – Егорыч вздохнул, задумчиво подпер клавиатурой подбородок. – Гусли, частушки или того хуже – балалайка.
– Это что?
– Я, в общем, сам не отчетливо понимаю, – смущенно признался Егорыч. – Но заранее сомневаюсь. Или вот медведь. Надо, чтоб по улицам ходил.
– С балалайкой?
– Я, в общем, не отчетливо понимаю. Но, знаешь, не исключено, – Егорыч еще больше погрустнел.
– Это, кстати, запросто. Где-то я только что… – Димка повозил пальцем по монитору, перебирая разноцветные окошки. – А, во. «Проектирование домашних питомцев. Выращивание детей для любящих семейных пар и триад с включением частей геномов заказчиков. Любые ваши самые безумные фантазии». Так что, хочешь – медведя с балалайкой, хочешь – говорящего крокодила. Еще они документы оформляют. Свидетельства о рождении, гражданство, страховки…
– Гражданство? Крокодилу?
– Говорящему – запросто. Ты, Егорыч, в своем лесу одичал совсем. Вот, глянь, тут в новостях.
Егорыч заинтересованно склонился над монитором. Зашевелил губами:
– «Поп-дива Анжелика Мурр оставила состояние кото-мальчику Тимоти. Пока нет возможности завершить юридические формальности – расcтроенный исчезновением своей полу-матери, кото-мальчик отказался разговаривать и искусал нотариуса. Нотариусу наложили семь швов и предъявили иск о моральной компенсации за неуважение особенностей психики представителя видо-меньшинства». Опа! И чего я не крокодил?..
***
Сегодня во дворе опять убивали влюбленных.
Настя плотно закрыла окна, задвинула дрожащими руками шторы, стараясь не смотреть. Но взгляд все равно соскользнул, и в узком столбе света между смыкающихся тяжелых портьер зацепил неподвижно замершую посреди двора парочку. Маленькие хрупкие фигурки на свободном пятачке в центре плотной, покачивающейся толпы. Стоят, держась друг за друга, будто на крохотном островке среди океана. Знают, что уже не спастись, что сейчас накроет волной, протащит по камням, разорвет в клочья клыками прибрежных скал и швырнет кровавые обрывки в море…
Но пока еще стоят, крепко сплетя теплые пальцы и взгляды, баюкают последние капли своей жизни, одной на двоих. Жизни, которая могла бы быть долгой и счастливой, озаренной смехом детей и внуков. Чудесная длинная дорога, которую они могли бы пройти вдвоем, поддерживая и оберегая друг друга…
Настя застонала. Слезы выжигали глаза, от отчаяния и сдерживаемого крика заболело в груди. Слепо, спотыкаясь, и отталкиваясь от стен, выбралась в коридор. Захлопнула комнатную дверь. Сползла на пол, зажимая ладонями уши. Только бы не слышать, как они будут кричать.
Настя вспомнила, как страшно кричали те, другие, два месяца назад.
Ей показалось, что зазубренные ножи вонзились в уши, глаза и сердце. Врезались в тело, заживо разрывая в клочья. Как разрывало тех, которые корчились под ударами камней, продолжая отчаянно цепляться друг за друга окровавленными пальцами.
Их ладони, по-прежнему сжатые вместе, так и остались снаружи. И когда тела уже скрылись под грудой камней, тонкая рука женщины еще некоторое время вздрагивала, стискивая запястье мужчины. Будто умоляла – подожди, не уходи без меня. Подожди.
Тогда Настя кричала вместе с ними. Потому что ей казалось, что ее тоже забивают насмерть. Плотная толпа, сквозь которую она пыталась прорваться, была как груда камней. И не было вокруг ни одной живой теплой руки. Ни одного лица. Только жесткие серые камни.
А потом кто-то ловко и больно вывернул ей локоть, вытащил из толпы, втолкнул в темный подъезд. Зашептал успокаивающе:
– Тш-ш, тш-ш…
Насте вдруг почудилось на секунду, что это Индеец.
Что он искал ее все это время, и вот сейчас, когда стало невыносимо, когда она совсем заблудилась в темном каменном кошмаре, наконец, нашел.
И теперь все будет хорошо, потому что он возьмет ее за руку, и выведет к дому, который она сама никак не может отыскать…
Настя обмякла в сильных руках и зарыдала, уткнувшись в жесткое плечо.
Но оказалось, что это не Индеец, а участковый Муса.
– Вай, – сказал он, – такой красивый девушка, а скандал устроила. Нехорошо. А? Зачем в полицию звонишь, людей зря от службы отрываешь?
Теперь Настя знала, что во двор сейчас выходить нельзя. И в полицию звонить не нужно. Надо просто переждать – вот здесь, в прихожей, плотно закрыв окна и двери, чтобы не слышать криков. А потом пойти на работу и поторопиться, чтобы не сильно опоздать. Если бы она знала, надо было бы просто выйти из дома раньше. Если бы знала… Настя всхлипнула, ужаснувшись от этой мысли, и зарыдала сильнее, захлебываясь слезами, отчаянием, гневом и бессилием…
***
От звука дверного звонка ее будто ударило током.
Индеец – подумала Настя. Вскочила, покачнулась. Из-за слез все плыло перед глазами.
Она часто представляла, как Индеец приходит за ней. Повзрослевший, но все равно прежний. Высокий, тощий, в старых стоптанных кроссовках, вытертых джинсах и брезентовой куртке. Улыбается, широко и открыто, как всегда, откидывает со лба длинную светлую челку. Говорит укоризненно: «Ну, ты и забралась, Настюха. Еще бы в берлогу залезла. Пойдем домой?»
И Настя с визгом кидается к нему, повисает на шее. Кожа и волосы Индейца пахнут сосновой хвоей и дымом костра, как всегда. Дальше Настина фантазия заканчивалась, представляя обрывочно, как они идут вместе с Индейцем почему-то через ночной лес, а вокруг в темноте ворочаются и рычат невидимые страшные чудовища. Но рядом с Индейцем это все совершенно не страшно, потому что его теплая рука крепко держит Настину ладошку и ни за что теперь не отпустит.
А потом ночь светлела, и дорога выворачивала к дому.
– Где же ты так заблудилась, горюшко, – причитала мама, укутывая Настю в теплое одеяло, придвигая поближе чашку чая и яблочный душистый пирог…
Это была любимая Настина мечта. Благодаря ей Настя пережила некоторые особенно паршивые дни в Доме социальных сирот. Когда становилось совсем худо, пряталась куда-нибудь в безлюдное место, и представляла, что вот сейчас открывается дверь и входит Индеец…
Сейчас, когда появилось свое жилье, больше не нужно было прятаться и придумывать несуществующую дверь. Когда становилось невыносимо, Настя просто садилась в прихожей и представляла, как сейчас в квартиру входит
Индеец…
…Джамиля метнула на зареванное лицо Насти неодобрительный быстрый взгляд, подтолкнула девушку внутрь квартиры, защелкнула замок. Сказала совершенно обычным спокойным голосом:
– Не завтракала, да? Я тебе горячую долму принесла, сейчас вместе кушать будем.
Подхватила Настю за локоть, повела на кухню, усадила за стол. Деловито и безошибочно, будто видела сквозь дверцы или уже открывала их не раз, извлекла из шкафчиков тарелки, чашки, вилки, пузатый фарфоровый чайник, упаковку чая. Развернула свертки, которые принесла с собой.
От горячей долмы тянуло душистым ароматом тушеной баранины, чеснока и кинзы.
– Кушай, – велела Джамиля, вкладывая вилку в безвольные Настины пальцы. – Тощая, как кошка, никто замуж не возьмет.
Придвинула поближе тарелку, повернулась к окну, резким движением раздернула шторы.
– Закрой, – тихо попросила Настя.
Джамиля не услышала, присела напротив, уставилась на собеседницу задумчивыми черными глазами. Улыбнулась – скупо дернула краешками тонких губ.
– Понравится, научу, как делать. Простой рецепт, только мясо хорошее надо.
– Закрой шторы, – повторила Настя. От запаха долмы ее мутило.
Джамиля не шевельнулась.
– Закрой, пожалуйста…
Сил и мужества подняться, повернуться к окну и задернуть шторы самой, у Насти не было.
– Нет, – губы Джамили дернулись, скупая улыбка исчезла.
– Почему?
– Еще для долмы виноградный лист надо. В вашем климате плохо растет. Я тебя научу, где взять.
– Почему?!
Джамиля поднялась, включила чайник. Сказала, не поворачиваясь, раздраженно дернув худым плечом:
– Люди в закрытые окна посмотрят, подумают, ты не уважаешь наши традиции.
– Я не уважаю, – глухо ответила Настя.
– Совсем не слышу, что ты сейчас говоришь, Настья, – Джамиля опять передернула узкой спиной в черном платье – как кошка отряхнулась. Громко застучала ложкой, выкладывая в блюдце варенье.
– Я не уважаю традиции, в которых убивают людей, – тихо сказала Настя, – и мне все равно, чьи это традиции.
– Настья, – Джамиля обернулась. Села напротив. Одним пальцем, не то брезгливо, не то опасливо, тронула белый браслет на Настином запястье: – ты совсем не боишься свой ошейник?
– Это просто индикатор, – пожала плечами Настя, задвигая браслет под рукав.
– И что?
– Ну, он же ничего не записывает и не передает, – смутилась под насмешливым взглядом Джамили. Уточнила: – ну так говорят. Гражданский индекс меняют из-за внешних сигналов. Аттестация на работе. Или если кто-то позвонит и нажалуется…
– Настья, – усмехнулась Джамиля. – У вас этот индекс очень важно, да? Из чего он делается?
– Уважать чужие традиции и особенности, – вздохнула Настя, цитируя определение из методички современного гражданина. – Не препятствовать. Не демонстрировать неуважение.
– Не препятствуешь? Правильно. Сегодня дома сидишь, на людей не кидаешься. Теперь не демонстрируй неуважение. Шторы не закрывай, поняла? Настья, – Джамиля вздохнула, заглянула с сочувствием в лицо. – Ты хорошая, но не очень умная. У нас свои традиции, у вас – свои, – она ткнула пальцем в Настин браслет. – Вот и уважай, что есть.
***
На работу Настя, конечно, опоздала.
Верочка уже сидела на месте, закинув ноги на соседний стул, неторопливо листала на компьютере какой-то форум с розовыми сердечками на страницах. Спросила, не оборачиваясь, начальственным насмешливым голосом:
– Опять опаздываем, Соловьева?
Хотя, в основном, опаздывала как раз сама Верочка.
– Привет, Вера, – вздохнула Настя.
– Не Вера, – строго ответила та. – А Виерра.
И повернулась.
Настя ошеломленно застыла.
За выходные Верочкино лицо изменилось до неузнаваемости. Серые глаза сменили цвет на ярко-зеленый, серебряная цепочка пересекала побледневший лоб, острые кончики ушей торчали из-за подколотых на висках волос.
– Что уставилась? – спросила Верочка, усмехаясь тонкими алыми губами. – Не одобряешь? Да, такие,как ты, нас не понимают…
Она отвернулась обратно к монитору, но недостаточно быстро – Настя успела заметить на ее лице довольную улыбку, совершенно неподходящую к трагичному голосу…
– Тебя, кстати, начальство вызывало, – сообщила Верочка, опять углубляясь в розовые сердечки оставленного форума.
***
Когда Настя переступила порог кабинета Игоря Мариновича, индикатор на ее руке пискнул и замигал красным. Настя вздрогнула, торопливо натянула пониже рукав свитера. Кто-то из соседей все-таки позвонил? Или на работе где-то скрытая камера? Хотя чего такого было в разговоре с Верочкой?…
– Анастасия… – Игорь Маринович отвел взгляд от монитора, посмотрел на Настю влажными карими глазами. Улыбнулся. – Вы так миленько выглядите сегодня.
Вздохнул. Поднялся из-за стола, одернул юбку, прошелся задумчиво от одной стены до другой, поглядывая то в окно, то на Настю.
– Анастасия, – снова вздохнул шеф. – Такая ситуация…
Настя похолодела. Подумала испуганно: «Он же не может меня уволить? За что?»
Если уволит, можно забыть о мечте переехать в другой район. Даже за теперешнюю квартирку, предоставленную домом Социальных Сирот, отложенных денег хватит только на следующий месяц…
– Как вы знаете, Анастасия… Или не знаете? Наш главбух увольняется. Со следующей недели.
Теперь Насте стало жарко. «Главбух! Я? Ну а кто еще? Верочка-стажерка, которая месяц работает и дебет с кредитом путает?»
– К сожалению, на рынке труда сейчас толковых бухгалтеров не найти…
Настя улыбнулась. С окладом главбуха можно сегодня же начинать искать другое жилье!
