Беспристрастное солнце стояло чересчур высоко, отнюдь не собираясь скрываться за горизонтом пораньше, как бы того ни хотелось экипажу торгового судна. А вот косые паруса преследующей их шхуны, напротив, приближались слишком быстро.
Надежд дотянуть до сумерек и скрыться, изменив курс, не было никаких, и после второго предупредительного выстрела купец лег в дрейф. Шкипер попытался организовать отпор, собрав матросов и пассажиров, но у отчаянного экипажа «Черной лилии» была слишком высокая в плохом смысле репутация, и желающих с честью пасть в безнадежном бою не нашлось. Кто-то ждал судьбы на палубе, кто-то предпочел скрыться внизу…
Разницы, впрочем, не оказалось никакой. После того, как корабли со стуком ударились бортами, на палубу торговца посыпалась абордажная команда «Лилии» в живописных цветастых костюмах. Не встретив сопротивления, они быстро разбежались по кораблю и вытащили наверх всех до единого.
Оглаживая густую бороду, пиратский капитан прошелся вперед-назад. Оглядел пленников, согнанных в две неравных кучки – три пассажирки с одной стороны, и толпа мужчин с другой.
Женщины поежились под внимательным взглядом зеленых глаз.
– Так-так-так… Трюмы полны товаров, это хорошо и вполне нас удовлетворит. С вас по одной серебряной монете, потому что не годится отпускать без выкупа, плохая примета. Возьмете шлюпку, на норд-норд-ост не так далеко островок с небольшим портом. А вот с вами, – капитан обернулся к мужчинам, – сложнее. Кто-то сопроводит дам, а остальные… Тысяча чертей, мой экипаж давно не видел берега и жаждет развлечений! Правда, девочки?
Одобрительные крики пираток слились в нестройное:
– Ура капитану!
– Учтите: тех, кем мои девочки будут недовольны, продадим на плантации, остальных отпустим. Но подождите радоваться, легко вам не будет, – обратился капитан к начавшим улыбаться мужчинам, и улыбки привяли – «Черная лилия» славилась не только в бою.
– Капитанская доля! – выкрикнула старпом Мари.
Капитан снова погладил свою бороду, сильно отросшую за последний рейс, и оглядел стоявших перед ним мужчин.
– Ты, – ткнул он пальцем в изрядно ошалевшего шкипера, – пойдешь со мной в каюту.
– Ни за что! – взвился тот. – Лучше смерть!
– Ну, как хочешь… – капитан пожал плечами, его поняли без слов. Мари вместе с еще одной пираткой схватили моряка за руки и за ноги, и, раскачав, с уханьем отпустили. Через пару секунд раздался громкий плеск.
– Тяжелый, зараза, – вздохнула Мари, посматривая на плескавшегося за кормой шкипера. – Как думаешь, акул приманить?
– А, пусть его, – махнул рукой капитан. – Не очень-то и надо. Тогда… Ты! – строгий взгляд остановился на высоком молодом человеке, одетом как приказчик. – Тоже покупаться предпочтешь или как?
Тот вздохнул, осмотрелся вокруг. Самая нетерпеливая из пираток уже оттащила понравившегося ей матроса в сторонку и стягивала с него рубаху. Мари укоризненно покачала головой – негоже раньше капитана… Пассажирки потерянно оглядывались, во взгляде одной из них сквозила легкая зависть. Ругательства шкипера начали затихать – расстояние увеличивалось.
– Неа, – наконец решил парень. – Здесь лучше.
– Вот и отлично. Давай руку.
Лили крепко сжала мужскую ладонь и подумала, что в свое время приняла верное решение – быть капитаном пиратского корабля куда лучше, чем работать в цирке, даже если ты остаешься бородатой женщиной.
Уникальная информация
Любое явление, любое существо, любое чувство может быть разложено на байты и закодировано с помощью информационных технологий. В конце XXI века выяснилось, впрочем, что некоторые типы данных, будучи скопированными, становятся ущербным суррогатом. Полноценный оригинал же существует в единственном экземпляре, и если кто-то получает его, то прежний владелец – лишается.
В наслоении металлопластиковых ярусов города и в памяти гигантской базы данных затерялся небольшой, скудно обставленный жилой бокс. Впрочем, нет – компьютеры ничего не теряли и не забывали, в этом Макс 320-905-1 только что убедился – на чип пришёл ответ на просьбу, которая казалась давно забытой, утонувшей в грудах терра-, пета- и куда больших порядков байтов, названия которых он даже не знал.
Макс обернулся и ещё раз убедился в чёткости работы Сети – судя по расширившимся бирюзовым глазам Лины, она получила копию пакета одновременно с ним.
– Разрешили, – почти неверяще выдохнула она. – Через три дня.
– Посмотри до конца, – покачал головой мужчина. Несмотря на молодость, жизнь приучила его быть дотошным и подозрительным.
Жена долго молчала. Затем подошла к мужу и, став рядом, положила голову на плечо – так, чтобы не видна была горькая улыбка.
– У нас хотя бы появится немного денег. Оденемся поприличнее и… И знаешь, я всё равно рада. Даже так.
