Смертомобиль сдох на вершине холма.
В топке отчаянно зашипело — как бывает, когда вода заливает угли. Котел дал течь, смекнул Джек, открывая предохранительный клапан и одновременно пуская в топку углекислоту из огнетушителя. Котел оглушительно свистнул утекающим паром и умолк.
Смертомобиль всхрапнул, как живой, и умер.
В наступившей тишине шипел пар в цилиндрах, да под колесами хрустел гравий обочины. Оглушительно пахло раскаленной мокрой ржавчиной. Машина еще несколько секунд шла накатом, а потом встала. Джек затянул ручник, крутанул маховички на приборной доске, перекрывая паропроводы, и вышел наружу.
Холм был невысок, но с него открывался прекрасный вид на многие мили окрест.
От горизонта до горизонта под хмурым предосенним небом тянулись кукурузные поля. Стебли, в человеческий рост каждый, клонились под тяжестью початков. Здесь и там бескрайнее море кукурузы прорезали ниточки троп и проселочные дороги, ведущие к огромным ярко-красным амбарам.
Джек скользнул по кукурузе рассеянным взглядом. Больше всего его интересовал сейчас раскинувшийся у подножия холма городок. До него оставалось полмили.
Городок был небольшой — полторы сотни домов, домиков и вовсе уж лачужек, которые лепились к стенам пакгаузов на окраине. Наметанный глаз сообщил Джеку, что народ тут живет разный, отчасти честный, отчасти ушлый, отчасти порядочный, отчасти подлый. Все как всегда.
По всему выходило, что городок им подходит.
Джек прошелся, разминая голенастые ноги, туда-сюда. Обошел машину кругом. Теперь, когда адское пламя в топке погасло, смертомобиль и впрямь выглядел мертвым. Фонари безучастно таращились в никуда, злобный оскал решетки радиатора выглядел сардонической улыбкой мертвеца.
В тендере громоздились, нелепо заламывая ветви, обезглавленные деревянные тела. Недавний налет на питомник обеспечил их топливом на целых двести миль пути. Двести миль безостановочного бегства без цели, без направления, двести миль заячьего петляния по бесконечности кукурузных полей, приведшего их в результате сюда, на окраину неказистого городка в самом сердце фермерского края.
Джек чувствовал, что здесь все и кончится. Бежать дальше он не собирался. Он устал прятаться. Любым силам на свете приходит конец — но он чувствовал себя как никогда готовым к схватке.
Двенадцать лет… Хватит. Довольно.
Налетевший ветерок взметнул фалды его похоронного фрака и едва не сорвал с головы шляпу. Он придержал цилиндр за поля тонкими бледными пальцами и вслушался в шелест трущихся друг о друга стеблей.
Скоро, скоро, шептала кукуруза. Скоро они доберутся до тебя, Джек. И тогда тебе придется или отдать его, или драться за него.
Драться насмерть.
Старик не забывает обид.
— Я знаю, — ответил Джек кукурузе и улыбнулся так широко, как только мог. Глаза его полыхнули на мгновение краснотой подступающего безумия, но он смог совладать с собой.
От раската его хохота в воздух поднялись вороны и заметались, борясь с порывами ветра.
Джек лязгнул засовом и открыл багажник.
— Я в город за тачкой, — сказал он, обращаясь к прикрытому рогожей необъятному телу. — Скоро вернусь за тобой. Мы прибыли, брат.
— Ты ведь не отдашь меня им? Правда не отдашь? — спросил тоненький голосок.
— Конечно же, не отдам, — ответил Джек. Сунул под мешковину бутылку с янтарной жидкостью и захлопнул крышку.
Потом поправил кобуры на поясе, застегнул фрак на пуговицу и зашагал вниз по дороге к городской окраине.
Коты с городских помоек провожали его нескладную фигуру злобными взглядами и шипели, раздраженно взмахивая хвостами.
Входя в город, Джек улыбнулся им и прикоснулся к полям шляпы. Коты бросились врассыпную.
Название на перекошенной табличке прочесть было почти невозможно. Представляться сам Джек тоже не стал.
Город принял его именно так, как он и рассчитывал.
Без лишних вопросов и объяснений.
Другого ему было и не надо.
— Вы действительно считаете, что здесь подходящее место для практического воплощения вашей теории, Сергей Павлович? — спросил Валериан Альбанов, военный комендант острова Диксон, у своего собеседника, кряжистого молодого человека с волевым широкоскулым лицом.
