Это уже через два года по смерти Юры. Из первого отряда только он и Титов не смогли подняться в космос, хотя был шанс, был, Гагарин пробил себе возможность стать дублером Комарова на «Союзе-1», он же должен был лететь на следующем корабле, вот только корабль Владимира рухнул в степь, замерзшая прокладка из некачественной резины не дала выпустить запасной парашют, основной скрутило при приземлении, катастрофа – после которой Света пришла жить ко мне, – и все. Гагарина, как икону, отстранили навсегда. А вышло, что через год он и сам отстранился, самолет, потеряв горизонт, рухнул недалеко от аэродрома. Всем известная история, вот только смысл другой: он так жаждал подняться в небо, а все же земля взяла свое. Не пустила. Меня отпускала дважды, сохранив жизнь, пусть и забрав здоровье, но оставила и меня, и моих близких в нашем узком тетраэдре. А вот лицо мое не пустила. До сих пор жаль, что Юра не смог подняться, до сих пор.
Света попала в катастрофу вскоре после его смерти. Иногда кажется, что все это неслучайно, все взаимосвязано, тогда хочется выть на луну от осознания собственной беспомощности, хочется звать, но кого? – я не могу сказать, – хочется вырваться из замкнутого круга, но всякий раз он оказывается тетраэдром, и поневоле смиряешься с неизбежно происходящим. Отступаешь, выжидая, утешаешь себя ожиданием. И снова не решаешься. Как тогда, «во грехе», как и раньше, как позже – никак не решаешься.
Возможно, действительно слаб для нее. И тут уж не чувства виной, наверное дело в характере, когда он касается той, единственной, что у меня была, мои прикосновения всегда робки и нерешительны, точно я изначально и по сию пору остаюсь тем школяром с пылающими щеками, пытающимся в первый раз объяснить свои чувства и не находящими слов, мучающего и себя и ту, что так любит невысказанностью до тех пор, пока не лопается струна.
Или я так привык к обязательному присутствию Макса в ее жизни, что не мог поверить в ее окончательный с ним разрыв? И лишний раз убедил себя в неизбежности – уже после катастрофы, случившейся едва ли не на моих глазах, не на моих, Макса.
Тогда он видел все один, и это запечатленное запечатало его в себе, и ее в нем окончательно. Она пыталась сопротивляться первое время, пыталась, рвалась, но даже находя меня, не находила, все так же не находила выхода. И возвращалась.
Ее посадка в июне шестьдесят третьего также была тяжелой. Весь полет, как вся жизнь, проходили с немыслимыми перегрузками. Вывод в нерасчетное время в нерасчетном месте (они с Васей должны были повторить и улучшить все то, чем мы занимались с Максом, о каких-то новациях тем паче, о стыковке, говорить уже не приходилось). Неожиданные проблемы у «Востока» с системой ориентации. Проблемы уже личного, внутреннего свойства, но это ладно, человек перетерпит все, лишь бы техника работала. Собравшись, Света упрямо пыталась оживить двигатели, пыталась подойти к Васе, но порог в шесть километров так и остался непреодолимым. Потом начались дикие боли в суставах, космос требовал немедленной расплаты. Поплыл и Вася, нежданно во время полета обнаруживший у себя проблемы с вестибулярным аппаратом, точно слепые котята, они пытались сблизиться, сойтись там, в двух сотнях километров выше нас, то уходя в тень, то вновь появляясь на экранах; затаив дыхание, бункер следил за их перемещениями, за их угасающими попытками, пытаясь отговорить, тщетно, Света сдалась лишь, когда боль затуманила взор окончательно. Скрепя сердце, Главный потребовал запустить циклограмму посадки, выругавшись, мол, «никаких баб в космосе». Да, все верно, Светино лицо, Валентина Терешкова, тоже не поднялась в небо. Трое из шестерых «больших». Половина.
Нас также отстранили от подготовки, сперва включив в дальний резерв, в ожидание, там было много молодых, необстрелянных, каждый хотел летать, каждый рвался, несмотря ни на что. Эти три года протянулись незаметно, Главный пообещал миссию на Марс, безумную, на которую подписаться могли только мы, Вася первый пошел на это, Света первой вышла из игры. И все равно казалось, это не конец, но в шестьдесят шестом Главного не стало. Его сменщик, Мишин, немедля прикрыл все программы полетов в безумную даль, а вместе с тем похерил и наши надежды снова подняться над небесным куполом. «Пока молодежь не слетает, вас не отпущу, да и то, как бы вас прежде болячки не сожрали», – к несчастью, он оказался прав. Сглазил, как говорила Света. Предупредил, как оправдывался за него Вася, Мишина он знал давно, и пусть и отзывался всегда с уважением, но без той нотки почтительности, что всегда присутствовали при разговоре о Главном, что тогда, что сейчас, тем паче сейчас, когда память выветрила все дурное. Королевство сменилось мешаниной, а затем, при Глушко, стало именоваться глухоманью, покуда и эта глухомань не угасла, окончательным завершением стало затопление станции «Мир» в Тихом океане в первом году нового тысячелетия. Она могла бы еще поработать, но, никому не нужная, не нуждалась в продлении ресурса; торжественное затопление потом долго показывали по многим каналам, демонстрируя закат великой эпохи, о которой теперь поневоле говорят с почтением.
Именно тогда Света снова сгребла себя в охапку и выкупила кафе. Приглашала нас, посидеть, поговорить, почайпить, мы, стараясь не вспоминать, обсуждали что-то отдаленное, абстрактное. Вроде прочитанных книг или увиденных фильмов, будто говорят не давние друзья, а случайные знакомые, встретившиеся на время заполнения желудка, и после этой процедуры прощающиеся навеки незаметным «пока!». Мы так боялись ворошить мучительное наше прошлое, что молчали почти обо всем, незаметно отдаляясь друг от друга, снова расползание нашего тетраэдра остановил Вася, только для наглядности пакет молока продемонстрировать не мог, теперь они делались исключительно в форме кирпичей.
Он всегда сбивал нас, сплачивал, и когда мы перебрались в Звездный, пытать счастье в новом отряде, и когда нас вышибли из него и мы искали работу по полученным специальностям все там же, я, глупец, после катастрофы поспешил переехать в центр слежения, будто расстояние в несколько километров от Светы что-то могло решить, да заберись я на южный полюс, все рано бы не ушел от нее и от себя. Но она так мучительно изменяла Максу после аварии, я не мог видеть выражение ее лица, старался бежать, не понимая, что всего лишь раскручиваю колесо, в котором находился, что мое бегство ничего не решает, но лишь ускоряет процесс неизбежного, что Вася, даже Вася не в силах помочь, он лишь предлагает вариант удобный нам всем, и одновременно не подходящий никому, вариант, не предлагающий окончательно выбора и разрешения. Стремясь всеми силами сохранить наш тетраэдр, он сумел добиться этого, когда год назад я пришел к нему с вопросом, зачем это ему, он устало пожаловался на неуютное, холодное, беспросветное одиночество в своем углу, на единственную возможность дышать – быть вместе с нами, на невозможность жить со своей избранницей, ни тогда, ни сейчас, ни когда бы то ни было, вообще на невозможность жизни, как таковой:
– У вас она была, счастливые, а я лишь наблюдал за ней со стороны. И этим и существовал все время. Жаль, вы так и не заметили. Хотя нет, ведь я был другом, просто другом, а у друзей не спрашивают любви, иначе они перестают быть таковыми, – закончил он глухо, стараясь, чтобы слова, выбравшиеся из глотки, не достигли моих ушей. Но я все же расслышал. И спросил просто:
– Тоже и со Светой?
– Да, – упрямо ответил он. – Тоже и с ней. Я знал, что ты не поймешь. И она совсем оборвать прежние нити не решится.
– Компромисс, – устало сказал я. – Всегда компромисс.
– Это и есть дружба.
– Это… – я ничего не сказал, лишь поднялся со стула, прощаясь. А на другой день Васю хватил удар.
Не знаю, почему я вспоминаю одно и тоже, особенно сейчас. Видно, пустое место, даже несмотря на отсутствие стула, тревожит и сбивает мысли. Света что-то шептала про себя в ожидании заказа, Макс смотрел в сторону двери. Пока он был занят собой, я попытался накрыть ладонь Светланы своей, она немедля убрала ее и продолжила говорить.
Совсем как тогда. За неделю до аварии. Она всегда разговаривала с собой, когда было трудно, страшно, больно. И наконец, когда оставалась одна, замыкаясь в себе, как в коконе, неважно, был кто рядом, или никого не было, даже скорее, когда рядом кто-то был, кому не хотелось поверять свои мысли. Вроде меня в последние дни, или Макса в дни предпоследние, перед долгим перерывом. Помню, мы заговорили о ребенке, она покачала головой, я неудачно пошутил, она не улыбнулась, немедля зашептавшись. Перестав видеть меня. Ее шепот завораживал, зачаровывал, я поддался его шелесту, вздохам и перепадам, будто оказался в Крыму, на море, когда мы вдвоем уехали отдохнуть. Вернее, нас послали в командировку на станцию слежения, особой нужды в нас, как в спецах, там не нашли, а потому предоставили самим себе, разве что отчеты каждую среду и пятницу надлежало посылать обратно. Я так увлекся этим шорохом мыслей, что представил пляж, чаек, круживших над утесами, жаркий белый песок и прохладное тело. Я коснулся ее руки, она не убрала, и заговорил о нас. Света повернулась, молча глядела на меня, не отвечая. Я спрашивал, что же происходит меж нами, откуда эта тишина, эти недомолвки, вроде бы все как всегда, но чего-то не хватает, что-то проскочило меж нами, я не говорил, что, но и так понятно, на кого намекаю. Света слушала, слушала. Затем резко повернулась:
– Ты же говорил всегда, что чувствуешь меня. Мою боль, мою радость, мои переживания. И что теперь?
Я на некоторое время замолчал, не зная как и что ответить.
– Я… кажется, я перестал, – с трудом выдавил из себя.
– Вот именно. А я нет. Я не перестала. И никогда не переставала чувствовать твой страх.
– Я боюсь за нас.
– Милый, не надо бояться, надо бороться. Просто бороться.
– С ним? – я говорил сейчас не о страхе, но она поняла.
– С собой. Это твой и только твой страх, ничей больше. Знаешь, я не могу одна бесконечно воевать с ним. Мне нужен союзник. А ты… ты никогда им не был, да, ты пытался быть, но на деле, ты никогда не был со мной, по-настоящему со мной. Меж нами всегда был еще один – твой страх.
– Но я…– жалкая попытка, ведь я даже не мог поднять на нее глаза.
– И теперь мне стало страшно самой. Понимаешь, что ты сделал? – она приблизила свое лицо к моему едва не вплотную, так бывало, когда мы, нацеловавшись, пристально вглядываемся в глаза, ища продолжения близости. Вот только сейчас в них отражался лишь я, один, в одиночестве. – Понимаешь, что ты со мной сделал теперь? Милый, родной мой, я не могу так больше, просто не могу, я бессильна перед твоим страхом. Мне ничего не остается делать, – слова кончились, я услышал бормотание. Света отключилась от меня, а затем вышла из комнаты. В кухне она включила радио, передавали какую-то бодрую песенку, немедля она прервала передачу. Тишина навалилась ватной завесой. Я приполз к ней едва не на коленях, умоляя не молчать, только не молчать, она погладила мои вихры, попыталась улыбнуться и предположила, что скоро произойдет нечто, что даст нам понять окончательно, где мы и что делать. Она часто говорила так и прежде, говорила и сейчас, успокаивая меня из последних сил, сама не сознавая, что пророчествует.
