– Доктор Глаголен – величайший ум Обитаемого мира, – убеждал Войта ректора школы экстатических практик. – Мои работы по магнитодинамике опираются на его научные труды.
– И что? – ректор Йерген наклонил голову на бок, будто говорил с наивным ребенком.
– Вы же ученый, а не политик. Неужели вы не понимаете, насколько недальновидно уничтожить ученого ради политических амбиций?
– Ты считаешь, что справедливое возмездие за смерть твоих соратников, тоже, между прочим, подающих надежды ученых – это удовлетворение политических амбиций?
– Вы сами верите в то, что говорите? Очевидно, привезенные Достославленом мрачуны не имеют никакого отношения к убийству чудотворов.
– Доктор Глаголен еще вчера дал признательные показания о своем участие в заговоре, – ректор удовлетворенно осклабился.
Войта растерялся на секунду, но потом сообразил, что мудростью осла Глаголен никогда не отличался, а получение от него признания было лишь вопросом времени.
– Чего стоят признания под угрозой пыток? Я могу засвидетельствовать, что ни в каком заговоре Глаголен не участвовал. Ему это не требовалось.
– Войта, я ценю тебя и понимаю, насколько ты нужен Славлене. Но есть принципы, которые стоят выше практической пользы…
– Принципы? Пока я видел только беспринципность. Глаголен может сделать магнитодинамику всеобщей наукой, несмотря на запреты мрачунов. Ему хватит на это сил и средств. Он может обесценить способности чудотворов, выдвинув альтернативой природный магнетизм. Вот поэтому Достославлен привез его сюда, а вовсе не ради справедливого возмездия и ваших сучьих принципов!
Только выпалив все это единым духом, Войта понял, как сильно только что Глаголену навредил.
– А ты не думал, что Достославлен прав? – ректор Йерген прищурился и смерил Войту взглядом.
– Значит, речь все же идет о практической пользе, а не о принципах вовсе?
– Какая разница? Я ведь пекусь не о собственном богатстве, не о пользе лично для себя. Разве ты не готов был положить жизнь за Славлену?
– Положить жизнь и совершить подлость – не одно и то же, – проворчал Войта.
– А разве мрачуны не подлость совершили, расстреляв чудотворов, прибывших к ним поделиться знаниями? Войта, я понимаю твое желание помочь своему благодетелю. Это нормальное желание честного человека с развитым чувством долга. Но разве долг перед Славленой, перед чудотворами не превыше этого? Не овладев искусством обмана, мы никогда не победим мрачунов. Против обмана можно действовать только обманом, против подлости – подлостью…
Благодетелю? Войта с трудом сдержал желание затолкать это слово ректору в глотку и вышел вон, не дослушав его тирады об овладении искусством обмана.
Благодетелю! Войта прокатил желваки по скулам. Никогда он не считал Глаголена благодетелем. И вовсе не «развитое чувство долга» им двигало. Дело даже не в совместной работе, не в уважении к научным трудам – Глаголен стал ему другом и вел себя как друг, наставник, а не благодетель или покровитель.
Разговор с начальником стражи вышел еще хуже – тот сначала спросил, почему в зале совета убили всех чудотворов, кроме Войты, а потом пригрозил, что Войта запросто составит компанию пленным мрачунам, если и дальше будет «мутить воду». И добавил, что Войта на свободе милостью ректора школы чудотворов и только из-за важности своих научных изысканий для Славлены.
Войта искренне считал, что перешагнул через себя, опустившись до унизительных уговоров – после зрелых размышлений он решил, что ради спасения жизни Глаголена готов засунуть свой гонор куда-подальше. Не помогло…
На беду, выходя из сторожевой башни, Войта лицом к лицу столкнулся со Достославленом. И, конечно, не удержался: ухватил того за воротник, приложил затылком к дверному косяку и хотел врезать раз-другой по морде, но Достославлен, как и в прошлый раз, не погнушался – ответил ударом, в упор, в горло. Не сильно ударил, иначе бы убил, но Войта отлетел на мостовую, и, еще падая, ощутил щелчок в шейном позвонке, похожий на электрический разряд – и ослепительную боль. Голова от удара о брусчатку должна была расколоться, как тыква, вдохнуть Войта не мог – сильно мешал кадык.
Подбежал один из стражников, стоявших у ворот. Удивленно посмотрел на обоих и спросил:
– Вы чего, ребята? Пьяные, что ли?
Будто электрический разряд… Войта еще ни разу толком не вдохнул, еще задыхался и кашлял, держась за горло, но в больной голове уже щелкали злые и упрямые мысли: электрический элемент, не выключенный Глаголеном, который Войта имел неосторожность замкнуть собственным телом… Сравнил электрический удар с ударом чудотвора… Магнитофорная махина, совсем немного недоработанная…
– Убью… – выговорил Войта сквозь зубы.
– Чего? – переспросил стражник.
– Убью эту тварь!
– Да ладно тебе… Ну, повздорили, ну, подрались… С кем не бывает? Чего сразу убивать-то?
– Я его убью не сразу. Я его сперва помучаю… – оскалился Войта.
Из городской управы сразу отправились в трактир, где в этот вечер собралось множество чудотворов из школы, включая их с Оченом однокашников. Конечно, всех интересовало убийство в Храсте, за которым померкло возвращение Войты в Славлену. Кто-то из молодых и пьяных попытался обвинить Войту в предательстве, но за него немедленно вступился Достославлен, что было особенно противно. Войта напился совершенно пьяным и плохо помнил воинственные и пылкие речи, предрекавшие скорый конец власти мрачунов. Много говорили и о движении объединения, но в чем оно состоит, Войта так и не понял. Достославлен снова читал свои бездарные стихи, над которыми ученые беззлобно подсмеивались.
Когда пришло время идти домой (а было это далеко за полночь), Войта плохо стоял на ногах, Очен тоже был не в меру пьян, и Достославлен вызвался проводить их до дома. Они, как в бытность школярами, распевали песни и несли околесицу, над которой хохотали до слез. Свежий ветер с Лудоны немного проветрил Войте голову, и, когда Очен был передан жене с рук на руки, Войта слегка протрезвел. Достославлен остановил его перед воротами и взял за плечо.
– У нас не было времени поговорить наедине. Я должен сказать тебе. Ты чудотвор, Войта, ты нужен Славлене, ты великий ученый и твои труды послужат укреплению нашей власти. Но если бы ты знал, чего мне стоило заткнуть рты тем, кто считал тебя предателем, заслуживающим если не смерти, то презрения!
– Я не просил тебя затыкать им рты, – поморщился Войта.
– За тебя поручились не только мы с Оченом, но и ректор Йерген. Смотри, оправдай его доверие! Докажи, что ты предан Славлене!
– Пошел ты… – фыркнул Войта, оттолкнул Достославлена и направился домой.
Наутро Войта хотел пойти в свой дом, посмотреть, насколько он запущен, можно ли в доме жить, а в лаборатории работать. Лаборатория волновала его больше всего остального, подготовка же к работе вместо работы выводила Войту из себя.
Оба родителя собирались поглазеть на пленных мрачунов, которых на телеге повезут вокруг крепости, для чего заранее запасались гнилыми овощами и мочеными яблоками. Гнилых овощей нашлось немного, зато яблок в тот год было хоть отбавляй. Понятно, славленцы закидали бы мрачунов камнями с гораздо большей радостью, но камни бросать запретили несколько раз оглашенным предписанием. Это же предписание рекомендовало нечудотворам не приближаться к мрачунам, способным поразить нечудотвора энергетическим ударом. Всем уже было известно, что именно эти мрачуны готовили убийство славленских ученых – родители, например, поверили в это безоговорочно.
На предложение отца пойти вместе с ними Войта ответил, что за последние пять лет вдоволь насмотрелся на мрачунов, а моченые яблоки – немного не то оружие, которое ему пристало использовать. Он не стал говорить отцу, что пленные мрачуны лишь козлы отпущения, в любом случае, они были мрачунами и ненавидели их здесь независимо от степени их личной вины, а только за принадлежность к клану. Так же как в Храсте презирали чудотворов.
Дом Войты стоял неподалеку от отцовского, нужно было лишь перейти мост через Сажицу, но именно через этот мост ему навстречу и двигалась шумная процессия, чтобы, перебравшись через ров, вернуться в крепость. Толпа выла злобно и радостно, мрачунов не только спрятали в крепкую клетку, но и окружили вооруженной стражей, не подпускавшей людей близко к телеге (иначе бы и клетка мрачунов не спасла). Широкие поручни моста облепили ребятишки, заранее заняв место повыше, перед мостом процессию ждали те, кто не успел присоединиться к ней раньше, и сужение пути давало им возможность увидеть мрачунов в непосредственной близости.
Войта не ощущал такого желания и с тоской думал, что простоит на этом месте не меньше четверти часа, пока все желающие сопроводить мрачунов до крепости просочатся через мост. Стражники расчищали себе дорогу криками и угрожающими выпадами пик, конный глашатай, уже слегка охрипший, кричал о подлом убийстве чудотворов, возница пощелкивал кнутом не только по спине лошади, но и по сторонам, осаживая тех, кто пробился к телеге сквозь заслон стражи.
Одним из мрачунов в клетке был Глаголен. В дорогом тонком исподнем (сплошь перепачканном гнилыми овощами, мочеными яблоками и кровью) и босиком. Ошейник с короткой цепью не позволял ему сесть или хотя бы отвернуться. На груди у него вместо дорогого медальона на золотой цепочке висела тряпичная ладанка на кожаном шнурке. Видимо, не все овощи были достаточно гнилыми, а не все яблоки – мочеными, потому что лицо Глаголена заплывало синяками, а из рассеченной брови, из носа и распухших губ текла кровь. Впрочем, взгляд его оставался гордым, спокойным и даже равнодушным, как и положено взгляду человека знатного происхождения. Вторым мрачуном был подхалим хищного ректора, выглядевший не лучше Глаголена, но гордого взгляда сохранить не сумевший.
Сначала Войта остолбенел и раскрыл рот, ощущая слабость в коленях. Потом задохнулся и хватал воздух ртом, сжимая и разжимая кулаки. В этот миг на него и обратился гордый взгляд Глаголена – шевельнулись удивленно брови, и разбитые губы тронула невеселая усмешка.
Войта, не подумав, для чего это делает, рванулся к телеге через заслон стражи, но в первый раз его подвинули назад довольно мягко, а на второй – толкнули древком пики в грудь, едва не уронив под ноги толпе. Не только бесполезно – бессмысленно было предпринимать третью попытку, но упорства Войте хватало с лихвой, потому он крепко получил по зубам и таки растянулся на дороге. Только по счастливой случайности никто на него не наступил. Глаголен следил за ним чуть прищуренными глазами, будто напоминая: упрямство – мудрость осла.
Телега проехала вперед, мимо Войты, за нею с улюлюканьем торопилась толпа, наверстывая потерянное на мосту время. Войта сел и обхватил колени руками, глядя вслед процессии, – наверное, следовало подумать, прежде чем что-то предпринимать.
– Доктор Воен! – покрякивал отец за столом. – А? Старая? Доктор Воен! Как звучит-то! Я говорил, что мой сын всем ученым мрачунам утрет нос! И Очены теперь пусть перед нами не гордятся, их Айда, небось, только магистр.
Слушая отца, Войта постепенно отбрасывал сомнения и даже сожаления о недоделанной магнитофорной махине.
– Вот как, оказывается, все было-то! – разъяснял отец, видимо, матери. – Богатый мрачун даже землю Войте пожаловал за научные труды! А они чего нам наплели, а? Гордиться надо, что славленский парень, чудотвор, в большие ученые вышел, прославил и Славлену, и школу чудотворов на всю Северскую землю, что даже мрачуны за ним заслуги признали!
И с решением вернуться отец тоже был согласен. Слух об убийстве чудотворов в Храсте взбудоражил Славлену, поговаривали даже о войне, но тут отец, вояка опытный, только махнул рукой:
– Какая война? Разговоры одни. Чтобы идти на Храст, надо армию иметь, а не гарнизон. Вот сорок лет назад натанцы Храст осаждали, и что? Семидесятитысячное войско, пять тыщ конницы, две тыщи чудотворов – и все коту под хвост! Как зима пришла, зады им приморозила, так и покатились в свою Натанию. По дороге больше людей потеряли, чем при осаде.
Мать же интересовалась здоровьем внуков, и особенно расспрашивала о Румяне – любимой младшей внучке. Войта о дочери ничего толком сказать не мог, кроме того, что Глаголен приставил к ней воспитательницу из Годдендропа, обучавшую ее хорошим манерам, домоводству, вышиванию и музыке. Мать всплескивала руками и восхищалась:
– Ах, моя заюшка! Как знатная госпожа будет! Как царевна!
