Поклонницам тёмного фэнтези посвящается
…И ещё одно слово заклятья произнесено. Теперь Диана ощутила запах. Неприятный, едкий — сера? Запершило в горле, глаза начали слезиться.
Следующее слово. Начерченная на деревянных досках пола пентаграмма из чёрной становится тёмно-багряной, как остывающие угли. Не остывающие — набирающие жар, готовые воспламениться! Захотелось немедля выскочить из круга, прервать ритуал, — и будь, что будет!
Следующее. Сколько их осталось? Три? Над головой зашуршало. Нечто огромное, невидимое во мраке, царящем под сводами зала, двинулось вниз. Не останавливаться!
Слово! Громко хлопнули крылья. И будто повинуясь этому звуку, факелы погасли. Все, одновременно. Кто-то из девчонок сдавленно ойкнул, шарахнулся в сторону. Нет, бежать поздно. Некуда бежать. Непроглядный мрак зажал их со всех сторон, и только огненная пентаграмма…
— Лебедева, так мы на дискотеку идём или как?
Лена досадливо обернулась к сидящей на подоконнике подруге.
— Анжела, ну подожди минутку! Тут такое!
— Да никуда твоя книжка не денется. Завтра дочитаешь, — Костикова выпустила колечко дыма к открытой форточке.
Вообще-то курить в комнате не полагалось. Не из-за дурацкого распоряжения коменданта общежития, просто так совпало, что обе жительницы тридцать шестой оказались некурящими. Лишь для Анжелы Костиковой делалось исключение, как для давней школьной подруги. Единственной настоящей подруги Лены в Градске, куда девчонки приехали поступать год назад. Куда их привезли Анжелкины родители, если быть до конца точной. Дочь «поступили» в торговый, Лебедева стала студенткой ГИПиМа — Градского института психологии и менеджмента.
— А, ничего ты не понимаешь! — Лена с сожалением захлопнула книжку, запоминая номер страницы и абзац, — закладок, тем более загнутых уголков, она не признавала. — Я же на самом интересном месте! Если Диана сумеет провести ритуа…
Она запнулась на полуслове — дверь комнаты приоткрылась. Татьяна Варламова, соседка и одногруппница, вернулась из душа. Полудетский халатик в синий горошек, на голове — тюрбан из полотенца, в руках — пакет со стиранным бельём. Сморщилась, уловив запах табачного дыма, но не возмутилась. Она всегда и со всеми старалась быть доброжелательной, дружелюбной. Или казаться таковой. Лену это раздражало — не могла понять, что собой представляет Варламова в действительности. Почти год прожили в одной комнате, а ни о чём, кроме институтских дел, не разговаривали.
— Добрый вечер, Анжелика.
— Превед, медвед. С лёгким паром.
— Спасибо.
Варламова двинулась было к своему углу, но Костикова остановила:
— Танюха, вот ты деревенская, знать должна. Скажи: колдовство и правда бывает?
Варламова напряглась.
— Ты почему спрашиваешь?
— Да Ленка всё книжки про магию да колдовство читает. А мне интересно — выдумки это или нет?
Татьяна улыбнулась, села на койку, принялась перебирать содержимое пакета.
— Конечно выдумки. Что в тех книжках написано — чушь полнейшая. На самом деле всё не так.
Лена едва не задохнулась от возмущения. Выпалила, обращаясь к Костиковой:
— Ну ты нашла у кого спросить! Она в своей деревне и слова такого не слышала — «фэнтези»! — И уже Варламовой: — Что ты в этом понимаешь, чтобы судить — «так-не-так»? Наверное, бабушкиных сказок в детстве наслушалась?
В тёмно-карих глазах Варламовой блеснул недобрый огонёк.
— Угадала. Только не сказок, а быличек. Знаешь разницу? Моя бабушка — исконная ведунья, к твоему сведению.
Лена презрительно фыркнула:
— Кто б сомневался! А дедушка, случаем, не леший? Фамильное сходство за километр видно.
Последняя фраза произнесена была исключительно из злости. Скуластенькая темноволосая Татьяна хоть и не числилась писаной красавицей, но обзывать её уродиной было, по крайней мере, несправедливо.
Укол достиг цели. Варламова набычилась, сжала тонкие губы. Но достойного ответа не нашла. Лена усмехнулась, праздную маленькую победу… но тут лучшая подруга всё испортила.
— Танюха, так у тебя бабка — ведьма?! Что ж ты молчала! А ты сама колдовать умеешь? Хоть немножко?
— Нет, — буркнула Варламова. — В роду только одна ведунья бывает.
— Ну хоть что-то? Гадать, например? — Костикова бросила окурок в стакан, служивший импровизированной пепельницей, соскочила с подоконника, бесцеремонно плюхнулась на койку рядом с Варламовой. Та отодвинулась, нехотя кивнула:
— Судьбу читать нетрудно, но… ты уверена, что оно тебе надо?
— Ещё бы! — Анжела сунула ей руку ладонью вверх. — Читай!
Лена плюнула мысленно. И смотреть на этих двоих не хотелось, до того противно. И не слушала бы, будь такая возможность. Она включила громче радиоприёмник, отгородилась дверцей шкафа и начала переодеваться.
— …как зовут парня, с которым я встречаюсь?– пробивались сквозь музыку слова из противоположного угла комнаты. — … ух ты, правильно. А как приворот сделать, знаешь? А бабка твоя? А болезни она лечит? А если «закажут» кого? Ну, в смысле…
— …на себе не показывай, сбудется…
Лена захлопнула дверцу шкафа, разгладила майку на животе, стараясь, чтобы тот выглядел плоским. В очередной раз позавидовала Костиковой, высокой, стройной, вдобавок блондинке.
— Хватит ерундой заниматься! — она подошла к «гадальщицам». Пора было брать инициативу в свои руки. — Анжела, ты что, не понимаешь, она тебе лапшу на уши вешает. Варламова, кто это видел? Кто подтвердит «чудеса» твоей бабули?
— Вся деревня. К бабушке даже из других областей приезжают.
Говорила Татьяна вполголоса, но в глазах её явно светился вызов. Что ж, придётся сбить спесь с деревенщины. Игра становилась забавной.
Ехидно улыбнувшись, Лебедева поинтересовалась:
— Значит, и мы можем какие-нибудь чудеса заказать? Сколько стоит? Прайс у твоей бабули имеется?
Такого поворота Варламова не ожидала. Помолчала, кивнула неуверенно.
— В принципе, можете. А цена — смотря что закажете. Напишите на бумажке, я на каникулы поеду, отвезу бабушке, узнаю.
— Нет, так не годится. Я сама посмотреть хочу, как твоя бабуля «колдует». Ты послезавтра ехать собираешься? Вот и мы с тобой прокатаемся.
Она уверена была, что Варламова пойдёт на попятный. Но та согласилась:
— Как хотите.
Анжела недоверчиво уставилась на подругу.
— Ленка, ты чё, серьёзно? Она ж хрен знает в какой глуши живёт!
— Ничего, мы туда и обратно. Хочу «исконно-чухонское колдовство» посмотреть. Так сказать, фольклорная экспедиция. Записываешься?
Варламова планировала ехать в плацкартном, но Анжела объявила такой способ путешествия неприемлемым. Потому предварительно купленный билетик сдали, а взамен приобрели три купейных. Ехать предстояло долго, и против того, чтобы сделать дорогу комфортной, никто не возражал. Тем более что поездку оплачивала Костикова. Даже с Татьяны денег не взяла, лишь подмигнула: «скажешь бабке, чтобы скидку сделала».
Лена надеялась, что четвёртое место останется свободным. Но ближе к вечеру, в Моложаеве, в купе заглянул дебелый краснолицый парень в бежевой джинсовой рубахе и вельветовых брюках. Вернее, дядька лет за тридцать пять.
— О, цветник! Как мне повезло. Добрый день, девоньки!
Володя, — так потребовал называть себя новый знакомец, хотя был почти вдвое старше каждой из попутчиц, — шумно радовался всему подряд. Что в вагоне работает кондиционер, что поезд идёт без опоздания, что повезло со спутницами, — хотя в чём именно проявилось везение, Лена не поняла. Однако радуется человек, и пусть радуется. К тому же хорошее настроение Володи проявлялось вполне материально: едва устроившись, попутчик предложил поужинать в ресторане.
Ходить в рестораны с людьми, которых полчаса назад увидела впервые в жизни, и знакомство с которыми дольше суток не продлится, в привычки Лены не входило. Но сейчас был случай особый. Во-первых, приглашали не в «настоящий», а в вагон-ресторан, во-вторых, мужчина был один, а их трое. Поэтому отнекивалась она не очень активно. Вечер в ресторане, а затем в купе, куда Володя захватил вторую бутылку коньяка, шоколад и фрукты, прошёл быстро и весело. Попутчик оказался человеком чрезвычайно общительным. То ли действительно поколесил по свету, то ли привирал, но рассказывал интересно и захватывающе. Вторая бутылка опустела незаметно. Володя сбегал за третьей, хотя Лена и предупреждала, что это излишне.
Вагон спал, мирно посапывая, похрапывая, похрюкивая, и только в четвёртом купе продолжался праздник невесть по какому поводу. Но рано или поздно всё заканчивается, и даже Володин запас историй иссяк. Теперь он надолго замолкал, таращась на выпуклости попутчиц. В конце концов Костикова это заметила. И попыталась оживить разговор:
— Володя, а ты когда-нибудь настоящих ведьм видел?
— Ну… было дело. В Хакасию однажды ездил, к товарищу. Так у них в деревне ведьма жила. Настоящая баба-яга. Страшная, ужас. Если ночью встретишь…
Варламова громко фыркнула, заставив рассказчика умолкнуть.
— Враньё! К вашему сведению, Владимир, уродливых ведуний не бывает. Разве что тяжело больная. Но тогда вы её и не увидели бы. Посторонних в дом к больной ведунье не пустят.
Разговор как-то сразу перестал быть шутейным, слишком серьёзный голос был у Варламовой. Володя к такому переходу оказался не готов. Минуту назад девчонки внимали его рассказам, открыв рты, и вдруг — обломали, что называется. Спросил, кривя губы в усмешке:
— Разве ведьмы болеют? Они же заговорами любую болячку лечат. Или сапожник без сапог? Хе-хе… Себя саму слабо вылечить?
— Да, лекарство от любой болезни найдётся. Но не всякая ведунья не всякое лекарство принять согласится, — Варламова посмотрела попутчику прямо в глаза.
Володя стушевался. Взглянул на циферблат часов, принялся шарить по карманам в поисках сигарет.
— Нда… Засиделись мы, третий час натикало. Схожу перекурю, и будем спать укладываться. Кажется, Ленуся была права, — третью бутылку нам не добить.
— Меня подожди! — встрепенулась Костикова — А то чё-то поезд дёргает сильно, упасть можно.
Володя услужливо подхватил, помогая встать, повёл к дальнему тамбуру.
— Могли бы и мусор с собой захватить… — буркнула Варламова, когда дверь купе захлопнулась. — Лена, стелиться давай. Ты на какой полке спать будешь? Внизу, вверху?
— Без разницы, — не открывая глаз прошептала Лебедева. Происходящее вокруг обтекало её, не задевая.
— Понятно. Давай я тебе постелю.
Утро для Лены началось поздно. Могло бы и совсем не начаться, незаметно обернувшись вечером, если бы не Володя:
— Ну всё, девчонки, пора прощаться. Подвигал я, через пять минут моя станция. Счастливо доехать! Спасибо за приятную компанию!
Лена разлепила глаза. Как раз вовремя, чтобы вяло помахать рукой выходящему из купе попутчику.
— Я провожу! — Костикова кинулась следом.
Поезд дёрнулся, замедляя ход. И в висках дёрнулось. Больно. Лена не удержала стон. Тотчас с верхней полки свесилась голова Варламовой:
— Очень плохо? Голова болит?
Лена кивнула, признавая очевидное. С коньяком явный перебор получился.
Варламова соскочила вниз, присела рядом. Правой рукой несильно сжала ладонь одногруппницы, левую опустила ей на макушку. Скомандовала:
— Закрой глаза и расслабься.
Возражать силы не было, Лена подчинилась. И удивительно — в самом деле полегчало! А когда поезд вновь тронулся и Костикова вернулась в купе, от боли и вовсе одни воспоминания остались.
— Вы тут что, заговорами лечитесь? — Анжела плюхнулась на скомканную постель.
— Нет. Наложением рук.
— А, понятно, — она вытянулась во весь свой немалый рост, забросила руки под голову. И неожиданно заявила: — Володя этот классный мужичок. Весёлый и не жадный. Мне такие нравятся. Умеют зарабатывать, умеют тратить. Я б за такого замуж вышла.
— Он женат, — напомнила Варламова.
— Жена — не стена. Эх, если б он градский был, можно бы знакомство и продолжить. А то всего один разочек успели, не распробовала.
Лена удивлённо уставилась на неё:
— Это когда же — «успели»?!
— Ночью в тамбуре, пока вы дрыхли.
— Фу!
— Не «фу», а прикольно. Ловить момент надо, пока молодая. Это ты у нас одна ненормальная. Девятнадцать лет скоро стукнет, а до сих пор в девочках ходишь. Принца, что ли, ждёшь?
Больше в их купе никто не подсаживался. Потому второй вечер прошёл тихо, за чтением журналов, болтовнёй, игрой в «дурака». И спать улеглись пораньше.
Но заснуть Лена не успела. В окошко забарабанили громко и настойчиво.
— А? Что такое? — подскочила на своём диванчике Анжела.
Лебедева тоже приподняла голову, отдёрнула занавеску, стараясь разглядеть в темноте безымянного полустанка, что случилось. Кто-то стоял вплотную к вагону, стучал по стеклу вытянутой вверх, сжатой в сухой кулачок рукой.
А в следующую минуту Варламова сиганула с верхней полки, опрометью выскочила из купе, даже дверь за собой захлопнуть не потрудилась. Стук прекратился. Ещё минута, и поезд тронулся. Проплыли мимо тусклые фонари на столбах, и состав окунулся в кромешную тьму ночи.
Лена подождала, окликнула Костикову:
— Анжела! Варламова не возвращается. Что если она от поезда отстала?
— Ой, Ленка, спи. На горшке твоя Варламова сидит.
Недовольно бормоча, Костикова перевернулась на другой бок, готовая снова уснуть. Но Лена последовать примеру подруги не могла. Отсутствие Варламовой затягивалось, объяснять его физиологическими потребностями становилось всё трудней.
Не выдержав, она вышла из купе. Решила — нужно сказать проводнице. Пусть вызывает начальника поезда, телефонируют на станцию… А чёрт, это же не станция была, так, платформа какая-то. И чего только останавливались на ней?
Тревожить проводницу не понадобилось, Варламова стояла в тамбуре, уткнувшись носом в стекло двери. Босиком на холодном железном полу.
— Таня, что случилось?
Девушка резко обернулась. На секунду Лене показалось, что в тёмно-карих глазах вспыхнул ужас. Но лишь на секунду.
Татьяна облизнула сухие губы.
— Планы меняются, нельзя вам со мной ехать. Скоро Узловая, там выйдете, дождётесь утра, возьмёте билеты на обратный…
— Подожди, подожди! Ты толком расскажи, что случилось? Кто это стучал?
— Это… так, ко мне. Бабушка заболела.
Она опустила глаза, разглядывая пальцы на босых ступнях. Лена нахмурилась.
— Серьёзно заболела? Что с ней?
Вместо ответа Варламова опять уставилась в окно. Лена разозлилась.
— Не хочешь, чтобы мы к тебе в деревню ехали? Бабушке в глаза будет стыдно смотреть, да? Признайся, что наврала про колдовство! Если признаешься, тогда так и быть, сойдём в Узловой.
Татьяна резко обернулась.
— Кто сказал, что я не хочу? Надеялась — может, ты передумала. Но если настаиваешь — так тому и быть! И в деревню попадёшь, и бабушку увидишь. И «колдовство», — она улыбнулась. Оторвавшись, наконец, от двери, шагнула к спутнице: — Спать пошли, завтра трудный день предстоит. Для всех.
Заснула Лена быстро. Как проехали Узловую, не видела.
— Вставайте, вставайте! Быстрее, подъезжаем!
Варламова металась по купе, тормошила спутниц. Лена нехотя открыла глаза, задрала голову, вглядываясь в серый сумрак.
— А сколько время?
— Без десяти шесть! Через десять-двенадцать минут будем в Болотном.
— Вот чёрт!
Лебедева рывком села, отдёрнула занавеску на окне. Оказывается, давно рассвело, а сумрак стоит из-за стены тёмного густого леса, подступившего к полотну железной дороги. Да из-за непроглядно-густого тумана.
— А проводница где? — Анжела выбралась из-под одеяла, — Почему не разбудила?
— Спит, забыла о нас. От Узловой станций не было, а в Болотном люди нечасто выходят.
— Сучка, — Костикова добавила и другой эпитет, нелитературный. Сунула ноги в кроссовки, поднялась, намереваясь идти. — Поссать хоть надо. И умыться.
— Потерпи до станции.
Переодеться, собрать сумки и выскочить в тамбур они еле успели. Лес расступился, открывая домишки посёлка, и поезд начал тормозить.
— Ой, а дверь кто откроет? — опомнилась Лена.
Варламова метнулась в глубь вагона, притащила проводницу. Точно, проспала — кажется, та и глаза не открывала, высаживая пассажиров.
Вокзал, невзрачный одноэтажный домишко, притулился на краю покрытой древним, разбитым вдрызг асфальтом площади. Рядом — магазинчик с двумя вывесками: голубой «Продукты» и грязно-розовой «Промтовары-Культтовары». Здесь же поссовет, клуб и школа — все местные достопримечательности. От площади разбегались улицы, застроенные одноэтажными кирпичными и деревянными домиками. А по другую сторону от вокзала, за рельсами, начинался лес. И дальше, за домами, стоял лес. Лес был везде, постепенно выступал из поднимающегося тумана, делался темнее, гуще. Полновластный хозяин здесь, заставляющий человека вспомнить, как тот мал и ничтожен…
— Где тут сортир? — вопрос Костиковой выдернул Лену из мрачноватой сказки. Ёжась от утренней свежести, она огляделась по сторонам, заставила себя улыбнуться.
— Зачем она тебя? Кустиков полно.
— Заехали, блин…
— Анжелика, потерпи ещё немного! — взмолилась Варламова. — Нас ждут уже!
За углом поссовета их в самом деле поджидал видавший виды «уазик». Из распахнувшейся дверцы высунулся водитель — плечистый парень в клетчатой рубахе с закатанными рукавами. Широкое, скуластое лицо расплылось в улыбке.
— Привет честной компании!
— Доброе утро! — Варламова принялась знакомить: — Это Лена и Анжелика. А это Кузьма, мой двоюродный дядя.
— Дядя? — недоверчиво переспросила Костикова, разглядывая парня. Он был старше племянницы лет на шесть-семь, не больше. — Дядя Кузя, что ли?
— Ага, — кивнул парень и протянул свою громадную ладонь. — Будем знакомы.
— Превед, дядя Кузя. А я — Ангел.
Костикова бесцеремонно забралась на сиденье рядом с водителем, предоставив спутницам размещаться сзади. Татьяна не возражала, а Лена и подавно.
Двигатель завёлся с первого раза, будто не допотопному «уазику» принадлежал, а новенькой иномарке. Кузьма на площадь выруливать не стал, развернулся и по накатанной колее, тянущейся вокруг школьного дворика, выехал из посёлка. Несколько раз пассажиркам пришлось подпрыгнуть на кочках, а затем колея слилась с убегающей в лес грунтовкой.
Места и правда были дремучие. Первый же поворот — и об оставшемся позади посёлке уже ничего не напоминало. Деревья теснились вдоль дороги, переплетались кронами, нависали зелёным сводом. Лена вдруг представила, что так же выглядело всё и сто лет назад, и тысячу. Разве что «уазиков» тогда не было.
По требованию Костиковой они остановились у высоких густых зарослей лещины. Видеть, как растёт это лакомство, Лебедевой раньше не приходилось, потому не удержалась, подошла поближе, потрогала маленькие зелёные горошины. Беседу оставшихся у машины Кузьмы и Татьяны она слушала вполуха.
— Ты вовремя приехала.
— Так плохо?
— А то сама не знаешь. Она же тебя звала. Что решила?
— Я ей лекарство привезла.
— Угу, я так и догадался. Не жалко?
— А что, отговаривать будешь?..
— Ва-а-а-а!!!
Бешеный визг Костиковой заставил Лену дёрнуться. А секунду спустя и сама Анжела вылетела на дорогу, сминая орешник.
— Там… там… змея, здоровенная!
Растопыренных рук, чтобы показать длину, ей явно не хватало, потому старалась компенсировать выпученными глазами. Но аборигены встретили известие равнодушно. Варламова кивнула на полуспущенные бриджи:
— Никак за причинное место укусила?
— Не, не укусила… Я убежать успела. Она…
— Хорошо. Тогда застёгивай штаны, и поехали дальше.
ГАМЛЕТ: Как может он петь, копая могилу?!
ГОРАЦИО: Всё дело в привычке, мой принц.
Уильям Шекспир, «Гамлет»
— Перерыв закончен! Приготовиться к съёмкам!
Зала освещена настоящими факелами — сквозняк колышет их коптящеее пламя, заставляя плясать по стенам размытые серые тени. Через плотную кожу подмёток ощущается холод каменного пола под ногами. Всё учтено, всё максимально правдоподобно, не забыта даже самая незначительная деталь — ведь через минуту миллионы зрителей, ожидающих продолжения действа в своих сенсовизорах, увидят и почувствуют всё, что вижу и чувствую я. Сенсотрансляторы дадут им возможность смаковать мои ощущения, мои эмоции, мою боль…
Время пошло.