Или не пророчествовала – уже тогда понимала? Как бы то ни было, но недели не прошло, утром она разбудила меня хриплым шепотом, от которого мурашки по коже:
– Я почувствовала. Он проклял меня. Сейчас, – подскочила на постели стала стремительно собираться, позабыв обо всем, четко запомнил зачем-то, что ночную сорочку запихала в брюки и накинула поверх кофту, утра тогда были прохладные, побежала в коридор, задвигала ящиком.
Сердце оборвалось. Я ничего не понимал, и одновременно понял все: все то, чего так давно боялся, от чего сходил с ума, из-за чего просыпался в холодном поту, что обходил даже мыслями, – все это нежданно, негаданно начало стремительно сбываться. Света уходила, уходила окончательно, я должен был вспомнить недавний с ней разговор, но в тот момент лишь самые постылые, пошлые, ничтожные фразы исторгал мой язык. Она не слушала, снова замкнулась в себе, продолжая спешно собираться. Ничего с собой не взяла, ради чего я предложил подвезти ее? – безумец, – она и посмотрела на меня как на помешанного, тотчас отвернулась, глаза заблестели, поцеловала в щеку, так, как никогда этого не делала, ледяным дыханием повеяло от этого поцелуя, и съежившись, как встреченная мною за год до этого, выскочила на лестничную клетку. Я бросился следом, не надеясь, уже ни на что не надеясь, но хоть увидеть, куда, как она побежит прочь, последний раз увидеть.
Света остановилась возле моего «Москвича», но не задержалась, метнулась дальше, затем вернулась.
– Он проклял меня, понимаешь, проклял, – я молча протянул ключи, хотя эту машину можно было открыть ногтем, никогда бы она подобного не сделала. Скорее пошла бы на автобус, сколько его дожидаться. Мерзла бы на остановке, мучительно вспоминая путь сюда. А так – я отдал ключи, она прыгнула за руль, рванула, заскрежетав коробкой скоростей. «Москвич» выехал со двора, заюзил на повороте и скрылся. Я зачем-то побежал следом. Затем вернулся.
Когда прибыл на место аварии – всего в трех остановках от дома Макса, – тот уже давно был там, будто почувствовал, нет, в самом деле, он почувствовал, он говорил позднее, слишком много позднее, что понял: сегодня она придет. И, будто тоже помешавшись, вышел встречать, не зная ни времени, ни места встречи. Увидел только мой «Москвич», выскочивший из-за поворота, налетевший на трактор, от мощнейшего удара отлетевший в сторону и, точно в дурном сне, упавший на рядок старых иномарок, стоявших за рабицей – машины начальства Звездного городка. После первого же удара дверца открылась, Света выпала на крышу «Виллиса», а «Москвич» продолжил крушение уже без нее, уничтожая машины, находившиеся на его пути, шесть штук. И после рухнул наземь, разваливаясь на части, разливаясь маслом и бензином.
Карета «скорой» прибыла уже минут через пять, Макса с трудом увели от обезображенного тела, он запомнил только, как пузырилась алая пена на губах – и больше ничего, провал. Пришел в себя только в больнице, возле реанимации. Я тряс его, спрашивая, что с ней, он не мог отвечать, бормотал бессвязное, пытался плакать, но не было сил, изнутри доносился только сдавленный хрип, пугавший меня тем сильнее, чем дольше он продолжался. Вечером прибыл Вася, втроем мы просидели в полусне-полуяви около полутора суток, пока шли одна за другой операции, пока менялись врачи, пока к нам, наконец, не вышла доктор, забрызганная кровью столь сильно, что Макс едва смог удержаться на ногах, он вскочил спешно, голова закружилась, ноги перестали держать, если б она не подхватила, упал прямо перед ней.
– Жить будет, – кратко выговорила она. И извинившись, что не может сказать большего, прошла коридором до двери, остановилась на пороге кабинета, но не обернувшись, зашла. Я все ждал ее выхода, следил за дверью, нет, не вернулась. Или я забылся усталым сном, благодатно даровавшим мне покой после суток тревог, показавшихся мне долгими, но долгие тревоги, они только начинались тогда. Они и не прекратятся, наверное. Я бы мог это понять, если бы подумал тогда. Нет, раньше, много раньше. Или за неделю до этого. Последним шансом, упущенным так бездарно и бессмысленно. И упускаемым вновь всякий раз, когда она, уже привязанная, на коротком своем поводке, приезжала ко мне в Медвежьи озера. Торопливо целовала на пороге, совсем не так, как это было даже десять или более лет назад, далеко на юге, в казахстанской Заре, тем самым холодным поцелуем, до дрожи, до мурашек по всему телу пробирающим, обнимала и отпускала немедля, сама отстраняясь, глядя пронзительно в глаза, всякий раз пытаясь выискать в них то заветное, на что надеялась, с тринадцати лет, искала, ждала, но не находила, и после этого только, соблюдя обязательный ритуал, проходила в комнату, садилась на свое место и ждала, снова ждала.
Облака накрыли солнце, черная фигура Макса оттаяла, сделавшись привычно серой, грузной, неподвижной. Он замер чугунным властителем, каменным командором, верным рыцарем и надежным стражем. Молча разлил по пластиковым стаканам, тихо произнес:
– Давай за тебя. Все же юбилей, черт возьми.
– За Васю, ему нужнее, – она кивнула, мы беззвучно чокнулись, выпили, Света заковырялась в сумочке, что-то ища. Снова зашептала про себя, немедля отключившись от мира, что-то важное, жизненно необходимое. Макс замолк на полуслове, тишина, установившаяся в кафе, сделалась удивительно прозрачной, замолчало даже радио.
– Шестьдесят пять… шестьдесят пять… да где же это, ведь сама клала перед выходом. Шестьдесят пять, шестьдесят пять, – кажется, она сама не слышала, что говорила все это время. Я вздрогнул, содрогнулся всем телом. Моя рука снова медленно, неверно легла ей на запястье, закрыла тыльную сторону ладони. Макс молчал, глядя куда-то в сторону, словно все происходящее его уже не касалось. Света подняла глаза от сумочки, доставая что-то из нее, что-то очень важное, очень нужное, завернутое в оберточную бумагу. Встретилась со мной глазами, тихо произнесла последний раз «шестьдесят пять» и тут же поняв, что именно сказала, продолжила:
– Это тебе. С юбилеем, – глаза заблестели, когда она подала мне махонькую коробочку. – Поздравляю.
Я с трудом улыбнулся в ответ, принимая, но и не думая открывать, смотрел на нее, словно видел впервые в жизни. Макс по-прежнему молчал, не глядя ни на кого.
– Хорошо, что мы здесь, – снова сказал ненужное, но она поняла, что именно ненужное сказал, и добавила:
– Да хорошо.
– Жаль, без Васи. Ну да он обязательно поправится, – после чего Макс снова замолчал, разглядывая меню над стойкой.
– Спасибо, – прошептал я едва слышно. Она вздохнула, устало, но и одновременно успокоено. Я сжал коробочку, чувствуя, как картон впивается в пальцы. Странное это было ощущение, и болезненное, и приятное.
– Ты открывать ее будешь? – она пыталась улыбнуться, как прежде, минутами ранее, уже не получалось. Точно все вернулось в шестьдесят седьмой. Обратно. Сызнова.
– Не буду. – Она снова вздохнула. Накрыла мою руку своей. Да, сызнова. Макс поднялся, лицо его ничего не выражало.
– Я подожду вас у двери, – медленно проговорил он. Капля крови упала на брюки. Долгожданная сладкая боль.
Именно тогда, в девяносто day втором, Макс наконец-то стал обладателем той, которую ждал и лелеял всю свою жизнь. Пусть изломанной, пусть согнувшейся, но именно той, которая уже никогда никуда не уйдет от него. Я не могу его за это судить. Равно как и ее. Жизнь все расставила по своим местам, и за двадцать лет почти не переменила – мы будто вклеились как мушки в кусок янтаря, в новое бытие, и утишились друг рядом с другом.
Еще и поэтому отсутствие Васи, едва мы зашли в кафе и сели за столик, выглядело так жутковато. Света первой обратила внимание, немедля поднялась и отставила пустой стул: ведь во всяком кафе, в любом заведении общепита, столики рассчитаны на четырех человек. А треугольными их никто не делает. Тем более наш тетраэдр не может встроиться в постылую двумерную плоскость стола.
Света села за стол, она выбрала себе место между нами. Я сидел против окна и прищурившись, зрение слабело, подобно догорающей свече, разглядывал Макса. Он улыбнулся и, показав большой палец, достал из кармана пальто початую бутылку. Я невольно улыбнулся, знакомый жест, еще с той поры, с времен группового полета. Несколько жизней назад.
Когда Главный распустил – или вынужден был распустить наш отряд, – конечно, это оказалось шоком для всех. Больше других переживал Вася, он, самый здоровый из четверки, тайком уже подписался под тайным согласием отправиться экспедицией (тогда еще ни сроков, ни ракеты не существовало) в один конец до Марса, установить там советский флаг, умыв противников в очередной раз, замахнувшихся на куда более мелкое и близкое, на Луну, провести исследования, пока кислорода хватит, и на том и закончить славную свою жизнь. Ему обещали имя в веках, этого хватило, чтоб соблазнить его. Он охотно взял билет в один конец и не сомневался, что и мы последуем его примеру. Пожалуй, я бы не оставил его одного, да только Главный усмотрел в моих показателях слабину, непригодную для долгого перелета, а без меня квартет разваливался, Светлана возмущалась и демаршем Главного и, главное, Васиной выходкой, без предупреждения, следом отступил и Макс; Марс помаячил красным глазком, превратившимся в красный же сигнал и потух.
После расформирования отряда Света пошла к Главному, о чем они собачились, я не скажу, и так понятно, только ничего это не решило: капсула на трех «больших» оказалась готова, а желающих из их числа отправляться хоть к богу, хоть к черту, набралось предостаточно. Да и последние полеты измотали нас до невозможности, необходима передышка, чтобы придти в себя, опомниться, а опоминаться некогда, когда дышат в спину столько человек. Света поняла это первой, она засобиралась уезжать из Звездного, куда мы перебрались после завершения экспедиций, в надежде втиснуться еще раз в отряд космонавтов, Макс уговаривал, но она пошла проститься с Васей. Только он смог оставить ее – именно тогда подарив нам пирамидки молока, с сакральной для нашего квартета сутью. Собрал нас, расползающихся по швам, вернул к работе, к учебе.
Вскоре не стало Главного, а еще спустя какое-то время Света ушла ко мне. Макс недавно рассказал, что перед этой эскападой он имел разговор с Васей, и сразу же после бегства тоже. Тот его уговорил не искать, а просто подождать, сколько бы времени ни ушло, ведь кто, как не он способен одним ожиданием своим добиваться куда большего, нежели другие бросками на открытые двери.
И после катастрофы, когда Света вернулась, Вася тоже просил ждать. Мы тогда расползлись снова, я работал в Медвежьих озерах, это недалеко от Монина, на станции слежения, Макс остался в Звездном городке, инженером-инструктором на тренажерах, Вася преподавал, не верилось, что обучал новобранцев в двадцать девять, но он и не был похож на молодого человека. Света, упертая, не умеющая остановиться и оглянуться, занималась с новым отрядом женщин-космонавтов, своих ровесниц, из которых только одна, Света Савицкая, отправилась за пределы неба. Она ездила ко мне рейсовым автобусом, когда снова становилось плохо, когда боль не отпускала и сил выгребать одной против течения не было, а Макс, а что Макс, он привык, страшное для нее слово, привык к своей заводи, а я так не могу, ты же знаешь. И тебе плохо без меня, это знаю я.
И мы оставались, жили и ждали, помогая друг другу жить и ждать. Макс тяжко воспринимал эти отлучки, начавшиеся, он видел, он все видел, еще во времена его дублерства. Но не мог воспрепятствовать им, ничего не противопоставлял, я думал, упорство, нет, не только, еще и уговоры Васи, знающего меня прекрасно, а еще и понявшего последствия нашего союза.