Макс не сказал ничего, только обнял её, осторожно прижимая к себе.
В назначенный срок они шли по коридору к указанному помещению, держась за руки и время от времени чувствуя, как по сплетённым пальцам будто пробегала искра. Последние трое суток они получали изменённые порции обязательных медикаментов, которые в стандартном виде наряду с поддержанием здоровья подавляли активность половых функций. Уставшей, истощённой Земле стало тяжело обеспечивать своих детей, и вскоре после занесения всех людей в единый банк данных была введена жёсткая регуляция численности населения – самым эффективным, по последним научным изысканиям, способом. Проще оказалось предотвратить секс, чем держать его под контролем.
Многие всё равно хотели быть вместе и, возвращаясь домой, видеть близкого человека… Впрочем, это уже не мешало программам властей, а лабораторное выращивание детей позволило также избегать понижения трудоспособности родителей, особенно женщин. Всё во имя экономии и эффективного использования ресурсов – провозглашало правительство.
Впрочем, Макс не имел ни малейшего понятия, как в действительности обстоит дело с этими самими ресурсами, и правду ли ему говорят. Зато он знал точно, что некоторые люди себя никак не стесняют. Например, делают очень дорогие покупки, одна из нкоторых только что коснулась его и Лины.
Дверь закрылась. Впрочем, разве возможно полное уединение в мире крохотных жилых боксов и проникающей всюду Сети? Даже если здесь нет камер, в чем Макс сомневался, то чипы передают информацию бесперебойно.
А впрочем, к чертям!
Почти всё помещение занимала огромная роскошная кровать, какую им приходилось видеть разве что в кино. В воздухе витал незнакомый легкий аромат, и от него, казалось, дрожь в пальцах становилась сильнее. Лина растерянно осмотрелась и опустилась на край кровати. Будто не зная, куда девать руки, погладила тонкую простыню, глубоко вздохнула – ткань блузки натянулась, колыхнулась на груди, и на Макса это подействовало так, как не действовало никогда раньше.
Он уселся рядом и, легко и решительно приподняв жену, усадил себе на колени. Слегка откинувшись, она повернулась к нему лицом и поцеловала – сперва быстро, потом медленно и долго.
Мужчина одной рукой прижимал Лину к себе, другой приподнял блузку, погладил по спине, а затем, скользнув вдоль тела, нетерпеливая ладонь проникла под лифчик. Женщина застонала и первой начала расстегивать его рубашку…
Рыжие, до плеч волосы Лины разметались по подушке, она стонала, обвив Макса ногами и двигаясь в такт ему. Их первая полная близость.
Он ощущал, как внутри рождаются животное возбуждение и одновременно нежность к этому трогательному любимому существу, смешиваясь в желание и восторг, не давая быть ни слишком робким, ни чересчур грубым.
Рождаются – и тут же уходят, как вода сквозь решето. Бесстрастный, безжалостный чип превращает их в единицы и ноли и передаёт пакет куда-то далеко. Человеку, который то ли не умеет любить, то ли слишком стар, то ли… кто знает. Эмоции, чувства – информация, которую бесполезно копировать, но можно купить.
Макс же будто держался на гребне волны. Любовь и страсть приходили, даря силы и желание – и сразу исчезали. Будто ешь какое-то странное мороженое: сладкое, оно тает во рту – но растаяв, оставляет после себя вкус пепла. Горечь утерянного.
Условием близости и приличной суммы кредитов на счету было подтверждение временного кода на передачу уникальных данных для обоих.
Когда Лина внезапно широко открыла глаза, и они встретились взглядами, на дне заполняющей её страсти он увидел тот же самый пепел…
Пустоту.
И когда, наконец, волна схлынула, иссякли силы – пустота стала хозяйкой. Суррогат в памяти, скелет страсти, ухмыляющийся фальшивой усмешкой черепа. Будто проснулся утром с чужим, почти случайным человеком и теперь недоумеваешь – зачем всё это было?
После принятия стандартного вновь медпакета одевались они, не глядя друг на друга и, покинув помещение, возвращались, не держась за руки, словно оказались по разные стороны пропасти. И только дома Лина ткнулась лбом в плечо, пробормотала что-то невнятное про «не знала, что будет так», и легла. Макс просидел час, бездумно глядя в окно, затем убедился, что деньги пришли на счёт и, мрачно кивнув, тоже решил попытаться уснуть. Жена уткнулась носом в стенку, и непонятно было, спит ли она.
Когда покупатели, банкирская чета, испытывавшая друг к другу сугубо деловые чувства и лёгкое раздражение, решили воспользоваться купленным пакетом, то обнаружили, что коды взломаны и информация похищена. Оставленный в качестве подписи значок стрелы указывал на известного хакера, реальную личность которого, впрочем, вычислить до сих пор никому не удалось. Полиция, расследовавшая этот и подобные случаи, не смогла проследить путь скачивания и так и не обнаружила каналы сбыта. Предполагали, что преступник использует похищенное исключительно в личных целях.
