Гитара рвала подсердечной болью,
Гитара звенела изломом стали,
Гитара шептала нам о печали,
Гитара швыряла на раны солью.
Строки пылали в порту кораблями,
Строки мостами вздымались в небыль,
Строки вскрывались бездонным небом,
Строки в судьбу прорастали корнями.
Душа избегала теплого крова,
Душа поднималась на крыльях норда,
Душа менестреля сияла гордо,
Душа в забытье меж былым и новым.
В легенде, что дышит гитарным аккордом.
В легенде, что бьется трепещущим словом.
Тело медленно пропитывается дневным жаром, который сжигает и обесцвечивает его, но я привык. Потом ночь туманит взор, пытаясь скрыть тебя, но напрасно – я привык и к этому, и тьма не угнетает меня, не томит, не погружает в дрему. Мое существование и так – либо вечный сон, либо вечная явь, уж не ведаю.
Горизонта не существует, я и ты это знаем лучше всех. Нет линии встречи – лишь пространство разлуки, сквозь которое можно глядеть друг на друга. Я скучаю по прикосновениям, но помню, что это опасно, может повредить им – тем, кто внизу.
Но терпение и понимание не вечны, а частички жара и частички тьмы копятся, оседают крупицами времени внутри, натирают мозоли на душе шершавым песком тоски. День за днем, круг за кругом чертят солнечные лучи, от которых меня некому и нечему укрыть. Они стирают мысли о долге и препоны между нами. Я гляжу в озера твоих глаз и, видя там себя, знаю, что ты ждешь.
Чувство против разума – тяжелая и неравная, злая борьба, и я всегда проигрываю ее, рано или поздно. Жажда близости, невидимая, но вездесущая, наполняет меня сизой чернотой до боли, с сухим треском разрывает на части.
И я тянусь к тебе, рвусь вниз, не думая больше ни о чем в порыве страсти, как не думают в такие минуты ни о чем они сами – те, кто внизу. В этом мы похожи, я и ты – ни них. Наши крохотные дети – или микроскопические создатели, ибо вдруг все наоборот, и их разум вылепил Урана и Гею?
Круша деревья и снося столбы, разнося по бревнышку дома, мимоходом сметая с пути и увлекая куда-то людей и животных – земля и небо, забыв обо всем, сливались в страстном объятии урагана.
Чужие жизни, словно берега –
То теплых вод, то Леты или Стикса.
Я примеряю их шелка иль их рванье –
На час, на пост, на день
И на разрыв.
Можно вскинуть клинок курсора,
Отправляя щелчком заклятья;
Перебрать задумчиво после
Сохранений старые фото…
Или с холодом меж лопаток
Душ излом переплавить в тексты –
То бессильно, то восхищенно…
А костюм надевая, как маску –
Меж деревьев увижу чудо,
Станут замковыми комнаты стены.
Непохожи мосты-дороги.
Но неважно, какую выбрать,
Проходя сквозь чужие жизни.
Подлецы и поэты, жрецы и герои
Навсегда меня покидают…
Клок души, пусть совсем незаметный,
Потихоньку уходит с ними,
Увядая листом осенним.
А на месте его прирастает
Часть того, чем ты был ненадолго –
Пусть лишь еле заметной крошкой.
Те, меж чьих берегов проплыл я,
Навсегда меня покидают.
Навсегда во мне остаются.
Твои блины на звезды не похожи,
Они красны, как выпившие рожи.
Они сладки, как у любимой губы,
Но губы ведь так не укусишь грубо.
И аромат у них воистину чудесный
Он к небу быстро поднимается, как песня.
Нет ничего прекраснее блинов,
За них готов остаться без штанов!
Насмешка злого рока в их судьбе,
Хоть вешайся на первом же столбе.
С рождения обречены на гибель,
И это знает каждый, кто б он ни был.
Их жертва нам во счастье и на благо,
О жертве их поэты сложат саги
Так воздадим хвалу, блины вкушая,
И оду нашу этим завершая!
(совместно с Хелькэ)
«Я помню тихий сад, как ночью шелестит трава…»
«И должен Вас уведомить немедленно о том…»
В шуршащей тишине листком к листку лежат слова,
Соединяя города невидимым мостом.
Почтовый штемпель, темная печать, как верный страж,
Хранит секреты строк, беспечно спрятанных в конверт.