Долой мысли о зрителях, долой всё постороннее.
Осталось двадцать секунд.
Десять.
Пять.
Три…
— Эфир!
***
— Вы проиграете этот заклад, мой принц, — осторожно-сочувственно говорит Горацио, заглядывая в глаза. Он настоящий друг, единственный, кому я ещё доверяю. Как тяжело на душе… Не из-за предстоящей дуэли, нет, — Горацио зря волнуется. Пусть Лаэрт хороший фехтовальщик, но ведь и я тренировался в последнее время как одержимый. Тогда почему же так тоскливо сжимается сердце?
— Король и королева и вся свита идут сюда!
А, вот и они… При одном только взгляде на самодовольную рожу Клавдия я ощущаю вспышку такой ярости, что на мгновение багровая тьма застилает глаза. С каждым днём всё труднее сдерживать в себе дикого зверя, который жаждет только одного — вцепиться королю в глотку, грызть хрипящее горло, рвать на части сотрясаемую агонией плоть этого мерзкого ублюдка, наслаждаться его предсмертными криками боли и ужаса… Что он говорит?
— Тебе вручаю эту руку, Гамлет!
Рука Лаэрта нехотя отвечает на моё рукопожатие. Напрасно я обидел его там, на кладбище. Упивался своим горем, не думая, сколько зла успел причинить сам — убил отца этого юноши, погубил его сестру…. Как это всё нелепо, бессмысленно, и, самое страшное, — непоправимо…
Прости меня, Офелия.
Прости меня, Лаэрт.
Выпад. Репост. Контратака. Выпад. Туше. Залп крепостных орудий за стенами. Грязный комедиант Клавдий разыгрывает родительскую гордость за мои фехтовальные успехи — приказал стрелять из пушек каждый раз, когда он пьёт за удачный выпад моей рапиры. Тварь, только что пытался послать меня на смерть, а теперь заботливо предлагает вина. Пей сам своё вино, мразь. Туше. Ещё один залп. Злоба придаёт мне ловкости или Лаэрт играет со мной в поддавки?
— Прошу вас, бейтесь в полную силу! А то мне кажется, что вы считаете меня кисейной барышней!
С какой странной ухмылкой смотрит на меня мой противник!
— Вам так кажется? Что ж, продолжим!
Выпад, парирует, выпад, теперь он наступает — действительно начал биться всерьёз. Ничего не скажешь, отлично фехтует! Что ж, поборемся. Клинки рапир стремительно выписывают длинные и короткие дуги, бьются друг о друга с коротким лязгом. Острия упорно возвращаются в одну точку, целятся прямо в глаза, ищут лазейку в обороне противника. Лаэрт молниеносным движением кисти обводит моё оружие снизу, выбрасывает вперёд руку — и я не успеваю отбить удар… На рукаве расплывается кровавое пятно. Боль резкая, жгучая, — рана настоящая, здесь всё настоящее! — запах крови ударяет в ноздри, спускает с цепи томящегося внутри зверя. В глазах Лаэрта мелькает удивление, он не успевает парировать удары, пятится, отступает…
Я выбиваю у него из рук рапиру, она со звоном падает на каменный пол.
Подбираю его оружие, кидаю своё:
— Бейся! — и продолжаю наступать.
Он дерётся теперь со мной как с настоящим врагом, изо всех сил стараясь отразить атаку. На лице его почему-то неподдельный ужас… Я не успеваю ничего обдумать — зверь, овладевший мною, жаждет крови! Удар! Ещё один! Теперь и рубаха Лаэрта окрашивается алым. Он на секунду застывает на месте, смотрит на рану, потом с криком бросается на меня…
— Разнимите их! Они забылись!
O, как я ненавижу этот омерзительный голос! C каким удовольствием, отвернувшись от противника, всадил бы клинок прямо в брюхо проклятого братоубийцы! Но что это за крики, что происходит там, рядом с троном?
О нет!
Нет!!!
Зала качается перед глазами, люди застыли группой неподвижных истуканов с бледными лицами. Сломанной куклой лежит на полу женщина в королевских одеждах, когда-то давшая мне жизнь… Подонок! Подлый отравитель! Вино в кубке, оружие Лаэрта, заботливые слова — всё обман, ловушка, всё пропитано ядом предательства!!! Ярость наконец заполняет меня целиком, выходит из берегов, мощной волной несёт прямо к цели — рапира бьёт, и бьёт, и бьёт в давно уже обмякшее тело короля… Что же пушкари не салютуют с крепостных стен моим лучшим ударам?! Или я уже не могу слышать их залпов? Но ведь слышу же я угасающий шёпот Лаэрта, понимаю горестные прощальные слова Горацио… Тело горит, боль туманит рассудок… неважно… Дух сильнее страданий, телесные муки ничто по сравнению с торжеством отмщения! А смерть… ну что же — я иду навстречу родителям, другу, любимой девушке… Всё плывёт перед глазами, сливается в одну пёструю мешанину… на секунду выхватываю взглядом овечье лицо Озрика, успеваю подумать: «Зачем я издевался над бедным придурком?» — и это оказывается моей последней мыслью…
«Дальше — тишина».
***
Прихожу в себя в гримёрной. Противоядие ввели уже после того, как я потерял сознание — в таких случаях восстановление обычно занимает час-полтора.
— Очнулся? — продюсер прямо-таки излучает удовольствие и радость. — Это было потрясающе! Какая игра, какой фейерверк чувств! Как у тебя это получается — дозировать боль, подавлять её другими эмоциями, позволять зрителям почувствовать каждое из твоих переживаний, в то же самое время не перегружая ни одним из них! А этот последний штрих — предсмертное раскаяние в шутках над Озриком! Замечательно! Вот такие находки и отличают мастера от ремесленника! В который раз убеждаюсь — я не ошибся в тебе! Ты великий актёр!
Он с энтузиазмом трясёт мою ещё очень слабую руку и поворачивается к гримёрам:
— Когда отлежится, сгоните с него лишний жир, нарастите волосы, поменяйте их цвет на каштановый! Да, нужна также стимуляция роста волос на лице, у нового персонажа по сценарию небольшая бородка.
Он снова склоняется надо мной, широко улыбается:
— Через двадцать часов, мой милый, тебе играть главную роль в новом сенсовизионном шоу — «Распятие Христа»!
На предпоследнем часу смены, примерно в пять утра затренькал мой мобильник.
— Коля, есть для тебя развлекаловка. Давай на выход с вещами, — услышал я голос капитана Владимира Громова.
— Далеко тащиться? — поинтересовался я перспективами.
— Дачный посёлок, километров двадцать от города.
— А что там для меня? Не слишком вонючее, я надеюсь…
— Не бойся, не дерьмо… У криминального трупака под ногтем волос нашли… Есть мнение, что это — от убийцы следок. Ну, ты когда выйдешь? Машина ждёт.
Я — экстенс, так профессию назвали. Что-то вроде экстрасенса, но с очень ограниченными функциями. Я могу, поместив биологический фрагмент в своё локальное биополе вблизи головы — то есть на расстояние не более нескольких сантиметров от тела, войти в сознание обладателя этого фрагмента и подключиться к его органам чувств. Нас на двухлетних курсах в Институте Мозга учили подключаться к зрению — как к наиболее информативному каналу. Я, находясь в состоянии медитации, могу увидеть то, что видит в данный момент индивидуум, одаривший меня своим фрагментом. Только видеть — больше ничего. Иногда, совсем редко, чувствую эмоции. Рассказать могу, только выйдя из медитации. Работа в режиме он-лайн — не получается. Так вот и работаем: нырок — отчёт о работе, нырок — ещё отчёт. Время нырка — от десяти до двадцати минут. За меньшее время не успеваю настроиться, при большей длительности — появляется риск забыть часть информации, да и вообще — крыша съезжать начинает. В качестве биофрагмента годятся волосы, ногти, слюна, ну и другие менее приятные естественные результаты жизнедеятельности, в которых содержатся ДНК искомого организма. Чем меньше времени прошло с момента отделения исследуемого образца от тела — тем яснее картинка.
До места событий мы добрались еще затемно — Володя прекрасно водит в свои пятьдесят лет. По пути я ознакомился с картой. Дачный посёлок протянулся на четыре километра с востока на запад по бывшим колхозным полям между двумя убогими деревеньками. С юга его окаймлял густой хвойный лес, а с севера подползало болото, уже начавшее поглощать полуразрушенные бараки, построенные в чёрт знает каком лохматом году.
Около места происшествия, щедро освещаемого полной луной, плевалась пеной пожарная машина и гудела толпа зевак — голов двадцать, в которой мелькали несколько фигур в полицейских мундирах с фонариками. Над чёрным остовом какого-то строения поднимался сизый дымок. Откуда столько народа набралось в полшестого утра? Дачный сезон давно закончился — октябрь на дворе. Мы вышли из машины и предъявили наши удостоверения подскочившему сержанту. Тот удовлетворёно кивнул и жестом гостеприимного хозяина показал во двор — мол, можно заходить. Но войти мы не успели.
Молоденький лейтенант, видно «хозяин земли», подбежал к машине, вынимая на ходу пластиковый пакетик. Судя по суетливости движений, это было его первое серьёзное дело.
— Лейтенант Воробьёв, участковый, провожу осмотр места происшествия, разрешите доложить, — отрапортовал лейтенантик.
— Докладывайте, — кивнул капитан.
— В три пятьдесят пять поступил сигнал о пожаре и — что труп обнаружили. Я прибыл в четыре пятнадцать, осмотрел место происшествия и труп. Там ножевое — в грудь. Под ногтем большого пальца трупа обнаружен волос, вот он в пакете. Нас инструктировали — при обнаружении биологических фрагментов, принадлежащих подозреваемым — принять меры к сохранности. Вы ведь по фрагментам специалисты?
Ишь, как гладко излагает, как по писанному. Готовился, небось, и про нас у кого-то порасспросил.
— А откуда известно, что это волос убийцы? Может, жмурик свою шевелюру почесал перед смертью? Кстати, на что похоже — сразу он концы отдал или ещё пожил маленько? — поинтересовался я.
Это был отнюдь не праздный интерес. Влезать в сознание жмурика — бр-р, разок пришлось, там такое полезло — я чуть не блеванул… Некоторые продвинутые экстрасенсы это запросто делают, им с покойником пообщаться — как мне закурить, но нам, на курсах натасканным — лучше не соваться. На курсы, конечно, тоже не всех брали, кастинг был — как в элитный стриптиз-клуб, два профессора на экран томографа таращились, разбирались, как у соискателей в мозгу эпифиз работает.
— Потерпевший лыс совершенно, то есть, ну биллиардный шар просто… А смерть могла наступить не сразу, — бодро доложил лейтенант.
— Личность установили? — спросил капитан.
— Смирнов Иван Петрович, работал охранником в посёлке, бывший ме… полицейский, то есть когда работал — был мен… сотрудник органов, в общем. Он на пенсии уже год.
— С кем жил?
— Один.
— Так, а труп — кто нашёл?
— Они, — кивнул лейтенантик на толпу.
— Что значит — они? Конкретно — кто первый?
— Так местные это, они со свадьбы шли из деревни соседней, увидели пожар, вбежали всей гурьбой, труп увидели, вынесли аккуратно, на плаще. Дом пытались потушить, вёдрами воду носили из колонки. Потом пожарные приехали, тоже стали тушить. Я труп осмотрел, нашёл волосы под ногтем.
— А труп — он уже точно трупом был, когда вытаскивали его? Может, он ещё жив был?
— Точно — окочурился уже, там фельдшер местный шёл — он определил.
— Так лейтенант, ясно, идите, работайте дальше, — завершил беседу капитан.
Лейтенант ушёл, а мы с капитаном с тоской пялились на место происшествия. Когда ехали — надеялись, что собачку по следу можно будет пустить, и машина кинологов уже подъехала, но после всего этого сабантуя, учинённого на месте происшествия свадебными гуляками при поддержке пожарных — собачка может отдыхать. Володя пошёл пообщаться с подъехавшим начальством, но быстро вернулся и строго сказал:
— Слышь, Николай, нашего порешили, постараться надо, все вон стараются, начальство обещало вертушку выделить для поисков.
— Ну, постараюсь, куда ж мне деваться, — вяло согласился я.
Постараться — это значит вколоть стимулятор, активирующий эпифиз. Поганая это штука, навроде наркоты, мозги выворачивает, когда с этой дрянью работаешь — на третьем часу наяву глюки лезть начинают. Но в первые пару часов экстрасенсорные способности возрастают. При работе со стимулятором поймать эмоции индуктора удаётся довольно часто, конечно, самые примитивные — страх, ненависть, радость, да и картинка устойчивая идёт, не срывается. Больше двух часов под стимулятором работать нельзя, свихнуться серьёзно можно, нужно колоть антидот и начинать больше пить.
Полицейский «Форд» загнали в проулок и я, удобно устроившись на заднем сидении, стал готовиться к медитации. Пакет с волосом закрепил резинкой на лбу, достал шприц со стимулятором, закатал рукав… Перед отключкой я услышал вдалеке шум мотора вертолёта.
Прежде, чем я успел что-то увидеть, я начал чувствовать, испытывать ненависть — жгучую, звериную, всепоглощающую. Затем появилась картинка — размытые контуры домов со всех сторон, крыши — скошенные, цвета почти не различимы. То и дело мелькает земля, похоже, я всё время под ноги смотрю. Впереди синяя вывеска светится на крыше, первая буква «М», остальные не разобрать. Впереди какие-то животные, собаки, кажется. Ракурс какой-то странный, как будто снизу смотрю, или я — карлик, или я — ползу. И я почему-то одновременно вижу дома на обеих сторонах улицы. Странная какая-то картинка, широкая очень.
Володя тормошит меня за плечо и возвращает к реальности.
— Что увидел? — спрашивает.
— Похоже, подползает наш индуктор к какому-то зданию с горящей синей вывеской, первая буква «М». А вокруг собаки бродят. Дома вокруг низкие, один-два этажа, крыши косые. Наверно, из посёлка он не выбрался. Картинка очень размытая вдали, а вблизи всё чётко — может у него близорукость? — обрисовал я свои впечатления.
— А почему подползает?
— Да картинка — будто снизу на всё смотрю… Ну, если карлика увидит — тоже вариант. И ещё — он всё время на землю поглядывает — может, ищет чего?
— Значит, я передаю на вертолёт, чтобы искали здание с синей вывеской на букву «М», около которого бродит стая собак. Находящийся там человек — подозреваемый. Так?
— Примерно так.
Через пять минут пилот доложил, что здание с синей вывеской «Мечта» он нашёл, это кафе местное, километрах в трёх от нас, стая собак там бродит, но человека нет, ни лежащего, ни стоящего, ушёл наверно.
— Похоже, Коля, тебе ещё один заход сделать придётся, — виновато сказал капитан.
— Придётся, надеюсь в последний раз сегодня, — мрачно согласился я.
Опять отключаюсь, опять ощущаю ненависть, всплывает картинка — примерно та же самая! И вдруг я вижу собачьи лапы, лежащие на земле, совсем близко, и лапы эти — из меня растут. Я — в сознании собаки?! Ну — точно: чёрные собачьи лапы, и я на них кладу физиономию, морду, то есть.
От избытка эмоций я вылетел из медитации, не дождавшись, когда меня Володька расталкивать начнёт.
— Это собачий волос был, — захлёбываясь от возмущения заорал я. — Это ж я колол себе эту дрянь мозговоротную, чтобы узнать: где гуляет какая-то долбанная дворняжка! Где этот лейтенант? Где этот Шёрлок Холмс хренов?
— С чего ты взял, что собачий?
— Так лапы видел — из меня растут, такой ракурс…
— Погоди Коля, не кипятись, — начал успокаивать меня Володька.- Может быть собака та, из которой волос этот выдран, была на месте происшествия, рядом со жмуриком этим, пока он жив ещё был. Всё-таки я уверен, что волос этот лейтенант действительно из-под ногтя вынул. Может быть от собаки какая-то ниточка потянется, может всё это не зря…
Поскольку я на двадцать лет моложе, Громов увещевает меня отеческим тоном. Он в своей жизни такого маразма повидал — его уже ничем не удивишь.
— Ну, конечно, мы ценного свидетеля нашли, теперь вот с Бобика этого показания снимем… Ну, надо же смотреть, что в пакет суёшь, — не мог я успокоиться.
— Погоди, ты вот говорил, что на землю всё взгляд падал. Может, это она нюхала что-то, может она по следу идёт. И ненависть ты чувствовал, может собака эта убийцу видела и след взяла.
— Может взяла, а может не взяла…
— Погоди, я узнаю, может, кто из свидетелей собаку тут видел, — сказал Володя и вышел из машины.
— Ты разберись там, есть что-нибудь путное, кроме волоса этого, если нет — я антидот колю, а то скоро я уже чертей ловить начну…
Володя пошёл к группе полицейских и вступил в беседу. Слов я не слышал, но, судя по жестам, обсуждались чьи-то умственные способности, и оценка этого качества оказалась невысокой.
Если вдуматься, то от визита к собаке нам не отвертеться, других зацепок не видно. Место происшествия затоптано и сожжено, а большинство свидетелей, в развесёлом своём состоянии, могли и чёртиков увидеть.
Володя вернулся с новой загадкой.
— Там в комнате под столом ручной металлоискатель нашли, — сообщил он.- Вот зачем охраннику металлоискатель?
— Ладно, по металлоискателю — это не ко мне. Я антидот колоть уже могу? — попытался я поторопить события.
— Погоди с антидотом… Собаку уходящую один свидетель видел. Решили её найти и заставить снова пойти по следу. Ты будешь нужен, чтобы найти именно ту собаку, которая была рядом с убитым, а то там ведь целая стая бродит.
— А от меня вы чего хотите? Я ведь погавкать по заказу не могу.
— Кинолог будет подходить к собакам из стаи, подманивать их лакомством каким-нибудь и показывать сколько-нибудь пальцев. Ты, когда очнёшься от медитации твоей, скажешь, сколько пальцев показали тебе, и мы поймём — какая собака наша.
— Ладно, понял. Слушай, поехали быстрее, хочется поскорей закончить. Вот странно, если собака пошла по следу сразу после убийства, то почему она до сих пор, за полтора часа, не догнала преступника? Она очень старая, больная, раненая? Пусть кинолог этот начнёт с тех собак, которые … ну, плохо выглядят…
Машина с кинологом поехала в сторону кафе, наш «Форд» двинулся за ней. Я попытался приступить к медитации уже на ходу, но как обычно, ничего не получилось — тряска мешала.
Когда мы въехали на площадь рядом с кафе, там действительно оказалось около десятка разнокалиберных шавок, половина — тёмных мастей. Как только «Форд» остановился, я отключился буквально через минуту. Снова — ощущение ненависти и тоски. Перед глазами — лапы и земля. Никакого движения. Вскоре в поле зрения появился кинолог. Он протянул мне кусок чего-то, показал большой палец, улыбнулся и закивал.
Когда я вышел из медитации, передо мной сидел Володя и показывал мне большой палец.
— Это видел? — спросил он.
— Да… А откуда… — мой язык уже заплетался.
— У этой овчарки было свежее ножевое… Сейчас ей помощь оказывают, что-то обезболивающее, но много крови потеряла. Можешь колоть антидот.
Я повернул голову и увидел площадь. Чёрная овчарка встала и, водя мордой по земле, двинулась в незаметный переулочек. Я закатал рукав, вколол себе антидот и облегчённо вздохнул — минут через десять действие стимулятора прекратится. Когда я вновь обратил взгляд на площадь, собаки видно не было, а кинолог шёл к своей машине, где томился его четвероногий напарник. Я попросил Володю переставить машину так, чтобы мне было удобно следить за событиями в переулочке. Овчарка снова лежала, а кинолог вёл к ней рыжего, с белой грудью Рекса — тоже овчарку.
Уж не знаю, как они там между собой общались — кинолог, Рекс и эта чёрная, но Рекс вдруг решительно двинулся в сторону неприметного домика, выделявшегося своим убожеством среди соседних строений. Вокруг домика засуетились оперативники, кто-то полез вовнутрь. Когда из домика выводили прихрамывающего худощавого мужчину в спортивном костюме, мне показалось, что чёрная овчарка улыбнулась. Впрочем, за достоверность этого наблюдения я не поручусь. Возможно, замеченная улыбка — это остаточные глюки, как и серебристое облачко, медленно сочившееся ввысь из головы лежащей чёрной собаки.
Я через неделю поинтересовался результатами расследования. Оказалось, что Смирнов в полиции работал со служебными собаками, а незадолго до выхода на пенсию брал в этих краях рецидивиста по кличке Гнутый, ломанувшего всего за день до ареста ювелирный магазин. Побрякушек при уголовнике не нашлось, но срок он получил.
Вот Смирнов видно сообразил, что похищенные сокровища где-то здесь запрятаны, и решил их поискать. Для этого устроился в посёлок охранником и металлоискателем обзавёлся. А месяц назад Гнутый с зоны дёру дал, пришел, а товара-то и нет. Порасспрашивал он местных, они ему и поведали, что охранник с металлоискателем около бараков шарился. Вот и решил Гнутый справедливость восстановить. Вскрыл пустующий с начала сентября домишко, стал там жить тихонько, да следить за Петровичем — так величали в посёлке охранника.