Тот улыбнулся. Улыбка у него была хорошая, располагающая.
— Теория ведь не моя, — ответил он. — За нее мы должны быть благодарны Константину Эдуардовичу.
— Циолковскому?
— Циолковскому. Все наше ракетостроение обязано в первую очередь ему. Я лишь развиваю тенденции, начало которым он положил еще при царе-батюшке. Гениальный был человек!
— Должно быть, так, — задумчиво ответил Валериан Иванович, наблюдая за строительством.
Эстакада, круто изгибаясь, поднималась в бледное северное небо на добрую сотню метров. Облепившие ее ажурное тело монтажники казались отсюда, с земли, суетящимися муравьишками. Рельсовые пути отблескивали полированным металлом, беря начало на стартовом столе посреди цветущей тундры в полутора километрах к югу от места, где стояли сейчас они с Королевым. Туго натянутая двойная струна рельсов уходила в самое небо, обрываясь в никуда.
— Но все-таки, почему именно здесь? — спросил Альбанов. — Не севернее? Не на Новой Земле, скажем?
Королев пожал плечами.
— Сотня-другая километров, и даже тысяча километров приближения к полюсу роли, по сути, не играет. Мы и отсюда, с Диксона вашего, туда доплюнем! — Он засмеялся. — Тут сейчас все определяет геополитика. Западнее старт размещать нельзя — всегда есть угроза захвата врагом. Северный морской путь сейчас небезопасен — германские рейдеры то и дело шалят, подводные лодки десанты высаживают… А здесь мы достаточно далеко от войны, и коммуникации хороши — конвои с востока и запада, подвоз оборудования по железной дороге до Красноярска и по Енисею — сюда… Мы с вами тут, уж простите за старорежимное сравнение, как у Христа за пазухой живем. Словно и войны никакой нет. По своим людям разве не видите?
— Да уж… — только и махнул рукой Альбанов.
Дисциплина на острове и впрямь хромала на обе ноги. Окутавшая остров атмосфера благодушия совершенно разлагающе действовала на персонал военной базы. Конвои шли один за другим, прикрытые с моря кораблями сопровождения, а с неба — авиацией, и слабо оснащенному гарнизону острова не находилось ровным счетом никакой работы. С другой стороны — много ли мог остров со своей единственной артиллерийской батареей из пары орудий да стоящими в бухте на якоре сторожевым кораблем и переоборудованным под военный транспорт пароходом противопоставить мало-мальски приличным силам врага, буде таковые случатся вдруг здесь, в самом сердце советской Арктики?
И даже внезапный запуск секретного ракетного проекта здесь год назад не привнес ничего существенного в размеренное течение будней островитян — ну разве что население увеличилось на сотню монтажников и техников, прибывших на Диксон вместе с главным инженером проекта, да пешие патрули усилили до трех человек, уплотнив заодно и график обходов… Да только от кого здесь, на богом забытом острове, охранять секретный объект? От песцов да медведей разве… Но секретность есть секретность — пусть всем и каждому, даже гарнизонной кухарке тете Глаше, известно, что отсюда, с Диксона, вскорости будут запускать ракету, целясь в полюс.
— Я ведь так понимаю, Сергей Павлович, проект ведь наверняка военное применение найдет в случае успеха? — спросил Альбанов, гоня прочь невеселые мысли. — Это уж я так, чисто из интереса спрашиваю, можете не отвечать. Тем более что наверняка подписку давали о неразглашении. Я вот давал, хотя в ракетном принципе разбираюсь на уровне общей эрудиции. Просто не могу представить себе мирного применения этой…штуки.
Валериан Иванович с опаской покосился в сторону нависшей над ними эстакады.
— А как же полеты к иным мирам? — пошутил Королев, но сразу посерьезнел. — Сейчас война, Валериан Иванович. Все мы работаем на войну, просто каждый по-своему. Все изобретения и разработки в первую очередь изучаются с точки зрения возможности создания оружия победы, и не только у нас. Немцы через Ла-Манш свои смешные ракеты пускают, за океаном ходят слухи о некоей супербомбе… Вот и наши с Цандером ГИРДовские еще разработки вдруг пригодились — то, на что прежде иначе как на игрушки никто не смотрел, сейчас получили шанс найти практическое применение.