– Не будет, – разочаровал ее Войта. – Ладна и дети вернутся в Славлену.
– Послушай, – заволновался вдруг отец, – а этот твой богатый мрачун не причинит Ладне и детям вреда? Ну, тебе в отместку? За то что ты ушел? Не станет тебе через них угрожать?
– Нет, не станет.
В этом Войта был совершенно уверен.
А вскоре после обеда явился нарочный из городской управы и сообщил, что Войту просят к градоначальнику – рассказать о подлом убийстве чудотворов в зале совета, ведь он оказался единственным, кто видел это своими глазами. Очена, Достославлена и чудотворов из «Ржаной пампушки», бежавших в Славлену, позвали тоже.
У градоначальника собралась не только вся городская верхушка, но и ректорат школы экстатических практик – всего человек двадцать, не меньше.
Достославлен произнес пылкую речь о подлости мрачунов.
Войту не расспрашивали о его судьбе и не намекали на подозрения в предательстве, будто его возвращение в Славлену само собой разумелось. Ученые из школы задали несколько вопросов о магнитодинамике, но не напирали на ее герметичность, хотя по вопросам было ясно, насколько труды Войты ценны для чудотворов – не только Глаголен понимал, что магнитодинамика это ключи для овладения миром.
Начальник городской стражи после рассказа Войты сразу насторожился и даже переспросил:
– И никто из мрачунов не ударил по стрелкам?
– Ни один, – кивнул Войта.
– Это странно.
– Что же в этом странного? – удивился градоначальник.
– Представьте, если сейчас в этом зале неожиданно начнется стрельба из лука, что сделаете вы сами, прежде чем лечь на пол?
Войта оглядел полутемную комнату, поименованную «залом» – пятнадцать на двадцать локтей, стрелок бы и лука поднять не успел…
– Ну да, – улыбнулся градоначальник. – Я, конечно, сначала ударю в стрелка.
– Только для самозащиты, – закончил за него начальник стражи. – Может, кто-нибудь из присутствующих и растеряется, но, мне кажется, половина из нас сначала нанесет удар, и только потом задумается. Мрачуны ничем от нас не отличаются, а в зале совета было множество мрачунов. И никто из них по стрелкам не ударил.
– Потому что мрачуны знали об убийстве заранее! – торжественно заключил Достославлен. – У них не было причин опасаться за свои жизни!
А Войта подумал, что мрачунов в зале было слишком много, чтобы все они состояли в заговоре.
Видно, за сутки Достославлен успел хорошенько поразмыслить о том, как он нашел виноватых мрачунов, потому что рассказ его был по меньшей мере связным.
– Мой осведомитель из дома ректора Северского университета передал мне разговор, который состоялся в этом доме после завершения пресловутого приема, поздней ночью. Господа мрачуны праздновали победу и радовались, как ловко сумели расправиться с выскочками из Славлены; говорили, что теперь представители школы экстатических практик не осмелятся выдвигать свои труды на соискание ученых степеней. У меня есть список мрачунов, присутствовавших при разговоре, их всего трое. Еще я записал имена упомянутых ими участников заговора. Разумеется, ни времени, ни сил на то, чтобы покарать всех негодяев, у меня не было. Но двоих мне удалось вытащить из теплых постелей и привезти сюда. Не без помощи отряда наемников-чудотворов, перешедших на нашу сторону после случившегося.
– А имена непосредственных исполнителей, стрелков, тебе неизвестны? – спросил начальник стражи.
– Нет, господа ученые мрачуны считали стрелков слишком мелкими сошками, чтобы помнить их имена. Но, очевидно, это тоже были мрачуны, так как только они неуязвимы для чудотворов. Я думаю, если мы допросим пленных мрачунов, они смогут припомнить имена непосредственных исполнителей. Тем более, один из пленных, по моим сведениям, как раз и занимался наймом стрелков.
Градоначальник кашлянул.
– Я слышал, оба мрачуна – довольно состоятельные люди, один из них – владелец замка и обширных земель. Возможно, с нашей стороны было бы правильней получить с них выкуп, Славлене нужны и деньги, и земли.
Достославлен вспыхнул праведным гневом.
– Они убили наших товарищей! Они совершили величайшую подлость в истории Обитаемого мира! И за это поплатятся лишь жалким выкупом?
– Ну, не величайшую, – усмехнулся градоначальник, – истории известны и убитые парламентеры, и отравленные на пирах миротворцы. Война – это искусство обмана. Резня в Видах была ничуть не меньшей подлостью, когда стерки призвали эланцев сложить оружие и побрататься, а ночью перерезали названных братьев, как овец.
– Но после резни в Видах Афран пошел на Стерцию войной! – воскликнул Достославлен.
– И проиграл ее, замечу… – пробормотал себе в усы начальник стражи.
– Мы, очевидно, на Храст войной не пойдем, – улыбнулся градоначальник Достославлену.
– Если в Славлене узнают о пленных мрачунах, выкупом они не отделаются, – заметил друг Литипы-стерка из школы экстатических практик. – Толпа разнесет тюремную башню крепости, если вы попробуете отпустить заговорщиков. Ни деньги, ни земли не стоят доверия горожан.
– Не лучше ли повернуть совершенное мрачунами нам на пользу? – вступил в разговор доктор Йерген, ректор школы экстатических практик. – Громкое судебное разбирательство принесет больше выгоды, нежели выкуп. Один отряд наемников уже перешел на нашу сторону, а сколько еще чудотворов не захочет служить мрачунам, когда узнает об их подлости? Огласка – вот наша главная цель.
Войта снова подумал о принципах беспринципности – холодные слова ректора Йергена прозвучали еще более цинично, чем пылкие речи Достославлена. Никто не потребовал никаких доказательств вины этих двоих мрачунов – всех вполне устроило голословное обвинение, как для получения выкупа, так и для судебного разбирательства. И понятно было, что обоим мрачунам лучше побыстрей сознаться в содеянном, чтобы избавиться от лишних мучений.
Ни Очен, ни Войта, ни, тем более, бежавшие из Храста чудотворы, не входили в городской совет, однако никто не попросил их выйти, чтобы принять важное стратегическое решение за закрытыми дверьми. И решение было принято: следующим утром показать пленных мрачунов толпе (лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать) и начать громкое разбирательство, разумеется с признанием мрачунов, заочными приговорами убийцам, оставшимся в Храсте, и требованиями выдать их Славлене (которые, очевидно, не будут выполнены).
С тех пор как Войта попал в замок Глаголена, путь в Славлену сильно изменился. Рыбацкая деревушка на берегу Лудоны, до которой из Храста можно было добраться проезжей дорогой, превратилась в значительный перевалочный пункт, забогатела на речных перевозках. И не лодчонки уже, а широкие лодьи на двадцать-тридцать гребцов везли товары в Славлену; разрослись постоялые дворы, процветали коноводчики, колесники, извозчики, кузнецы. Торговали здесь по-крупному, возами, а то и обозами – товарами не только с Северских земель, но и из Натана, Годдендропа, Вид и даже Афрана.
Через лес в Славлену теперь вел летник – весной и осенью непроезжий, а зимой ненужный – передвигались по льду Лудоны. По летнику и направилась часть наемников, забрав с собой всех лошадей отряда и двух плененных мрачунов, карета Достославлена осталась на одном из постоялых дворов, а повозку продали в три раза дешевле, чем купили в Храсте. Достославлен угостил всех, включая три десятка наемников, обедом в неплохом трактире и заплатил за путешествие на лодье, доверху груженой натанским льном.
Погода стояла хмурая, но сухая и безветренная, свинцово-серая вода Лудоны дышала не прохладой, а осенним холодом, тяжелая лодья шла против течения неспешно, скрипели весла и стучала колотушка, задавая ритм гребцам, по обоим берегам тянулся лес, лес и лес – Войту клонило в сон.
Наемники травили байки, две трети из которых Войта слышал еще от отца – менялись только города и имена. Достославлен прочел длиннющую оду собственного сочинения, в которой на все лады расхваливал славных парней – чудотворов. Войту едва не стошнило, а наемникам понравилось.
Он вспомнил – уже сквозь сон, – как его, пленного, везли из Славлены в Храст, на дне лодки, лицом вниз. Как всю дорогу, без устали и отчаянья, он пытался ослабить веревки на руках, как выходил в межмирье (лежа, да еще и уткнувшись лицом в днище, дело почти невозможное) и из последних сил собрал энергию, чтобы тут же выбросить ее одним ударом – бестолковым и бесполезным. Вспомнил, как на заднем дворе замка Глаголена грезил по ночам этим путем вверх по Лудоне, тупо и плотски, воображая себя то в утлой долбленке, то на шестивесельной славленской лодке, на которых отрядами ходили вниз по течению за товаром, то на корме такой вот большой лодьи – или даже на веслах… Этот путь всегда представлялся сладким, как бы труден ни был.
Ничего сладкого (кроме речей Достославлена) в этой сбывшейся грезе не ощущалось. Войта не боялся (или считал, что не боится) встречи с чудотворами Славлены. Думал об отце: обрадуется или, наоборот, как Юкша, встретит его подозрением в предательстве? О матери думал, но не сомневался, что она обрадуется.
Почему Глаголен не ждал его у северных ворот? Почему никого не послал, чтобы отыскать Войту до утра? Почему не ударил по стрелкам в зале совета?
Войта убеждал себя в том, что все складывается как должно: не придется терзаться муками совести, его научные труды нужны Славлене, и это придает жизни высший смысл. А труды Глаголена? Войта и так получил от него слишком много (в математике и механике, разумеется, а вовсе не материальными благами), надо поблагодарить за это Предвечного и не желать больше, чем отпущено судьбой. Юкша выведет семью из замка, они снова будут жить все вместе. А земельный надел можно продать – чтобы не иметь нужды в деньгах на оборудование лаборатории не хуже, чем замке Глаголена.
Жаль было недоделанной, недодуманной до конца магнитофорной махины. В Славлене доделывать ее нет смысла.
Наверное, все вокруг думали, что Войта спит – впрочем, иногда он в самом деле дремал. Наемники бросили байки и перешли к обсуждению размеров выкупа за пленных мрачунов, но Достославлен объявил вдруг, что именно эти мрачуны организовали убийство чудотворов в зале совета и должны предстать перед Славленским судом. Видимо, он это только что придумал – за десять часов трудно найти конкретных организаторов убийства. Наемники, искренне любящие деньги, подивились такому повороту событий, но не возразили. И выразили сожаление, что не убили негодяев сразу.
Кинуть двух мрачунов толпе на расправу? Если не считать откровенной нечистоплотности решения – обвинить невиновных, – много ли в этом смысла? Ничего дальновидного в решении Достославлена Войта не нашел – ненависть к мрачунам вообще использовать гораздо выгодней, чем обратить ее на двух конкретных мрачунов, которых толпа порвет на куски и будет считать убийство отмщенным.
Славлена изменилась тоже – раздалась вширь, поднялась выше, стала будто светлей, чище… Через Сажицу к посаду лег широкий каменный мост, прибавилось мощеных улиц – не только внутри крепости, но и в посаде. Причалы растянулись на всю длину крепостной стены, выходящей на Лудону, и захватили устье Сажицы; вдоль них теперь бежала широкая ровная дорога. Разрослись торговые ряды и гостиные дворы, появились богатые каменные дома, кабаки и трактиры всех мастей. Крепостную стену надстроили и вверх, и вширь, покрыли тесом башни и боевой ход, а жерла пушек в бойницах, направленных вниз по течению Лудоны, Войта заметил еще с лодьи.
Сойдя на причал, он растерялся было: куда пойти? Домой, где уже два года никто не живет? Где сыро, пыльно и холодно? К отцу, который обвинит его в предательстве? В школу, где никто не обрадуется его возвращению? Войта почувствовал себя чужим в чужой, изменившейся, новой для него Славлене.
Было позднее уже утро, ночью лодья стояла у берега – спали у костров.
– Пойдем? – спросил Очен, оглянувшись на Войту.
Тот кивнул, положившись на выбор Очена – пойдет ли тот в школу, домой ли (Очен все так же жил в отцовском доме, по соседству с родителями Войты).
Достославлен бурно руководил наемниками (собирался вести их к градоначальнику), выяснял, где ночевала часть отряда, ехавшая по летнику с лошадьми, где лошади и пленные мрачуны. Предложил Очену и Войте ужин в трактире возле школы – подробно рассказать товарищам о произошедшем в Храсте и похвастаться Войтой и его успехами на научном поприще.
Очен направился домой и по дороге увлеченно рассказывал о чудовищах Исподнего мира, гадах и росомахах. Войта его не слушал.
