На развалинах нот истлевает время,
Жизнь меня осушила почти до дна.
За окном кружится, вальсирует Вена –
Шумный город мне кажется тенью сна.
Нет, не так – это я растворяюсь тенью,
Не поставить точки в последней строке,
Не вдохнуть мне уже по весне сирени,
Смерть сдавила сердце в костлявой руке.
Я спешу, как могу, хотя стынут руки,
Звуки флейты бумаге скорей отдать.
Пусть кого-то кольнут красотою муки,
И весной я в нотах воскресну опять.
Шрамами рдеет небо шальное,
Стёрты пути назад.
Море в багрянце передо мною –
Прямо по курсу ад.
Мрачные птицы перед бушпритом –
Крылья смертных грехов.
Тянут в фарватер души убитых,
Бремя кровных долгов.
Время моё истекло сегодня,
Что ж, всем свой час пропасть!
Флаг развевает шторм преисподней,
Вскрыта геены пасть.
Всё справедливо, не для пирата
Райских лугов роса…
Но не свернутся, страшась расплаты,
Чёрные паруса!
______________________________
День первый
Еще не знают люди о судьбе,
Дома уютны в тихом городке,
Одна лишь осень, будто не в себе,
Тревожно листья теребит в реке.
Предчувствие в ее шальных ветрах,
Что слишком многим не видать весны,
Закроются дороги в зеркалах
И все уж неизбежностью больны.
Придется чашу дней до дна испить,
В ней обернется горечью успех.
Ты будешь должен многих погубить,
Ведь отказавшись – убиваешь всех.
Пока же – мир, покой и тишина,
Ты через мост проходишь налегке,
И только осень, страхами полна,
Беззвучно листья теребит в реке.
C чего начать?
Быть может, с чистого листа
и оживить его биеньем строк
неровных?
Быстрых,
словно взгляд, что обжигался,
твоей касаясь кожи.
Обреченных
на неизбежность.
Чем продолжить?
Быть может, сладостной мечтой,
которой мало вязи слов?
Иль сожаленьем.
Огнем.
Кострами ада, что внутри,
где плавились мечты и взгляды,
когда все было решено.
Чтоб стать друзьями.
Чем завершить?
Не таю, не горю.
Ты не засела у меня в груди –
прошла навылет.
Дежурство всё равно подходит к концу.
Хотел написать, что изрядно надоел пейзаж, который вижу постоянно. Но, пожалуй, нет. То, что перед глазами, раздражает не потому, что прискучило и разложено по полочкам. Наоборот – я пробыл здесь почти сто дней, и за это время ни на шаг не приблизился к пониманию. Да что там… ни на полшага, даже на ладонь.
Да, нам многое неведомо, несмотря на сотни изученных звёздных систем. Но обычно в неизвестное можно вгрызться, как лазерный бур – в недра планеты. Начать делать понятным… Взять образцы, вложить их в гнездо комплексного анализатора, и через некоторое время узнать все, вплоть до приблизительного количества атомов. Сложить очередную мозаику знаний, которая кажется большой, но одним крохотным стёклышком ляжет в огромный витраж Вселенной. Я верю, что мы можем познавать этот узор, ибо мир живет по своим правилам.
Звёзды яркие и горячие, время неумолимо идёт вперёд. Мы не поднимаемся в воздух без летательных аппаратов. Хотя по законам хаотического движения молекул все они, сколько есть в теле, могут устремиться в одну сторону – но этого никогда не происходит. Камень, выпущенный из ладони, падает вниз.
Падает вниз…
Там, слева – вечно длящийся смертный час утра, когда дневной свет рассеивает последние тени, но ещё не в силах пронизать загустевший в каменных складках туман. Там, слева, плавают в воздухе скалы, опутанные хищной зеленью лиан. Там, слева, падают зонды с десятью степенями защиты, и выходят из строя наиточнейшие приборы. Там…
Слева – если сидеть на камне у ручья так, как я сейчас. И смотреть на зелёный ковёр травы, на вцепившиеся живой хваткой корней в камень деревья. На высокий, стройный силуэт станции, что будто всегда была здесь, что повторяет черты найденных неподалёку давно рухнувших зданий. Я не архитектор, не строитель-молекулярщик, и не знаю, как металл становится снаружи белым камнем, как врастают опоры в скалу… Я могу лишь восхищаться базой, которая создана моим народом с помощью тех фрагментов витража Вселенной, какие мы разгадали.
Торжество законов физики и нашего познания. Одно из достижений, хотя межзвёздные корабли ещё сложнее и красивее.
