Их держали в подвале, под стеной, в каморке с земляным полом. Обижаться было глупо – Глаголен в Славлене тоже спал на соломе. Он был мрачун для чудотворов, так же как Ладна и дети оставались чудотворами для мрачунов. Но… больно стало и кольнуло почему-то чувство вины – не смог, не сумел сделать их жизнь спокойной, безоблачной. И когда в зале совета разворачивался и уходил прочь, когда ехал в Славлену, не подумал ведь о них, что с ними будет… Впрочем, тогда он не сомневался в том, что Глаголен не причинит им вреда.
В каморке было так холодно, что изо рта шел пар. Они сидели в углу, закутавшись в одну рогожку на всех, Румяну Ладна держала на коленях, порывалась то ли встать, то ли отодвинуться глубже в угол: наверное, в полутьме она не увидела, кто вошел в двери.
Только когда Войта нагнулся, чтобы забрать у нее дочь, Ладна ахнула и тут же разрыдалась, причитая и благодаря Предвечного. Румяна захныкала, когда Войта поднял ее на руки, закашлялась, но прижалась к нему потеснее, дрожа от холода.
Руки были заняты, и он не смог помочь Ладне встать, смотрел сверху вниз, с каким трудом она распрямляет затекшие руки, как неловко поднимается на ноги. Сыновья не двигались, смотрели на Войту, задрав головы, и сонно хлопали глазами.
– А вы чего расселись? Матери встать помогите! – проворчал он, ему показалось – беззлобно.
Юкша, поднимаясь, сверкнул снизу вверх поразительно светлыми, как у деда, глазами – вряд ли с ненавистью, скорей с гордостью.
– А с тобой, пащенок, я еще разберусь… – добавил Войта.
Оба сына звонко стучали зубами и от холода втягивали головы в плечи, напоминая нахохлившихся под дождем воробьев, и Войта понял, что вряд ли когда-нибудь наберется смелости хорошенько выдрать гаденыша, вздумавшего за ним шпионить. И будет неправ, потому что безнаказанно сверкать глазами может любой дурак…
Во время знаменитого Славленского противостояния 104 г. до н.э.с. В.В. воевал, был захвачен в плен и продан в замок богатого и влиятельного мрачуна; освобожден лишь в 94 г. до н.э.с. в результате успешной военной кампании чудотворов (см. статью «Северское движение объединения»).
В дальнейшем В. В. вел замкнутый образ жизни, полностью посвятив себя науке.
[Большой Северский энциклопедический словарь для старших школьников: Издательство Славленского университета, Славлена, 420 год от н.э.с., стр. 286]
В 94 году до н.э.с. доктор Глаголен был убит во время осады своего замка. Убийство совершил шестнадцатилетний Юкша Воен, старший сын Войты Воена по прозвищу Белоглазый.
Северский университет был разрушен в 50 году до н.э.с., труды доктора Глаголена и Войты Воена, касающиеся электрических сил и природного магнетизма были на века похоронены в архивах чудотворов. И даже на грани катастрофы, предреченной Глаголеном более чем за пятьсот лет до ее наступления, которую обусловило пренебрежение законом сохранения энергии («всеобщим естественного законом») чудотворы не обратились к изучению природного электричества, дабы не обесценить свою способность к возбуждению магнитного поля.
Аккумуляторные подстанции, осветившие весь Обитаемый мир светом солнечных камней, создавались по тому же принципу, что и накапливающие энергию банки «магнитофорной махины» Войты Воена.
Имя Драго Достославлена не осталось в веках, его литературное наследие так же осело в архивах чудотворов из-за узнаваемого стиля и манеры изложения – вклад Достославлена в наступление эры света был слишком заметным и раскрывал неблаговидные способы, при помощи которых чудотворы получили власть.
В центре Славлены сохранилась каменная часть забора и фундамент дома Оченов, ибо именно в этом доме в 79–78 годах до н.э.с. Танграусу являлись его знаменитые откровения. О том, что этот дом на самом деле принадлежал семье Оченов, документальных свидетельств не осталось.
Конец
В Храсте не задержались ни на минуту: Глаголен лишь переоделся и нанял второго возницу, отдав приказ ехать без остановок и менять лошадей при каждой возможности. По его расчетам, до замка они должны были добраться не позже, чем через сутки.
Карету трясло и подкидывало на ухабах, и Войта был уверен, что не уснет ни на миг. Однако Глаголен взялся рассказывать какую-то занудную историю из жизни своего далекого предка, и под его размеренный рассказ Войта сначала безудержно зевал, а потом задремал незаметно для самого себя. Ему снился побег из замка, и будто бежит он не один – тащит за собой Ладну, а Румяну несет на руках. До леса остается не больше сотни шагов, когда на пути возникает воевода замка и глумливо скалится:
– Ну что, попался, Белоглазый?
Тянется и хочет вырвать Румяну у Войты из рук, но Войта держит крепко. Воевода не отступает, тянет малышку за руку все сильней, пока не отрывает ребенку руку. Страшно кричит Ладна, из обрубка толчками выплескивается кровь, а Войта, как дурак, выхватывает оторванную руку у воеводы и пробует приладить ее на место, привязать рушником. И, повернув мертвую уже девочку лицом к Ладне, бормочет:
– Вот, гляди, все хорошо, ничего не случилось…
Дурнота подкатывает к горлу, и Войта понимает, что сейчас снова упадет в обморок, как девица. Тогда оторванная рука отвалится и Ладна раскроет его обман…
– Доктор Воен, что-то подсказывает мне, что тебе лучше проснуться, – раздается голос над головой. Воевода толкает Войту в плечо, и, падая на бок, тот в отчаянье кричит:
– Нет! Убери руки, тварь! Убью!
Крик получается совсем тихим и невнятным, но Войта добавляет к нему удар чудотвора, кривой и не очень сильный, и только потом понимает, что воевода мрачун и удар ему не страшен.
– Доктор Воен, ты в самом деле задумал меня убить?
Войта раскрыл глаза. Карету все так же подбрасывало на ухабах, над сиденьями горели две свечи, а прямо перед глазами белело озабоченное лицо Глаголена.
– Ох, Глаголен, какая же ерунда мне приснилась…
– Могу себе представить. Доктор Воен, я должен тебе кое-что сказать. Право, не знаю, обрадую я тебя или огорчу…
– Что случилось?
– Ничего не случилось. Ты только что попытался сразить меня ударом чудотвора. Но, к счастью, твой удар не может причинить мне вреда и я, как видишь, остался жив и здоров.
– Этого не может быть, – усмехнулся Войта.
– Отчего же? Я вполне допускаю, что без подкрепления внутренний страх перед побоями за удар рано или поздно иссякнет.
– У меня нет никакого страха перед побоями за удар… – проворчал Войта и попытался ударить Глаголена в грудь – как всегда ничего не вышло.
– Ты не осознаешь этого страха. Я бы сказал, что это не твой страх, а страх твоего тела, которое отказывается тебе подчиняться. Так вот, рано или поздно тело забудет о побоях и способность к удару вернется. Я не утверждаю этого, я лишь предполагаю, что это возможно.
– Эх, вашими бы устами да мед пить… Я долго проспал?
– С четверть часа.
– Едрена мышь… Мы ведь не может ехать быстрей?
– Увы. Но я надеюсь, что мы не опоздаем. Тебе не кажется, что здесь слишком холодно и стоит растопить печку?
– Нет. Но если хотите, я это сделаю. Раз вы такой старый и больной человек.
За всю дорогу уснуть ему больше не удалось ни разу.
Отец с отрядом друзей успел подойти к замку до возвращения Глаголена – все же выступили они из Славлены почти на сутки раньше. Не таким уж малочисленным был его отряд – к старым воякам присоединились их сыновья, и всего под стенами замка стали лагерем около сорока чудотворов. Пожалуй, именно этого Войта и опасался: не хотелось ни потерь в отцовском отряде, ни ответного гнева воеводы, который запросто мог убить Ладну и детей только в отместку за неожиданное нападение.
Было раннее утро, только-только занялся рассвет. Ночной заморозок, первый той осенью, покрыл инеем траву, в лагере чудотворов дымились угли догоревших костров, а переполох уже начался – колеса кареты грохотали так, что не проснуться было невозможно.
Войта выпрыгнул из кареты, не дожидаясь, пока возница ее остановит, раскроет двери и выдвинет лесенку. Чуть не растянулся на земле, чудом удержав равновесие.
Отец спал в кожаной броне… Соскучился, должно быть, по далеким походам. В ней он и выскочил из шалаша навстречу карете, босиком и в подштанниках. Войта поспешил ему навстречу.
Глаголен сошел на землю через минуту, гордо и неторопливо. А мог бы не сходить – возница уже требовал опустить мост и открыть ворота.
– Глаголен, это мой отец, – сказал ему Войта. – Можете называть его господин Воен.
Отец смерил Глаголена настороженным взглядом и с достоинством кивнул.
– Я от всей души благодарю вас за бумагу с последней волей, которая привела нас к стенам замка, – задрав подбородок, продекламировал он. – И весьма рад, что эта воля все же не стала последней…
– Доктор Воен, – Глаголен повернулся к Войте. – Тебе стоит поучиться учтивости у своего отца.
– А ты, негодник, презрел отцовский приказ? Пошел на поклон к Достославлену?
– Бать, иди обуйся, ноги отморозишь. Ну и штаны тоже надень…
– Поговори мне! – отец погрозил Войте пальцем. Тот не стал смеяться.
Заскрипели шестерни, опуская мост, стукнули засовы, запиравшие ворота. Ну же! Сколько можно ждать? За сутки с лишним пути Войта извелся так, что перестал отвечать на подначки Глаголена… Наверное, неучтиво будет зайти в замок раньше него, но если Глаголен не поспешит, Войта плюнет на учтивость… Которой надо поучиться у отца… Впрочем, Глаголен решил отца переплюнуть и, тоже задрав подбородок, гордо изрек:
– Господин Воен, я приглашаю вас и ваших друзей в замок и заверяю, что моим гостям там никто не причинит вреда. Но и вы пообещайте мне, что ваш отряд не воспользуется моим гостеприимством мне во зло…
Войта не стал ждать, когда они закончат состязаться в учтивости, и взошел на мост, едва тот стал на место. Первый, кого он встретил, входя в ворота, был воевода замка…
– Доктор Воен, неужели ренты, которую я тебе пожаловал, не хватило на покупку хотя бы телеги? – ворчал Глаголен, сидя в седле не такой уж плохой лошади, по меркам Войты. – Про карету я не говорю – но телега-то, телега!
– Глаголен, я был уверен, что вы любите ездить верхом. И потом, я предполагал, что вам захочется уехать из Славлены как можно быстрее. Мне, во всяком случае, хотелось именно этого.