За неделю до катастрофы у нас случился разговор, приблизивший ее к бесповоротному утомлению от наших отношений. Начавшийся с вопроса, я удивлялся: странно, она же переносит мою тихую гавань, что ей мешало тогда, все это время, у Макса? Я не понимал, я был настолько слеп, что посмел спросить об этом напрямую. Сейчас вспоминать об этом неприятно, вот стоило помянуть, как луч света, пропоров тучи, ударился в полировку соседнего стола, немедля меня ослепив. Дурная игра природы, я отвернулся, Света зачем-то стала извиняться, мол, подожди, накопим на твои глаза, вот Вася поднимется. Я только рукой замахал, ну как можно так говорить, в самом деле. Макс молчал, глядя прямо перед собой. Потом накрыл своей лапищей мою ладонь, кивнул. Все так, все путем.
Так, как это было во время первого группового в августе шестьдесят второго. Главный решил дать Васе раздышку, отправлялись к звездам я и Макс. Странное сочетание, но, видимо, Главный решил перепробовать все. Моим дублером стала Света, Максовым – понятно, Вася, он шутил на эту тему, вот мол, будет повод работать не покладая рук, чтоб стране не позориться. Хотя изначально одобренный балаган все равно продолжился, нашими лицами стали Андриян Николаев и Павел Попович. Их и носили на руках, начиная со дня посадки. Впрочем, о чем это я, оба позднее, пусть и много позднее, но летали в космос. А пока же они замещали нас, как и мы их, каждый отрабатывая свое.
Нам с Максом предстояло свести наши аппараты на максимально возможное расстояние – желательно километр, или меньше, проверив ручное управление, а затем развести. Те, кто придут следом, Вася со Светой, должны состыковать два шарика, объявив тем самым о новой победе человеческого разума. В том, что на будущий год полетит эта пара, мы уже не сомневались. Главное, чтобы этот полет прошел удачно.
А вот этого, к сожалению, не случилось. Я полетел первым, сутками позже отправился Макс. Спецы, готовившие оба старта, сделали невозможное, корабли вышли на орбиту друг подле друга, всего-то в шести километрах. Оставалось только подвести и развести. Вот только моя система забарахлила, едва только я коснулся ее. Шарик около суток оставался почти недвижим, приближаясь к своему соседу по метру в час, Главный торопил, одергивал, требовал. По прошествии первых суток решили созвать новое совещание, наверное, Главному предлагали отменить все и возвращать космонавтов, ведь и так успех, он отказался. А затем аппаратура, прежде выдававшая в час по чайной ложке, неожиданно сработала на полную, мой шарик неуправляемо понесся навстречу другому, точно в играя в бильярд, все попытки отключить систему не срабатывали. Когда до цели оставалось меньше сотни метров и я мог видеть Макса в большой иллюминатор его корабля, автоматика, наконец, перехватила управление. Шарики замерли совсем рядом, Макс говорил, что видел своими глазами мое серое от ужаса лицо, хотя вряд ли, расстояние не позволяло.
Мне подумалось после приземления, что Главному следовало бы послать нас с Васей, все же мы уже стреляные воробьи, первое испытание прошедшие, а тут ведь еще надо привыкнуть, надо почувствовать свою незначительность, ощутить безбрежность космического пространства, простирающегося во все стороны вокруг и одного шарика, и другого – нашей родной планеты. С другой стороны, посылать в следующем году резервный, пороха не нюхавший, экипаж, на стыковку… Да, выбора не оставалось, ведь те восемь из оставленной им летом шестидесятого дюжины давно разбрелись по Заре, кто-то уехал в Капустин яр, кто-то еще куда, жизнь успела разбросать менее везучих, ведь тогда считалось, что нас пошлют на один полет. Заменить оказалось некем, он пошел ва-банк.
Споров и разногласий от нас он не дождался, если ожидал их вообще. Мы с Максом вработались в режим, позабыв обо всем, он даже со Светой перестал встречаться – не до того. Хотя она всегда рядом, всегда готова придти на помощь. Она с почти одинаковым, как мне казалось, выражением лица следила за нами обоими, ждала знака, только знака. От кого больше? – но ни я, ни Макс, не посмели, не решились. Я не посмел, он не решился, так вернее. На том и сошлись – уже как полноценная команда.
Прежде мы никогда так часто и подолгу не общались, а тут как нашло. И не только по работе, он рассказывал о себе, о своих родственниках, приехавших в тридцатые из Северной Африки, которых надеялся отыскать. Со временем идея утонула, не сбывшись, осталась лишь память о ней да обрывки ложных воспоминаний, которыми кормили, наверное, всех необычных детдомовцев, да всех детдомовцев вообще, тех самых, про родителей в голубом вертолете.
О Свете и тут не было сказано ни единого слова, лишь позднее, во времена катастрофы, Макс начал говорить о ней – как с тем, с кем бы мог разделить все, накопленное за долгие годы. Этого я не понял тогда, я много чего не понимал, поплатился за это, и заставил платить друзей за собственное непонимание.
Перед моим стартом мы долго сидели, сумерничая, обсуждая вроде бы детали полета, но делились самым сокровенным, он меня расспрашивал о виденном, я его – о пережитом. Оба готовились, оба ждали. Оба знали, что Света в соседнем номере, этажом ниже, стоит только спуститься, сейчас, пока нет охраны. Хоть вместе, сколь бы глупым это ни выглядело, она бы поняла, приняла, быть может, и наше общее появление, списав на мандраж, на предстартовое беспокойство, посидели бы втроем, как сейчас, поговорили ни о чем, потом разошлись, каждый в себя.
Наверное, лучше, что не случилось, иначе, мне кажется, она не пришла бы потом ко мне. И не приходила, пытаясь восстановить былое, еще долго, после катастрофы. Да, ее бы тоже не было. Или все же была бы, все равно пришла, и все равно случилось бы неизбежное? Я до сих пор обхожу стороной этот вопрос.
Меня загнали спать, Максу еще день мучиться на земле, он провожал меня, крепко прижав к груди, будто надеявшись в этом немом жесте впитать ту частицу неведомого, куда ему предстояло отправиться через сутки. Затем отпустил, и долго смотрел вслед, и еще на стартовом столе, провожая, вместе со Светой. Даже тогда они стояли чуть порознь, будто боясь сглазить.
А через сутки ожидания я услышал в эфире его голос, докладывающий о состоянии, самочувствии. Тогда я обратился к нему сам: «Беркут, Беркут, я Сокол. Как меня слышите?».
– Привет, дружище! Я не только тебя слышу, я тебя вижу! Ты справа от меня летишь, как маленькая луна. Посмотри сам, посмотри! – маленький шарик его корабля ярко, истово блестел в свете солнца, будто сам наслаждался полетом.
Когда радость немного поутихла, Главный приказал вернуться к программе и по возможности не отвлекаться. В первый раз мы должны были сойтись до трех километров, затем видеосъемка, после сон и еще один маневр, уже окончательный.
После этого, окончательного, нас едва сумели развести. Искрящийся на фоне белых облаков шар «Востока» казался громадиной, по размерам сопоставимой с Луной, куда я непременно врежусь, о который разобьюсь, как корабль о гранитные скалы. На какое-то время я потерял концентрацию, что-то бормотал, кажется свое «шестьдесят пять», может что-то еще, счастье, автоматика вырвала из рук управление, спецы из бункера занялись своим привычным делом. Макс, помню, сперва успокаивал, показывая большой палец, потом же долго молчал, и лишь через четверть часа только стал отвечать бункеру.
Тогда первый и последний раз в центре управления появилась Света. Заговорила с каждым из нас, успокаивала, утешала, обещала, требовала вернуться живыми и невредимыми – показалось, будто слышу «Прощание славянки» меж ее слов. Едва удалось отогнать наваждение. А когда корабли разошлись окончательно, Главный потребовал выполнения других задач. И поскорее собираться, он тогда был непривычно жёсток, если не жесток, встряхивая нас, ровно котят. Наверное, правильно, метод кнута и пряника сработал, оставшаяся часть полета прошла относительно нормально, я снова поставил рекорд продолжительности, а когда капсула шлепнулась оземь, потерял сознание. Всего в жизни я трижды терял сознание, последний раз – уже в девяносто третьем, вроде как от голода, но это совсем другая жизнь.
Света была счастлива, она льнула ко мне, я отвечал ей тем же, хотя и куда сдержанней, нежели ожидал сам. Все дело в Максе, он хотя и не присутствовал физически, всесторонне исследуемый врачами, но все равно находился где-то между нами. Заставляя жадней прижиматься друг к другу и делая поцелуи короче, а дыхание прерывистей. Он всегда так поступал с нами, и прежде и позже. Казалось, не было способа избавиться от его присутствия; вот только казалось это лишь мне. Света, пришедшая жить «во грехе», выдернула его из жизни, отдав ее – хотя бы часть ее – мне насовсем. А я не понял, не принял дара, испугавшись, не поняв намерений, да много чего не осознав и потому опасаясь, весь этот год опасаясь – изводя и ее и себя. Потом настала другая жизнь, давшая иллюзию повторения, но теперь иллюзия оставалась лишь для меня, Света ее не питала нисколько. И новая катастрофа, ее выбросили из подготовки женского отряда космонавтов, оформив досрочную пенсию, этим и сломав окончательно, и, сломанную, вернув насовсем Максу.
Больше она не работала на Звездный, на Байконур, старалась обходить их здания десятой дорогой и предложения знакомых старательно отвергала. Она первой ушла из космоса, выбралась из забетонированного, хорошо укрепленного, способного выдержать долгую осаду городка космонавтов, переселилась в Монино, там стала сперва посудомойкой, потом официанткой, потом, уже после первого кризиса, сумела выкупить кафе, где и продержалась почти до кризиса следующего, а когда болезни окончательно подкосили, – мы едва сумели наскрести денег на лечение в Болгарии, – выкинула все прежнее из головы, схватив себя в охапку, отправилась вкалывать уборщицей в КБ Общего машиностроения, наплевав, чем и где оно занимается, и кто руководит им, показываясь всякий раз перед ней, не узнавая в упор согбенную старуху, елозящую квачом по паркету.
Со временем она стала и в кафе ходить, находила в этом даже некую заинтересованность, любопытствуя, какого сейчас работается и естся в стандартизированных забегаловках, коими застроили города и веси необъятной, прежде необъятной страны. О своем же, неподалеку от станции, старалась не вспоминать, и все равно обходила десятой дорогой, как в последний год кладбища, тоже боясь сглазить. Она относилась к тому кафе как к ребенку, может именно потому, что детей ей иметь было не суждено, брать из роддома подкидышей или детдома воспитанников не хотелось. Внутренняя сущность препятствовала, как говорила сама. Да и мы, оба, сперва спешили жить ей, стремясь один поставить ее на свой лад, другой живя фрагментами каждого наступающего дня и приходящей ночи, довольствуясь малым, и лишь мечтая, даже в объятьях, страстных и нежных, о большем, но не смея, никогда не смея отчего-то высказать свое вслух, так боясь отвержения, нового ухода, что слова застревали в груди еще прежде, чем доберутся до горла. Это мучило обоих, это и привело к первой катастрофе; ничего удивительного, что жизнь наша с самого момента появления в Заре измерялась ими, ими высчитывалась и запоминалась. И лишь краткий период времени прошел без катастроф, с шестьдесят первого по шестьдесят третий: вместил в себя одну из жизней, самую важную – и для нас, и для всех остальных.