– Поэтому со следующей недели вашим новым начальником будет Ве… э… Виерра Элиовна.
– Что?
– Понимаю, – вздохнул шеф. – Ве… Виерра – молодой сотрудник, опыта немного, ей будет нелегко… но ведь вы окажете содействие, э, как бы помощь?
– Конечно, – растерянно пробормотала Настя.
– Вот и чудненько, – улыбнулся Игорь Маринович, – я знал, что на вас, Анастасия, можно положиться.
– И когда он придёт?
– Дама, я вам русским языком только что объяснил, что сантехника у нас утром изъяли. Сегодня. Утром. Сейчас день. Вы спрашиваете, когда он придёт.
– У меня труба в туалете течёт. Та, которая от стояка отходит. И перекрыть я её не могу, она до перекрывающего крана течёт.
– Вы вообще русский язык понимаете? Сегодня утром нашего водопроводчика изъяли. Завтра пришлют другого. У нас уже несколько вызовов – поэтому завтра не обещаю, но через два-три дня обязательно будет.
Миска под трубой была полная. Надя выплеснула её в унитаз и вернула под мерное паданье капель.
Двое – по крайней мере – суток ей предстоит регулярно опорожнять эту миску.
И ночью тоже.
Надя прошла в комнату и взяла телефон.
– И что? – отреагировал Борис на её просьбу.
– И то. Будто не вы изымаете.
– Ну мы.
– Ну вот тебе и звоню.
– С какой целью интересуетесь, гражданка?
– Ой-ой, как официально! Он мой сантехник.
– Гы-гы!
– Чё ты ржёшь? Он наш дом обслуживает.
– Я здесь причём?
– Вы его изъяли.
– Если изъяли, значит было за что. Просто так не изымают.
– Да я знаю.
– Вот и хорошо.
– Что ж хорошего, если труба течёт?
– К твоей трубе отношения не имею. С некоторых пор.
– Я хочу узнать, по какому поводу его изъяли.
– Подобных справок не даём.
– Даёте! Я закон знаю. Любой гражданин имеет право знать причину изъятия и судьбу изъятого. В рамках обеспечения прозрачности работы органов и недопустимости злоупотреблений.
– Наизусть формулировочку выучила?
– Слушай, может сантехника нашего … Всё равно в выходные суда не будет. Он бы мне успел эту самую трубу починить. Или заменить. А?
– Знаете что, гражданка Янушкевич, направьте запрос в официальном порядке.
И гудки.
– Ладно, – пробормотала она, наводя «выходной» макияж, – так просто я от тебя не отстану.
Времени было мало, пришлось остановить такси.
– А почему так дорого? – удивилась Надя, услышав предполагаемую плату.
Ещё месяц назад она за этот же маршрут платила в полтора раза меньше.
Таксист объяснил, что три недели назад Старый мост закрыли на снос. Пока вместо него не построят новый, приходится делать крюк.
– Что-то долго добиралась, – встретил её кривой усмешкой Борис.
– Старый мост закрыли.
– А, да.
– Ну, что?
– Ты о своём сантехнике?
– О нём.
– Голубой он.
– О, господи!
– Вот те и господи. Пассивный пидор.
– Кто б мог подумать…
– Есть на то специальные люди. Подумали, выявили и изъяли из общества чуждый этому обществу элемент. Ты, кстати, ничего такого за ним не наблюдала?
– Да нет, ничего такого… Вежливый молодой человек. Работал аккуратно.
– И мы его аккуратно изъяли. Доказательства неоспоримые. Так что ни о каких выходных речи не идёт. Там у тебя течёт сильно?
– Капает.
– Поставь миску.
– Поставила.
– Ну и хорошо.
– Что ж хорошего? – взвилась Надя. – Мне же при этой миске все выходные безвылазно сидеть!
– А что тебе ещё делать? – прищурился Борис.
Подойдя к дому, Надя подняла глаза на окна своей квартиры. Они встречали её холодной темнотой.
С марта, когда Надя выгнала Бориса, там некому было зажечь к её приходу тёплый свет.
С марта… «Да уж, повёл себя, как мартовский кот», – вспомнила она в утешение причину-повод отставки своего бывшего.
И тут Надя увидела кота.
«Чё, бродячего кота не видела? Бывает, жизнь не сложилась», – потёрся он об угол подъезда.
«И он один», – подумала Надя.
«К примеру, могла бы и к себе взять, – потёрся кот ещё раз, уже подольше. – Если желаешь иметь рядом тонкую и любящую душу».
– Ну, если хочешь, пошли, – открыла Надя дверь подъезда.
«Только кормить регулярно и периодически выпускать, я скажу когда», – поднял хвост кот. После чего первым шмыгнул внутрь.
В квартиру он тоже проник впереди хозяйки, но квартира встретила его не гостеприимно.
«Однако, у тебя тут…», – брезгливо отряхнул он лапу, неосторожно вступив в лужу, набежавшую из туалета.
Вода растеклась почти по всему коридору, вероятно – от входной двери не было видно – уже перелилась в кухню и в данный момент подбиралась к комнате. Где лежал ковёр.
Кот, увидев творящееся в прихожей, мгновенно гигантским прыжком скаканул в комнату, сиганув там на любимое кресло хозяйки.
Надя оценила обстановку: кухня залита, комната ещё нет. Быстро метнулась на кухню за тряпкой, бросила её преградой на порог комнаты, затем – в туалет, выплеснуть миску и подставить её пустой под мерную череду капель.
Как быстро-то натекло! Надо было и обратно такси брать…
Спустя полчаса, когда Надя закончила, кот подошёл и потёрся о её ноги: «Хозяйка, пора бы уже и перекусить, ты как?».
Пока кот ел, Надя размышляла над дилеммой: самой пойти или ждать, когда соседи снизу поднимутся разбираться. Потому что протечь у них должно было конкретно. Судя по площади затопления в её квартире, уровню стоявшей воды и приблизительному времени продолжения всего этого.
Под ней жила пара симпатичных тихих старичков. Они вообще могли постесняться прийти за разъяснениями и компенсацией. Наде стало их жалко.
Но на дверной звонок никто не ответил.
Она позвонила ещё раз.
Молчание.
То-то она старичков давно уже не видела. Может, к детям-внукам погостить уехали. Вот их сюрприз по возвращении ожидает…
Надя горько усмехнулась.
Именно в этот момент дверь внезапно открылась.
Надя со своей усмешкой, забыв согнать её с лица, так и застыла. Потому что в дверном проёме стоял вовсе не один из её стариков-соседей, а высокий мускулистый мужчина с орлиным носом и античными чертами остального лица. Которому орлиный нос, несмотря на свою выдающесть, очень шёл.
– Здрась-с-те… – по-прежнему дебильно улыбаясь, ляпнула Надя.
– Добрый вечер, – ответил античный носатый и быстро взглянул за Надю, словно ожидая кого-то увидеть за её спиной.
Надя, автоматически среагировав на этот взгляд, обернулась и тоже посмотрела – кто это у неё там.
Открывший дверь носатый антик вопросительно посмотрел на Надю.
Надя вопросительно посмотрела на него.
И лишь через секунду до неё дошло, что, вообще-то, носатый имеет больше прав на вопрошание – она же к нему пришла, а не он к ней. Надо как-то обозначить причину визита.
– А где бабуля с дедулей?
«Вот дура-то!» – ужаснулась в уме Надя.
– Я – сверху, – поспешила объяснить она. – Это я вас залила.
Мужчина вдруг протянул руку, приобнял Надю за талию – очень как-то ловко и уверенно у него это получилось – и вовлёк молодую женщину в переднюю, после чего, быстро выглянул на лестничную площадку, так же быстро отшатнулся обратно и закрыл дверь.
– Извините, – сказал он Наде.
– Вообще-то, это я вас залила, – напомнила ему та.
– Да-да, это очень прискорбно.
Мужчина глянул вверх. Потолок являл собой большое мокрое пятно, спускающееся потёками по стенам.
– Нифига себе! – вырвалось у Нади.
Мужчина грустно кивнул, соглашаясь.
– У меня труба потекла.
– Надо вызвать сантехника.
– Вызывала. Но его изъяли.
Наде показалось, что мужчина вздрогнул.
– Они обязаны прислать другого, – сказал он.
– Обещали, – подтвердила Надя. – После выходных.
– Прискорбно, – сказал мужчина.
«Всё-то у него прискорбно, – подумала Надя. – Ну ладно, извинилась, пора и линять».
– Хотите кофе? – вдруг спросил носатый.
«Ещё чего, – подумала Надя, – на ночь глядя у него кофе пить!».
– Хочу, – неожиданно для себя ответила она.
– Пошли, – сказал он и первым направился на кухню.
«Вообще-то, моих лет. Может старше, но не намного», – подумала Надя, идя следом и размышляя, как ей среагировать на это его второе лицо в обращении.
Тот словно прочёл её мысли:
– Или «на ты» нельзя? Меня Арик зовут.
И отодвинул для неё стул у стола, предлагая сесть.
– Надя. Можно.
Непонятно почему, но Надя чувствовала себя легко и просто. Быстрым женским взглядом она оценила обстановку – холостяк.
– Здесь, вроде, старички жили.
Арик быстро и сноровисто управлялся с небольшой кофе машиной.
– Я у них квартиру купил. Недавно.
Вкусно запахло хорошим кофе.
Арик умел не только кофе заваривать – разговор шёл легко и непринуждённо, Надя чувствовала себя всё более уютно. И нос вовсе не портил лицо Арика, наоборот, придавал ему странное, притягательное очарование.
– Надь, – спросил Арик, – а твоя труба по-прежнему течёт?
– Господи! – вскочила она. – Вот я дура, миска-то, должно быть, опять перелилась.
– Стой! – остановил её Арик.
Он вышел из кухни, чем-то громыхнул за стенкой и вернулся с небольшим чемоданчиком в руках:
– Пошли.
Надя сидела в комнате на диване – кот был решительно против, чтобы она занимала его кресло – и слушала возню Арика в туалете.
«Ну чё, – периодически приоткрывал глаз нежащийся напротив в кресле кот, – нормальный мужчинка, ты молодец!».
– Я там резиновую прокладку хомутом зажал, – возник на пороге комнаты Арик, вытирая руки тряпкой. – Больше меня заливать не будешь. Некоторое время.
– Некоторое? – привстала ему навстречу Надя.
Арик нежно вернул её назад на диван и наклонился, нависнув сверху:
– Достаточное до замены.
«Ну, ладно-ладно, – мягко спрыгнул с кресла кот, – нешто не понимаю…». И, подняв хвост, вышел из комнаты.
Уже утром Надя, глядя сбоку на чёткий профиль Арика с фоном из светлеющего неба за окном, тихо, собственно – про себя, пропела: «…вот придёт злобный тролль… ла-ла…».
И почувствовала, как напрягся Арик:
– Ты чего?
– Пою. В детстве мне бабушка её часто пела…
Дверь в комнату шевельнулась. «Вы тут с вечера трахаетесь, вам-то что, – потёрся о створку, заглянув из прихожей, кот, – а я всю ночь голодал. Завтрак когда?». И застыл на пороге, обиженный отсутствием к себе внимания.
Надя откинулась на спину:
– Слова только не помню. Что-то о том, что, если будешь плохой девочкой, то придёт злобный тролль и… ла-ла-ла.. в общем, тебя съест. Ла-ла.
– Хм, – косо взглянул на неё Арик, – съест, значит, когда придёт…
И тут во входную дверь оттуда, снаружи, вставили ключ и с громким щелчком повернули.
– Есть кто? – голос Бориса.
Надя вскочила, тут же чуть не упав, запутавшись в сползшей простыне, не сразу нашла халатик и не успела его запахнуть.
– Опа! – среагировал на её мелькнувшее голое тело заглянувший из прихожей Борис.
Надя запахнула спереди халатик и с силой перетянула поясок.
– А это кто такой? – теперь Борис среагировал на сидевшего кота.
– Так, – мгновенно помрачнел он, увидев среди беспорядка расстеленной на раздвинутом диване постели Арика.
«Второй, что ли? – отошёл к стене кот. – Вообще-то их по времени лучше разводить. Накладка, однако».
Надя вышла в прихожую, демонстративно закрыв за собой дверь:
– Пошли на кухню.
– У тебя что, ключи остались?! – накинулась она там на Бориса.
– Да ты их у меня и не забирала.
– Так сейчас забираю. Давай сюда!
– Я вообще-то трубу починить пришёл, – Борис протянул ей ключи. – Двое суток выходных всё-таки…
– Починили уже.