Войта в самом деле спешил, и, давая лошади передохнуть, еле сдерживался, чтобы не пустить ее вскачь – не мог долго ехать шагом. Да, он выспался перед дорогой, но во сне видел Ладну, слышал предсмертные крики детей и не мог проснуться, чтобы избавиться от кошмара.
– Я старый больной человек, у меня и без того развивалась подагра, а несколько дней, проведенных в сырости, на каменном полу, не прибавили мне здоровья.
Он сидел в седле прямо и ехал верхом с видимой легкостью, как рысью, так и вскачь.
– А я, значит, не расстарался хорошенько для своего благодетеля? – фыркнул Войта.
– И лошадь эта годится только на мясо… – продолжал ворчать Глаголен.
– Может, вам и в моей одежде ехать зазорно? Так поезжайте в исподнем, все сразу догадаются, какой вы богатый и знатный господин. Что же до лошади, то я предложил бы вам идти до замка пешком, но боюсь явиться туда раньше вас.
– Ехать на этой кляче до замка я не собираюсь – в Храсте осталась моя карета. Ночевать мы там не будем, сразу поедем дальше.
Последние слова Глаголена напугали Войту. До назначенного в письме срока оставалось четыре дня, но если Глаголен считает нужным поспешить, значит Ладне и детям все еще угрожает смерть…
Они помолчали.
– Глаголен, расскажите, если вас не затруднит, как вам удалось силой и угрозами заставить меня создать теорию предельного сложения несущих? Когда меня спросили об этом, я ничего толкового придумать не смог. А мне говорили, что ваш рассказ был подробным и красочным.
Нет, препирательства с Глаголеном не помогали отвлечься от мыслей о семье.
Тот усмехнулся.
– О, да! Я с радостью поведал твоим друзьям-чудотворам свои многолетние чаянья. В подробностях и красках рассказал, что бы я с тобой сделал за твое глупое упрямство и вздорный характер.
– И что же заставляло вас столько лет держать свои чаянья при себе?
– Обычно я стараюсь не совершать бессмысленных действий. А наказывать тебя или принуждать – действие совершенно бессмысленное. Но твои друзья об этом не знают, потому и поверили в мой рассказ. Между прочим, Достославлен пытался убедить меня, что ты на коленях умолял его спасти твоих детей, но я сразу понял, что дело в найденных мною пуговицах.
При этом Глаголен покосился на Войту, будто хотел о чем-то спросить.
– Глаголен, вы можете представить, как я кого-то о чем-то умоляю на коленях? – усмехнулся Войта.
Глаголен снова повернул голову, и лицо его на миг исказилось болезненной гримасой, он покивал каким-то своим мыслям и сказал с прежней непринужденностью:
– Разумеется, нет! Такого подвига твоя жена и дети никогда от тебя не дождутся.
Расторопный слуга совал Войте под нос нюхательную соль, и пришлось хорошенько врезать ему по руке, чтобы убрать от лица мерзко пахшую склянку – склянка отлетела далеко в сторону, но не разбилась.
– Ну вот… – раздался над головой сахарный голос Достославлена. – Я же говорил – просто обморок.
Войта поморщился и сел. В кабинете никого больше не было – трое друзей благополучно исчезли. Он хотел было встать, несмотря на отвратительную слабость и озноб, чтобы немедленно уйти прочь – в свой пыльный заброшенный дом… Не успел – рядом с ним примостился Достославлен, сидя, а не стоя на коленях, отчего поза его была не менее смиренной.
– Доктор Воен… Доктор Воен, я негодяй…
– Негодяй? Нет, ты гнида, слизняк. До негодяя тебе еще расти и расти, – осклабился Войта. Что это вдруг Достославлен решил раскаяться? И тут вспомнил: пуговица. Пуговица, которую Глаголен не считал столь уж важной вещью и не советовал с ее помощью Достославлену угрожать.
– Хорошо! – с жаром согласился тот. – Я гнида! Слизняк! Согласен!
– Ты еще головой об пол постучи… – брезгливо выговорил Войта.
– И постучу! – воскликнул тот. – Что хочешь сделаю! Верни мне вторую пуговицу… Именем Предвечного молю: верни…
До чего же ушлый парень этот Достославлен – быстро сообразил, что вторую пуговицу Войта с собой не взял. А впрочем, почему сообразил? Ничто не мешало ему обыскать карманы Войты, пока тот валялся на полу без сознания. Друзей он выпроводить успел…
– Хочешь освободить Глаголена? – продолжал Достославлен с тем же жаром раскаянья. – Да нет вопроса! Я все устрою за один день! Завтра же утром Глаголен может отправляться в свой замок! Если хочешь, можешь уехать с ним, никто больше не заикнется о твоем предательстве, никто пальцем не тронет ни твоих родителей, ни братьев… Ты величайший ученый, доктор Воен, ты должен работать там, где добьешься большего!
Вот у кого надо было поучиться искренне заискивать и искренне льстить!
– А что ж ты, гнида, друзей-то своих выгнал? Надо мной ты при них глумился…
– Простите, доктор Воен… Простите! Я негодяй! То есть гнида. Слизняк. Да, слизняк! Но я не осмелился… при них обсуждать этот вопрос. Если бы я мог все исправить!
Он хочет войти в историю. Прославиться. Для суда пуговицы не обвинение, но, например, для Очена этого было бы достаточно – если и не поверить до конца в то, что Достославлен убил Трехпалого, то засомневаться. И никогда больше не восторгаться наивностью и непосредственностью Достославлена. Как и для других многочисленных друзей. Не говоря о том, что в историю Достославлен запросто мог попасть как подозреваемый в убийстве Трехпалого и других чудотворов. И если обоих Йергенов, и старшего и младшего, лишь восхитила бы находчивость Достославлена, то большинство друзей отвернулись бы от него с негодованием.
Стоит ли жизнь Глаголена того, чтобы Достославлен, как прежде, оставался для друзей наивным и безобидным парнем? Безусловно.
– У тебя есть такая возможность… – проворчал Войта, поднялся с пола, на котором неудобно было сидеть, и уселся обратно на пуф – теперь было без разницы, с какой высоты смотреть на Достославлена.
– Да! Я все исправлю! – воскликнул тот. – Только пожалуйста… Пожалуйста, не говори никому об этих пуговицах! Я умоляю, не говори! Я знаю, на твое слово можно положиться!
Ну да, можно. Но лучше для Достославлена будет, если Войта уберется из Славлены вместе с Глаголеном и никогда больше тут не появится… Конечно, проще всего ему Войту убить, но тогда второй пуговицы он не получит никогда.
– Ты получишь вторую пуговицу, когда мы с Глаголеном будем в дне пути от Славлены. Можешь положиться на мое слово, я никому ничего не скажу. Но если ты когда-нибудь еще встанешь у меня на дороге…
Почему Войта раньше не подумал о пуговице? Положился на слова Глаголена о бессмысленности этого шага? Глаголен не знал Достославлена так, как его знал Очен. Не подозревал о желании этой гниды войти в историю и быть любимым друзьями… Выходит, Очен оказался прав – насчет наивности и непосредственности.
– Нет-нет, я не встану! Доктор Воен, ты великий ученый, лучший из умов Обитаемого мира! Я никогда не встану у тебя на дороге, и даже наоборот, я всегда, слышишь, всегда буду к твоим услугам! Я многое могу и буду рад когда-нибудь еще быть тебе полезным!
– Ты же понимаешь, что вторая пуговица спрятана в надежном месте. К ней приложена бумага, разъясняющая суть важности этого предмета. Ни под какой пыткой я не открою места, где она спрятана – потому что от нее зависит жизнь моих детей. Ты веришь в это?
– Разумеется! Конечно верю! Доктор Воен, было бы глупо рассчитывать, что ты предашь своих детей даже под пыткой… Да я и не собираюсь! Мне гораздо проще добиться освобождения Глаголена! Я уже все продумал. Никто не обвинит тебя в предательстве – мы объявим, что ты, рискуя собой, отправляешься в замок Глаголена, чтобы до конца выведать тайны ученого мрачуна и построить на этом нашу собственную магнитодинамику, магнитодинамику чудотворов, раздел прикладного мистицизма! Никто не обидит твоих родственников, оставшихся в Славлене, даже наоборот: их ждет лишь почет и уважение!
Он захлебывался идеями и размахивал руками.
– Сядь в кресло, Достославлен… – проворчал Войта. – Мне-то не надо, чтобы ты ползал передо мной на карачках. Освобождения Глаголена мне от тебя вполне достаточно. Кстати, если что: Глаголен на суде рассказал бы о том, где он нашел эти пуговицы.
– Никакого суда не будет. Пусть отправляется в свой замок! Мы не можем позволить мрачунам убивать детей-чудотворов! Это было бы чудовищно!
– Ага, – кивнул Войта. – Послушай. Не знаю, облегчит ли это твою задачу, но… Я не предавал Славлену, и, в отличие от тебя, мне на нее не наплевать. Я тут собрал одну штуку… Называется магнитофорная махина. Сама по себе она совершенно бесполезна, но использует накопители энергии, позволяющие зажигать солнечные камни в отсутствии чудотворов. Понимаешь? Даже Глаголен признал, что, имея такую банку, ему не нужен десяток пленных чудотворов – достаточно одного.
Достославлен думал недолго: лицо его озарила понимающая улыбка.
– Потрясающе! Войта, это потрясающе! Можно продавать банки, заряженные энергией чудотворов! Войта, ты представить себе не можешь, какие перспективы открываются перед чудотворами! Ты настоящий волшебник, который умеет творить чудеса!
На пороге просторного кабинета, куда слуга привел Войту, тот едва не повернул назад: несмотря на ранний час, Достославлен был не один, рядом с ним, вокруг широкого письменного стола сидели трое его товарищей. Нет, не визитеров, судя по одежде – именно товарищей, однозначно ночевавших в этом доме. Все четверо склонились над какими-то бумагами и шумно их обсуждали. Так шумно, что не заметили вошедшего Войту – слуга лишь распахнул перед ним двери, пропуская внутрь.
Никого из друзей Достославлена Войта раньше не знал: или они недавно приехали в Славлену, или были мальчишками, когда он попал в плен.
Пожалуй, Войта начал понимать, что имел в виду отец, когда говорил, что Достославлена не в чем обвинить… Так и стоять у двери молча? Кашлянуть, привлекая к себе внимание? Подойти ближе? Больше всего, конечно, хотелось подойти. За грудки выдернуть Достославлена из-за стола и врезать ему хорошенько…
Войта по привычке поставил ноги на ширину плеч и заложил руки за спину, но вовремя вспомнил, что так он похож на пленного наемника, и решил, что эта поза не имеет ничего общего с искренним заискиванием… Но, в самом деле, не падать же на колени! С грохотом, чтобы Достославлен посмотрел на дверь.