Макс 320-905-1 и Лина 117-562-3, как по сигналу, повернулись друг к другу лицом в полумраке комнатки, освещенной с улицы огнями реклам. Пакеты уникальной информации пришли на их чипы одновременно, и они почувствовали, как заполняется оставшаяся внутри пустота. Всхлипнув от избытка чувств, Лина прижалась к мужу, и тот ответил объятием.
А в далёком от них Ноттингеме хакер по имени Робин улыбался, отправив данные, и чувства, скрывавшиеся за этой улыбкой, тоже невозможно было скопировать.
Вечер плеснул в окно густой алой кровью уходящего дня. Огонь в камине тщетно пытался тягаться яркостью с закатом, разбрасывал на ковёр, столик и кресла рыжие блики. В гостиной были двое.
– Сдавайся! – стрела смотрела в грудь, защищенную лишь тонким платьицем.
– Ни за что! – бледное личико было необычайно серьёзно.
– Тогда что ж… – темные брови сузились двумя грозовыми облаками. – Придется тебя застрелить!
Но, словно легкий ветерок – она была уже у приоткрытых дверей, выскользнула в коридор, лишь мелькнула следом светлая прядь, отброшенная сквозняком.
– А, чёрт! – ботинки застучали по полу. – Не уйдешь!
Топот удалился, и тишина заполнила комнату. Лишь изредка она нарушалась сухим треском прогоравших дров. Очередное полешко разорвали на части жадные рыжие щупальца. Из-за него показалась чешуйчатая мордочка, затем выскользнуло гибкое тело. Чёрные и желтые пятна окраса казались огнём и пеплом. Пламя лизало странное существо, не причиняя вреда. Казалось, оно не замечает ярости одной из четырёх первостихий. Более того – ящерка с удовольствием подставляла бока красно-жёлтым обжигающим язычкам, как человек – струям прохладной воды в летнее пекло.
Застыв, как изваяние, она смотрела в оставленную приоткрытой дверь, а перед внутренним зрением оживала, наполняясь красками, иная картина.
Такой же огонь, почти такой же камин, но в остальном – никакого сходства с уютной гостиной. Голые стены и потолок. Пол украшают вырезанные в нём пента- и гексаграммы, на потемневшем от времени и эликсиров дубовом столе – раскрытая книга. Её страницы местами покрывали пятна, похожие на осьминогов. Резкие запахи пряных трав дополняли атмосферу лаборатории мага, почему-то пробуждая аппетит. Франц помотал головой – проголодался, что ли? Перед опытом не вовремя – потом поест.
Обычно за занятиями один из самых даровитых молодых чародеев страны забывал не только про еду, но и про сон. Он мог ставить опыты долгими часами и днями, и тогда пожилая служанка из таверны неподалеку, не достучавшись, укоризненно качала головой и оставляла заказанный обед перед запертой дверью.
Синеглазая Лиала бывала грустна, когда Франц смущенно извинялся за то, что опять начисто пропал на три дня. Она никогда не упрекала, лишь однажды спросила:
– Есть ли для тебя что-то важное, кроме искусства?
Он тогда улыбнулся и ответил только поцелуем. Волшебство было для него не просто делом жизни – самой жизнью. Впрочем, заклинатель искренне любил девушку и собирался на ней жениться. Вот только проведёт опыт… И ещё один… И выучит вон тот том заклинаний…
Наибольший талант Франц проявлял в магии огня. Восторгались даже старые чародеи, и казалось, что ещё немного – и пламя отдаст всю мощь в руки молодого кудесника. Он мог часами смотреть в очаг, поднося ладони так близко, как было возможно – словно ласково касался. Миг удачного заклинания, когда буйная стихия становилась послушной, был упоительнее объятий женщины. И верилось в легенды….
Говорят, сильнейшие маги могут шагнуть над верхней ступенью мастерства. Превратиться, как говорили теоретики, в могущественную высшую сущность. Они прибавляли еще пяток заковыристых определений, но большинство предпочитало слова попроще: стать одним из богов. Правда, добавляли, что одного мастерства мало. Нужно заплатить должную цену, но какую – никто не знал.
Франц поймал себя на том, что задумался не вовремя. Тряхнув головой, заставив волнами упасть на плечи густые кудри, и отогнал посторонние мысли. Сегодня он должен опробовать новое заклинание.
Чеканные слова поднялись к потолку, разогнали тишину, заполнили помещение вплоть до трещинок в сером камне. Пламя в камине беспокойно взметнулось. Показалось, что в нём мелькнул хвост ящерицы.
Саламандры живут в огне, но показываются редко. Духи стихии хранят тайны от посторонних. То, что его слова заставили существо явиться взгляду, Франц счёл добрым знаком. Впрочем, это он отметил краем сознания, продолжая изрекать формулы, которые трудно было запомнить, а еще сложней – составить.
На последних словах вытянутый жёлтый язычок появился в воздухе над столом, как свет невидимой свечи. Волшебник протянул к нему руки и коснулся, не ощущая ожога. Такие же огоньки затанцевали в воздухе по всей комнате.
