Он засмеялся, смеялся долго, нервно, затем умолк. Кажется, Света дала ему пощечину, или я путаю что. Точно помню, мы постояли так довольно долго, не разговаривая, только обмениваясь взглядами. Затем Макс ожил, решительно отправившись к себе, и тем самым, вытаскивая нас всех на свежий воздух, морозный воздух казахстанской степи, обжигающий легкие. Мы шли медленно, приходя в себя, Вася оглядывался на нас, будто прикидывая, кто же полетит. Но ничего больше не сказал в тот день. На другой я его не видел, он сказался приболевшим, впрочем, нас всю следующую неделю бил колотун. Только когда возобновились тренировки, по обновленной программе, немного отпустило. Ненадолго, новая авария, казалось, перечеркнула разом все наши надежды. Помню, Света занемела разом, глаза ее остекленели, я подал руку, как сейчас, когда сходил с трамвая, чисто машинально, она так же машинально ответила мне. Взглядами мы с ней не встретились, я попытался посмотреть в глаза Максу, но его взор был так же прикован к руке. Что тогда, что сейчас.
Будто ничего и не было, будто все было только что. Мы с ним никогда не дрались из-за Светы, ни тогда, ни позже, находили другие поводы, но, быть может, подсознательно давая выход накопившемуся, все же считали именно ее причиной раздоров. Может быть именно поэтому, Макс тогда отпустил ее ко мне – «жить во грехе», – как она сама это назвала? Или в самом деле больше не мог любить слишком близко, как признался потом. Как оба сказали потом – не мне, Васе, через него, лучшего друга, я узнавал, что происходит в нашем треугольнике.
Мы с ним довольно быстро сошлись – две противоположности, отчего-то пытающиеся найти друг в друге некую общность. Не знаю, что именно увидел во мне, что позволило мне стать другом, другое дело я: Вася у нас был исключительностью в любом смысле: мягкий, отходчивый, душевный, никогда ни с кем не схватывался, все решал миром, изыскивая такой способ, чтоб противнику не было постыдно согласиться, охотнее других делился, что для детдомовцев довольно сложно принять – да, мы не делили на свое и чужое, но что-то, не принадлежавшее тебе, надо либо выклянчить, либо отобрать. С ним просто в удовольствие дружить, пусть в последние годы он и сидел на голой пенсии в шесть тысяч и смущенно просил взаймы, понятно, что без отдачи; впрочем, о чем это я? К Васе просто тянулись, как к чему-то светлому, странным образом появившемуся в нашем темном мире, наверное, в те годы с той же охотой устремлялись только к недостижимому коммунизму.
В шестидесятом его мы добивались долго, упорно, сквозь пот, кровь и адову боль месяцев ударных, во всех смыслах тренировок.
В Заре испытательный комплекс уступал находившемуся тогда в Звездном городке, что в Подмосковье, близ поселка Монино.
Кажется, он изначально предназначался для последней доводки уже подготовленных космонавтов, а прежде служил полигоном для испытания перегрузок на животных.
Следующими подопытными стали как раз мы, «бобиками», как шутили сами, ведь та же центрифуга, она не простаивала, даже когда вечером выплевывала последнего из нас – те же тесты проходили и собаки, их миссия окончательно завершилась только в конце года.
А прежде была еще одна катастрофа.
Нет, не по нашей программе, другая.
Под самый конец наших испытаний, когда Главному осталось выбирать уже из дюжины вконец измотанных счастливчиков, за пару недель до ноябрьских праздников, на соседнем стартовом столе, где готовилась межконтинентальная баллистическая ракета, всего годом ранее принятая к разработке.
Наша «семерка» не годилась как надежное средство сдерживания противника, с коим мы вели и космическую гонку, требовалась более компактная, менее громоздкая, эффективная ракета.
Новые двигатели требовали иного топлива, схема не была отработана даже на стендах, но разработчики спешили к дню Октябрьской революции, погонять солдат и инженеров прибыли главком РВСН Неделин и сам разработчик Янгель.
В итоге ракета, недостатки которой ликвидировали на ходу, за часы до старта, полыхнула и взорвалась прямо на столе, уничтожив всех, кто пытался довести ее до ума и лишь случаем пощадив самого изготовителя. Кладбище на окраине Зари тогда враз пополнилось на семьдесят пять могил; главкома же похоронили у Кремлевской стены, объявив погибшим а авиакатастрофе, а саму трагедию засекретили так, что о ней узнали только спустя сорок лет.