Смирнов, выйдя на пенсию, прихватил с собой любимую свою овчарку — Альму. Она по возрасту и состоянию здоровья списанию подлежала, отдали её с удовольствием. Обычно по ночам с трёх до пяти обходил Петрович с Альмой охраняемый участок, а тут вдруг вернулся, аккурат в тот момент, когда Гнутый дом его обшаривал. Сцепились они, рецидивист охранника ножом полоснул. Альма с улицы вбежала и цапнула бандита за ногу, тогда он и собаку порезал. Выбежав из дома, Гнутый обнаружил отсутствие пары пуговиц на одежде и решил спалить место происшествия. Собака, наверно, к охраннику подходила, когда он ещё жив был — вот он её за шерсть и ухватил.
Полтора часа по пустынному посёлку двигалась эта процессия: впереди хромающий мужчина с полупудовым баулом, за ним раненая собака, взявшая след. Гнутый, подумав, что после «стада слонов» ввалившегося на место происшествия, никакая ищейка след не возьмет, решил зайти «домой» и обработать рану.
В каком-то племени было поверье, что псы, погибшие в бою, попадают в рай. Надеюсь на это… Встретит ли Альма там своего хозяина? Сомневаюсь. В нашем ведомстве праведники встречаются редко.
Программа заглючила в третий раз в том же самом месте. Я выматерился прямо в экран ноута, точнее в глазок телекамеры, поблескивающий над монитором. А что?! У себя дома — имею право. Если будут смотреть запись — пусть знают, что я сильно огорчён неудачей в моей трудовой деятельности. Ну что за программа — капризная… Ничего, разберусь, не таких уламывали. А игра должна получиться клеевая. Что там творит этот спятивший кибер… Пипл любит игры со спятившими киберами. По жизни эти железки постепенно выжимают живых людей с нормальных рабочих мест, так хоть в игре можно отвести душу.
Ну, не идёт сегодня дело — и чёрт с ним. Мне предстояло решить весьма важный вопрос — получение места в ближайшем гараже.
Я неспеша шёл по знакомой улочке к зданию дирекции. Неожиданно рядом со мной остановился дешёвый «Ниссан». Симпатичная брюнетка лет двадцати со стрижкой каре, приоткрыв дверцу, заискивающе смотрела мне в глаза.
— Вы не подскажете, как проехать на улицу Медведева? У меня навигатор заглючил, а я заблудилась… — проворковала она ангельским голосом.
— Сейчас поедете прямо, потом на втором перекрёстке налево… а чёрт, там сейчас копают, лучше на третьем перекрёстке налево… — начал я объяснять.
— Ой, не так быстро, я не запомню… А что у меня случилось с комуником?
Я как-то незаметно для себя занырнул в приоткрытую дверь и уселся на переднее сидение. Возможно, на это меня вдохновил коммуникатор девушки с зависшей системой навигации, которым она махала у меня перед носом, держа сначала на вытянутой, а потом — на согнутой руке.
— А давайте, я посмотрю вашу игрушку, может, реанимируем её…- начал я и осёкся.
Дверь машины плавно закрылась. Девушка желает уединиться со мной? Намечается романчик? В свои тридцать пять я не утратил интереса к любовным приключениям.
— Девушка, а как вас зовут? — решил я развить успех.
— Меня зовут — инспектор ОПРа, Татьяна Галкина.
Опаньки! Обломчик романчика… Вот и по мою душу пришли. Лёгкое покалывание под ГРАБом — гражданским браслетом не позволяло усомниться в полномочиях персоны, находящейся рядом со мной.
Помахав у меня перед носом расфуфыренным удостоверением с кучей голографических печатей, девушка подождала, пока я переварю вся обрушившуюся на меня информацию, и перешла к делу.
— Вам предлагается участвовать в акции по пресечению коррупции. Весь необходимый реквизит будет вам выдан, а потом изъят. Ваш отказ повлечёт ограничение ваших гражданских прав в соответствии со статьями…
Про статьи я слушал невнимательно. В общих чертах я знал — о чём речь. При отказе я лишался права занимать должности в госучреждениях, дотаций к пенсии и ещё получал много мелких, но противных проблем. ОПР — опора президента — загадочная каста чиновников, ворвавшихся в жизнь страны три года назад. Они постепенно занимали ключевые посты — судей, сотрудников служб собственной безопасности силовых ведомств, операторов детекторов лжи и систем мониторинга, чиновников, определяющих движение финансовых потоков, выдающих разрешения и налагающих запреты, некоторые работали под прикрытием среди населения, организовывали антикоррупционные рейды — провоцировали взяточничество с последующим наказанием виновных. Их воспитывали в специальных интернатах, при полном отрыве от социальной реальности. Народ расшифровывал аббревиатуру ОПР по-разному. Одни настороженно — опричники, другие презрительно — опарыши. Известно одно: опровцы беспредела не допускают, действуют строго по закону, любят делать гражданам предложения, от которых невозможно отказаться.
Закончив общеобразовательную часть, девушка перешла к сути вопроса.
— У вас сегодня назначена встреча с заместителем директора Галиной Степановной Водченко для решения вопроса о предоставлении вам гаража во дворе дома №31. Она вам намекала на сложность данной проблемы. Вы должны при встрече дать ей взятку мечеными купюрами. Вы согласны оказать содействие антикоррупционному комитету?
— Согласен, — мрачно ответил я. В конце концов, та грымза могла быть и посговорчивей.
— Сейчас я установлю вам телекамеру, — сообщила девушка, роясь в сумочке.
— А вы что — слушали меня? — поинтересовался я источником осведомлённости.
— Мы её слушали, — ответила девушка, внедряя на мой галстук симпатичную заколку.
— А почему я?
— А почему не вы? Вот эти купюры положите вместе с документами, давайте, лучше я сама положу. А теперь подпишите уведомление, что вы предупреждены об ответственности за сознательное препятствование проведению операции.
Выйдя из машины, я двинулся на рандеву с Галиной Степановной. Она знает меня уже лет пять, с тех пор как я стал счастливым обладателем «Фортуны». Сегодня мне предстоит её подставить… А, может быть, она не возьмёт? В принципе, её судьба зависит от неё самой.
Когда в кабинете я передал Галине Степановне конверт, она скособочилась влево, закрывая извлечённое содержимое конверта от телекамеры, установленной справа от неё в кабинете. Затем, бросив конверт в ящик стола, дама потянулась за бланками и печатями.
Выдав мне вожделенное разрешение, Галина Степановна посчитала нашу встречу завершённой — и ошиблась. Через двадцать секунд в кабинет влетела Татьяна Галкина и приступила к занудной процедуре «оформления факта незаконного получения денежных средств». Минут через десять подтянулся какой-то мент. Галина Степановна смотрела на меня как кобра из террариума, и тихо прошипела: «Ну, от вас, Сергей Павлович, я не ожидала…». А я чего — должен с опровцами конфликтовать из-за неё?
Когда Татьяна снимала с моего галстука заколку, я поинтересовался у неё перспективами получения гаража.
— А всё будет, как положено по закону, — сообщила инспектор.
— Мне гараж реально нужен, а денег на коммерческий нет, — пожаловался я на судьбу.
— Нужно больше работать, — посоветовала Татьяна. — Вы же квалифицированный компьютерщик, а занимаетесь какой-то фигнёй, игрушками.
— Ну, раз вы так хорошо обо всём осведомлены, то, наверно знаете, что фирма, где я защитой занимался — лопнула с треском три месяца назад — конкуренция.
— Могу предложить подработку, — неожиданно сообщила Татьяна.
— Интересно, с этого места — поподробней.
— Сейчас в десятом колледже — аттестация по защите и доступу в сетях. Нам нужны специалисты, способные проверить знания курсантов. Только вы должны сами подготовить вопросы в соответствии с программой обучения и реальной практикой. Нам нужна объективная оценка знаний, применимых в реальных условиях. Обычно всё мероприятие занимает семь-девять дней, плата пять тысяч.
— Юаней?
— Ну не рублей же. Если интересно — я дам телефон проректора, договоритесь о деталях. Я этот колледж кончала, курирую процесс контроля качества обучения.
А я думал — это не мой день. Ишь, как всё вывернулось.
Через два дня сдав шефу отлаженную игру и взяв десять дней за свой счёт, я отправился в десятый колледж. Предварительно, конечно, пообщался с проректором. За мной прислали небольшой форд.
Интернат был расположен на территории военного городка в двадцати километрах от Москвы. На контрольном пункте молодой китаец считал мои данные с ГРАБа, сверил со списком приглашённых и поднял шлагбаум. Вот не думал, что азиаты уже подключились к охране закрытых объектов!
Интернаты защищались не хуже атомных электростанций. Так повелось с тридцать первого года, когда на нашу планету обрушилась эпидемия болезни Лестера. Откуда этот вирус взялся — осталось великой тайной. То ли у военных биологов что-то убежало, то ли у вольной природы что-то смутировало. Я больше склоняюсь к первой версии — уж очень быстро сварганили и сыворотку и вакцину. В мире заболели десятки миллионов, в России — три миллиона. Если в семье заболевал один — очень быстро заразу подцепляли все. Смертность достигала 90% — это среди взрослого населения. А среди детей — гораздо меньше, то есть чем моложе — тем больше шансов выжить. У трёхлетних смертности практически не было, у десятилетних — около 2%.В инете мелькало мнение, что это как-то связано с половым созреванием. После первой волны эпидемии оказались сиротами около восьмисот тысяч детей. Старшим — лет двенадцать, младшие — младенцы. И каждый из них оставался вирусоносителем, опасным для окружающих. Как организовать уход за детьми — было неясно. Решено было расселить их в закрытые населённые пункты. Нашлись две тысячи врачей, готовых заниматься поддержанием здоровья выздоровевших, естественно, соблюдая технику безопасности. Внутренним войскам приказали обнести поселения заборами, колючей проволокой и обеспечить охрану. Но кто-то должен был заниматься воспитанием и всяческим обслуживанием детей внутри. Опасность заразиться при контакте была вполне реальной, сыворотка уже была, а вакцины ещё не было. Волонтёров набралось человек триста.
Вот тут и вылезла на сцену новая секта «Паломников Шамбалы». Я в инете познакомился с этим учением. Чудовищный винегрет из осколков христианства, ислама и буддизма, приправленный некоторыми здравыми суждениями. Если отбросить шелуху, идея следующая. Человек должен жить правильно: соблюдать все законы, не врать, не стремиться к роскоши — такова воля Творца. Цель жизни — не нарушить эти заповеди. Кто смог — реинкарнируется в Шамбале — стране богов, кто не смог — идёт после смерти на следующий круг. Остальное человечество безумно, его надо наставлять на путь истинный, наказывать за грехи. Секта предложила сорок тысяч своих адептов в качестве обслуживающего персонала, но потребовала права знакомить детей со своим учением. Смерти сектанты не боялись, у них понятие смерти было заменено на трансформацию — смену физической оболочки. После двухнедельных переговоров Мустафы — лидера «паломников» с Орловым — помощником президента по национальной безопасности в то время, договорились запустить сектантов к детям, но дополнить учение уточнением — наместник Творца на Земле — законный Президент, а уже потом — Мустафа.
Сектанты выполняли функции, требующие непосредственного контакта с детьми — воспитателей, учителей, уборщиков, поваров, официантов, санитаров. Ремонтными работами занимались военнослужащие, разгуливавшие по территории интернатов в костюмах химзащиты. После появления вакцины в интернатах начали работать гражданские лица.
Я заканчивал обустраиваться в выделенном мне гостиничном номере, когда раздался звонок моего коммуникатора. Татьяна поинтересовалась, есть ли у меня проблемы и предложила встретиться перед гостевой столовой. По дороге я с интересом разглядывал снующих по территории детей и ловил странные обрывки разговоров: «Куда Петька делся — трансформировался, что ли?», «…Ленка на тренинге облажалась, подставила троих, по жизни за такое — попрут мимо Шамбалы…», «… Васька при спуске не по инструкции сработал — западло это…». Одежда не радовала разнообразием, но пять разных фасонов я насчитал.
Рядом с Татьяной стоял мужчина лет сорока, представленный мне как Вадим, преподававший в колледже психологию. Девушка заверила меня, что психолог сможет ознакомить меня с распорядком жизни в интернате, устроит экскурсию и ответит на все мои вопросы, а сама упорхнула на какую-то таинственную медитацию.
При прогулке по этажам колледжа я обратил внимание на образцовый порядок во всём. Не было ни обёрток от конфет на этажах младших групп, ни бычков и пустых пивных банок — на старших. Я тормознул около расписания и полюбопытствовал, чему учат воспитанников. Некоторые предметы меня поразили: «Массовые стереотипы», «Методы суицида», «Этика великой истины». На этом фоне уже не вызывали удивления «Актёрское мастерство» и «Психокоррекция». Немалое внимание уделялось изучению российских законов и технических средств контроля людей.
Мне предстояло проверить знания полусотни учащихся старших классов. Проректор предупредил меня, что не следует пытаться беседовать с курсантами на темы, не связанные с моей специализацией.
На следующий день я приступил к приёму экзаменов. Курсанты демонстрировали навыки взлома защищённых файлов, и разрабатывали методы защиты от потенциальных хакерских атак. Около часа дня в расписании экзаменов нарисовалось окно, и я спустился в столовую пообедать.
В столовой я столкнулся с Вадимом, уже стоявшим с подносом на раздаче. Я взял томатный сок, борщ и бифштекс с добавлением натурального мяса. Вадим — какой-то салат, щи, японское блюдо из риса и яблоко. Он долго выбирал яблоко с червоточиной, объяснив, что — червяк не дурак, в химию не полезет.
Когда мы уселись за стол, я начал задавать переполнявшие меня вопросы.
— А почему интернат китайцы охраняют?
— Китайцы надёжнее, с ними договориться трудно.
— Но почему китайцы заинтересованы в выпуске опровцев?
— Мы достали всех — и китайцев, и американцев. Они хотят вести дела в России, им нужна предсказуемость бизнеса. А у нас, что было в начале века — то одна группировка у руля, то другая, реальная жизнь совершенно отвязана от законов.
— А вы давно здесь?
— С самого начала, я с первыми волонтёрами пришёл, по убеждениям, а до того в судебной психиатрии работал, — похвастался Вадим стажем.
— А браслет всё равно носите?
— Таков закон, исключений здесь не делают ни для кого.
Приступив к дегустации бифштекса, я задал, казалось, риторический вопрос.
— У вас тоже «окно»?
— Нет, у меня контрольную пишут.
— Ну, так надо же следить, чтобы не списывали, — поделился я опытом преподавательской работы.
— Что вы, Сергей, здесь не списывают, списывание — противозаконно, грех, мешает установить истинную глубину знаний. Да и система наблюдения в классах всё фиксирует.
— Я удивляюсь, как можно так воспитать детей?
— Так смотря как воспитывать. Система ценностей человека закладывается с детства. Вот вы взяли бифштекс с натуральным мясом. А вот вы не задумывались — чьёэто мясо?
— Ну, не знаю, говядина, наверное…
— А вдруг собачье, кошачье или… человечье?
От таких вариантов меню меня слегка замутило.
— Вы хотите сказать, что здесь потребляют в пищу…
— Да нет, конечно, ешьте спокойно. Но какова была ваша реакция на такую информацию? А почему? Ведь человеческое мясо — весьма вкусно, так мне знакомые людоеды говорили. Дело в том, что вас с детства учили — это есть нельзя, совсем нельзя, категорически нельзя. А здесь детей учат — нельзя нарушать закон. Им читают сказки, специально для них написанные, показывают специально сделанные мультики, в которых плохие герои нарушают закон, а хорошие — строго выполняют и получают за это счастье. Предложение нарушить закон для здешних воспитанников — то же, что для вас — поучаствовать в людоедстве.
— Ну, все родители говорят детям, что надо слушаться, что врать нехорошо.
— Да, но при этом сами сплошь нарушают законы и врут, и дети видят — можно нарушать. Сектанты, занимавшиеся воспитанием детей в первые годы — фанатики своей религии, её догм, они выполняли законы. И дети — прониклись идеей преклонения перед законом.
— Понятно.
— Да ничего вам не понятно. Если бы всё было так просто. Вы задумывались — почему коррупция в нашем обществе была столь неистребима?
— Потому, что на важнейшие посты пролезают всякие сволочи, — бодро отрапортовал я.
— Сволочи — говорите? Вот вы — честный человек?
— Вроде — да.
— Представьте, что вы решаете какие-то важные вопросы — земельные участки распределяете или лицензии выдаёте. И вот к вам приходит симпатичный человек и очень просит пойти ему навстречу и слегка нарушить закон, чтобы обеспечить его фирме некоторые преимущества. А уж он обязательно отблагодарит. От вас не требуют, чтобы вы рубили кого-то топором. Вас просто просят переместить какой-то документ из одной папки в другую, изменить дату получения этого документа — пустяки. И всё — можно провести отпуск на Канарах. Вы были на Канарах?
— Нет, дороговато.
— А хочется?
— Не отказался бы.
— Но, предположим, вы очень честный человек и отказались от предложения упомянутого соблазнителя. Но на следующий день к вам приходит, или подходит на улице несимпатичный человек и объясняет, что если вы откажетесь помочь, то у вас будут большие проблемы — с законом или со здоровьем. И не только у вас, но и у ваших близких, у тех, кто вам дорог. Если вы смелый человек и отказываетесь, то у вас в столе находят наркотики и заводят дело. Или хулиганы нападают на близких вам людей, или на вас. Редкий человек со стандартной системой ценностей выдержит такой прессинг. И вы перекладываете документ и едете на Канары. И в следующий раз — опять. И вы становитесь частью системы. А если через пару лет кто-то из ваших коллег заартачится (так иногда бывает с новенькими) и откажется участвовать в привычных для вас манипуляциях, то вы удивитесь, возмутитесь и сами попросите своих… более решительных коллег призвать к порядку этого баламута. Коррупционная система очень устойчива, так как имеет способность к самовоспроизводству.
— А почему ваши ОПРовцы способны ломать эту систему?
— Тут дело в специфической системе ценностей, внедрённой в их сознание. Во-первых, они не боятся смерти, смерти для них не существует, есть только переселение души — трансформация. Кстати, никто не доказал, что реинкарнации нет. Это очень важно, так как человек, боящийся смерти — уязвим, его можно запугать. Вы обратили внимание, в какие игры они играют, какими видами спорта занимаются? Современный футбол, хоккей, пентбол, скалолазанье. Командные игры с повышенным риском. Личность — винтик, служащий цели команды. Они никого не любят, кроме Президента, причём имея в виду статус, а не личность. Их нельзя запугать, угрожая близким — у них нет близких. Классы перетасовывают, не давая установиться устойчивым дружеским связям. Классическая система человеческих ценностей для них чужда. А фанатическая преданность закону исключает подозрения в умышленных преступлениях.
— Просто зомби какие-то получаются.
— Можно и так интерпретировать. Важна ещё аскетичность. Они не интересуются роскошью.
— Это я готов понять. Но аскетичность подвергается испытанию со стороны социума. Человеку свойственно стремление повышать свой социальный статус. Я в детстве не очень стремился быть лучше других, но потом встретил симпатичную девушку — и начал «надувать щёки», чтобы привлечь девушку — подарки надо делать подороже… За деньгами гонялся как заведённый, хакерством не брезговал… бестолку, правда, девчонка всё равно ушла.
— В корень смотрите. Основной подсознательной причиной, побуждающих людей возвышать свой социальный статус и демонстрировать доминантность, является как раз стремление привлечь внимание потенциального сексуального партнёра. У воспитанников интерната сексуальное влечение подавляется — и воспитанием, и некоторыми пищевыми добавками. Поощряется самоудовлетворение — этому тоже учат — да-да. Человек, который борется за чьё-то внимание, обязательно заинтересуется возможностью выделиться богатством. У здешних воспитанников и друзей-то нет — в нашем понимании. Они все — члены одной команды, неважно: кто из какого интерната и из какого класса.
— Но ведь оказавшись в реальном мире, они видят, что все живут не так, как они.
— Им объясняют, что во внешнем мире живут ненормальные. Эти ненормальные — низшие существа, заблудшие души, их надо останавливать, перевоспитывать.
— Ну, неужели они жертвуют своими жизнями ради низших существ?
— А разве пастухи не защищают от волков вверенное им стадо? И потом — они же не умирают, а просто меняют телесную оболочку, причём, при правильной жизни — на лучшую оболочку.
— То есть цель жизни для них — устранить из нашей жизни правовой нигилизм?
— Именно так.
— Но неужели никто из них не срывался, попав в реальный социум, ведь соблазнов — масса.
— Было несколько срывов в первых выпусках, у них в памяти сидело что-то из предыдущей жизни, то есть до интерната. Среди тех, кто попал сюда до семи лет — сбоев не было. Всех выпускников тестируют на детекторе лжи, причём на современном, с томографией мозга. Тех, которые вызывают сомнения, ставят на менее ответственные должности и контролируют дополнительно.
— В инете висят байки, что внедрение опровцев на должности не всегда проходит гладко…
— Да, конечно. Их ведь сначала в Туле высадили, и начали они рушить отработанные схемы с чёрными потоками. Ведь достаточно в цепочку из полудюжины звеньев подсадить такого ангелочка — и цепочка перестаёт работать. К ним подкатывались — дескать, давай договоримся по-людски. А им ничего не нужно — только закон. Стали запугивать — не боятся. Нескольких покалечили, кое-кого убили. На место выбывших прислали новых. Нашли двух исполнителей, одного заказчика. Казнь провели по самым зловещим традициям средневековья. Запись экзекуции в лагерях показывали — там урки в обморок падали. В среде криминалитета цена за убийство опровца за миллион юаней зашкалила. Тогда, кстати, ввели статью, по которой за нападение на ОПРовца — пятнадцать лет. Сейчас уже десяток крупных городов охватили «опровским десантом» и на местах серьёзного противодействия нет — известно, что бесполезно.