Внезапно пламя взбесилось, и жар охватил сознание. На теле ни малейшего ожога – но острые иглы обжигающей боли гасили ум и волю. Сердце Франца болезненно дрогнуло – это не было предусмотрено. Человек пытался приказывать стихии, но та смеялась над его слабостью, над тем, сколько в его мыслях лишнего. И в отчаянной борьбе начали уходить чувства и воспоминания – о вкусных пирожках и сладком сне, весенней мягкой траве за домом и каплях летнего дождя. Об обидах и горечи, смерти отца и голодных днях. Последним опавшим листком скорчилась и истлела мысль о Лиале. Ушло всё – и человек наконец мысленно слился с огнём.
Память вернулись потом. Полностью – но образы в ней уже не вызывали страстей, сцены прошлого казались театром поблекших теней. Он осознал, что пламя стало покорно и дружественно, и мог жить в нём, не ощущая неудобств. Ведь саламандры не горят.
Маги, поставившие превыше всего искусство и власть над стихиями, становились их духами – не богами. Что ж, это немало – ведь саламандры почти бессмертны. Как воздушные сильфы, живущие в воде ундины или хранящие корни земли гномы.
Франца ждала очень долгая жизнь, несокрушимое здоровье и нечеловеческие возможности. Постигая сокровенные тайны мира, за два века он побывал в пылающем вулкане, огне пожара и пламени костра. В очаге этого дома саламандр задержался.
Снова топот двух пар ног и торжествующий крик. Рука схватила за худенькое плечо.
– Поймал! – торжествующе зазвенел мальчишеский голос. Девочка с растрепанными от долгого бега волосами обернулась и показала брату язык.
– Нечестно! – заявила она.
– Почему? – удивился мальчик, пряча игрушечный арбалет.
Она задумалась, наморщив лобик.
– Не знаю, но нечестно, – лицо вдруг просияло. – Потому что в сказках принцесса всегда спасается от злодея!
– Тогда в следующий раз я буду принцем, а ты злодейкой!
Притаившийся в очаге саламандр невольно почти по-человечески улыбнулся. В этот миг дверь скрипнула, и вошедший дворецкий прервал спор.
– Юный лорд, юная леди, вам пора спать!
Слуга вышел последним. Подбросив дров в камин, он дал пламени снова подняться густым лесом, корни которого ласкали и питали духа огня. Ночь погрузила дом в тёплые расслабляющие объятия сна. Один за другим смолкали голоса, шаги и стуки, впуская вечно одинокую тишину.
Покой особняка был нарушен задолго до утра. Окно распахнулась, жалобно скрипнув. С тихим, но уверенным стуком в подоконник глубоко вонзились крючья, от которых в темноту тянулись веревки. Один за другим внутри оказались трое. Чёрная одежда и бесшумные движения превращали их в ожившие тени.
Тихий вопрос:
– Куда теперь?
– По коридору направо, детская — третья дверь за поворотом, — жёстко прошуршал второй голос.
– То-то их отец наутро обрадуется, — колючками рассыпался смех третьего.
– А если он не поверит или не согласится на наши условия? – усомнился первый.
– Тогда, — третий голос, — мы их вернём. По кусочкам. После пары кусков поверит…
Все трое тихо засмеялись, а затем последний продолжил:
– Кстати, я повесил на дом паутину сна, и до утра никто не откроет глаз, но всё-таки тише…
Остальные кивнули и последовали за третьим к двери, но отворить ее не успели. Из едва тлевших угольков внезапно проросли языки пламени, заполнили камин и выплеснулись на ковёр. Огонь пробежал по ткани, впился в ногу человека и поднялся по ней, вмиг охватив целиком. Остальные обернулись на отчаянный крик. Второй схватился за ручку двери – и отдернул пальцы, обожжённые раскаленным металлом. Заметался по комнате. Пожар настиг и его, незваный гость покатился по ковру, пытаясь сбить пламя.
Маг прищурил глаза, поднял руки, произнес пару слов. Короткие действенные заклинания бывают лишь у очень могущественных чародеев… Ваза для цветов, стоявшая в углу, разлетелась на черепки. Вода хлынула в комнату, словно сосуд заключал целую реку. Левая рука сжимала на груди амулет, придававший силу, а глаза, светившиеся лиловым огоньком магического зрения, вглядывались в темноту.
Саламандр почувствовал, как струя враждебной воды проникла в камин и коснулась его. Ящерицу скрутило от боли. Огонь снова запылал в камине, надежно защищая от враждебной стихии, но языки в комнате опали. Торжествующий маг, не пытаясь спасти сообщников, шагнул к двери.
Франц в отчаянном рывке вывалился из камина, зашипев от ожога там, где тела коснулась влага. Внезапно ящерица исчезла, обращаясь в столб огня, рванувшийся к врагу. Вода, повинуясь слову, обвила полыхающую колонну, но та уже настигла волшебника.
– Отпусти, — прошипел тот, корчась от боли и глядя в нечеловеческие глаза в пламени, — и я отпущу тебя.
Эти дети… Кто они саламандру, и что простые люди в сравнении с ним? Их жизни все равно будут краткими. Неизвестно, принесут зло или добро… А он рискует бессмертием.