А там, слева…
Нет, я не в силах даже начать понимать. Хотя бы то, каким должен быть первый шаг изучения. Потому меня и мутит от этого пейзажа, и в то же время – тянет к нему… к неразгаданному, к чуду. Влечёт дорога, что идет от руин древней столицы – неподвластная времени, будто вчера выстроенная. Приподнимаясь над пейзажем, она не признаёт себя его частью, пока не вольётся в странные врата, поставленные именно здесь непонятно по какому принципу. За ними она припадает к земле и убегает дальше ровной серой полосой в туман. И – вся или разделившись, нашей оптике даже этого не удалось увидеть – взовьётся ввысь, к странной… Башне? Не знаю, как это сооружение назвать иначе.
Я решил, что пойду к ней, ступив на дорогу в опасную зону, в непознанное. Я нарушу инструкцию. Так делать нельзя, но как иначе? Ничего, скоро прибудет сменщик, а пока станция способна функционировать и сама.
На дороге то и дело появляются жители этой планеты – то по двое-трое, то в одиночку. Проходят через ворота и скоро скрываются в тумане. Видимо, не так уж и опасно… Они идут – значит, что-то знают?! Я пробовал установить контакт… Маскировочная голограмма не подводит, лингвоблоки безупречны, но странники, похоже, не могут сказать, не понимают, куда и зачем идут. Чудо – говорят они. Что это?
Я активирую киберпочтальона – небольшую белую птицу. Она сама перенесёт моё послание в отчёт, присоединившись к информационно-справочной системе базы.
Провожаю взглядом, пока серебристое пятнышко не сливается с мраморной колонной.
***
Зачем ты здесь, чужак? Зачем стоишь передо мной?!
Ах, ты хочешь понять, что здесь такое? Я смеюсь, я, Моргана, смеюсь, и чёрные стены возвращают осколки моего голоса хриплыми раскатами непослушного эха.
Понять!
Когда-то и я жаждала понять. Ещё девчонкой. По мне не скажешь, что это было так давно, что я сама забыла, насколько. Костяшки счётов рассыпаются в прах, стёртые шуршащей спиралью змеи-времени.
Впрочем, женщине простительно не помнить возраст.
Понять!.. Это так по-человечески, а ты человек. Да-да, то, что ты зовёшь голограммой, прозрачно для меня, и я вижу четыре руки, матово-красную чешую и шары-глаза. Я знаю, что ты прилетел издалека – настолько, что назвать расстояние просто не достаёт слов, даже если созвать их из пропыленных веками фолиантов.
И все же ты человек! Потому, что здесь. Потому что ищешь ответы, чтоб убить свои вопросы и на их крови вырастить новые. Ты человек там, внутри, в пропасти самого себя. Люди – крохотные песчинки перед миром, но бездна в нас сравнима глубиной с вечной ночью твоего космоса.
Нашего космоса.
Я бросаю вдогонку смеху слова – здесь происходит сказка. Чудо!
Что? Спрашиваешь, что есть чудо?
Сейчас ты будешь смеяться, чужак. Я, чародейка, творящая волшебство – не знаю, что такое чудо.
Ты не смеешься, ты смотришь на меня удивлённо, а я не ведаю, что сказать тебе, дитя рассудка. Как пронести нетронутым хрупкий цветок смысла, со-мыслия через грубые жернова слов и передать тому, кто всё пытается разобрать на детали? Как?
Я снова смеюсь.
Думаешь, я безумна? Наверное, да – так говорят.
Я могу изрубить твоё тело, рассмотреть куски и снова сложить… Я ведь действительно могу! Но это будет уже мёртвая плоть, не ты… – если не сотворить чудо.
Я могу и это, и многое другое, но бессильна объяснить, расчленить на части, каждую подсчитать, измерить и взвесить. Окровавленный клок выпотрошенной сказки – есть ли что-то бессмысленнее?!
Скалы летают в облаках, солнце вечно хлещет плетьми света сизую мглу, принц всегда находит свою принцессу, герой встречается со своим чудовищем, третий сын оказывается удачливее остальных. У сказки есть законы, есть как, но нет – почему. Это нельзя понять, лишь принять и почувствовать, впитать с глотком воды из священного источника Урд; увидеть в туманах Авалона; услышать в голосах лесных духов; вдохнуть…
Иди, человек издалека.
Возвращайся к себе.
Что? Ты не хочешь? Неодолимая река любопытства несёт тебя, и ты готов остаться в сказке?! Ты, чужой для нее, как и прочие пришедшие, и даже более чужой?
Зал уже в который раз искажает мой смех.
Что ж, будь по-твоему! Стань в этот круг и повтори ещё раз.
Прекрасно. По правде говоря, я была уверена, что ты не уйдешь.