— А зачем их суициду учат?
— Затем и учат… Если покалечат так, что жить невмоготу — чтобы уйти смогли, трансформироваться.
— А про Хабаровск — правду пишут?
— Я не знаю, что вы читали про Хабаровск, там много пурги нагнали, чтоб народ не слишком нервничал, но сейчас всё рассекречивают понемногу. Бойня там была, погибли несколько сотен. С китайцами потом договорились. Военное положение вводили — не хотел криминалитет уходить, но выбили. Там впервые опровский спецназ работал. Есть такие мальчики, их в специальных колледжах готовят, там идеология иная. Но Хабаровск — это ещё что… В Казани опровский спецназ вёл бои с местными ментами. Сейчас воспитанников наших стараются в слишком горячие регионы не совать — не время ещё. Но за Москву уже взялись, а раз взялись — сделают.
— Думаете — хватит силёнок на всю Россию?
— Постепенно хватит. Нам ещё девять выпусков сделать предстоит. Народ у нас в массе не такой уж сволочной — традиции поганые. Приходится ломать вековую традицию правового нигилизма. Но в Туле сейчас взятки давать уже никто и не пытается. А предприниматели туда потянулись, раза в два бюджет подняли за три года. Сейчас опровцев оттуда частично снимают, в Москву перебрасывают, а на их место — из обычного социума берут, ну, естественно прослушка, детектор лжи — это обязательно. Но люди из социума попадают уже в очищенную среду. Главное — в государственной системе появились люди, которым можно доверять, люди, действующие только по закону. Тот, кто считает, что его чморят не по делу — знает, куда обратиться за помощью.
— Вы, я вижу, хорошо осведомлены о нюансах нашей внутренней политики. А то, что в инете про Президента висит — правда?
— Правда то, что в начале эпидемии сын у него погиб на Алтае. То есть его с болезнью Лестера в больницу привезли, а сыворотки там не оказалось. А на Алтай сыворотка была послана, целая фура. Орлов тогда пытался концы найти, но самих концов так и не нашёл. Установили только, что охрана фуры была сменена по приказу полковника ФСБ, которого потом в штате не оказалось. Фуру со свинченным маячком глонассовским нашли таки в Китае наши желтолицые друзья, но ни на одной нашей таможне следов пересечения границы не было. Орлов тогда на рожон не полез, а затаился, как видно. Говорят, на поминках сына клялся «сломать хребет этой гидре», имея в виду коррупцию. А тут его как раз из замминистров в помощники президента перевели. А уже потом, в тридцать шестом, когда его попросили «кресло посторожить» — развернулся и детишек этих продвигать стал, в тридцать девятом как раз первый выпуск был. В сорок втором настало время кресло освобождать — а он ни в какую. Пошёл сам на выборы. Народ за него проголосовал, наши люди любят, когда с коррупцией борются. Вы же знаете — сколько покушений на него было.
— Я слыхал про два.
— Ну, это громкие, со взрывами и стрельбой. А ещё несколько тихих было.
— А, правда, что он симулировал неизлечимую болезнь, чтобы в «преемники» попасть в тридцать шестом?
— А это никто точно не знает, я лично сомневаюсь…
— А то, что какие-то колдуны его обработали?
— Ну, уж это полная пурга…
— У меня таков ощущение, что по всем актуальным вопросам кто-то нарочно нагоняет дезу в инет…
— Так оно и есть. Запретить народу обмениваться информацией мы не можем, а запустить несколько смачных «уток» — легко. Ну, ладно, пора мне идти — работы принимать.
Вадим ушёл, а я ещё долго переваривал обрушившуюся на меня информацию. Конечно, кое-какие зёрна информации доносились до меня и раньше, но они были окутаны густой шелухой вымыслов, порой весьма красочных и противоречащих друг другу. А после беседы в моей башке сформировалась весьма цельная картина текущего преобразования общества. Действительно, покореженная психика опровцев позволяет им быть идеальными чиновниками, что оказалось совершенно не по силам нормальным людям. Но что считать нормой?
На следующий день я заглянул в кабинет Татьяны. Девушка сидела уткнувшись в экран монитора и барабанила по клавишам.
— Вы заняты? — осторожно спросил я.
— Если у вас ко мне дело — могу уделить вам несколько минут, — доброжелательно, но без признаков восторга ответила она.
— А чем вы сейчас занимаетесь?
— Просматриваю переговоры граждан, занимающихся коррупционноопасной деятельностью.
Ну и терминология у этих опровцев.
— А что вы делаете в свободное время, вечером, например?
— Время посвящается самосовершенствованию и познанию ключевых законов мира. Часть времени расходуется на тренинги. Так у вас какой вопрос?
— Хотел узнать, как вы живёте.
— Идеология нашей жизни изложена на нашем сайте… Дать вам ссылку?
Они действительно какие-то зомби-фанатики. Я отказался от мысли развить знакомство и распрощался с Татьяной.
В предпоследний день моей экзаменаторской деятельности меня вызвал проректор.
— Как вы находите подготовку наших курсантов, Сергей Павлович?
— Нормально — в целом. Только вот многокомпонентные ретровирусы плоховато знают, это впрочем, неудивительно, это ж новинка, всего год назад развелись они…
— А вы не могли бы прочитать курс лекций по ретровирусам этим в следующем семестре?
— Ездить к вам далековато… А оплата какая?
— Так можете продолжать жить здесь. С оплатой не обидим.
— Я подумаю.
— И ещё… Тут надо нам одну базу данных прочесать, наша ударная группа не справляется — не по зубам орешек. Не посодействуете?
— Это — хакнуть, что ли?
— Грубо говоря — да…
— А как же закон?
— Так была же поправка к Конституции. Государство имеет право знать всё о своих подданных. У законопослушного гражданина не может быть секретов от государства, — торжественно, как с трибуны, провозгласил проректор. — Естественно, госчиновники, получающие доступ к конфиденциальной информации должны быть идеально честными, а мы именно таких и готовим.
Я попросил сутки на размышление, мне хотелось обсудить это предложение с Татьяной, так круто поменявшей мою судьбу.
Я направился к зданию, где располагались жилища и кабинеты опровцев. Девушки в кабинете не было. Её место за столом занимал молодой человек лет двадцати.
— Мне бы Татьяну повидать, — смущённо проговорил я.
— Её нет. Могу я чем-то помочь?
— Да я по личному… — начал я и осёкся. С чего я взял, что вопросы моего трудоустройства являются личным делом Татьяны?
— Так по какому вопросу вы хотели поговорить? — молодой человек удивлённо вскинул брови.
— Мне тут предлагают подольше поработать, хотел посоветоваться — справлюсь ли?
— Представьтесь, пожалуйста…
— Сергей Павлович Тихонов, — назвался я, протягивая руку с браслетом.
— А я — инспектор ОПРа — Станислав Глушков. Да, я вижу ваши данные в базе «круг общения». Предложение выполнить взлом базы «Каверна», сложность задачи — 67 баллов. Вы, судя по резюме, хороший специалист, полагаю, справитесь, — уверенно заявил юноша, оторвав глаза от монитора.
— А Татьяна — где она?
— Не имею информации. Её возврат не ожидается. Возможно, переведена куда-то, возможно трансформировалась. Вам не всё равно?
Меня передёрнуло. Мне не всё равно!
— То есть, возможно, её нет в живых?
— Возможно, её ожидает смена биологической оболочки. Она работала на оперативной работе, в маргинальной… ну, в общем, в среде не инициированных людей. Там случаются опасности. Но насильственная трансформация — очень редкое явление, поскольку за это строго… наказывают…
Я понял, что взаимопонимания со Станиславом у меня не получится и решил навести справки через Вадима. Психолог, выслушав мои путанные речи, обещал прояснить ситуацию.
На следующий день Вадим пригласил меня для беседы.
— Татьяна ушла с личными вещами, то есть прекращение работы здесь не было для неё внезапным. Если бы её убили или она тяжело заболела, то вещи забрали бы сотрудники патронажной службы, — объяснил психолог.
— А связаться с ней можно?
— А зачем? Опровцев нарочно перебрасывают с места на место, чтобы они не обрастали социальными связями, поскольку связанный человек — уязвим, на него можно надавить. Я же всё это объяснял недавно, и вы всё понимали, пока это не коснулось лично вас.
Да, конечно — служение великой цели превыше всего. Кто я для опровцев — заблудший агнец, карабкающийся на путь истинный. Если разобраться, они нас действительно толкают на путь истинный, к нормальной организации общества.
Я согласился взломать базу данных «Каверна» и соглашусь взламывать другие базы. И каждый день я прихожу в класс, где рассказываю подросткам как взламывать чужие базы и как защищать свою. И смотрю в серьёзные глаза этих детей, которые лишены нормальной (в моём понимании) человеческой жизни. Лишены для того, чтобы мы научились жить по-человечески.
7. Из письма К. С. Невредимова к матери.
…Думаю, что наши спецслужбы и правители надеются проложить дорожку туда.В кинореальность. В лучшие миры заэкранья. Может быть, кому-то из этих уродов захочется побыть барином, хозяином сотен крепостных, а другому — римским императором в цирке, осудить гладиатора на смерть, а третьему — взаправду пострелять в индейцев на Диком Западе; но… Во-первых, пока ещё ничто в наших опытах не доказывает возможности перехода из одной действительности в другую. Общаться — пожалуйста, это как по скайпу; но сделать туда хоть один шаг — в тысячу раз труднее. А во-вторых и в главных, — даже если бы это сделалось возможным, я просто не хочу, чтобы они туда шастали. Особенно в мир мюзиклов. Они же там всё напрочь изгадят! Притащат туда свою лживость, жадность, подлость, предательство, зависть к каждому, кому повезло немного больше… Они не умеют танцевать степ, не умеют быть элегантными, весёлыми, раскрепощёнными; легко обижаться и ещё легче прощать. Они там будут, как носороги в стране трепетных ланей… не знаю, лучшее сравнение в голову не приходит. Это плохие друзья для Бинга Кросби и Веры-Эллен. Вернее, для их героев и героинь. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из них положил свою лапу на гибкую талию Джуди Хэйнес или сунулся пить в баре с Бобом Уолласом…
Кстати. Прошлой ночью мне пришло в голову: а почему они, собственно говоря, не дали нам самим хотя бы приблизиться к решению вопроса об обмене материальными массами между двумя континуумами? А попросту, о переходе туда и обратно? Мы бы себе тихонько возились в нашем подвале, дирекция бы делала вид, что ничего не знает. А когда у нас уже что-то начало бы получаться… стукач, я думаю, был всегда на месте… нас — бац, и за жабры! Выкладывайте, такие-сякие!.. Нет. Поспешили. Так почему же, чёрт бы их взял? У меня такое объяснение. Стукач, изо всех сил выслуживаясь, наобещал в «органах», что мы буквально завтра наладим двухстороннее движение по трассе «Земля-заэкранье». Там поверили — и решили поскорее сгрести нас. Чтобы мы сами туда не удрали. Ловить беглецов через границу — это их давнее и почтенное занятие…
8. Из служебного донесения. Гриф «Секретно».
Таким образом, все обещания «Мулата» (С. К. Сырбу) оказались несостоятельными. В. М. Горпенко, лучше владеющий теоретической основой экспериментов, заявил прямо: в лаборатории «ещё и не пахнет» возможностью проникновения в «реальность-два». Возможно, для решения этой проблемы понадобится много лет. Причём, по словам Горпенко, без участия К. С. Невредимова группа вряд ли вообще придёт к положительному результату.
Предлагаю поставить вопрос о розыске К. С. Невредимова в стране и за её пределами…
9.
Раскаты дальнего грома за подслеповатым окошком — или, не дай Бог, что-то другое?..
Кирилл вышел во двор.
Мало кто из коллег по институту, из столичных знакомых теперь смог бы узнать его. Всегда аккуратный и подтянутый, по примеру своих любимых героев мюзиклов, «вечный мальчик» Невредимов выглядел совсем иначе. Разве что круглые очки сохранились, латаные скотчем… В цыплячье-светлой бороде до глаз, одетый в старый джемпер и видавшие виды брюки, заправленные в сапоги, — походил он на геолога-полевика или на матёрого альпиниста.
Физик тронулся в обход избы. Всё кругом было, как и три месяца назад, когда приехал он сюда на старушке «Ладе», притащив груду инструментов и аппаратуры, а также консервы, чай и сухари. (Ходить через лес в ближайший сельмаг, ради конспирации, следовало как можно реже.) Кусты выродившейся смородины тонули в шапках крапивы, на бывшем огороде доцветал жёлтый коровяк. Никто не собирал бурые падалицы вокруг одичалой яблони. Гниющий забор в нескольких местах рухнул под тяжестью хмеля и тыквенных лиан. В деревне люди не жили уже много лет. Вокруг усадьбы, самочинно занятой Кириллом, будто стадо пасущихся слонов, высились над разливом зелени мёртвые избы.
Ночами здесь бывало страшновато. Без ветра скрипели калитки, хлопали рассохшиеся ставни, словно умершие домовладельцы навещали свои гнёзда. Но постепенно Кирилл притерпелся. Тем более, что деваться было больше некуда.
Помимо смутного страха ночей, он испытывал другую, более конкретную, неотвязную тревогу. Брошенная деревня, о которой Невредимов вполне случайно узнал, была настоящим медвежьим углом. Но и «органы» наверняка уже раскинули сеть по всей стране, — да и организация, к которой принадлежала Альбина, явно располагала большими возможностями сыска. Должно быть, работали в ней старые ищейки из КГБ и угро… Физик же давно читал, что любой человек, пытающийся скрыться, фатально оставляет за собой следы и свидетелей. Особенно такой неумелый беглец, как он…
Когда Кирилл зашёл в тыл дома, туда, где «Лада» под брезентом приткнулась к завалу сухой древесины, натасканной с чужих дворов, — он снова услышал этот звук. Теперь его трудно было принять за отголоски далёкой грозы. Ритмичные урчание и постукивание перемещались над горизонтом. Около деревни бродил вертолёт.
Бросившись обратно в избу, тесную, как большая городская кухня, Невредимов сразу прошёл мимо топчана, на котором спал ночью, к тому месту, где ранее стояла печь. Выселяясь, рачительный хозяин разобрал её и увёз с собой. Теперь в этом углу, отделённом парой дешёвых цветастых занавесок, помещался грубый самодельный стол, служивший опорой штабелю аппаратуры. Несведущему человеку было бы трудно уловить порядок во всех этих блоках и платах, залитых припоем, соединённых проводами; в хитром расположении микропроцессоров. Самыми привычными предметами здесь были монитор и компьютерная клавиатура. Всё питал мощный автомобильный аккумулятор, стоявший на некрашеном табурете.
Установка в институте, за создание которой Кирилла арестовали вместе с двумя его партнёрами, Горпенко и Сырбу, была в несколько раз больше. Её куда-то перебросили, наверное, в то секретное учреждение, где Невредимову предлагали работать «на державу» и где теперь (кажется, безрезультатно) трудилась пара более сговорчивых коллег.
Альбина привезла физика на некую квартиру, откуда Кирилла, практически, не выпускали. Правда, и кормёжка, и удобства были выше всякой критики. Большую гостиную переделали в неплохую лабораторию; по первому требованию доставляли всё, что нужно. Он мирился. Пришёл в голову более миниатюрный и совершенный вариант устройства; его Невредимов и стал воплощать. Больше того: забрезжил и стал нащупываться путь к тому самому перемещению, к физическому переходу в «реальность-два». Но с этим Кирилл не спешил — и ничего не объявлял заказчикам. Если приставали, ссылался на некие трудно преодолимые «эффекты пограничья», «вероятностные помехи»… Иногда он корил себя за то, что согласился работать на загадочную «приватную организацию». Но, в конце концов, выбора ему не дали, — а дарить открытие правительству и впрямь было противно…
Толчком же к бегству физика и к его появлению в мёртвой деревне послужил один разговор с Альбиной.
С первых дней — она и манила, и пугала застенчивого холостяка Невредимова. Жил в Альбине какой-то неукротимый, но, как физик решил для себя, бесовский дух. Сперва эта сильная, завораживающая своей энергией женщина открыто заигрывала с учёным. Будучи всё же здоровым и сытым мужчиной, томившимся взаперти, — он пошёл навстречу… И вот, уже на правах близкого человека, она разоткровенничалась.
Собственно, о чём-то зловещем и мрачном, связанном, в перспективе, с прогулками в «кинокосмос», Кирилл задумывался уже не раз, — после того, как лабораторию посещали вальяжные, очень вежливые и сдержанные мужчины. Молодых и пожилых, — их объединяло многое: подчёркнуто солидная тёмная одежда, тихий говор и многозначительные улыбки с опусканием глаз: мы, мол, знаем важное, но это не для всех… У некоторых на пиджаках сверкали золотые значки в виде хитроумно свернувшейся змеи. Альбина вела себя с ними свободно, но зоркий Невредимов видел в её манерах подобострастие.
В тот раз, сидя на краю постели и обнимая поднятое колено, нагая и вся золотисто-медная, Альбина прихлёбывала шампанское из бокала и смотрела на телеэкран. Бутылку они опустошили. Лёжа рядом, Кирилл тоже невольно засмотрелся. Шёл фильм, в котором физик видел некую глубину и вполне адекватное отражение реалий нашей эпохи: «Адвокат дьявола». В танце двигаясь по своему жутковатому, с оживающими рельефами на стене, офису, Аль Пачино в роли сатаны напевал джазовую песенку. Вдруг женщина резко обернулась к Кириллу; небольшие, но яркие глаза её горели фанатичным восторгом.
— Может быть, его и нет на самом деле, — приглушённо, будто их могли услышать, сказала она. — Нас всех воспитали атеистами. Но… ты себе представляешь, Кир? Материализовать его! Вызвать из экранного бытия — сюда! И попросить, чего хочешь…
Невредимов смолчал, потом перевёл разговор на другую тему. Ночью его тормошили и мучили чёрные, огненноглазые тени; вся нечисть из всех ужастиков кино, приглашённая тихими друзьями Альбины, клубилась, шипела и хохотала, поглощая человеческий мир.
Через несколько дней физик сбежал. И сделал это, сначала заворожив своих хозяев-тюремщиков обещанием скорого успеха, а затем настояв на том, что только он сам должен съездить в магазин и отобрать нужные радиодетали. Альбина поехала с ним. Но Кирилл уже хорошо знал её слабости. И прежде всего, невероятную уверенность в себе, в неотразимости своих женских чар.
Притупив бдительность Альбины пылкими комплиментами (сам от себя не ожидал такой прыти!), он отвёл свою надзирательницу в кафетерий при магазине, усадил за столик; спросил, «какого мороженого взять моей красавице», метнулся к стойке раздачи и… пропал. В толпе нетрудно было это сделать.
Слава Тебе, Господи, — никто не заблокировал кредитную карточку Кирилла! Сняв с неё всю сумму, и не столь уж малую; разумеется, не заходя к себе домой, — он несколькими поездами, путаным маршрутом, добрался до областного центра, вблизи от которого лежала покинутая деревня. О ней узнал случайно ещё в столице, пару лет назад, однажды хватив водки в кафе с шофёрами-дальнобойщиками… Частным образом, по объявлению на столбе, приобрёл дешёвую полуразбитую «Ладу». Накупить деталей для новой компактной установки (даже более компактной, чем вторая, — он по дороге кое-что придумал!) и завезти их в деревню; выбрать относительно сухую, почти не повреждённую избу и в ней поселиться — было делом двух дней…
Уже отчётливо различая за стенами гудение воздушного винта, Невредимов уселся за стол. Пальцы привычно нажали квадратную светящуюся кнопку, пробежали по клавишам… Экран вспыхнул. Зазвучала тихо, звоночками эльфов, простая и завораживающая музыка. Согласно с духовыми пели скрипки; ясный, бодрый темп задавал щёточками ударник. Фильм был древний, подобный альбому гравюр.
Кирилл скоро нашёл нужный эпизод… В зале с окном во всю стену, на сверкающий ночной город, по зеркальному полу шли двое, он и она. Мужчина, обаятельно-некрасивый, большеглазый и ушастый, словно лемур, предупредительно-лёгкими движениями вёл свою партнёршу, взвивались фалды его чёрного фрака. Женщина охотно и доверчиво позволяла ему кружить себя, отталкивать на длину руки и возвращать в объятия. Блондинка, свежая, точно майский редис, — её длинное платье казалось сшитым из белых вспененных волн. Ни тени напряжения не было в их стремительном танце; казалось, просто резвятся эти двое, с усмешкой поддразнивая друг друга. Разомкнув объятия и став рядом, затевали перепляс: а вот так ты можешь, а теперь этак?..
Гибко, почти головой до полу, она откинулась на его руку; распрямившись, словно натянутый и отпущенный лук, завертелась по зеркалу, показала безупречные ножки. И, фоном сопровождая, подчёркивая каждое движение, звонко, часто били подковы степистов.