– Не отпущу, – зашелестел огонь.
Наутро в доме были поражены. Никто не проснулся ночью, несмотря на пожар в гостиной. Хорошо ещё, что другие помещения не пострадали. В обгоревшей комнате нашли три человеческих трупа и откуда-то взявшееся скрюченное тельце ящерицы с торчащими в стороны окоченевшими лапками…
Два столетия назад.
– Зачем он тебе? – спросил средних лет мужчина.
– Я хочу, чтоб он был с нами! – ответила девушка, в которой Франц узнал бы Лиалу.
Они летели над городом, невидимые для глаз – те, кого люди считают богами.
– Нас мало, — вздохнул тот. – Редко рождаются наделённые талантом. Еще реже – те, кто ради своего дара может отказаться от всего. Но тем дороже ценишь полученное – особенно если это сила и бессмертие. Отречься второй раз и от них, отдав жизнь за других почти невозможно. Наше число пополняют единицы за века. Хотя умереть так – единственный путь переродиться, шагнуть вверх, а не тешить самолюбие в облике духа стихии. Он вряд ли сможет.
– Сможет.
Старший пожал плечами.
– Даже так – глупо несколько веков ждать с неверным исходом.
– Да, я дура! – сверкнула глазами девушка. – Но я его дождусь.
Тихо трепещет туман,
Лист застывает в золе.
Будто неспетый романс,
Тень серебра на земле.
Снов разлетелся рой.
Весь их растратив дар –
Ночь для себя самой
Уберегла лишь кошмар.
Ветром встревожит вновь
Тлеющий прах костра.
Пламени будет кровь
Как лоскуток утра.
Нежа огонь в мольбе,
Лишь бы прервать свой бред
Ночь на гибель себе
Будет манить рассвет.
Тихо трепещет туман,
Лист застывает в золе.
Будто неспетый романс,
Тень серебра на земле.
Снов разлетелся рой.
Весь их растратив дар –
Ночь для себя самой
Уберегла лишь кошмар.
Ветром встревожит вновь
Тлеющий прах костра.
Пламени будет кровь
Как лоскуток утра.
Нежа огонь в мольбе,
Лишь бы прервать свой бред
Ночь на гибель себе
Будет манить рассвет.
Когда-то на праматери-Земле
Считали небо куполом стеклянным.
Звезда была лишь светочем во мгле,
Огнём надежды, свыше Богом данным.
Но вот ракеты взмыли в небеса
И не нашли там ни стекла, ни Бога…
Лишь путь вперёд, к далеким чудесам,
Который на века стал нам дорогой.
Жила планета Кора, как и все –
Победы, беды, дураки, герои,
Любовь, стихи об утренней росе,
Да кто-то без Луны вздохнёт порою.
Но вот однажды началась чума,
А медики вздохнули: мы бессильны.
Хозяйкою к нам смерть пришла в дома
И даже воздух был её посыльным.
Не улетит, сказали, ни один.
Ловушкой стала проклятой планета.
Нам приговором слово «карантин»
Досталось сверху, и закрылась клетка.
Здесь нынче небо – не хрустальный свод,
Оно лежит тяжёлой крышкой гроба,
Там вспышки плазмы ярче, чем восход –
Охраны злые звёзды смотрят в оба.
По городам и весям гаснет свет,
Среди живых всё меньше лиц знакомых.
Молчат друзья покойные в ответ,
Витают тени в опустевшем доме.
Устал и болен, признаки видны.
Небытие в глаза уж смотрит строго.
Так лучше в небе мне закончить дни
Хоть там и нет ни хрусталя, ни Бога.
Взлетаю. Не к спасению – в огонь.
В последнюю секунду перед вспышкой
Скажу я про себя, не в микрофон –
Стрелок, быть может, всё равно услышит…
Верь в лучшее, тогда оно придёт,
Пусть это будет за границей смерти.
Как верю я, идя на эшафот:
Нам снова жить. Нас не получат черти.
А до тех пор… Ты будешь проклят.
Я тебя прощу – не мной.
Собой
Ты будешь проклят.
Утро ворвалось в меня, насквозь пробив сумрачный панцирь сна пронизывающим, как копье, хрипом. Плененный подушкой будильник, обозлившись, так протестовал, требуя глотка свободы. Я еще пытался укрыться за прутья дремоты, но буйное дитя часовщиков в своих усилиях вырвать меня в явь было бесцеремоннее орды варваров.
Тапочки ждали, как два каботажных судна, готовые пронести хозяина по шхерам комнат, оберегая от холодного и пыльного касания пола, и вынести к ботинкам дальнего плавания. Слегка исправил положение глоток горячего кофе – я перестал походить на перебравшего паяца и, произнеся беззвучный монолог «идти или не идти», выбрал на риторический вопрос ответ, отнюдь не бывший откровением.
Лифт бросился в привычную нам с ним бездну в пятнадцать этажей, и расстояние до земли принялось стремглав истончаться, пока я не ступил на то, что могло быть каменистым берегом неведомого острова, но было каменным полом. Снаружи птичий гомон подражал неблагозвучием недоброму другу будильнику, а истоптанный снег уже давно не был снегом, балансируя между коварным льдом и грязью.