– Да я вижу…
В кухню заглянул Арик:
– Надя, я пойду.
Он был не только одет, но и даже свой чемоданчик держал в руке.
Борис резко повернулся к Арику и, не давай уйти, протянул руку:
– Борис.
Арик, неуловимо помедлив, замкнул рукопожатие:
– Арик.
– Мой сосед снизу, – добавила Надя.
«Блин, ну и положеньице… – подумала она. – И, спрашивается, чего припёрся?!».
– Необычное имя.
– Армянское.
– Приятно, что у Надежды такие отзывчивые соседи.
Борис внимательно смотрел на Арика.
Тот, наконец, высвободил руку:
– Я пошёл.
Борис проводил Арика взглядом, и, как только хлопнула входная дверь, резко обернулся к Наде:
– Ну что, допрыгалась?!
– Уж кто прыгает! А я свободная женщина – с кем хочу, с тем сплю, тебя не спросила!
– Да я не о том! Ты что, ничего не заметила?
– Что я должна была заметить? – спросила она, опешив.
Борис пристально посмотрел на Надю и его взгляд стал грустным. Он отвёл его, нахмурился и, встряхивая воображаемые пылинки с холодильника, рядом с которым стоял, тихим голосом произнёс:
– Надя, это же тролль.
Надя медленно опустилась на табуретку.
– Как тролль…
Борис вновь посмотрел на неё:
– Уши. Он длинные волосы носит, но ты наверняка имела возможность разглядеть.
Взгляд Нади остановился и затуманился.
– Не до этого было… – прошептала она.
Борис крякнул.
В углах глаз Нади появились две капли.
Борис крякнул ещё раз:
– Не реви. Не поможет.
– Но откуда здесь тролль? – вдруг почти выкрикнула Надя. – Вы же последнего изъяли ещё три года назад. Я помню, тогда по телевизору говорили.
– Это мостовой, – объяснил Борис. – Они осторожные. Мы о нём узнали только когда мост стали рушить. До постройки нового ему нужно было где-то пересидеть. Мы ещё думали – где именно? А вот оно что…
Он вынул мобильник.
Надя вдруг сорвалась со своей табуретки, бросилась к Борису и схватила его за руку, не давая набрать номер:
– Боря, не звони!
Она опустилась перед ним на колени, безуспешно пытаясь отобрать трубку:
– Боря, Боречка, не звони! Ну пожалуйста… ну пусть… не надо. Ну… ну хочешь…
Она сделала движение в сторону комнаты.
Борис вскочил:
–Дура!
Он силой вырвался из её цепляющихся рук и отступил назад.
– Дура, что это изменит? Он что, в безлюдной пустыне? Да не сегодня-завтра нам о нём кто-нибудь из соседей донесёт. Ты что, думаешь, мы твоего сантехника сами выслеживали? Хрен! Твоя соседка стукнула: смазливый, мол, очень, проверьте. И так со всеми. Попробуй одеться не так, как все – тут же нам сигнал: что-то подозрительно. И проверяем. Единообразие – великая сила! Только единообразное общество может быть сильным и стабильным. И самоподдерживающим своё единообразие.
– Ну, пожалуйста!
Слёзы текли из глаз Нади, она, по-прежнему стоя на коленях, смахивала их тыльной стороной руки.
– Дура, пойми, да не жилец он тут!
– Ну, пожалуйста!
Борис в сердцах плюнул и выскочил из кухни в коридор. Хлопнула входная дверь.
«Пропал завтрак», – обречённо лизнул себя кот.
Несколько минут Надя продолжала стоять на коленях, всхлипывая и тихонько подвывая.
Потом вскочила и кинулась к входной двери, распахнула её и, как была – в халатике – побежала по лестнице вниз.
Арик всё не открывал.
Она жала и жала на звонок.
Наконец дверь открылась.
– Что с тобой?! – ужаснулась Надя. Лицо у Арика было в тёмно-красных пятнах. Тролль чуть не упал на Надю. Она, надрываясь, затащила его в комнату и взгромоздила на кровать. Он весь горел.
– Арик, Арик, – шептала Надя, – что случилось… господи, любимый мой… что случилось… нам уезжать надо…
– Не знаю, – с трудом ответил Арик.
И закрыл глаза.
Он умер к вечеру.
На следующий день в квартире Нади раздался телефонный звонок.
– Это я, – сказал в трубке Борис.
– Ну?
– Бартонелла хенселе.
– Что?
– Микроб такой. Вызывает болезнь кошачьей царапины.
– Какой царапины?
– Болезнь так называется. Потому что от кошек передаётся. Микроб этот у них во рту содержится. Эксперт наш сказал, что это ихняя нормальная микрофлора такая. Для человека почти не опасна – иммунитет у нас к этому микробу. А вот у тролля твоего… Нет, как оказалось, у троллей к этой бартонелле никакого иммунитета. Интересное, кстати, явление. Можно его использовать… Ну, да ладно. Вот так.
Он замолчал.
– Спасибо, – сказала Надя и положила трубку.
Слёзы вновь потекли, она молча – без всхлипываний – утирала, а они всё текли и текли.
«Что ж тут поделать, – осторожно ткнулась шёрсткой в её ногу кошачья голова и моргнула большими глазами, – мы же не специально их разводим. Они просто живут с нами. Такая се ля ви».
Надя встала и, продолжая утирать слёзы рукой, пошла на кухню кормить кота.
В том доме было очень страшно жить…
А.А.А.
2
— Что, думаешь, это тот дом?
— Ну, камин в нём есть…
— А разжечь его сумеешь?
— Попробую — узнаю, — сестра подошла к камину, заглянула внутрь, потом обернулась ко мне. — Хочешь, поклянусь, что научусь, даже если придётся спалить эту халупу к ки́линой матери!
— Зачем? Это надо не мне…
Халупа была дизайнерская. Одноэтажная, растянутая как Потёмкинский дворец, симметричная относительно камина. Холл, переходящий в гостиную, двери в правую и левую анфилады комнат. Анфилада — значит насквозь. Запредельный идиотизм. В гостиной ниши с корявыми пластиковыми ветками, низкие диваны… камин в центре.
— Камин в центре.
— Потому что эта комната — целиком старый дом, — Таша́ не раздражала моя привычка оглашать вслух финальные мысли. Понимание, как ни крути, отличная штука. — Снесли перегородки, пристроили руки… крылья. Здорово, правда?
Ага. Только никто в нём жить не стремится. Слой пыли на палец. Нехорошее вроде как место, с историей.
— Точно не спалишь, пожалеешь.
— Ха! Что выберешь — брюзжание соседей «этих сучек и огонь не берёт» или эпитафию «эти лесбы сгорели — и хрен с ними»?
— Сучки и лесбы? С чего бы так от незнакомых людей?
— Две незамужние девушки въехали в один дом… Хочешь более вескую причину?
Сестра ухмыльнулась, быстро поцеловала меня в щёку, подхватила ручку белого в чёрный горох чемодана и покатилась в правую (если стоять спиной к входу, лицом к камину) дверь. Мой чёрный в белый горох последовал за хозяйкой в правую (если стоять спиной к камину, лицом к выходу).
А и правда, зачем искать причины? Вдруг их нет? Придурки и извращенцы… Нет близости больше, чем наша. Подобная – может быть, больше – нет. Нарцисс, совокупляющийся с водой! А впрочем… Я фыркнула.
Раньше, задолго до того, как Таша́ вживила крылья, мы сворачивались в один клубок, безгрешно согревая друг друга. В развалинах. В лесу. В поле. Иногда. Время от времени. От случая к случаю. Так две маленькие девочки находили спасение от холода и сводящего с ума одиночества, но придуркам и извращенцам и этого вполне достаточно. Было? Было. Вот она, спичка к моей ненависти…
И зачем Таша́ крылья? Чёрные рожки в коротких чёрных же волосах сестры я находила забавными и милыми. Но перья — это перебор. Впрочем, после того, как сама выбелила волосы и имплантировала татуировку плюща, клинками упирающегося в позвоночник, у нас наступила эстетическая размолвка. Временно-постоянная.
Помню, я сказала: «Никогда у меня не будет идиотских недокрыльев», а она ответила: «Лучше сдохнуть, чем быть крашеной блондинкой».
Когда-нибудь нам придётся искать компромисс.
1
К подвальной лестнице подходим одновременно. Грязь, мерзость запустения, в которой мы протоптали тропку. Скрещиваю на груди руки, чтобы не коснуться локтями покрытых плесенью осклизлых стен.
У меня бутылка красного вина и хлеб, у неё — два не слишком мощных фонаря китайского производства.
— Ой, я думала, что приду раньше…
— Только что пробило три. Не слышала?
Вместо ответа я подвожу минутную стрелку ручных часов к двенадцати. Фыркнув, левша-сестрёнка зеркально отображает мой жест. Конечно же, её часы тоже отстают… До сих пор непривычно.
— Тогда подожди, я хочу раскрошить…
— Пережёвывать не станешь?
Говорят, что можно выразить ки́ли почтение, приближая пищу к э… готовой для проглатывания. Но это выше моих сил.
— Чистоплюйка…
— Сама-то не хочешь? — собственный голос кажется кощунственно-резким в ночной тишине.
Сестрёнка с достоинством отворачивается. Ждёт, в нарочитом нетерпении притоптывая ногой, а может насекомых отгоняет:
— Бутылку хоть открыла?
— Да.
Ну чего особенного в подвальной лестнице? У бабушки в детстве бывали? За картошкой спускались? Тогда знаете — буки не вылезут, пока люк открыт, пока в него светит солнышко… А теперь ночь. Мы специально ждём, чтобы ночь. Так что же получается — теперь мы сами буки? Или всё же не мы, а те, что в глубине подвала? За дверью, забитой досками и заваленной хламом после того, как на куски разорвали прежних домовладельцев? За общение с бу́ками-ки́ли… Завал разобран нами за четыре дня. И вот идём общаться. Таких «общительных» вешают, стреляют, бьют камнями… на куски разрывают. Оправданий не бывает. Попался — отвечай. А то, что первый раз, так это никого не интересует. Ну, разве что власти отобьют у разъярённой толпы… Но это вряд ли. Лучше поплакать после. И проще… В общем-то, разобрав дверь, мы уже перешли в стан сверчков… Поправка. Мы сделали это раньше. С нами сделали.
И теперь мы чужие. Даже здесь. Здесь особенно.
— Хватит болтать! — Нат больно бьёт фонариком по руке.
— Я говорила вслух?
— Да! Телепатии мне, блин, не хватает до полного счастья!
Каждая из нас считает себя настоящей. Я — потому что могу читать её мысли и ощущать чужие. Она — потому что и без чтения знает, что творится в моей голове, а на прочих плевать… Ну ничего, скоро разберёмся.
Перед нами дверь. Говорят, стучать можно как угодно. Главное — искреннее желание войти. Мы стучим. Вместе. Отдельно. Долго.
И дверь открывается. Внутрь, беззвучно. Граница между мирами… Вместо затхлости погреба — свежесть скошенной травы. И я впервые вижу ки́ли так близко…
2.1
А дом-то, похоже, действительно тот. Что-то всплывает в памяти… Но рассудочно всплывает, сердце молчит. Тот же камин, с которым Таша́ проела плешь… Вроде не перепутали с кучей других домов. Особенность нашей работы такова, что мы часто переезжаем. Раскрываем карту или раскручиваем глобус и пальчиком — тык! А уж точку выхода засечь — дело практики. Забавно, что ки́ли свои центральные пещеры размещают подальше от наших мегаполисов. Брезгуют, надо полагать. Под мегаполисами у них промышленные зоны. «Подпорки», как говорят люди. Ки́ли понять можно, а людей не очень. Жить захочешь — подпирайся! Чистоплюи…
Таша́ говорила, что в основном мысли людей скверно пахнут. Дерьмо под глазурью. Но гармоничное, ибо действия соответствуют мыслям. Это я уже от себя добавляю. Сколько нас били или пытались ударить. Использовали или пытались использовать. Злословили же всегда. И ключевое слово здесь — безнаказанность.
— Безнаказанность…
— Ничего, ничего, — Таша́ почувствовала мою внутреннюю дрожь, прижалась губами ко лбу, — помни, прелесть прошлого в том, что оно прошлое. А сейчас, в эту минуту, мы невинны…
Верхний мир отверг нас так быстро, слишком быстро… А нижний посмаковал и предложил жизнь.
У сестры в руках бутылка вина и миска пережёванного хлеба. Подношение. Я взяла две модифицированные асфодели на длинных ножках. Они светили чуть ярче ночника, но больше не требовалось. Как показала практика, иначе глаза теряют чувствительность, а охота остроту.