Через минуту, показавшуюся бесконечной, Войта понял, чего от него хотят. И что на дверь никто не взглянет, пока он чего-нибудь не сделает. Достославлен и его товарищи сочиняли послание (или обращение) к чудотворам-наемникам какого-то замка, призывая их в Славлену.
Вот как называть этого мерзавца? По имени? Или ему больше понравится «господин Достославлен»? Смотря чего он хочет – наказать Войту или вызвать его восхищение… Если бы он хотел восхищения, признания, то не стал бы держать Войту у дверей.
Увы, рука уже не болела так остро – ныла надоедливо и муторно, только ухудшая положение.
Войта вдохнул поглубже и выдавил:
– Господин Достославлен…
Получилось хрипло и жалко. Следовало порадоваться, но радости от столь успешного начала Войта не ощутил. К тому же никто его обращения не услышал, и ему пришлось повторить:
– Господин Достославлен…
После этого можно только сдохнуть. Придумают же благородные богачи красивых слов – бесчестие! Слишком пафосно звучит для столь омерзительного положения. И снова в голове мелькнуло малодушное: «Может, уйти, пока никто не видит?»
Да, Достославлен имел нюх, позвоночным столбом чуял противника – и теперь будто услышал мысли Войты: непринужденно, будто в раздумьях, поднял глаза и тут же радостно воскликнул:
– Ба! Войта! Что ты там стоишь? Извини, мы тут увлеклись немного… Проходи скорее, садись!
Войта оглядел кабинет: все кресла были заняты, лишь перед очагом, чуть в стороне от стола, стоял роскошный низкий пуф, предназначенный, должно быть, для того, чтобы с удобством ворошить угли и подкладывать в очаг дрова. Ну что ж, не надо думать самому, какую позу принять – все уже давно продумано.
– Друзья, имею честь представить вам знаменитого доктора Воена, – с непрекрытой гордостью вещал Достославлен, пока Войта топтался возле пуфа, примериваясь. – Он прославил школу экстатических практик и получил докторскую степень в Северском научном сообществе! Мрачуны не посмели не признать его выдающегося научного труда!
Ну да, знаменитый доктор Воен смиренно садится на пуф и снизу вверх искренне заискивает перед Достославленом, в то время как тот фамильярно называет его по имени… Здорово продумано. Просчитано. Или Достославлен выдумывает такие штуки налету?
Один из друзей Достославлена – длинный, темноволосый и злой – откровенно поморщился. Должно быть, слыхал о том, что Войта предал Славлену. Войта никак не мог вспомнить, кого этот парень ему напоминает.
Наконец-то усевшись, вместо злости он ощутил вдруг отчаянье: все выдуманные Достославленом штуки придется вытерпеть от начала до конца. Глаголен – величайший ум Обитаемого мира, ради него стоит стерпеть… Не говоря уже о том, что освобождение Глаголена спасет Ладну и детей. Войта поморщился от муторной боли в руке – от обиды хотелось расплакаться, как в раннем детстве. А что? Пустить слезу было бы полезно… Это еще выше поднимет Достославлена в глазах товарищей.
– Войта, что ты туда уселся? Думаешь, там мягче? Садись ближе! Что? Нету больше кресел? Надо бы послать за креслом…
За креслом, разумеется, никого не послали, а Войта понял, что сделал ошибку: нужно было попросить не посылать за креслом, но теперь момент был упущен. Едрена мышь, у него совершенно не было опыта искреннего заискивания!
– Друзья, доктор Воен пришел по важному делу, – продолжал Достославлен. – Я должен ему помочь, но пока не знаю, как это сделать. Думаю, все вместе мы могли бы что-нибудь придумать. Войта, не бойся рассказать ребятам все без утайки. Две головы хорошо, а пять голов – лучше.
Гнида… А впрочем, Войту сюда позвали именно для этого: просить.
– Моя семья осталась в замке Глаголена. Жена и трое детей, старшему девять… нет, уже десять лет. Их убьют, если Глаголена казнят.
Одиннадцать. Одиннадцать лет… Или все-таки десять? Едрена мышь, какая разница?
Достославлен продолжал смотреть на Войту вопросительно. Наверное, надо было добавить что-то еще. О письме? Нет, ни в коем случае – в этом Достославлен никогда не признается. Наверное, надо все-таки внятно изложить просьбу.
– Верней, их убьют, если Глаголен в ближайшие дни не вернется в замок.
Да, так лучше, а то друзья Достославлена решат, что успеют взять замок Глаголена приступом.
– Они останутся в живых, если Глаголена отпустят, – добавил Войта для тех, кто не понял сути дела. Впрочем, и это на просьбу походило очень мало.
– На месте доктора Воена, – снова поморщившись, начал длинный и злой, – я бы не осмелился являться сюда с подобными идеями. Если бы он не принимал благодеяний от мрачуна, его дети были бы сейчас в Славлене.
– Так это тот самый Воен, который продался мрачуну? Променял Славлену на теплое местечко в замке? – переспросил второй – постарше, покрепче и посерьезней.
Признаться, к такому повороту Войта не был готов, хотя мог бы предвидеть его заранее.
– Доктор Воен вернулся! – кинулся на его защиту Достославлен. – Его научные труды сделают чудотворов непобедимыми! Он раскаивается в своем предательстве и готов искупить его беззаветным служением Славлене!
Войту перекосило от пылкого заявления Достославлена, а тот поглядел на Войту со значением: мол, давай, кайся! Едрена мышь, сказать сейчас, что он не предавал Славлену, будет жалким оправданием, но Достославлену не понравится. От Войты ждут жалких оправданий, но совсем не таких.
Он вспомнил, как расплакался на пороге ванной комнаты, обещая самому себе, что не станет работать на мрачуна – глупо это было донельзя. И плакать, и обещать, и драть подбородок перед Глаголеном. Глупо и смешно.
– Расскажи, как тебя лишили способности к удару! – услужливо подсказал Достославлен.
Гнида… Его друзья, на этот раз все трое, не сумели скрыть жалостного отвращения, хотя и отводили глаза.
– Да… Лишили… – кивнул Войта. Его для этого сюда позвали – вытереть об него ноги. – Били сильно.
– И ты сломался? – то ли возмущенно, то ли участливо спросил третий из друзей, самый молодой, лет двадцати парень с золотыми браслетами на обеих руках.
– Нет, – Войта вскинул глаза. – Иначе моя способность к удару осталась бы при мне.
Не надо было сверкать глазами – надо было каяться и оправдываться.
– Я сломался после этого, – поспешил добавить он.
– Расскажи, какой Глаголен негодяй, как он заставил тебя на него работать, как обманом забрал из Славлены твою семью!
Ага. Потребовал создать теорию предельного сложения несущих. Силой привез в Храст и принудил сделать доклад на сессии. Наверное, не поверят.
– Да. Заставил, – согласился Войта. – Лишал сна и еды. Сажал на цепь. Бил. Во, еще угрожал расправиться с семьей.
Едрена мышь… Как-то неубедительно вышло. И Достославлену рассказ явно не понравился. А чего он хотел? Чтобы Войта заливался соловьем?
– Расскажи, почему ты не смог предупредить чудотворов о заговоре, который организовал Глаголен, – подсказал Достославлен.
– Так это… Обещал же расправиться с семьей…
– По-моему, доктор Воен городит чушь, – сказал длинный и злой. – Я думаю, он над нами просто смеется.
– Вообще-то мне не до смеха, – совершенно искренне проворчал Войта.
– Глаголен признался, что силой и угрозами заставил Воена молчать, – пояснил Достославлен. – И, я скажу, его рассказ был куда более подробным и красочным – злодей с радостью хвалился своим злодейством. А доктор Воен – не мастер говорить. Думаю, перед выступлением в суде нужно помочь ему подготовиться. Слышишь, Войта? Я напишу для тебя речь, тебе останется только выучить ее хорошенько.
Что, еще и выступление в суде? Сегодняшнего мало? Наверное, надо искренне поблагодарить Достославлена за заботу…
– Спасибо, господин Достославлен… – промямлил Войта, опустив голову.
Тот заулыбался, довольный собой. Гнида… Да, полюбить Достославлена было трудновато.
– Мне кажется, они не посмеют убить детей… – негромко высказался самый молодой.
– Еще как посмеют! – усмехнулся крепкий и серьезный. – Но дело, конечно, не в этом.
– Нельзя идти на уступки мрачунам! – уверенно заявил длинный и злой. – Они должны запомнить, что запугивать нас бесполезно.
– Йерген, тебе легко говорить, ведь это не твои дети остались в замке мрачуна, – повернулся к нему крепкий.
Едрена мышь, Йерген! Должно быть, сын ректора школы экстатических практик…
– Если мы не уступим сейчас, – продолжал тот, – в следующий раз мрачунам не придет в голову брать детей в заложники. А если уступим – поставим под угрозу жизни других детей. И необязательно это будут дети предателей.
Идею сделать магнитодинамику герметичной дисциплиной Достославлен воплотил в жизнь за несколько дней. И, похоже, сейчас он демонстрирует, насколько невыполнима задача обмена Глаголена на семью Войты. Осталось разрыдаться и смиренно спросить: «И что же мне делать?». Упасть на колени. Попрыгать зайчиком? После чего Достославлен явит миру чудо и разрубит все узлы разом. А, собственно, для чего это Достославлену будет нужно? Из тщеславия? Чтобы показать свое могущество? Верней, умение без масла влезть в любое отверстие…
Тот, между тем, смотрел на Войту выжидающе, со значением. Да, наверное, подошло время для смиренной просьбы, и Войта уже начал подбирать для нее слова, но не выдержал, обхватил лицо руками – лучше умереть, чем выговорить такое! Что там Очен еще говорил про искренность? Искренне уважать, искренне любить? «Стоит только его похвалить – и он расцветает на глазах»…
– Едрена мышь, ты же смог сделать магнитодинамику герметичной дисциплиной… – выговорил Войта. – Ведь смог! А это было не так-то просто! Что тебе стоит спасти моих детей?
Лицо у Достославлена едва не расплылось в счастливой улыбке, но он сдержался: сложил брови домиком и участливо склонил голову на бок.
– Войта, я не отказываюсь тебе помочь! Но я боюсь, что это невозможно! Ты же слышал, что говорит Йерген, а решение зависит от его отца.
– В замке Глаголена еще одиннадцать пленных чудотворов… Их можно было бы освободить, – добавил Войта. – Они-то никакие не предатели…
– Мой отец не пойдет на обмен, – злорадно сказал Йерген. – И я с ним полностью согласен. Мрачуны должны нас бояться. Если дать им возможность откупаться от нас, никакого страха мы не добьемся – они снова будут смеяться над нами и смотреть на нас свысока.
Вряд ли Йергена, а тем более его отца, интересовали смиренные просьбы Войты – их цели стояли выше целей Достославлена.