«Тот старый дом, который мог быть нашим, но не наш…»
«А из вещей, прошу, верни дневник и мой мольберт».
Из пальцев робко ускользая, в путь летит письмо,
Рисуя в небе белым следом новых фраз узор.
«Украсить платье можешь бледно-розовой тесьмой».
«Ты больше мне не сын, на всю семью навлек позор!»
И каждый листик о своем без устали твердит,
Пока под крыльями внизу мелькают города,
Где кто-то тоже непослушных букв сплетает нить,
Завязывая прочно в узел чувства и года.
«Медвежий угол, почта здесь — единственная связь».
«До встречи. Третий час, пора, я еду на вокзал».
Они расстанутся навек, по сумкам разойдясь.
И лягут в руки тех, кто ждал…
или не ждал.
Стрелка дергается рывками, беспрестанно роняя стаккато секунд.
Отброшенные, они катятся прочь – сперва стремительно, потом, вне каюты, медленно, и за бортом, судорожно дернувшись, замирают в кататонии. Растворяются. Отстают.
А корабль набирает бег, паруса раздуваются – не иначе, тающими мгновениями, ведь ветра здесь не было, нет и не будет. Как и самого времени вне вспененной воды, мчащегося фрегата и пульса одинокой стрелки.
Больше не меняется ничего: соленая вода быстро залечивает раны и успокаивается невероятной гладкости – будто кто лакировал – фальшивым зеркалом, только вместо амальгамы слабый багряный отблеск из пучины, единственный источник света в вечной тьме. Едва хватает, чтобы очертить невозмутимый абрис барьера вокруг лагуны. Нет движения, нет жизни – на высоких береговых скалах ни мохнатых, ни пернатых, ни травинки. Не плещет рыба в глубине, не парит чайка в небе, да и само небо-то можно назвать так лишь условно. Там – ничего, и ночь никогда не сменяется днем.
Клетка. Клетка, с которой не желают мириться парусник и его капитан, вмерзшие в лед вечности. И, давно расставшись с якорем, нанизывают попытку за попыткой на нить безнадежного упрямства, бросаясь на берег – иррационально, бессмысленно, потому что преграда несокрушима. Любая царапина исчезает так же легко, как кильватерный след, ибо безвременье не знает перемен.
Корабль стремителен, как распрямляющаяся пружина. За штурвалом – немолодой человек, чью кожу выдубило море. В зеленых глазах негаснущим фитилем тлеет решимость.
А еще то и дело мир в этих глазах становится вытертым, рассыпается песком… Исчезает знакомая наизусть бухта, остаются лишь густые чернила мрака. Пропадает сырость из воздуха и запах кардамона, которым когда-то в другой жизни пропитались трюмы. Бесцеремонно врывается иное – капитан сидит в кресле странной конструкции. Перед ним – стакан с минеральной водой, рычажки, кнопки и светящиеся прямоугольники, назначения которых ему неизвестны. Но он-другой, он-здешний в курсе, как решать головоломку. Взгляд на пунктирные линии, что вспыхивают и гаснут; на большое подобие окна, где должны рассыпать блеск мириады звезд, а вместо этого довлеет неизменная мгла, вечный коллапс. Выдох – и пальцы играют на рычажках непонятную ему-из-бухты кантату. Раз за разом, подрагивая тремоло, пробегает надпись странным шрифтом. Все быстрее, от адажио к модерато, в перекрестье вплывает избранная точка неодолимого предела черноты. Вместо завершающего увертюру грохота литавр – рокот из глубин незнакомого, но все равно его судна. Подвластный воле человека и верный ему, корабль бросается вперед тигриным прыжком, мягким и стремительным, яростно срываясь по касательной с орбиты, как взбешенный зверь с поводка, как комета, как брошенный нож.
Он размашисто всплескивает поступью пространство, доводя мелодию до фортиссимо и престиссимо – и вдруг она обрывается диссонансом скрежета.
Корабль вздрагивает до самых основ, громыхает, вскрикивает уязвленным металлом – незримая преграда нанесла резаную рану, отхватив кусок носа…
Всё распадается хлопьями, чтобы растаять и вернуть бухту, палубу, крепления из меди и отломанный форштевень. Капитан знает, но не верит. Главное – не впускать во взгляд, в себя увечье, новый стигмат верного друга. Нет, все иначе – судно цело и крепко, будто вчера сошло со стапелей в родном городе.