Встаю с кресла, шлейф моего платья шуршит по полу. Осторожно протянув руку, забираю бутылку зелёного стекла, в которой изумлённо мечется четырёхрукая фигурка. Аккуратно ставлю на полочку.
Теперь я не смеюсь в полный голос, а тихо-тихо рассыпаю крошками хихиканье – тех, кто слышал и ушёл живым, это пугает больше. Может, я безумна, но заполнен уже семьдесят второй сосуд. Превосходная коллекция. Из пришедших извне после пары веков выдержки получаются отличные джинны. Чем длиннее путь человек проделал, тем лучше, так что за этого царь Соломон раскошелится…
Сказки бывают разные, чужак.
Под стрелкой часов опустевшие улицы дремлют безмолвно,
Считают минуты закрытые двери домов.
Металлом немые фигуры застыли и ждут, когда ровно
Двенадцать ударов их вырвут из сонных оков,
И жители вновь повторят безупречно заученный танец,
Мной точно рассчитаны их совершенные па.
Здесь пары навеки слились, их кружить механизм не устанет,
Но время отмерено, снова исчезнет толпа.
Мой лучший шедевр, моя гордость, для старого сердца отрада…
Лишь день ото дня все виднее, что лица пусты,
И медленно радость сменяется приторной горечью яда,
Игрушек покорных бессмысленный танец постыл.
Свое мастерство и любовь я вложил, только этого мало,
Я вовсе не бог, чтобы новую душу создать.
Одну лишь имею – свою – может хватит её для начала?
Отдам без остатка и счастье вернется опять.
Мой город с часами был частью меня, а теперь всё иначе,
И я – его часть – из окна-циферблата смотрю
На кукол, что жизнь обрели, и беззвучно от радости плачу —
Свободными встретите нового утра зарю.
Беспечные стрелки кругами небрежно нарезали время,
Но я не устал свою ношу годами нести.
Жаль, век мой уже на исходе, творенье творца не заменит –
Всё вспять обернется без духа в часах взаперти.
Спешат по делам своим бывшие пленники танца-ловушки,
Не зная, что скоро в их двери беда постучит.
Мой срок истекает, и вновь меж домов закружатся игрушки,
Глаза отразят неизбежности стылый гранит.
Не ждал я – но гость появился в моей добровольной темнице,
Затронув надежды почти позабытую нить.
Одною из кукол он был, но душа в его взгляде искрится –
Теперь он мне равен, он сможет меня заменить!
На уцелевшем циферблате здесь всегда четверть неизвестного, сектор неведомого времени, вырезанный скальпелем уцелевшей стрелки. Время концерта – четверть. Окна под потолком пропускают свет в подвал мелкими крошками, но софиты не нужны. Некому слышать нас – не так уж важно. За треснувшим стеклом шепчет дождь, который согласен танцевать на улице, а еще выше недоверчиво склоняется небо.
Мы готовы играть для них.
Кому, как не им, быть гостями? Свидетелями того, как квартет любителей исполнит незатейливую мелодию собственного сочинения. Наконец – с опозданием всего на три десятка лет. Кому, как не им, понять?
Особенно небу, которое тогда растрескалось и бешено стегнуло наотмашь, штрихами горячих плетей раздирая в клочья кожу земли. Железноголовые вояки заставили его, перечеркнув всё, что можно…
Всё.
И когда мы выживали в руинах ставшего незнакомым Парижа, небо могло подумать, что мы забыли. И было право.
Взмахом смычка вступила скрипка – звонко, как хрусталь; ласково. Рене умел играть так, что улыбка и слёзы одновременно появлялись на лице. Он единственный среди нас был с музыкальным образованием. Единственный из нас, кто сберёг свой инструмент в жестокой и молниеносной войне и после нее. Случайная встреча с ним пробудила мою память, хотя и трудно было узнать в морщинистом старике красавца Рене.
Дождавшись своей секунды, моя флейта торопливо подхватила мелодию, безропотно подхватывая вязь с нотных страниц и нанося маслом на холст мелодии. Инструмент я вырезал сам, и сколько деревянных тел-заготовок ушло в морг мусорных урн, пока вышло что-то приличное…
Я играл, закрыв глаза, страшась проснуться и не увидеть друзей.
Вернувшись, внесла несколько тактов скрипка и передала мотив дальше.
Гитара бросила аккорды вслед. Уверенно, будто в сотый раз, будто зная, что всё будет хорошо, будто мы не играли композицию от начала до конца впервые. Будто не репетировали по кускам – то ли боясь, то ли готовясь к священному ритуалу.