Тут еще Совмин постановил отправить первую экспедицию в космос не позднее середины декабря сего года, противник не дремал, нас подгоняли, как могли, бросив все силы на доработку «Спутника».
Кажется, о модификации для нормальных, взрослых людей, уже позапамятовали в спешке этой немыслимой гонки, во всяком случае, работы над ней приостановились до нашего старта.
Который только и мог определить будущее пилотируемой космонавтики.
В этой нервозной обстановке и проходили последние испытания. Главный, как и обещал, в начале ноября собрал дюжину оставшихся и произнес четыре фамилии тех, кто войдет в первый отряд.
Впрочем, и остальным не было приказа расформироваться, сейчас, пытаясь посмотреть на происходящее глазами Главного, я понимаю, он желал подстраховаться на случай чего, ведь наверху уже знали, что за ситуация складывается в Заре.
Возможно, у Главного просто не оставалось выбора, не нам его судить. Нет, нам конечно, но я все равно не собираюсь этим заниматься.
А тогда, оглядев оставшихся в первом отряде, Вася произнес фразу, ставшую пророческой:
– Кажется, он всех нас решил испробовать.
Я сперва не понял, о чем он, потом оглядевшись, сообразил сам.
Главный выбрал обычного детдомовца со стандартными заморочками, девочку, пусть и непростую, но выжившую всех остальных товарок, единственного на весь тогда еще сотенный левшу, да еще и белую кость, лучше всех разбиравшегося в технике, на которой его испытывали.
И еще Макса, Максимку, негра.
Однажды, за год до «жизни во грехе», я встретил ее в магазине, тогда они только отпраздновали с Максом скромную свадьбу, где присутствовали мы с Васей и еще несколько выветрившихся из памяти знакомцев обоего пола.
Поздравили, посидели, выпили, закусили, немного, для приличия – ведь назавтра новые испытания, так что начало новой жизни пусть и не стало новым глобальным понедельником, но хотя бы в тот день было отмечено таковым.
А на следующий, нет через день, вот как раз понедельник и случился, я встретил ее в магазине.
Даже не узнал серую мышку, съеженная, вобравшая голову в плечи, она бродила меж прилавков, набирая продукты, затем подошла к продавщице, та, видимо, в курсе происшедшего недавно, поздравила, стала делать нарезку колбасы и хлеба, Света упорно молчала, глядя прямо перед собой – в никуда.
Я вышел, не решившись потревожить ее пустоту во взоре.
Не попытавшись прогнать ее. Позже, все позже. А тогда я все отдал Максу, и хорошее, и дурное. Все, что было в ней.
Когда в начале сентября шестидесятого начались новые испытания, я тоже все отдал ему, оставаясь чуть в стороне.
Так спокойней, так меньше болело сердце. Не могло не болеть, хоть я и считался тогда едва не абсолютно здоровым.
Как и позже, после первых испытаний, семь лет спустя, когда Света пришла ко мне жить.
Я не сразу спросил, что значит эта фраза в ее устах, вздрогнул, когда получил обезоруживающий, выбивший почву из-под ног ответ.
Грех она подразумевала в другом: она пришла ко мне, не изменяя Максу, по-прежнему его любя, и не в силах оставить эту любовь. Только разнеся ее на кусочки, только попытавшись задавить ее в себе, только…
Я не слушал ее, кажется, тогда я впервые заплакал при ней, чувствуя себя полностью, абсолютно бессильным перед этой женщиной.
Девушкой.
Странно, Света лишь на несколько месяцев старше меня, но всегда казалась многоопытной, повидавшей всего, наломавшейся уже в те годы, когда иные и не понимают всей тяжести этого слова.
Недаром сразу по завершении сумасшествия в актовом зале, она пошла, сама пошла к Главному, добилась встречи, чтобы выяснить, возможно ли появление в качестве первого космонавта женщины, помню, она так и сказала женщины, наверное, с тех самых пор я не мог воспринимать ее иначе.
Будь я чуть тоньше натурой, во время любовных сцен я бы «выкал» ей. Может быть. Она заслуживала того, право же, и вовсе не в ревности, а исключительно в уважении дело.