И что теперь? Достаточно ли было искреннего заискивания? Или все же необходимо упасть на колени? Достославлен все еще смотрел выжидающе и даже недвусмысленно указывал Войте глазами на пол перед пуфом… Гнида…
Войта непроизвольно сунул руку в карман, нащупав взятую с собой пуговицу. Будто от боли, сжал покрепче кулак. Что терять человеку, который будет мертв еще до заката? И если это спасет жизнь Глаголену, Ладне и детям, то не так уж и высока цена…
И Войта сделал это: неловко опустился с пуфа на коленки и выдавил:
– Я умоляю… Я умоляю спасти мою семью…
После этого можно было только умереть.
Друзья Достославлена поглядели на Войту с брезгливым презрением, только сам Достославлен, похоже, ждал именно этого, потому что не сумел скрыть сытого удовлетворения на лице. Войта ощущал лишь головокружение и дурноту – фигура Достославлена покачивалась и двоилась перед глазами. Ничего удивительного, он не спал уже третьи сутки и за последние два дня почти ничего не ел.
– Воен, вам это не поможет, – поморщился Йерген. – Можете ползать на коленях хоть до завтрашнего утра, биться головой об пол – решение не изменится.
Голос донесся до Войты будто сквозь вату, дурнота нарастала, жаром подкатывала к горлу…
– Вот видишь… – Достославлен вздохнул. – Увы, Войта, ничего не выйдет… Я был бы рад тебе помочь, но решение зависит не от меня.
Он сказал это так, будто отказывался дать в долг незначительную сумму, которую можно взять у кого-нибудь другого… И понятно стало, что весь этот отвратительный фарс Достославлен задумал заранее – насладиться унижением Войты, поставить его на колени, чтобы потом отказать. Убить бы его за это, мерзавца… Войта думал как-то вяло, уже не чувствуя ни злости, ни отчаянья – хотел только выйти отсюда поскорей, добраться до собственного дома, перекинуть веревку через потолочную балку и…
Дурнота подкатилась к подбородку и разлилась по голове. Пол качнулся, едва не ударив Войту в лицо. Вот только не хватало упасть в обморок, как девица… Войта разжал кулак и выставил руку навстречу качавшемуся перед глазами полу, оттолкнул его от себя изо всей силы. По полу стукнула и покатилась пуговица, добежала до сапога Достославлена, и тот издал какой-то странный звук – то ли тихо вскрикнул, то ли громко выдохнул… А пол все же ударил Войту, но не в лицо, а сбоку, в плечо.
Войта не дошел ста шагов до богатого дома Достославлена – сел на камень под старой раскидистой рябиной и обхватил голову руками. Как назло, утро было солнечным, ярким, хоть и холодным, отчего на душе делалось еще омерзительней. С рябиновых ветвей облетали последние листья, и ягоды огненного цвета светились на фоне неба, как камни иллюминаций Глаголена.
Если сразу хлопнуться на коленки, Достославлен, чего доброго, решит, что над ним смеются – и будет недалек от истины. Интересно, чего ему хочет сильней: примерно Войту наказать за дерзость и неуважение, или все-таки добиться признания его, Достославлена, заслуг и пользы для друзей?
Чего ждать от человека, который хочет, чтобы перед ним заискивали (искренне) и искренне ему льстили?
Да, Войта взял с собой одну из пуговиц, украшенную солнечными камнями, но был, тем не менее, полностью с Глаголеном согласен: пуговица не напугает Достославлена, что бы Очен не думал о его желаниях нравится друзьям и быть полезным Славлене. Не напугает – но запросто сведет на нет его желание Войте помочь, если такое желание в самом деле имеется. И, конечно, пуговицы эти ничего не доказывали, так же как и недостигшие цели удары мрачунов. Вторую пуговицу Войта отдал старшему Очену на сохранение, полагая, что если вдруг Достославлен захочет ее отыскать, то семью своего товарища трогать не станет.
Твердая решимость, с которой Войта выходил из дома, улетучилась окончательно. Вспомнились аргументы Глаголена, таки убедившего Войту сделать доклад на сессии. В самом деле, может, его не сажали на цепь, не колотили квасным веслом, не шпыняли, не макали лицом в грязь? Казалось бы, куда уж хуже. Он благополучно пережил насмешки ученых мрачунов на сессии – так чего ж теперь кочевряжиться? Однако Войту не оставляла мысль: лучше сунуть голову в петлю, чем перешагнуть порог дома Достославлена. И не как-то там иносказательно, а в самом что ни на есть прямом смысле: вернуться в свой заброшенный дом, перекинуть веревку через потолочную балку, наладить петельку, подставить табуретку… Да что там голову в петлю – любую самую страшную пытку стерпеть было бы легче…
Впрочем, ни пытки, ни петля не были выходом из безвыходного положения, и выбора Войте никто не предлагал. И если он сейчас пойдет и повесится, то Глаголена казнят. Может быть, отцу удастся вытащить из замка Ладну и детей, но и это вилами писано по воде.
Однако, явившись Достославлену на поклон, жить дальше станет просто невозможно. Невыносимо. А потому правильней будет все-таки сделать попытку спасти Глаголена, а уж потом, после этого совать голову в петлю – потому что пережить такое нельзя. Пожалуй, Войта наконец догадался, что́ благородные хозяева замков именуют бесчестием и почему готовы смывать позор со своего имени кровью – он красоваться не станет, для сына наемника сойдет и петля.
Принятое решение немного успокоило. Что терять человеку, который будет мертв еще до заката? Однако, поднявшись с камня, Войта непроизвольно стиснул кулаки. Что там Глаголен говорил про бессильную злость? Бессильная злость требовала выхода, и Войта чуть не со всей дури врезал кулаком по толстому стволу рябины – мало не показалось: раскровил и едва не выбил костяшки. А может, и выбил – разжать кулак усилием воли не удалось, пришлось выпрямлять пальцы другой рукой, а держать их разжатыми было невыносимо больно. Искренняя лесть и заискивание плохо сочетались со стиснутым кулаком, и Войта решил, что боль пойдет ему на пользу – отвлечет от бессильной злости.
И уже у самой двери в дом Достославлена он малодушно проворчал себе под нос:
– Едрена мышь, хорошо бы его не было дома…
Предвечный не внял его просьбе, которую Глаголен назвал бы трусливой – дверь открылась в ответ на стук едва ли не сразу же: Войту будто бы давно ждал расторопный слуга. Слуга поглядел на Войту сверху вниз и велел обождать.
Изнутри дом выглядел еще богаче, чем снаружи. Во всяком случае, ничем не уступал дому Глаголена в Храсте, но с замком, конечно, сравниться не мог. И незачем было искать подвох в просьбе слуги – тот не должен немедля вести к хозяину всякого голодранца, явившегося с улицы.
Очен-младший явился, когда мать поставила перед Войтой ужин. Тот показал Очену кулак – чтобы не смел при матери заикаться об угрозе ее внукам.
– Если хочешь моего совета – я дам тебе совет, – начал тот.
Войта советов пока не просил, но покивал молча, потому что жевал.
– Я знаю способ, как уговорить Достославлена. Это очень просто. Нужно быть с ним искренним. Искренне просить, искренне уважать. Искренне заискивать. Искренне льстить. Понимаешь? Полюби его – и он твой!
– Очен, ты в своем уме? Искренне заискивать – это как? – спросил Войта, едва не подавившись.
– Тебе не доводилось соблазнять женщин искренней лестью? – улыбнулся Очен.
– Не припоминаю. Обычно я предлагал им деньги, и никакой лести после этого не требовалось.
– А жене? Жене ты тоже предлагал деньги?
– Жену мне вообще не приходилось соблазнять. На то она и жена. Разве нет?..
Очен снисходительно улыбнулся – понятно, его жена вертела им, как ей вздумается. Воспоминание о Ладне царапнуло больней, чем хотелось бы… Она всегда завидовала жене Очена, пышной красавице, но ей и в голову не приходило брать с нее пример. Войта не смог есть – отбросил ложку со злостью. И со злостью сказал:
– Достославлен не женщина, чтобы его любить или соблазнять. Я не могу полюбить его при всем желании. Тем более искренне. Я в принципе не могу искренне его уважать, неужели это непонятно?
– Притвориться у тебя не получится. Ты не умеешь притворяться. Потому я и говорю об искренности. В концепции созерцания идей есть посыл, позволяющий управлять поведением других людей, он основан на так называемом «подключении» – когда твои чувства приходят в некоторое гармоническое соответствие с чувствами другого человека, создавая общие ментальные волны. И, подключившись, ты можешь постепенно направлять эти ментальные волны в нужное тебе русло.
– Очен… Никаких ментальных волн нет и быть не может, – оборвал его Войта. Он вообще-то не собирался просить Достославлена.
– Я понимаю, за одну ночь невозможно освоить столь сложную практику, но это и не требуется! Больше всего Достославлен хочет признания, в глубине души он совершенно не верит в себя, может быть даже презирает себя. Но он удивительно доверчив, стоит только его похвалить – и он расцветает на глазах. Его так просто сделать счастливым!
Войта едва не ляпнул, что Достославлен убил Трехпалого. Нет, несмотря ни на что, это пока следовало придержать при себе…
– Я не собираюсь делать Достославлена счастливым, даже если это очень просто, – проворчал он сквозь зубы, но Очен этого будто и не услышал.
– Он в самом деле ради друзей готов расшибиться в лепешку – тратить деньги, силы, время. Лишь бы его любили, лишь бы в нем нуждались! У него есть мечта – он хочет войти в историю. Ради этого он пишет стихи, потому что искренне уверен, что это единственная его сто́ящая способность. Тебя не трогает его наивность и непосредственность?
– Нет, не трогает, – ответил Войта.
– Жаль. Ты всегда был толстокожим. Ты хотя бы когда-нибудь кого-нибудь жалел?
Войта оглянулся – мать ушла в спальню, чтобы не мешать их разговору.
– Бывало… Вот отца, которого Достославлен сегодня выставил на посмешище.
– Не думаю, что он сделал это нарочно.
– А я думаю, что было именно так. Нарочно. И меня он хочет видеть только для того, чтобы потешится.
– Так почему бы тебе не пойти ему навстречу, Воен? Речь о жизни твоих детей! – последнее Очен сказал шепотом, но Войте показалось – слишком громким.
– Я не ярмарочный шут – тешить Достославлена.
– Ты серьезно? Ты отдашь своих детей на смерть, лишь бы никому не кланяться? Даже твой отец перешагнул через себя, а ты не воспользуешься предложенной тебе помощью только потому, что Достославлен не столь достойный муж?
Едрена мышь, до смерти хотелось сказать, что Достославлен убил Трехпалого. Чтобы Очен оставил, наконец, свою восторженную жалость к его наивности и непосредственности.
– А мне разве предлагают помощь?