Рене знал, где искать Мишеля, а вот Мишель долго искал гитару. Музыкальные инструменты не были первым, что спасали от гнева небес, а то, что осталось от них потом, уже не могло звучать. Однажды он пропал надолго; мы боялись, что навсегда. Но, вернувшись (хромая, как обычно), наш гитарист принес шестиструнную красавицу, и надо было видеть, каким счастьем светились глаза.
Когда недавно он слёг, я боялся, что не увижу его больше – все мы не молоды, и ядерный яд пропитал нас насквозь. Но Мишель был с нами сегодня.
Пауза – все терпеливо ждут, пока Пьер, задыхаясь, откашляется. Когда мы разыскали его, он уже был тяжело болен, и не надеялся дожить до этого дня. И все же сейчас звучит саксофон…
Золотистый щеголь, которого вчетвером искали больше года, стал случайным даром – найдя помещение, мы обнаружили его прямо здесь, под мешками с полусгнившим тряпьем. Звучанием наполняется весь подвал, сплошь, даже ржавые трубы в углу будто бы подыгрывают саксофону – в такт, без скрежета. Казалось, позвякивает в ритме набравшей силу мелодии и шелесту дождя наш талисман – чайный набор на четверых из костного фарфора, ярко расписанный в цвета охры, умбры, ультрамарина и кармина.
Его принес Рене в день первой репетиции, сказав с улыбкой, что мы будем собираться, пока целы пестрые чашки.
«Просто играй свою музыку» – говорили слова, которые никто не пел. «Играй, и небо услышит тебя, и, быть может, станет чуть теплее. Но если и нет – ты играешь свою музыку».
Мы то и дело сбивались, и все же хотелось продолжать и продолжать – вечно.
Небо сквозь пелену воды, сквозь грязное окно смотрело в подвал. И видело, как одинокий старик играет на флейте. Потом быстро подхватывает гитару и продолжает мелодию; дует в саксофон. Дольше всего мелодия зависает, пока он неловко, но аккуратно берет в руки скрипку, извлекая из неё то верные, то фальшивые ноты. За себя и за других.
Удивительно, что старик, которого зовут Шарль, ухитряется делать это с закрытыми глазами. Будто кукла, которую ведёт опытный кукловод – или сразу несколько.
Но еще удивительнее, что зоркое небо видит падающие от него четыре тени – и все разные. Может быть, это ничего не значит, и тут виноват неверный свет.
Он играет свою музыку. Их музыку.
На подоконнике четыре чашки – одна целая и три склеенных.
Когда мир кончается разом –
это не страшно.
Тоска, когда он из тебя уходит по капле,
выцветает туманами фонарей вечерних,
оставляет в душе серое утро –
это гибель твоей вселенной.
Ремни дорог удлинялись сквозь мир веками,
распластывая, застегивая, растягивая,
опустошая меня своей бесконечностью.
Меня не хватило –
я сошел,
бросив жезл и сандалии.
От обочины до обочины
ныне пересекаю трассы,
байтом-одиночкой
поперек проводов.
Только узкими тропами, что исчезают,
я хожу поперек темной вязи путей.
И под ноги ложатся, шурша,
клочья небес, оставленных
навсегда.
И внеконкурс (с arcanum_cattae).
использованы материалы игры «Dragon Age – Начало»
Не доверяй, не медли, не люби –
Закон Антивы холоден, как сталь,
Как сталь в твоих глазах, как нож в руке,
Как прихоть переменчивой судьбы.
Я знаю этот кодекс с малых лет,
И ты точь-в-точь такая же, как я.
С тобой не раз делили мы постель,
Но нас не свяжет верности обет.
Ты хороша, как жертв предсмертный стон…
Желает сердце большего, чем ночь,
Но слабость станет ядом на клинке,
Есть я и ты, а «мы» – всего лишь сон.
Кинжал его прервет, остался миг.
У Воронов измена не в цене.
– Зевран, прошу, поверь мне, я не лгу…
Я против клана не плела интриг!
Увы, тебе поверить не могу,
Любовь – лишь средство в нашем ремесле.
Не трать слова, ты всё равно умрешь,
Я знаю, ты нас выдала врагу.
Нам слезы страха видеть не впервой,
Мы часто слышим клятвы и мольбы,
И нам не снится их нестройный хор.
Побудь теперь на стороне другой!
Я помню нежной шеи красоту…
Последней страсти холод мне прости:
Не пальцами ласкаю рваный пульс –
Кинжал на горле подведет черту.
****
Нет, Ринна нас тогда не предала,
Но слишком поздно, чтобы сожалеть.
Ударишь первым, или сам умрешь —
Так Вороны ведут свои дела.
Не доверяй, не медли, не люби.