Хотя может, я перегибаю палку и по-прежнему злюсь на нее, но где-то настолько в глубине души, что не замечаю этого даже сейчас, когда мы едем в трамвае.
Сев, Света положила голову на плечо Макса тем естественным, внутренне неосознанным движением, от которого у меня сжалось сердце.
Я сидел напротив, смотрел на то, как Макс, в свою очередь, осторожно положил свою распухшую лапищу на ее колено, так не глядя друг на друга, да и на меня тоже, будучи где-то далеко, они проехали эти две остановки. Мы сошли, заковыляли, направляясь к недалекому кафе, где Макс предложил нам остограммиться по поводу.
Следующий четвероногий экипаж готовили в спешке, ракета для запуска уже находилась в монтажно-испытательном корпусе.
В середине августа запуск «Спутника-5» прошел на ура, обе собаки, Белка и Стрелка, остались живы и здоровы, нервное напряжение, царившее в Заре с мая, немного разрядилось.
И вот только тогда Главный вышел к нам, рассказать о нашей особой миссии.
Начал издалека, наверное, чтобы и мы, и он сам подготовились. Разработанный конструктором Феоктистовым спускаемый аппарат крайне мал, большую его часть занимает спасательная капсула, отстреливаемая при спуске, сейчас ведутся доработки, чтоб убрать капсулу, не проигрывая в безопасности, но все равно работы растянутся надолго, а нам надо спешить. Он вздохнул, и продолжил:
– Мы подготовили в феврале отряд космонавтов, куда вошли шесть человек. Руководствовались следующими критериями: рост до ста семидесяти, вес до семидесяти, возраст до тридцати.
К сожалению, этот отбор не оправдал себя.
Работать с приборами в скафандре внутри такой тесной капсулы полноценно не сможет ни один из них. Значит, надо либо резать приборы, либо… – он снова помолчал и начал с новой строки: – Я решил собрать другой отряд, на первый запуск. Рост до ста шестидесяти, вес до пятидесяти, возраст не более шестнадцати.
Вы все прошли первые испытания, все готовы на сто процентов. Но надо еще больше, выжать двести процентов, потому что один из вас станет первым в космосе. Первым человеком в космосе, – повторил Главный и замолчал, снова остановив взор на Свете. И оторвавшись от нее, продолжил в ватной тиши: – Я отберу четверых, первый отряд будет сформирован к ноябрю.
И пусть он дальше сообщил, что это секретная миссия, что имен наших никто, под страхом трибунала, разглашать не будет, что мы летим в космос, иначе в космической гонке у наших заклятых противников, идущих ноздря в ноздрю, не выиграть, что официально на нашем месте будет красоваться и принимать почести другой человек, «другой портрет», как сказал он – все вышеперечисленное, проговоренное Главным в спешке, комкано и сжато, не имело значения.
Все ждали именно того, первого объявления.
Ждали, но никто не надеялся.
Верили, и не верили случившемуся.
Помню, когда за Главным захлопнулась дверь, все думали, что будет какое-то еще объяснение, что их как-то свяжут с теми, кто уже бывал здесь, с той шестеркой засекреченных летчиков, одному из которых предстояло, вроде как в декабре месяце, стать первым космонавтом.
Что с ними, как все это произойдет и что потом станет с нами, отобранными.
Нет, последний вопрос встал куда позже. Но тогда все мы, шесть десятков, стояли, держа равнение на дверь, точно на параде, выстроившись так, что пролети муха, и звон ее крыльев станет слышен в любом уголке зала.
И лишь затем, да, Света закричала что-то, подпрыгнула, вцепившись в шею Макса, едва не повалив его, потом накатило на меня, а затем общая истерия охватила всех.
С ней всегда так – середины она не знала.
Взлеты и падения, в ритме ударов сердца, если на горизонте только проступала прямая линия неспешной, скучной, спокойной жизни, это для нее означало клиническую смерть – как прямая осциллографа, соединенного с сердечной мышцей больного.
В больнице Света только на нее и смотрела, едва вошла, уже потом обратилась к Васе, а сперва минуту или больше, не отрываясь, глядела на сердечный ритм, вялый и неровный, только приходящий в норму.
Макс напомнил ей о цветах, она спохватившись, присела на край кровати, поцеловала Василия в обе щеки, он, не в силах обнять, поднять руки даже, расплакался беззвучно.