– Ну да. Я ведь тоже ходил к нему, и он подтвердил, что поможет тебе – ему нужно лишь, чтобы ты помог ему это сделать… Он для этого и письмо сохранил.
– Да ну? Так хотел мне помочь?
– Войта, более всего он хочет помочь Славлене. И ты Славлене нужней, чем казнь твоего мрачуна. Я объяснил ему, что смерть твоих детей не прибавит тебе ненависти к мрачунам, но отвратит от чудотворов. И он со мной согласился.
В эту минуту в дом зашел отец, все это время говоривший со старшим Оченом. Хлопнул дверью раздраженно и прямо с порога закричал:
– Не смей ходить к этому пройдохе! Ты понял? Вот мой отцовский приказ: не смей! Я сам поеду в замок. Соберу десяток-другой друзей – если добром твоих не отдадут, пусть пеняют на себя!
Отец протопал в спальню и хлопнул дверью еще разок. Ну да, человеку с арбалетом в руках редко отказывают в смиренных просьбах… Имея бумагу Глаглена и отряд вооруженных чудотворов, пусть и немолодых, спасти Ладну и детей получится верней, чем имея только бумагу Глаголена.
– Слыхал? – Войта усмехнулся.
И если расчет отца окажется верным, то Глаголена ничто не спасет. Не понадобится письмо из замка, а потому и магнитофорная махина становится бесполезной. Все возвращается к тому самому безвыходному положению, из которого есть простой и очевидный выход. Признаться, эта мысль привела Войту в отчаянье.
– Говоришь, искренне заискивать и искренне льстить? – осклабился он.
Войта вышел из крепости, сжимая и разжимая кулаки. Был соблазн немедленно явиться в школу и объявить, что Достославлен убил Трехпалого. Что не мрачуны, а чудотворы стреляли с балкона по беззащитным ученым. Но вспомнились не столько слова ректора Йергена, сколько его взгляд, когда он говорил: «Не овладев искусством обмана, мы никогда не победим мрачунов».
Однако более всего Войта боялся рассказать об этом не ректору, не градоначальнику, не тем, кто управлял Славленой – отцу. Отцу, который строил Славлену – город чудотворов, – который защищал ее, гордился ею и любил.
И Войта ничего отцу не сказал. Показал лишь бумагу Глаголена с его последней волей. И отец, конечно, сразу начал суетиться, рассуждать о том, кого лучше отправить в замок с этой бумагой, как правильно говорить с воеводой… Начал собирать вещи, чтобы ехать самому.
– Бать, ты понял, что сделал Глаголен? – спросил Войта, когда отец немного угомонился.
– Да, – ответил тот, глядя Войте в глаза. – И я теперь я сам вижу: твой наставник – в высшей степени достойный человек.
На этот раз он не запнулся на слове «наставник».
Отец не спросил, что Глаголен ответил на вопрос Войты. Будто почуял, что ему не надо знать ответа на этот вопрос. И Войта подумал вдруг, что отец знал ответ заранее. Потому что он был очевидным.
– Ты не считаешь, что надо хотя бы попытаться обменять Глаголена на Ладну с детьми? – настойчиво спросил Войта.
Отец вздохнул и посмотрел на Войту с жалостью.
– Сынок… Ты же сам говорил, что это невозможно. Что меня убьют, а тебя посадят на цепь… Если нельзя спасти всех, надо спасти хотя бы твою семью.
– А если в замке не поверят этой бумаге? Ты об этом подумал? Я бы на месте воеводы ни за что не поверил – под угрозой пыток Глаголен мог подписать что угодно. Он ведь не стал ломаться и сразу подписал все обвинения против себя.
– Так я же об этом и говорю: надо обязательно сделать так, чтобы поверили… В этом вся хитрость! Вся трудность…
Конечно, отец был прав. И Войта, как никто, не просто понимал – всем сердцем чувствовал его правоту, разделял его мнение. Если нельзя спасти Глаголена, глупо не спасти Ладну и детей. Глупо даже рисковать, глупо и опасно потерять хоть один день… Напрасно Глаголен говорил о привязанности Войты к семье с таким сарказмом – дело не в любви, не в привязанности. Угроза семье будила внутри дремучий инстинкт сродни звериному: лучше умереть, чем позволить не убить даже – просто обидеть. Потому наплевать на Глаголена в сложившихся обстоятельствах и казалось Войте поступком не человеческим – звериным. Бесчестным.
Надо достать письмо, присланное из замка. Украсть. Где оно может храниться? В ректорате? Имея в руках письмо, можно говорить и с друзьями отца, и со своими однокашниками – после этого ректорат не посмеет казнить Глаголена. Главное – не опоздать.
Войта, предоставив отцу самостоятельно собираться в дорогу, направился к Очену – идти было недалеко.
Будто в насмешку над Войтой, Очен играл с дочерью. Верней, не играл – он учил ее читать. Трехлетнюю дочь. В другой раз Войта бы над ним посмеялся.
И Очен, понимая, должно быть, что не стоит сейчас об этом говорить, все равно не удержался:
– Она такая умница! Погляди, она сложила из кубиков «мама»!
– Девочке это не пригодиться… – проворчал Войта. – Ты бы еще поучил ее дрова рубить…
– Она для этого слишком мала, – ответил Очен, не заметив подвоха.
– Я пришел спросить. Про тот разговор, о письме из замка. Ты не знаешь, где оно может быть?
– Знаю, – немедля ответил Очен. – Оно у Достоставлена. Ректор Йерген хотел его сжечь, но Достославлен сказал, что сжечь письмо всегда успеется, и пусть-ка оно пока полежит у него. Вдруг пригодится?
– Понятно, – ответил Войта, развернулся и направился к выходу.
– Воен, погоди! – опомнился вдруг Очен, когда Войта уже перешагнул через порог. – Погоди, мне тут кое-что пришло в голову!
Что может прийти в голову Айде Очену, созерцающему идеи? Войта не остановился.
Магнитофорная махина. Пусть она выглядит смешно, но она может послужить щитом от удара и сама способна ударить так, что мало Достославлену не покажется. Говоря со стражником, Войта будто в воду глядел: он не просто убьет мерзавца, он его помучает перед смертью – пока тот не отдаст письмо из замка.
Он сразу направился не в отцовский дом, а в собственный, где оставил магнитофорную махину, решив было, что она слишком смешна со стороны… Ничего, когда Достославлен увидит ее в деле, ему станет не до смеха…
Войта разработал план проникновения в дом Достославлена: как обмануть его прислугу и домочадцев, как остаться с Достославленом наедине, как усыпить его бдительность… Война – искусство обмана, этому отец учил Войту с детства. И план его был прост: он хочет показать Достославлену магнитофорную махину, столь полезную Славлене. Глаголен прав: не столько способность стрелять магнитными камнями, сколько накапливать энергию чудотворов – вот в чем ценность махины.
Он провозился с нею до позднего вечера, доделывая, додумывая, отрабатывая умение быстро и вовремя поднимать рычажок, выталкивающий щит навстречу удару – щит, поглощающий энергию удара. Повесил на стену мишень и долго настраивал «прицел» махины – добился некоторого успеха. Требовалось, чтобы оба магнитных камня попали в цель, иначе это будет не страшней выстрела из рогатки, но если попадут оба… Войта считал, что одного «выстрела» Достославлену хватит с лихвой…
Оставалось дождаться утра. Войта слишком мало спал в последние дни и на этот раз решил выспаться – чтобы не дрожали руки, чтобы голова была ясной. Еще, наверное, не мешало бы поужинать – голода Войта не чувствовал, просто знал, что нужно поесть. Понятно, в пустом доме никто ему ужина не предложил, и Войта направился в отцовский дом – мать накормит его с радостью, даже если ей придется встать для этого с постели.
Он услышал голоса во дворе, еще не открыв калитку. Говорили негромко, но явно с чувством, о чем – Войта расслышать не смог, узнал только голос отца. С трудом узнал: никогда раньше он не слышал в голосе отца ни слез, ни такого отчаянья.
Он надеялся, что скрипнет калитка, возвещая о его приходе, но у отца в хозяйстве все было справным – и петли, вовремя смазанные маслом, не скрипели. И на ночь в Славлене по старинке не запирались… Войта прошел через двор, никем не замеченный – в тени раскидистых кустов смороды. Второй голос принадлежал Очену-старшему – ничего, наверное, не было удивительного в том, что отец в трудную минуту решил поговорить со старым и верным другом. Они сидели на завалинке позади дома – туда Войта и направился, уверенный, что его приближение услышат.
– Это негодяй, негодяй, каких мало! – отец скрипел зубами. – Он глумился надо мной, наслаждался моим унижением! Он упивался властью, а его друзья от души хохотали! Щенок, я гожусь ему в отцы!
– Да брось, мало ты за свою жизнь встречал негодяев? Тебе ли привыкать от них зависеть?
– Я никогда и ничего у негодяев не просил – только требовал. Это я над ними глумился, понимаешь? Я всегда был волен повернуться и уйти. А тут мог только кивать и соглашаться. Я не знаю, как сказать об этом Войте. Я не знаю даже, с чего начать. И не сказать ведь тоже не могу! Я бы убил этого гаденыша, если бы от него не зависела жизнь моих внуков… Если Войта об этом узнает, он, чего доброго, наломает дров – я его знаю, он весь в меня! Он не станет унижаться – погубит и себя, и детей, и своего мрачуна, будь он трижды неладен!
Войта помедлил – не таясь, впрочем. Его просто не заметили в темноте.
– А ты ему прикажи, – измыслил Очен-старший. – Он же сын тебе, должен послушаться. Я тебе скажу, исполнять отцовскую волю – не позор вовсе.
– Это я своей отцовской волей родного сына должен заставить на карачках перед негодяем ползать?
– Больно упрямые вы, Воены… От того и все ваши беды, – проворчал Очен. – И сыновья у тебя такие, и внуки. Это кому надо-то? Мне, может?
– Не могу я ему приказывать. Он и в детстве-то мои приказы не больно спешил исполнять, а теперь он, чай, доктор Воен – ученый человек. А я кто? Старый дурак…
Слушать Войте стало вдруг противно – и особенно противно было слышать, что отец поставил вдруг себя ниже его, Войты. И будто бы даже гордился тем, что Войта в детстве не спешил исполнять его приказы. Конечно, он вряд ли дождался бы от отца откровенности и не жалел, что послушал немного, не привлекая к себе внимания, но и дальше стоять так счел недостойным.
– И кто же тот негодяй, перед которым мне нужно ползать на карачках? – Войта шагнул на дорожку перед завалинкой.
Отец оправился от смущения в один миг и даже сделал вид, что рассердился.
– Ах ты пащенок! Ты что же это, вздумал мои разговоры подслушивать?