Вооруженный священным упрямством, он и впрямь – видит.
Здесь нет жизни. Лишь море, лишенное ультрамарина, да скалы ревностно непреклонны. Но окажись тут кто-то еще, его глазам предстало бы странное: деревянные обломки тают в пучине, как сахар. И сразу, покоробив заболоченную небытием реальность, на их месте возникает точное подобие, серебристо-полупрозрачное. Корпус уже усеян такими хрупкими заплатами, но вода не протекает внутрь сквозь бреши призрачных досок, а паруса держатся на призрачных реях.
Капитан и его фрегат пятятся, огрызаются, чтобы новым броском порвать спокойную дремоту своей клетки, не дать ей проникнуть в себя. Ведь что страшнее клетки – внутри?
Вколоть безумием дозу жизни здесь, где всего впроголодь, даже чувств и мыслей.
Вопреки кургану сомнений, усталости, беспамятства – как, откуда, зачем здесь?
Под стук рождающихся и умирающих секунд – атака за атакой, заплата за заплатой. В корабле все меньше дерева и металла. Пока он, сведенный каменным барьером в ничто, разобранный до косточки и воссозданный памятью и волей, не серебрится ими весь, от киля до мачт.
Новый удар – на сей раз беззвучный. Вздрагивает не судно, а скалы, бессильные удержать то, чего не могут зацепить. Скрежещет затвор их каменного шлюза. Кривой разлом распарывает преграду. Получив свой разовый пропуск, узники рвутся вперед – все быстрее, будто сама клетка подталкивает слишком беспокойных пленников, стремясь исторгнуть.
По другую сторону навстречу им, как подсолнух свету, раскрывается янтарное утреннее небо, край солнца и синее море. Или, может быть – капитан видит две реальности сразу – космос с тысячами звезд, среди которых где-то – родная.
Со стены замка одинокий всадник был хорошо виден. Острое зрение позволяло различить, что это не всадник, а всадница, и даже из тех, кого называют хорошенькими. Правда, вечернее платье наверняка пошло бы девушке куда больше, чем панцирь (где-то плюс семь к защите), копье (очень острое, и что на нем за чары?) лук с колчаном стрел (ага, наверняка, судя по синему отливу, все с замораживающим эффектом) и шлем (еще, кажется, плюс пять к защите).
Таких гостей у него еще не бывало. Кто же это? Вроде знакома… Ах да, принцесса из ближайшего королевства, он ее видел сверху на последнем празднике. Как же раньше не узнал? Это из-за выражения ее лица. Точно такое он видел у своей супруги во время последнего скандала, после которого и отсиживается здесь. Очень узнаваемо, несмотря на всю разницу в анатомии.
Чего это с девчонкой? Неужели?.. Да, наверняка, тот незадачливый молодой рыцарь, что пришел совершать подвиги во имя дамы сердца и сидит сейчас в плену в подвале… Нетушки, рыцарем больше, рыцарем меньше, пусть сам отдувается. Похоже, странствующим бедолаге больше не быть, но своя чешуя дороже.
Дракон поднялся со стены и полетел на северо-восток, в тот момент, когда ворота замка рухнули под нанесенным тонкой рукой вторым ударом булавы (плюс пятнадцать к силе)
Покой – плавный, густой, насыщенный, как воздух в весеннем саду. Такой же слегка золотистый. Медлительный, будто бы вечер с трубкой у круглой дверцы в склоне холма. Для тебя внутреннего, погруженного в звуки, эта безмятежность кажется длиной с будущее, полотном через дни и ночи. Но ты другой, ты слушающий – знаешь…
Протяжный последний аккорд прежнего нарастает… и не падает – его сносят. Виолончели рвут полотно спокойствия, как ревизор – гнилое сукно недобросовестного поставщика, и из трещин ползет тревога. Тени вкрадываются, не пугаясь света, тени ползут к тебе призраками из дальних углов, наполняясь зловещей силой и металлической жесткостью.
Коснись черного края – порежешься.
Тени звуков, тени слов – а вы не знали, что слова отбрасывают длинную тень?!
Тени чужих мыслей, перешептывающихся в закоулках разума.