Зарозовели оттопыренные уши физика. Поправив сползающие очки, с улыбкой нежной и заворожённой склонился он к самому экрану. До сих пор Кириллу не приходилось делать это, — лишь вчера собрал последний необходимый узел, — нырнём с разбегу, не задумываясь? Прости меня, ма: компьютера у тебя нет, а то большое письмо, что я писал тебе из дому, забрали при обыске, когда меня арестовывали. Перед тем, как убраться из столицы, я написал и послал тебе другое, короткое. Чтобы не волновалась зря, — но и привыкала помаленьку к мысли о том, что можешь больше никогда меня не увидеть… Сволочи! Они доберутся и до нашего захолустья, до Краснолиманска; они будут трясти тебя, больную, дряхлую. Я бы всё отдал, чтобы помешать этому, но… Ты бы сама не посоветовала мне сейчас появляться возле тебя. Прости ещё раз. Поверь, они быстро отступятся.
Набрана нужная комбинация сигналов. Первым останавливается мужчина; она, по инерции отлетев на два шага, круговым движением возвращается. Теперь оба смотрят прямо в глаза Кириллу, и фрачный герой утирает платочком высокий залысый лоб.
Чуть повернув веб-камеру с крошечным микрофоном, Невредимов говорит очарованно:
Hi, guys! And I today to you. Will you accept me in the game?
Let, cow-boy! Jump to us! — обнажённой до плеча рукой манит танцовщица. — Today here class evening-party, only you and does not seize!
I go…*
Парой быстрых движений он вытаскивает из-под стола давно заготовленную канистру. Открывает. Щедро разливает по полу бензин. Те, с экрана, обнявшись, наблюдают, словно за потешным аттракционом.
Делая последний шаг к монитору, Невредимов бросает за собой на пол зажжённую спичку. Но вначале серебристым сиянием, словно великан-одуванчик, вспыхивает установка. Навстречу Кириллу тянутся две руки…
— Привет, ребята! А я сегодня к вам. Примете меня в игру?
— Давай, ковбой! Прыгай! Сегодня тут классная вечеринка, только тебя и не хватает!..
— Иду… (англ.)
Словарь звезд
Фред АСТЕР (настоящее имя Фредерик Аустерлиц,http://ru.wikipedia.org/wiki/1899_%D0%B3%D0%BE%D0%B41899 —1987 гг.) — американский актёр, танцор, хореограф и певец, суперзвезда Голливуда, один из крупнейших мастеров музыкального кино. Его театральная и кинематографическая карьера охватывает период в 76 лет, в течение которого Астер снялся в 31 мюзикле. Знаменитые балетмейстеры Баланчин и Нуриев называли его величайшим танцором XX века.
ВЕРА-ЭЛЛЕН (настоящее имя Вера Эллен Вестмайер Роэ, 1921 — 1981 гг.) — американская актриса и танцовщица, снимавшаяся в музыкальных фильмах с Фредом Астером, Джином Келли и Бингом Кросби. Джуди Хэйнес — её героиня в мюзикле «Светлое Рождество» (1954 г.).
Джуди ГАРЛЕНД (урождённая Френсис Этель Гам, 1922 —1969 гг.) — американская актриса и певица, мать актрисы и певицы Лайзы Миннелли. В 1999 году Джуди Гарленд была включена Американским институтом киноискусства в список величайших американских кинозвёзд.
Джин КЕЛЛИ (настоящее имя Юджин Карран Келли, 1912 —1996 гг.) — американский актёр, танцор, хореограф, режиссёр, певец и продюсер. Работал в десятках фильмов, но прославился прежде всего своей ролью в знаменитом мюзикле «Поющие под дождём» (1952 г.).
Бинг КРОСБИ (настоящее имя Гарри Лиллис Кросби, 1903 —1977 гг.), американский эстрадный певец и киноактёр (снялся в 58 фильмах), автор музыки и текста к ряду песен. Боб Уоллас — его герой в фильме «Светлое Рождество».
Элеанор ПАУЭЛЛ (полное имя Элеанор Торри Пауэлл, 1912 — 1982 гг.) — американская актриса и танцовщица, исполнительница степа, многими специалистами признанная лучшей в мире. Пик её популярности приходится на 1930-е — 1940-е годы.
Дебби РЕЙНОЛЬДС (настоящее имя Мэри Фрэнсис Рейнольдс, родилась 1 апреля 1932 года) — американская актриса и певица. Наибольшую популярность ей принесла роль Кэти Селден в фильме «Поющие под дождём».
Джинджер РОДЖЕРС (урождённая Вирджиния Кэтрин Макмэт, 1911 —1995 гг.) — американская актриса и танцовщица. Стала всемирно известной благодаря тому, что в десяти музыкальных фильмах танцевала в паре с Фредом Астером. Одна из их совместных картин называется «Давайте потанцуем» (1937 г.).
Сид ЧАРИСС (урождённая Сид Финкли, 1922 —2008 гг.) — американская танцовщица и актриса. Снималась в очень многих мюзиклах, в т. ч. в паре с Фредом Астером и Джином Келли. Известна ещё и тем, что её ноги были застрахованы на пять миллионов долларов.
1. Удар!
Лёха бил хитро, чтобы не оставлять следов: по сути, просто зацеплял Кирилла взмахом руки, и тот слетал со стула. Невредимова готовили к работе в серьёзном учреждении; уродовать не рекомендовалось. Ну, а если упал человек, расшибся, — кто в этом виноват?
На сей раз Кирилл разбил себе левый локоть и приложился виском к полу. Что-то словно треснуло и рассыпалось у него в голове. Он попытался встать, но пол пошёл враскачку, и физик снова упал.
— Ничего, ничего, Кирилл Сергеевич, мы не торопимся, — сказал следователь. Сидел он у дверей камеры, на кушетке; прыгала его левая нога, закинутая на колено правой. Следователь был молод, щупл, бледен и часто облизывал небольшие, девичьи губы. — Если будет надо, мы нашу беседу повторим, например, завтра. И послезавтра. Ну, а если вы обнаружите патологическое упрямство… — Руками и закатыванием глаз он показал крайнее сожаление. — Тогда мы будем просто вынуждены перевезти вас в другое место, и там вам сделают пару уколов. Акваверин — слышали? Это новое средство. От латинского aqua verо, «вода правды»…
Лёжа на полу, сорокалетний Кирилл более чем всегда, напоминал первоклашку-переростка, близорукого отличника. Розовое лицо, мясистые оттопыренные уши, маленькие круглые очки — и полные губы, казалось, готовые задрожать в плаче.
Кирилл слушал, и ему становилось страшно, невыносимо страшно. Пожалуй, страх даже превосходил боль. Ему и раньше, прямо скажем — от нечего делать, доводилось представлять себя на допросе. Ну, например, на немецком, во время войны. Иголки под ногти и всё такое прочее. Он не сомневался, что от чудовищной муки тут же «расколется» и выдаст явку подпольщиков. Но всё произошло несколько иначе. Правда, здесь не было изощрённых пыток, и команды этого нервного человечка со странно-отрешёнными чёрными глазами не шли дальше очередного призыва: «Лёха, давай!..» Однако Лёха, человек-инструмент, спящий на ходу качок-увалень со сложной татуировкой на окороке, заменявшем ему руку, лупил капитально. И — Бог весть, откуда взявшись! — с каждым ударом, с каждым приземлением на пол делался всё крепче некий стопор внутри у Невредимова. Ужас ужасом, боль болью, но… было ещё что-то. Возможно, главное. Скорее всего, злость и вызов: а вот не выбьете то, что хотите! В порошок сотрите, — не дамся!..
Надолго ли это сопротивление? Он понимал: вряд ли. Выдавят, выжмут из него всё, что надо. Не мытьём, так катаньем, акваверином этим своим… Так зачем он сопротивляется, принимает страсти?..
Словно отследив секунду слабости у допрашиваемого, следователь повернулся всем корпусом к лежащему Кириллу; склонившись, оперся ладонями о колени. Две пуговицы на рубахе у него были уже расстёгнуты, галстук играл роль фигового листка.
— Может, одумаетесь всё-таки, Кирилл Сергеевич? Ну, смотрите: назад в институт вам ходу нет. Туда ни вас, ни ваших подельников и на порог не пустят. За кражу оборудования вполне могли и в тюрьму пойти: но мы же вас, кстати, от суда и отмазали… Предлагают вам царские условия для вашей любимой работы. Вопрос: чего вы кочевряжитесь? Надо просто продолжать делать то, что вы делали на краденой аппаратуре. Только на лучшей! Ну и, конечно, познакомить, кого надо, со всеми вашими секретами. Они же должны понимать, что не бросают деньги на ветер… Ну, так как?
Уже и глаза следователя, единственная приметная деталь на стёртом лице (наверное, таких и берут в спецслужбы, чтобы не запоминались), делались мягче и добродушнее; уже и Лёха протянул руку в закатанном до плеча рукаве — помочь встать… Но тут Кирилл, заметив, сколь расширены зрачки допросчика, вдруг, к собственному испугу, участливо спросил:
— Вы что, наркотики употребляете?..
И без команды под рёбра его саданул ботинок Лёхи.
2. Из письма К. С. Невредимова матери.
…совсем другая реальность. Более лёгкая, весёлая, красивая — и, наверное, более честная, чем наша. Принято говорить, что это, мол, для зрителя — уход от жизненных проблем, трусость. Но, может быть, мы уходим туда не для того, чтобы там остаться, — а чтобы вернуться сюда с новой порцией оптимизма, душевной упругости?
Большинство этих фильмов никогда не шло на наших экранах. Не знаю, почему: ведь там нет ничего антисоветского, вообще, никакой политики! Возможно, их не покупали и не дублировали просто потому, что Америка считалась «врагом номер один»? Или оттого, что там показывают жизнь далеко не бедных, преуспевающих людей, варьете, рестораны, — а нам с детства внушали, что на Западе так могут жить только классовые враги, буржуи… Допустим. Но почему эти картины не вышли на экран — даже телевизионный! — в 90-х годах, после гибели Советского Союза? Лезет в голову прискорбное: а что, если это наша проклятая русская ментальность? Не только сами не умеем беззаботно радоваться, вечно на душе какой-нибудь камень, — но и чужой радости боимся! Боимся из суеверия. Мол, не к добру это прыганье и скаканье, горькими слезами закончится…
Вот потому и не знаем почти ничего из классических американских мюзиклов; разве что сотая их часть шла по телевидению. Спроси у любого нашего земляка, даже самого интеллигентного: кто такой Джин Келли[1]?
А Сид Чарисс? Какая самая знаменитая песня Джуди Гарланд? Что за пара поющих и танцующих суперзвёзд украсила собой десяток музыкальных фильмов? Никто не ответит…
Нет, ты пойми меня правильно, ма: никакой я не «американоман»; как и ты, люблю нашу музыку, наши песни, особенно из старых советских фильмов. Но мне кажется, что в ту пору, в 30-е — 50-е годы, американские киношники придумали нечто более важное, чем национальный вид музыкального кино. Нечто вроде лекарства от меланхолии для всего мира.
Каюсь, — я предложил Горпенко и Сырбу заняться прежде всего американскими мюзиклами времён наивысшего расцвета этого жанра…
(Письмо не было отправлено. Его нашли при обыске в квартире Невредимова.)
3. Из интервью, данного С. Ю. Сырбу корреспонденту газеты «Тайны и чудеса»
СЫРБУ. Мы предполагаем, что помимо той реальности, к которой принадлежим мы, есть ещё другая. Не мир иных измерений, о котором пишут фантасты, а именно — другая действительность.
ТиЧ. Но мы как-то соприкасаемся с ней, с этой другой реальностью?
СЫРБУ. Ещё как соприкасаемся! Можно, теперь я задам вопрос: вас никогда не интересовало, что происходит с героями фильма, когда кино кончилось и диск вынули из плейера?
ТиЧ. Честно говоря, я об этом думал ещё школьником, когда выходил из кино. Вот, эти люди только что так активно действовали на экране, стреляли, скакали на конях, плыли по бурном морю… и что же? Механик смотал плёнку, сложил её в коробки — значит, конец всему? Все герои лежат мёртвые, ждут второго пришествия механика и своего воскрешения? Как-то не верилось… Но это была лишь мальчишеская фантазия. Неужели вы хотите сказать, что в ней что-то есть?
СЫРБУ. Есть, и очень многое. Я не буду нагружать вас научной терминологией, попробую сказать как можно проще. Мы трое, авторы этой гипотезы, — Кирилл Невредимов, Василий Горпенко и я, — пришли к выводу, что жизнь — это не обязательно белок. Она может возникнуть на любой материальной основе, которая способна развиваться и воспроизводить себя. А из каких частиц состоит основа, в принципе, безразлично. Более того: жизнь возникает необычайно легко. Вообще, нет барьера между живым и неживым. Достаточно слабого толчка в нужном направлении, и живая система начинает складываться. Мир как будто хочет, чтобы в нём было как можно больше жизни!..
ТиЧ. Звучит красиво. Но какие законы тут действуют?
СЫРБУ. Мы пока только начали изучать этот потрясающий феномен… Когда художник делает
с вас карандашный набросок, он тем самым как бы намекает на создание живой системы. Картина акварелью, маслом или скульптура — уже содержат немало элементов живого. Кстати, древние что- то об этом знали, иначе откуда взялось бы столько легенд и преданий об оживающих статуях, о портретах, которые выходят из рам?
ТиЧ. Да, да! И у писателей-классиков это тоже сплошь и рядом! У Гоголя — «Портрет», у Оскара Уайлда — «Портрет Дориана Грея». У Проспера Мериме — «Венера Илльская»: там вообще бронзовая статуя душит до смерти человека!
СЫРБУ. На самом деле, в картинах и статуях зачатки жизни проявляются очень слабо, заметить их можно только с помощью специальных приборов. Которых ещё, кстати, нет, мы их только разрабатываем… Если же говорить о древности, — наверное, выявить жизнь в произведении искусства могли только самые сильные экстрасенсы.
Занятное предположение высказал Василий Горпенко. По его мнению, маленькие дети, с их сверхвысокой чувствительностью, как-то ощущают жизненное начало в своих игрушках, — поэтому и обращаются с ними, как с живыми. Между прочим, есть немало и легенд, и литературных произведений об оживающих куклах, — начиная с древнейшего восточного мифа о том, как боги слепили из глины первых людей…
Вообще, ход нашей мысли таков: чем ближе подобие к оригиналу, тем в большей мере оно наделено жизненностью. В живописи (заметьте, слово-то какое: живое писание!) или ваянии элементы жизни лишь намечены; но что касается движущихся и говорящих изображений — здесь совсем другое дело! Активная, энергичная жизнь! И она может претендовать на собственное, автономное функционирование. А мы — на контакт с ней, не менее сенсационный, чем встреча с инопланетянами…
4. За мостом
За мостом через речушку, за поворотом их ждали. Справа к дороге подходил массив нежно-зелёной июньской кукурузы, слева вдоль обочины тянулась роща тополей. Когда машина, где везли Кирилла, прошла через мост, — из-под деревьев выехал и встал поперёк пути глыбистый серый внедорожник.
К чести конвоиров Невредимова, они сориентировались быстро. Тот, что сидел рядом с физиком, выхватил пистолет и приставил его к голове Кирилла. Водитель затормозил; мужик на переднем сидении приоткрыл дверцу и крикнул:
— Ребята, кончайте, живым не отдадим!
Кириллу, честно говоря, просто не верилось, что не через многие годы, а вот сейчас может оборваться его жизнь. Но с каждой следующей секундой страшная истина проникала всё глубже. Захотелось внезапным ударом отшибить от себя руку конвоира и выскочить вон из машины. Однако кнопки на дверце перед Кириллом не было, да и здравый смысл подсказывал: такое удаётся только в кино!.. И сидел Невредимов, не шевелясь, и словно кипятком его окатывало; даже пот заструился по щеке.
Впрочем, неведомые противники оказались поискуснее тех, кто держал физика в плену и вёз сейчас, по его разумению, в некое место, где к строптивцу будет применена «сыворотка правды». Верзила с пистолетом оказался несколько беспечен — что, по мнению Кирилла, и подобало сотруднику государственной спецслужбы: не привыкли встречать сопротивление! День был жарок; поскольку машину не снабдили кондиционером, мужчина опустил стекло. Но не пуля сразила его, — маленькая тёмно-красная стрела, вылетев из кукурузной посадки, ужалила в шею. Невредимов даже решил, что эта штука не убивает, а усыпляет мгновенно… Не успев спустить курок, громадный мужичище, который всю дорогу теснил Кирилла на сидении для троих и глушил запахом пота, мешком отвалился назад. Кстати опять вспомнив фильмы, Кирилл присел пониже, спрятался за спинку переднего сидения — и по звукам узнавал о происходящем.
Вот — бах, бах! — выпалил конвоир рядом с шофёром. Скорее всего, в белый свет, как в копеечку, поскольку в ответ чуть слышно ширкнула стрела. Тело грузно упало рядом с машиной. «Сдаюсь, сдаюсь!» — закричал водитель…
Тут кто-то открыл вторую заднюю дверцу и не без усилий выволок тушу Кириллова соседа, затем небрежно бросив её на асфальт. Это была пара крепких парней в спортивных костюмах и низко надвинутых бейсбольных кепочках. Затем в машину заглянула женщина, улыбнувшись и сказав низким грудным голосом:
— Всё в порядке, Кирилл Сергеевич! Выходите, не бойтесь.
Он выбрался на шоссе — и сразу посторонился, давая возможность ловким парням запихнуть обратно тело верзилы. После этого ловкачи, уже втроём, притащили другого обездвиженного конвоира и бросили поверх первого. Затем дверца была захлопнута. Один из парней, приложив ладонь ребром к кепочке и резко оторвав её, просигналил: вали, мол, отсюда! Водитель, как-то по-китайски кланяясь и усмехаясь, панически развернул машину и умчался назад.
За всеми этими делами следила, стоя посреди трассы и расставив ноги в сапогах, рослая, решительная женщина. Она была одета в ковбойку, жилет и обтягивающие джинсы. Женщину нельзя было назвать некрасивой — вьющиеся медно-рыжие волосы до плеч, очень белая кожа. Лишь нижнюю челюсть словно от другого черепа приставили, мощную, с выпирающим подбородком и широко разнесёнными углами.
Кирилл подивился про себя, — почему не появляются чужие машины? Конечно, в эту раннюю пору движение на междугородном шоссе и не могло быть большим, — но ведь не нулевым же! Потом сообразил: ему лишь показалось, что прошло много времени с тех пор, как их остановили. А на самом деле — не более минуты! Вот уже чей-то грузовик подъехал из-за моста, и один из парней, прыгнув за руль, вежливо откатывает внедорожник. Двое других курят у кювета, в тени большого тополя.
— Не желаете поговорить со мной, Кирилл Сергеевич?
Женщина подошла вплотную.
— Можно просто Кирилл. Это же не допрос?..
— Нет, конечно. А я — просто Альбина.
Они прогулялись вглубь рощи. Отсюда стало видно пшеничное поле. Тень ветвей была густа. Добыв в одном из бесчисленных карманов жилета серебряный портсигар, Альбина закурила; Невредимов отказался. Громко щёлкнув крышкой, она убрала сигареты:
— А. я забыла, вы же танцуете!
— И это знаете?
— А это что, тайна? Да весь ваш отдел говорит: Невредимов увлекается степом, чечёткой, даже пытался создать в институте группу самодеятельности.
Физик передёрнул плечами:
— Каждому своё. Но вы же не ради этого меня… не знаю — похитили, освободили? Не для того, чтобы поговорить о степе?
— Ну, почему же… Можем и о степе. — Альбина картинно прислонилась к стволу, скрестила ноги. — Я когда-то даже получала призы на конкурсах бальных танцев. Не верите?..
Кирилл выжал из себя банальный комплимент, и она продолжила:
— Но вы правы, мы здесь не для этого.
Выпустив к зениту струю дыма, Альбина спросила вдруг:
— Вы как, вообще… верите нашей власти? Государству?
— Я вне политики, — поспешил отмахнуться физик, но она настаивала:
— Можно быть сто раз быть вне политики, — но вы же живой человек! Не видите, что вокруг творится? Да ваш институт еле-еле концы с концами сводит! Знаете, с чего началась охота на вашу троицу? С того, что подвал, где вы собрали установку, был, оказывается, давно уже арендован, и там собирались открыть салон тайского массажа! Эти… тайцы, или Бог их знает кто, пожаловались вашему директору. А в это время один ваш добрый товарищ стукнул, куда надо, и вами занялись органы.
— Сырбу? Я давно знал. Он ещё и интервью дурацкие давал газетам…
— Неважно, кто, — главное другое. Выгнали вас — и отдали на растерзание, вместо того, чтобы снабдить всем необходимым, открыть для вас роскошную лабораторию!
— А мне её как раз и предлагали, — сказал Кирилл. — Только не в институте, а как раз в органах.
— Предлагали… А вы и поверили! — Альбина со злостью фыркнула дымом; бросив окурок, затоптала его, словно ядовитое насекомое. — Вкатили бы вам сейчас двадцать кубов акваверина, — а когда вы всё рассказали бы, так стали б держать на наркотиках! И сделали бы вы для них даже в сарае — всё, что они потребуют!..
— А вы что, не будете держать? Вообще, кто вы такие?
Она лукаво поиграла красиво выгнутыми, не подбритыми бровями.
— Скажем, приватная организация. Которой очень хочется устроить для людей турпоездки во вторую реальность…
5. Из письма К. С. Невредимова к матери.