В мае шестьдесят третьего стало ясно – дублера у Светы не будет. Сперва одна операция, затем другая, долгий восстановительный период, потом новая, уже после начала испытаний в сурдокамере – я перестал отвечать самым строгим запросам, дублером меня оставили, но больше для проформы; Макс выглядел огурцом, но увы, лишь внешне, у него самого тоже начались подобные проблемы. Списывали на неопытность, молодость, не зная еще, что тот же самый долгий путь предстоит преодолеть всем, кто задержится в люльке космического аппарата дольше нескольких дней, самый тяжелый случится у Николаева и Севастьянова, после более чем двух недель сидения в шарике уже «Союза»: невесомость не прощает ни одной слабости, обоих космонавтов едва смогли поставить на ноги.
Когда шесть лет спустя глаза снова ответили мне, я задавал тот же вопрос. Света отвечала на него легко и свободно, первый раз я спросил ее сразу после суточного отсутствия, вечером, ложась спать, она снова улыбнулась, я ждал молча, и тогда она произнесла короткое «да». И еще не один раз, позже, даже за две недели до катастрофы, она отвечала мне так же коротко и однозначно. Будто сама решила все для себя и уже не хотела ничего менять. Не веря в то, что не смогла и уже не сможет поменять ничего из путаных дерганых отношений, сложившихся меж нами. Или она знала, но пыталась изменить? Или лила бальзам на мою рану? – нет, только не последнее, утешать она не умела. Значит, говорила правду, и действительно хотела, пыталась уйти, все объяснив и окончательно решившись. И Макс, предчувствуя наперед, тихо отошел, дожидаясь своего часа. Всего год, много или мало? – но в следующей жизни, после катастрофы, она стала окончательно и бесповоротно его. Нет, она уходила ко мне, но что были эти уходы? Иллюзией, фантомом прежних отношений, о которых вспоминали с долей горькой иронии: она приходила ко мне, я стелил раскладушку для себя, и мы еще долго разговаривали перед тем, как забыться. Ничего не было, если об этом шла речь, было все, если о другом. Свете необходимо насущно необходимо выговариваться со мной, до этого она всегда слушала Макса, да в ответ он так же слушал, но… или это снова предлог, чтобы повстречаться за мной? Едва ли он умел не отвечать ей, оставаться холодным с ней или отшучиваться и говорить невпопад – с ней. Или, поминая прожитые вместе годы и годы впереди, все же мог? Света ничего не говорила об их отношениях, вплоть до последнего времени, тут все зависело от меня, от наших взаимоотношений на текущий момент.
А тогда, после катастрофы, после реабилитационного периода, после изгнания с должности помощника руководителя женского отряда космонавтов, она приходила куда чаще: поговорить, послушать, больше сказать свое, чем услышать чужое; в отличие от прочих женщин, Света не умела сосредотачиваться на ком-то еще, когда изнутри напирало особенно сильно, она становилась жуткой, ненасытной эгоисткой, требовавшей к себе особого внимания. Наверное, Макс, действительно не мог все время выдерживать ее порывы, наверное, это тоже послужило причиной и ее ухода, и его тайного согласия с разрывом. И ее уверенного «да» в ответ на мое «останься». Да еще она жаловалась тогда, что Макса все время – ну два или три раза в неделю, – волнует их интимная жизнь, со мной хорошо, ведь я так же быстро остыл, как и она, даже еще быстрее, по другим причинам, но со мной хотя бы проще общаться, не то, что с человеком, который требует к себе еще и того внимания, которое Света по изломанной природе своей не может ему дать.
Или это снова навет? Я в затруднении, я давно перестал отличать в ее устах зерна от плевел, наверное, сам виноват, когда начал потакать ее чутью – отчасти верному, но больше выдуманному, для утишивания Светкиного чувства гармонии. Ведь она всегда считала меня в сфере своего внимания и понимания, и я, потакая ей, до и после жизни «во грехе», особенно после, соглашался со всеми ее угадываниями. К чему бы они не относились, к погоде, влияющей на работу сердца, к переменам настроения, к моим мыслям о ней, наконец. Иногда очень точно угадывала – или действительно чувствовала, не знаю, снова не смею спросить, – иногда мне приходилось подыгрывать, продолжать спектакль, столь приятный нам обоим.
Начался он как раз в апреле-мае шестьдесят первого, когда Света впервые заговорила обо мне и моих переживаниях, виденных ею во сне. В то время мы находились в подвешенном состоянии, вроде бы главная задача выполнена, человек в космос запущен, можно остановиться и перевести дух, а затем уже ввести в дело «больших». Но никак не получалось, тут вообще странно вышло, не то шлея под хвост попала Главному, не то Совмин сам посчитал необходимым продолжить маскарад, дабы убедить всех в мощи державы: ведь существующие пока в чертежах «Восходы» не появлялись даже в виде макета. Трудно впихнуть в крохотную сферу троих пусть и субтильных мужчин, надо не просто увеличить объем, но и модернизировать ракету, чтоб выводила на орбиту хотя бы лишнюю тонну, а это время, и уж точно не год и не два спешной доводки до ума. Выходило так, что выбора не было. В конце мая правительственная комиссия согласилась с Главным продолжать исследования в рамках имеющегося. В планах на ближайшее будущее – полноценный запуск на орбиту, на сутки и более, возможность автоматической и ручной стыковки аппаратов, выход в космос и так далее и тому подобное. И самое основное, почему еще маскарад продолжался столь охотно: во всем хотелось опережения.
Главный говорил немного иначе. Собрав нас после майских, он утвердил следующую программу – в этом году будет произведен полноценный многовитковый запуск, после него стыковка двух «Востоков», а далее увидим. Но главное, пока все это возлагается на наш первый отряд, так что отмена тренировок, действовавшая месяц, окончена, все возвращаемся к будням. Вы необходимы, почему я выбрал вас: вы молоды, выносливы, вы еще обладаете теми свойствами человеческой натуры, которые с годами гаснут – быстротой реакции, удивительной интуицией – кивок в сторону Макса, – ловкостью, незамутненностью взгляда, молниеносной обучаемостью, особенно во время экстраординарных ситуаций, а их, поверьте мне на этой сырой технике на ваш век хватит. И пока «большие космонавты» — он употребил наше словцо, — неспособны к подобному, козыри в ваших руках. Несколько лет я вам могу гарантировать.
Мы слушали и поневоле гордились собой. Особостью, избранностью. Подсознательно, конечно, понимая, что это все лабораторные эксперименты Главного перед серьезными испытаниями и исследованиями уже на «больших». Так что главное вовсе не наши удивительные способности, а наличие первого отряда под рукой.
Все знали, но все равно хотели верить в исключительность: так приятней, так сердце колотится быстрее и позволяет лучше выполнять поставленные задачи. А их вскорости оказалось весьма много.
Главный назначил дату следующего старта на середину августа сего года, полетит Вася, дублером у него Макс. Остальным не останавливаться на достигнутом, не терять ритм, не выбиваться из колеи, ведь следующий старт будет двойной и совсем скоро – у меня екнуло сердце, дважды, когда я понял, что полечу еще раз, но главное, что до этого я буду наедине с ней.
Вот так же екало, когда она, пусть даже много позже катастрофы, приходила ко мне «на почайпить» – я что-то ждал от этих встреч, ждала она, мы садились на диване перед выключенным телевизором, обнявшись, сидели, молчали. Нам этого вполне хватало, вроде бы, но только каждый понимал внутренним своим разумением отсутствие главного. Я говорю сейчас не о Максе, но о той скрепе, что пыталась нас сводить вместе больше года, а, не сдюжив, разбросала. Выбросила ее – в ту самую жуткую катастрофу, когда Света ни с того, ни с чего решила все оборвать и вернуться, кошмарным для нее даже способом, на круги своя. Будто разом почуяв его – с надсадной болью, с колотьем в груди, до мучительной истомы; так она говорила мне, когда жила «во грехе», разлучаясь на время, вынужденная ночевать не дома или просто скучая, она чувствовала меня буквально, мучительно, жадно, я поддакивал, но видел лишь редкие обрывчатые сны. Где она присутствовала, но в каком именно облике – затруднялся сказать даже тогда, просто была, этого мне хватало. Как хватало и позже, и раньше. Кажется, хватало.
Ведь во время подготовки Васи и Макса к полету мы сблизились, но странным образом, Макс тогда еще не мог отпустить ее, и потому Света дарила мне лишь одно свое присутствие. Мы даже не целовались, сидели обнявшись, глядя на стартовые столы, и молчали; изредка она вздыхала, погруженная в себя куда больше, чем в нашу интимную общность, затем, возвратившись из грез, начинала рассказывать что-то, неинтересное нам обоим, – и замолкала снова. А я блаженствовал уже от одного только прикосновения, объятия считая даром небес, о другом и не мечтая, ведь Макс рядом, нельзя же так.
У нее за все эти годы сложилось множество самых противоречивых суеверий, оставлявших ее на какое-то время, претерпевавших странные метаморфозы, исчезавших совсем или приходивших обновленными. Тогда она считала невозможным целоваться, когда Макс, да и Вася, готовится к полету, о чем-то более интимном, ни ей, ни ее воздыхателю не думалось вовсе, каким бы ни было наше воспитание, мы все равно оставались детьми. После, «во грехе», она почитала немыслимым встречаться с Васей, разве что на час, не больше, приходила к нему, мне же, напротив, рекомендовала его, как, наверное, паства рекомендует неофиту своего батюшку. Но после двухсуточного отсутствия, стала настаивать на прекращении встреч. Боялась, что тот может что-то нашептать на нас.
Были и еще: она всегда старалась наступать на трещины в асфальте, считая, что это даст ей что-то в будущем, – или тем, кто у нее уже есть. Вот и сейчас, подходя по щербатому асфальту, выискивала в снежном месиве под ногами и выискав совсем уж легкими туфельками наступала на бесчисленные разломы в черной корке, семенила или ускоряла шаг; Макс тащил ее, она сопротивлялась, но памятуя о Васе, продолжала, верно, считала, что этим поможет ему.
Перед самым стартом я встретился с Васей. Он обрадовался нарушению режима, долго жал меня в объятьях, предложил чай с плюшками и варенье на донышке, мы посидели, поговорили ни о чем, для общего спокойствия, после чего меня обнаружили в его номере и выгнали прочь. Он махал мне вслед до лестницы. И затем, обернувшись у лифта, махал перед самой посадкой в корабль. Вася был удивительно спокоен, вот ему следовало лететь первым, он легко перенес отправку на сутки, уверенно отвечал бункеру, рассказывал о своих ощущения обстоятельно и подробно. Задания у него несложными казались только здесь, на земле, там умение поесть, попить, поспать, стало жизненно важным. Он все исполнял с готовностью и проспал целых шесть часов, приятно удивив даже Главного. А проснувшись, занялся съемкой планеты, эти кадры теперь часто транслируют по ТВ, ведением дневника, решением прочих задач, приходивших с Земли. Удачно ориентировал корабль, благо такая возможность ему была предоставлена бункером. Затем приземлился в заданном районе, весь полет прошел на удивление гладко, так что вторым космонавтом без особых треволнений стал Герман Степанович Титов. Они с Гагариным тоже подходили друг другу, и это мне казалось добрым знаком. Тогда знаки виделись во всем, особенно земные, те, что окружали меня, нас.
Вася вернулся – как будто никуда и не летал, разве что в отпуск: счастливый, довольный необычайно, я было подумал, в дороге он еще познакомился с какой-то проводницей или сотрудницей Зари, но нет, все дело в притяжении небес, точно забыл, каким блажным сам ходил недели две после приземления. Верно, забыл, ведь я же не видел себя со стороны, теперь только и увидал. В нашем возрасте характерно не сдерживать эмоции, несмотря ни на что, вот и Вася, он буквально лучился воистину неземной радостью. Семнадцать витков, не шутка, он перепробовал все, он многое увидел, он реально управлял кораблем, и теперь был на вершине блаженства – никаких неприятностей из тех, что вроде бы предсказывались учеными, с ним не случилось. А значит, возможно выжать из корабля и его будущих обитателей еще большее, Главный сразу после беседы с Васей распорядился о разработке проекта группового полета, а затем и стыковки кораблей. Время было, ведь «Восход» все еще проходил доработки, под него требовалась третья ступень, а там, дальше, чем черт не шутит, может, нас опять отправят уже на новом суденышке в новые приключения.