— Это вот те ваши ракеты с крылышками? — спросил, прищурясь, Альбанов. И добавил, видя, как напрягся собеседник: — Да вы не волнуйтесь, Сергей Павлович. Я, как комендант острова, должен быть информирован обо всех прибывающих грузах, пусть даже самых секретных. Даже если и не понимаю, что это такое и для чего служит. А что до иных миров… Отчего бы не помечтать? Тем более что на всей Земле звезды толком только отсюда, из Заполярья, и видны-то. Отчасти за это Север и люблю. А отсюда и до самой Антарктиды облачность небо застит…
— Ну, теперь-то ответ на вопрос о происхождении вечного облачного полога, мучивший поколения древних, мы знаем — и во многом благодаря той вашей экспедиции, — улыбнулся Королев.
— Ну, полноте, Сергей Павлович, — отмахнулся Альбанов. — Нам повезло быть первыми, вот и все. Открыл бы кто-то еще, годом ли позже, десятью ли годами…
— В этом и суть первооткрывательства, Валериан Иванович — раньше прочих прикоснуться к неведомому.
И на сей раз Альбанову показалось, что Королев не шутит.
Воды Гиперборейского океана, закручиваясь в гигантской воронке полярного мальстрёма, устремлялись в расплавленные недра планеты и, удерживаемые незримым туннелем магнитных полей, проходили их насквозь, каким-то образом минуя твердь земного ядра — а потом выбрасывались, разогретые до огромных температур, сквозь контрапертуру в земной коре, расположенную в южном полушарии, в Антарктике.
Конрапертурой этой был величайший на планете вулкан Эребус, на деле оказавшийся гейзером, ледяной конус которого скрывался в облаках низкого неба царства вечных сумерек — Антарктиды. Извергаемый Эребусом чудовищный столб раскаленного водяного пара окутывал туманами все южное полушарие и половину северного большую часть года. Горные хребты всех континентов, выступая в роли ребер радиатора, конденсировали на себе влагу, возвращая ее по речным руслам в океан и обеспечивая круговорот воды в природе.
Все это Альбанов знал. Теперь — знал, вместе со всем остальным человечеством.
Но не переставал удивляться этому знанию, чувствуя нескромную гордость от своей причастности к открытию одной из великих тайн мироздания — и немного сердясь на себя самого за это неподобающее тщеславие.
— Есть теория — пока лишь теория, Валериан Иванович, и нам в скором будущем предстоит подтвердить ее или опровергнуть самым действенным, экспериментальным, путем — что наша планета, выступая чем-то сродни гигантского магнетрона, представляет собой, по сути, один огромный прямоточный реактивный движитель, который захватывает все на своем пути— межзвездный эфир, космическую пыль, мелкие небесные тела — сотканной из искажений магнитного поля воронкой у северного полюса и отправляет в топку недр в качестве рабочего тела, которое выбрасывается через гигантскую дюзу Эребуса в межпланетное пространство и двигает Землю невесть куда и зачем, — доверительно склонившись к собеседнику, говорил меж тем Королев. — Смысл этого явления ученым пока недостаточно ясен, но если это предположение окажется истинным, многие общепринятые положения пошатнутся. Я сейчас имею в виду прежде всего коперниковскую систему мироздания и законы движения планет Кеплера. Мы стоим сейчас на пороге настоящего переворота в науке — да ведь вам это не впервой, Валериан Иванович, верно?
Альбанов, захваченный перспективами, лишь намеченными ракетостроителем, мог лишь невразумительно хмыкнуть.
— Но ближайшей нашей задачей является изучение возможности вывода на орбиту вокруг земли искусственного тела, спутника, с наименьшими затратами энергии. Баллистические ракеты, которые используют германцы, пока все еще маломощны для этой цели, и нескоро еще станут пригодны для космических полетов. Мы незначительно опережаем немецких ракетчиков — но у нас иной подход: использовать естественный внутренний реактивный двигатель Земли для разгона нашего аппарата до первой космической скорости. По сути, мы только и должны, что забросить свою ракету в центр открытого вами мирового водоворота. Всего-то и дел!
Королев довольно прищелкнул пальцами.
— А почему именно ракета? — спросил Альбанов, чувствуя себя отчего-то преглупо. Вот в такие моменты и осознаешь вдруг, что стал настоящим ископаемым, реликтом прошлого, подумал он, человеком из того времени, когда мир был необъясним, а оттого прост и понятен. Будь неладен этот мальстрём, водоворотом закруживший его не готовое к переменам в мировоззрении сознание два десятилетия назад!