Деревенская улица, на которой он родился и вырос, крепкий отцовский дом не изменились совсем – даже сердце защемило. Каменные заборы с арками ворот поднимали здесь во времена строительства крепостных стен, тем же камнем обкладывали фундаменты. Вроде и за пределами крепости улица – а все равно часть крепости. Потом арки над воротами увил девичий виноград, теперь сильно разросшийся и расцвеченный яркими осенними красками. Войта всегда гордился, что его дом огорожен камнем с двух сторон, а дом Очена, например, только с одной. Зато у Очена было две арки – для ворот и калитки, – а забор, украшенный поясками и крытый тесом, поднимался выше всех на улице.
У уличного колодца, стоявшего напротив отцовского дома, как всегда судачили женщины, поставив на землю ведра – у кого-то полные, у кого-то еще пустые. Мимо с криками пронеслась ватага ребятишек, женщины грозили пальцами им вслед и кричали знакомое «вот я тебе». Войта не сразу разглядел мать, направлявшуюся к колодцу, и Очен его опередил.
– Тетушка Плавна! Поглядите-ка, кого я вам привез!
Мать медленно повернула голову, будто боялась увидеть что-нибудь не то, а потом уронила на землю оба ведра разом. Шагнула в сторону Войты, остановилась, пошатнувшись, шагнула снова… Он поспешил ей навстречу, испугавшись, что она споткнется и упадет.
А к колодцу с воем уже бежала мать Очена, за ней едва поспевала его жена – до Славлены дошел слух об убийстве чудотворов в Храсте.
Пожалуй, именно в объятьях матери Войта окончательно уверился, что рад возвращению в Славлену. А она, полив слезами его безрукавку, повернулась к дому и крикнула в раскрытую калитку:
– Дед! Дед, да оглянись же, наконец!
Отец, хоть и был стар, не одряхлел вовсе, не согнулся – и во дворе не на солнышке грелся, а тесал колья топором. И, увидев у калитки Войту, топора не выронил, а воткнул в колоду, приставил кол к стене, отряхнул зачем-то руки. Покусал губы, поглядел в небо… И выговорил, почему-то шепотом:
– Я знал. Я говорил им всем: кто угодно, только не Войта… Мой старший сын предателем стать не может…
Вспоминая отца, Войта почему-то забывал, что давно стал выше его ростом.
Храст покинули с рассветом, едва открылись городские ворота, в добротной крытой повозке. Войта ожидал погони, но ее не последовало.
Глаголен не может отпустить его просто так – как минимум попробует оправдаться, доказать свою непричастность к убийству чудотворов. Но даже если Глаголен ни в чем не виноват, Войта все равно не может вернуться в замок. В замок мрачуна. Жизнь в замке мрачуна стала бы настоящим предательством чудотворов. И, по-честному, стоило объяснить это Глаголену, но… Войта не хотел бы признаваться самому себе в том, что боится аргументов Глаголена. Боится, что старый мрачун убедит его вернуться в замок, пояснит всю несостоятельность его позиции.
Потому что Глаголену не понять чудотворов! Не понять, насколько обидно слышать высокомерные высказывания мрачунов о школе экстатических практик, насколько оскорбительно звучат их смешки за спиной. И как чудовищно было продолжать прием после убийства чудотворов! Глаголену не понять, что место Войты – в Славлене.
И то, что Глаголен так и не послал своих людей найти Войту (а найти его не составило бы особенного труда), то, что не ждал его у северных ворот, не попытался задержать, уговорить – это удивляло и даже в чем-то уязвляло.
В четверти лиги от города к повозке присоединилась карета Достославлена в сопровождении конного отряда из пятидесяти наемников-чудотворов, да еще и с двумя плененными мрачунами – достаточно богатыми, чтобы заплатить за себя неплохой выкуп. Достославлен раздувался от гордости – отряд он собрал за одну ночь, наемники бросили своих нанимателей и решили служить Славлене, и это благодаря красноречию Достославлена. Мрачуны не высовывались из кареты и попыток бежать не предпринимали. Войта едва сдерживал желание придушить «красноречивого» мерзавца, за то что использует смерть товарищей как риторический прием, средство убеждения – и не более.
– Драго Достославлен Северский по прозвищу Хитрозадый… – пробормотал Войта сквозь зубы, когда карета обогнала повозку.
– Ты напрасно его ненавидишь, – сказал Очен, сидевший рядом.
– Ненавижу? С чего ты взял? Я его презираю – ненависти он пока не заслужил.
– Ты просто его не знаешь, – улыбнулся Очен. – Драго – он совершенно беззащитный парень, наивный, смешной. Никто не относится всерьез к его пафосным речам и бездарным виршам, но потешаться над ними – это как смеяться над убогим. Его тщеславие – оно слишком бесхитростно, а потому трогательно. Он… он очень хочет всем понравится, быть полезным, быть своим, понимаешь?
– Нет, не понимаю.
– Он тайно мечтает о славе – только эта тайна написана у него на лбу. И он в самом деле ради Славлены готов отдать все, что имеет.
– Я пока вижу, что ты трясешься в повозке, а Достославлен едет в карете. Видимо, он только готов отдать все, но пока не отдал, – хмыкнул Войта.
– Достославлен богат, да. И это его смущает. Ты видел пуговицы на его рубашке? Он мог бы украсить их драгоценными камнями, тем более что работа ювелира стоила не меньше, чем мелкие диаманты, но он выбрал солнечные камни, желая подчеркнуть свою принадлежность к клану.
– По-моему, он подчеркнул только собственную кичливость и безвкусицу…
Очен продолжал, будто не услышал замечания Войты:
– Однако он вкладывает деньги не только в строительство и армию Славлены, но и в школу экстатических практик, в мои опыты в частности.
– Опыты по чтению мыслей чудовищ Исподнего мира, что ли?
– Не только. Я за последние годы сильно развил концепцию созерцания идей и… Мне удалось от мысленного проникновения через границу миров перейти к телесному проникновению. Это состояние экстаза в экстазе, сжатие сознания до уровня рептилии – для обретения способности гада к пересечению границы миров… Когда телом более управляют импульсы позвоночного столба…
– Это потрясающе, Очен, – оборвал его Войта. – Я не силен в метафизике, но, сдается мне, сжатие сознания до уровня рептилии Достославлену дается легче, чем другим.
– Ты неправ, он не так глуп, как кажется – у него есть поразительное внутреннее чутье. Он, я думаю, чем-то похож на многоглавого змея – способностью предвидеть будущее на много лет вперед.
– Ну да, я это и имею в виду – Достославлен думает позвоночником, а скорей всего – нижней его частью, – Войта поморщился. – Ты знаешь, что он вхож в самые высокие круги Северского научного сообщества?
– Богатство открывает множество дверей. Он женат на дочери одного из самых знатных мрачунов в Северских землях, ныне покойного.
– Его жена – мрачунья?!
– Она на нашей стороне.
– Знаешь, похоже, Достославлен и вправду обладает волшебным даром влезть без масла в любое отверстие… И пока я не вижу в нем ничего беззащитного и трогательного.
– Каким бы он ни был – он чудотвор, преданный Славлене целиком и полностью, – сказал Очен, пожимая плечами, и Войта усмотрел в этих словах камешек в свой огород.
Пришлось вытаскивать Очена из-под лестницы за руку и дальше тоже вести за руку, как ребенка. Войта не слишком хорошо запомнил дорогу к «Ржаной пампушке» по узким улочкам и дворикам университета, но глаза привыкли к темноте, и он сумел повторить путь, которым несколько дней назад прошел дважды. Кое-где на землю падал тусклый свет из слюдяных окон, в стороне дома Глаголена и других богатых домов брезжил свет поярче – наверное, от фонарей над дверьми. И впереди, в стороне северных ворот, тоже поднимался столб света – должно быть, привратная стража жгла факелы.
– Сорван и Трехпалый хотели задержать стрелков, – бормотал запыхавшийся Очен, – но их было слишком много. Меня они не заметили, я спрятался в тени…
– Как всегда, отсиделся в безопасном месте?
– Это были мрачуны, я бы все равно ничем не помог, – безо всякого раскаянья выдохнул Очен.
– Удобно: ничего не уметь, чтобы в случае чего не высовываться.
Нет, не факелы привратной стражи горели у северных ворот – Войта понял это за несколько кварталов оттуда, по стойкому запаху гари, тянувшемуся по улочкам. Догорал трактир «Ржаная пампушка», и водой его поливали только для того, чтобы огонь не перекинулся на соседний постоялый двор. Впрочем, огня уже не было – лишь полыхавшие жаром угли и тяжелые головни балок. Обломки черепицы появились под ногами шагов за пятьдесят до пожарища – сильно, видать, горело… К запаху гари примешивался стойкий запах горелого мяса.
На подходе к трактиру, освещенный мерцающим светом догоравших углей, раскинув руки лежал Весноватый с тремя стрелами в груди. Ближе к порогу, головой вперед валялось еще одно обгорелое тело – будто человек споткнулся и упал, выскочив за дверь. Войта посмотрел по сторонам – стреляли, должно быть, с надвратной башни. А может и от ворот, не таясь.
Ведра с водой по цепочке передавали от колодца на постоялом дворе, но уже без особенного рвения; вокруг, размахивая руками, туда-сюда сновал круглобокий человечек и призывал не бросать начатого, потому что «опять полыхнет». Наверное, это был хозяин постоялого двора.
Хозяин трактира и трое гостивших у него чудотворов остались в живых – обожженные, закутанные в тряпье, они сидели на земле, в дальнем углу постоялого двора. Снаружи обе двери трактира кто-то подпер клиньями, и когда полыхнуло – а вспыхнул деревянный трактир как факел – слишком долго выламывали тяжелые рамы окон. А когда выломали, наткнулись на стрелы из темноты. Спаслись те, кто уходил через заднюю дверь, до дворика стрелы не доставали, но и выбраться оттуда было непросто. И живых, не успевших выбраться, и убитых под окнами и в дверях, накрыла рухнувшая вскоре крыша.
Чудотворов в Храсте не жаловали, а потому снять комнату для погорельцев оказалось непросто. Деньги были только у Войты, но их вполне хватило бы и на съем постоялого двора целиком, однако хозяин заартачился, опасаясь, что и его подожгут, и, после долгих мытарств и уговоров, удалось снять единственную комнатушку на всех – одну из десятка над грязным кабаком, куда продажные девки водили своих возлюбленных. Комнатка кишела клопами, воняла мочой и портянками, и половину ее занимал широкий дощатый топчан, кой-как прикрытый засаленным тюфяком.
С рассветом, едва откроются ворота, собирались уехать, Войта договорился с перевозчиком – Очен даже на такую малость был неспособен. Впрочем, он кое-что понимал в мазях, а потому остался перевязывать обожженных товарищей.
Часа через полтора примерно их убежище нашел Драго Достославлен, разодетый в пух и прах, сияя пуговицами на рубашке, а потому выглядевший в грязной комнатенке странно и фальшиво. И так же фальшиво потрясавший кулаками.
– Мы отомстим! Подлость будет наказана! Мы не оставим здесь камня на камне!
– Здесь одних только студентов больше, чем жителей в Славлене, – заметил Войта. – Включая женщин и детей.
– Зато все они чудотворы! – воскликнул Достославлен.
– У мрачунов армия, деньги, пушки. И наемники – тоже чудотворы.
– Ничего! Теперь никто не усомнится в необходимости движения объединения, теперь чудотворы всего Обитаемого мира будут на нашей стороне! И армия Славлены скоро станет самой сильной армией не только в Северских землях!
Если бы слова эти не были так ненатурально выспренни, Войта мог бы с ними согласиться – в части того, что совершенное мрачунами толкнет чудотворов Обитаемого мира на сторону Славлены.
– И я знаю по меньшей мере одного чудотвора, которого эта подлость отвратила от службы мрачунам, – высокопарно продолжал Достославлен. – Но этот чудотвор стоит сотни других чудотворов! Войта Воен, я искренне рад, что ты теперь с нами.
Искренности в его голосе не ощущалось, и Войту перекосило. Хвала Предвечному, Достославлен вскоре ушел, оставив товарищам еды и вина, – видно, побрезговал ночевать в клоповнике.
Войта сидел на полу, под маленьким окошком, больше напоминавшем отдушину, и думал о той силе, что поднимает масло по фитилю и позволяет гореть язычку пламени, не касаясь поверхности масла в лампаде. Спать Войта не хотел – привык ложиться поздно, в соответствии привычкам мрачуна Глаголена. Масло воняло, лампада чадила – над огоньком поднималась струйка черного дыма и расплывалась в темноте. Почему, вопреки закону всемирного тяготения, масло поднимается по фитилю вверх?
Глаголен прав, жизнь конечна – и коротка. Ее не хватит, чтобы найти ответы на все вопросы. Глаголен прав – глупо самому искать ответы на все вопросы.