Гнев его показался Войте смешным и неубедительным. И он снова, совершенно некстати, вспомнил, что уже давно стал выше отца ростом. И это представлялось ему гораздо более значимым, чем ученые степени: в детстве он мечтал превзойти отца силой, а не умом. Сбывшаяся мечта вовсе не доставляла ему радости, и даже наоборот.
– Бать, перестань. Давай, рассказывай лучше, что произошло.
– Что-что… Дружок твой, Айда, прибежал, едва ты за порог вышел. Тебя искал. Ему тут в голову пришло, понимаешь… Ну, я его и допросил хорошенько. Очены, известно, люди чересчур умные, – отец поглядела на своего друга. – Вот твой товарищ и удумал, кто может мрачуну помочь. И ведь угадал!
Это «угадал» отец сказал не столько с издевкой, сколько с горечью. Впрочем, Войта уже давно понял, о чем (и о ком) идет речь.
– Ты ходил просить за Глаголена? – еле-еле выговорил он. Он ожидал от отца чего угодно, только не этого. Просить за невестку, за внуков – это было бы вполне понятно, но за Глаголена?
– Вот еще! Буду я за мрачуна просить… Я просил за твоих детей. Рассудил, что так будет надежней. Вдруг в замке в самом деле не поверят бумаге? – Это прозвучало жалким оправданием. – Ну и подумал еще, что мы, Воены, никогда подлецами не были…
Благодеяния Глаголена в виде ренты, денег на образование внуков, богатого дома и прочего не тронули отцовского сердца, в отличие от последней воли…
– Ну? – поторопил Войта замолчавшего отца.
– Ну… Ну и пошел я на поклон к этому Достославлену. И ведь он, мерзавец, принял меня хорошо, объятья раскинул, и вроде бы со всем уважением отнесся – но я же не мальчик! Я всю его гаденькую игру с начала до конца разгадал! И обвинить его не в чем – не в чем! Кто со стороны наш разговор слышал, все решили, что этот Дрыга – мой благородный покровитель, а я – слизняк презренный, без чувства собственного достоинства.
– Надеюсь, про бумагу Глаголена ты ему не сказал?
– Ты меня совсем за слабоумного держишь? – обиделся отец. – Не только про бумагу – я и про письмо из замка не заикнулся. Намекнул только, что внуки мои в замке остались, что их убьют чуть что, а могли бы на мрачуна обменять…
– И что же Достославлен тебе ответил?
Выкрасть письмо с помощью магнитофорной махины было, конечно, неплохой идеей – при отсутствии выбора. Но, если хорошо подумать, вероятность добиться своего, даже имея письмо в руках, была ничтожной. К тому же на все это требовалось время, а до замка Глаголена три-четыре дня пути.
– Что он ответил? Он поставил условие. И, я тебе скажу, расписал, как он от всех зависит, и как он не всесилен, и как трудно ему будет это сделать… Ну, что не ради собственного тщеславия, а исключительно по необходимости, чтобы пойти мне навстречу… Он требует, чтобы просить за своих детей пришел ты сам.
Последние слова отец произнес очень тихо и даже робко.
– И как ты считаешь, стоит идти или нет? – спросил Войта. Нет, он не собирался идти к Достославлену, такое ему и в страшном сне не приснилось бы, но хотел услышать прямой ответ отца.
– Я считаю, что Достославлен хочет потешить тщеславие, а потом разведет руками и скажет, что у него ничего не вышло. Твой дружок Айда думает иначе.
Понравившаяся Достославлену идея сделать магнитодинамику герметичной наукой воплотилась в жизнь за несколько дней. А это не помилование какого-то мрачуна ради спасения женщины с тремя детьми. Достославлен может этого добиться. Вопрос в том, захочет ли? И вряд ли магнитофорная махина прибавит ему желания спасать семью Войты.
– Вообще-то я собирался его убить… – пробормотал Войта.
– Убить его ты всегда успеешь, – усмехнулся старший Очен. И, конечно, был прав.
Желание обладать двумя пуговичками, полученными Войтой от Глаголена, не толкнут Достославлена в объятья Войты – во-первых, Глаголен прав, и в обвинение никто не поверит. Во-вторых, пуговички у Войты можно просто отобрать (а потому их следовало хорошенько спрятать).
«Безвыходное положение – это такое положение, простой и очевидный выход из которого нас почему-то не устраивает», – сказал как-то Глаголен. Вот он, простой и очевидный выход: уговорить Достославлена.
Войту перекосило.
Два дня в ожидании встречи с Глаголеном Войта провел в своем заброшенном доме, в пыльной лаборатории – он даже не прибрался как следует, пожалел времени. Слишком велика была злость на ректора Йергена, на Достославлена, на всю верхушку Славлены и слишком невыносимо ощущение собственного бессилия – Войта собирал магнитофорную махину, убеждая себя в том, что она в любую минуту может ему пригодится.
И только собрав ее полностью, зарядив батареи, проведя несколько пробных выстрелов, пришел к выводу, что сделал это напрасно. Да, махина имела совсем небольшой вес, но все равно выглядела смешно и глупо… Смешно и глупо было угрожать ею чудотворам.
Он не мог спать: едва закрывал глаза, так сразу видел воеводу замка Глаголена, который при детях надругается над Ладной, а потом убьет их – у нее на глазах…
Войта думал, что его проведут в крепость тайно, ночью, но все вышло иначе – отец сговорился не с рядовыми стражниками, а с комендантом, и Войту пропустили к Глаголену в открытую, среди бела дня, ни от кого этой встречи не скрывая.
Жаль, Войта рассчитывал посмотреть, можно ли, подкупив стражу, проникнуть в крепость и выйти оттуда. Понятно, среди бела дня, не таясь, да еще и под поручительство отца, помочь Глаголену бежать было невозможно.
Крепость не была тюрьмой, но для содержания пленных в ней имелось несколько камер с крепкими решетками на окнах. Бежать оттуда в самом деле возможным не представлялось: кроме непосредственной охраны возле двери, запертой на замок, нужно было пройти через десяток помещений, где всегда кто-нибудь да был, пересечь три широких двора, которые от и до просматривались со стен, миновать двое ворот, у которых стояла стража, и в довершение перейти мост через ров, который поднимался на ночь. Окно камеры выходило во двор, который тоже просматривался со стен. Легче было взять крепость приступом, чем тайно из нее бежать… Впрочем, Войта пока не отчаялся – собирался подумать о побеге чуть позже.
Глаголен был один в камере – его товарища по несчастью держали отдельно. Выглядел он неважно, но был вполне здоров, разве что слегка простужен.
– Ба, доктор Воен! – поприветствовал он Войту довольно бодро. – Не ожидал, что тебе удастся сюда пробраться!
– Это мой родной город, Глаголен. У отца нашлись связи в крепости. Как поживаете, кстати?
– Не очень хорошо. Готовлюсь достойно встретить свой конец. Был уверен, что чудотворы согласятся на выкуп, но, видно, Славлена разбогатела настолько, что кровь врага ценится здесь дороже золота. Садись, доктор Воен. Вот сюда, на солому. Или ты заглянул на минутку, попрощаться?
Ничего, кроме соломы на полу и ведра для нечистот, в камере не было.
– Признаться, мне не до шуток. Я осмотрелся тут немного… Бежать отсюда будет трудно.
– Бежать отсюда невозможно, – ответил Глаголен спокойно. – Но, знаешь, это хорошо, что ты пришел. Я не очень доверяю страже, а у меня есть бумага, которую я непременно хочу отправить в замок. И, думаю, на тебя в этом можно вполне положиться.
– Разумеется, я передам в замок бумагу…
– И сделаешь это как можно скорее. Дело в том, что в этой бумаге – моя последняя воля. Завещание мною давно составлено, с этим вопросов не возникнет. А тут… Я боюсь, твои собраться приложат все усилия, чтобы моя последняя воля не дошла до замка вовремя.
Глаголен подвинулся и откинул с пола солому, доставая сложенный вчетверо лист бумаги.
– Я не хотел, чтобы ты это читал, но лучше тебе ее прочесть, чтобы ты понимал, почему я тороплюсь, – добавил он, протягивая бумагу Войте.
Чтобы прочесть написанное, пришлось встать и подойти к окну – в камере было сумрачно. Войта недоумевал, откуда Глаголен взял бумагу и чернила, но чернил ему, по всей видимости, не дали – текст был нацарапан на бумаге углем. Под ним, кроме витиеватой подписи мрачуна, отпечатался его большой палец – что бы не осталось сомнений в подлинности. Три четверти письма как раз и посвящалось попыткам убедить адресата в его подлинности.
Последняя воля Глаголена выражалась одной строкой: немедля доставить в Славлену семью доктора Воена живыми и здоровыми.
– Глаголен, подписать эту бумагу все равно что подписать себе смертный приговор. Вы это понимаете?
– Доктор Воен, ты дурак. Мой смертный приговор давно подписан. Как бы я ни поступил, как бы ты ни поступил – все однозначно закончится моей смертью.
– Я надеялся на обмен. Не все чудотворы в Славлене столь бессердечны, чтобы убивать детей ради политических амбиций.
– Смею надеяться, что это так. Но не эти чудотворы принимают решения. И дело вовсе не в политических амбициях, хотя громкое судебное дело играет чудотворам на руку.
– Я понимаю, что дело в магнитодинамике… В том, что вы не позволите сделать ее однобоким разделом герметичного мистицизма, как вы однажды изволили выразиться.
– Ничего ты не понимаешь, доктор Воен… – Глаголен нарочито отвернулся к окну и снисходительно вздохнул.
Войта ждал, что мрачун все же объяснит, что хотел этим сказать, но тот все так же смотрел в окно и продолжать не намеревался.
– И все-таки я сначала попробую добиться обмена, – проворчал Войта.
– Ты можешь опоздать. Я не знаю, сколько времени в замке готовы ждать моего возвращения, но вряд ли там станут дожидаться известия о моей смерти.
– Десять дней. Они готовы ждать десять дней.
– А, так из замка уже прислали сюда свои требования?
– Да. Но, понятно, чудотворы не поспешили рассказать об этом даже мне… – Войта скрипнул зубами.
– Это логично, ты не находишь? – Глаголен наконец повернулся и глянул на Войту.
– Весьма, – кивнул тот.
– Логика не может иметь степеней сравнения, – усмехнулся мрачун. – Так зачем ты пришел? Я понял, мою бумагу ты считаешь поступком недальновидным, а потому вряд ли собирался просить меня спасти твоих детей ценой моей жизни. Тогда зачем? Выразить соболезнования? Сомневаюсь.
– Я пришел спросить, – Войта расправил плечи и посмотрел на Глаголена в упор.
– Спрашивай. Ты так редко о чем-то меня спрашиваешь, что, я подозреваю, ответ для тебя очень важен…
– Да. Важен. Я хочу спросить: почему в зале совета вы, Глаголен, не ударили по балкону, когда оттуда начали стрелять? Мне плевать, почему этого не сделали остальные мрачуны…
Глаголен снова вздохнул и поглядел в окно. Подумал о чем-то и, прежде чем ответить, все же повернулся к Войте.