…Герои кинофильмов живы, имеют собственное сознание и волю. Я тебе ещё в прошлом году начал рассказывать об этом, когда приезжал в гости. Но ты только посмеялась: «Фантазёр ты у меня, Кирка!» Помнишь? Мы ещё сидели на мостках над озером, там, где я чёрт-те когда, пацаном, поймал свою первую рыбку. Но тогда мне было нечем доказать тебе свою правоту, установка не была собрана. Сейчас бы я элементарно смог, но меня уволили из института — и, судя по всему, будет заведено уголовное дело. Ты уж меня прости, ма, но я должен был тебе об этом сообщить, — всё равно узнала бы. Кузьмичёв, это наш замдиректора по АХЧ, шьёт нам троим, Горпенко, Сырбу и мне, кражу институтского оборудования и его использование без разрешения. Это чепуха полная: установку мы собирали буквально из металлолома, а чего не хватало, докупали за свои деньги. (Смешно, но факт: ничего сверхъестественного не требовалось, в продаже всё было, — весь секрет в соединении частей…) Но, я так понимаю, дирекции надо нас выгнать и отдать под суд; на неё давят сверху…
Ладно, это тема грустная. Лучше — о наших киногероях. Честно говоря, мы об этом феномене пока что мало чего знаем. Откуда у них мышление и сознание, причём, на уровне нормальных человеческих?! Думали, берут каким-то образом у актёров, которые их играют. Пообщались (да, да, мы с ними общались!): ничего подобного! Каждый из них чувствует себя именно персонажем фильма, тем, кого актёр играет. Но, очевидно, когда фильм не на экране, они ведут совершенно не ту жизнь, которую написал для них сценарист и поставил режиссёр. Их жизнь — другая, для нас тайная. Что они делают внутри коробок с плёнкой, кассет, дисков? То есть, не там, разумеется, но в каком-то, недоступном для нас, пространстве-времени, куда открывается вход через экран? Работают, едят, пьют, занимаются любовью?.. Мы называем их мир «вторая реальность», «реальность-два», но не можем даже отдалённо себе представить, в каких координатах он находится — по отношению к нашей Вселенной.
Когда начинаешь общаться с ними… Это очень странное зрелище, поначалу оно просто пугает. Смотришь себе кино, герои говорят и делают то, что им положено по сюжету… И вдруг, когда ты включаешь установку, всё сразу меняется! Они останавливаются и поворачиваются к тебе. Как будто получили какой-то сигнал… Видят! Слышат! Вступают в диалог!.. Интересно, что обстановка вокруг них сохраняется — та же натура, что была снята, или декорации, построенные для фильма. Наверное, они тоже имеют самостоятельное существование…
Помнишь? Когда мне удалось немножко убедить тебя, что я не фантазирую, — а может быть, ты просто пожалела меня и слегка подыграла, — ты спросила: а что чувствуют маленькие люди, когда им в сотый или в тысячный раз приходится повторять одни и те же слова и действия, снятые оператором, смонтированные режиссёром? (Ты их упорно называла «маленькими людьми»: привыкла к экранчику телевизора, хотя на большом киноэкране они намного больше нас!) Я тогда не знал, что тебе ответить. А недавно мне разъяснила, что к чему, — не поверишь, — Кэти Селден. Это, если помнишь, такая милая, скромная девушка из картины «Поющие под дождём». Не актриса Дебби Рейнольдс, пусть даже и виртуальная, а именно её героиня. Тогда нам впервые удалось провести довольно долгий и надёжный, почти без помех, сеанс связи. И знаешь, ма, что оказалось? В фильмах действуют не они, а… Вот, нет в нашем языке таких понятий. Не двойники, не призраки, не отражения… Правда, Кэти говорила — привидения. (Она и вправду очень симпатичная.) Но ближе всего, как сказал Горпенко, — он у нас эрудит, даже индийскую религию изучал, — понятие манифестации, проявления. Скажем, божество проявляет себя в виде человека. Причём манифестация бывает полная и частичная. Так вот, для «маленьких людей» их экранные роли — это частичная манифестация. Копий фильма может быть сколько угодно; столько же и частичных проявлений, — но сами герои уникальны. Каждый существует только в единственном экземпляре. Как и мы, грешные…
…американские мюзиклы времён высшего расцвета этого жанра. Больше всего я хотел общаться именно с их героями. Они так беззаботно поют и танцуют; у них такие элегантные, я бы сказал — целомудренные костюмы и причёски: и близко нет современного разгильдяйства, оголённости… Я тут весь в тебя, правда, ма? Ты меня воспитала настоящим викторианцем…
Словом, это очень хорошая, не ранящая душу реальность. Мы, все трое, с моей подачи решили: не будем лазить во всякие ужастики, в жестокие военные фильмы, а наладим общение с героями Джина Келли, Фреда Астера, Джинджер Роджерс, Элеанор Пауэлл… Они там даже если врут или жульничают, то как-то невинно. А размолвки и ссоры самые пустые: смешно побранились, разошлись надутые — глядишь, через минуту помирились, опять пляшут. Выбивают дробь своими стальными набойками.
Ещё мне занятно: а можно ли из одного локального киномира перейти в другой? Скажем, помахал мечом вместе с русскими богатырями в реальности «Ильи Муромца», а потом отправился бродить по тайге вместе с Дерсу Узала… Нет пока ответа. Сами герои — не пробуют, не знают, с какого конца подступиться. Кэти, так та и вовсе испугалась этой идеи. Ей очень славно в Голливуде 1927 года…
А теперь я тебе всё-таки расскажу, из-за чего, по-моему, к нам прицепились все эти «мэн ин блэк», люди в чёрном. Ты ведь всё равно не успокоишься, пока не узнаешь…
6.
—…Наверняка вы сами уже думали об этом. Вас трясли правительственные структуры. Пугали судом, тюрьмой. Мучили. А всё почему? Потому что надеялись на перемещение. Считали так: сегодня вы заглянули в тот мир, пообщались с его жителями, а завтра найдёте туда дорогу. А может быть, и проложите путь для тех — в нашу реальность… — Альбина закурила новую сигарету. — И то, и другое сулит огромные возможности. Ну, скажем, первое — это больше для развлечения. Вот где экзотика! Не Багамы, не Канары какие-нибудь, уже приевшиеся, — перемещаешься в Египет времён Клеопатры; да не в тот, что был на самом деле, а в гламурный, с Элизабет Тэйлор на троне! Или, если захотелось экстрима, — вали в Парк юрского периода, поохоться на динозавров. А второе — оттуда сюда — это уже, извините, военная тема. Какие возможности! Ныряешь в «Триста спартанцев» — и приводишь за собой всю персидскую армию царя Ксеркса. Правда, они с мечами и копьями… ладно! Проникаешь в мир «Терминатора» — и возвращаешься с подразделением боевых роботов…
— Чёрт возьми! — Вытаращив глаза, Кирилл развёл руками. — Ну, надо же! Да я, собственно, потому и держался, что предполагал нечто подобное. Попытку вломиться туда… Но вы так чётко сформулировали!
— Они бы сформулировали ещё чётче… — Альбина жёстко сощурилась. — Министры наши, депутаты от правящей партии — или их кукловоды-миллиардеры. Куда, зачем и почему…
— А вы бы… кого туда послали? Рабочих с завода «Маяк»?..
Она скривила крупный, выразительный рот:
— Нету их уже там давно, рабочих ваших, — вместо завода торговый центр «Блу-Дрим»… Нет, голубчик, зря иронизируете. У нас в ваши миры… поехали бы нормальные люди. Служащие, врачи, университетские профессора, предприниматели. Все, кто сможет заплатить за перемещение. Лгать не буду, — не пару долларов, но вполне доступную сумму. И часть этих денег — ха-арошая часть! — была бы ваша. Не стройте святого, Кирилл, вы же человек!..
— Допустим. А почему вы, собственно, думаете, что я могу осуществить это… перемещение? — С горьким смехом он замотал головой. — Ну, анекдот! Те, в безопасности, из меня его хотели не то выбить, не то вытащить своими уколами… а вы чем? Долларами?
Её улыбка застыла, будто схваченная клеем.
— Извините, Кирилл, но мы всё-таки кое-что знаем. Сейчас оба ваших друга — стукачи, не стукачи — верно трудятся на правительство. Может быть, у них что-нибудь получится. Скорее всего, нет. Мозг и двигатель проекта — вы. И никто, кроме вас. И только вы, причём даже в одиночку, способны сделать это. Мост между двумя реальностями. Туда и обратно.
Положив руки на плечи Невредимова, она приблизила к нему лицо:
— Давайте без дураков. Мы не будем обещать; лаборатория для вас уже готова. Оборудование — любое. Сделайте это, и вы свободны. Свободны и богаты. Летите к своей маме в Краснолиманск, обрадуйте её, купите ей новый дом… И — никакого насилия. Слово чести. Я разбираюсь в людях… немножко. Если вы обещаете работать с нами, это будет крепче любых замков. А что касается меня лично…
Сухими горячими губами Альбина коснулась губ Кирилла.
Со светом в этом доме была беда. Электричество выключалось раза четыре за месяц, обычно по воскресным вечерам; а новенькие лампочки через неделю или две вдруг вспыхивали ослепительно, в один миг сжигая сотни непрожитых часов. Будто кто-то невидимый рвал огненным пальцем тонкую нить лампочкиного сердца, любовался всплеском света — и уходил, оставляя на стеклянном боку черный отпечаток.
Прикрыв дверь парадной, Светка замерла, привыкая в темноте. Здрасьте, вечер понедельника, — подумала она. Теперь еще и шею сломать в собственном подъезде. А ведь квартплату каждый месяц повышают. За что? Если даже с электричеством разобраться не могут…
Двумя-тремя этажами выше что-то зашевелилось — не то вздохнуло, не то кашлянуло тихонько. Светка затаила дыхание. Совсем некстати вспомнила про Игоря Валентиновича, охранника с работы. Силач, здоровяк, бывший боксер. Две недели назад он вот так же вошел поздним вечером в темный подъезд своего дома. Игоря Валентиновича спасла его собака. Она села возле двери на лестницу и завыла тоскливо и безнадежно. И выла до тех пор, пока домашние не решили вывести ее на улицу. Час-два промедления, и Игорь Валентинович бы умер. А так… Говорят, сейчас его уже перевели в палату из реанимации, и даже есть надежда, что последствия тяжелой травмы черепа окажутся не такими ужасными, как прогнозируют врачи. А ведь подонки, подстерегшие его в подъезде, смогли разжиться всего-то стареньким мобильником да четырьмя сотнями рублей…
Дрожащими пальцами Светка нащупала стержень длинного ключа, крепко сжала в кулаке — зазубренным краем наружу. Если что… Дура, давно надо было пистолет газовый купить, ведь собиралась… Или ножик в сумочку, на всякий случай… Хотя, если силач Игорь Валентинович ничего сделать не смог, куда ей, слабой стареющей женщине — пусть даже и с кухонным ножиком…
Боль, весь день дремавшая внутри стеклянной змеей — иногда сонно шевелясь и царапая желудок острой чешуей — проснулась и ужалила, когда Светка нащупывала первую ступеньку. Светка охнула, согнулась пополам, прижала ладонь к напрягшемуся животу. Неловко зашарила в сумочке — вспомнила, что таблетки остались на работе. Потащилась наверх, вцепившись в перила, преодолевая ступеньку за ступенькой, как альпинисты — отвесные скалы. Только наверху ее ждала не вымечтанная вершина, а пустая квартира и одинокий вечер. Или — подонки с ножами и кастетами, ценящие чужую жизнь не дороже четырех сотен рублей… А ведь, в отличие от Игоря Валентиновича, искать Светку никто не пойдет. Побеспокоиться, заплакать, даже завыть — некому. Ну и пусть, — вдруг подумала она, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. Стеклянная змея танцевала внутри, покусывала легонько, почти игриво, роняла капли жгучего яда, царапалась колючими боками. Ну и пусть. Что впереди? Пустой вечер. И еще, и еще… Тысячи одинаковых вечеров. Смотреть на телефон — ждать, что позвонит Вадим; иногда трогать блестящую трубку, проверять — не сломалась? Баюкать змею, закармливать таблетками, усыплять ненадолго… Перебирать фотографии. Заполнять дни до смерти надоевшей работой. Улыбаться. Улыбаться. Говорить, что все в порядке… Может, и пусть — все закончится сейчас?..
Но когда ей навстречу качнулась темная фигура, Светка заорала.
***
Наверное, Светка не кричала так никогда в жизни. Даже когда хулиган из параллельного пятого-а засунул ей за шиворот живую лягушку. Даже когда рожала Славку — а он все не хотел выходить в этом мир, сопротивлялся. Будто хотел сказать — мам, ну зачем? все равно ничего хорошего из этого не получится… зачем…
Но ни одна дверь не открылась. Ни один луч света не разорвал темноту. Никто не выглянул посмотреть, что случилось в двух шагах от его квартиры. Подонки, чуть не убившие Игоря Валентиновича, могли и дальше спокойно резать, душить, избивать своих жертв. Потому что те, кто мог бы им помешать, включали погромче телевизоры и закрывали плотнее железные двери своих квартир, чтобы не слышать криков за этими дверьми…
***
Горло перехватило от ужаса; Светка замолчала. Попятилась на немеющих ногах, споткнулась о ступеньку. Разглядела, что фигура, до смерти напугавшая ее, не гигантская, а маленькая и щуплая.
— Простите, теть Свет, — тонким извиняющимся голосом сказала фигура: — я не хотел…
— Ты кто? Кто? — обретя, наконец, голос, сипло спросила Светка. Сердце колотилось где-то на уровне горла, мешало дышать. Спустившись на полэтажа, Светка вцепилась в подоконник, прищурилась, пытаясь разглядеть незнакомца в слабом свете с улицы.
— Я…
— Иди вниз. К окну, — строго велела Светка. Сама отступила еще ниже. На всякий случай.
Мальчик послушно подошел к окну. Остановился.
— О, Господи, — пролепетала Светка, — о…
Сумочка выскользнула из рук, покатились по ступенькам всякие нужные и ненужные мелочи — помада, расческа, сломанная заколка для волос, опустевшая баночка из-под таблеток …
Два мира — настоящий, и вымечтанный, где Светка иногда бродила в своих снах — тот, где Славка не умирал в пять лет, а продолжал жить и взрослеть — пересеклись и стали единым целым. Теперь Славке было десять; он вернулся домой, но ключ из того мира не подошел к этой двери, и мальчик уселся на коврик возле квартиры — дожидаться, когда мама вернется с работы. Сквозь слезы, в неверном свете далекого уличного фонаря, Светка разглядывала повзрослевшего сына, и только через несколько минут расслышала, что говорит мальчик.
— … а батя сказал, если мне невтерпеж город поглядеть, пусть я к вам с дядей Вадимом еду — мол, семь вод с киселем, а все родня….
— Ты кто? — почти беззвучно переспросила Светка.
— Гриша. Березины мы. Из Крейдянки. Мамка моей бабуси Петру Игнатьичу сестрой была. А Петр Игнатьич — дедушка дяди Вадима, он в город уехал еще…
— Понятно, — оборвала Светка. Нагнулась собирать рассыпавшуюся из сумки мелочевку. Досадливо покосилась на мальчика — мог бы и помочь…
***
Мальчик выкладывал на стол деревенские гостинцы — сало в серой тряпице; две огромные коричневые рыбины, истекающие жиром; банку с густым желтым медом.
— А вот батя письмо дядь Вадиму написал, — толстый мятый конверт улегся рядом с банкой.
— А дядя Вадим здесь больше не живет, — спокойно сообщила Светка. Голос выдержал, но рука подвела — дрогнула — и чай выплеснулся на скатерть, расплылся отвратительным коричневым пятном.
— Адреса не знаю, — Светка бросила на пятно салфетку. Вот так. Будто и не было. — Телефон где-то есть. Хочешь — позвони.
— Спасибо. Я… — Мальчик напрягся — пальцы сжались, еще больше сминая конверт.
— Ты не бойся, — Светка бодро улыбнулась, чувствуя, что говорит не то и не так. — Живи сколько хочешь. У меня места много.
Стеклянная змея, притихшая после таблетки, опять зашевелилась. Светка поморщилась, уложила ладонь на живот. Пожалела о своем щедром предложении. Ну зачем ей сейчас гости? Какой-то незнакомый мальчик из деревни, в которой она ни разу не была… Сейчас бы напиться снотворного, свернуться в клубочек под одеялом, тихонько поплакать в подушку, уговорить-убаюкать проклятущую змею — и уснуть…
— Болит? — спросил мальчик.
— Что? Ничего не болит. Чай пей.
— Уберите руку, — вдруг попросил мальчик. — Мешает.
— Что — мешает? — изумилась Светка. Поднесла к глазам ладонь, разглядывая пальцы; покосилась на свой живот, попыталась поймать застывший взгляд мальчика.
— Теть Свет, у вас горшок глиняный есть? Или еще один такой чайник?
— Вот это — сейчас выпить.
— Все? — Светка с сомнением понюхала темно-зеленую жидкость. Пахло мятой и вроде полынью.
— Все, — строго сказал мальчик. Он выпрямился и будто стал старше — даже морщинка смяла гладкую кожу лба.
Светка осторожно глотнула. Горько. Терпко. Но даже вкусно. Пробуя, она незаметно допила кружку до дна.
— А вот это,- мальчик осторожно поставил на стол большой чайник: — по три ложки каждое утро. Семь дней пить, потом семь — не пить. Потом — опять. Пока не закончится. Отвар в подполе держать. А…у вас небось подпола нет?
— Почему нет, — улыбнулась Светка, с удивлением прислушиваясь к стеклянной змее, которая уже много недель не давала ей покоя. Не шевелится. Уснула? Или — умерла? — Только у вас, в деревне, в подполе всякие полезные вещи хранят, да? Огурцы там, соленые, картошку… А у меня там соседи. Больные люди. Приступы глухоты у них. Когда женщина орет и зовет на помощь — они не слышат; а если телевизор ночью погромче включить — по батарее стучат…
Мальчик хмурился, будто пытался понять Светкины слова — и не понимал. Поглаживал теплые бока чайника.
— Спасибо, — сказала Светка. — Теперь хорошо. Не болит. Совсем.
— Когда второй отвар допьете, никогда болеть не будет. Только больше не думайте…о плохом. О том, чего уже нет…
— Ты… ты кто такой? А? — голос дрогнул. Испугавшись собственного вопроса Светка замолчала, опять безуспешно пытаясь поймать взгляд темных глаз гостя, похожих на капли горячей смолы.
Как она могла обознаться? Мальчик был не похож на Славика. Совершенно.
***
Впервые за много лет она торопилась домой. Волновалась, выбирая продукты. Интересно, что он больше любит — мясо или рыбу? Жаль, не догадалась спросить. Ну мороженого и конфет нужно точно взять — сладкое все дети любят…
Гриша позвонил в дверь как раз когда Светка вынимала из духовки запеченную с яблоками курицу.
— Ну, где был, что видел? — спросила Светка, накладывая на тарелку ароматные дымящиеся куски мяса.
— Гулял, — кратко ответил мальчик. Подцепил ломтик печеного яблока. — Вкусно. Мамка гуся с яблоками жарит. Тоже вкусно.
Лицо у мальчика было бледнее, чем вчера; усталое, даже измученное; завитки светлых волос прилипли к влажным от пота вискам.
— Устал?
— Людей очень много, — вздохнул мальчик. — Чуть не заблудился…
— Вот что, — решила Светка: — завтра нельзя… Послезавтра возьму отгул — и сходим куда-нибудь вместе. Хорошо? В зоопарк или в кино. Ты кино любишь?
— Не знаю.
— Господи, — ужаснулась Светка: — Что, никогда кино не видел? Ну, а телевизор? У вас телевизор дома есть?
— Есть. Неинтересно.
— Правда? — удивилась Светка.
Она устроила Гришу в Славкиной комнате. Там до сих пор было все так, как при жизни Славки. Игрушки на полу, плюшевый мишка на подоконнике, застеленная кровать. Два раза в месяц Светка мыла пол, пылесосила игрушки, меняла постельное белье. Будто всерьез ждала, что Славка может вернуться…
— Теть Свет, а почему дядя Вадим теперь здесь не живет?
— Ну, знаешь… — неловко начала она.
Потому что у Вадима теперь другая женщина. Потому что он разлюбил Светку. И самое скверное, Светка даже точно не знает, когда это произошло. После смерти Славика они постепенно отдалились друг от друга. Светка плакала по ночам; подолгу сидела в комнате сына, перебирала игрушки. Тихо ненавидела Вадима. За то, что он так быстро все забыл, за его наивные попытки растормошить ее — и заставить тоже забыть; жить, как прежде. За дикое, кощунственное предложение усыновить кого-нибудь — ведь Славика уже не вернуть.
Теперь, глядя на мальчика в Славкиной кровати, пустовавшей много лет; на игрушки — пушистых медвежат, паровозики, машинки, которых уже давно не касалась детская рука; она подумал — а может, Вадим был прав?
— Так почему? — повторил мальчик.
— Тебе зачем? — хмуро спросила Светка.
— Мне — не надо. А вам?
***
Она уже третий раз ставила подогревать котлеты. Еще раз включила чайник. Сумерки за окном постепенно наливались густой чернотой. «Чуть не заблудился», — испуганно вспомнила она вчерашние Гришины слова. А она даже фамилии его не помнит. И фотографии нет — если в милицию идти…
Звонок тренькнул коротко и слабо. Светка услышала его только потому, что уже давно напряженно ждала хоть какого-нибудь звука от входной двери.
Если бы она не подхватила его, он бы упал.
— О, Господи, — ахнула Светка. — Как… Кто тебя?…
Куртка висела на плечах грязными клочьями, кровь стекала из рассеченной брови, пятная разбитое распухшее лицо и капала с подбородка на пол.