Тогда всеобщая эйфория захлестнула нас и долго не отпускала. Главный выдал нам отпуск в месяца полтора, который каждый, набесившись уже за две недели, стал тратить с умом. Пятнадцать лет скоро исполнялось, возраст немалый, тем паче, по нашему времени, неземному. Мы засели за учебники, спеша закончить то, что начиналось вроде как из-под палки в детдоме, а ныне превратилось в насущную необходимость. Конечно, это уже не школьная программа, совсем иное, вот как пример: сейчас я легко вспоминаю законы Кирхгофа и Кеплера, но могу заплутать в трех соснах, когда меня спросят что-то по истории, новейшей или античной, не суть. Несмотря на прочитанные тогда и позднее завалы классиков, я разве что научился говорить складно, но так торопился поглотить их всех, что в голове перемешались и Чехов, и Апулей, и Аполлинер, и Гофман.
А когда Света пришла ко мне, страсть перешла в иное русло. Мы рьяно, с жаром, отдавались друг другу, позабыв и о другом, и о других, особенно поначалу. Опаздывали, подводили, никогда на это не смотрели сквозь пальцы, как в случае с ее страстью к Максу, напротив, да только лишь подогревали запретами. Лучше сказать, дарили необходимое продолжение странного празднества, возможно, быстро бы превратившееся в рутину, чего так всегда бежала Светлана. Разве что с Максом ей удавалось оставаться в роли, которую он так жаждал, и которой в итоге добился, и до сей поры наслаждается. Вот уже двадцать лет, да, с самого выхода на пенсию, у него появилась возможность лицезреть ту Свету, кою он так жаждал все это время видеть, с начисто пропавшей страстью к саморазрушительным переменам. Не возраст тому причиной, новая, очередная, какая уж по счету жизнь, куда ни я, ни Света, никто из нас не мог вписаться, и не вписавшись, мы прогнулись, занятые тем, что просто пытались выжить. Именно это, а не разрыв, не катастрофа и долгое из нее выползание, вопреки всему, и не пенсия в сорок три, надломило Свету окончательно. Но то небытие, в кое мы впали после выхода, выбрасывания на свалку истории.
– Пора в путь, – произнес Макс. Снежный заряд, преградивший нам путь, начал стихать, ветер еще посвистывал снежком, но хоть дышать стало можно, рваные тучи отходили на юг, стремительно оставляя прежде завоеванные позиции. Макс снова взял Свету под руку, жестом столь знакомым, сколь и волнительным – для нас троих. Она улыбнулась в ответ, той самой улыбкой, которая никак не давалась мне, но всегда обращена к нему. Мы двинулись через улицу, до кафе, избранного нами местом празднования юбилея, оставалось всего ничего – пятьдесят метров и пять минут пути.
Света коснулась меня, так мы и пошли, Макс своим телом, пусть и потерявшим в мощи, сгорбленным и недужным, тропил нам путь, Света следовала за ним, я замыкал шествие, цепляясь за нее. Выглянувшее солнце слепило глаза, ветер все равно упрямо забивал дыхание, но Макс упорно тащил и тащил, я слышал его хриплое дыхание, тяжелое, усталое, как тогда, во время группового…, а ведь он тогда успокаивал меня, хотя у самого пульс зашкаливал за полтораста.
Если бы приходилось выбирать мне, Васиным дублером я поставил бы именно Макса. Самый возрастной, самый мощный из группы, той еще, из шестидесяти человек, он производил впечатление. И дело не в цвете кожи, Макс выделялся больше какой-то внутренней твердостью, Света с самого начала поняла, что это тот якорь, за который смело можно зацепиться и держаться, будучи уверенной, что с ней ничего уже не произойдет. Это та каравелла, которая всюду проложит путь, сколь бы долго его не пришлось прокладывать. Макс и к тренировкам подошел так же – ничего не пропуская, но и умудряясь если не добавить еще, то хотя бы понять сразу либо свои ошибки, либо недоработки; где-то внутри равнозначно фиксировал удачи и поражения, чтобы потом действовать по показаниям внутреннего я. Наверное, это и называлось интуицией, ведь он редко когда промахивался, а и промахнувшись, не паниковал, возвращался назад и продолжал путь с места падения, и так до тех пор, пока…
К такому конечно, липли. Вот с Васей они не сразу сошлись, там где мой друг брал знанием, Макс штурмовал измором. Но в остальном они сходились, да и сошлись куда ближе, если б меж ними волей-неволей не оказался я. И Света, разумеется.
Если бы приходилось выбирать мне, я отдал с удовольствием все свои переживания, тревоги и радости первого, на то, что она дарила ему, а он отдавал ей. Посадил в кресло катапульты, оставшись с той, которая забрала мое сердце в краткосрочную аренду, из которой я никогда уже не мог, да и не собирался выкупать. Изменить природу вещей, вроде не заложенную изначально, но как же удачно совпавшую.
Хотя она ни словом не обмолвилась о Максе во время своего жития во грехе, разве я не чувствовал, мы оба не ощущали неумолимого присутствия третьего, делавшего наши попытки ненужными, ставившими крест на всяком устремлении к бегству от предначертанного. Макс никогда не был лишним, мы оба это понимали прекрасно, но все же старались, пусть неудачно, неумело, но старались, весь тот год, не сознавая бесплодность, а если и сознавая, никогда не признаваясь в ней. Или пытались понять каждый свой выбор, ведь для чего-то еще, кроме как бегства, пришла она жить ко мне.
Эти сторонние мысли помогли мне сосредоточиться, когда техники покинули корабль и стали закручивать гайки. Даже когда Каманин сообщил: приборы показывают, люк лег неплотно и надо развинтить и свинтить тридцать две гайки сызнова, я, отвлеченный думами, почти не отреагировал на происходящее. Помощник главкома еще заметил, что мой пульс шестьдесят пять, я подумал, он пытается успокоить, нет, правда. Не то чтобы я вовсе не волновался, тревожился, как же еще, вот только тревога эта, пробуждаемая постукиванием в металл корабля, пока не выплескивалась наружу, сдерживаемая и мной, и теми, кто был со мной на связи. Каманин все время сообщал о ходе работ, спрашивал самочувствие, сообщал пульс и давление, так рутинно, буднично, как я не припомню даже на давешних тренировках. За пятнадцать минут до старта микрофон перешел к Главному. Тот так же предупреждал, что все штатно, рассказал, как продвигается старт, рассказывал так, будто я находился на экскурсии, но плохо видел происходящее. И все время заставлял меня повторять им сказанное. Лишь только когда был дан ключ на старт, он сам, я понял по сдавленному голосу, уже не мог передавать возросшее волнение и замолчал, я слышал только команды, доносившиеся из бункера. Но когда ракета дернулась, ожила, затряслась и заходила подо мною, вздрогнула всем корпусом и сперва медленно, натужно, а затем все скорее, потащила меня ввысь, пожелал мне счастливого полета. Я ответил, мысли были уже далеко, вознесшиеся следом в небесную гладь.
Первая ступень отработала немного дольше положенного, счастье, я не понял, насколько. Все «Спутники» и «Востоки» выводились на низкую орбиту, если не сработает система торможения, корабль спустится сам, через двое-трое суток, максимум неделю. Именно недельный запас провизии закладывался каждому космонавту в пищеблок. Вот только лишние пятнадцать секунд работы первой ступени швырнули «Восток-1» на сотню километров выше – спуск бы составил месяц, случись что со своенравной системой торможения. Плюс к этому добавилось небольшое вращение корабля. Отчасти это даже кстати: иллюминатор, находящийся у меня под ногами, позволял увидеть куда больше, когда «Восток» выскочил на орбиту, я почувствовал, наконец, давно жаждаемую невесомость, и уже не отрывался от источника света. Меня спрашивали, тормошили, я однообразно отвечал: все мысли выключились разом, я позабыл обо всем, вернувшись в то блаженное состояние детства, из которого некогда был вырван. Я восторгался, восклицая что-то, выкрикивая, став обратно тем неугомонным сорванцом, который и знать не знал ни о какой Заре и ее обитателях, не ведал и не думал о космосе, а гонял в футбол тряпичным мячом, бегал в охоту на яблоки и в часы одиночества забирался на старую кряжистую сосну, глядеть на далекую реку, влачившую неспешно свои воды в бескрайние дали. Я вернулся туда на суковатую ветвь сосны, тепло пахнущую хвоей, но не один, меня слушали, поддакивали, просили описать и рассказать. А я удивлялся, что не вижу звезд, что материки столь громадны, а облака можно буквально пощупать рукой. Я видел заход и восход солнца в своем коротком путешествии за земные пределы, и то и другое показалось мне чудом, ни с чем не сравнимым, я пытался описать это, но слов не хватало, кажется, тогда я произнес свою фразу «спущусь, первым же делом в библиотеку» – ходившую потом за мной долго по пятам, в том числе и в самом книгохранилище, куда я в самом деле зачастил вскоре после приземления.
Но восторги мои слышались только бункеру, остальным «студия» передавала слова совсем другого человека, вещавшего параллельно со мной, но с десятиминутным запозданием, из Звездного городка. Наши соперники по звездной гонке перехватили предназначенный для них сигнал, так мир узнал весть о том, что советский человек оказался в космосе, и имя этого человека. Юрий Алексеевич Гагарин. Просто Юра, иначе его никто не называл. Веселый, добродушный, с простым, но в то же время таким запоминающимся лицом и улыбкой. Открытый для мира, он идеально подходил для роли первого посланника, со временем даже я сам стал воспринимать его таковым. Да что говорить, когда он прибыл в Москву, на торжественный прием, мы, большие и маленькие космонавты, прибывшие следом и смешавшиеся с публикой, а еще ведущие специалисты, в том числе и сам Главный, с восторгом наблюдали за ним, ловя каждое его слово, и бешено аплодируя едва не после каждой произнесенной им фразы. Я очень обрадовался, что именно этот человек стал посланником Союза и для всей земли оказался первым: Главный, поистине, умел гениально выбирать. Я и сейчас, сколько там лет ни прошло, не могу сравнить себя с тем, кого забрало к себе небо, чтоб не нарушить единожды данную клятву молчания.
Восторги не успели стихнуть, как корабль стал тормозиться где-то над Атлантикой, снова что-то не сработало в системе, хорошо, хоть двигатели отпахали свое. «Восток» стремительно закручивался, все быстрее и быстрее, позже выяснилось, азот попал в рулевые сопла. И в этом кордебалете я мчался к Земле, уже сам не понимая, что происходит. Связь с бункером прервалась, я ждал разделения спускаемого аппарата, но три, пять, семь минут, а его все не было. Циклограмма полета разлетелась вдрызг, выходило совсем непонятно, куда я сяду и сяду ли вообще. Шторки я закрывать боялся, все пытался высмотреть, куда влетаю, успею ли попасть к своим, ведь если не смогу, меня ждет печальная участь «Спутника-6», подорванного над Тихим океаном.