Мы постучали, и дверь в мир чудовищ открылась. Здесь нам рады.
Даже спустя столько лет ки́ли для меня все на одно лицо. Сверчки с хвостами саламандры. Кто говорит, что они беззащитные, кто — что сама кровь у них ядовита и что только на вид они хилые. Сплетни. Тех, кто убивал ки́ли тридцать лет назад, после радости первой встречи, едят или черви или склероз. Остались нам побасенки да собственный опыт. Я вот думаю порой, что интересно убить сверчка-переростка. Останавливает лишь, что тогда они перекроют доступ к своим городам и Таша́ сделает мою жизнь действительно невыносимой…
Я знаю, она до сих пор надеялась исправить наше существование. Мне же нравилось так жить. Да, можно сказать, что я идейная, продлеваю жизнь верхним ублюдкам за счёт нижних ублюдков, можно наоборот сказать, но себе-то, зачем врать? Я люблю убивать. Безнаказанно (много знаю об этом слове) и в своё удовольствие. Ки́ли намекали, что не мы одни попали под Выброс, что есть ещё охотники-защитники, только нам они не встречались. Может, и врут сверчки. Да и не важно это. Важно, что все двуногие под землёй — мои жертвы… Номинально двуногие.
— Ты посмотри, как красиво… К такой красоте невозможно привыкнуть… — еле слышно шепчет сестра.
Наверное. Стволы перевернутых деревьев мерцающими голубым кронами упираются в белый пол, чистый до невозможности. Чёрные стены. Синие приземистые дома с яркими белыми, жёлтыми и розовыми окнами. Из крыш — те же деревья вверх корнями. Света для охоты достаточно. Пространства тоже. Корни только вверху переплетаются в непроходимую чащу. Но там жертвы можно не преследовать. Сами сдохнут. Разве что ки́ли попросят достать и добить тех глупцов, которые влезут в паучьи гнезда. Ки́ли, они жалостливые. Но тут я могу их понять. Мало радости неделями слушать вопли заживо поедаемых людей… Хотя, с другой стороны, чего же сами тогда не лезут, не убивают, не вырубают из паутины, не тащат на поверхность хоронить? Брезгуете — так слушайте! Давно бы так сказала… Таша́ разнюнится.
Нет, я не могу быть такой, как она… Пожалуйста, я не могу.
1.1
Моя сестра пугает. И тем, кто она есть, действиями своими, поступками, и тем, чем она может оказаться. Когда я думаю, что Нат погружена в мысли, смотрю на неё подолгу… Потом, конечно, ловлю ответный взгляд и терплю, пока она изучает меня. Интересно, у настоящих сестёр так же? Берёт кто-то чёрное и белое, перемешивает, ложечку встряхивает, облизывает, отворачивается за стаканом и, не глядя, зачерпывает. В плохие дни плохо перемешивает. В хорошие — хорошо. Ну и от недосыпа там, с перепоя. Или солнце в глаз бьёт, слепит. Нас не равномерно перемешали. Зато вровень наполнили, и ничего больше уже не влезает. Совсем ничего, ни капельки. Мне вот белое досталось… Или должно было достаться, и не было ничего чёрного, а пришло оно из Выброса, после «разделения»? Может и так, конечно. По крайней мере, это лёгкая, приятная мысль. Есть мысль менее приятная. Что всё это наше, общее. И есть мысль совсем не приятная. Что на самом деле чёрное — это моё, а белое от Выброса, извне.
Я горжусь своей сестрой. Она смелая, сильная и благородная. Когда Выброс ослепительной голубой вспышкой прошёл через наш дом, разворотил стены, убил маму и папу, а меня вдруг оказалось двое, в одинаковых пижамах с одинаковыми книжками про девочку Алису, одинаковым прошлым и одинаково перепуганных настоящим, к спасателям вышла она. Вторая или первая я. «Одиннадцатилетняя выжившая» — заголовок почему-то набрали готическим штифтом. Имя стояло наше. А вот фотография её. Я же забилась за остывший, а ещё вчера такой тёплый камин, и старалась скулить не громко. Мне было страшно и обидно, так обидно! Я же говорила, что слышу, как скрипит наш дом, словно кто-то ходит по нему, с самого вечера говорила, много вечеров говорила, и что под полом кто-то царапается, а мне не поверили! И умерли, бросили меня! Бросили нас…
Только вот никто не узнал о «нас». О том, что мы сами назвали «разделением». Мы ушли тут же, не сговариваясь. Как-то сразу приняли, что теперь нас двое, без испуга и удивления. Да и не было тогда на это времени… Сестра сказала женщине из приюта, что заберёт из спальни куклу, а вместо этого мы вылезли в окно. Я захватила одеяло, сестра — шоколад. Как выяснилось, этого достаточно, чтобы начать новую жизнь. Лучше так, чем быть запертыми в лаборатории «ради нашего блага».
Мы шли, стараясь не задерживаться даже в деревушках, даже у добрых людей. Если кто спрашивал — говорили, что родителей забрали ки́ли в «подпорки», иногда нас жалели. Теперь, конечно, не жалеют, шесть лет прошло, не маленькие… А города и вовсе обходили стороной… Беспорядков тогда много было. Дома жгли, людей убивали, к ки́ли рыли подкопы… Зато на неубранных полях оставалась еда. Это очень важно, когда всегда голодна. Внимание на нас обращали редко, но уж если обращали, то приходилось убегать. Помню, как впервые моя сестра убила, помню улыбку на её лице… И как с этого момента мы стали меньше бояться людей… И убегать теперь не спешим.
С добрыми людьми говорю я. С неприятными разбирается она.
Я ищу ответы на вопросы. Она не возражает. И вот мы здесь… Сведения, собранные по крупице, намёки, сплетни, они привели в заброшенный дом на окраине деревни. С вином, хлебом и двумя ненадёжными фонариками.
Не знаю, чего боюсь больше — узнать, что такое Выброс, что случилось с нами, или не узнать. Не уверена, что хочу, чтобы я или Нат исчезли… Мы как зеркало. Как отражения в зеркале. Как единое целое. И никто из нас не желает знать своего места…
А ещё я ей завидую. Потому что она живёт просто, не пытается докопаться до смысла всего произошедшего.
И когда она твёрдо, глядя ки́ли в глаза, требует рассказать, что такое Выброс, почему мы стали такими и можно ли это исправить, я помню — всё ради меня. Это мне нужно, но я бы до сих пор скулила за камином, вспоминая ушедшее тепло… Знаю, она любит убивать. Не может без этого, как я без своих вопросов. Но раз она терпит мои недостатки и привычки, то я терплю её. И безобидный, но громкий сумасшедший, поющий вчера под окнами дома, тот, чья кровь потом так плохо оттиралась с порога, он всего лишь один из многих. Просто моя сестра так живёт…
Ки́ли смотрит на нас, и кажется, ничего объяснять не нужно. Потом молча берёт хлеб и вино и пропускает в свой город. И мы идём.
Может, мы здесь свои?
2.2
Наш первый птенчик на сегодня вряд ли мститель-нарушитель. У тех, кто лишился близких и думал, что их забрали ки́ли, кто долго выискивал лаз в один из подземных городов и пришёл творить справедливость направо и налево, взгляд другой. Палка в руке тоже не доказательство: кто одержимый, тому и палка за оружие, а вот взгляд… Одежду я потом рассмотрела. Кружевные манжеты, ботфорты. Затем усики, бородку. А когда он вывалился из коридора прямо на маячок, Таша́ сделала «подсечку для лохов», и человек услужливо подставил мне горло. Забулькал, упал, и я милосердно не дала ему понять, что произошло… Кровь в свете перевёрнутых деревьев не чёрная даже — лиловая. И асфодели золотистыми светлячками отражаются…
— Правда, красиво? — спросила, вытирая нож.
Ах да, у нас же разное чувство прекрасного… Дёрнула Таша́ за рожки. Но она сильно и не волновалась. Издержки нашей работы — невинные жертвы. К ним привыкаешь.
Полуангел–полубесёнок, моя сестрёнка… Что сказал бы Фрейд по поводу её выбора?
— По поводу выбора…
— Ха!
Ну что ж, может, так и сказал бы.
Птенчиков вроде нынешнего первенца мы называли «провалившимися». Они не искали вход в город кѝли, но к беде своей нашли. Пещеры, гроты, трещины и даже глубокие овраги — многие ведут сюда. И не важно, в каком веке, в какой год ты живёшь, здесь вечное «сейчас». Я так думаю, что у ки́ли отсутствует понятие времени, поэтому и нет его вовсе. Нам при входе всегда надевают браслеты с отсчётом, а потом по ним же выпускают, и всегда в ту дверь, через которую пришли. Вывод — пространство неизменно. А со временем можно и поиграть. И то, которое мы проводим в нижнем мире, попросту не учитывается в верхнем. Вывод — мы живём долго. С первой нашей охоты прошло лет двадцать, но их можно делить надвое.
— Вот и открыт счёт новому кладбищу! Там-парам-пам-пам!
Таша́ не любит здесь разговаривать, не то, что петь. Нашла святилище. С одной стороны понятно — ки́ли обычно молчат, между собой не разговаривают, с нами — редко, ну и нам помолчать вроде как уважение выказать. Меня же разжигает. Болтать. Хохотать. Петь. Кричать. Свистеть не умею, но здесь пытаюсь.
Зажигаю маячок на «выполнено» Потом вернёмся за телом.
Следующий след далеко. У «подпорок». Это хорошо. Нам там нравится.
=== Надежда Оскарова === Тот дом, тот город…-2 ===
1.2
Ответа мы не получаем. Ни в эту ночь, ни в последующие. Сверчки пропускают нас в город, не ограничивают перемещение, не гонят от домов. Наблюдают. Словно хотят что-то сказать, предложить, но сомневаются… Нат, не скрывая, изучает их. Я тоже честно пытаюсь. И ненавидеть пытаюсь. Ведь сколько людей убили они за всё время, это же страшно представить! Ну, не убили, так забрали. И забирают. Заключают в «подпорки». Нас учат, что это не мёртвые люди. Только перешли в другую стадию существования. Симбиоз с подземным деревом. Более того, они служат всем нам. Подобно мифическим Атлантам держат на плечах наш мир! Некоторые старики добровольно сходят вниз. Только вот я думаю — богатые как-то не стремятся стать героями мифа. Всё больше бедные.
Нат изучает, а я любуюсь. У ки́ли, у мерзких ки́ли, чудовищ и гигантских сверчков, у них необыкновенно красиво! Баюкающее глаз мерцание перевёрнутых крон праздничным салютом отражается в белых плитах, устилающих городские улицы, гладкие тонкие стволы восточным орнаментом поднимаются вверх, где сетка корней, поддерживающих свод, искрится подобно снежному насту… Не земля — небо. Нарисуй ки́ли луну, так и не отличишь от настоящего. Да и что настоящее? Не так давно мы мнили себя единственно разумными на планете… А тут, оказывается, бескрайние поля, подмигивающие болотными огоньками. Не гнилушки — огни святого Эльма. Просторно и спокойно. Вокруг непонятные чужаки, а тишина не настораживает, умиротворяет. Дома ки́ли напоминают цветы тюльпанов, изогнутых у основания, с прорехами-окнами, излучающими ласковый, медовый свет. Как калейдоскоп или витражи… Ки́ли вообще не чтут прямые линии. Всё изогнуто, но округло, удобно, уютно. Они же не строят — выращивают. Не отбирают — изменяют. Как навсегда изменили наше представление о мире…
Нелегко принять, что всё время делил дом с тихим, бессловесным и крайне непривлекательным соседом, причём сосед-то о тебе знал, а вот ты мог никогда не узнать, что глубоко под землёй живут кили, похожие на больших сверчков. И что там, под землёй, у них огромные города и обширные поля с деревьями-антиподами. Деревья выполняют роль подпорок, держат мир людей, что давно зиждется на пустотах…Но наш мир стал слишком тяжёл. И кили не справляются.
Чудовища всегда были. Не под кроватью, так под полом. Когда ночью мы слышим неясные шаги, это не всегда мыши. Когда скрип — это не всегда старое дерево… Чудовища пришли за помощью. И им, как и положено чудовищам, нужно утащить в подземные норы людей.
Потому что мощные деревья-«подпорки» могут существовать только в симбиозе с разумными существами. В симбиозе с млекопитающими дерево становится гораздо сильнее. И даже жаль, что симбиоз в данном случае — не паразитирование. Проще было бы…
2.3
По мере приближения к «подпоркам» лицо Таша́ принимало настолько блаженное выражение, что неприятно смотреть. Дурь на волосок от оргазма. У меня скорее всего такое же. Приходится следить друг за другом, чтобы не подойти близко к симбионтам. Она справа следит, я — слева. Потому что один объект паразитирования — хорошо, но два — лучше. Дерево утянет тебя в мягкую, тёплую, полную аромата свежих трав колыбель, навеет сладкие сны, убаюкает… Ты дома. Ты попала в утробу.