– Я ударил по балкону еще до того, как первая стрела достигла цели, доктор Воен. И, уверяю тебя, так поступили многие мрачуны, присутствовавшие в зале. Когда за спиной щелкает тетива лука, успеваешь нанести удар прежде, чем подумаешь и оценишь опасность. На звук.
– И что, ни один удар не достиг цели? – не поверил Войта. И лишь договаривая фразу, сообразил, о чем ему только что сказал Глаголен.
– Я не хотел говорить тебе этого. Мне показалось, тебе будет больно это слышать.
– Едрена мышь… Вам это не показалось чудовищным?
– А не чудовищно расстрелять из лука гостей, ученых, прибывших на сессию университета с самыми мирными намереньями? Почему ты считаешь, что мрачуны могут совершать чудовищные поступки, а все остальные – нет?
– Ну… чудотворы враги мрачунам…
Глаголен презрительно поморщился:
– Это мечты чудотворов – надеяться, что мрачуны станут с ними враждовать. Мрачуны плевать хотели на чудотворов, они не враждуют с чудотворами, а смеются над ними! Да, кто-то из них готов запретить изучение магнитодинамики, кто-то готов снарядить поход на Славлену, чтобы поживиться, продавая пленных чудотворов. Но никому из мрачунов нет нужды убивать ученых из Славленской школы. Потому что это не смешно.
– Едрена мышь… – повторил Войта. Он мог бы и сам догадаться. Это было очевидно. С самого начала очевидно.
– Ничего не сказать тебе о письме из замка – не менее чудовищно, ты не находишь? Разумеется, мой воевода тоже чудовище и приведет угрозу в исполнение, но у него есть резон: во-первых, он пытается спасти мне жизнь, во-вторых, если он не выполнит угрозу, никто никогда больше его угроз всерьез рассматривать не станет. Но убьют меня не за эту догадку: то, что с балкона по чудотворам стреляли чудотворы догадались все мрачуны, удары которых почему-то не достигли цели.
– Об этом надо рассказать всем, – Войта вскинул голову.
– Не говори глупостей. Тот же Достославлен объявит, что мрачуны воспользовались услугами наемников-чудотворов. Но даже не это главное – главное, никто в это не захочет поверить. Здесь, в Славлене, людям очень нравится считать виноватыми мрачунов. Праведный гнев – упоительное чувство, ты не находишь?
– Не вижу ничего упоительного в праведном гневе, – проворчал Войта.
– Не путай праведный гнев с бессильной злостью. Когда есть возможность отомстить – это упоительно.
– Значит, вас убьют, чтобы насладиться местью?
– Нет. Видишь ли, на меня напали ближе к утру. А я был так потрясен твоим уходом, что непременно хотел представить тебе доказательства виновности чудотворов…
– Мне показалось, или вы вообще не собирались мне об этом говорить? – кисло усмехнулся Войта.
– Говорить об этом сейчас совершенно бессмысленно, это ничего не меняет. А тогда я собирался встретить тебя на выезде из Храста и изменить твое решение. Согласись, оно того стоило.
– Я ждал этого. И удивился, когда не встретил вас у северных ворот.
– Да, так вот я, разумеется, отказался от светового представления. К чести научного сообщества, мой отказ приняли с пониманием. Даже ректор высказался против увеселений после произошедшего… И, как только официальная часть приема была закончена, я присоединился к страже, пытавшейся найти стрелявших. Стражники как раз осматривали тела двух убитых во дворе чудотворов. Их не застрелили, как чудотворов в зале, а перерезали им глотки. Должно быть, они пытались задержать стрелков. Поскольку я серьезно занимался герметичной антропософией и неплохо знаком со строением человеческого тела, мне сразу бросилась в глаза разница между двумя убитыми. И при ближайшем осмотре стало ясно, что один из убитых в самом деле был зарезан – именно его кровь залила лестницу и брусчатку перед ней. А второму сперва сломали шею и только потом перерезали горло, его сердце уже остановилось, когда ему нанесли ножевую рану – кровь не била из его горла фонтаном, а медленно стекала в аккуратную и небольшую лужицу. Я не слишком углубился в подробности? – Глаголен с усмешкой посмотрел на Войту.
– Вы намекаете, что я боюсь крови? Я не боюсь крови. И в обморок при виде крови, как девица, не падаю. Это было… другое.
– Хорошо, тогда я продолжу, – кивнул Глаголен, убрав обидную усмешку с лица. – И я подумал: зачем мертвецу перерезали горло? Опытный наемник в пылу сражения, может, и не отличит мертвого от живого, но не станет разить врага, который повержен – на это в бою нет времени. И мне пришло в голову, что мертвецу перерезали горло нарочно. Чтобы никто не заметил сломанной шеи. И никто бы ее и не заметил, если бы не я. Учитывая, что у мертвеца был сломан нос и повреждены глазные яблоки, я подозреваю, что он был убит ударом чудотвора. В лицо. Известно, что такой удар, нанесенный в полную силу, ломает шейные позвонки. Я прав?
– Разумеется. Любой наемник-чудотвор пользуется именно этим приемом, если к тому располагает ситуация. Впрочем, удар в грудь ломает грудную клетку и останавливает сердце. В грудь или в спину ударить проще, но если твой противник чудотвор, он успеет нанести ответный удар. При смертельном ударе в лицо ответного удара не бывает.
– Я так и думал. Кулаки убитого были сжаты, на левой руке у него не хватало двух пальцев, из чего я сделал вывод, что убитый когда-то участвовал в сражениях. Смутило меня только отсутствие доспеха на нем, но потом я вспомнил внезапное появление на тебе кожаной брони и догадался, что убитый – тот человек, который говорил с тобой на галерее.
– Трехпалый… Он был героем.
Глаголен покивал, изобразив понимание.
– Разжать ему кулаки было непросто, но я это сделал не напрасно. Должно быть, убийца ударил его в упор, и, подозреваю, что убитый не собирался бросаться на своего убийцу с ножом, а всего лишь ухватил его за грудки. Потому что у него в кулаке были зажаты две пуговицы, и пуговицы весьма примечательные. Мне дорого стоило их сохранить: когда меня обыскивали, я прятал их за щекой.
Глаголен распустил шнурок ладанки, висевшей у него на груди, выкатил на ладонь две крохотные пуговички и показал раскрытую ладонь Войте.
– Произведение искусства… На такие пуговицы наемник застегиваться не станет. Это с богатой тонкой, а не грубой мужской рубахи. На пуговицах оставались кусочки материи, белого батиста, но их мне сохранить не удалось. Вряд ли нечудотвор стал бы украшать пуговицы солнечными камнями…
– Я убью его! – Войта вскочил на ноги с грязной руганью. – Я задавлю эту гниду своими руками!
– Доктор Воен! – одернул его мрачун. – Я вижу, тебе известен хозяин этих пуговиц… Но не упустил ли ты кое-чего из моего рассказа?
– Что я такого упустил из вашего рассказа? – заорал Войта: вот только шуточек Глаголена как раз и не хватало!
– Ни в коей мере я не хочу задеть твое самолюбие, но не показалось ли тебе, что этот человек убил опытного воина, в полной мере владеющего ударом чудотвора?
– Потому что он подлец! Потому что только он может ответить ударом чудотвора лишь на то, что ему дали по зубам! А Трехпалый дал ему в зубы – тогда, в «Ржаной пампушке». За меня…
Глаголен прав. Войта безоружен против Достославлена. Он вообще безоружен. Беспомощен. Бессилен.
Он опустился обратно на солому рядом с Глаголеном. Скрипнул зубами.
– Хочешь, я принесу тебе извинения за то, что мои люди лишили тебя способности к удару? – вполне искренне спросил тот.
– На кой хрен мне ваши извинения? – проворчал Войта. – К тому же вы совершенно правы: упрямство – мудрость осла…
– А как поживает твоя магнитофорная махина? Ты можешь собрать ее здесь, в Славлене?
Войта поднял голову.
– Вы и про магнитофорную махину догадались?
– Ну разумеется. Я даже догадался, для чего ты с таким упорством над нею работал.
– Магнитофорная махина – полная ерунда. Поможет лишь увечным чудотворам вроде меня. Да и я нож могу метнуть дальше и точней…
– Не скажи. Ты, может, еще не понял, в чем ее ценность? Для чудотворов, разумеется. Она ведь не только мечет магнитные камни, она способна собирать и накапливать магнитный заряд. Конечно, накопленная энергия одного чудотвора – это малоинтересно, но я бы и ей нашел применение: для светового представления не требуется выгонять под стену десяток чудотворов, можно собрать их энергию заранее и быть уверенным, что ни один из них не заснет, не взбунтуется, не ослабеет настолько, что не сможет выйти в межмирье…
– Меньше всего я думал о ваших световых представлениях… Так вы считаете, что Достославлен выкрал вас именно из-за пуговиц?
– Он их искал. У меня в доме. Потому они и оказались со мной здесь, это вышло случайно. Однако не надейся, что у тебя получится его в чем-то обвинить – он назовет меня лгуном и скажет, что пуговицы просто потерял. Разумеется, записанные выводы университетской стражи для чудотворов тоже не доказательства.
– Я убью его… – простонал Войта. – Гнида, слизняк… Его и подлецом-то назвать противно, не дорос он до подлеца – он ничтожество!
– Я бы на твоем месте занялся чем-нибудь более плодотворным. Дельным. Например, приложил хоть немного усилий для спасения своей семьи.
– Едрена мышь, Глаголен! Вы считаете, я хочу избавиться от жены и детей?
– Конечно нет. Я даже думаю, что ты по-своему к ним привязан, хотя ничто в твоем поведении не выдает этой привязанности…
– Я заберу их из замка только для того, чтобы хорошенько выдрать этого малолетнего доносчика, который вздумал шпионить за родным отцом!
– Мой тебе совет: сам в замке не показывайся – не поверят.
– Глаголен, я не повезу в замок вашу последнюю волю. Пока не буду убежден, что другого пути нет.
– Ты хочешь из глупого упрямства погубить своих детей?
Дома его ждал Очен. И вид имел весьма решительный. Предложил выйти из дому, где никто им не помешает. И начал без обиняков, что показалось Войте странным.
– Поклянись, что не покинешь Славлену после того, что я тебе скажу.
– Я и не собирался покидать Славлену. Но чего ради я должен тебе в чем-то клясться?
– Если ты уедешь, я окажусь предателем. Предателем Славлены. Но если я тебе об этом не скажу, получится, что я предал друга.