Ей хватило сил удержать собственные слезы, в такие минуты Света становилась скалой, за которою можно ухватиться, чтобы переждать бурю.
Правда, только на этот краткий период. Позже она либо замыкалась в себе, лагерное это воспитание или собственная генетика, я так и не понял, вряд ли одно ходило без другого, либо становилась непривычно склочной, мнительной, раздражительной, терпеть которую можно только с очень тяжкой любви.
Нам с Максом подобное и оставалось, ему первому досталось познакомиться с подобной Светой, то истеричкой, то аутисткой.
Он говорил долго, иногда замолкал и вглядывался в Свету, точно по ней судя, верно ли то, что говорит сейчас этим шестидесяти, правильно ли. Наконец закончил и замолчал.
В зале установилась удивительная ватная тишина.
Никто не смел слова сказать в ответ, все смотрели на Главного, покуда он, смутившись этой тишиной, не сошел со сцены со словами «давайте, ребятки, покажите себя», и быстро не покинул актовый зал, где проходила вся встреча.
Шила в мешке не утаишь.
Нам в точности не говорили, к чему именно готовят первый отряд, но ведь Заря находилась всего в нескольких километрах от стартовых комплексов, в том числе того, легендарного, с которого чуть менее трех лет назад отправился в космос первый спутник, «Спутник-1» как тогда его величали. И как величали, в целях невообразимой секретности, все корабли, взмывавшие из-под Тюратама.
Поднявшийся в мае шестидесятого носил название «Спутник-4».
То, что он представлял из себя и происходило с ним, давало понять всякому прибывавшему пацану, для чего их собирают здесь, и к чему следует готовиться.
Главный только официально признал подлинность слушков и домыслов, бродивших среди нас.
Тот весенний старт не был удачен: корабль хотя и вышел на расчетную орбиту, однако система ориентации дала сбой при торможении, она, несовершенная, неудобная, могла забрать много жизней.
Нам очень сильно повезло, что все, кого она взяла с собой, были лишь лучшими друзьями человека – собаками.
Система торможения новых «Спутников», из серии «Восток», слишком хитро устроена.
Полый шар спускаемого аппарата с огромным по нынешним меркам иллюминатором под ногами космонавта совмещался с конусом приборного отсека варкой металлических лент и пиротехническими замками для отделения при спуске, а также шлейфом кабелей, соединяющей их в один рабочий механизм.
Двигатели ориентации, находившиеся на приборном отсеке, перед спуском должны развернуть корабль «ногами вперед» и дать команду двигателю системы торможения. Вот в этом и состояла закавыка. Чаще всего корабль не делал сальто-мортале, а просто включал двигатели, отправлявшие его куда повыше, откуда ему возвращаться «своим ходом» несколько лет.
А в Заре невозможно укрыть ни подготовку к старту, ни сам старт, разве что на недели забраться в убежище, да и то вибрация самой земли даст знать о пуске ракеты.
О результатах посадки можно догадаться по лицам техников.
В мае так и случилось. А вот в конце июля, следующим запуском взорвалась сама ракета, едва поднявшись от стартового стола, обе собаки, в том числе любимица Главного, Лисичка, погибли.
Систем спасения тогда не существовало, и когда ракета поднималась, оставалось лишь надеяться, что она доберется до цели, а корабль вернется обратно, привезя целым и невредимым свой экипаж.
Нет, через черный ход.
Помнится, Вася выбрался первым, я тогда не придал этому значения, что именно он повел нас лабиринтами строения, словно зная этот означенный нам сержантом выход – он и в самом деле знал, шутка сказать, знал здесь каждый уголок, каждое строение, да не просто знал, помнил, когда как и что появилось в Заре.
Ведь так получилось, что он оказался сыном одного из тех, кто возводил этот закрытый от мира город.
Вообще-то с семьей здесь не полагалось. Здесь много чего не полагалось, и всякие отступления сурово наказывались.
Но Васины родители, так получилось, или так повернулась к ним судьба, работали вместе, на обслуживании пуска, он в КБ схемотехником, она наладчиком, оба имели нужную секретность для получения допуска в Зарю.
Они приехали по вызову четыре года назад, вместе с ребенком: им могли отказать, но не отказали.
И раз жизнь всякого в Заре принадлежала небу, то и путь Васи в этой жизни оказался предопределен.