Пока не вскинет волны Лета,
День-ночь с тобою в это лето.
Стальные ножницы рассвета
Отрежут мимолетный сон.
И каждый день я верю в новый,
Мне за него не жалко крови.
Пускай укроет нас покровом
Всевышний, коли слышит он.
Люблю тебя, как любят Бога,
Как любит путника дорога,
Так, как мечтает недотрога…
Окоп – мой безымянный бастион.
Звук шагов разлетается окрест. Одинокий, он рыщет меж травинками, бьется о камень, пытаясь стать звонче и сильнее. Взлететь, разбудить отголоски! И затихает, запутываясь в тишине, как пьяница в собственном хитоне. Некого будить – эхо ушло отсюда. Негромкому стуку пары старых сандалий не дозваться, не докричаться, и он умолкает, тонет в пыли.
Я озираюсь. Место былых пиров покинуто. Словно кто-то нарочно постарался уничтожить все следы – ни черных кругов от костров, ни медных треног, пусть даже поваленных, ни отпечатка от простоявшего века трона на мягкой земле. Как будто бы все было лишь рисунком на песке, который стерла то ли небрежная, бездумная волна, то ли строгий учитель, недовольный чертежом.
Хотя постой! Нет, я что-то чувствую, но не могу понять… Отзвук, тень.
А, это ты, память? Ты осталась здесь, неуловимая и невидимая – или это я принес тебя? Неважно. Я возьму за бесплотную руку, закрою глаза и представлю, как было когда-то…
Веселое застолье в самом разгаре. Впрочем, уж коли олимпийцы пируют, веселье всегда в разгаре. Льется сладчайшая амброзия по кубкам и исчезает почти так же быстро, как пустеют бочки Данаид. Иногда ее сменяет лучшее вино из критских и микенских виноградников, которое даже боги удостаивают вниманием. Нежный запах цветов стараниями Деметры делает легким и прозрачным воздух, растворяет густой дух пиршества. Стол ломится от оливок, баранины, душистого хлеба, яблок… Впрочем, что перечислять – все богатства Эллады доступны Олимпу!
Так было вчера, десять, сто лет назад, два века… Ведь мы – бессмертны!
Что-то рассказывает Арес, и конская грива на шлеме, который он не снимает даже на пирах, покачивается в такт движениям руки, решительно рассекающей воздух, как врага. Рубить –любимый метод решения вопросов для бога войны. Что ж, некоторым голова нужна только для ношения шлемов.
Я насмешливо улыбаюсь, поднимая бокал, и тут зычный голос Громовержца перекрывает все звуки; сверкает молния, до того яркая, что на миг ослепляет, превращает день в ночь. Ох, как Зевс любит, чтобы его все слушали! Что же он задумал? Может, вновь быть войне, для разнообразия между пиршествами?
Греко-троянская заварушка развлекла нас на десять лет… а кого-то и на двадцать, пока последние герои не вернулись домой.
– Слушайте! К нам явился человек!
Явился? Я изумлен. Смертные попадают на Олимп лишь тогда, когда мы приводим их с собой. Быть может, отец оговорился? Вон сколько раз опустошил кубок!
Рядом с ним стоит женщина. Теперь все смотрят на нее, а я – на всех, по очереди. Это гораздо интереснее, чем сразу уставиться на пришлую. Столько можно прочитать по лицам! В глазах Ареса мерцает недовольство – ему не дали завершить рассказ. Гефест изумленно моргает – кажется, перебрал и не может понять, в чем дело. Гера… зрачки богини вспыхивают жгучим пламенем – уж больно охоч Громовержец до женщин. Очередная соперница?! Сколько их было… Становятся старухами, умирают, а она остается. Время не касается гордо вскинутой головки, с которой ваяют статуи – и все равно она ревнует. Остальные физиономии, которые я так хорошо успел изучить за столетия, выражают разную стадию любопытства.
Что ж, теперь можно поглядеть и на саму диковину. Высокая, с прямым станом – но явно больше четырех десятков лет по счету людей кружили ее в танце от весны до зимы и оставили на лбу морщинки своими касаниями, наметили их от уголков губ, посыпали морской солью волосы. А фигура под простой темной туникой, похоже, никогда не была пышной. Нет, Гера может быть спокойна.
Но что нужно этой женщине? Кто она?
Голос Зевса вновь взлетает раскатами грома, которые пугают смертных там, внизу.
– Нашу гостья зовут Делоя и она обещает показать невиданное развлечение.