И ты внутренний ступаешь на дорогу, такую же бесконечную, каким ранее казался покой, и идешь, а дорога сильна, и надо просто перебирать ногами, а она сама унесет тебя вдаль – между лесом и холмами, полными пьянящим страхом.
А ты слушающий вспоминаешь видеоклип, кадры из фильмов, роль и прошлогоднюю весну, и все это одновременно, и реальность ничуть не пугается расслоения, послушно обволакивая все твои я, которых наверняка больше двух, ажурной шалью видений. В ней запутались сухие пылинки прошлого.
Тропа расширяется, отгоняя жестяные тени, заглушая их ржавый скрип пением вдали, и берет верх.
Но ненадолго, а потом вновь насмешливая память о весне – облетают лепестки, и в голове выжженная вулканом и злостью страна среди гор, и привередливые кони Высоцкого несутся по краю обрыва, и ты помнишь, что можно не упасть. Чернота норовит острым касанием рассечь кожу. Сотни чужих голосов внутри становятся громче, наползая на сознание, и уже трудно отличить свет от темноты, внутреннее от внешнего, и между ними только один путь, с которого нельзя сойти. И тебе вечно бороться с тенями не своих мыслей, которые не можешь не слышать, метаться между осколками поглощающих образов. Остается только раскинуть руки, повиснув на ниточках виолончельных струн покорной и мятежной марионеткой, и ступать, ступать, ступать по единственно верному канату между музыкой и собой.
Тишина.
Мне странный сон приснился этой ночью,
И был в нем ты… нет, быть того не может…
Ты говорил со мною нежно очень,
Боялась я мгновенье потревожить.
Но утро неизбежностью стучится
Рассветом смыть ночного танго краски.
Простреливает сердце, будто птицу,
Расправившую крылья без опаски.
Я поднимусь, ресниц не размыкая,
Захлопнув сновидение в ловушку.
По полу босоногая ступаю,
Тот скрипом отвечает равнодушно.
Проснись – на ухо шепчут занавески,
Хватают жадно плотными крылами.
Из их объятий вырываюсь резко…
Ладонь находит стен холодный камень.
Бреду под шелест пальцев по обоям,
Играют блюз сухие половицы.
Я буду ощущать за нас обоих,
Ты только продолжай мне дальше сниться.
А одиночество течет под кожей,
И воздух наливается соленым.
Его вдыхать до боли невозможно,
Он горло жжет металлом раскаленным.
Скорей спастись и вырваться из плена
В распахнутые руки коридора.
Бежать от запаха тоски и тлена,
От тишины ужасного узора.
Я в тесном лабиринте стен пропала.
Проснись – звонят они вердиктом грозным.
И всех дверей мне в этом мире мало,
Из всех времен осталось только – поздно.
Вдруг в этой липкой паутине страха
Тепло согреет краешек ладони.
Тоска осыплется горстями праха,
Моя рука в твоих руках утонет.
Восстать из бездны, распахнув ресницы,
Забыть о пропасти кошмара жуткой.
Твои глаза… Так это мне не снится?!
Всё было правдой. «Милый, с добрым утром!»
– Звезды-угли,
Борт корабля.
Где-то вдали
Ждет нас земля.
– Что это, сестра?
– Стихи, брат. Просто стихи.
Древний океан лелеет корабль. Мягко мерцает небо над грот-мачтой. Слабо светится море под бортом. Вдали высь и глубь соединяются в непроницаемое ничто. Звенят колокольчики тишины.
– Ты странная.
– Куда мы плывем, брат?
– Скоро узнаешь. Ты уже почти взрослая. Я думал подождать еще, но вижу – не стоит тянуть.
Обретает очертания берег. Чёрные контуры скал проступают вдали. Ясное утро апреля пробивается сквозь утренний туман. В расправленных парусах звенит ветер. Волны катятся к берегу, храня в складках длинные тени. Ликующая толпа ждет. Корабль мягко останавливается у деревянной пристани, сбрасывает трап. Десятка два человек сходят на берег, не оставив никого на борту.
Разбрасываются колкими искрами костры, пляшут вокруг них люди в развевающейся одежде. Иногда присоединяется кто-то из гостей, но в основном они расслабленно смотрят на веселый праздник, смакуя его. На них глядят почтительно, избегая подходить. Лишь какой-то дерзкий мальчишка, выстрогав свистульку, подбегает и протягивает ее девочке в белом платье. Та тепло улыбается. В дымный воздух вплетается соловьиная трель, растворяясь в шуме тростника.