Конечно, десятилетний мальчик не много понимает в происходящем, вечно путается под ногами и мешает не только родительской работе, но и всему коллективу, что с девяти и до девяти мотовозом увозился на пусковую площадку и им же возвращался назад.
Верно, тихоней он стал от этого постоянного нахождения либо в одиночестве, либо в компании няньки из столовской обслуги, тогда в Заре все общественные расходы, а так же питание и развлечения жителей брало на себя государство, взяло на себя и Васю; постепенно он стал своим в Заре.
Наверное, поэтому родители, как ни старались, не могли отговорить его от столь решительного, не по годам, поступка, наверное, поэтому его решение столь много для него значило: первое, чего он добился, решив стать самостоятельным и не зависящим от тех, о ком больше слышал, чем видел воочию. Это тоже немаловажно.
Гуськом мы потянулись следом за ним на край поселка.
В одном из трехэтажных домиков была оборудована казарма для таких как мы, собранных едва не со всего Союза.
Позже, когда мы перезнакомились, названий каких только городов на карте своей родины я не узнал, в каких только отдаленных поселках рассказами товарищей не побывал.
Тем более, что многие из товарищей, не успев толком перезнакомиться и рассказать о себе, исчезали: отправлялись в иные города и веси получать специальность, а то и просто сбегали на не такую и далекую по меркам огромной страны Целину – в те годы взрослели рано и мужали быстро.
Их место занимали другие, часто так же быстро исчезавшие; так продолжалось до самого конца лета, когда список первого отряда в шестьдесят человек был утвержден госкомиссией.
Старшим в ней был средних лет невыразительный человек с пронзительным взглядом, всеми уважительно именовавшийся Главным, именно он предупредил оставшихся, что формирование отряда не завершено, всем надо будет «выжать двести процентов», чтобы остаться.
Уже тогда в отряд вошло и десять девочек, Света, стоявшая ближе всех к сцене актового зала, на которой стоял Главный, буквально пожирала его глазами.
Несколько раз он, будучи привлеченным этим взглядом, смотрел на нее, они будто в гляделки играли.
Наконец Главный, прокашлявшись, и так же пристально глядя на Свету, объяснил, зачем ему столько подростков в закрытом от всего мира городке.
А тут – все вернулось, отмотав эти семь лет назад, почти в самый момент моего приезда в маленький поселок, затерянный в бескрайней степи.
С сопровождением своим я прибыл туда в самом начале мая, Света немногим ранее.
Название Тюратам не говорило никому и ничего, да и сейчас не говорит, разве тем военным спецам, что и по сию пору работают в двух километрах от тюркского поселка, в городе, возникшем и расстроившимся всего за пару десятков лет и носившем в те годы имя Заря.
Помню, когда выбрался из теплушки на некое подобие станции, оглядываясь по сторонам, сквозь спины молодых солдат и офицеров, дружно отправившихся по дороге в никуда, к перегородившему горизонт железобетонному забору, я ни с того ни с сего решил, что меня, наконец, отвезли на завод при лагере, где находится либо мой отец, либо мать.
Это имело смысл – глухой поселок, сплошь из глинобитных, реже деревянных домиков в один этаж, продуваемый всеми ветрами, находился рядом с крупным железнодорожным узлом, двухколейной дорогой, ведущей прочь от забытого всеми места.
Самого города еще не было видно, он терялся за стеной с вышками, колючкой, КПП: всеми лагерными атрибутами, куда меня, подпихиваемого в спину сопровождающим капитаном, и повели, не дав оглядеться по сторонам.
Подходя к воротам, я готов был предстать перед одним из родителей, и все пытался подобрать нужные слова, отчего я решил, что именно на встречу с ними попаду в конце этого долгого пути?
Я дошагал до ворот, мимо нас, по раскатанному асфальту неторопливо ползали грузовики, завозившие что-то внутрь и порожними возвращающиеся на станцию.
На вахте меня задержали для дознания двое часовых, один из них переговорил с кем-то из начальства по телефону, другой в это время перебрасывался с сопровождающим вязкой мешаниной специфических слов, из которых я понимал едва ли треть, и никак не мог сопоставить друг с другом, ибо все еще верил в неизбежность лагерной встречи, да только не мог найти тому подтверждения в разговоре.
Наконец нас пропустили, мы оказались за воротами. Дверь бухнула, и тут же раскрылась снова, пропуская еще одного жителя Зари.