И я точно знаю, о чём говорю. Я чувствую потоки энергии, струящиеся по древесным венам. Не слабый ручеёк, а полноводная река, и кора как плотина. Как последний рубеж. Восторг и страх одновременно. Завораживает.
Приходят воспоминания, и думаю в который раз о не случившемся. О том, что «было бы». Если бы нас не утянуло тогда в одно дерево, если бы мы меньше чувствовали друг друга, если бы не было во мне столько ярости, а в сестре искреннего восхищения… Нет, не врут о другом состоянии. Если и есть иной мир, то он внутри «подпорок». И я готова зубами загрызть тех, кто хочет разрушить их. Это вторая причина, почему я хожу сюда. Пусть впереди у нас длинная жизнь. Но потом, потом мы отдохнём внутри… И сами не захотим уходить.
Таша́ встала достаточно близко, чтобы «подпорка» ощутила её, беспокойно захлопала ветвями, налилась изнутри тёмно-синим… Наготове, если что. Вряд ли осознавая это, сестра в такт движениям симбионта распрямляла и складывала крылья.
— Послушай, ты не думала о Выбросе…
— Измышления считаются твоей прерогативой, — я потянулась рукой за клинками у позвоночника, но передумала. Маячок показывает наличие чужаков, людей, не симбионтов, но я их не чувствую. Может, глючит техника.
— Тогда послушай, что я теперь думаю о Выбросе… Вряд ли он был случайным. Думаю, что нас изучали. Долго. Помнишь звуки, из ночи в ночь наполняющие наш дом? Искали кого-то по вполне определенным параметрам, и мы подошли. И тогда — Выброс, папа и мама насмерть, а мы изгои, вынуждены бежать, потом придти к ним, сюда… И много ли шансов, что мы откажемся от нового мира, ненужные старому?
Это резонно. Вслух не говорю, нет нужды. Тогда было жуткое время. Правительство отправляло вниз, в «подпорки», преступников, опустошая тюрьмы, а простые люди, в чьих семьях кто-то когда-то пропал, снаряжали карательные отряды бить сверчков… Никто не мог гарантировать ки́ли безопасность. А сами они защититься не способны. Так отчего же не набрать наёмников? По параметрам, поневоле… Тем более, если верить нашим работодателям, мы не одни такие. Ага, здесь верим, здесь нет? А где нет? Нам не врали. Нам не говорили правды — это большая разница.
— Предлагаешь бросить всё к их ки́линой матери и перевести стрелки на месть? Конечно, если ты думаешь правильно?
— Даже если я всё думаю правильно, кто знает, что было бы с ними. Со мной…
Добрая моя сестрёнка… Но всё-таки считает себя первой.
Подошла к ней, положила руку на плечо:
— А ведь где-то здесь мы скормили симбионтам людей, помнишь?
— С трудом. Я же напугалась до чёртиков, точнее до демонов… Забавно, да?
Иногда наше чувство прекрасного совпадает.
Тогда был первый и последний раз. Ки́ли против, уж не знаю почему. Наверное, свои нормы морали, этики и прочей ерунды… Убить — пожалуйста, скормить — ни-ни.
Ну, мне это только на руку…
Наверное, мы всё же встали слишком близко. Для одного нормальное расстояние, но два человеческих тела создали для «подпорки» слишком сильное искушение. И она раскрылась, выбросив ветки… Жадные, ждущие… Нет, не сейчас! Я отпрянула, выдернула из спины клинок, и увидела, как моя половинка делает шаг-шаг-шаг всё быстрее-быстрее-быстрее, замахнулась обрубить тянущуюся к ней ветвь, почувствовала удар в грудь, боли не было, но пальцы окрасились лиловым, и запоздало увидела, как ярко горит маячок… Но я же не чувствую, никого не чувствую!
Кто здесь?
1.3
И вот я смотрю на «подпорки». Огромные, не обхватишь. Не то что декоративные деревья в городах. И почти в каждой скрыт человек. Теперь они сплетены едино, в одну систему. Выглядит совсем не страшно. Даже красиво — огромный перевёрнутый вверх тормашками лес. Спящий. Мерцающий. Дышащий.
И мы дышим в такт.
А что если Выброс — это эксперимент по дублированию людей? Надублируют побольше, чтобы всем «подпоркам» хватило, и не нужно будет просить помощи. А мы — подопытные мыши? И пустили нас сюда так просто, чтобы проверить, получился ли полноценный симбионт? И мы сами, как на убой!
В тревоге поворачиваюсь к сестре и … улыбаюсь. Что я, в самом деле? Неважно это да и глупо
У меня возникает какое-то странное, неудержимое желание единения, и единение это незавершенное, я хочу ощутить его полностью, отдаться, забыв себя, почти кричу, когда чувствую прикосновение к руке искрящейся листвы, слышу, как сестра твердит моё имя, цепляется за меня в попытке остановить, но всё равно делаю шаг, падаю, взлетаю, погружаюсь и увлекаю её за собой, в дерево… И словно бы цветущий луг простирается вокруг, в темноте. Я узнаю его по свежему воздуху, цветочному запаху, прикосновению травинок к руке и теплу прогретой солнцем земли. Чувствую себя уютно, как в детстве, словно рядом мама и папа, и тихонько пляшут оранжевые феи в старом камине… Улыбаюсь и засыпаю, предвкушая лучший в мире сон…
Молчание.
Тишина.
Лёгкость.
Мгновение или вечность?
Я одна.
Меня много.
Нас двое.
Начинаю осознавать себя и чувствую отторжение. Здесь нет места для «я». Но так получилось, что мы вместе, мы были единым целым пусть вопреки нашей воле, но не отделимо и… неужели и здесь чужие, и здесь не нужны? Дерево отторгает меня подобно охладевшему любовнику, сопротивляюсь, и чем яростнее сопротивление, тем понятнее — мне здесь не место. Здесь покой и тишина. Здесь умиротворение. Иначе мир не устоит…
«Подпорка» раскрывается, я падаю вперед, на колени, и едва осознаю (ну почему, почему мерцание вдруг такое яркое?) как мимо меня за другим, лучшим симбионтом тянется ветка дерева, вот-вот коснётся чужой руки, и обидно так, что слёзы на глазах. Всё для других — нега, цветущие луга и прекрасные сны. Почему?.. Пытаюсь встать, но чувствую на щеке движение воздуха от чего-то быстрого и блестящего, опять, теперь по собственному почину, падаю на землю, делаю кому-то подножку., как учила Нат…
— Вставай, Таша́! Вставай!
Нат тянет за руку. В другой — нож с тёмным лезвием.
— Откуда у тебя нож?
— А нас что, обыскивали? — фыркает.
— Кто это был?
— Хрен их знает. Я крылья заметила.
— А я рога… Демоны!
Нервно смеёмся.
— Нат, их в наше дерево утащило?
— Ага, блин, в лично тобой посаженное… В разные вроде утянуло. Да быстро так… Я вообще не поняла, сколько их было… Вставай, Таша́, пошли отсюда.
— Пошли. А куда?
— К ки́ли! Теперь они должны нам хоть что-то объяснить.
Мы идём.
Я с правой ноги, она — с левой.
В новую, интересную жизнь. И не хотим знать, каков будет финал.
3
Мне так хорошо. Так спокойно. Я одна. Я всегда была одна. Руки мои — ветви. Ноги — листва. Я тянусь головой высоко-высоко, и мерцающее небо бьётся в такт моему сердцу. Ничего до. Ничего после. Никаких тайн…
Теперь ты там, где знают все, скажи:
Что в этом доме жило кроме нас?
А.А.А.
Тише, ветер, нечего так страшно завывать в оконных рамах. Не видишь, баба Оля отдыхает. Спит уже два дня, на холодный пол легла, глаза не закрыла. Неужто так устала, что до постели дойти не смогла? В моём блюдце высохли последние остатки молока, а она всё лежит, не шелохнётся. Приглажу её растрепавшиеся волосы, может быть, тогда она вспомнит Шушу? Надо же, не шевелится всё равно. Баб Оль? Вставай! Я скучаю.
Хлопаю дверьми, гремлю кастрюлями на кухне, сбрасываю на пол тарелки. Мне нравится смотреть, как они разлетаются на множество маленьких кусочков. Раньше баба Оля мне бы этого не позволила, а теперь лежит и голову повернуть лень. Как можно столько спать? И откуда здесь взялся этот мерзкий запах? Так пахнут дохлые крысы, если заваляются где-нибудь в углу. Помню, в старом бревенчатом доме я громко стучал, помогая хозяину разыскивать гниющие тушки.
Дохлые крысы? Баба Оля! Ты что? А как же Валька, её не дождёшься?
Срываю с комода Валькину фотографию. Она разбивается, размётывая во все стороны брызги прозрачных стёклышек.
Что же делать? Не смотри на меня так, баба Оля.
Весь вечер сбрасываю со своих мест всё, что попадётся, скриплю половицами, вою в водопроводных трубах.
Водопроводных? Быстрей на кухню — сорвать кран. Из обломанной трубы вырывается прозрачный фонтанчик, окунаюсь в него, брызгаю во все стороны. Если нет молока, достанет воды. Теперь в ванную, бросаю на пол шланг от душа. Вот, натворил! Уселся в зале на комоде, наблюдаю, как вода выползает из-под двери в ванную, соединяется с ручейком, текущим из кухни, поднимается. Баба Оля уже вся промокла.
Звонок, кто-то пришёл. Мы гостей не ждали. Бросаю в закрытую дверь пустое ведро. Я тоже звонить умею, почище некоторых. Голоса за дверью, не разобрать, что говорят. Шаги. Уходят прочь. Ох, баба Оля, баба Оля, на кого ж ты меня…
Опять звонок, молчу. Чего греметь? Хозяйку уже не поднимешь. Кроме соседки Марии и не заглядывал никто, да и та преставилась не так давно. Оля затосковала совсем, всё глядела на Вальку, ждала, что дочь навестит старуху. Куда там. А теперь вон сколько гостей навалило. Да только нет тут никого.
Скрежет, адский скрежет. Входная дверь распахивается. Скорее в шкаф, прижаться к теплому дереву и замереть. Голоса. Выглядываю в щель. Ходят, брезгливо закрывая носы рукавами. Трое молодцев в одинаковых серых одёжках. Шапки потешные на головах. Тётя Сара с нижнего этажа с зятем своим. Ещё соседи. Никак хоронить Олю пришли.
— Это хозяйка квартиры? – спрашивает Сару один из молодцев.
— Да, — дрожащим голосом отвечает Сара.
— Давно умерла, — пожимает плечами молодец. — Говорите, только сегодня вода заливать стала?
— Тут такой тарарам весь вечер был, мы грешным делом подумали, Ольга с ума сбрендила, хотели скорую вызывать.
— Вызывайте. Квартиру нужно опечатать. Родственники у покойницы есть?
— Дочка, только мы давно её здесь не видели, а ведь живёт на соседней улице, стыда ей нету. Ох, Оля, Оля…
— Ладно вам причитать, идёмте, здесь нечем дышать. Стояк перекройте кто-нибудь.
Гости убрались восвояси. Гляжу в щель, а там Олины глаза. Закрыть побрезговали. Эх, люди, люди. Холодно с вами. Распластываюсь по деревянному днищу, согреваюсь и проваливаюсь в забытье.
***
Кто это там шебуршится? Выглядываю из шкафа. Сухо, бабы Оли нет. Толстая тётка с туго затянутым на макушке черным хвостом шваброй машет. Подкрадусь-ка я к ней сзади, хвост причешу. На тебе, повернулась. Валька? Так вот во что превратилась крепкая с тугими косами девица. Помнишь, как ты высмеивала мать, когда она оставляла мне на ночь блюдце с молоком, кривилась да пальцем у виска вертела. Эх ты! Седина на висках, а души не нажила. Бросила мать одну умирать. А ведь сама постареешь, и дети от тебя отрекутся, уж я-то знаю, такой грех без наказания не оставят. Шуша много наглых рож перевидал на своём веку. Приходит собаке собачья смерть. Только ради Оли тебя не трогал. А теперь… Телефон?
Ишь ты, трубку сняла, будто и впрямь здесь хозяйка.
— Да, я. Продаётся квартира…
Продаётся? Ах, вот ты чего удумала! Мать, поди только вчера на погост снесли, а ты уже продаётся? Ну, держись!