От тоски Войта по-собачьи свернулся в клубок на полу и попытался уснуть. Закрыл глаза, чтобы не видеть огонек на кончике фитиля. Спать от этого не захотелось. Это по мягкой постели тоска, по теплому флигелю, по обедам с переменой блюд и чистой купальне. Ерунда, в Славлене у него дом, пусть и без купальни. Вполне теплый и просторный. И перемены блюд за обедом Войта как правило не замечал – и ее отсутствия не заметит тоже.
И как клопы пролезают между полом и телом, прижатым к полу? На руке вспыхнула первая дорожка из волдырей, вскоре появилась вторая. Говорят, если не чесаться, то укусов и не заметишь, – врут.
Даже если Глаголен подслушал разговор на галерее, он бы все равно не успел так быстро организовать убийство и поджог. Глаголен, в отличие от Достославлена, не дурак, он всегда знал, чем Войта ответит на любое его слово. Так неужели он не догадался, что́ Войта сделает после убийства чудотворов в зале совета? Тогда почему не ударил в стрелков? Удар мрачуна отличается от удара чудотвора, но выведет из строя любого человека или другого мрачуна еще верней. Почему никто в зале не ударил в стрелков? Будто знали, что опасность никому, кроме чудотворов, не грозит. И Глаголен будто знал…
– Очен, а чего это ты вздумал изучать чудовищ Исподнего мира? – спросил Войта и сел, до крови царапая искусанные руки.
– Литипа привез из Вид дневники одного отшельника… – ответил Очен, почесываясь, – который прожил много лет рядом с логовом многоглавого змея. И… В общем, многоглавый змей обладает высшей мудростью. Он свободно проникает сквозь границу миров, видит прошлое, настоящее и будущее во всей полноте.
– Змей сам поведал об этом отшельнику? – усмехнулся Войта.
– Можно сказать и так, – Очен пожал плечами.
– А вдруг змей прихвастнул? Цену себе набивал…
– Ты не понимаешь. Концепция созерцания идей позволяет проникать мыслью в сознание змея…
– По-моему, это полная чушь. Метафизика. Ты хоть раз в жизни видел многоглавого змея?
– Да. И не один. В семи лигах от Славлены, в непроходимых болотах, есть место, где многоглавые змеи пересекают границу миров.
– Даже не знаю, сколько хлебного вина нужно выпить, чтобы увидеть многоглавого змея… – зевнул Войта. – И как? Тебе удалось проникнуть мыслью в его сознание?
– Разумеется, нет. Чтобы это стало возможным, нужны годы.
Войта покивал.
С этого дня Глаголен обращался к Войте не иначе, как «доктор Воен», и серьезность этого обращения звучала высшей степенью сарказма.
Войта, разумеется, не хотел идти на прием по случаю завершения сессии и за два часа до его начала снова попытался «отвертеться» от тяжкой обязанности, заявив об этом Глаголену.
– Доктор Воен, не надо плевать в лицо научному сообществу, это плохое начало. После этого приема ты можешь никогда больше не являться в Храст, но сегодня изволь предстать перед светлыми очами ректора – он собирается надеть на тебя докторскую тогу.
– А можно уйти сразу после того, как на меня эту тогу наденут?
– Вообще-то нежелательно. Но я, так и быть, скажу, что ты готовишься к световому представлению. Если, конечно, ты не хочешь хорошенько поужинать.
– Я замечательно поужинаю в любом трактире. Я могу вообще не ужинать. Едрена мышь, Глаголен, на меня опять будут смотреть как на говорящую собаку!
– Не без этого, – ответил мрачун без тени иронии. – Тебя это смущает?
– Меня это выводит из себя.
– Прими к сведению: у меня здесь много врагов. И, не осмеливаясь выступать против меня, по крайней мере в открытую, они воспользуются возможностью уязвить меня через тебя. Замечу, что мордобой, поножовщина и прочие способы выяснить отношения, принятые в твоем кругу, здесь вызовут недоумение. Тут в цене словесные поединки и подковёрные игры.
– Я не силен в подковёрных играх.
– Зато без словесных поединков ты не можешь обойтись и минуты.
– Отчего же? Я, например, никогда не спорю с женой, – усмехнулся Войта.
– Это жена никогда с тобой не спорит. Но я рад, что отточенным на мне остроумием ты не пользуешься против женщин и детей.
Да, на него смотрели как на говорящую собаку. Иногда шептались за спиной, иногда хихикали, а иногда, переглянувшись, провожали взрывами хохота. Войта порывался обернуться, но его останавливало присутствие Глаголена. Пока тот не проворчал вполголоса:
– Не понимаю, как тебе хватает сил сносить столь оскорбительное к себе отношение…
– Вы же сказали, что мордобой здесь не в чести, – пожал плечами Войта.
Глаголен лишь закатил глаза и выругался одними губами.
В зале совета сияли сотни, а то и тысячи свечей, полированный базальт пола матовым черным зеркалом удваивал их число – и все равно зал казался мрачным и полутемным. Два ряда блестящих черных колонн упирались в далекий сводчатый потолок, ниши в стенах хранили глубокие тени, тени собирались в тонкой резьбе выступов, карнизов и капителей, и выяснению отношений со здешней публикой Войта предпочитал размышления о свойстве черного камня скрадывать свет. Над парадной дверью нависал узкий балкон с витиеватым кованым ограждением, подтверждая это свойство как нельзя лучше.
Сотни ученых мужей праздно шатались по всему залу, чопорно приветствовали друг друга, собирались в группы, вели разговоры, иногда громкие и горячие, иногда – глухие и скрытные. Глаголен, направляясь вглубь зала, раскланивался с равными и кивал в ответ на приветствия остальным.
Сзади раздалось издевательское:
– Интересно, сколько нынче стоит чудотвор с ученой степенью? Я бы купил парочку…
Шутка понравилась не только тем, к кому обращалась – смех послышался сразу с трех сторон.
Назло Глаголену (чтобы в другой раз не ехидничал), Войта повернул назад и шагнул к шутнику – им оказался смазливый хлыщ в тоге магистра. Одного шага хватило, чтобы с его лица сползла уверенная усмешка.
– Тебе в самом деле пригодился бы чудотвор, – Войта подошел к хлыщу вплотную и толкнул бы его грудью, если бы тот не попятился, растерянно озираясь в поисках поддержки товарищей. – В качестве телохранителя, чтобы шутить без опаски.
– Как… как вы смеете… – выговорил шутник, бледнея и запинаясь.
– Но переплачивать за ученую степень не советую – никакого толку.
Посчитав, что вполне напугал хлыща-магистра, Войта поспешил догнать Глаголена.
– Мужик сиволапый… – прошипел хлыщ ему в спину.
Глаголен прикусил губы, расползавшиеся в усмешке.
– Согласитесь, это был именно словесный поединок, – заметил Войта.
– Не прикидывайся простачком, ты прекрасно знаешь, что такое словесный поединок… – Глаголен не удержался и издал придушенный смешок.
Чудотворы стояли особняком, в тени колонны, и издали бросались в глаза присутствующим. На прием явились только соискатели ученых степеней и их наставники, без телохранителей. Войта скользнул по ним взглядом и более туда не смотрел.
Глаголен нашел ученых с учрежденной им кафедры в дальнем конце зала, неподалеку от стола совета. И стоило попасть в поле зрения совета, как в их сторону тут же устремились два мрачуна в белых тогах.
– Глаголен, это и есть твой невольник? – бесцеремонно разглядывая Войту, спросил один из них, высокомерием и крючковатым носом напоминавший хищную птицу.
– Это правда, что ты научил его читать и писать? – поинтересовался второй, явно старавшийся угодить первому.
– Доктор Воен вышел из Славленской школы экстатических практик, где получил степень магистра, и случайно оказался у меня в замке. Но я рад этой случайности.
– Славлена – это деревушка в устье Сажицы, если я ничего не путаю? – поморщился хищный член совета.
– Славлена – это укрепленный город, – с вызовом сказал Войта. – А в школе экстатических практик подвизаются ученые со всех концов Обитаемого мира.
– И все эти ученые – чудотворы? – с отеческой улыбкой, за которой трудно было усмотреть издевку, спросил хищник.
– Да, все эти ученые – чудотворы, – кивнул Войта, не опуская глаз.
– Что ж, если со всего Обитаемого мира собрать чудотворов, умеющих читать, то это уникальное собрание можно назвать школой…
– Доктор Воен привез сюда непревзойденный математический труд и защитил его перед учеными Северского университета, – заметил Глаголен.
– Нет-нет, я не умаляю заслуг доктора Воена. Но это не заставит меня всерьез относится к славленским дроволомам, именующим себя учеными. Впрочем, один из их докладов показался мне забавным, поскольку относился к герметичной герпетологии – о многоглавых чудовищах Исподнего мира.
– И что же в нем было забавного? – вежливо осведомился Глаголен.
– Наглость, с которой чудотвор выдвигает научный труд по герметичной дисциплине, – хищник посмеялся над собственной шуткой. – Но выяснилось, что это не наглость, а глупость – автор доклада не подозревал, что герпетология – герметичная наука. Я знаю, ты противник герметичности некоторых наук, но, согласись, что герпетология ну никак не должна интересовать чудотворов.
– Да, я противник запретов, которые мы накладываем на знание, – с достоинством сказал Глаголен.
– Запрет на знание наложен не нами, а самим Предвечным, – назидательно, сверху вниз произнес хищник и раскланялся. Вместе с ним убрался и его подхалим.
– Ты только что имел честь быть представленным ректору Северского университета, – сообщил Глаголен. – Судя по всему, ты произвел благоприятное впечатление, несмотря на старания залезть в бутылку. Постарайся продержаться еще с полчаса, пока не начнется торжественная часть.
Войта слишком утомился за проведенные в зале несколько минут, и полчаса казались ему вечностью. Он поискал глазами местечко, где можно было бы укрыться от любопытных взглядов, но так и не нашел – стоял, заложив руки за спину, и перекатывался с пяток на носки от нечего делать.
От этого занятия его отвлек тихий оклик из-за колонны: Айда Очен не решился выйти на свет, пробрался на другую сторону зала по стеночке, прячась в тени. И изображал рукой недвусмысленную просьбу подойти к нему поближе.
– Что тебе нужно? – спросил Войта, вняв этой просьбе только от скуки.
– Я должен поговорить с тобой.
– О чем?
– Не здесь. Давай выйдем на галерею.
Больше всего Войте хотелось выйти из зала – хотя бы на галерею. Он посчитал для себя унизительным спрашивать разрешения у Глаголена.
Закатное солнце опускалось за стены университета, на галерее было сумрачно и тихо. Войта шел первым, Очен едва за ним поспевал.
– Ну? – Войта остановился в дальнем конце галереи и присел на каменное ограждение, предоставив Очену стоять напротив.
– Возвращайся в Славлену, Войта. С нами. Мы подумали и поняли, что несправедливо тебя осуждали. Мы вообще не имели никакого права тебя осуждать. Ты – гордость нашей школы, и ты нужен Славлене.
– А, то есть магистром я Славлене был не нужен, а доктором я ей понадобился…
– Не передергивай. Я понимаю, что у Глаголена тебе живется лучше. Рента и все такое… Но ты же чудотвор, Войта. Ты наш, ты защищал Славлену с оружием в руках, ты не сломался в плену…
Ни грана фальши не было в его словах, но Войта насторожился.
– И зачем же я вдруг понадобился Славлене? Столько лет Славлена жила без меня и внезапно соскучилась?
– Ты должен заниматься магнитодинамикой в Славлене. Герметичной магнитодинамикой, а не общей, понимаешь?
– Суперпозиция природных магнитных полей мало отличается от суперпозиции полей нескольких чудотворов, а потому нет никакой разницы между герметичной и общей магнитодинамикой. Ну или почти никакой.
– В этом все дело. Общая магнитодинамика сводит на нет уникальность наших способностей. Если двигать магнитные камни может естественная природная сила, зачем людям чудотворы?
– Ну, чудотворы неплохие наемники… И природными силами пока не зажигают солнечные камни.
– Ты напрасно шутишь. Послушай. Драго Достославлен добьется запрета на изучение магнитодинамики, он этого уже почти добился. Но в Славлене плюют на запреты мрачунов, а значит, магнитодинамика будет принадлежать нам безраздельно. Ты нужен Славлене, твоя работа нужна Славлене!
Не пытаться уничтожить – повернуть себе на пользу. Действовать ради будущего, отринув прошлое. Эти принципы беспринципности придумал кто-то из основателей школы экстатических практик. Например, простить предательство – для развития герметичной магнитодинамики. Не наказать в пример другим – заставить приносить пользу.