Точка встречи с пахнущей бензином каретой на зимней резине в нашей глуши страдала переизбытком стремящегося в центр народа и, прежде чем скрыться за дверью с убедительной надписью (предложением не хлопать), пришлось отстоять маленькую очередь. Вольно, даже пренебрежительно по отношению к правилам несясь в русле серой трассы, наш кормчий временами помогал себе каленым словцом по отношению к собратьям-пиратам.
Когда я сошел на трап тротуара, небо только еще окрасилось апельсиновым преддневным оттенком. Острия стайки облачков-перышек, налитые красным, шли космическим флотом. Но, вздыбив поверхность плоских – а как же еще? – небес, их строй прорывал белый корабельный след затерявшегося в высоте летуна.
Харон на нашей проходной весь, помятым лицом и надтреснутым голосом, был предназначен, чтобы впрыснуть точным уколом яд тем, кто казался слишком энергичным, и отделить мир живых от мира офиса. Исправив выражение лица на серое и стараясь походить на собственного двойника, я миновал его благополучно.
Двухъядерный монстр, разбуженный кнопкой, принялся трещать чем-то внутри. Впрочем, чтобы укротить его недовольство, достаточно было подождать.
Работа – занятная вещь. Можно играть с числами, возводить пирамиды диаграмм, принося статистические данные в жертву на их вершинах. Потом пустить запрос, который понесется по базам, как нежданный ревизор, вспенивая решето таблиц. А в итоге цифры, бодро, по-военному перекликаясь, встанут в стройные ряды отчета. Диск из невидимых электронных меток плетет для наушников кружево мелодии…
В пять будто бьет колокол, взорвав покой. Все начинают сборы, как по зову трубы.
На скуле неба передо мной, прямо на глазах, лихорадочный закатный алый превращается в посмертный синий. Солнце не собирается щадить короткий день, резво уползая за горизонтом к антиподам.
Вечер ждет меня дома – манящим, как нарушение запрета, креслом, фруктовым чаем и домашним компьютером. Пластик и стекло окон несут бдительную стражу, оставляя по ту сторону сырость и холод.
Наутро снова вставать с чувством полынной горечи пробуждения, которая растворится в кофе, а потом погружаться в день, который будет так же соткан из разных лоскутов, как и его предшественник
Факелы сжигают воздух, дышать почти нечем. Шорох платья по ворсу ковров. Я устала. Вежливо кланяясь, лорды скрывают лицемерную улыбку, кислую, как уксус. Искренность барахтается в патоке зависти, покрываясь пленкой лжи, задыхаясь. Кубки, бокалы, звон хрусталя, пьяный смех, едкий дым. Струи фонтана. Пенится праздник в водовороте фальшивых лиц. Золото жадно блестит, дергая всех, как за ниточки. Его ржавчина съела сердца – хочется громко кричать. Враг на границе, у власти никчемный король. Мокрице не место на троне, но грозен и страшен топор палача. Есть лишь один, кто может престол удержать, сыграть главную роль. Я поведу его за руку в танце, вся трепеща – почему на балу целоваться нельзя? Искры пронзают запястье под сильными пальцами, больно в груди. Пьянящий глоток его запаха – жить бы так, плавно вместе скользя. Близости сладость, жар и озноб; забыть обо всем… но невозможно, ночь впереди! Антракт. Зрители расходятся – немного расслабиться, подышать свежим воздухом; охотно обмениваются благосклонными отзывами. Актеры тоже говорят о чем-то. Но не ты. Пройти с осанкой леди, сесть перед зеркалом. Застыв, впиться взглядом в себя-за-стеклом и молчать. Ты не замечаешь солнечных бликов. Не желаешь разбить образ, не хочешь уронить ни капли пряного счастья или потерять хоть один оттенок горечи и презрения. Ожидаемый звонок. Ночь. То и дело замирая, проскользнуть тенью, призраком на кухню. Дрожь пальцев. Со щелчком сдвигается рубин на перстне, порошок сыпется в котел. Тихий плеск. Жидкость клокочет, ярясь прожилками ряби; успокаивается, вновь ловя отблески очага. Бездумно ждать. Предрассветный час. Мрак облегает нас обоих, густой и вязкий, как камедь. Нервно посмотреть из-за угла. Мертвенная бледность заволокла лица стражей у золоченой двери. Лежат. Неподвижны. Лишь у одного еще отчаянно рвется хрип – немея, затихая. Судороги. Растекается тишина. Скрип двери, с обнаженным клинком он исчезает внутри. Головокружение – словно бы мне в пище достался анчар. Рвано бьется сердце – скоро отблеск зари! Где же ты, мой любимый, мой бог, мой нечаянный дар? Время, ты так размеренно – быстрее секунды дари! Холодом тревоги обжигает нательный крест; тихо взвизгнув, открывается дверь. Пятна на полу – стекает кровь по его мечу. Хмель победы, терпкий и кипучий – ты теперь король, поверь! Поцелуй