Только через десять минут после запланированного произошло отделение приборного отсека, корабль ухнул вниз, как в бездонную пропасть. Перегрузка была такой, словно я падал в бездну, а затем ударился об ее резиновые стены; я все пытался докричаться до бункера, не помня уже, что меня сейчас не слышат, говорил себе, все в порядке, самочувствие нормальное, давление и пульс в норме, твердил свое «шестьдесят пять, шестьдесят пять», а потом – громкий хлопок, взрыв и ватная тишина. Катапульта выскочила из шара спускаемого аппарата, вынося меня прочь. Мнилось тогда, что корабль упадет в район Каспия, я стал судорожно оглядываться. Зрение прояснилось, когда оранжево-белый парашют распахнулся над головой. Затем выскочил и запасной парашют. Я срезал его, кажется, снова отключился, но на секунды, снова забормотал «шестьдесят пять» – и наконец, достиг земли.
Ко мне бежали люди, невесть откуда прибывшее человекоподобное существо приняли одновременно и за инопланетянина и за шпиона, в тогдашнем сознании это сочеталось самым естественным образом. Когда я поднялся и попытался говорить с ними, народ из деревни Смеловка попросту разбежался, в отдалении наблюдая за прибытием вертолета из Энгельса, моей погрузкой и возвращением в небо. Наверное, это не показалось им удивительным, ни явление инопланетного шпиона, ни то, как быстро за ним прилетел военный вертолет, солдаты мигом оцепили и оранжевого человечка и кресло, запихали все на борт и спешно отчалили. Спросили только, говорил ли я с кем, я качал головой и просил пить. Меня отпаивали, успокаивали и радостно хлопали по плечу, говоря, что уже все слышали по радио, и что голос с орбиты у меня совсем другой. Солидней, что ли. Я соглашался, я тогда со всем соглашался. И ни во что не мог поверить. Не могу сказать с уверенностью, сколько прошло времени, прежде чем осознал, вроде и парад отгремел в честь Гагарина, и чествования переместились в города и села, а мне казалось, что именно он, не я, оказался за бортом этого мира.
Хотя нет, что я. Осознание пришло в Заре, тринадцатого, днем. Когда выгрузили из самолета, а на взлетно-посадочной меня ждал первый отряд, не тот, что из Звездного, наш. Света подбежала ко мне, поцеловала, прильнула, прижалась всем телом, вот это поцелуй я и запомнил на всю жизнь, именно его, а не тот первый, ибо именно он показался мне куда дороже и важней. И я, почувствовав всю важность его, приник к Свете, и спросил ее просто: «Ты не оставишь меня?». Она улыбнулась в ответ, неожиданно отстранилась на вытянутые руки и долго смотрела в глаза, покуда не отвела взгляд. Но ничего не сказала тогда. Глаза, наверное, ее глаза выдали, она сразу спряталась за Макса, который уже шел со своими сердечными поздравлениями, пытаясь оттеснить Васю, сграбастав меня в охапку, он с силой прижал к груди, я едва не задохнулся. А потом ласково провел ладонью по шее. И снова прижал. Без единого слова – как и раньше.
А пока мы с Васей беседовали накоротке, нас хорошо накормили, мы попрощались, последний раз перед стартом, ведь завтрак у меня уже будет у одного, он поедет в отдельном автобусе – не то секретность, не то безопасность, и вообще, начиная с этой ночи у нас все станет порознь. Пока я, обследованный, изученный, точно лабораторная мышь, коей по сути и являлся, не вернусь в общий вольер.
Поздним вечером, после расставания с Васей, на меня навалилась хандра. Как по заказу прибыл психолог.
Ерофей Иванович побеседовал со мной по душам, вроде немного отлегло, напоследок предложил снотворное, я решительно отказался.
Так и заснул, считая про себя «шестьдесят пять, шестьдесят пять». Помогла эта считалочка.
Утром меня даже разбудили, хотя обычно я просыпался за полчаса до срока, ровно внутри срабатывал некий будильник.
Нервное напряжение отключило таймер.
Очнувшись, я немедля с головой окунулся в предвкушение старта, волнительное, тревожное, счастливое, жуткое и радостное, перекидывавшее из одного состояния в другое, точно стеклышки в калейдоскопе.
Главный любил все делать пораньше, впрочем, оно и лучше, будь старт назначен на заполдень, я успел бы известись.
Да, полетом управляла автоматика, мне так и кнопки незачем нажимать, разве что для контроля моего состояния – жив, не очень, совсем нет.
Но все равно, старт тревожил.
Даже не ролью первооткрывателя всего и вся, но неким странным ощущением немыслимости происходящего.
Последние дни перед стартом я находился у врачей буквально на кончике пера, конечно, тревожился, все тревожились.
Это первый «большой космонавт» был удивительно спокоен двенадцатого, напротив, успокаивал других, немудрено, ведь он в тот день снимался в Звездном.
Там возможны дубли.
У нас же весь городок жил и дышал этим стартом, техники, провозившись всю ночь, все еще доделывали что-то в носителе, даже когда машины двинулись в сторону стартового стола.
Наверное, от этого, чтобы немного разрядить обстановку, Главный предложил остановиться на полдороги, сходить, как он выразился, «на колесо», ведь сколько мне сидеть в кабине, неизвестно, а другая возможность будет разве что при приземлении.
Традиция закрепилась, как, кажется, и все отступления, выдумываемые в тот день или за день до того, Главным.
Легкий ужин, просмотр кино, позднее это стал фильм «Белое солнце пустыни», столь же простой завтрак, роспись на двери номера, нет, это кажется я, на всякий случай, хоть что-то после себя оставить.
Отправка в разных автобусах космонавта и дублера, вот это «на колесо», отчет перед комиссией.
И подъём с техниками в лифте на немыслимую высоту – казахстанская степь от края до края предстала моему трепещущему взору, кажется, в этот момент я утратил самообладание, накачанное целой бригадой специалистов, вжался в поручни и несколько тягостных минут цеплялся за них, боясь, если оторвусь невовремя – все, пропаду.
Голос Главного вывел меня из ступора, техники уже заволновались, наверное, звонили Земле, я в тот момент не замечал ничего.
Кажется, видел Васю, стоявшего в паре километров от стола, я был уверен, что видел, но сам Вася утверждал, что из автобуса не выбирался.
Не знаю, может мне и показалось, как увиделась Света незадолго до отъезда, тревожно караулившая подле гостиницы.
Спросить у нее я так и не решился.
Наконец меня засунули в капсулу, запаковали.
ЦУП в лице помощника главкома по космосу, поинтересовался самочувствием, я ответил, голос дрожал, но уже обретал привычные нотки, его эхо я слышал собственном шлемофоне.
Каманин сообщил, что до запуска остается два часа, надо проверить скафандр, с ним я возился так долго, словно это происходило сейчас. Всегда при воспоминаниях я представляю на месте подростка себя нынешнего, и уже не удивляюсь ничему из предстартовых волнений. Скорее, поражаюсь, как быстро я с ними справился, сейчас бы копался и копался, наверное, только Вася… да, вот слег с сердцем.
Главный заиграл его, проверяя, нет, сейчас ни к чему вспоминать подобное.
Главное, сам Вася никогда не держал на него зла, относился с пониманием ко всем самым тяжким экспериментам над собой.
Я отчаянно злился на своего друга за эту щепетильную преданность, но и сам, в мыслях всегда отдавал дань, понимая, какой ничтожный шанс оказался вытащен мной не без его участия.
И какие фантастические мечты осуществились.
Честно признаюсь, никогда не просил о них, даже отобранный в Заре, даже войдя в четверку, став углом тетраэдра, я не мечтал стать тем, кем стал.
Странное дело, я всегда желал, чтобы им стал Вася, до сих пор сожалею о решении Главного.
Почему сокрушаюсь, что оказался первым? – не могу дать ответа. Это скорее вопрос чести, ведь друг мой был куда достойней меня во всем, был и есть, тревожно напомнил себе я, поглядывая по сторонам.
Вроде бы все, пора уходить, но я не спешил. Меня оттеснили от платформ, корабль готовили поднимать на стол, а я, отогнанный к громадному рву, стоял и глядел, как завершается процесс подготовки, как медленно начинает подниматься ракета, становясь в вертикальное положение. Главный подошел ко мне, все это время он и сам оставался у носителя, мягко пригласил меня в обратный путь.
Я повиновался, оглянулся еще раз, ракета застыла ненадолго под углом градусов шестьдесят, или мне так показалось, он положил руку на плечо и потянул за собой.
– Волнуешься? – я только кивнул. – Не надо, все должно пройти как по маслу. У меня предчувствие.
Первый раз он разговаривал со мной вот так, на равных, я взглянул на Главного, тот улыбнулся неловко в ответ, потрепал по плечу.
Мы забрались в мотовоз, который отвез нас в монтажно-испытательный комплекс, пустой, только эхо гуляло под сводами, заставляя невольно ежиться с непривычки оглядывая обнажившуюся громаду помещения, где еще совсем недавно лежали, распростанные, ракеты-носители, торопливо собираемые кипучими технарями, точно муравьи, не ведавшими ни сна, ни отдыха.
Теперь все замерло, казалось, насовсем, комплекс виделся едва ли не заброшенным.
Примерно такое же чувство я испытал, когда прибыл сюда в начале девяностых.
Те же пустые цеха, выключенные лампы, рельсы кое-где поржавели от редкого использования и еще более редкого ухаживания.
Казалось, огромный конвейер, прежде запускавший по нескольку ракет в месяц, ныне остановившись, уже не возродится никогда.
В той мере, в какой кипела работа в конце восьмидесятых, уже, скорее, никогда.
Но сейчас хоть раз в месяц, а вывозят новые ракеты на стартовые столы. Почти так же, как и пятьдесят лет назад.
Ведь тогда и второй стол не пустовал, с него производились запуски военных спутников.
За день до старта, когда в ракету уже залили немыслимое количество керосина, заправили баки жидким кислородом, отчего она начала тихонько дымиться, к ней, упакованной плотно в мачты и фермы, прибыла еще одна делегация, из Звездного.
Первый и второй «большие космонавты» почтили Зарю, а следом и стартовый стол своим визитом.
С ними приехали и несколько человек в штатском, вооруженные съемочной техникой, службисты, коих в городке насчитывалось едва не половина, сразу признали в журналистах своих.
Они долго выбирали ракурсы, затем облачили космонавтов в скафандры, кто-то, сообразив на месте, написал на белоснежном шлеме «СССР», после чего спектакль начался.
Снимали до полудня, после чего вернулись в Зарю и продолжили работу, фотографируя панорамные обзоры городка, скорее всего, для внутренних целей, допуск у «журналистов» был высшей степени, так что возражений они не встречали, а вот зачем им понадобились свидетельства, до сих пор неясно.
Из всех виденных мной кино и фотоматериалов, посвященных первому старту, ни один из сделанных одиннадцатого апреля так никуда и не попал.
«Хроника событий», повествующая о полете в космос первого человека, была сделана неделей позже: «большой космонавт» просто повторил все то, что до него сделал я, в точном соответствии с протоколом.
Вечером меня отпустили к ракете, в свете прожекторов она выглядела загадочно, странно, непривычно.
Что-то величественное, но в то же время совсем земное, даже мысленно разъяв фермы и разбросав мачты, трудно поверить, что эта махина способна оторваться от земли, а ведь еще как способна, я ведь видел это собственными глазами не далее чем несколько недель назад.
А вот сейчас почему-то не верилось.
Я побродил недолго возле стола, техники копошились, прозванивая километры кабелей, налаживая аппаратуру, что-то, как всегда, не шибко клеилось; чтобы не трепать себе нервы их тревогами, я поспешил обратно. Теперь мы жили не в общежитии, нас с Васей поместили в то, что впоследствии назовут гостиницей «Космонавт» – уютное строение на краю городка, рядом с электростанцией.
Позднее здесь возведут еще две, для любопытствующих туристов из зарубежья и высоких гостей.
Но это когда Тюратам станет называться Байконуром, в честь поселка, расположенного в трехстах километрах отсюда, я ни разу не был в нем, говорят — глушь, но секретности ради тыкнули в карту, связав два населенных пункта в один, поди догадайся.