– Глаголену тоже плевать на запреты мрачунов. У него свой замок. И мне плевать – я не ищу одобрения Северского научного сообщества. И свои труды я от Славлены скрывать не собираюсь.
– Но в замке Глаголена ты не сможешь скрывать их от всех остальных!
– Брось, знания – неходовой товар, я не буду торговать им на ярмарках.
– Зато Глаголен сделает все, чтобы их распространить. Отдать в университетскую библиотеку – и этого будет довольно, чтобы мы никогда не лишили мрачунов власти.
– Видишь ли, изучать магнитодинамику без Глаголена, без его знаний – это напрасная трата времени. Да, я мог бы пройти его путем, но на это уйдут годы – и это будут бессмысленно потраченные годы. Зачем заново изобретать колесо, если его изобрели до меня?
– Нет, не бессмысленно! Лучше заново изобрести колесо, чем дать мрачунам оружие против нас!
– Это не оружие против нас! Это знание, знание природы вещей, оно ценно само по себе, понимаешь? Оно не для мрачунов, не для чудотворов – оно общее для всех! И мрачун Глаголен делится со мной знанием, не опасаясь, что оно станет оружием против мрачунов!
– Будем считать, что ты выведывал у Глаголена тайные знания мрачунов с тем, чтобы отдать их Славлене.
– Я не выведывал у Глаголена тайных знаний. Он дарил мне знания, отдавал безвозмездно. Глаголену плевать на мрачунов. И на чудотворов плевать тоже. Он – ученый, он ищет истину, а не власть и не богатство.
Торопливые шаги по галерее Войта услышал лишь благодаря привычке прислушиваться – Очен их прозевал. Люди, шедшие в их сторону под прикрытием тени, явно умели быть незаметным, и Войта сделал вид, что не ждет подвоха.
– Потому что у него уже есть и власть, и богатство. Возвращайся в Славлену, Войта. Пока не поздно.
– Звучит угрожающе.
– Пока ты не стал ее врагом.
Одним из двоих подошедших был Трехпалый, он появился неожиданно для Очена – тот едва не подпрыгнул от испуга. Второй предпочел остаться поодаль, в тени, и Войта не разглядел его лица.
– Тихо… – шепнул Трехпалый и приложил палец к губам. – Все изменилось, Айда, нет времени на уговоры. Войта, Достославлен только что узнал, что тебя собираются убить. Кто-то наверху оценил твою работу и понял, насколько для чудотворов важно ее продолжение. Не только твой мрачун считает, что магнитодинамика – это ключи к овладению миром. Тебе надо бежать. И если ты начнешь упрямиться, я увезу тебя в Славлену силой.
Войта не стал смеяться вслух, ибо война – это искусство обмана. Доводы Очена он счел более убедительными, чем откровенную ложь и угрозы Трехпалого, он собирался подумать – не пообещать подумать, а именно подумать, принять взвешенное решение. Кстати, посоветоваться с Глаголеном – ну, или как минимум поставить его в известность, буде примет решение не в его пользу.
– У меня есть некоторые обязательства. На сегодня. У меня семья в замке Глаголена. Но главное – в замке Глаголена мои записи, потеря которых обойдется слишком дорого. Чудотворам обойдется. – Войта говорил медленно, чтобы выиграть время и обдумать дальнейшие действия.
– Тебя убьют сегодня, здесь, а потому лучше отказаться от некоторых обязательств. Юкша соберет твои записи и выведет твоих из замка.
– Откуда бы Юкше знать, о каких записях речь?
– Твой сын – умный мальчик, весь в отца. Он соберет не только твои записи, но и наиболее ценные книги Глаголена, и его черновики.
– Мой сын шпионил за мной все это время? – Войта не удержался и вскинул глаза. В сгустившемся сумраке лицо Трехпалого показалось куском белого камня.
– Не шпионил. Наблюдал.
Стоило определенного труда унять ставшее тяжелым дыхание. Войта не устоял бы против Трехпалого и в честном поединке, а неспособность к удару сводила возможность победы на нет. До замка добираться дня три, и вряд ли чудотворы дадут Юкше сигнал сегодня, сейчас, – они все это спланировали заранее. А значит, что бы Войта ни ответил, что бы ни предпринял, Ладна и дети уйдут из замка и окажутся в руках чудотворов. Как и бумаги – его и Глаголена.
– Уезжая, Глаголен оставляет волоски на ящиках стола… – медленно начал фантазировать Войта. – Он вообще мастер на разные механические штучки… Если волосок порвется, поднимется звон, который поставит на уши весь замок. Не забудьте передать это Юкше – пусть будет осторожен.
«Убью щенка», – мелькнуло в голове.
В искусстве обмана Трехпалый Войте не уступал и ничем не выдал беспокойства – лишь незаметно сжал и разжал кулаки. Покивал:
– Да, это важно… Надо обязательно его предупредить.
– В ближайшие полчаса ректор собирался надеть на меня докторскую тогу. Думаю, мое исчезновение сразу же заметят. И догадаются, в какую сторону я отправился.
– Храст – большой город, искать здесь человека сложней, чем иголку в стоге сена. До завтрашней ночи отсидишься в надежном месте, а потом мы найдем способ вывезти тебя из города. Так что? Ты согласен бежать?
Следовало поломаться для верности, показать характер…
– Я считаю, что бежать нужно после светового представления Глаголена, ночью. Это надежней.
– Тебя убьют, – напомнил Трехпалый.
– А чтобы меня не убили, ты одолжишь мне свою броню. Если моя жизнь в самом деле тебе дорога.
– Стрела пробьет броню.
– Нож не пробьет. А стрела – это слишком в зале совета, – Войта еле заметно усмехнулся. – К тому же я буду осторожен и не стану появляться там, где в меня можно прицелиться из лука.
Трехпалому следовало признать, что это слабое место в его плане. Если он будет настаивать на своем, ему придется перейти к открытому противостоянию, а это совсем другой разговор.
– Это опасно, Войта… – задушевно произнес Трехпалый. – Очень опасно.
Вряд ли он начнет рвать на себе волосы, заламывать руки и кричать, что не позволит Войте рисковать. Но тут Войта ошибся: роль кликуши отводилась Очену.
– Вы что? – воскликнул он вполне искренне. – Крапчен, вы не должны ему позволять! Его убьют, и мы будем в этом виноваты!
– Айда, давай побьемся об заклад, что я останусь в живых после представления Глаголена.
Трехпалый думал напряженно, не желая мириться с поражением – вряд ли Войта сумел его обмануть. Что он выберет? Вязать Войту тут же, на галерее, рискуя поднять шум и потом бежать от погони? Или убедиться в его предательстве и организовать похищение потом? А ведь Трехпалый должен надеяться и на то, что Войта его не обманет и бежит ночью.
– Глаголен поздно ложится, но крепко спит. Вы хотите отправить меня в Славлену верхом или водой?
Наверное, они думали отправить его в Славлену связанного, на телеге.
– Сначала верхом, потом по Лудоне, – ответил Трехпалый медленно – тоже думал, как выкрутиться.
– Я выберусь из его дома перед рассветом. На рассвете откроют ворота в город, и когда меня хватятся, я буду уже далеко от Храста.
Обсуждая детали побега, они оба едва не забыли о броне, и это доказывало Трехпалому, что Войта не верит в ложь об убийстве, а Войте – что Трехпалый лжет.
Чужая броня пахла чужим потом, была великовата и, зашнурованная потуже, набивала подмышки. Войта давно не надевал доспехов, отвык. К тому же оплечья торчали из-под суконной безрукавки, а рубаха их скрыть не могла. Но в зале совета никто не обратил на это внимания.
Войта выдохнул с облегчением, когда вернулся в зал, освещенный тысячью свечей. И удивился, наткнувшись на Глаголена у самого входа.
– Ты едва не опоздал, – проворчал тот, скорым шагом направляясь вглубь зала.
– Но ведь не опоздал же…
– Мне казалось, что я знаю тебя как облупленного… – хмыкнул Глаголен.
– А, то есть я должен был опоздать?
– Что там за волоски я вешаю на выдвижные ящики, когда уезжаю? – Глаголен даже не посмотрел в сторону Войты. – Ты ведь должен понимать, что оборванный волосок не может привести в движение систему, способную поставить на уши весь замок!
– Отчего же? Система рычагов…
– Если сумеешь нарисовать чертеж такой системы, я буду тебе весьма признателен.
– Я говорю о принципиальной возможности, а не о чертеже.
Глаголен качнул головой.
– Но ведь можешь! Можешь, когда хочешь! Не вставать в позы, не драть подбородок, не лезть в бутылку… Можешь! Умеешь быть хитрым!
Чудотворы так и стояли особняком в тени черной колонны, будто прокаженные, к которым опасно приближаться. Едва поспевая за Глаголеном, Войта поймал взгляд Литипы-стерка – долгий и печальный, не осуждающий, а сожалеющий… Войта выдержал этот взгляд, не отводя глаз, и именно в тот миг, когда собирался отвернуться, сквозь монотонный гомон присутствующих услышал вдруг шорох стрелы, рассекавшей воздух. Время приостановилось, замедлилось, стало вязким, как патока…
Стрела вошла Литипе в основание шеи, толкнула назад – стерк пошатнулся, и лицо его из сожалеющего стало удивленным, руки потянулись к горлу, из приоткрытого рта толчком выплеснулась кровь, а Войта слышал шорох других стрел, которые били по стоявшим особняком чудотворам – и попадали точно в цель. Войта оглянулся – шея поворачивалась еле-еле в вязкой патоке времени. Если бы он не лишился способности к удару, то сейчас размазал бы по стене четверых стрелков узком балконе над входом в зал. Впрочем, они могли быть мрачунами, которым не страшен удар чудотвора. Но тогда почему никто из мрачунов их не остановил? Например, Глаголен?
Соискатели ученых степеней и их наставники, пятеро ученых из Славлены один за другим падали на блестящий черный пол, и кровь выливалась на полированный базальт, образуя странные выпуклые лужицы, похожие на ртутные – и Войта медленно думал о силах, натягивающих поверхность жидкости, что не позволяют ей растечься по полу тончайшей пленкой. Пока не покачнулся, едва не опрокинувшись навзничь – он видел много крови на неровном сером камне крепостных стен, там она выглядела совсем иначе, в ней не отражались тысячи свечей.
Глаголен ухватил его за выпиравшее из-под безрукавки оплечье брони и удержал от падения, ученые мужи отпрянули в стороны, кто-то кричал, кто-то упал на пол, совет поднялся из-за стола, вытягивая шеи – колонна закрывала произошедшее от столпов научного сообщества.
– Вот уж не думал, что ты, как девица, соберешься упасть в обморок при виде крови… – прошипел Глаголен Войте в лицо.
Сквозь вязкое как патока время понеслись быстрые мысли – толкаясь и обгоняя друг друга. Глаголен слышал разговор на галерее. Никто теперь не увезет Войту силой – и Трехпалый с галереи тоже теперь не уйдет. Глаголен не остановил стрелков, хотя мог сделать это без труда.
А потом время метнулось вперед, как перепуганная птица, словно наверстывая упущенное. Прогрохотали сапоги городской стражи – будто ждавшей у боковых выходов, когда пора будет вломиться в зал. Стража сновала по верхней галерее в поисках растворившихся в темноте стрелков, металась по лестницам, со всех сторон раздавались короткие приказы десятников, скрипели и хлопали двери.
Тела убитых чудотворов исчезли за одной из боковых дверей и оставили за собой кровавые дорожки – сетку из мелких круглых капелек, по свечке в каждой, и мутные сухие разводы, не отражавшие ничего.
Глаголен слышал разговор на галерее.
По залу туда-сюда катался ропот, пахло нюхательной солью, никто из членов совета так и не вышел из-за стола. Подхалим, сопровождавший хищного ректора, поднялся и провозгласил спокойствие. Сразу пятеро лакеев с ведрами и тряпками смывали с пола опавшие, скукожившиеся капли крови, размазывали лужицы, похожие на ртутные, стирали оставшиеся от лужиц бурые ободки…
Глаголен не остановил стрелков.
На том месте, где только что лежали убитые чудотворы, снова блестел полированный базальт, но никто не осмеливался на него наступить. Будто прокаженные оставили после себя заразу. Подхалим ректора снова призвал к спокойствию, объявил произошедшее неприятным казусом, с которым скоро разберутся, и сообщил, что случившееся не остановит хода сессии и не отменит многолетних университетских традиций.
Теперь никто не увезет Войту силой. Теперь не требуется искусство обмана – потому что не с кем воевать. Некого обманывать.
Хищный ректор зычным голосом начал приветственную речь – и ропот в зале перешел в тихий шорох, разбавленный чьим-то покашливанием. Будто несколько минут назад в зале обнаружили дохлую кошку, а не убили пять человек.