над трупами; все будет хорошо, потому что я так хочу! Антракт. Вновь ты неподвижна, каменея. Пальцы сжимают какой-то лиловый флакон. В горле пересохло, но ты даже не протянешь руку за почти прозрачным, водянистым соком. Изваяние. Мираж властвует в глазах безраздельно. Что же ты? Ты не здесь. Звонок. Корона на его голове – он доволен. Ах, сколько дел! Свадьба. Формальности опутывают хуже шелков многочисленных юбок, но игристое одуванчиковое вино счастья придает силы. Золотой ободок стискивает волосы, это ни капли не важно… Только дождаться завершения нескончаемой, как затяжной дождь, церемонии. Дождаться, и прочь формальности, прочь ритуалы, и шелка юбок тоже прочь! Рвать их с себя – рьяно, неистово. Мы вдвоем. Полгода. Что с тобой? Вскрывая письма с границы – все чаще хмуришься, гневаясь. Почему опускаешь голову, любимый? Племянник прежнего короля идет войной. К нему примкнули многие лорды… Не это грызет тебя! Наша измена? Неправда, ты не предал сюзерена, ты судьбой предназначен для власти, ты спасаешь страну!.. И молчать о том, что на самом деле мне все равно. Для меня ничего не стоят клятвы, что мешают тебе. Ты прав – потому что это ты. Ты победишь. Идет войско. Крики на улицах, цокот копыт, блеск оружия, яркие пятна мундиров. Фигура мужа теряется вдали, как ни пытайся найти взглядом. Тревога тяжелыми каплями ртути скапливается во рту, корнями прорастает сквозь ребра, не давая дышать. Опасения пагубно подтачивают. Дурная весть хлещет жарко, как плеть по спине. Пал в бою… не увидеть, не обнять его никогда! Горше горечи мир – что осталось мне? Разве важно уже, что сдаются им города?! Перед алтарем на колени безнадежно упасть. Пусть навершием-змейкой оскалится острый кинжал. Навеки холодным клинком себя у жизни украсть. В вечное беспамятство, в забытье – отпылал мой пожар! Занавес. Отгремели аплодисменты. Ты не вышла на поклон. Ты никогда не балуешь зрителей в финалах трагедий, порождая слухи. Тебе все равно. Рукоять не бутафорского кинжала торчит из твоей груди – змейка холодно поблескивает глазами из дымчатого кварца. Настоящая кровь течет по платью, а ты открываешь глаза и, болезненно морщась, выдергиваешь кинжал из сердца. Не в первый раз. Твои товарищи стараются не смотреть. Ты не помнишь, кто наказал тебя бессмертием и за что. Хотя иногда, как сейчас – почти догадываешься. Покаравший вряд ли думал, что проклятье можно потратить так. Ты зло смеешься – ты давно хочешь умереть! И живешь на сцене… И умираешь. Каждый раз – по-настоящему. Если проклявший не верит – пусть спросит зрителей. Они верят. Однажды ты доберешься до него и заставишь забрать свой дар. Даже если придется разбить небо.
Ветер лёгкой свежестью дышит в лицо. Я зажмуриваюсь – свет после долгого пути по тоннелю слишком ярок, чересчур искрист. Хочется сделать ещё несколько сладких глотков предвкушения – до пряного вкуса победы. Крики чаек прошивают невидимые небеса, а запах соли легонько щекочет ноздри. Касаясь ладонью скалы, осторожно вслепую выбираю место, куда поставить ногу, болезненный трепет слева в груди не даёт покоя.
Чтобы дойти, нужно не иметь сердца или заковать его, заковать в несколько слоёв холодной стали. Чтобы стремиться сюда, нужно, чтобы там, под броней, оно яростно билось в стены тюрьмы. Как безумный узник – головой о камень.
Холодно, руке неожиданно холодно. Мороз набором маленьких игл начинает покалывать пальцы. Подошвы то и дело скользят, наконец решаюсь поднять веки.
Я знаю, что увижу, представлял сотни раз так же ясно, как помню оставшееся позади, как помню лица друзей, быстро буреющую кровь, ироничный оскал смерти. Я знаком с этим местом ближе, чем с сочувствием глупцов, не способных придумать то, во что стоит поверить. Ближе, чем с огнём костра или выстрелом из засады.
Я давно люблю высоко взметнувшиеся стены – бежевые, чуть шероховатые на ощупь. Я бережно выпестовал в себе тёплый приглушенный свет за множеством окон, остроконечную крышу и лестницу, непременно витую лестницу, по которой так легко ступать, которая издали радует взор. Мне не нужно догадываться, что прячется за каменной скорлупой – я сам обставил комнаты, ни разу не побывав здесь. Со спинок мягких кресел уютно свисают смятые пледы, книги в кожаных переплётах развалились на полках шкафов. Медленно тают витые свечи…
Я вижу это. Вижу…
Нет! Надрывное, жгучее – изнутри.
Нет, не должно быть ледяного корсета, стискивающего до потери дыхания грудную клетку стен. Нет обломанных костей лестницы. Нет разрыва кладки, бесполезно обрывающегося в пустоту.