В окружении врачей, инженеров, команды психологов, мы пробыли здесь неделю перед стартом, видеться с кем бы то ни было запрещалось, это беспокойство о душевной и телесной гармонии космонавта сохранилось и по сей день.
Здесь проживал последние дни перед стартом и Главный, впрочем, вечером одиннадцатого он переехал на КП, видимо, не клеилось серьезно. Впрочем, о том, что происходило, я узнал последним, по истечении нескольких месяцев со времени полета.
Наконец я вспомнил эту дату – двадцать второе марта шестьдесят первого. День, когда мы впервые поцеловались.
Я вышел из кабинета Главного последним, веря и не веря случившемуся, Вася все уже рассказал нашей группе: я полечу в космос в районе одиннадцатого-семнадцатого апреля, он сам будет моим дублером, готовясь по той же программе, проводит меня в космос.
Едва я покинул кабинет, Света вихрем налетела на меня, обняла, впилась в губы, буквально кусая их, я не понял, что это поцелуй, пока не почувствовал ее страсть, ее страх, всю ее, до конца, на своих губах.
И лишь затем, минута или больше прошло, мы разъялись.
Света продолжала смотреть на меня, я же виновато глянул на Макса, но тот в свою очередь подошел, пожал руку, а затем так же крепко обнял, поздравляя без слов.
Кажется, в тот момент не было произнесено ни одной фразы, только бессвязные обрывки, больше теряемые мною, нежели другими.
Как и когда Главный объявил нас отправляющимися в космос и устроил новый отбор.
Тогда мы истошно веселились, крича и сходя с ума, понимая, что на то сподобится лишь один, сейчас же все радовались так, будто я забирал в полет частицу всех их, и каждого отдельно взял бы с собой в космос, дабы не разрушить выстроенный судьбой – возможно, принявшей образ Главного – тетраэдр.
Уже на следующий день мы с Васей приступили к отдельным тренировкам, Макс и Света остались не у дел, едва не на весь срок до середины апреля, но все равно продолжали ходить в испытательный комплекс, следя за нашими усилиями.
Это еще больше сблизило их, всего-то две недели, но хватило за глаза, чтобы оба ходили в комплекс с маслеными глазами, уже непонятно зачем, даже под конец не наблюдая, как проходят наши испытания, а любуясь исключительно друг другом, ибо каждому это давало то, чего он жаждал все время.
Свете яркость эмоций, Максу невыразимое спокойствие уже от самой взбалмошной нашей товарки, от мысли, что она здесь, рядом с ним, и никогда не покинет его.
Разве что на тот период, когда они ссорились, со Светкиным темпераментом это случалось примерно раз в десять дней – две недели. А на следующий день мы снова видели их, бродившими взявшись за руки по территории комплекса, глядящими только друг другу в глаза и ни на что более.
Макс вспоминал позднее, что не верил, будто Света, вроде как выбравшая меня, останется с ним, да она и прежде говорила о его избрании, но и честно признавалась, что чувствует именно меня, не его, и это добавляло масла в огонь тревог.
Нет, о том, что чувствует Света, сама она начала говорить только после роспуска нашего отряда, а тогда – тогда для них обоих наступила первая любовь – как компенсация отверженности от полета.
Ведь никто не сомневался, что он будет первым и последним, да, новый корабль готов только в чертежах, и когда он появится, неизвестно, да, наш противник давит на всех фронтах, поджимая сроки, но первостепенное, как говорил Главный, снова поднять наше знамя над головой человечества, а там уж посмотрим.
Я всегда мечтал о подобной компенсации – покуда сам не обрел ее, с превеликим, как мне казалось тогда, запозданием, но в полном объеме. Света была со мной, просыпался ли я утром или садился ужинать, отправлялся гулять в парк или шел в магазин, всякий раз она находилась подле, я закрывал глаза, будто проверяя себя, или ее, даже не знаю, кого больше, и открывая, снова видел.
Случай с исчезновением Светы в барокамере немного отрезвил меня, заставив понять, что наш союз не только мыслим, но и явственен, но с другой стороны, выбил весь флер, все ощущение прекрасно-несбыточного, что было в те месяцы в моей душе.
Не сказать, что это трагедия, но мир посерел, Света сама почувствовала это, жалела, что вышло так, а может, нет, со свойственной ей практичностью, считала, что наставила меня на путь истинный.
А то, что отношения поменялись, это уже вопрос времени, они в любом случае должны были придти к общему знаменателю, к тому пределу, что стремились с самого начала, раньше или позже… досадовать оставалось только мне, она, нет, выпив мою жажду себя до капли, осталась не напоенной ей.
Напитать ее мог только один человек, тот что держал за руки, вызывая блажную улыбк, и тихо шептал что-то, глядя мутным взором на ее вечно встрепанные волосы.
Я уже не мог отвлекаться на них, по счастью.
В этом смысле полет выглядел столь нужной и важной передышкой, на время которой, – за неделю до старта и еще невесть сколько после него – меня перевели в бокс, где досконально обследовали врачи всех известных специализаций.
В соседнем боксе находился и Вася, но через неделю был отпущен к влюбленным, впрочем, ему, не питавшему к Свете подобного моему чувства, было куда как проще ужиться с ними.
За десять дней до старта Главный выбрал предполагаемую дату – двенадцатое; за неделю до времени «Ч» выкатили ракету со «Спутником», теперь именуемым гордо «Восток-1».
Я немного потерянно брел следом за платформами, на которых везли ракету, задумчиво глядя на Главного, поднявшегося ни свет ни заря, и направлявшего движение.
Путь оказался долгий, ракету перецепляли, заметая следы, этот странный процесс продолжается и до сих пор, тогда опасались врагов и шпионов-саботажников, теперь же, устраивая столь же доскональный осмотр всякого прибывающего на стартовые комплексы, ищут уже другое, но в целом сохраняя принятую пятьдесят лет назад традицию недоверия ко всякому пришлецу.
Я шел у головного обтекателя, зачем-то пытаясь в прыжке достать его рукой; не получалось, да и не могло, слишком высоко на платформе располагался металлический кожух цвета хаки.
Вот странно, думалось мне, ракету выкрасили в белый, а вот обтекатель оставили защитного цвета.
И я снова подпрыгнул, ухватив пальцами воздух, метрах в пяти от заветного металла.
На меня стали оборачиваться техники, я неуютно сжался, Главный, не обращая внимания на то, что происходило позади него, шествовал в одиночестве, изредка поглядывая на мощные сопла пакета первых ступеней, еще закрытых заглушками.
Солнце уже поднялось над степью, когда ракета достигла стартового стола.
Впрочем, каждый из нас был, мне думается, уникален для других, образуя своеобразный тетраэдр, выпадение единственного звена коего нарушало всю общность конструкции.
Помню Вася, позже, уже когда наш отряд расформировали за ненадобностью и мы разбрелись в поисках своего места в жизни, собрал нас сызнова, подарив каждому пакетик молока, как наглядную памятку нашего удивительного единства.
Кажется, это было еще до того, как он попытался жениться на той, что стала потом его соседкой по коммунальной квартире.
И как раз перед тем, как Света стала жить во грехе.
Помню, когда я прошел следом за ней в комнатку, мы долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.
Только затем она спросила:
– Ты рад мне? – я немедля согласился, отчего-то не в силах встретиться глазами с ней.
– Тогда почему ты молчишь? – продолжала она спрашивать.
Я сам не знал, что ответить, в вязкой тиши комнаты говорил какую-то ерунду, что-то вроде «ты пришла так неожиданно, так внезапно, я предположить не мог твоего появления».
Она улыбалась в ответ, а затем спросила, приблизившись так, что дыхание обжигало:
– Но ведь ты ждал меня, скажи, ждал?
Нет, это был не вопрос. Потому я просто кивнул в ответ.
Света, удовлетворенная, притянула меня к себе.
Нет, я… впрочем, мысли путаются до сих пор, стоит мне вспомнить тот день.
Какое число и месяц – нет, я плохо помню даты, Света всегда обижалась на меня за это, за то, что не вспомнил, когда мы первый раз встретились, когда первый раз поцеловались, когда, наконец, самое главное, она пришла жить ко мне.
Тогда, помнится, она обещала остаться навсегда, но голос дрогнул, больше Света не повторяла.
Замолчала, а чтобы молчание не казалось невыносимым, принялась целовать меня.
Только когда она, обнаженная, склонилась передо мной, я наконец понял, что она действительно у меня дома, что она пришла, что мои ожидания сбылись, и неважно, сколько продлится этот союз, главное – она здесь, со мной.
Нет, я еще долго не мог уверовать в нее.
Мне казалось, это мечта, обретенная, непременно потеряется, стоит лишь ненадолго отвлечься от нее.
Хорошо, тогда не изобрели мобильных: я бы звонил и спрашивал, где она и как едва ли не ежечасно.
Но вынуждаемый покинуть ее, расстаться до вечера – каждый работал в своем режиме, на своем предприятии, – все часы, отведенные для работы, я думал лишь о ней, где она, как она, самое главное, вернется ли она, и мысли эти отвлекали от той безумной физической нагрузки, которой подвергали наши тела, освобождая души от усталости иного рода.
Раз она не вернулась ночевать, я был уверен, что она снова у Макса, уверен настолько, что не позвонил ему, впрочем, в то время мы не общались вовсе.
Странное это было молчание, каждый вроде как ждал от другого первого звонка, и, выжидая, терпел и мучился, порой просто сидя у телефона.
Как это рассказывал позднее Макс, когда? – да сразу после катастрофы. Она будто разрешила все наши противоречия, будто она вернула все на круги своя, каждому давая утерянное прежде и отнимая дарованное, как незаслуженный или бессмысленный дар.
Нет, что я говорю. Ведь я… наверное, любил ее.
Да и сейчас это чувство, если и притупилось от времени, больше от желаний, вернее, нежеланий самой Светы, но оставалось на глубине души, и именно это чувство, верно, давало мне понимание неустойчивости, заставляло бежать с работы и трясущимися руками открывать замок, всякий раз вслушиваясь в тишину за дверью.
Мертвая или живая она.
Когда Света исчезла на два дня, я первый раз почувствовал всю глубину мёртвой, бессильный справиться самостоятельно, позвонил Васе, пришел к нему и напился из собственных запасов, ведь мой друг не пригубил за всю свою жизнь ни капли этого сивушного яда.
Мы сидели молча, я находился в живой тишине, всякий раз, когда Вася пытался со мной заговорить, я обрывал его и продолжал напиваться.
Ушел наутро с дурной головой, а вечером снова встретил дома Свету, настолько не ожидая ее появления, что несколько раз окликал девушку, покуда она не подошла и не встряхнула меня.
И не спросила, почему я не мог позвонить на работу, ведь это так просто, она вынуждена была остаться в барокамере почти на сутки дольше запланированного, у них случилось ЧП, пробило баллон кислорода, ее жизнь висела на волоске, пока техники пытались устранить неисправность и возвращали ее с высоты в пять километров, а я….
Я только глупо улыбался в ответ, вновь не веря своим глазам.
– Я думал, ты ушла, – неловко произнес я.
Света обозвала меня больным на голову и поцеловала.
Я жадно приник к ней, шепча какие-то благоглупости, она отстранилась, внимательно глядя мне в глаза, когда я отвел их, произнесла:
– Больше не смей так думать. Слышишь, никогда не смей. Я сама… – и замолчала, на полуслове.
И мы провалились друг в друга, дабы закончить эту мысль и не родить другую.
Ведь к тому времени мы оба были уже бесплодны – в телесном плане. Теперь же добавилась еще и внутренняя пустота, с той поры сопровождавшая нас, мы старались привыкнуть и к ней, но я чувствовал, Света не сможет смириться, пусть я примирился, принял что угодно, лишь бы она оставалась со мной, но она, нет, она из другого теста и не способна жить в пустоте.