Любопытно. Делоя – Являющая…
Меж богов шепотком пробегает оживление. Потехи – пища бессмертных еще больше, чем нектар и амброзия. И, в отличие от амброзии, их иногда не хватает. Громовержец продолжает:
– Она говорит, что научилась волшебству, которое неизвестно даже нам, олимпийцам, – тут он не сдерживает смешок, но Являющая будто не слышит. Стоит, все такая же невозмутимая. – Мы можем принимать облик не только зверей и птиц, но и любого из людей. Можем наблюдать за ними, когда захотим. Но она говорит, что сможет нам дать еще и почувствовать себя смертными – теми, что есть, и теми, что были.
Интерес мешается в глазах веселящихся с недоверием.
– Это невозможно, отец! – я неожиданно слышу собственный голос, который опережает мысль – и ловлю в нем беспокойные нотки. Тихие, слабые. – Людям не превзойти богов. Она обманывает. Прогони ее!
Почему я говорю так?
– Молчи! – молния мелькает у щеки. – Не смей спорить! С каких пор ты стал так труслив? Да и чего боишься?
Я молчу. Не знаю, боюсь ли, просто тягостное чувство. Все отступают от меня – отмеченный гневом Громовержца всегда остается в одиночестве. Впрочем, ненадолго – слишком часто меняется расположение владыки. Беспечный Дионис подходит, протягивает кубок и хлопает по плечу.
– Выпей за царя богов! – и шепчет тихо. – Да чего ты взился? Вдруг да покажет что новое. Не получится – посмеемся над ней. Тоже знатное веселье!
Все так. Все правильно. Мне нечего сказать, и я выпиваю до дна, чувствуя, как напиток щекочет язык и разливается теплом внутри.
– Покажи свое искусство, – говорит Зевс, и я успокаиваюсь – он уже забыл свой гнев, а в уголках глаз прячется то же желание потешиться, которое не скрывает веселый бог вина.
Делоя вскидывает руки, и я успеваю в этот миг поймать неожиданную усталую улыбку на ее лице, но не хватает времени понять, какие чувства за ней кроются.
Все исчезает внезапно, и тут же, без всякого перехода – я стою у стены, перед вратами. Я знаю, что они несокрушимы. И знаю, что не спрячусь внутри, хотя это не человек приближается ко мне. Это смерть по имени Ахилл в новых, откованных Гефестом доспехах. Но я жду, потому что нити мойр прочнее цепей и их не рассечь ни мечом, ни молнией, ни чудом. Я поднимаю свое копье для короткого, безнадежного боя.
А потом познаю то, чего не испытывал никогда прежде – Гектор, сын Приама, умирает, поверженный, и вместе с ним умирает олимпийский бог. Мгновения, когда бронзовый наконечник пробивает незащищенное горло, растягивается в года. Как медленно кренится дерево, подрубаемое топором, так неспешно раскрывается жила, и кровь хлещет наружу – на траву, на торчащее из горло древко. На торжествующего противника. Я могу видеть неторопливый полет брызг. Это очень больно – умирать, и страшно, потому что не бессмертен. Холод жжет душу, будто она, обнаженная и одинокая, замерзает в снегах Гипербореи. Я еще живу, когда торжествующие ахейцы один за другим подходят, чтобы пронзить тело поверженного врага.
Все исчезает внезапно.
Я иду за плугом, и кости болят – от усталости дня, от усталости лет. Я трудился на этом поле вчера, и буду трудиться завтра, и относить часть урожая царю-басилею и в храм, а потом снова работать, потому что того, что оставил себе, хватит ненадолго. Скоро очередная война во славу правителей и богов – я слишком стар, но сыну не миновать взять в руки оружие. Вернется ли?
Меня не вспомнит история, я один из многих. Теперь время не растягивается, напротив, год за годом сливаются в мгновения – тусклые, тяжелые, утомительные. Старость, нарастая, как штормовая волна, разрушает хрупкую плотину жизни. Последний вздох в убогой хижине…
Все исчезает внезапно.
Раз за разом.
Я уже почти потерял надежду вынырнуть, когда вновь обнаружил себя на Олимпе, с пустым бронзовым кубком в руке. Являющей не было. И мы все избегали смотреть в лицо друг другу. Когда я все-таки поймал взгляд отца, то увидел то же самое, что – я знал, знал! – отныне жило в глубине моих глаз.
А еще у него, не менявшегося веками, прибавилось седины.
Время иногда лечит. И я надеялся, пока первым из олимпийцев не умер Посейдон – от старости.
Наверное, я последний. Крылатые сандалии тоже устали, они больше не хотят нести меня – приходится идти пешком. Я вернулся… зря? Нет. Здесь, в объятиях памяти, которая горьким поцелуем дышит в лицо, я могу признаться себе, что произошло.