— Ничего, тетя Свет, ничего, — бормотал он, морщась и шипя, пока Светка с причитаниями заливала ссадины и царапины перекисью. — Несколько дней и пройдет…
— Кто это сделал? Кто? — Светка чуть не плакала. — Я в милицию сейчас же звоню.
— Не надо, тетя Света. Они ушли.
— Да кто?! Ты их видел? Запомнил?
— Плохо видел. Они… Они такие похожие… одинаковые… Они к девчонке пристали. Я попросил отпустить. Они сначала смеялись, потом стали бить. А девчонка убежала. — Гриша попытался улыбнуться, но сейчас же сморщился — видно, разбитые губы болели.
— О Господи, рыцарь, надо же, — изумленно выдохнула Светка.
Мальчик помотал головой.
— Я не дрался. Я не умею. Они меня били, а потом… Потом испугались и ушли. Сами ушли. Не надо милицию, теть Свет…
— Да ладно, ладно, молчи. О боже, глаза… Твои глаза… Ты хоть что-то видишь? Руку мою сейчас видишь?
— Вижу.
— Каким глазом? Левым глазом видишь или нет?
— Не знаю.
— Господи…
Светка торопливо натянула на мальчика свою куртку, потащила его за собой.
***
Дверь, наконец, открылась, выпуская Гришу, перемотанного бинтами и облепленного нашлепками пластырей.
— Мамаша, зайдите, — сказал толстенький румяный доктор, выглядывая из кабинета.
— Я не… — начала было Светка. Покосилась на Гришу, осеклась.
— Ну, что, как? Как его глаза?
— Глаза — целы, — доктор перестал строчить в карточке; поднял внимательный взгляд на Светку.
— Ох, спасибо… А я испугалась… Эта жуткая рана… Я думала, что левый глаз может… Что он может ослепнуть на левый глаз, понимаете?
— Слушайте, мамаша, — доктор отложил ручку. — Вы переволновались. Вы что, забыли, что мальчик уже слеп? Полагаю, с самого рождения.
— Что?!
— Ну, ну… выпейте, — холодный край стакана ткнулся в дрожащие Светкины губы. — Вы ведь не могли этого не знать, правда?
— Я не… я не мамаша, — сипло сказала Светка. — Гриша приехал погостить, вчера…
— А, — кивнул доктор. Окинул Светку вмиг похолодевшим взглядом. — Странно, что вы не разобрались, что мальчик слепой. Следите за ним получше. А самое хорошее — оправьте обратно к матери.
— Гриша, — позвала Светка.
— Да, теть Свет… Вы чего передо мной рукой машете? Болит?
— Что? Ты видишь?!
— Ну да. Вы мизинец давно ломали?
— А-а… в школе еще… давно…
— Срослось плохо. Если болит, нужно припарки делать. Я дома покажу, как. А хотите, я вам его заново сломаю?
— Не надо! — торопливо сказала Светка.
— Зря. Потом срастилось бы правильно и вообще не болело. Ну как хотите. Домой пойдем? Я спать хочу.
— Гриша, а… — Светка осторожно заглянула в его лицо. Левый глаз наглухо закрыт жуткой багровой опухолью; правый… капля смолы… не горячей — застывшей, неподвижной, в которой не разглядеть точку зрачка. Слепой?! — Гриша, а кто сейчас идет по коридору?
— Женщина, — немедленно отозвался он, даже не повернув головы. — Красивая.
— Да? — Светка удивленно проводила взглядом грузную женщину, гулко захлопнувшую за собой дверь кабинета.
— У нее дочка болеет — она и волнуется. А так она музыку любит и хорошие книги. Она правда красивая. Вы разве не видите, тетя Света? А с дочкой у нее все будет хорошо. Правда. Пойдемте домой, а?
Шагнув из освещенного здания больницы на темную улицу, Светка запнулась о порог. Гриша поддержал ее под локоть — будто это она была слепой, а он — зрячим.
— Гриша, а что ты сейчас видишь наверху?
— Звезды, — послушно ответил он, не поднимая головы. — Как солнце, только маленькие. И птица летит — высоко. Она заблудилась и ищет дорогу…
Светка остановилась, запрокинула лицо к темному, наглухо затянутому низкими тучами небу, пытаясь разглядеть невидимое — звезды и птицу.
— Найдет? — робко, дрогнувшим голосом спросила она. Так, будто это сейчас было самым важным.
— Найдет, — уверенно ответил мальчик. — Тетя Света, вы все спрашиваете, что здесь, а что там… Это потому, что вы ничего не видите? Да? Хотите, я вас научу?
— По-моему, я застряла, — Инка сморщила нос и посмотрела на дикобраза, который целеустремленно и с весьма опасным топотом двигался по клетке, подбираясь всё ближе к ее руке с фотоаппаратом. — А если он выстрелит в меня иголками?
Дикобраз тут же, как назло, зафырчал, блеснул глазами-пуговками и распушил черно-белую колючую шубу.
— На твоем месте я бы скорее опасался охранников, — Макс с независимым видом взялся за полы куртки, закрывая Инку от ближайшего служителя зоопарка, развел руки в стороны и даже немного помахал ими, делая вид, что собирается взлететь. — Дырки мы, если что, заклеим пластырем. А вот отмазать кого-то от наказания будет гораздо сложнее.
Прямо над головой у них висела табличка «Фотографировать животных строго воспрещается!» С жирным ярко-красным восклицательным знаком и черепом с перекрещенными костями.
Дикобраз тем временем пришуршал к самым прутьям и ткнулся носом в Инкино запястье. Щекотно засопел, оскалил неожиданно оранжевые зубы и тронул лапой фотоаппарат. Девушка закусила губу и резко дернулась, пытаясь вытянуть руку наружу. Получилось. Большая пуговица на плече не выдержала и отлетела, щелкнув по полу клетки как раз перед мордой ошалевшего дикобраза. Тот отпрыгнул и заворчал, угрожающе потрясая иглами.
Охранник обернулся на шум, но Инна чудом успела засунуть фотоаппарат в карман пальто и уже невинно смотрела по сторонам такими круглыми глазами, будто ржавые решетки, увешанные запрещающими табличками, аллеи парка, замусоренные обертками от мороженого, и вяло облетающие деревья были самым удивительным зрелищем на ее памяти. «Господи, кто-то еще способен глядеть на этот ад с интересом», — хмуро подумал работник секции грызунов и пошел по дорожке, загребая листву тяжелыми ботинками. Он ошибся. Инка всегда смотрела вокруг именно так, как любознательный турист на чужой планете. Из-за этого, собственно, всё и началось.
***
Год назад родители затеяли на даче ремонт, и Инне достался «на растерзание» чердак. Хлама там было раза в три больше, чем на всех остальных этажах старого дома, и кто-то другой, наверно, возмутился бы по поводу несправедливого распределения работы… но зачем? Зачем напрасно расстраиваться, если среди подшивок газет десятилетней давности можно обнаружить журнал с каким-нибудь интересным рассказом и зачитаться до вечера, сидя у крошечного окна на теплых щелястых досках. Если в картонных коробках, криво сваленных одна на другую, можно найти решительно всё — от маминой свадебной фаты до своих первых погремушек. Если в темных углах, помимо паутины и дохлых мух, скрываются разноцветные склянки и ключи от неизвестных дверей. Если пылинки искрятся и пляшут в тонких лучах солнца, пробивающихся из-под крыши, и кажется, что чердак насквозь проткнули золотыми спицами… В общем, Инка ни разу не пожалела, что вызвалась разбирать осколки прошлого. Быть туристом во времени ничуть не менее интересно, чем покорять пространство.
Пачка старых фотографий пряталась между страницами глянцевого журнала, на обложке которого красовался призыв худеть с умом. Подкреплялся он красочной фотографией болгарских перцев, и Инна, которая терпеть не могла этот овощ, уже отбросила было журнал в сторону, когда из него посыпались карточки. Темные, без современного три-дэ эффекта, нечеткие. Но не в фокусе дело.
С фотографий смотрела смешная девочка с пухлыми щеками, в пуховике с синим капюшоном и желтой игрушечной лопатой в руках. За спиной у нее виднелись то прутья, то железная сетка. А за ними — то морда белого медведя, то клетчатый бок жирафа, то шерстяной лоб овцебыка. Инна задумчиво пересмотрела карточки несколько раз. На одной из них, в самом уголке, можно было разглядеть вывеску «Добр… пожа.. в зоо..».
— Это ведь бабушка? — спросила она за чаем, протягивая фотографию через стол.
— Да, — мама улыбнулась. — Тут ей года четыре, не больше.
— Тогда в зоопарках не запрещали фотографироваться со зверями? — Инкина любознательность уже почуяла тайну, и рвалась с поводка на поиски разгадки. А что вопрос — вопрос был риторическим.
— Как видишь.
— А теперь почему…
— Не знаю, я не зоолог. Кому еще пирога? — мама сделала вид, что чаепитие важнее старых фото. Но потом, собирая посуду со стола, вспоминала, как в юности долго ждала весны — сколько ей было? семнадцать? или восемнадцать? — чтобы почувствовать себя ребенком — покататься на пони, и чтобы дядя с круглым зеркальным глазом крикнул: «Улыбнись, сейчас вылетит птичка!» Наконец случились майские праздники, они с друзьями пришли на аллею, где обычно маялся в ожидании наездников шерстяной лопоухий коник, но его уже не было. Не было ни краснолицего толстяка в пробковом шлеме с удавом на шее, который раньше зазывал всех «Почувствуйте себя в Африке!», ни совы с обрезанными крыльями, ни смирных лохматых обезьянок, ни толстого лори с круглыми глазами. А вдоль аллеи, прибитый к деревьям, висел длинный плакат: «Фотографироваться с животными запрещено!»
— Ты же начинающий биолог, — Инка сидела на парапете и от волнения грызла уголок карточки. — Ты должен знать!
— Представь себе, не знаю, — Максим маялся рядом, не зная, что делать — вскарабкаться на теплый пыльный камень, сказав чистоте штанов «прощай», или продолжать переминаться с ноги на ногу, не зная, куда их девать. — Если ты думаешь, что в университете мне дали тайное знание, отличающееся от дежурных фраз в школьном учебнике, я тебя разочарую. Не дали, пожадничали.
— Ведь это бред. Забота о сохранении редких зверей — это прекрасно, но принять версию о том, что на них плохо действует фото- и видеосъемка, я не могу.
— Я тоже не могу, но факт остается фактом. «Содержащиеся в неволе животные чувствительны к тонким электромагнитным полям от камер…» — Макс начал цитировать фразу из учебника, но Инна замахала на него руками.
— Уже перечитала и посмеялась неоднократно. В этом пункте уж очень сильно зоология не дружит с физикой. Ты никогда не задумывался?…
— Все задумывались, — Максим все-таки решил усесться рядом и запрыгнул на парапет. — Ты думаешь, на биофак идут одни идиоты, принимающие дурацкие фразы как догму? Вовсе нет. Но первое, чему нас учат на первом курсе — зоопарковый вопрос про фото не обсуждается. Хочешь проблем — спрашивай, ага. С угрозой отчисления. Не хочешь — интересуйся всем остальным.
— Что за всемирный заговор, а… — Инна выплюнула кусок жеваной бумаги, метко попала в ковыляющего мимо голубя-попрошайку и решительно сунула обгрызенную фотографию в карман. — Скажи, а ты случайно не знаешь, в какую смену работают самые ленивые охранники зоопарка? Желательно, с плохим зрением.
— К сожалению, знаю, — Макс обреченно вздохнул. Тайны, по законам жанра, всегда лучше раскрываются, когда за ними охотятся двое. Но порой они слишком опасны — в частности, для карьеры одного из охотников. — И почему я всегда соглашаюсь лезть с тобой в дурацкие авантюры?
«Потому что тебе и самому интересно» — успел шепнуть внутренний голос, прежде чем разум его заткнул. В конце концов, должен же кто-то из команды хотя бы притворяться законопослушным и здравомыслящим, не так ли?
— Ничего, — Инка потерла слезящиеся глаза и зевнула. Ночная проявка фотопленки чрезвычайно плохо влияет на степень выспанности. — Опять ничего.
— Если бы знать, что мы вообще ищем… — Макс перебирал внушительную пачку фотографий. — Правда, теперь у нас есть куча улик против себя на случай обыска и возможность стать монополистами на черном фоторынке. Спешите видеть! Млекопитающие во всех ракурсах и позах!
— Да ну тебя! — девушка закусила губу и тряхнула челкой. — Лучше придумай, что теперь делать, когда следствие зашло в тупик.
Тупик и вправду был темный, внушительный и непреодолимый.
Они ухитрились заснять почти всех зверей, которых держали в открытых клетках на дальних аллеях. Фотографировали их поодиночке. Парами. Друг друга на фоне любопытных носов и лап, сжимающих подаренные бананы или морковку. Ничего криминального или хотя бы чуть-чуть странного не обнаруживалось. Обычные фото, качеством получше, чем двадцатилетней давности, но не более того.
Инка уже стала сомневаться в своей интуиции. Обычно она не подводила, но в этот раз, похоже, готовилась расписаться в собственной беспомощности. Или пошла не по тому пути… Ведь должна же быть какая-то причина для всех этих запретов, арестов и штрафов. Причем достаточно серьезная, чтобы девятнадцать лет назад — осторожные расспросы старшего поколения позволили выяснить точную дату — фактически в одночасье все зоопарки планеты были объявлены табу для фотографов.
— Почему не национальные парки? Не шапито всякие? Не собачьи питомники или выставки? Почему именно зоопарки?
— Еще живые уголки и лаборатории при институтах, — Макс поправил очки и в сотый раз стал пересматривать фото. — Что у них общего?
— Там совсем разные звери всю жизнь сидят на одной территории, причем каждый в замкнутом пространстве. Как им, должно быть, неуютно, странно и несвободно. Хочется выбраться на волю. Решетки разогнуть или подкоп сделать…
— Подкоп! Именно! — Макс уставился на фотографию дикобраза, сделанную накануне. — Скажи, а тебе не кажется странной вот эта дыра в бетонном полу клетки?..
***
Юстас ненавидел людей в спецодежде с блестящими жужжащими глазами в руках. Когда они приходили и начинали шнырять вокруг, всё осматривать и обнюхивать, Бродящие-сквозь-решетку прятались и потом долго не появлялись. Осторожничали. И приходилось жить несколько дней, а то и недель, без запаха свободы и без рассказов о лохматых травяных степях. А это нелегко, когда у тебя всего один кусочек неба в кроне дерева и жесткий серый пол вместо теплой земли.
Юстас жевал хрустящие крошки печенья, которое так же, как и свобода, было все закона — по мнению зоологов, дикобразу не положено питаться мучным — и вспоминал, сколько раз он уже видел Бродящих. И чуял их запах — травяной, свежий и пряный, запутавшийся в зеленой одежде и длинных волосах. Если правильно сжать когти на двух передних и одной задней лапе, получалось, что встречать их осталось совсем недолго. Еще разочек. Или два.
Морские свинки в клетке напротив переливчато заурчали. Юстас пошелестел иголками в ответ. Агути за стенкой захрустели капустными листьями. Все готовы, сегодня ночью опять можно призывать их. Вместе. На разные голоса, чтобы наверняка. И если они придут, кому-то повезет уткнуться носом в теплые руки, пахнущие молоком и имбирным печеньем, и забыть хотя бы на мгновенье о том, что ты родился взаперти и никогда не видел настоящего мира. О том, что тебя отобрали у матери, выкормили из бутылочки и засадили сюда, не спросив — а хочешь ли ты быть здесь. Бродящие добрые. Они милосердно забирают память — взамен же дают надежду на лучшее будущее. Которое уже совсем близко.
***
— Надо еще раз сходить туда и сфотографировать поближе. У меня получится просунуть руку сквозь прутья.
— Не боишься? — Макс невольно улыбнулся. — Юстас — самый большой дикобраз среди живущих в российских зоопарках. По крайней мере, так написано на его табличке. И вообще, он очень внушительный и независимый на вид. Даже несмотря на то, что я иногда подкармливаю его печеньем.
— Тогда у нас тем более не будет проблем! — Инка сдернула пальто с вешалки и стала его натягивать, всё никак не попадая в рукав — должно быть, от волнения. — Я чую, теперь мы совсем близко.
— Будьте внимательны, прошу вас! — директор зоопарка отчитывал сотрудников. — Почему ночная смена задержалась?
— Всего на пару минут…
— И этой пары минут хватило, чтобы грызуны устроили концерт! Хоровое пение, чтоб его!
— Я бы на вашем месте радовался, что не более серьезные млекопитающие… — главный зоотехник пригладил бороду. — На прошлой неделе в Токийском парке исчез тигр. А месяцем раньше в Лондонском — целый слон. Так что если нам грозит потеря одной-двух морских свинок, я бы не слишком волновался. Купим новых.
Директор вытер платком вспотевший лоб и с досадой покосился в монитор рабочего компьютера. Оттуда звал и манил недоразложенный пасьянс.
— С каждым годом мне всё больше кажется, что мы превращаемся в фарс. Держать зверей вместе нельзя, потому что так они пропадают. Держать порознь — тоже нельзя, потому что это будет уже не зоопарк. Но, вместе с тем, наука требует, чтобы мы пребывали в неизменном формате.
— Ученые охотятся за объектом. Специальные ловушки придумывают, поля какие-то… Пытаются поймать за хвост.
— И как хвост?
— Засняли-таки. У пингвинов. Только, — зоотехник поморщился, — некоторые теперь сомневаются, что мы охотимся за сверхъестественным явлением. Мол, это просто очередные хиппи, борцы за права животных. Волосы из хвоста уж больно похожи на человеческие. Обычные длинные волосы. Светлые. Правда, на несколько сантиметров больше снято, чем в Мехико три года назад. И пару волосков, якобы, нашли на прутьях клетки и отправили в лабораторию. Обещают под это дело выбить очередной грант. Построить новые павильоны, поправить забор…
— Михал Палыч, уже за сорок, а всё в сказки веришь, да? — директор хрустнул пальцами и повозил мышкой. Курсор выполз из угла экрана и радостно двинулся к картам. — Скорее, плакаты обновят! Запрещающие. Чтоб населению неповадно было лезть в тарелку к высокой науке, к закрытому отделу. Всё, свободны.
***
Девочку Бродящие не испугались — потому что она, наверно, не хотела поймать их души и запрятать куда-нибудь, как ученые. Просто шагнули назад и слились с тенями по краям клетки. Поэтому Юстас не стал ее кусать, просто понюхал — интересно же. Эта человеческая лапка пахла свежескошенной травой, пылью и ягодами. А вовсе не горькими лекарствами и металлом, как руки здешних работников. Один из таких как раз проходил мимо — легок на помине. Девочка испугалась его и дернулась, черная круглая штука отлетела от нее и чуть не стукнула Юстаса прямо по носу.
Он возмутился сначала, засопел… а потом забыл обо всем, проследив за тем, как кругляш катится по полу клетки. Он подпрыгнул несколько раз и упал в нору. Вот же она. И как это Юстас не замечал раньше? Совсем рядом с лапой, большая, как будто сам выкапывал — и оттуда пахнет теплым ветром. И Бродящие-сквозь-решетки радостно голосят, приплясывая и хлопая ладонями по корягам и прутьям: «Что же ты встал? Беги скорее!»
— Черт, — Макс схватил Инку за рукав. — Ущипни меня. Так не бывает.
— Что?… — она обернулась и застыла с открытым ртом. Дикобраза в клетке больше не было. Пуговицы, которая несколько секунд назад блестела на солнце в полуметре от решетки, — тоже.
— Идем отсюда. Быстрее, пока не заметили, — Макс потащил ее к выходу. Инна сжимала фотоаппарат в кармане — наверно, совсем уже мокрый, от волнения у нее всегда потели руки — и всё время оглядывалась.
***
По степи катились травяные волны — оливково-белесого цвета, с яркими островками цветов. Земля была мягкой, красновато-бурой, той самой, которую так приятно раскапывать. Юстас громко засопел от полноты чувств и прижался квадратной мордой к траве, закрыл глаза.
На небе горели разноцветные звезды, в зонтиках деревьев с острыми блестящими листьями пересмеивались молодые Бродящие. «Не сквозь решетку они бродят, — понял Юстас. — Дальше. Гораздо дальше». Над звериным царством поднималась оранжевая луна. Ночные драконы выползали на отроги скал и расправляли крылья.
По траве прошуршали быстрые шаги. Юстас поднял глаза. К нему протягивал руку мальчик с длинными серебристыми волосами, заправленными за острые уши. Глаза у него были как плошки, в которых расплавили лунный свет.
— Я не мальчик, — тихо засмеялся он, прочитав мысли дикобраза. — Я такой же, как те, что привели тебя сюда. Просто еще не научился растворяться в тенях.
Он погладил Юстаса по носу.
— Пошли, я покажу тебе наш дом?
Дом веял свободой, перешептывался на разные голоса и оседал на усах запахом настоящего мира, куда Бродящие-по-мирам со временем уводят всех своих несправедливо запертых детей.
***
— Отличная нора, — Инка до боли в глазах всматривалась в еще влажную карточку. Ее домашняя фотолаборатория теперь выглядела, как посудная лавка после танцев маленького и не очень неуклюжего, но всё же слона. Спешка не располагает к аккуратности. — В самый раз для самого большого дикобраза в России. Вполне по размеру.
Макс сглотнул и тихо заметил:
— Между прочим, я не толще Юстаса. И ты тоже.