Я замер, не веря виденному. Прямо передо мной, всего в сотне-другой метров находился новенький, с иголочки поселок, словно расчерченный по линейке: главная аллея, обсаженная молоденькими тополями, вела вдаль, ряды трехэтажных кирпичных домиков, укрывались за еще чахлыми кустарниками, слева от меня находилось какое-то техническое сооружение, что-то вроде подстанции, далее, чуть глубже, располагался огромный водозабор, снабжавший жителей и технику столь необходимой в раскаленной добела летней степи влагой.
И снова домики, аллейки, кустарники. Я будто попал в иной мир, совершенно недоступный пониманию.
После долгого разглядывания, подталкиваемый спешащим офицером, я наконец произнес:
– Здесь что, построили коммунизм?
Он улыбнулся, но ответил серьезно.
– Почти угадал. Впрочем, сам увидишь, – и снова подтолкнул, приказывая двигаться дальше.
В нештукатуреной казенной жизни я впервые увидел такое чудо; позабыв обо всем, буквально напитывался каждым шагом, проделанным по широкой, размашистой аллее, кончавшейся, как мне тогда казалось, прямо перед горизонтом.
Мы не торопились, я вертел головой по сторонам, осматривая все и пытаясь увидеть чуть больше, благо улицы пустовали, странно, но входившие военные растворялись в городке, будто он разом поглощал их, не давая унылой форме даже коснуться свежих, только что заасфальтированных мостовых, которые совсем недавно, а прибыли мы заполдень, успели заново помыть, и теперь они источали томную прохладу, столь удивительную после долгих дней пути по бескрайней пыльной равнине, где единственная колючка, вздымающаяся на метр от земли, уже ориентир для уставшего однообразием путника.
А этот городок, яркий, цветущий, устремившийся навстречу солнцу, столь резко и беспрекословно разнился с окружающей его данностью, что я уже не удивлялся ни бетонному забору, ни колючке, ни КПП и строжайшей проверке документов на въезде и выезде, обыску всех автомобилей с собаками и зеркалами.
Не удивился и тому, что нигде не слышал иной речи, кроме русской, не видел иного лица; казалось, невзирая на интернационализм, присущей тогдашней державе, туземцам вход в этот райский уголок заказан.
Первым делом меня провели к врачу, тот сперва разглядывал карточку сданных нормативов, прилагаемую к значку БГТО, потом мою медицинскую книжку. Приказал десять раз отжаться и послушал сердце.
– Ему еще нет четырнадцати, – заметил он капитану.
– Будет в ноябре, – отрапортовал я, хоть в чем-то находя повод для показного бесстрашия перед неизведанным. – Сдал досрочно.
Меня взвесили, измерили и послали мыться в душ и переодеваться в курсантскую форму.
После чего офицер снова пришел за мной, препроводив в столовую, где таких же свежевымытых пацанов в накрахмаленных сорочках находилось около полудюжины.
Среди них оказался Вася, старше меня почти на год. Его я не сразу приметил, Вася сидел с самого края и в разговоры не вступал, он всегда был молчуном, потому и получил вскорости прозвище Тихоня.
Впрочем, немногословие его было только на руку самому пареньку, как я приметил, шибко говорливых удаляли из отряда в первую голову, невзирая на показатели.
Обретя свою порцию, я присел, стал осторожно выспрашивать про город, его обитателей, но ответа не получил: все оказались с этого поезда, все прошли того же врача и только пытались приноровиться к новому быту. Единственное, что нас объединяло, это детдомовское прошлое – других в отряде и не было.
Как только этот факт выплыл на поверхность, мы все невольно насторожились, а мне старший по столовой, в чине старшего же сержанта, сделал замечание, чтоб не теребил других.
«После сами все узнаете», – многозначительно добавил он и прошел в кухню, оставив нас молча переглядываться до тех самых пор, покуда не пришел майор в парадной форме и не приказал собираться, и следовать за ним.
Вася оказался в больнице с инсультом, уже вторым за два года.
Лежа на узкой больничной койке, он молча плакал за цветы, – говорить пока не мог, только кивал медленно, шевелил пальцами неподъемных рук и вздыхал.
Так же молча пообещал как можно скорее поправиться, он и так нас подвел с юбилеем, тем паче весна на дворе, неудобно в такую-то погоду. Мы ему так и не сказали, что со вчера снова закрутила вьюга, температура упала до нуля, а снег лег на землю.