Ребенок вечен духом. Да, дети могут умереть от болезни, их может убить недобрая рука или воля судьбы, что превыше Громовержца. Но они не несут семян смерти в себе, ведь всё вокруг – не всерьез. Игра.
Веками можно жить, только по-детски сбрасывая с себя груз целей, потерь, вины и даже успехов, начиная каждый день сызнова и оставляя память-Мнемозину тихо дремать в углу. Иначе пылинки-часы слипнутся в крошки дней и камешки лет, а потом лягут скалами на плечи. Зевс наслаждался ролью гневного тирана, Аполлон – капризного, но изящного владыки муз. Любимой игрушкой Геры была змея-ревность и даже Аид, не признаваясь себе, с упоением собирал величайшую коллекцию солдатиков – павших героев. Не играл ли я сам, когда стащил его шлем? И после, даря удачу то торговцам, то ворам, таким похожим друг на друга…
Потом нас ткнули в настоящие, безысходные страдания, заставили пережить их, и боги больше не смогли беззаботно развлекаться. Для нас все стало – серьезно. Страшное слово! Наше детство, наша игра – умерли. Даже нестареющее неуязвимое тело поддастся годам, если старость мыслей подточит его.
Мы все, некогда вечные, испытав смерть, заразились ей, неумолимым падением в пропасть небытия – мы, скользившие по воздуху.
Мы стали взрослыми. Перестали играть.
Поэтому терпели крах люди в поисках вечной жизни. Мудрость, которая нужна, чтобы обрести эликсир или заклинание, к минуте успеха давно больна неизбежностью. Свободные сознанием дети просто не успеют отыскать секрет бессмертия тела. Некому разомкнуть круг, разве что взрослый, уже обреченный, найдет вечность, отдаст детям, и уведет их подальше, убережет от заражения смертью, пока не поздно.
Внезапная догадка бьет с мощью палицы Геракла. Подарит детям и уведет их подальше?! Откуда-то ведь взялись бессмертные телом и духом – мы, олимпийцы!
Кто ты, Делоя? Из какого поколения? Зачем?..
Крылатые сандалии поднимают недовольную, успевшую осесть пыль Олимпа. Жезл-кадуцей клонится к земле. Ветер быстро заметает следы поседевшего бога. Он последний – может быть, потому, что не совсем разучился играть.
Несколько минут уютного спокойствия, огрызок технического перерыва – мой предшественник уже ушел, сдав дела, а время пересменки еще не истекло, можно пока не открываться. Неторопливо, маленькими глотками, пить утренний кофе, растворивший в себе пару ложек сахара.
Тишина. Покой…
Маленькая вечность, которая, увы, заканчивается – я отодвигаю жалюзи, гул и суета Приемной лавиной врываются внутрь и теперь не отпустят долгие часы. Недоверчиво, неприязненно косятся на конкурентов прибывшие с разных сторон, занимают очередь, стараясь не касаться друг друга.
– Цель прибытия?
– Постоянная работа.
– Виза есть?
На бледном лице смешиваются легкая усталость и спокойствие, у таких документы обычно в порядке, так что проверяю я больше для очистки совести.
– Да, все верно, хранитель. В отпуске были?
– Менял подопечного, – тонкий палец указывает на один из пунктов в разрешении.
Печать ложится ловко, будто бумагу прямо с ней и сделали.
– Следующий!
Этот-то, конечно, не сверху в Приемную попал.
– Цель прибытия?
– Это самое… исполнение своих обязанностей! – явно нервничает, просовывая в окошко несколько листков. – Освещение нашей деятельности, выгодные предложения, заключение долгосрочных договоров!..
– А печати где? – осведомляюсь я, поднимая голову. – Здесь должна быть, здесь и здесь. Фальшивые у нас немедленно исчезают, не знали? – бросаю пачку бумаг обратно. – Заберите, я отмечу в отчете. Следующий!
– Да пока вас сюда не посадили, до Шварцкопфа с Головниным, я тыщу лет без ваших проклятых разрешений ходил! – орет он в окошко. – И на таких, как ты, контракты пачками брал!
И так-то не красавец, а тут еще вся морда перекошена, хоть сейчас ужастик снимай. Но я, впрочем, и не таких видал.
– Что было до Великого Открытия, то прошло, – надеюсь, выражение лица достаточно официальное, и в голосе не слышно ноток ехидства. Да уж, пока мы не получили доступ к потоку этих посетителей и не научились его контролировать, было совсем иначе. И если лучше, то только для них. – А что есть, то есть. Уймитесь, а то у вас будут серьезные неприятности. Следующий!