Предвкушая месть, зарываюсь в шкафу, напитаться сил от старого, но веками живого дерева. Мне без него никак, без дерева, истончусь совсем. Жду.
Наконец, когда Валька укладывается спать в Олину кровать, я выползаю наружу. Просачиваюсь под входную дверь. До мусоропровода рукой подать. Забираюсь в смердящую трубу. А, вот шерохтят, рыжие твари. Вы-то мне и нужны. Все сюда, собирайтесь. Сейчас повеселимся! Валька с детства боится вас до смерти.
Вскоре шевелящие длинными усами полчища подходят к двери, ручейком вползают в щель, добираются до спальни.
— Теперь — все на неё!
Вот, перестала храпеть, как трактор. Ручонками машет. Ай да молодцы, сплошь Вальку живым одеялом окутали. Отбивается. Не проснулась ишо? Ты глазёнки-то протри. Гляди, гостей сколько.
О, узрела! Верещит гнусным своим голосишкой. Ага, на кухню побежала за дихлофосом. Выстучу-ка я тебе, милая, крышкой по пустой кастрюле похоронный марш. О, застыла, дихлофос выронила. Чего уставилась на кастрюлю? Ну, гляди, гляди, авось чего и высмотришь, а я покамест тебя обработаю, как баба Оля делала. Крышку – чпок, и на беленький пенёчек нажимай, только чёрненьку точечку на нём Вальке в тапки направить надо. Чего скачешь, как стрекоза? Напугал тебя Шуша?
А-а-а, в прихожую кинулась, пальто в охапку. Крестишься, чурбан зелёный? Таким как ты крестное знамение во вред. Чур меня? Ладно. Дверью подтолкну и пальтишко в щели прикрою. Намаешься, чтобы выпростать. Шуша крепко держит. Отпускаю. Бух прямо на порог. Карабкается. Беги, беги, милая.
Днями скучаю – не с кем слова молвить. Только ветер завывает в окнах всё сильнее.
Это же надо как быстро от Вальки избавился, а теперь и поиграть-то не с кем.
Не тут-то было. Мне послышалось, или в замке поворачивается ключ? Дверь открылась. Чемодан? Вот ведь неугомонная Валька, мало досталось тебе от Шуши? Ну, держись! Ой! Да это ж не она.
Лицо белое, чистое и светится, что солнышко. Коса русая до пояса. Не из Валькиной породы девица. Вон как на пороге мнётся. Ладно, заходи, коли не шутишь.
Девушка отнесла в спальню чемодан и рюкзак с вещами. Продукты из супермаркета сложила в холодильник. Потом заварила чай, уж больно замёрзла с дороги.
Мама не хотела отпускать её в большой город, но Ольга всегда была упрямицей, успешно сдала экзамены в медицинское училище, сама, без всякой посторонней помощи. Правда, комнату в общежитии дали у чёрта на куличках, два часа на метро и автобусах добираться. Стала подрабатывать в больнице санитаркой. Однажды разговорилась с одной из медсестёр, посетовала, что далеко живет, а квартиру снимать дорого. Та понимающе покивала, на том и разошлись. Вчера эта медсестра Олю разыскала, сказала, что у одной её знакомой мать умерла скоропостижно, квартира пустует, рядом с училищем и больницей. Хозяйка жилплощадь сдавать хочет за совершенно смешные деньги. Ольга, как услышала цену, сразу согласилась, у неё на транспорт больше денег уходило. После смены помчалась к Валентине Ивановне, заплатила за полгода вперёд. Хозяйка радостно вручила Ольге ключи. Всё расхваливала, какая Оля милая и приятная. Простодушная девушка зарделась от комплиментов, стала в свою очередь благодарить хозяйку.
Назавтра с самого утра, собрав свои немногочисленные пожитки, Оля занялась переездом в новое жилище.
В квартире был бардак, повсюду валялись дохлые тараканы. Просторная кровать в спальне шиворот-навыворот. Но Оля родилась и выросла в деревне, к работе была приучена с малолетства и немедля взялась за веник. Вымыла полы, перестелила постель. К вечеру её новое жилище блестело чистотой. Девушка на скорую руку приготовила себе нехитрый ужин, попила чай с баранками и уселась на диван с учебником по химии, готовиться к экзамену. Углубилась в чтение и не заметила, как глаза начали слипаться, да так и уснула. Ещё бы, намаялась. Грохот в спальне заставил её подскочить. Мгновенно очнувшись, девушка ринулась в комнату. Оказалось, упал торшер, вот и тяжелое кресло на боку валяется рядом с балконной дверью. Может вор залез? Оля на цыпочках прокралась в кухню — никого. В спальне вновь что-то ухнуло. Девушка вздрогнула и, вооружившись шваброй, пошла обратно. Оглядев комнату, заметила, что статуэтка с туалетного столика упала и разбилась. Оля глянула на окно, может ветер сбил? Рама оказалась наглухо заклеенной на зиму. Девушка удивлённо пожала плечами, пошла за веником — осколки убрать и тут услышала странное шипение в ванной комнате. Включила свет и распахнула дверь почти одновременно. Да это же вода, вот растяпа, выключить забыла. Туго закрутила кран, вернулась в спальню, а там…
Волосы на голове зашевелились. На полу поверх осколков статуэтки лежала разодранная в клочья подушка. Ольга огляделась, вздохнула, подняла подушку и положила её на кресло. Перо нужно собрать, выстирать и сшить новый наперник. Ольга открыла шкаф, чтобы достать целлофановый пакет, а оттуда выплыла ещё одна подушка, из неё, разбрасываемые невидимой рукой, летели перья. Оля попятилась в угол, но упрямая подушка полетела следом. Ещё чуть-чуть и придавит её к стене.
— Ах ты, Шуша, пусти! Что я тебе сделала? – с испугу выкрикнула Ольга.
Подушка замерла в воздухе, а потом упала, подняв белоснежное облачко. И всё, тишина.
— Значит, Шуша. Я угадала, — отдышавшись, сказала Оля. — Меня Ольгой зовут, приятно познакомиться.
Тихо. Оля пошла в кухню, налила в первое попавшееся блюдце молока и поставила на пол со словами:
— Вот тебе, Шуша, гостинца. Не серчай на меня.
Вот ведь и в городе домовые бывают. Надо же. Девушка прибрала в спальне, помолилась на ночь и легла.
Вот это да! Оля вернулась, молодая, красивая, а я — старый дурак. Нет, чтобы хозяйку приветить. Эх, Шуша, Шуша, чего натворил-то? Оленька, добрая душа, молока налила. Я уж и запах забывать стал. Благодарствую, хозяйка. Ну, обознался, с кем не бывает. Теперича заживём с тобой, как прежде, душа в душу. Шуша в обиду не даст. Уснула, личико, что у ангела небесного, волосы – шелк, расчешу и приглажу их. Улыбается, значит, хороший сон видит Оленька. Отдыхай, хозяюшка, отдыхай, милая. Шуша оградит тебя от всех напастей.
Проснувшись рано утром и увидев своё отражение в зеркале, Ольга удивилась. Её длинные, цвета свежескошенной пшеницы волосы были уложены в аккуратные локоны, волосок к волоску, точно она только что вышла из парикмахерской.
— Ай да Шуша! – догадалась она. — Спасибо за причёску, девчонки на курсе обзавидуются.
Девушка быстро умылась, позавтракала и отправилась на учёбу. Уходя, не забыла налить Шуше свежего молока. Вечером вернулась усталая. Юра обещал в гости зайти.
Они познакомились в больнице два месяца назад. Юрий навещал умирающую мать. Молоденькая санитарка с первого взгляда привлекла его внимание. Она мало походила на современных самоуверенных красавиц с силиконовыми губами, обколотыми ботоксом неподвижными лицами и татуированными бровями. Оля была другая — чистое лицо, тихий голос, милая улыбка. Ничего наносного.
Когда-то и Вика была совсем другой, но свалившееся на голову мужа состояние, вскружило ей голову. Она быстро устала от тряпок и взялась за себя. Пластические операции и процедуры до неузнаваемости изменили лицо жены. Юра пытался уговаривать, чтобы ничего не делала, убеждал, что любит её такой, какая есть, что это опасно, в конце концов, но Вику было не остановить. Сначала она подтянула обвисший после тяжёлых родов живот, потом подправила грудь. Дальше — больше. Сын рос с няньками. Вошедшей во вкус пластической хирургии женщине некогда было уделять внимание малышу. В погоне за внешностью Вика забыла обо всём. Занятия йогой, шейпингом и постоянные осмотры в институте красоты отдалили её и от мужа. Юра и так часто задерживался на работе, уезжал в длительные командировки, а теперь и дома стал хмурым и молчаливым. После ужина закрывался в своём кабинете и пил, безуспешно пытаясь представить модернизированную Вику в своих объятиях. Жена никак не могла понять, почему между ними вдруг выросла глухая стены. Винила во всём лишние килограммы и возраст — ведь ей уже за тридцать. Ничего, скоро муж увидит в ней прежнюю молоденькую Викторию и полюбит с новой силой. Доктор Агеев ей обещал. Тем временем Юра уже не мог приблизиться к Вике, все более походившей на говорящую гуттаперчевую куклу. Так они и жили, оттягивая агонию давно переставших существовать отношений. Вика стала начинать с упрёков каждый разговор, а после обычно требовала денег на новую дорогостоящую процедуру. Выслушивая её нападки, Юра привычно огрызался, но в деньгах не отказывал. Только жить переехал на дачу, сославшись на дорожные пробки, мол, оттуда к офису ближе. Потом мама Юрия попала в больницу с инфарктом…
Ольгу смущали настойчивые ухаживания взрослого мужчины, но прекрасные букеты с записками самого возвышенного содержания и переполненные неизбывной тоской глаза Юрия сделали своё дело. Девушка влюбилась. Стали встречаться. Юра так берёг своё нечаянное счастье, что не стал говорить Оле о том, что женат. Девушка вопросов не задавала, списывая редкие встречи с любимым на его вечную занятость. Даже близким подругам про Юру не рассказывала. Зачем кому-то знать?
Беглый взгляд на настенные часы вывел её из задумчивости. Юра вот-вот придёт. Она подхватилась, начала готовить ужин. Когда стол был почти накрыт, в дверь позвонили. Оля заглянула в зеркало, пригладила волосы и полетела открывать. Юра с порога принялся целовать её заиндевелыми с мороза губами:
— Любимая, как же я соскучился.
— Ой, да что же мы тут стоим, проходи, сейчас ужинать будем, — Оля помогла ему снять пальто, проводила в комнату и усадила за стол. Весь ужин Юра не мог отвести от неё взгляд.
— Юра, ты чай с лимоном будешь? – вывела его из задумчивости Оля.
— А? Да. Спасибо, хозяюшка, накормила. Так вкусно!
— Да что ты, это так, по-быстрому, что успела, — улыбнулась Оля. — Ты ж там в своих поездках домашнего не ешь, вот и показалось, что вкусно.
***
Вот ведь ворохбятся всю ночь, и откуда силы берут? Любит тебя, Оленька избранник твой, крепко любит. Загляденье и только. Это тебе, милая за все твои мытарства воздаяние. Вальке такого подарка век не видать, точно говорю. Ладно, пойду и я на покой. Чего глазеть?
Очнулся, свет в щель пробивается. Никак утро уже. Оля в постели одна. Крепко спит. Кавалер-то куда подевался. А, вот, на кухне, по телефону с кем-то разговаривает:
— Вика, чего ты хочешь, я работаю. Нет, на выходные домой не вернусь…ты же знаешь. Не кричи, у меня тут люди. Говори, что тебе надо. Липосакция? — дверь кухонную прикрыл. — Сколько? Сними с моей карты и, очень тебя прошу, сегодня мне больше не звони. Что? Хорошо. Сына от меня целуй.
Ах ты, ирод!! Сына от тебя поцеловать? Я ж тебя сейчас поцелую. Вот она мухобойка, по затылку его, по затылку. Будешь знать, как Оленьку обманывать. Обернулся, а за ним Оля стоит, пришла. Глаза спросонья трёт. Мухобойка на пол упала.
— Оленька, ты слышала?
— Слышала, что?— потягивается.
— Ну, как я тут болтаю.
— Не слышала ничего,— с этими словами Оля подняла мухобойку и на место её положила.
И правильно, мало ему мухобойки, его шваброй перетянуть надо.
— Тогда зачем дерёшься?
— Я дерусь?
— А кто меня мухобойкой по голове стукнул?
— Да? – Оля огляделась, потом улыбнулась. — Ой, Юр, это Шуша. Меня тоже пугал. Ты поздоровайся с ним, он и отступит.
— Кто такой Шуша?
— Домовой.