В точности, как тем вечером, когда Васина соседка по коммуналке вызвала скорую.
Посидели недолго, приемный час заканчивался, в будни он короток, пообещали зайти все вместе в четверг, после работы и еще в субботу. Света вызвалась прибыть завтра, ее отпустят пораньше, она мыла полы в конторе, именуемой КБ Общего машиностроения, и зарабатывала прилично, тысяч двадцать за два этажа и лифтовые холлы.
Хвасталась, что инженеры — и те получают меньше.
Минут через пятнадцать посещения Вася совсем раскис, Света успокаивала его, как могла, он что-то пытался вымолвить враз онемевшим ртом, и больше всего походил на рыбу, выброшенную на берег рукой всемогущего рыбака.
Я сам едва сдерживался, когда видел его таким: так быстро истаял верный мой друг, а ведь и не пил вовсе, не то, что некоторые, не курил.
Сердце стало у него пошаливать еще в тридцать, потом пошли осложнения, теперь вот это.
Страшно, когда близкий человек, еще два дня назад травивший анекдоты и бегавший, ну почти бегавший по лестнице на свой третий этаж, вдруг превратится в развалину, в полутруп: когда его забирали врачи, он и вовсе не мог пошевелиться, смотрел остекленевшими глазами на мир и все пытался что-то сказать, получалось лишь долгое, невыразительное «а-а-а», которое никак не кончалось, словно перегорающая сигнализация с окончательно севшими аккумуляторами.
Когда мы вышли из здания, Света не выдержала, расплакалась на моем плече.
Макс шел рядом с бледным, насколько это возможно для него, лицом, кусал губы.
Не выдержал и предложил зайти в кафе неподалеку, у рынка, все же сегодня праздник.
Да, жаль, что Вася так и не сможет составить компанию… но ведь, все-таки, юбилей. Двенадцатое апреля. И постукивая клюшкой, решительно потащил нас к остановке трамвая.
Старики, какие же мы старики, думал я, шаркая усталыми ногами по брусчатке дороги, а ведь тому же Максу, старшему из нашего отряда, еще и шестидесяти восьми не стукнуло. И уже с палкой.
Я сам родился в конце сорок шестого, говорят, на два месяца раньше срока.
Моя мать, тогда ей было всего четырнадцать, связалась по малолетству с одним из «лесных братьев», весенний этот роман закончился зимней ссылкой обоих – по разным этапам.
На одной из перевалочных станций случился я, нежданно-негаданно. Фельдшер меня пожалел, отобрав у матери и отдав в местный роддом. Мне так говорили, много позже, когда я стал задавать неудобные вопросы. Была ли это ложь во спасение или факт, не знаю, не узнал до сих пор: я так и не отыскал ни мать, ни отца.
Будто ответы эти отрезали от них ломтем, иногда бывает стыдно за себя, но так ни разу и не собрался хотя бы покопаться в архивах.
А затем меня и от детдома отрезало. Весной прибыло начальство, оно не раз к нам заглядывало, уж больно аварийное здание, но тот офицер, в чине капитана, прибыл по другому поводу.
Поинтересовался успеваемостью, посмотрел данные по здоровью, пригласил пятерых из старшей группы, в том числе и меня, на обследование.
Форма у него была летчицкая, потому голубые мечты советских школьников того времени о небесных просторах немедля расцвели в наших сердцах.
Но на самый краткий период времени. Он сообщил, что готов отобрать самого достойного из нас в качестве испытателя на завод, многие сразу сникли; после недолгой, довольно вялой борьбы, в актовом зале остался я, молча взирающий на своего не то избавителя, не то повелителя, ведь из одних серых стен меня забирали в другие неведомые цеха, куда-то в Казахстан, ехать целую неделю в один конец.
Наверное, расстояние тоже сыграло роль. Я всегда был сам за себя, и по себе, в детдоме подобные качества только усиливаются, и если от природы подобного не дано, значит, либо прививаются искусственно – все равно к семи годам последние надежды тают бесповоротно, – либо не даются вовсе, и тогда индивида можно только пожалеть.
Что вряд ли сделает стая сорванцов, выросшая в питомнике за забором.