Внезапно относительное спокойствие очереди нарушается. Черная фигура настойчиво проталкивается к окошку. Одни пропускают, брезгливо отстраняясь, другие – с пониманием давая дорогу.
– Сроч… Срочный вызов! Побыстрее, пожалуйста… Горит! Прямо сейчас!
И впрямь – горит, полыхает, пульсирует на личной карточке значок пентаграммы. Подрагивают смуглые пальцы с ногтями-когтями. Еще бы – такая удача.
– Все в порядке. Приглашение с нашей стороны, вступает в силу немедленно, действительно до выполнения условий. Проходите!
Темный силуэт пересекает открывшийся Барьер и тут же исчезает, истончается, тает в воздухе. Cпешит. Ритуал для них – большая удача, тем более грамотно проводимый. Если ему с этой работой не повезет, не договорятся – придется сразу по окончании вернуться. А то может и надолго задержаться, тут уж как подпишут.
– Цель прибытия?
– Постоянная работа. Вот виза.
Верхний вроде бы невозмутимо спокоен, но что-то, приобретенное с опытом, заставляет насторожиться и проверить все внимательнее. Так, документы подлинные, печати тоже. И неудивительно – эти, в отличие от тех, к подделкам не склонны. Но…
– Вот здесь. Если без контракта, утвержденного объекта и приглашения с нашей стороны, просто по программе обмена и долгосрочного сотрудничества, то секретариата мало. Необходима подпись Самого.
Крылья опускаются, уныло трепещут на сквозняке Приемной белые перья. Голос грустен, слегка подрагивает.
– Да, ее нет. Но я же не приношу никакого вреда. А еще я не могу, понимаете? Совершенно не могу не исполнять того, для чего был создан… Нет, не понимаете!
Почему же? Насмотрелся. Понимаю, и даже сочувствую, хотя – опять же – не без затаенного ехидства. Но дело-то в том, что…
– Знаю. Иначе не можете. Природа у вас такая, и тех, что сверху, и тех, что снизу. Только наш мир от этого раскачивается, как лодка. Нам уж за собой-то уследить хорошо бы.
– Почему нас призывают реже, чем их? – он тоскливо смотрит туда, где давно растаял след черного. – Вот так вот, экстренно, обрядом?
– Не знаю. Ваша родня, вам виднее. Может, в природе дело. А может, просто маркетинг у вас плохой.
– Но почему Он все это терпит? – глаза его устремляются вверх, к дому. – И молчит.
– У меня спрашиваете? Пути, как известно, неисповедимы. А теперь извините, снова очередь собирается. Следующий!
Программы обмена, кстати, интересная штука, думал я, проверяя документы. Записаться, что ли? У нас льготы, за ответственность и вредность работы. Вредность настоящая, были несчастные случаи вплоть до летального исхода, нервные типы попадаются. С другой стороны, стоит ли? Срок подойдет, тогда и попаду, а вниз или вверх – видно будет. На одно уж точно найдется вечность полюбоваться. А перед окончательным распределением, по канонам, обзорная экскурсия по обоим царствам положена, Небесному и Подземному. Так что – нужно ли раньше времени надеяться или пугаться? А то и хуже – разочаровываться? Побывали там, конечно, немногие, да и они помалкивают. По всему судя, не только из-за подписки о неразглашении. И особо счастливыми не выглядят, впрочем, особо испуганными тоже. Так что, пожалуй, я по льготе лучше на Кипр с Надей слетаю.
Вот и конец смены. В зале объявляют: «Врата номер шестнадцать закрыты на технический перерыв». Вот-вот сменщик подойдет – работаем-то круглосуточно. Хотя суток как таковых тут, в Приемной, нет.
Выстроенный вне обычного пространства огромный зал гудит безостановочной суетой. Открываются переходы, из которых появляются то рогатые, то крылатые, а то и вовсе странные – реликты, видимо. Строятся в очереди к нам. То и дело потрескивает сиреневыми, как поздний вечер, искорками Барьер, созданный Шварцкопфом и Головниным, и надежно отделяющий наш мир от потустороннего и его обитателей. Барьер, который открывается лишь по нашему желанию.
Они, конечно, тоже могут свой сделать, но зачем?
Приближается давешний черт с поддельными печатями. Ишь ты, все время тут проторчал. На его лице уже нет злости, одно лишь беспросветное, как могила, уныние. Наклоняется к окошку.
– Слушай, почему так получилось-то? Не… неравноправно? А?
Я пожимаю плечами. Помалкивал бы о неравноправии, после тысяч-то лет.
– Думаю, потому, что мы без вас можем обойтись, а вы без нас – никак.
Закрываю жалюзи. Смена закончилась, сдам дела – и домой!