— Домовой? Оля, ты что?
Опять ко мне тылом развернулся, шарах тебя шваброй по лысеющей макушке и Оленьке в руки отдал.
— Э-э, это не я, — с испуга выронила швабру Оля.
— Зачем ты так? Если всё слышала, так и скажи, можем поговорить, как люди.
— Слышала что?
— Ладно, не хочешь говорить, не надо, — почесал затылок Юрий. — Ты вообще, здорова?
— Юра, ты что, издеваешься?
— Я умываться пойду.
Это хорошо, тарелочки твоя головушка ещё не пробовала. Обманщик! Нечестивец! На!
— Ай! Ольга, это уже не смешно.
— Милый, дорогой, прости. Больно? – гладит его по макушке, обняла. — Шуша, успокойся, это Юра, он хороший, не дерись.
Ага, хороший, знаем мы его хорошесть. Срамота!
— Оля, ты в своём уме?
— Да.— Обидевшись, Ольга вышла из ванной.
Ага, телефон евоновский, скину на пол и стулом, стулом…
— Это уже переходит все границы,— выскочил на звук Юрий, — Да, я виноват перед тобой, но зачем же так?
— Как, так? Ты что, мне не веришь? Шуша!
— Так, ладно, понял. Я пойду.
— Куда?
— Домой, к жене и сыну,— он поднял телефон, вернее то, что от него осталось.
— Куда? – заиндевела Оля.
— Да, Оля, я женат.
— Как женат? – руки, уже готовые обнять любимого, опустились. Юра отвернулся и ушел в спальню.
Поглядим, что делать будет.
О, одевается, иродово отродье, люстру тебе на башку, вместо шляпы…
А-а-а? Больно? А ей каково? Как она после этого жить будет? Кому сможет довериться? Выпрастывает свою бесстыжую голову.
— Юра? – прибежала Оля.
— С дороги, полоумная, убьешь ведь.
Девушка отстранилась. Она смотрела Юре вслед и не могла понять, как в одно мгновение этот родной и любимый человек вдруг стал ей чужим. Совсем чужим. Вздрогнула, когда хлопнула входная дверь.
Лжец, туда тебе и дорога! Вон! Чтобы ноги твоей поганой тут не было!
Девушка повернулась, сделала шаг и упала на постель, обняла подушку, на которой спал Юра и разрыдалась.
За что? Почему? Как он мог всю ночь напролёт шептать ей:
— Любимая…
А потом уйти к жене и сыну. Уж лучше бы ей этого не знать.
Оля, Оленька, не убивайся так, я ж не со зла…глажу ей волосы.
— Прочь, прочь от меня! Откуда ты взялся на мою голову?
***
Весь день хозяйка ходит по дому тихо, глаза высохли, а в них стужа лютая, даже мне холодно стало. Пойду, в шкаф зароюсь, сил нет смотреть на тебя такую. Ночью выбираюсь на кухню. Надо же, свежее молоко. Обиделась, а не забыла Шушу. Значит, простит, обязательно простит. Спокойной ночи, Оленька.
Свет, хозяйка шкаф открыла — разбудила Шушу. По измятой постели разбросаны вещи. Чемодан достала, складывает, сама чернее ночи. Оля, ты что ж это удумала? Уходишь? А как же я? Я ж к тебе всей душой прикипел. Не оставляй Шушу. И бывают же у зрячих слепые глаза. Я ж только добра тебе желаю. Оля!
Вот и чемодан закрыла уже, за сумку принялась. Что же делать? Шкатулка в её руках деревянная, в сумку кладёт. Ох, и колятся твои украшения, тесноват новый домик для Шуши, зато с тобой, навсегда с тобой.
Ольга закрыла молнию на сумке, отдышалась. Деньги за квартиру уже не вернуть, Юру тоже. Но лучше в общежитии жить, чем в этой страшной квартире. Девушка перекрестилась, присела на дорожку, и, подхватив вещи, начала спускаться по лестнице.
Все события вымышлены,
Совпадения случайны.
Фархад сидел у пульта, тревожно мигающего красными индикаторами, и повторял снова и снова:
— Дельфин, дельфин, я База, приём.
Сделав короткую паузу, он уставился на перечёркивающую монитор прямую линию, как будто от этого она изогнётся, начнёт показывать частоту, которая означает, что там, на дне Байкальского моря экипаж батискафа «Мир-2» жив и в сознании. С экипажем и с батискафом всё в порядке. А прямая на мониторе – это просто аномалия, технический сбой… Или сигнал экранируется подводным хребтом.
Фархад поморщился – пусть даже сигнал экранирован, всё равно не будет на мониторе такой нечеловеческой прямой. И снова в эфир полетело тревожное:
— Дельфин, дельфин, я База…Как меня слышите? Приём…
Экипаж перестал отвечать пятнадцать минут назад, но кислород в батискафе ещё есть, поэтому надежду терять нельзя. В крайнем случае, батискаф откачает балласт и всплывёт. И аспирант-гидролог Фархад Налимов продолжал повторять позывной снова и снова. Там внизу, под многометровой толщей воды, между островами Ольхон и Святой нос, в Баргузинском заливе, в самой глубокой части Байкальского моря в районе нефтепроявления висел без движения и признаков жизни батискаф. А в нём застряли научный руководитель Фархада профессор Илья Владимирович Белозёров и друг Фархада Денис – талантливый механик. Если и была на кого надежда, что всё наладится и батискаф поднимется, так это на него.
Экипаж батискафа должен был заснять редкое явление – то, как со дна моря из битумных холмов, похожих на сталактиты, сочится нефть и капельками падает вверх. Удивительное дело – нефть сочится постоянно, несчётное количество лет, а вода Байкала при этом одна из чистейших в мире! Учёные выяснили, что Байкальская нефть – источник питания для микроорганизмов. Они-то и очищают воду. Илья Владимирович был уверен, что тут они найдут способ очистить воды мирового океана от нефтяных загрязнений. Нужно было собрать суммарную ДНК микроорганизмов, находящихся в кристаллах газогидрата; собственно, для этого и погрузились. Планировали при помощи манипулятора взять образцы газогидратов, положить в контейнер и поднять на поверхность, и там уже в лаборатории исследовать.
И всё! Работы на час. Плюс время на спуск и подъём.
Сейчас по расписанию батискаф должен был готовиться к всплытию. Но по какой-то причине его двигатели молчали. Если неполадки, то достаточно откачать воду из балластных сфер, но экипаж не выключал магнитные замки…
Конечно, когда аккумуляторы разрядятся, то магнитные замки расстегнутся сами, вода из балластных сфер будет откачана автоматически и батискаф всплывёт, но когда это ещё будет?! Экипажу кислорода не хватит. Поэтому вся надежда на Дениса.
Случись поломка близко к поверхности, экипаж мог бы попробовать покинуть двухметровую сферу и всплыть самостоятельно. И, несмотря на крайне низкую температуру воды, шанс выжить не был бы нулевым.
Но беда заключалась в том, что гондола лежала на дне, а до поверхности было полторы тысячи метров…
Работа шла в штатном режиме. Ничего не предвещало отказа оборудования. Батискаф только что прошёл техосмотр. Денис – механик от бога. Задача была поставлена простая, без каких либо заморочек. Такое проделывалось уже не единожды. И вдруг…
Перед тем, как сигнал исчез, произошла единственная странность – Денис воскликнул:
— Ох, ёпт! Это же…
И всё! Звук потух, кривая сигнала выпрямилась.
И в эфир полетело тревожное:
— Дельфин, дельфин, я База, ответьте…
***
Денис орудовал манипуляторами, наблюдая за ними на мониторе. Он поднёс манипулятором к иллюминатору образец – прозрачный кусок газогидрата, который тут же разломился и быстро уплыл вверх. Это было что-то фантастическое – ты берёшь то, что много лет лежит на дне, и после этого взятое быстро уплывает вверх… Пришлось повторить процедуру, но уже с учётом плавучести образца.
Оставалось аккуратно срезать вершину битумного холма, на которой время от времени появлялись густые тёмные капли. Они росли, набухали, а потом отрывались и падали вверх, всплывали. Капли нефти.
Холм был хорошо освещён прожекторами батискафа. Один манипулятор аккуратно обхватил макушку – важно было не раздавить эту хрупкую субстанцию. Другой манипулятор должен был подрезать пирамидку. И, поддерживая, перенести к контейнеру, опустить в него, завернуть крышку и поместить в хранилище. И всё! Можно всплывать.
Прежде чем подрезать пробу, Денис на минуту задумался – сколько же лет эта нефтеносная сосулька росла? И вот теперь в одно мгновение будет разрушена. Но наука требует жертв, и Денис погладил рукоятку манипулятора. Нож на том конце двинулся к пирамидке. И тут…
И тут в освещённом конусе возникла она. Русалка.
Все, как положено – длинный хвост, волосы распущены, несколько прядей забраны жемчугом. Между пальцами – едва заметные перепонки. Но не худенькая, как в диснеевском мультике, а, что называется, в теле. Всё-таки, Байкал – это вам не экватор!
Русалка взмахнула крепким хвостом и в одно мгновение оказалась около иллюминатора. Раскосые глаза, широкоскулое лицо, носик пуговкой, за ушами малозаметные жабры…
— Ох, ёпт! Это же… – воскликнул Денис и замолчал, боясь произнести вслух. Вдруг глюки? Он скорее поверил бы в зелёных человечков или какого-нибудь ихтиозавра, чем в… Да ещё на такой глубине!
А русалка начала поворачиваться вокруг хвоста, словно взводила пружину. Потом резким, насколько это возможно в воде, движением раскрутилась и жахнула что есть мочи по гондоле хвостом, прямо в районе технологического шва.
От удара гондолу тряхнуло. Мужчины покачнулись, теряя равновесие и инстинктивно хватаясь за то, что попало под руки. Монитор связи мигнул и потух…
— …русалка… – чуть слышно прошептал пораженный профессор, и мужчины переглянулись.
Русалка жахнула ещё раз. Погас свет. После третьего удара в технологическом шве, там, где соединяются полусферы гондолы, появилась течь. Пока ещё небольшая, но Денис понимал, что это вопрос времени – давление воды будет сминать батискаф, и течь усилится. Если, конечно, до того они не всплывут.
Неосознанно Денис прижался к иллюминатору и крикнул в темноту:
— Стой! Остановись! Не надо! – он не знал, на что рассчитывал, и кричал скорее интуитивно.
Русалка словно услышала его, бить перестала, но не уплыла. Расталкивая воду хвостом, она повисела немного напротив переднего иллюминатора, заглядывая внутрь, а потом принялась нарезать круги вокруг батискафа – в свете аварийных светодиодов её было хорошо видно.
Её движения были гибкие и грациозные, несмотря на приличные формы. Высокая грудь, широкие бёдра, переходящие в слегка приплюснутый хвост, заканчивающийся мощным плавником. Ростом русалка была немного повыше Дениса, не говоря уже об Илье Владимировиче. Всё её тело покрывала тёмная чешуя. Длинные волосы широким шлейфом тянулись за головой и зависали, когда голова была неподвижна. Взгляд, который она не отрывала от батискафа, был острый и гневный.
Из шока Дениса вывела капля воды упавшая ему на руку – технологический шов был мокрым. Денис вернулся к панели управления. Большинство кнопок и тумблеров не отвечало, индикаторы не горели. Только манипуляторы отозвались. Но стоило Денису пошевелить механической рукой, как русалка снова саданула хвостом по корпусу гондолы.
— Всё, всё! Я больше не буду! – закричал Денис, метнувшись к иллюминатору.
Русалка зависла напротив, уперев руки в боки, и усмехнулась.
— Она понимает! – восхитился профессор. – Вы понимаете?! Она понимает! Неужели разумная форма жизни?!
— Похоже, что так, – согласился Денис. – Хотя, может, и совпадение…
— Но как же через иллюминатор? Как она нас слышит? И как понимает? – не унимался профессор.
— Не знаю… Металл и вода хорошо проводят звук… Она знает язык… она же местная… или телепат, – автоматически ответил Денис, изучая панель управления.
— Это же такое открытие! Мы должны исследовать… Ты подожди только, не всплывай! Мы должны понаблюдать… – взмолился профессор.
— Да мы и не сможем сейчас всплыть. Даже если бы захотели. Связи с замками нет, – нервно усмехнулся Денис.
А русалка подплыла к иллюминатору и заглянула внутрь батискафа. Илья Владимирович и Денис почувствовали себя очень неуютно.
***
Её звали Эржена. Она родилась в дельте Селенги, в заливе Провал, который образовался после сильного землетрясения – огромный участок суши в одночасье ушёл под воду, образовав залив. Вода Селенги, очищенная в широкой и ветвистой дельте, была полна кислорода. Это место издревле русалочий род выбирал для рождения детей.