Нет!.. Не существует. Сейчас я поднимусь, и всё будет, как нужно. Это обман, последнее испытание, самый трудный шаг на пути.
Несколько раз чуть не падаю, ставя ноги туда, где должен быть край ступени, а вместо этого упорно чудится, стремясь оказаться реальностью, замёрзший скол.
Вхожу в прихожую, где окажутся старое зеркало и оленьи рога, где прозвучит тихая музыка – сама собой, приветствием от дома – мне. Я знаю её с детства, из негромких песен матери. Я знаю, как должна отворяться дверь: как сердце навстречу сердцу. Здесь ждёт не рукотворный огонь, а пламя жизни существа, которое отвечает вдохом на вдох.
Каждый может пройти путь к личной сказке, к домашнему очагу, порождённому пламенем мечты, к обладающему душой жилищу, если поверит…
А может не пройти – дорога трудна. Я продрался, прорвался, проскользнул.
Все пять чувств кричат, не могу больше не слышать их. Одной стены нет, холод пронизывает до костей, небо зияет дырой в обвалившемся потолке. Полуистлевший, полузанесённый снегом ковёр. Оленьи рога, на которых неровно обломаны почти все отростки. Тишина.
Если б метла зимнего ветра не вымела запахи, наверняка бы почувствовал кисловатый дух плесени. Смотрю в пустую раму зеркала, осколки которого беспомощно рассыпаны по полу, и читаю в ней нацарапанную углём надпись.
Дата.
Имя.
Помню. Ненужная была война, не моя, но я не мог отказаться, тяжек груз старой клятвы. Между мной и тем, кто заставил меня, туманом висела древняя вражда со времён отцов. Он очень хотел, чтобы я остался на полях битв, а я должен был вернуться, чтоб идти к своей цели. Должен был вернуться! Его казнили – иначе бы казнили меня. Был ли он предателем? Не знаю. Я – не был. Не был!
Зачем имя – здесь? Чья рука оставила штрихи?
Лёд. Везде – лёд. Обрывками холодной правды проступает сквозь мои миражи, ложится погребальным саваном.
Вот гостиная, куда дверь должна открываться легким толчком, но в том нет нужды – она валяется на полу. Из проёма ползёт чернота, кажется скопищем теней, некогда слабых и подрагивающих, но переживших свет, что их породил. Свора окрепших, разжиревших теней-крыс шелестит за порогом.
Я ступаю им навстречу и жду, пока привыкнут глаза, надеясь уловить отблеск света хотя бы вдалеке, хоть в одной комнате! Или проснуться, достигнув апофеоза кошмара.
Трупы свечей с обгоревшими фитилями усеивают полки и пол. Раскрытая книга, потревоженная шагами, облачком бумажной пыли опускается на камни. Прогоревшие, обледеневшие доски. Горсти пепла.
На полу мелом – дата. Название города.
В нём пепла было много, гораздо больше. Он горел, подожжённый с разных концов, тяжело хрипел устами умирающих. Нам нужно было победить. Мне – идти дальше, любой ценой. На войне нет подлости и коварства – есть хитрость.
Я нюхаю покрывшуюся гарью ладонь, прижимаю к горсти наметённого снега. Вонь. Копоть. Мороз. Настоящие.
Шаги звучат, как удары, будто я вбиваю в пол тупые гвозди.
Спальня. От большой уютной кровати – одни обломки. Красным по стенам имена. Без дат, да и не нужно дат. Я знал, предвидел, что гибель ждёт большинство боевых товарищей. Знал – и не мог отвратить судьбу. Ничего не мог сделать! И не стал пытаться – просто промолчал, сжал сердце в кулак. Им предстояло встретить неизбежное, мне поддерживать костёр заветного желания. Я должен был дойти.
Кухня. Коридор. Имена спутников на время, которых пожрала дорога вместо меня, имена врагов, которых мог пощадить. Даты.
Я узнаю руку, оставившую знаки. Мой почерк.
Здесь дышал мой вымечтанный, взлелеянный дом – в тепле и покое. Здесь билось его сердце – сперва легко и ровно, когда я нежил грёзы, потом рвано и тяжело – когда, не оглядываясь, переступал через врагов и друзей. Здесь оно останавливалось и замирало, пока вовсе не перестало рвать биением тишину. Здесь холодная сталь, что защищала мечту и прокладывала ей путь, превращалась в холодные объятия зимы.
Темнота. Грязные пятна на полу. Лёд, лёд, лёд на ребрах стен, ключицах стропил, ставших клеткой лестницах. Лёд до самого сердца – не бьющегося.
Это сделал я.
Свет. Комнаты позади. Впереди отвалившая стена – ещё одна. Остывшие внутренности дома выпирают высоко над морем, в тяжёлые тучи, пришпиленные к небу булавками чаек. Осталось два шага скользкого выжидающего камня, два шага до полёта Икара – туда, где тело прорастёт корнями вместо крыльев.
Страшные, как пепел надежд, короткие, как знанье невежд.
Два. Шага.