— Угу, — Инка отвернулась и медленно стала водить пальцем по столу. — Ты же помнишь, что было почти во всех газетах за неделю до того, как началась эта свистопляска с запрещающими табличками и изгнанием фотографов.
— Напомни, ты же любитель древних чердачных архивов…
— Что тут напоминать, — у Инны задрожал голос. — Люди стали пропадать. Много. По большей части взрослые с детьми. Ушли в зоопарк и не вернулись. И я их, наверно, понимаю. После того, как мы проявили эту фотографию. Они… Дело не в том, что я их видела в иллюстрациях к сказкам. Дело не в книгах или мультиках. У этих существ в глазах что-то такое, от чего невозможно отказаться. Мечта, не сказанная словами. Свобода, как о ней поют песни. Кажется, что тебе снова пять лет, и впереди бесконечное воскресенье.
— Угу, — Макс поднялся, чуть было не уронив стул. — Взрослые с детьми пропадали, говоришь… Так кто из нас будет взрослым, а кто ребенком?
***
Девятнадцать лет назад, когда в зоопарке Дублина потерялся первый малыш, его мать в полицейском участке, размазывая слезы по щекам, уронив на пол фотоаппарат и расплескивая кофе себе на колени, твердила, что ее сына украли эльфы. Настоящие живые сказочные эльфы. Но кто поверит в такие глупости?
— Когда Сеть играет в шахматы, она бездарно отдает ферзей за пешек.
де-Эста-4319-ин
У меня есть зонтик со смешными чертями. Желтый. И горсть липких лакричных леденцов в кармане. Если это кого-то сделает счастливее, чем он есть на самом деле, — на здоровье. Не жалко.
Правда, мне порой кажется, что я не могу сделать счастливым даже обычного кота. Что там кота — хомяка. Я забываю их кормить, оставляю открытыми балконные двери, вовремя не меняю опилки… Признаюсь, идеально домашнее животное — это водомерка. Очень неприхотливое. Ей нужно менять воду. Примерно раз в полгода.
Хотя… у моей второй подруги водомерка засохла и умерла. Месяцев эдак через девять. Так, пожалуй, даже я не смог бы.
Мы познакомились, когда в кино шел «Человеческий разум».
Мира сидела сзади меня. Когда ближе к финалу все деин в зале достали бумажные салфетки и зарыдали, она громко фыркнула, а потом чихнула мне в затылок. На экране мобиль с главным героем как раз в тот момент ловко сшиб на дороге двух неглавных и размазал их мозги по асфальту, так что эффект неожиданности сработал на все сто. Я даже пощупал затылок. На всякий случай.
Когда кто-то говорит «на всякий случай» — не верьте, что он заботится о будущем. Из любого случайного действия торчат уши настоящего.
Плазменный экран на полстены стоимостью в десять зарплат; билет на Альфу в один конец — по распродажной цене, на следующее лето, всего шесть тысяч марок; стеклянные цветы в кармане куртки… И секундное размышление: выдержат ли коленные суставы прыжок с парашютом. Или лучше — на веревке с моста? Вы хотите сказать, все эти ины задумывались о будущем? Человека с два. Им срочно захотелось странного, а потом, для приличия, они добавили галочку. Позаботился о культурном отдыхе. Еще раз позаботился — о нем же. Позаботился о романтике. Позаботился о безопасности. Бинго.
Но вокруг Миры все становилось случайным.
Даже я.
Даже несмотря на то, что тогда я еще жил в пространстве, а не во времени. В первом жить легче. Многие с этого начинают. И до самого конца не сходят с выбранных рельсов. Почему? На осях координат легко ставить зарубки, а на минутах и часах — уже проблематично.
Поэтому я спокойно играл в морской бой с окружающими, заполняя клетку за клеткой. У меня были заранее куплены аддоны на двух младших инов. Программа на окончание обучения. Несколько рабочих программ. Не с треккеров добытые, упаси Сеть. Купленные официально или подаренные старшими.
У меня было четко распланировано здесь и там.
Только Мира — случайно — вторглась в разлинованный мирок и поставила в нем громадную разноцветную кляксу «сейчас».
С ней я научился видеть течение дней. И, научившись, понял, что любое настоящее рано или поздно заканчивается, потому что его нельзя нарисовать на времени нестираемыми чернилами. Тем более — случайное.
Мы зачем-то купили билеты на межзвездный лайнер — вылет еще не скоро, через три-четыре года. Без цели — покататься. Посмотреть на звезды. Хотя точно знали, что никогда не взойдем на его борт.
Мы шлепали по лужам. Я дарил ей цветы — горстями и охапками. Мы пили вирусы из открытых проводов и вместе ловили разноцветные сны. Мы открывали глаза с закатом, и закрывали — с рассветом. Мы посмотрели сотни чужих жизней в кинотеатрах, но с самого начала точно знали, что своего будущего у нас нет и не будет.
Мира выбрасывала календари в окно и на вопрос: «А ты бу?..» — швыряла мятым застиранным кроссовком в лицо неудачнику, который вздумал строить планы.
Сначала, признаюсь, я пытался избавиться от нее, чтобы не хоронить под грудой настоящих моментов и разноцветных случайностей свое тщательно разлинованное пространство. А когда мне стало казаться, что время не такое уж и плохое… Ха. Я ей надоел.
Расходились мы раз двадцать. Красиво, каждый раз — как последний, я помню каждый момент на вкус, цвет и запах.
Кисло-розовый — когда мы прощались на балконе, она жевала резинку, выдувала пузыри и комкала в ладонях крошечный колючий букет. А потом долго уходила. Я смотрел ей вслед, она то и дело оглядывалась, поправляла челку, и тени были лимонно-желтыми.
Фиолетово-черный — когда я бежал вслед за автобусом, в котором она уезжала из города. Пятьдесят, сто метров, километр — у меня начало замыкать глаза, и на радужке заплясали черные мушки. Думал, не догоню. Но она выскочила на светофоре, и пошла навстречу, в сетчатой нежно-фиолетовой летней футболке.
Снежно-шампанский — под новогодней елкой.
Горько-апельсиновый — на каменистом пляже около южного моря.
Сине-прозрачный — в горах, на краю ледника…
Но оттенки бесконечны, а случайности — нет. Когда «мы» стали казаться ей слишком надуманными, чтобы существовать безоблачно, она ушла окончательно.
А я остался на берегу времени. Сзади меня было хоженое и перехоженное поле, старшие стучали пальцем по виску и велели возвращаться. Но я верил, что пространство никуда не денется, а волны будущего катились к горизонту и разбивались брызгами возможностей. Обещаний. Тысячами «если». Тысячами «бы».
И я выбрал будущее.
Вы знаете, как выглядят правильные ины, работающие на будущее? Профессионалы, не любители?
У них стертые подушечки пальцев, неухоженные лица и устаревшие двигательные программы, потому что этим инам нет дело до своего «сейчас». Они сидят в серверных, лабораториях, фазатронах, институтах и роют, воют, роют вероятностные развилки и сдвиги. Это как раз те ины, которые не сдались с самого появления на свет и не верят, что мы существуем, лишь повторяя человеческий цикл цивилизации. Они убеждены в том, что можно вырулить из замкнутого круга. Можно взобраться на следующую ступень. Там, где не получается прыгнуть просто в длину, надо использовать шест — или реактивный двигатель.
Я искренне преклоняюсь перед ними. Я верю, что у них получится, и мы откроем новые законы. Новые системы. Скинем с себя привычную, уютную и мягкую шкурку — кино, книги, кошек и собак, дома и парки, мобили и дороги… Вырвемся, как бабочка из слишком тесного кокона. Отряхнем крылья от пыльцы и рванем вверх, в измерения, которые непредставимы сейчас, пока нас тянут вниз история и прототипы.
Я надеюсь, так и будет.
Вы думаете, я стал таким, как они?
Духу не хватило. Наверно, так. Точнее, в том числе.
Все дело было в Нине.
Третья подруга научила меня строить планы.
О, вам и не являлось. Двое младших через десять лет, мобиль и квартира с видом на космолеты — это так себе, даже не галочка в будущем — запятая, кривая закорючка. Слишком плоско. Слишком банально.
Мы строили такое, что мир на глазах менялся вокруг нас. Вспыхивали и перегорали лампочки, составы сходили с путей, вспыхивали новые звезды, вывески перемигивались и сыпали искрами, ины сталкивались друг с другом, роняли телефоны и сумки, а животные — те просто сходили с ума. Мы строили будущее широкими мазками, не осторожными пикселями — экранными темами, слоями, четырехмерными образами, звуками и сотнями букв на десятке мертвых языков.
Мы познакомились, когда тестеры наконец выпустили в свет мильти-ридер. С иллюстрациями, меняющимися от настроения не только читателя, но и автора. С голографическими закладками. С мгновенным подбором листа для чтения вперед на десятки лет: учитывались вкус, продолжительность жизни, опыт, работа, друзья и родственники читателя… Все мелочи и детали, да. И мы зацепились взглядами на портале last.reed. Список выбранных текстов совпадал на девяносто семь процентов.
Тогда я научился не просто плыть по времени, а направлять его и заворачивать с помощью слов. Волшебное ощущение. Когда живешь в нем день, два, неделю… Я жил в нем четыре года.
Отбрасывая каждую секунду настоящего. Без вкуса яблок. Без запаха листьев. Без шума дождя. Их некогда было ловить, чувствовать, переживать. Я закрыл все каналы связи, лишь бы ожидание не казалось напрасным.
Перестал видеть цвета — в угоду воображаемым мирам.
Не чувствовал вкус — и выстроил замок из возможных «если», с сорока девятью башнями и резными флюгерами, которых хватило бы на десятки меин.
Почти не дышал. Не двигался. Не говорил.
Я днями просиживал перед панелью, уложив пальцы на клавиши, плел словесный узор и ждал, когда же будущее приблизится настолько, что мы сможем шагнуть в него. Я и Нина. Вместе.
Когда ты сознательно ослепил себя, сузил поле зрения до одной горящей звездочки, иглы света в финале… Чего тебе стоит почувствовать, что ты насажен на эту иглу, распят, как бабочка в гербарии, и никогда не долетишь туда. А если и долетишь случайно, то увидишь не звезду, а дырку в черном листе картона. Потому что те, кто держат в руках тонкие спицы из будущих слов, вяжут будущее, которое ни за какие марки не станет настоящим.
Мы продолжали быть такими же одинаковыми. Такими же понимающими друг друга. На длинном поводке. На стальной струне, растянутой по частоколу фраз и значений.
Я плыл по реке времени, а берега все не было. Тогда я плюнул, послал все к людям, и повернул назад.
Глупы те ины, что настаивают на разорванности пространства и времени.
Они тайком проникают друг в друга. В щели и трещины бытия. Исподволь. Без программных кодов и сертифицированных возможностей. Случайно. Вероятно.
И когда ты возвращаешься к своему листу с партией в морской бой, ты видишь, что ее за тебя закончил кто-то другой. Все клетки заполнены. Финита.
Первая подруга не учила меня ничему. Она просто была.
Когда-то я знал, что Ира рядом — протяни руку, в любой момент дня и ночи.
Она была вписана в мой мир, как рассвет на востоке, как луна на небе, как таблица логарифмов, как операционная система. Мне не надо было оборачиваться, я чувствовал ее кончиками ресниц и костяшками пальцев, даже за километры.
Мы были подогнаны друг к другу идеально — прошивки, темы, рисунки и молчание.
Мы вместе гуляли по парку стеклянных деревьев, те звенели ветвями-колокольцами и птичьими голосами. Ира засовывала руки в мои карманы и прижималась, близко-близко. Как будто мы люди. Как будто можем любить.
Когда я вернулся назад, ее уже не было.
То есть она была. На соседней улице. У меня на диске лежали все неисполненные файлы, которые она вернула. А у нее было двое младших от другого.
И я понял, что ничего не остается, кроме как жить. Теперь — прошлым.
По ночам я открываю окно — хотя терпеть не могу, когда холодно — и слушаю джаз. Хотя не понимаю такую музыку. Это ее память.
Я каждый день покупаю пончики на углу напротив парка и два молочных коктейля. Это наша привычка.
Я каждый вечер сижу на скамейке и рассказываю пустому месту о том, как провел день. Это мой человеческий баг в программе. И я пока не хочу его исправлять.
Когда становится совсем невмоготу, я покупаю билет, куда глаза глядят, и еду. Или лечу. Разговариваю со случайными попутчиками, берусь за странную работу и скачиваю истории про людей.
Иногда мне пишет Мира — она все-таки села на тот лайнер, и сошла на какой-то крошечной планетке с удивительно бурной ночной жизнью и огромным телескопом. Она неплохо проводит время и рассылает всем поздравительные открытки на Новый год, из вежливости.
Иногда мне встречаются в сети иные миры, и требуется не больше строки, чтобы узнать руку архитектора. Нина складывает образы все более виртуозно, у нее заказывают дизайн известные политики и огромные корпорации.
А я рассказываю в полупустых дневных чатах о настоящем, будущем и прошлом. Должен же кто-то этим заниматься? Меня зачем-то рекомендуют знакомым, обсуждают с друзьями и даже иногда благодарят. Как будто впервые видят ина, который пытается хотя бы выглядеть живым. Как будто я изобрел пресловутый чудо-код, разгибающий окружность истории в спираль.
Возможно, кто-то после разговоров со мной даже становится счастливее. Или просто улыбается, взглянув на желтый зонтик.
Что до меня самого… Человека с два. Кот в планшетнике опять сдох, а на цветы я больше и не замахивался. Последние стерлись пару месяцев назад, когда я запустил несовместимый процесс. Кормления, если не ошибаюсь.
Дверной колокольчик противно тренькнул. Я дернулся, едва не выплеснув на себя чашку дымящегося кофе, и выругался сквозь зубы. Музыка ветра, ха! Мертвого из могилы поднимет. Да еще с утра. Да еще в понедельник после отпуска, первого за три года.
Клиенты в такую рань подваливали редко. Те, кто имел возможность оплатить мои услуги — товар я предлагал эксклюзивный, ну и драл за него втридорога — еще спали, их стоило ждать к обеду или вечером. Тогда кого там нелегкая принесла? Бродячий торговец — «все, о чем вы мечтали, и всего за девять долларов и девяносто девять центов»? Проповедник какой-нибудь новомодной секты, их сейчас как грибов? Разносчик пиццы, спросонья перепутавший адрес?
— Войдите, — раздраженно крикнул я топтавшейся под дверью тени и залпом отхлебнул сразу треть кружки. Если посетитель и разговаривать будет так же, хана кофе. А так остынет только половина, не так обидно.
— Здравствуйте, — решительно начал он с порога, каким-то чудом собравшись с духом. — Мне нужен… э… призрак… иллюзия…
И запнулся, не в силах подобрать подходящее слово.
— Тень, — машинально поправил я его, с тоской глядя в сторону кружки. Рука замерла над клавиатурой, подбирая название файлу договора. — Имя?
— Адель, — понятливо откликнулся он. И вздохнул.
— Невеста? Сестра? Мать?
Ну не тянул он на безутешного вдовца. Худощавый парнишка лет двадцати пяти, в светлом, тщательно отутюженном костюме и при галстуке — это в такую-то жару. Очки в стильной оправе, за узкими стеклами поблескивают серо-зеленые глаза. Славный мальчик, только малость взъерошенный. Нервничает. Ну а кто бы не нервничал на его месте?
— Кошка.
Я фыркнул от неожиданности. Кошка, ну надо же. Выкинуть прорву денег ради домашнего питомца. Пил бы сейчас кофе, наверняка бы поперхнулся.
— Умерла?
— Хуже. Она была совсем старенькая, и я попросил, чтобы ее усыпили. Не мог смотреть, как она мучается, пытаясь вылизаться и доползти до миски. А помощь ее бесила: моя Адель была дамой с характером… Короче, отвез кошку в клинику, думал, так будет лучше. А теперь сам не свой, второй месяц ищу ее по всей квартире — и не нахожу. Врач сказал, она так и так протянула бы неделю, максимум две, но лучше бы мы провели это время вместе, и плевать на ее гонор… В общем, я хочу ее вернуть, хоть в каком виде — иначе рехнусь. Вы можете мне помочь?
— Понятия не имею, — абсолютно искренне ответил я, не желая обнадеживать. — Никогда не работал с животными. А вы не думали о том, чтобы просто завести новую кошку? Найдете симпатичного котенка той же породы, с окрасом хоть под вашу Адель, хоть под цвет обивки дивана.
— Нет, — покачал он головой. Явно уже рассматривал этот вариант и признал негодным. — Мне нужна только моя кошка. Или никакая.
Упертый. Люблю таких, хотя с ними больше всего мороки. Наверняка ведь вспомнил мурлычущий на коленях клубок или горячее шелковистое тело, прижавшееся под одеялом: пытаться подменить такое даже не кощунство, а полная бессмыслица. Не пройдет номер, хоть ты тресни. Сейчас я и сам почти видел его Адель — крупную, грациозную, карамельно-медовую, с роскошным хвостом, темно-кофейными кисточками на ушах и пронзительно-золотыми глазами. Может, и правда все получится?
— Знаете, во сколько влетит ваша прихоть? — спросил я грубее, чем намеревался. Что угодно — только бы забыть о нежности, плещущейся в кошачьих зрачках, и о тоске в глазах ее бывшего хозяина.
— Знаю, — равнодушно пожал он плечами. — Задаток у меня с собой, остальное переведу по первому требованию.
И демонстративно полез во внутренний карман. Только сцен мне сейчас не хватало.
— Переведете, — согласился я. Мягко, вкрадчиво, по-кошачьи уверенно. Он дернулся, и я, внутренне усмехаясь, продолжил уже нормальным голосом. — Эксклюзивная работа подразумевает эксклюзивную оплату, верно? Так что, оформляем контракт?
— Ну да. Как будто сразу не было ясно. Цены, конечно, у вас заоблачные, оставшегося едва хватит на жизнь — но без Адели это и жизнью-то назвать сложно. Где ставить подпись?
Я улыбнулся. Подал ему теплые — только-только из принтера — листы. Проследил, как он расписывается — без раздумий, почти не читая, лишь иронически хмыкнув при виде итоговой суммы. Ну а на что ты рассчитывал, открывая дверь с вывеской «Дорогие воспоминания» — на дешевку по сходной цене? Проверил реквизиты, поставил свою подпись. Отдал ему второй экземпляр. Все, назад дороги нет.
Он молчал, глядя испытующе и серьезно. Я не стал его мучить и тут же потащил в смежную комнату, где стояла техника: мнемошлем, собранные по спецзаказу датчики и медицинский анализатор, соединенный со слегка усовершенствованным голопроектором. Со стороны это выглядело внушительно, но для полноценного чуда требовался еще один компонент. Самый главный, без которого все гаджеты так и останутся бесполезной грудой стекла, железа и пластика. Воля и свернутые набок мозги медиума-оператора.
Я активировал комплекс, уложил клиента на анатомическую кушетку и велел вспоминать любимицу. Компьютер заурчал, ожидая ввода данных. По неузнаваемому под шлемом лицу пробежала гримаса боли, но мало-помалу черты разгладились — и я нисколько не удивился, когда под защитным куполом вспыхнула голограмма. Пушистая кошка, сотканная из тысячи оттенков меди и золота. Точь-в-точь такая, какой я ее недавно увидел.
Тень, поначалу блеклая и полупрозрачная, налилась объемом и красками. Я выждал положенное время, чуть прибавил, чтоб уж наверняка, и отключил приборы. Отсоединил датчики, стащил шлем. Растолкал задремавшего клиента — ничего удивительного, у него же на лбу написано, что засыпает он только со снотворным. С внутренней дрожью — который раз, а все не привыкну — снял силовое поле, оберегающее новорожденную иллюзию.
Овеществленная память неподвижно сидела в картинной позе, как неживая. Он молчал, зачарованно глядя на золотую статуэтку, и совершенно не представлял, что делать дальше. Подойти? Коснуться? Любоваться издали, довольствуясь даже этой малостью?
— Позови, — шепнул я чуть слышно, чтобы не спугнуть настроение.
Он каким-то чудом не только услышал, но и понял.
Сорвавшееся с губ «Адель!» было тихим, но требовательным. Оно легко растопило бы камень, но предназначалось для иного: вдохнуть подобие жизни в то, что больше не принадлежало этому миру.
Имя отзвучало, по воздуху прокатилась волна тепла. Кошка сощурила горящие золотом глаза, грациозно потянулась и сделала шаг в сторону хозяина.
— Забирайте, — скомандовал я, подводя черту. — Остаток переведете завтра, когда убедитесь, что теньстабильна. Моя работа закончена, остальное — на вашей совести: Адель будет рядом, пока она вам нужна, и ни минутой дольше. Тогда я возвращаю вам плату за вычетом аванса, потому что ненужные воспоминания и гроша ломаного не стоят — перечитайте сноску мелким шрифтом, хотя сомневаюсь, что вы ей воспользуетесь. Вот, собственно, и все. Можете быть свободны. Оба.
И они ушли — молча, не поблагодарив, даже не мяукнув на прощание. Выдуманная кошка, блаженно растянувшаяся на хозяйском плече, и сияющий парень, обнимающий ее так нежно, будто держит главную ценность своей жизни. Все закономерно, все абсолютно правильно: воспоминание оживает лишь для того, кому оно по-настоящему дорого.
Я улыбнулся им в спину и пошел варить кофе: неровен час, принесет кого-нибудь еще. Чуть взгрустнул, бдительно следя за пенкой: личная сокровищница пуста, для себя мне воскрешать некого…
Но смысл жизни можно найти и в призвании возвращать смысл и жизнь тем, кто их потерял.