Мама Эржены оставалась с маленькой дочкой, пока та не научилась прятаться и добывать пищу, а потом оставила малышку, чтобы не привлекать внимания недобрых глаз. Лишь тёмными безлунными ночами приплывала проведать маленькую русалку и приносила гостинец – несколько свежих омулей.
Когда Эржена подросла, то переселилась к истоку Ангары – там у её отца были большие стада омулей. Эржена любила вместе с отцом выходить пасти их. Иногда русалка потихоньку подплывала к рыболовному судну и слушала рыбаков – мир людей казался ей интересным и необыкновенным. И к предостережениям отца она относилась легкомысленно.
Бывало, что расшалившаяся русалка показывалась рыбакам. Блеск чешуи и водовороты, которые она устраивала, породили среди рыбаков легенды об омулевой бочке. Когда Эржена впервые услышала эти сказки, она долго смеялась, но отец был недоволен. Он сказал, что они должны быть особенно осторожными. Как только люди узнают о русалках, жить в этих местах станет невозможно – понабегут, перекроют озеро вдоль и поперёк сетями.
И он как в воду смотрел. Всё больше и больше сетей появлялось в озере, перекрыли все бухточки и заливы. Нет, русалок пока ещё никто не видел, снасти ставили на омулей. Но спокойной жизни пришёл конец.
Несколько раз Эржена чудом избегала опасности быть пойманой, и один раз отец едва успел порвать леску, из которой была сплетена сеть, и освободиться. Он изрезал ладони, и потом долгое время не мог ловить рыбу. Да и после того, как раны зажили, кисти скрутились, перепонки оказались повреждены.
Отец больше не мог плавать быстро, омулей выловили браконьеры, и семья начала голодать. На семейном совете решено было покинуть Байкальское море – по подземному тоннелю переправиться в тёплые моря к дальним родичам.
Эржене это решение пришлось не по душе, и она отказалась покидать родные воды. Она переселилась в Баргузинский залив на Ушканьи острова к нерпам – пресноводным тюленям, которые по преданию приплыли на Байкал из северных морей через тот самый тоннель, и объявила войну людям – и рыбакам, и туристам, и учёным. Она решила спасти своё море, свой мир.
***
Фархад прошёлся по кабинету. Время было на исходе. Кислорода в оставалось только-только подняться. С такой глубины быстро не поднимутся, даже если откачают всю балластную воду…
Ну почему они не дают о себе знать, и почему батискаф не шевелится? Может, он застрял?
Как же можно спасти экипаж, если они так и не всплывут? Фархад запустил руки в волосы, собрал их в горсти и потянул. Он считал, что от такого упражнения кровь приливает к голове и от этого улучшается мыслительная деятельность.
Как бы там ни было, Фархад начал перебирать способы спасения. Можно было бы, к примеру, погрузиться на другом батискафе, зацепить манипулятором за поплавок терпящего аварию и попробовать его вытащить. Двигатели у этой модели были отличными. Вполне вытянули бы.
Фархад усмехнулся: «Хорош план, только нет другого батискафа! На ремонте он. Двигатель полетел»…
… и неизвестно, Денис с Ильёй Владимировичем слышат ли Фархада или нет? И весточку никак передать не могут… И вообще неизвестно – живы ли? Иначе давно выстрелили бы буем, с прикреплённым к нему кевларовым тросом, и их бы уже подняли… Не исключено, что экипаж погиб…
Фархад опять тряхнул головой и суеверно постучал по дереву. Потом ущипнул себя больно – чтоб не думал больше о плохом, и снова начал повторять в микрофон:
— Дельфин, дельфин, я База, ответьте…
Надо бы проанализировать аварийные ситуации с батискафами и то, как проводились спасательные работы… Эх, были бы где-нибудь в открытом море, можно было бы позвать на помощь. Хоть тех же японцев или амеров. Ну, или своих военных. Всё-таки, у них есть опыт спасения терпящих бедствие.
Но переоборудованная баржа «Метрополия» находилась на озере Байкал. А здесь нет флота. Нельзя же всерьёз называть флотом горстку, ну ладно, большую горсть, прогулочных катеров. Доставить сюда батискафы было непросто, и не в один день…
А вдруг у них что-нибудь с давлением случилось? Надо на всякий случай барокамеру приготовить. Вдруг понадобится срочно пройти декомпрессию? Конечно, на батискафе поддерживается атмосферное давление, но всё-таки… Нужно всё предусмотреть…
Фархад кинулся на палубу распорядиться, чтоб проверили барокамеру, и успокоился, получив сигнал от боцмана, что всё готово, хоть сейчас вселяйтесь!
Фархад вернулся к микрофону и снова безрезультатно позвал «Дельфина».
Можно было бы зацепить тросом или якорем и поднять их.
Но глубина!.. Было бы двести-триста метров, даже пятьсот – это было бы возможно, а тут – полторы тысячи!
А если зацепить огромным магнитом…
Если бы был магнит…Хотя и это не помогло бы – корпус-то из марагеновой стали! И для батискафа используют нейтральную к магниту…
Или, к примеру, была бы там торпедная камера, можно было бы выстрелить Денисом и Ильёй Владимировичем.
Но, во-первых, глубина – декомпрессия убьёт надёжно, а во-вторых – на батискафе нет торпедной камеры.
А ещё можно заряд подвести под днище и взорвать, тем самым подтолкнуть… А дальше уже он сам – сбросит балласт и всплывёт…
Фархад покачал головой, вытряхивая глупые мысли, и с новой силой начал повторять:
— Дельфин, дельфин, я База… Как меня слышите? Приём…
***
Эржена заглянула в большой иллюминатор и осталась довольна – мужчины были деморализованы и боялись пошевелиться. Она спокойно оплыла батискаф, теперь уже рассматривая внимательно аппарат для глубоководных погружений. Светящийся светодиодами, он хорошо был виден со всех сторон – и сферическая гондола с большими иллюминаторами – центральным и двумя боковыми, и винтовые двигатели. Эржена подплыла к манипуляторам и попробовала руками раздвинуть зажим, который обхватил пирамидку, но безрезультатно.
Она резко приблизилась к иллюминатору и властным жестом указала на зажим, при этом угрожающе повела хвостом.
Один из мужчин, тот, который помоложе, крикнул:
— Я уберу его! – и добавил несмело, – ты ведь позволишь?
Эржена, не отрывая от него глаз, медленно кивнула. Цепочка воздушных пузырьков поплыла вверх.
Мужчина легко коснулся манипулятора, проверяя, слушается ли? Ведь батискаф оставался обесточенным – Эржена постаралась.
Мужчина вернулся к иллюминатору:
— Мне нужно починить… они не работают…
Эржена снова угрожающе повела хвостом. Она едва сдерживалась, чтоб не лупануть что есть дури по батискафу.
— Я должен починить, иначе никак… — взмолился мужчина.
— Может, я попробую с ней поговорить? – встрял второй. И продолжил, обращаясь к русалке, – понимаете… кхм… барышня, это же сложное оборудование! Оно ведь само работать не будет… Тут ведь ручки нужно приложить…
Эржена висела напротив иллюминатора, руки в боки, а хвост нервно подёргивался. Она была раздражена. Мало того, что не освобождали нефтеносный сталактит, так ещё и разговаривали с ней таким тоном.
Мужчина же, глядя чуть-чуть поверх головы подводной девы, монотонно продолжал:
— Техника, тем более такая сложная, не может работать по мановению вашего очаровательного, извините, хвостика. Техника – это сложный механизм! И законы механики и электричества никто не отменял, даже на дне Байкальского моря. Они объективны и не зависят от нашего настроения… И если Денис, наш замечательный техник, не проверит электрические сети…
При слове «сети» Эржена пришла в бешенство. Она извернулась и шлёпнула хвостом по иллюминатору. На просвинцованном стекле образовалась трещина, которая паутинкой поползла в разные стороны. Но стекло пока держало давление воды, правда, было непонятно – надолго ли?
— Остановись, пожалуйста! – взмолился молодой. – Ты нас угробишь! Профессор говорил только об оборудовании, только о батискафе, понимаешь? Давай я сейчас всё починю, и мы уберёмся отсюда, хорошо? Только не бей больше своим прекрасным хвостом, ладно? Он действительно красивый! Но батискафу от него плохо, понимаешь?
Эржена кивнула, злорадно улыбнулась и медленно поплыла вокруг батискафа, плавно двигая хвостом, красуясь, демонстрируя своё величие, мол, вот она я – красивая и сильная, и я отсюда не уплыву, пока вы не уберётесь, так или иначе. И вы будете мне подчиняться!
— Я пойду ремонтировать, хорошо? – попросил молодой.
Эржена подплыла к боковому иллюминатору.
— Постарайся не бить хвостом, хорошо? – снова попросил он.
Эржена перекувыркнулась в воде.
— Так я начинаю? Я сейчас перещёлкну тумблеры и перезапущу систему. Может загореться свет, ты, главное, не пугайся. Хорошо?
Русалка медленно кивнула. Она висела напротив центрального иллюминатора, словно кошка, которая точно знает, что эта мышь от неё не уйдёт.
— Я включаю, – и молодой щёлкнул первым тумблером.
На третьем щелчке загорелся прожектор, на пятом – отозвались манипуляторы. Мужчина проверил их и аккуратно разжал захват, отпуская пирамидку.
Эржена метнулась к битумному холму, осмотрела его, проводила взглядом оторвавшуюся каплю нефти.
Позади раздался звук двигателя – батискаф начал срочное всплытие.
Эржена оставила пирамидку, догнала батискаф, развернулась и хладнокровно со всего маха ударила по главному иллюминатору.
Всё стекло покрылось сетью трещин. В трещинах проступила вода. Сначала немного, потом сильнее, ещё сильнее…
Один из мужчин инстинктивно вскинул руки, чтобы удержать стекло, но от его прикосновения оно рассыпалось, и ледяная байкальская вода хлынула в батискаф.
***
Солнце только-только коснулось противоположного берега, спровоцировав буйство красок и в небе, и на воде. Фархад и Денис стояли на палубе переоборудованной баржи «Метрополия», перед ними на палубе возвышался «Мир-2», помятый и с разбитым передним иллюминатором. Друзья потягивали из фарфоровых кофейных чашечек свежесваренный кофе и любовались сказочно красивым закатом.
— Я думал – с ума сойду, когда вы перестали отвечать, – с улыбкой говорил Фархад. Так говорят люди, когда смертельная опасность осталась далеко позади.
— Да я тоже решил, что всё, приплыли. Представляешь, разгерметизация на полуторакилометровой глубине. Пережить такое и врагу не пожелаешь…
Кричали чайки, дул лёгкий ветерок, небольшая волна плескалась у борта, запах моря смешивался с запахом хорошего кофе – Фархад по случаю спасения друга распечатал свои запасы, сам смолол и сам сварил.
— Ты уверен, что русалка? – спросил Фархад. Но спросил не так, как если бы ему на самом деле нужно было установить истину, а так, словно удивлялся вместе с другом: надо же? Русалка…
— Представляешь?..– засмеялся в ответ Денис. И добавил мечтательно, –Красивая… С характером!
Друзья помолчали немного, рассматривая батискаф. Без стекла, с вмятинами он представлял удручающее зрелище.
— Да…Ну вам и досталось… — кивнул в сторону батискафа Фархад.
— Да уж! – подтвердил Денис. – Как вспомню её глаза… В глазах словно небо отразилось – такие голубые. На глубине и – небо… А злые… А ещё у неё нос пуговкой. Представляешь? И волосы такие длинные… и грудь… пятый, как минимум! Такая красота!.. И с хвостом…
— Влюбился, что ли?! – добродушно усмехнулся Фархад.
Денис ничего не ответил, лишь улыбнулся своим мыслям.
Фархад отхлебнул кофе. Денис полюбовался чашечкой на фоне закатного неба, вдохнул чудесный аромат и немного отпил. Закрыл глаза и покатал кофе во рту, собирая все оттенки вкуса, потом с сожалением проглотил и блаженно произнёс:
— Амброзия… там, на дне, я мечтал о кофе… Только ты так умеешь его варить!
Фархад скромно промолчал.
Солнце уже почти село, только маленький кусочек отливал червонным золотом. Ветерок стих, чайки улетели на покой, но волны по-прежнему продолжали плескаться.
— Я всё хотел спросить, – говорит Фархад, – как вам удалось всплыть? С такими-то повреждениями…
Денис с сожалением допивает кофе и, глядя, как последний луч солнца скрывается за горизонтом, говорит:
— А нам и не удалось.