Даже если бы Войта не потерял способности к удару, он бы все равно не смог остановить ректора, потому что тот был мрачуном. Глаголен не смотрел в сторону совета, продолжая держать Войту за оплечье брони. Молча. Войта рывком освободился от его рук, развернулся и пошел к выходу, расталкивая плечами тех, кто не догадался уйти с дороги.
– Доктор Воен… – услышал он за спиной негромкий голос Глаголена, ненавязчивый, даже растерянный, пожалуй. – Войта…
На галерее было совсем темно, особенно после яркого света в зале. Темно было и на площади вокруг фонтана – Войта подумал, что идет дождь, услышав шорох воды. Где-то перекрикивалась стража, но далеко. Он не замедлил шаг, двигаясь к лестнице, едва не скатился вниз, не заметив в темноте первые ступеньки, а спустившись на площадь, тут же поскользнулся на брусчатке – не то чтобы упал, скорей оперся рукой о землю, тут же выпрямившись.
– Едрена мышь… – прошипел он сквозь зубы и понял, что скользкое и липкое на пальцах – это опять кровь. И не нужно было иметь степень доктора, чтобы догадаться: кровь Трехпалого и второго чудотвора, бывшего с ним на галерее, которого Войта не разглядел.
Позади раздался не то вздох, не то всхлип, Войта замер и прислушался – шорох фонтана заглушил чужое дыхание, но Войта чувствовал чье-то присутствие совсем близко, а потому свернул под лестницу, вглядываясь в темноту и ожидая оттуда удара. Лучшая защита – нападение.
Но вместо удара из-под лестницы раздался тихий, с придыханием, шепот:
– Войта?
И вопрос этот был полон надежды.
– Очен, ты, что ли? – коротко и тихо спросил Войта.
– Да, – еле слышно отозвался однокашник. – Они убили Сорвана и Трехпалого. Надо бежать! Надо предупредить остальных!
– Так чего ж ты расселся?
– Ты мог бы прислать кого-нибудь, я бы отправил за тобой карету, – проворчал Глаголен, сверху увидев Войту, еле ковылявшего по лестнице. И Войта неожиданно подумал, что совсем не боялся возвращаться к Глаголену, имея вид и ощущения побитого пса.
– Спасибо, я дошел сам.
– Немедленно ляг в постель, я пошлю за лекарем.
– В этом нет никакой нужды.
– Осел и есть осел, – проворчал Глаголен. – Ты не удосужился вытереть подбородок, а кровь изо рта – признак серьезного внутреннего повреждения, которое может быть смертельно опасным.
– Бросьте, Глаголен. Ничего серьезного.
– Можешь сам заплатить лекарю, если хочешь… – хмыкнул тот.
Когда лекарь наконец убрался, Глаголен вошел в спальню Войты, решительно сел на стул возле постели и деловито осведомился:
– Тебя тоже сочли предателем своего клана?
Войта кивнул, с трудом проглотив ком, вставший вдруг в горле.
– Я надеюсь, это не помешает тебе выступить на сессии.
Войта покачал головой:
– Не помешает.
– Я рад, что ты определил значение наших с тобой научных изысканий, перестал обманывать самого себя и принял взвешенное решение.
– Я еще не принял решения, – вспыхнул Войта, понимая, впрочем, что Глаголен прав.
– Ты принял решение. Потому что зализывать раны пришел именно сюда. И если тебе свойственно ослиное упрямство, то непоследовательности курицы я за тобой пока не замечал.
– Прекрати закладывать руки за спину! Положи руки на кафедру, если они тебе мешают. Поставь ноги вместе! Не задирай подбородок. И не смотри исподлобья.
– А как еще смотреть, если не задирать подбородок?
– Прямо смотреть. Иначе слушатели решат, что ты считаешь их врагами.
– А они мне разве друзья?
– Кроме вражды и дружбы есть и другие отношения. Или ты об этом не догадывался? А впрочем, ты не различаешь оттенков и оперируешь только крайностями.
К недоумению Войты, доклад имел шумный успех. И если поначалу его слушали с любопытством совершенно иного свойства, нежели интерес к математике, то по мере изложения материала оживлялись все больше. Войта видел, как загораются глаза слушателей, как выпрямляются спины и лица подаются вперед, слышал скрип грифелей, щелчки пальцами, вздохи изумления… Конечно, было немало и тех, кто остался равнодушен (или сделал равнодушный вид), но не большинство. И если поначалу Войта смущался, запинался и кашлял, то под конец ощутил азарт и забыл о волнении.
Вопросов задали очень много, некоторые и с подвохом, но ни разу не поинтересовались социальным статусом Войты. Некоторым он ответил чересчур резко, однако и это вызвало одобрение большинства.
Глаголен потом прятал в усах улыбку, но ему это удалось не вполне.
– Чтобы ты не очень радовался, скажу: принимать решение о докторской степени будут не те, кто слушал тебя с восторгом, а те, кто помалкивал.
– С чего вы взяли, что я очень радуюсь? – хмыкнул Войта. Он, скорей, чувствовал облегчение от того, что все наконец закончилось, нежели радость.
– Да ладно. Я не ожидал такого успеха и был уверен, что ты будешь мямлить и заикаться. А то и сбежишь, не закончив доклад. Хвала Предвечному, в этой секции было много заинтересованных слушателей.
– То есть, моей заслуги в успехе вы не находите, я правильно понимаю?
– Не передергивай. Прочтение доклада не может идти в сравнение с разработанной тобой теорией, в этом твоя заслуга, а не в том, что мне удалось силком вытолкнуть тебя на кафедру и заставить прочесть доклад. Но… так и быть, я признаю, что и это тебе удалось неплохо.
На следующий день, после обильных возлияний в обществе Глаголена и его кафедры накануне, Войта спустился к завтраку поздно и с сильной головной болью.
– Доброе утро, доктор Воен, – как ни в чем не бывало поприветствовал его Глаголен.
– Доброе утро, – ответил Войта и зевнул, пропустив обращение мрачуна мимо ушей.
– Я знаю, ты много о себе думаешь и не сомневаешься, что заслужил степень доктора. Но мог бы отметить и предпринятые к этому мои усилия.
Только после этого Войта сообразил, как его назвал Глаголен.
– Ох… Простите, господин Глаголен, – он согнулся в шутовском поклоне, – право, я в растерянности… Но то, что вы сегодня явно проснулись задолго до полудня – вот истинное усилие, за которое я буду благодарен вам много лет.
– Я просто не ложился, – ответил Глаголен с улыбкой в усах.
– Едрена мышь, Глаголен… – Войта сел за стол. – Я в самом деле доктор?
– Да. Обсуждение прошло еще вчера вечером, но узнал я об этом только сегодня. Хвала Предвечному, до принятия окончательного решения. Скажи, а ты часом не знаком с человеком по имени Достославлен?
– Я встречался с ним. А что?
– Мне бы хотелось знать, при каких обстоятельствах ты с ним встречался. И вовсе не из любопытства.
– Если не из любопытства, то я встречался с ним в трактире «Ржаная пампушка» несколько дней назад.
– В умении наживать себе врагов ты можешь сравниться только с собственным сыном, – фыркнул Глаголен. – И чем же ты так обидел господина Достославлена, что он приложил столько усилий к тому, чтобы ты не стал доктором?
– А мнение господина Достославлена учитывается Северским научным сообществом? – кашлянул Войта.
– Еще как.
– Тогда я скажу, что это на редкость глупое, презренное, подленькое и трусливое существо. И когда я предложил ему выяснить отношения, он не побоялся применить против меня удар чудотвора, за что и получил по зубам. Не от меня, к сожалению.
Глаголен сложил губы в нитку и покачал головой.
– У меня нет слов… Это мне говорит доктор математики? Не школяр, не наемник, не пьяница из городского отребья?
– Я тогда еще не был доктором математики.
– Доктор Воен, ты болван, – пробормотал мрачун, закатив глаза к потолку. – Достославлен относится к разряду людей, умеющих без масла влезть в любое отверстие. Несмотря на то, что он чудотвор, ему благоволит даже ректор университета.
– Вот как? Тогда расскажите ректору, что Достославлен назвал научное сообщество старыми пердунами и в ближайшее время собирается сделать их мальчиками у себя на посылках. Кстати, он и вам кое-что передавал: вы должны дрожать в своем замке, ибо недолго вам осталось устраивать световые представления и заседать на сессиях университета.
– Увы, даже если я расскажу об этом ректору, он мне не поверит. Кстати, о световых представлениях… Через три дня состоится большой прием по случаю завершения сессии, и меня попросили показать световое представление над Лудоной. Мое согласие решило твою судьбу, без него ты бы не увидел степени доктора как своих ушей. Да, я соглашался не посоветовавшись с тобой, а потому ты волен мне отказать, поскольку просьба моя может тебя оскорбить или поставить в унизительное положение перед твоими соплеменниками. Я не подумал об этом сразу.
– Вы хотите, чтобы я зажег вам солнечные камни, что ли? – хмыкнул Войта. – Меня это не оскорбит, на мнение соплеменников мне плевать, но лучше бы это представление не было таким грандиозным, как обычно бывает в замке, потому что мои возможности не беспредельны.
– Разумеется. Надеюсь, ты делаешь это не из благодарности, а с осознанием вины за ссору с Достославленом.
– Еще одно слово, Глаголен, и я заберу свое согласие назад.
– Да, ты тоже приглашен на этот прием и присутствовать на нем должен обязательно, – Глаголен пропустил последние слова Войты мимо ушей. – Но вернемся к Достославлену. Это, по твоим словам, на редкость глупое существо имеет не так уж мало мозгов. Твою теорию объявили нежелательной для распространения и вот-вот отнесут к герметичным знаниям, это первое. Второе: решается вопрос о запрете на изучение природного магнетизма немрачунами, а мрачунам рекомендуется не вести исследований в этом направлении.
– Погодите, Глаголен… Меня обвинили в предательстве именно потому, что я, изучая природный магнетизм, обесцениваю способность чудотворов двигать магнитные камни. А в чем тогда резон мрачунов?
– Открытое исследование природного магнетизма дает в руки чудотворам знания для развития герметичного магнетизма, – пожал плечами Глаголен. – Вот такой интересный парадокс, однако Достославлену удалось убедить ректора в необходимости запрета. И научное сообщество поддержит эту идею. Мое световое представление не поможет поколебать их уверенность, это вопрос принципа.
Войта усмехнулся.
– А знаете, Глаголен, ведь это моя идея… Я к тому, что не надо приписывать Достославлену блестящий ум.
– Вот как? Ты предложил отнести теорию предельного сложения несущих к герметичной области знаний?
– Нет, я переспросил, не хотят ли чудотворы наложить запрет на изучение природного магнетизма. Я это переспросил с иронией, если вы не поняли. Достославлену идея понравилась, но я не думал, что он кинется воплощать ее в жизнь немедленно.
Если бы Войта не ощущал за собой никакой вины, он бы не пошел в трактир «Ржаная пампушка». И если бы ему сразу пришло в голову, что он идет оправдываться, он бы туда не пошел тоже.
Пирушка была в разгаре, когда Войта переступил порог трактира. Вместе с соискателями ученых степеней в Храст приехали и их наставники, и товарищи, и защитники (Трехпалый был из последних). И хозяин трактира, похоже, был чудотвором, не выставлявшим, однако, напоказ своей принадлежности к клану, и в гости к нему в этот вечер явились чудотворы Храста – набралось не меньше тридцати человек.
Войта и хотел бы зайти незаметно, но с внутренней стороны к двери крепился колокольчик на пружине, сообщивший всем присутствующим о появлении нового гостя.
Державший слово осекся, увидев Войту – и вроде бы это был его бывший ученик, имени которого Войта не припоминал, – остальные, оглянувшись к двери, примолкли тоже. Они по-разному смотрели: сочувственно (а то и жалостливо), презрительно, враждебно, понимающе. Но ни у кого на лице Войта не заметил радости. Кроме Литипы-стерка, пожалуй – тот немедленно вышел Войте навстречу, будто прикрыл собой от пристальных взглядов, а это было неприятно.
И сразу же Войта услышал свистящий шепот за спиной стерка:
– Да как он посмел! Явиться сюда после того…
Стерк оглянулся, а где-то за дальним столом раздался звук крепкой затрещины. Автором подзатыльника был Трехпалый.
– Проходи, Войта, – нарочито громко сказал Литипа в напряженной тишине. – Садись с нами.
Отступать было поздно, и Войте ничего больше не оставалось, как принять предложение и сесть за стол, где кроме Трехпалого и Литипы сидели Айда Очен, их общий однокурсник Сорван и незнакомый Войте чудотвор с глупым лицом и в кричаще роскошных одеждах.