Отплывающих провожает тягучий лунный свет. Облака помогают ему, свивая лучи в кружево, что пятнает палубу и каменный берег.
– Время пришло, сестра.
– Скажи мне, брат.
– Мы просто плывем. Никуда. И помним.
– Что помним?
– Всё. Мы – мост между бывшим и будущим.
Корабль без помощи людей натягивает снасти, выбирает паруса и тихо, без скрипа, ложится на другой галс. Клок света над ним, круг света под ним, темнота смыкается со всех сторон. Курс продолжает меняться, хотя на палубе только двое.
– Как это – мост, брат?
– Земля за нами сейчас оседает. Растворяются дома, незаметно один за другим тают люди. Не вздрогнут, исчезая, скалистые берега. Скованная ими река, напоследок расплескиваясь, сливается с океаном. Ткань бытия зарастает на этом месте. И там – ничего… Только вода.
– Но люди…
– Мы вспомнили. Подумали. Представили. И остров с его жителями явился из вечного океана. Возможно, мы увидим его снова, но кто-то из нас обязательно сохранит его в душе по-другому, подумает иначе. И земля, и люди будут не те и не совсем такие. Время крошит память, а затем собирает из трухи новую мозаику… Молчишь? Да, трудно понять и принять это. Тебе нужно время. Я пойду.
Смолкают шаги. Только белое пятно платья, звон тишины. Бессонное дыхание секунд.
– За что так?!
Зеркалом дней
Ночи в морях
Верю луне,
Прячу свой страх.
Над новым островом растекаются миндальный запах и треск жареных каштанов. Люди с корабля идут среди веселых торговцев. Паренек с вздернутым носом, чем-то похожий на того, со свистулькой, протягивает девочке кулек семечек. Она принимает и отворачивается, скорбно скрывая лицо.
Отплывают днем, и все смотрят туда, где исчезает земля. Ввысь, к облакам и свету, прочертив тремя штрихами небо, стремятся вечно новые мачты, которым не нужен ремонт. Гордо ловят ветер не знавшие иглы паруса.
– А эти люди знают?
– Они не знают. Думают, что существовали всегда. Возникают с прошлым, которого не было. И они не совсем люди. Наша память.
– Почему так, брат? Они же не виноваты.
– Не виноваты. И мы тоже. Так устроен мир. Не нами.
– Кем?!
– Не знаю.
– Но мы же помним что-то? Может, мир был другим?
– Может быть. Но этого уже не ведает никто. Мы живем долго, но поколения меняются. Так есть, и это можно только принять.
– Я не знаю… Это – люди…
Прошлого след
Море хранит.
Памяти бред,
Тают они.
Укрывая землю холодным пухом небес, беснуется метель. Люди, признавшие ее силу, прячутся по обшитым оленьими шкурами шатрам-домам. Все пьют теплый чай из трав, что растут на замерзающем берегу. Одна чашка остывает, источая трепетные струйки пара. Девочка не пьет, только греет руки и кусает губы. Она бледна. Взглядом впивается в темные незнакомые лица – жадно, пристально. Паренек напротив чем-то неуловимо похож на тех двоих, несмотря на смуглый цвет кожи и иной разрез глаз.
Она перебирается к выходу и чуть-чуть отводит полог. Смотрит в узенькую щелочку. Снежинки, гонимые ветром, появляются в поле зрения. Миг пляшут в тонком лучике света и исчезают. Из ниоткуда в никуда. Из прошлого в будущее.
– Вдаль от огней
Тайна манит.
В тени теней
Прячутся сны.
Сумрачный день провожает корабль, что уже оставил между собой и причалом полоску серой воды. Слегка простуженный голос вскриком разрывает воздух.
– Где ты? Покажись? Ведь не может же быть..?
Хрупкая фигурка появляется из-за большого камня, истребив надежду. Высокие мачты и тугие паруса глухи к просьбам повернуть обратно.
– Я останусь здесь и буду помнить. Возвращайтесь!
Корма постепенно сливается со свинцовым морем и стальным небом. По гальке на берегу шуршит скомканный листок с несколькими строчками.
Озеро бед
И тишина.
Облако лет.
Я здесь одна.