Неудивительно, что я, да не только я один, мечтал вырваться хоть куда-то из душных стен и бетонных оград, вот только попадать в другие стены за другие ограды не многим хотелось.
Я показал полное в этом плане отчаяние, не потому, что меня били больше других, просто этот крохотный мирок я воспринимал исключительно как звереныш свою клетку: быть может, от этого именно, так часто ломал себе зубы о стальные решетки.
Наверное, Максу было куда хуже, ведь в любом месте нашей страны он был чуждым; не то, чтобы его били именно по этой причине, но свое отличие от прочих выучил твердо, раз и навсегда.
Наверное, поэтому в его злости всегда проглядывало еще и отчаяние потерявшегося в этом мире человека.
А вот Света изначально была дочерью врага народа, так что лагерные порядки отпечатались на ней тяжелой несмываемой метой, въелись так, что до сих пор не отошли, да и не отойдут уже до самого последнего вздоха.
Васька совсем иное дело, он вообще исключение из правил, но о нем отдельная история.
Света же самая яркая девочка в нашем отряде, притягивающая взоры не внешней красотой, каюсь, что говорю это, но внутренней энергией столь несокрушимой силы, что позавидовал бы любой пацан.
Она не пробивала, проламывала себе дорогу. И проломив, вдруг сжималась, съеживалась, замолкала – становясь серенькой, незаметной, вся прежде брызжущая через край страсть испарялась мгновенно: махонький зверек, сокрушивший железобетон, вдруг осознавал свой титанический поступок и будто бы ужасался ему, замирая.
Ежится ей приятней всего было на мощной груди Макса, крепкой эбеновой, будто специально подставляемой.
Нет, конечно, специально, что я говорю, они сошлись как-то сразу и всерьез. А ведь ей только стукнуло тринадцать по приезду, что она, пигалица, понимала в этих тужурах, Макс вряд ли сильно отличался от нее, такой же оторвыш, он жадно прижимал своего мышонка, как именовал Свету, к крепкой груди пятнадцатилетка, сразу вызывая в памяти строки из романа «Белеет парус одинокий», – я не бог весть как любил читать в те времена, страсть эта охватила меня позже, но роман запал в душу; как и острая потребность в таком же внимании, схожем проявлении чувств, в чем-то куда большем, чем та пустота, что окружала меня на тот день, и которой я только и мог поделиться.
Я бродил кругами, иногда пытаясь встрять, но Макс лишь вяло отшвыривал претендента, целиком сосредоточившись на своей любви.
И тем более странен был ее поступок, по прошествии семи лет случившийся во время только наладившийся официально семейной жизни, спокойной и неторопливой, удивительной той размерностью, которая наверное казалась чуждой нам всем.
Света тогда пришла ко мне в комнату, постучала, я открыл, немного удивленный ее появлению, до того она несколько месяцев всячески чуралась меня, точно завидев белые одежды прокаженного или заслышав колокольчик. Прошла в комнату, помню на улице шел долгожданный дождь, я последовал за ней, будто привязанный. Света остановилась посреди, обернулась и тихо произнесла единственную фразу, верно, заготавливаемую заранее:
– Я пришла жить к тебе, – и помолчав чуть, едва слышно добавила: – во грехе.
И тут же оборвала все мои возражения. Но разве они могли быть? Ведь я впервые с момента приезда обрел то, о чем и мечтать не смел, нет, грезил, конечно, грезил, но когда это последний раз было? Я уже не помню.
Автор: Кирилл Берендеев
Название – Шестьдесят пять
Категория: джен с элементами гета
Жанры: экшн, ангст, АУ
Тэги: АУ, космос, политика, дружба, самопожертвование, любовь, становление характера
Предупреждение: насилие, смерть второстепенных персонажей
Краткое содержание:
Все мы знаем Юрия Гагарина, первого человека, покинувшего пределы земной атмосферы, Алексея Леонова, совершившего выход в открытый космос, Валерия Быковского и Валентину Терешкову, совершивших первую стыковку на орбите. Но так ли это было на самом деле?
Инженер Феоктистов создал очень маленькой капсулу космического корабля «Восток», туда мог поместиться невысокий, не выше 165 см, худой человек. Способный быстро реагировать на команды с Земли, на любые внештатные ситуации, а при необходимости пожертвовать собой, ибо в этом мире, у него никого никогда не было.
Так кто же составлял Первый отряд космонавтов?