Пусть и с тем, с кем обещала жить и ждать.
Почему я вспоминаю это сейчас, оглядывая ежащихся под ударами снежной бури своих товарищей?
Света совсем сдала, жалась к Максу, но и того не хватало, чтобы противостоять стихии, мы отложили старт к кафе и пережидали, переводя дыхание, заряд на остановке, не могшей защитить ни от снега, ни от ветра, ни от чего бы то ни было вообще.
– Жаль, что так случилось, – произнесла, раздышавшись и Света, почуяв мое состояние; она всегда говорила, что чувствует и мои мысли, и мое настроение, и вообще много чего чувствует, именно поэтому и пришла тогда ко мне жить, пережидая, пытаясь найти успокоение, даже нет, пытаясь бежать успокоения, переждать затишье перед бурей.
Ведь она всегда любила только одного, мои чувства в расчет не брались. Да и были ли они, эти чувства, я и сам толком понять не мог.
И сейчас, когда все вроде бы устаканилось, ушло в прошлое, холодным, не совсем холодным но немного отстраненным взором глядя на перипетии наших взаимоотношений на протяжении истекших в небытие лет, я не могу ответить даже на столь простой вопрос.
Казалось бы, очень простой.
Она всегда нравилась, своей неуемной, неукротимой, необузданной жаждой жизни.
Я питался ей, что греха таить, все мы подпитывались этой светлой энергией, дававшей удивительное напряжение нашим сердцам, чтобы продолжать биться в ритме ста двадцати ударов в минуту при встречах, вольных или невольных: как та, когда она пришла ко мне жить во грехе, и в добавление, в утверждение своих слов, притянула к себе и поцеловала, настойчиво, непреклонно, – невозможно не ответить тем же.
И даже тогда, когда она лежала, переломанная, в больнице, спустя год после аварии только начавшая приходить в себя, она свершила ту же процедуру, заставив сердце заходиться ходуном, когда я глядел на худенькое тело, почти сплошь покрытое бинтами, на лицо, в мелких железных оспинах, которые так хотелось стереть ладонью.
А, нет, это было раньше, много раньше, едва ее перевели из реанимации в бокс, и Макс, он, конечно, прибыл первый, покинул нас, а следом удалился и Вася, все почувствовав, оставив нас наедине.
Света открыла глаза, немедленно заставив мое сердце биться так, как она того желала.
Говорить она не могла, но глаза приказывали.
Или это позднее. Я не помню, события того года мешаются в памяти – слишком уж страшен он был, тот холодный, беспамятный тысячу девятьсот шестьдесят седьмой.
Для нас, для Зари, да просто страшный год.
Все надеялись, что следующий будет непременно лучше. Об этом говорил и Главный, в шестидесятом, вызывав нас к себе и говоря, что это был самый сложный год в его жизни, и что следующий непременно станет удачливей.
Просто потому, что иначе не может быть. Вот только в шестьдесят седьмом сказать так он не мог – умер в самом начале предыдущего, не менее тяжкого.
А его слова так нужны были нам всем.
В конце декабря новый запуск.
Инженеры перебрали все системы корабля вручную, не доверяя технике, прозвонили километры кабелей.
Должно было сработать.
Наверное.
Подвела ракета.
Рвалось не где тонко, а где хотелось, словно в издевку.
Корабль совершил суборбитальный полет и рухнул в сибирскую глухомань, искали его долго, очень долго, а когда нашли – не поверили своим глазам.
Обе собаки несмотря на лютый холод выжили, истошным лаем встретив поисковую экспедицию.
Их вернули в Зарю, каждый хотел убедиться собственными глазами, что такое тоже возможно.
Их тискали, ласкали, прижимали к груди, кажется, подобное испытание было посерьезней всего, что они пережили за прошедшие три месяца.
А потом собак забрали в Москву.
Персонал Зари поспешил начать сборку и доводку новых кораблей – на этот раз трех, на кону стояло слишком многое, все три старта обязаны были получиться, ведь последним должен полететь человек.
Я, кажется, не верил в это до самого нового старта.
Перестал веровать, успокоился и спокойно вработался в новый ритм жизни нового года, обещавшего стать судьбоносным – или для нас, или для наших противников.
К марту и у них, и у нас все было готово.
Это спокойствие сыграло со мной шутку.
Я стал непрошибаем, отдав пальму первенства Васе, тревожился лишь за него, все остальное выбросив из головы.
Последние заключительные испытания на выживание казались рутиной, чем-то обязательным, но не тревожащим строй мыслей.
Прежде я плелся в хвосте нашей четверки, сейчас же, не испытывая того стресса, в коем жили остальные, нежданно вырвался вперед, обойдя даже Васю.
Тот факт, что оба «Спутника», девятый и десятый, удачно выполнили программу, кажется, едва коснулся моего затормозившегося сознания.
Я словно все еще пребывал в невесомости, той, что создавалась на полминуты на самолете, когда мы могли хоть в какой-то мере, пока оставались выключены двигатели, представить каково это – вечно падать на космическом корабле на планету и все время промахиваться.
Не удивился даже вызову Главного, он пригласил на собеседование меня и Васю и вкратце разъяснил, что же случится между одиннадцатым и семнадцатым апреля.
Во время третьего старта.
Помню, я еще спросил тогда: «А как же Света?», так, будто это меня волновало куда больше. Главный посмотрел на меня, прищурившись, покачал головой.
И заметил сухо.
– Я не могу рисковать.
Я никогда не говорил ей об этом коротком разговоре.
Смолчал и Вася.
И дело вовсе не в том, какой ответ последует очевидно, нет, она бы поняла, ни тогда, ни позже мне не хотелось тревожить ту взволнованно интимную атмосферу, внезапно родившуюся между нами.
Как будто повторившуюся, когда она пришла ко мне жить.
С разницей в семь лет и одну жизнь.
Сколько ж их у нас было.
Вроде бы простые смертные, но всегда мерили себя так, словно стали неподвластны решениям богов. Отдельно о Свете, ее жизнь куда как отличались от наших. Особенно тогда, после катастрофы, буквально перекроившей и ее, да и всех нас заодно.
К декабрю Света научилась заново ходить. Врачи не надеялись, готовили стационар, на первом этаже общежития, где она должна была провести остаток дней в инвалидной коляске – и то в лучшем случае, ежели прилежно станет исполнять рекомендации докторов.
Она не стала, не такая.
Осталась наедине с тренером, массажистом, ну и Максом, разумеется.
И отгородившись стеною ото всех остальных, выкарабкивалась, вытаскивала себя на зубах, стиснув зубы до скрежета, боролась за каждый вздох, каждый шаг, каждый осиленный метр или поднятый килограмм.
Она научилась жить заново, при этом удивительным образом оставшись сама собой.
Казалось, происшествие не отразилось на ее душевной составляющей.
Да, она стала спокойней, уравновешенней, бескомпромиссная стремительность исчезла, но в остальном это была все та же хорошо нам знакомая девушка первого отряда, единственная в своем роде для всех нас троих.
Тянулся и я, вот только он ответил мне куда охотнее, нежели остальным, признаю, до сих пор не пойму в чем дело.
Может, в Свете.
Нет, о ней он никогда не грезил, такой тип девочек скорее пугал его, всякий разговор с ней смущал довольно долго, пока он не научился, кажется, моими стараниями, беседовать с ней, не сбиваясь, не торопясь высказаться, не замирая, когда она начинала говорить о чем-то своем, настолько личном, что он краснел и смущенно бормотал в ответ несуразицу.
Света всегда воспринимала его как брата, то недостающее в ней самой, что могло бы слепить родственника, столь нужного ей.
Разругавшись с Максом, шла к нему, и только после – ко мне.
И так же было со мной. И всякий воспринимал этот союз четырех, без любого из звеньев рассыпавшегося бы в прах, как естественный, наиболее нам подходящий.
Все же Главный не ошибся с выбором – видимо, он наблюдал за нами куда внимательнее, чем кто-либо мог предположить, и вглядывался куда глубже, не только в души, но и в грядущее этих душ, предвидя, быть может, главное, что с этими сердцами может произойти.
Пока происходило только тяжкое.
Первого декабря был произведен запуск «Спутника-6».
Поначалу все шло нормально, корабль вышел на орбиту, Заря отметила это долгими здравицами, мы тоже вздохнули с некоторым облегчением, ведь Главный после катастрофы с Р-16 клятвенно пообещал не отправлять в полет никого из нас, пока хотя бы дважды, он не один раз повторил эти слова, дважды корабли с собаками не вернутся в целости и сохранности с орбиты.
И только потом вы.
Система торможения.
Она никак не хотела вписываться ни в приказы Совмина, ни в заклинания Главного.
Снова авария, корабль при спуске перемахнул территорию СССР, по линии пошел приказ на подрыв. Услышав, я побелел, Вася первый раз в жизни, увы не последний, схватился за сердце.
Светку заколотила отчаянная истерика, она все рвалась высказать все в лицо Главному, Макс едва смог удержать ее.
Кричала про Васю, не сомневаясь, что именно он отправится в гибельный полет, именно его разнесут на куски, стоит кораблю только приблизиться к территории врага, стать досягаемым для кораблей ВМФ, самолетов и вертолетов, барражирующих в нейтральных водах.
Ведь в тот раз, едва осколки «Спутника» упали в океан, за них началась молчаливая схватка флотов, ищущих все, что только могло всплыть или оказаться на малой глубине.
Страх буквально сковал нас.
Странно, что только Вася избег его, почему-то будучи абсолютно уверен, что первым отправят либо Макса, а если Главный захочет выкрутиться по полной, то Светку.
Все остальные же думали на него, глядя почти как на призрак, особенно, стоило ему повернуться спиной к собеседнику.
Я зачастил к психологу.
Прежде находил успокоение с Васей, но сейчас, глядя на него, как на первого космонавта, и возможно, именно из-за этого как на призрак, беседы не помогали.
У Ерофея Ивановича, да не сочтет кто-то подобные посещения изменой нашей дружбе, меня только и отпускало.
От него я научился держать свой пульс в руках, шепча про себя заветные «шестьдесят пять», количество ударов в минуту у спящего, особенно когда они, эти удары, зашкаливали за полтораста.
Самовнушение сильно помогало нам, детдомовцам, верно, только это и могло помочь.
Не знаю, как, главное, к чему, в это время готовили «больших космонавтов», о них в Заре не говорили ничего, раз только, после аварии приезжала депутация из Звездного.
Недолгие совещания – Совмин на следующий день одобрил план отложить первый полет человека до начала шестьдесят первого, поручил выправить дела с системой торможения.
Вздох облегчения, втихую попраздновав день, Заря вернулась к адовому своему труду.
Запуск следующего дублирующего корабля, их всегда теперь выпускали парами, готовился в конце декабря.
От его пуска зависело очень многое, если не все, но все равно, передышка, данная сверху, заставляла работать уже не за страх.
Вася простил меня за психолога, не нашел причин, по которым мне следовало бы просить прощения.
Как тогда, при первом его ударе, когда он полдня пролежал на кровати и лишь только придя чуть в себя, подполз к телефону и позвонил мне.
Мы сговаривались в тот день поехать на рынок, я долго ждал звонка, почему-то будучи уверен, что Вася закопался по своему обыкновению, и все не решался беспокоить его сам.
Когда услышал хриплый шепот, даже скорее сдавленный шум сердца, у меня самого отнялся голос.
Немедля вызвал неотложку и вперед нее прибыл к Васе, соседка, она только вернулась, открыла дверь.
Счастье, его комнатка не запиралась, замок давно сломан, иначе я, вышибая, непременно ударил бы его, пытавшегося выбраться наружу.