Нет, Войта был неправ, не разглядев радости на лице одного из своих бывших учеников, имени которого он тоже не припомнил, только прозвище – Весноватый. Тот пожирал Войту глазами, даже придвинул табурет к столу Литипы и Трехпалого, и смотрел с надеждой и страхом.
– Пива или вина? – спросил Трехпалый, подзывая мальчишку-подавальщика.
– Вина, – кивнул Войта и добавил: – Хлебного.
К хлебному вину Трехпалый велел принести верченых колбасок, капусты и огурцов и полез было за деньгами, но Войта его опередил, сунув мальчишке серебряный лот. Это заметили и зашептались за спиной – о том, дорого ли Воен продался и сколько стоит совесть чудотвора. Весноватый смутился, уткнулся глазами в пол, а Трехпалый оглянулся.
– А ну-ка заткните брехалы, мелюзга.
Он в самом деле был тут, пожалуй, самым старшим. Если не считать хозяина трактира и одного старенького наставника славленской школы.
– Ну давай, Воен. Рассказывай. – Трехпалый повернулся к Войте.
– Что именно ты хочешь услышать? – Войта смерил его взглядом.
– Все. С самого начала.
– С самого начала я положил семь человек, прежде чем меня оглушили и связали. Потом меня били четыре месяца подряд, до тех пор пока не лишили способности к удару.
Ропот прошел по трактиру – кто-то ахнул сочувственно, кто-то с отвращением, кто-то испуганно: чужое увечье всегда вызывает противоречивые ощущения. Трехпалого перекосило.
– Потом я год с небольшим крутил мукомольный жернов, в какие обычно впрягают лошадей, и зажигал солнечные камни на потеху гостям господина Глаголена. Пока господин Глаголен не прочитал моих работ, украденных из славленской библиотеки. Вряд ли ты поймешь, в чем разница между методом исчерпывания и предельным исчислением для описания материального движения, но Глаголен автор теории предельного исчисления. Он оценил меня как ученого, дал мне возможность заниматься наукой и без ограничений использовать его достижения для работы в области магнитодинамики.
Краткость рассказа не позволила Трехпалому быстро найти в нем слабые места, и в разговор вступил Литипа:
– Я слышал, мрачунам не нравятся наши исследования в области движения магнитных камней.
– Да, это так, – кивнул Войта. – Некоторые из них перестали здороваться с Глаголеном, когда узнали, что я разрабатываю математическое обеспечение магнитодинамики.
– А тебе не показалось, что этот твой мрачун просто хочет выведать наши секреты?
– Нет, не показалось. Я занимаюсь естественной магнитодинамикой, а не герметичной. К тому же без теории предельного исчисления я бы не смог создать теорию предельного сложения несущих, которую собираюсь здесь защищать. Это Глаголен открыл мне свои тайны, а не я ему свои.
– У Глаголена в замке томятся еще одиннадцать чудотворов, – выспренно изрек чудотвор с глупым лицом. – И ты согласился на него работать, не озаботившись их судьбой? Не потребовав их освобождения?
У него не только лицо было глупым, но и голова… Однако реплика вызвала одобрение среди молодых чудотворов.
– Я работаю не на Глаголена, а с Глаголеном. Он не требует от меня повиновения. С чего вдруг я должен что-то требовать у него?
– Ты хочешь сказать, что ты не его невольник? – уцепился за эти слова Трехпалый.
– Нет, он не только освободил меня, но и выделил мне ренту.
– При условии, что ты будешь на него работать? – переспросил чудотвор с глупым лицом.
– Я уже сказал, что работаю не на него, а с ним. – Войта злобно взглянул на глупого чудотвора. – Нет, он не ставил мне условий, он даже предлагал мне вернуться в Славлену.
– И ты не вернулся?!! – воскликнул тот и снова заработал одобрение присутствующих.
Роскошные одежды на нем чем-то напоминали те, которые сшил для Войты портной замка и от которых тот отказался, чтобы не показаться ярмарочным шутом. Особенное впечатление произвели на Войту пуговицы на батистовой рубахе глупого чудотвора, сиявшие в полутьме трактира, будто солнечные камни.
– Нет, я, как видишь, не вернулся.
Наверное, взгляд Войты был слишком красноречив, потому что глупый чудотвор оскорбился и продолжил еще более едко:
– Боялся потерять ренту?
– Я не потеряю ренты, в случае если переберусь в Славлену.
– А что же тогда тебе помешало? Неужели желание работать на мрачуна?
– Мне повторить в третий раз? Для дураков повторю: я не работаю на Глаголена. Я пользуюсь его научными знаниями, а он моими. И я нуждаюсь в его знаниях больше, чем он в моих.
– Послушай, а зачем это нужно мрачуну? – спросил Трехпалый подозрительно.
– А зачем это нужно мне? Зачем мы вообще занимаемся наукой?
– Мы занимаемся наукой, чтобы победить мрачунов, – с глупым пафосом сказал глупый чудотвор.
– А у тебя есть мозги, чтобы заниматься наукой? – Войта не удостоил его взглядом, лишь на секунду скосил глаза и продолжил, обращаясь к Трехпалому: – Глаголен делает это из любви к истине. Он считает магнитодинамику ключами к овладению миром. Он считает, что эти ключи должны принадлежать всем без исключения, а не чудотворам или мрачунам. Дело в том, что двигать магнитные камни можно не только силой чудотворов, но и природными магнитными силами. Глаголен считает, что использовать природный магнетизм и электричество правильней.
– И ты с ним согласен? – поморщился Трехпалый.
– В некоторой степени, – кивнул Войта.
– Если бы мрачуны не стояли у власти, если бы не диктовали миру свои законы и не подчеркивали свое превосходство – да, я мог бы с ним согласиться, – глупый чудотвор напустил на себя умный вид.
– В какой степени, Войта? – мягко спросил Литипа.
Только после этого вопроса Войта понял, что происходящее – это суд. Его или осудят, или оправдают. Вынесут вердикт и сделают этот вердикт общим мнением. Почему он с самого начала этого не понял? Впрочем, тогда бы он сразу ушел. Он пришел рассказать, объяснить, поделиться. Что бы ни говорил Очен, а Войта пришел к своим. И продолжал считать их своими, пока Литипа не задал этот вопрос.
– Почти полностью. – Он усмехнулся в глаза стерку. – Использование природного магнетизма не приведет к нарушению всеобщего естественного закона.
– Но ты понимаешь, что это сведет на нет значимость способностей чудотворов? И тогда нам в самом деле не победить мрачунов? – Литипа говорил терпеливо, негромко и осторожно. – Мы так и останемся наемниками и шутами, зажигающими солнечные камни на потеху мрачунам.
– И что? Я должен изменить свою точку зрения? Или, может, по воле чудотворов изменится всеобщий естественный закон? Или мы, подобно мрачунам, должны наложить запрет на изучение природного магнетизма, чтобы никто не догадался двигать магнитные камни без нашей помощи?
Глупый чудотвор вдруг щелкнул пальцами и задумчиво улыбнулся.
– Ты чего, Достославлен? – потихоньку спросил его Трехпалый.
– Хорошая идея… – пожал плечами глупый чудотвор. – Наложить запрет на изучение природного магнетизма…
Войте захотелось врезать ему как следует – только за то, что этот Достославлен говорил всерьез. А приглядевшись, Войта увидел, что на груди у глупого чудотвора в самом деле горят солнечные камни – в каждую пуговичку размером с ноготь была вставлена россыпь крошечных солнечных камней с самым крупным посередине. К тому же понатыканы пуговички были слишком часто – раза в три чаще, чем обычно. Вот делать-то нечего… Ладно бы драгоценные камни, это хотя бы говорит о богатстве, но солнечный камень стоит не многим дороже уличного булыжника…
– Ты так высоко сидишь, что можешь запретить что-то научному сообществу?
– Скоро мы сами станем научным сообществом, а старые пердуны, которые там сейчас сидят, будут у нас мальчиками на посылках. Я верю в северское движение объединения! – возгласил Достославлен.
Трехпалый глянул на него недовольно и глазами показал на Войту. Достославлен ответил на его взгляд не менее высокопарно:
– Нам нечего скрывать! Пусть все знают, что движение объединения идет и будет идти до победного конца. И пусть мрачуны дрожат в своих замках! Слышишь, ты? – он повернулся к Войте. – Передай своему хозяину, что ему недолго осталось устраивать свои световые представления и заседать на сессиях университета.
– Заседать на сессиях ты вполне мог бы вместо Глаголена, для этого нужна не голова. А вот развивать теорию предельного исчисления вместо Глаголена – тут одной задницы маловато будет, – сказал Войта, чуть оскалившись. Едва удержался, чтобы не врезать Достославлену за «слышишь, ты» и за «хозяина».
Достославлен посмотрел сверху вниз и произнес, обращаясь к присутствующим:
– Рабская душонка – защищать хозяина даже от своих освободителей…
– Это ты, что ли, освободитель? – фыркнул Войта. – Лакейская душонка: единственное стремление – сесть на чье-нибудь место и начать кем-нибудь понукать. Сто́ящая цель для северского движения объединения…
– Не смей своим грязным языком говорить о самом святом начинании чудотворов! – сурово сдвинув брови, изрек Достославлен. – Не думай, что здесь некому призвать тебя к ответу за оскорбление чудотворов Славлены!
А может, и не так глуп был этот Достославлен, просто ни во что не ставил публику, перед которой играл столь бездарно. Впрочем, и Литипа, и Трехпалый смотрели на это снисходительно.
– Уж не ты ли призовешь меня к ответу? – скорей устало, чем презрительно спросил Войта.
– А ты считаешь, у меня не получится? – удовлетворенно, сверху вниз улыбнулся Достославлен. И стоило обратить внимание на это удовлетворение, но Войта понимал хитрость как искусство обмана, а не как умение безнаказанно сделать подлость. И врезать Достославлену очень хотел. А потому предложил с усмешкой:
– Выйдем, проверим?
Войта был уверен, что Достославлен откажется, но тот неожиданно поднялся, будто только и ждал, когда ему дадут по зубам. А в том, что именно Достославлен получит по зубам, Войта не сомневался – слишком тот был мягкотелым.
На заднем дворе еще не стемнело, но было сумрачно – солнце давно скрылось за высокой стеной, окружавшей университет. Не двор был – дворик, там едва поместилась поленница, колода с воткнутым в нее топором, козлы для пилки дров и бочка с дождевой водой.
Достославлен имел гордый и уверенный вид, смотрел сверху вниз и ни слова не говорил – будто от переполнявшего его презрения. В дверях он пропустил Войту вперед, давая понять, что опасается удара в спину – ничего больше не оставалось, как пройти первым, а заодно показать, что удар в спину пугает только плохо обученных слабаков.
Войта прошел на середину дворика и повернулся к Достославлену лицом – тот стоял на пороге, даже не спустившись на две ступеньки вниз. И Войта уже хотел рассмеяться над трусостью противника, как тот его ударил. Удар чудотвора, даже не очень сильный, выбивает воздух из груди, а направленный в лицо ломает шею. И в этом Достославлен оказался мастером – не убил, не покалечил, просто хорошенько толкнул. Войта опрокинул козлы и колоду, грохнувшись на них спиной, даже не сразу понял, что произошло – не мог вздохнуть, не мог вскрикнуть от оглушительной боли, не мог шевельнуться…
Чудотворы не применяли свое смертельное оружие друг против друга – это считалось низостью, непозволительной ни при каких обстоятельствах, но по неписанным законам на удар можно (и нужно) было ответить ударом. И любой на месте Войты ответил бы Достославлену еще не отдышавшись, непроизвольно, не задумываясь. Любой – только не Войта.
Достославлен улыбался снисходительно, с презрением. И не уходил, глядя сверху вниз. От нехватки воздуха уже темнело в глазах, когда Войта наконец судорожно вдохнул – и тут же закашлялся от попавшей в горло крови. Кашель сделал боль невыносимой – и не в спине, которой Войта ударился о козлы, а в ребрах, простреливающей по кругу и парализующей любое движение.
– В следующий раз ты подумаешь, прежде чем глумиться над нашими начинаниями, – Достославлен сказал это негромко и назидательно.
Войта думал, что примирился с потерей способности к удару… Нет, не примирился – просто выбросил это из головы. И, стараясь не кашлять, не мог как следует вдохнуть и хоть что-нибудь ответить. Для энергетического удара не нужен вдох…
Он ждал, что Достославлен гордо развернется и уйдет, но тот не двигался с места, будто наслаждаясь видом поверженного противника. В сумерках все ярче светились дурацкие пуговицы на его рубашке – будто от самодовольства их хозяина. И до Войты не сразу дошло, что Достославлен стоит вовсе не для того, чтобы полюбоваться милой сердцу картиной, а всего лишь тянет время – если он вернется в трактир слишком быстро, никто не поверит, что он победил честно. В полной мере осознавая подлость Достославлена, Войта не чувствовал ненависти – только собственную неполноценность, увечность, уязвимость… Случись это на глазах у Трехпалого, и тот ответил бы Достославлену вместо Войты, в этом Войта не сомневался. Но сама мысль о том, что кто-то должен его защищать, была унизительна до слез.