– Знаешь что, ты выбери сначала, кого ты хочешь предать – друга или Славлену…
– Мне сейчас не до шуток. Мой отец друг твоего отца, а ты спас мне жизнь в Храсте – но дело не в этом. Если бы у меня не было дочери, я бы никогда не пошел на это. Теперь я знаю, что такое быть отцом. Ты, наверное, еще не видел Дивну, мою маленькую девочку – я раньше считал, что такого чудесного ребенка нет больше ни у кого. Но мне объяснили, что любой отец считает так же…
Войта вовсе не считал своих детей такими уж расчудесными и сладких соплей, в отличие от Очена, обычно не распускал. Он знал, что имеет некоторые обязательства перед женой и детьми, но частенько об этих обязательствах забывал.
– Я узнал, что из замка твоего хозяина сегодня привезли письмо. Если твой хозяин через десять дней не вернется в замок живым и здоровым, твоих детей убьют. Было принято решение не говорить тебе об этом. Вообще никому не говорить.
Едрена мышь…
– А тебе об этом рассказали как заслуживающему доверия?
– Я… подслушал этот разговор. Случайно. Ну или почти случайно.
– И кто принимал решение? – Войта вдохнул поглубже, стараясь сохранить спокойствие.
– Ректорат школы.
– И твой добрый трогательный друг Драго Достославлен?
– Это предложил не он. Он даже высказал сомнение… Понимаешь, все решили, что если твои дети погибнут, ты возненавидишь мрачунов.
– А то, что я после этого могу возненавидеть чудотворов, никому в голову не пришло? – сохранять спокойствие не удавалось.
– Предполагалось, что ты не узнаешь о письме… Но я решил… Как бы твой хозяин ни был виновен, его смерть не стоит жизни троих детей. Я представил на их месте свою Дивну. И понял, что так поступать нельзя, это не жестоко даже, это нечто гораздо более худшее, чем жестокость.
– Я убью их всех… – Войта стиснул кулаки и шагнул к калитке, но Очен ухватил его за плечо.
– Погоди. Тебя схватят. Убивать не станут – ты в самом деле нужен нам. Но ты ничего этим не добьешься, только хуже сделаешь…
Войта потрогал шишку на затылке и вспомнил вдруг, что все они – ректорат – чудотворы… И каждый из них может убить его одним ударом. Победить одним ударом, уложить на лопатки. А упрямство – мудрость осла…
Удар чудотвора не имеет ничего общего с электрическими силами. Его нельзя описать и с точки зрения механики – он лишь похож на механический. Будто воздух становится магнитным камнем. И мрачуны, и примитивные твари, вроде гадов или мошек, выпивают его энергию, от него нельзя защититься – только встать под прикрытие мрачуна. Или многоглавого змея, мысли которого читает Очен. Или под защитное поле магнитофорной махины, оставленной в замке…
Ощущение бессилия, беспомощности, одиночества было, пожалуй, сильней, чем в первые месяцы плена, и сравниться могло только с отчаяньем, которое Войта испытал, потеряв способность к удару. Он чужой здесь, в родном городе. Он нужен Славлене, лишь как драгоценный трофей, и никому нет до него никакого дела. А впрочем…
Понятно, мать всегда встанет на его сторону, какую бы подлость или предательство он ни совершил. Но отец? Братья?
В юности Войта считал отца твердолобым и недалеким человеком, но теперь, когда имел полное право на такое мнение – благодаря не ученым званиям, а исключительно умению думать – он, напротив, с гораздо большим уважением стал относиться к отцовскому опыту, к его простой житейской мудрости. Чтобы там ни было, а мнение отца Войту волновало гораздо больше мнения Айды Очена и даже больше, чем мнение Трехпалого. Кроме того, с годами он в полной мере оценил, что «великого ученого» из него сделал в первую очередь отец, а уже потом Глаголен.
Признаться, он долго не решался заговорить с отцом. Но больше в Славлене не нашлось бы ни одного человека, который стал бы его слушать. И, пожалуй, не ради мудрого совета Войта решился на этот разговор – он будто бы хотел заранее оправдаться за то, что собирался сделать.
Если лет двадцать назад Войте сказали бы, что он боится отца, он бы кинулся на обидчика с кулаками. Наверное, потому, что в самом деле всегда отца боялся, но не желал признаваться в этом прежде всего самому себе – и ежедневно самому себе доказывал собственное бесстрашие. А теперь отчетливо понял, что боится отца. Сильней, чем боялся выступить на сессии Северского университета. Теперь у него так же пересыхало во рту и так же подгибались колени. И если на кафедру его силком вытолкал Глаголен, то теперь некому было хорошенько врезать Войте промеж лопаток, чтобы он начал, наконец, пресловутый разговор. Пока его не посетила спасительная мысль: теперь у него есть железное оправдание не желать смерти Глаголену, понятное каждому, даже самому бесчувственному или слабоумному.
Мать возилась с коровой в хлеву, отец в саду мазал известью комели яблонь – чтобы зимой их не грызли зайцы. Войта понаблюдал за ним издали, и только потом, набравшись решимости, подошел скорым шагом.
– Пойдем в дом, надо поговорить.
Отец ничего не сказал, молча поставил ведро с известкой на землю и отряхнул руки.
Войта начал вовсе не с того, с чего надо было начинать, когда они уселись за стол друг напротив друга.
– Один из мрачунов, которого сегодня в клетке возили по городу – тот самый человек, в замке которого я жил, который сделал меня доктором математики, выделил мне ренту, платит за обучение моих сыновей, твоих внуков…
Отец поднял на Войту взгляд – не испуганный пока, не настороженный, не осуждающий. Удивленный, пожалуй. И вздохнул, покачав головой:
– Значит, твой благодетель…
Войта слишком долго сдерживал гнев перед ректором и начальником стражи, чтобы и от отца стерпеть то же оскорбление: вскипел (так, что щекам стало горячо до боли) и изо всех сил жахнул кулаком по столу:
– Едрена мышь! Чтобы я этого слова не слышал!
И вместо того чтобы напомнить, кто здесь кому должен указывать, отец смешался и даже, пожалуй, оробел – выставил вперед ладони, будто защищаясь, и примирительно пробормотал:
– Ну извини, извини…
Выплеснув гнев, Войта понял, что погорячился, и поспешил пояснить:
– Доктор Глаголен – мой друг, наставник, а не благодетель.
– Хорошо, – кивнул отец. – Пусть будет наставник. Но если он убил чудотворов из школы, можно ли принимать его… хм… его помощь? Не осквернит ли это память убитых?
Однако! Отец не посмел утверждать – высказал предположение…
– Глаголен не имеет никакого отношения к убийству чудотворов, можешь мне поверить. Если хочешь – я в этом поклянусь. Он козел отпущения, богатый и влиятельный. Сперва с него собирались содрать выкуп, а потом узнали, что его знания в магнитодинамике угрожают Славлене, и решили казнить. Но дело не в том…
– Ладна? Дети?.. – догадался отец и прижал руку ко рту.
– Матери не говори. Очен только что рассказал: мне решили не сообщать, что, в случае казни Глаголена, в замке убьют мою семью. Ты понимаешь? Они договорились ничего мне не сообщать! Чтобы я возненавидел мрачунов! Будто у меня нет других причин их ненавидеть!
Отец замолчал, обдумывая сказанное.
– То есть, мрачуны готовы обменять этого Глаголена на твоих детей? И что, наши на такой обмен не согласились?
– Я думаю, мрачуны готовы заплатить и немалый выкуп в придачу к твоим внукам… Но «наши» даже обсуждать этого не стали. Понимаешь? Они просто решили ничего мне не говорить!
Отец задумался снова. Войте показалось даже, что у него на глазах выступили слезы – но отец сглотнул, и слез Войта больше не видел.
– Послушай, а если… ну… упасть в ноги… Попросить пощадить детушек?
– Кому в ноги, Глаголену? – поморщился Войта. – Не хочешь ли ты, старый хрен, сдохнуть, чтобы мои дети остались в живых?
– Да нет, не ему, конечно. Градоначальнику там. Или даже ректору школы… Если тебе зазорно, могу и я, спина не переломится.
Надо же! Войта никогда бы не подумал, что отец может упасть кому-то в ноги…
– Ректору в ноги я сегодня уже падал, – оскалился Войта. – И начальнику стражи еще. До градоначальника не дошел, но он мне ответит то же, что и ректор. Когда Очен мне рассказал о письме из замка, я думал не в ноги упасть, а глотку ректору порвать… Вовремя вспомнил, что он чудотвор…
– Да и что, что чудотвор! – Похоже, отцу тоже больше нравилась мысль порвать ректору глотку, а не упасть ему в ноги…
– Бать, я же… Он меня одним ударом может убить… – Войта потупился.
– И ты поэтому испугался? – возмутился было отец, но вовремя одумался. – Я не то, конечно, хотел сказать… Сынок, ты… Ты не очень-то расстраивайся из-за этого. Все знают, что удара можно лишить только сильного человека, бесстрашного. Слабак или хитрец раньше сдастся. Ну хочешь, вместе к нему пойдем, а?
– Зачем? Шею ему свернуть? Не поможет!
– Нет, но… Просить-то можно по-разному. Я давно заметил, что человеку с арбалетом в руках в смиренных просьбах отказывают реже, чем человеку без арбалета…
– Не поможет…
– Знаешь, если моим товарищам рассказать об этом, никто в стороне не останется. А если в городе об этом узнают, твоего ректора на куски порвут.
– Бать, они скажут, что никакого письма не было, тебя убьют, а меня посадят на цепь в какой-нибудь школьной лаборатории. Скажи мне лучше, нет ли у тебя знакомых из стражи в крепости?
– Побег своему… хм… наставнику думаешь устроить?
– Нет. Мне нужно с ним поговорить. Верней… мне нужно получить ответ на один вопрос.
– Ну, для такого дела, может, и есть… – отец пожал плечами. – Но будет ли от этого толк?
– Толку от этого будет не много. Но я должен знать. Для себя должен знать… Понимаешь, когда стреляли в чудотворов, никто из мрачунов не ударил по стрелкам на балконе. Никто. Ни один. Я хотел спросить: почему? Не может быть, чтобы все до единого мрачуны были в заговоре. Глаголен точно не был. Я бы знал, понимаешь? Он должен был оглянуться на звук выстрела еще до того, как первая стрела попала в Литипу-стерка. И ударить.
– Может, мрачуны устроены не так? Удар мрачуна может убить человека, лишить разума, но ведь не мрачунов берут в наемники, а чудотворов. Может, они не привыкли отвечать ударом на выстрел?
Надо же, отцу не пришло в голову, что все мрачуны сговорились убить приехавших на сессию чудотворов… Может, он прав – мрачуны просто не привыкли защищаться ударом? Глаголен никогда не воевал, у него для этого есть обученная стража. Да и прочие мрачуны в зале совета на воинов походили очень мало.
Однако трость в руках Глаголена была опасней, чем палица в руках опытного наемника…