Нет, Достославлен был вовсе не глуп, он верно рассчитал: Войта не пойдет искать справедливости к другим чудотворам, потому что это еще хуже, чем валяться на земле, задыхаясь, боясь шевельнуться или кашлянуть, и скрести ногтями брусчатку – то ли от злости, то ли от обиды, то ли от боли.
Нужная Достославлену пауза закончилась, он еще раз победно усмехнулся и направился в трактир – первым всегда возвращается победитель. А Войта так и не мог шевельнуться, тем более сесть или встать – и никакого хваленого Глаголеном упрямства не хватало, чтобы справиться с острой болью от малейшего движения.
Прошло не меньше десяти минут с ухода Достославлена, прежде чем открылась задняя дверь и на пороге, оглядываясь и озираясь, появился Весноватый – бывший ученик Войты, обрадовавшийся его появлению. Лучше бы вышел Трехпалый! Это было бы не так обидно, не так унизительно…
Ученик присел возле Войты на корточки и попытался вытащить козлы у него из-под спины. Дурак, это удобней было бы сделать стоя… Разумеется, у него ничего не вышло.
– Магистр Воен… Вам плохо? Вы не можете встать?
– Нет, едрена мышь, мне хорошо и я тут отдыхаю… – сквозь зубы просвистел Войта и не удержался от кашля.
– У вас кровь изо рта идет, вам надо сесть. Давайте я вам помогу.
Помощь ученика была слишком бестолковой, но сидя и без козлов под спиной стало значительно легче. Весноватый же бормотал тем временем, что верит Войте, что за эти годы у него не было учителя лучше и прочую ерунду. А заодно рассказал, что Драго Достославлен – товарищ Айды Очена и у него много влиятельных друзей в Славлене, потому все помалкивают в ответ на его выходки. И восхищаются его бездарными стихами. Это он платил за трактир, за дорогу до Храста, взносы за участие в сессии… И никто, конечно, мстить за Войту не станет.
– И если никто этого не сделает, это сделаю я! – неуверенно выдавил ученик.
– Не надо! – фыркнул Войта.
– Он негодяй, он ударил безоружного… Того, кто точно не ответит, – видимо, Весноватый хотел придать себе уверенности. – Он думает, что ему все можно и его богатые покровители дают ему больше прав, чем другим чудотворам!
Войта тем временем отдышался и даже попробовал встать. Как раз тогда на пороге и появился Трехпалый: окинул дворик взглядом, задержав его на Войте, кивнул и направился обратно в трактир. Даже сквозь толстые стены был слышен последовавший за этим грохот стульев и визгливый крик Достославлена. Вряд ли это был энергетический удар – иначе бы Достославлен не кричал.
Весноватый вздохнул с облегчением – не придется самому вершить правосудие, – а Трехпалый снова появился в дверях.
– И все-таки ты предал чудотворов, Воен. Не так, как я думал, но все-таки предал. Можешь и дальше делать свои научные открытия, только не забывай, что они работают против Славлены, против всех нас…
– Что ты понимаешь в научных открытиях? – Войта сказал это напрасно, Трехпалый уже повернулся к нему спиной и не оглянулся.
На следующий день на широкой галерее главного университетского корпуса Войта неожиданно встретился с Айдой Оченом – тот, несомненно, Войту узнал, но прошел мимо, даже не глянув в его сторону.
– Это твой знакомый? – осведомился Глаголен.
– Это мой сосед и однокашник, Айда. Основатель концепции созерцания идей.
– Концепции чего? – кашлянул Глаголен.
– Созерцания идей.
– Это раздел ортодоксального мистицизма?
– Это метафизическое строение мозгов Айды Очена.
– После моего вчерашнего выступления в защиту магнитодинамики сегодня со мной не поздоровались трое весьма влиятельных ученых-мрачунов. Я бы счел это забавным: и чудотворы, и мрачуны выступают против рассмотрения магнитодинамики как всеобщей науки.
– Вы бы сочли это забавным если бы не что? – переспросил Войта.
– Магнитостатика и магнитодинамика – это ключи к овладению миром. Если их получит кто-то один, это нарушит всеобщий естественный закон.
Очен и еще трое славленских ученых представляли на сессии школу экстатических практик, выступления их собирались быть осторожными и касались в основном начал метафизики, лишь Очен выдвигал труд о чудовищах Исподнего мира, чем изрядно удивил научное сообщество (это для Войты без труда разузнал Глаголен). И – да, к славленским ученым здесь относились без уважения, посмеивались в открытую и перешептывались за спиной. Более половины «университетских снобов» подвизались в области герметичных наук, а потому не считали остальных сколько-нибудь серьезными исследователями. Чудотворы же стояли особняком, были способны постигать миры во всей полноте, подобно мрачунам, – наверное, поэтому в их сторону и источалось столько ревнивого презрения.
Прежде чем предстать перед советом научного сообщества (уже в полном составе) для одобрения доклада, пришлось надеть тогу (синюю для магистров). Конечно, тога больше напоминала перевязь, но и этого вполне хватило, чтобы Войта снова почувствовал себя ярмарочным шутом. И на этот раз присутствия Глаголена не предполагалось.
Зал совета был огромным, темным и гулким. Совет – человек двадцать в белых тогах – восседал за столом в самом дальнем от двери конце, там ярко горели свечи и на тяжелых кованых подставках-светцах, и в роскошных бронзовых подсвечниках. А у дверей, которые даже Войта открыл не без труда, свет давали только маленькие квадратные окошки под высоким потолком, и он остановился на пороге: после солнечной галереи не сразу привык к полумраку. Наборный пол из полированного базальта отражал свечи, стол и совет за столом, и вначале Войте показалось, что перед ним черная вода и отражения в воде. По пути к столу он едва не поскользнулся.
– Войта Воен по прозвищу Белоглазый, магистр славленской школы экстатических практик, – нараспев произнес гнусавый голос из темноты. – Представляет доклад по математике на тему «Теория предельного сложения несущих». Доклад рекомендуют…
Перечисление научных заслуг рекомендателей заняло несколько минут. Войте задали только один вопрос: сколько ему лет. Он не затруднился с ответом, после чего проделал обратный путь до дверей и вышел на галерею, вздохнув с облегчением.
– На сегодня мы можем быть свободны, – сказал Глаголен. – Списки по секциям вывесят завтра утром. Подожди меня здесь, я узнаю, не возникло ли проблем.
В глубине души затеплилась надежда, что доклад не примут и выступать на сессии не придется. Войта стянул с себя дурацкую тогу и вдруг снова увидел Айду Очена, ожидавшего у двери очереди войти. Войта тоже подождал, а когда Очен скрылся за дверью, подошел к ней поближе.
Очену, наверное, задавали больше вопросов – или он слишком медленно шел через зал? Ждать пришлось долго. Но когда дверь со скрипом приоткрылась и он появился на пороге, жмурясь от солнца, Войта ловким движением прижал его к стене, держа за шею – как когда-то в школе, более в шутку, нежели всерьез.
– А ну-ка ответь мне, товарищ по играм, сын друга моего отца, почему ты, едрена мышь, не пожелал мне здравия при встрече?
Очен (как и когда-то в школе) испугался, затрепыхался и начал шумно и бессвязно возмущаться. И (как когда-то в школе) ему на помощь пришли старшие – двое чудотворов из Славлены. Пришлось его отпустить. Кстати, оба они раскланялись с Войтой и сообщили, что рады видеть его в добром здравии.
Только тогда Очен обрел способность говорить связно, одернул шутовскую тогу и, глянув на Войту сверху вниз, высокопарно произнес:
– Ты предал Славлену.
– Это пока ты сидел в библиотеке, что ли?
Один из чудотворов, Крапчен Трехпалый, положил руку Очену на плечо.
– Айда, ты не имеешь никакого права осуждать Воена. Не всякий человек, оказавшись в его положении, останется верен своему клану.
Эта снисходительная фраза задела гораздо сильней, чем глупые обвинения Очена. И если бы Войта не чувствовал за собой никакой вины, он бы, наверное, ответил. И ответил грубо. А тут пришлось развернуться и пойти прочь с галереи.
Он не предавал Славлену! И теория предельного сложения несущих была нужна чудотворам не менее, чем мрачунам. Чем всему Обитаемому миру… Или в славленской школе хотели, чтобы он придержал свои знания при себе, сделал их тайной, доступной лишь чудотворам? Но основу для его теории создал мрачун Глаголен и поделился ею с Войтой совершенно бескорыстно.
Ладно, Очен трус, он не полез на крепостные стены защищать Славлену, но Трехпалый известен своим бесстрашием, он и пальцы потерял в бою. Он имеет право. Наверное, так гнусно на душе было от того, что Трехпалый имеет право.
Войта спустился с многолюдной галереи и оказался на широкой площади (язык не поворачивался назвать ее двором) перед главным университетским корпусом, посреди которой бил высокий фонтан. Над бассейном, куда падали его упругие струи, клубилась водяная пыль, и, обогнув площадь с теневой стороны, Войта увидел яркую радугу. В детстве они с друзьями (с Оченом в том числе), купаясь на закате, прыскали изо рта водой, чтобы на секунду увидеть радугу… Почему в водяной пыли видна радуга? Ведь свет солнца ближе всего к белому, откуда берется разноцветье? И на краях зеркал, на сломах прозрачных стекол, на снежинках в свете солнечных камней тоже появляется радуга. Размышление об отраженном белом свете отвлекли было от мыслей о Крапчене, однако ненадолго: Войту догнал другой чудотвор, Литипа-стерк. И остановил, положив руку на плечо. Он приехал в Славлену из Вид, когда Войта был еще ребенком, и многое вложил в школу экстатических практик.
– Войта, погоди. – Стерк до сих пор говорил по-северски с характерным для южан придыханием. – Не слушай Трехпалого. Никто не считает тебя предателем.
– Да ну? – Войта хотел сбросить его руку со своего плеча, но, подумав, не стал. – Даже мой сын первым делом спросил меня, правда ли, что я предал чудотворов. Перед тем как сказать «здравствуй, отец».
– Ладно, не буду спорить, кто-то, может быть, так и считает. Но не все, и даже не большинство. Мы ничего не знаем о тебе, до нас доходили только слухи. Приходи сегодня вечером в трактир, где мы остановились. Расскажешь о себе, послушаешь славленские новости. Если они тебя интересуют, конечно…
– Почему же не интересуют? – с вызовом спросил Войта.
– Да, конечно, извини. И… мы очень рады, что ты выступаешь на сессии от школы экстатических практик.
– Еще неизвестно, выступлю ли я на сессии… – проворчал Войта. – И мне показалось, что как раз этому чудотворы вовсе не рады.
– Брось, Войта. Ты же делаешь доклад по математике. Заявить, что ученые Славлены занимаются не только мистикой и метафизикой, выгодно для нас, это поднимет нашу школу в глазах научного общества.
Литипа замолчал на секунду, и Войта, проследив его взгляд, тоже заметил Глаголена, шедшего в их сторону.
– В общем, приходи. Трактир «Ржаная пампушка», это у северных ворот.
Стерк поспешил раскланяться – видимо, встреча с мрачуном была ему неприятна. Глаголен же пристально посмотрел ему в след без смущения.
– Это, я понял, твои друзья-чудотворы? – спросил он, подойдя.
– Да. Друзья. – Войта кивнул. – Чудотворы.
Лицо Глаголена вообще ничего не выражало, а потому Войта решил, что доклад отклонили, и хотел обрадоваться, но неожиданно понял, что боится такого исхода сильней, чем самого доклада.
– Тебе придется выступать, – усмехнулся Глаголен, поймав взгляд Войты. – Секция математики и механики. Это хорошо, я опасался, что тебя отправят в секцию естествоведения, а там никто просто не поймет твоего доклада. Утром будет известно, на какой день назначат твое выступление. Так что сегодня прочтешь доклад мне, а накануне прогоним выступление перед моей кафедрой.
– Сегодняшний вечер у меня занят, – усмехнулся Войта. Он еще не решил, принять или нет предложение стерка, но захотел уязвить Глаголена.
– Вот как? Я надеюсь, ты хорошо проведешь время.
– Я тоже на это надеюсь.
– Тогда поспешим. Потому что доклад ты мне все же прочтешь сегодня.