— Ну-ну, товарищ Альбанов! — Королев шутливо погрозил пальцем. — Вы же были там. Это же ад кромешный. Сконденсированная в град влага из верхних слоев атмосферы, рассыпающиеся кометы, метеорные тела, захваченные аппертурой воронки магнитного поля — все, что кормит реактивный двигатель недр нашей планеты, да еще вихревая турбулентность взбаламученной магнетизмом атмосферы, да пар из этого адова котла… Воздухоплавание в приполярье абсолютно невозможно, и мы не можем просто зависнуть над центром водоворота и опустить туда наш космический аппарат. Конечно же, ракета! Именно и только ракета! Для того мы здесь и трудимся.
Альбанов только и мог, что кивнуть. Королев продолжал:
— Овладев принципами орбитальной навигации, мы сможем доставить заряд любой мощности в любую точку Земли — но это лишь задачи ближнего прицела, диктуемые военным временем. А уж потом, когда победим окончательно и бесповоротно — тогда дело за изучением иных миров. Планеты, которые мы отсюда, из-под облачного щита атмосферы, и разглядеть-то до сих пор толком не можем даже в самые мощные телескопы, окажутся совсем рядом — рукой подать! Грядут великие дела, Валериан Иванович, дорогой — и я совершенно уверен, что в скором будущем мы с вами станем им свидетелями.
До рассчетных сроков ввода объекта в эксплуатацию оставалась неделя, когда «Адмирал Шеер», тяжелый крейсер Кригсмарине типа «Дойчланд», действуя в рамках операции Вундерланд, атаковал Диксон, появившись из тумана, словно призрак, и ударив из главного калибра по гарнизонному городку и кораблям в бухте.
Подавив огонь береговой батареи и выведя из строя сторожевик и пароход «Революционер», «Шеер» спустил на воду катера с десантом. Ни у кого не возникло сомнений, что целью германцев был именно ракетный объект команды Королева.
Бойцы гарнизона готовились принять неравный бой. Крейсер продолжал осыпать берег шрапнелью, прижимая защитников острова к земле. Альбанов, легко раненый осколком, из блиндажа КП видел, как один за другим гибли в траншеях его люди. Крейсер выставил радиопомехи, и неизвестно было, услышали ли на Большой Земле сообщение, посланное в эфир прежде, чем радиоузел был уничтожен прямым попаданием вражеского снаряда.
Внезапно в грохот разрывов вплелся новый звук. Мощный басовитый рев донесся из глубины острова, словно странно продолжительный громовой раскат. В этих широтах, неспокойных из-за близости к вечной электромагнитной буре приполярья, грозы бы ли очень часты. Альбанов видел, как на звук поворачиваются бледные пятна лиц скорчившихся в окопах людей.
Звук вдруг рывком приблизился и сделался оглушительным, но несколькими мгновениями раньше небольшое продолговатое тело стремительных очертаний взвилось к облакам над морем на столбе чадного пламени — а потом камнем рухнуло в океан. Громыхнул разрыв, и над свинцовой серостью волн раскрылся цветок дымного огня.
Обстрел прекратился.
Альбанов и его подчиненные смотрели вслед поспешно уходящим в открытое море десантным катерам. Вдали от берега, там, где совсем недавно маячил хищный силуэт крейсера, среди волн все еще что-то горело, испуская клубы черного дыма.
Рядом взрыкнул автомобильный мотор, скрипнули тормоза. Хлопнула дверца, и Альбанов услышал за спиной:
— Принимайте объект, товарищ военный комендант!
Королев ослепительно улыбался.
— Будем считать это незапланированными испытаниями в условиях, максимально приближенных к боевым, — улыбнулся в ответ Альбанов. — Объект принят.
— Это, конечно, вышло, что называется, из пушки по воробьям, — сказал Королев и досадно поморщился. — В прямом смысле — ближний прицел. Совершенно не космический масштаб. Расстояния не те. Очень сложно было телеуправлять полетом, помехи эти, да и баллистическая кривая абсолютно безобразная вышла… Ну да ладно! Уж если в таких экстремальных условиях все у нас получилось, то когда война закончится, и мы к процессу наконец подойдем с толком и расстановкой, успех просто неминуем! А, Валериан Иванович?
Королев подмигнул.
— Конечно, Сережа, — ответил Альбанов, чувствуя, как касаются кожи лучи нежаркого северного солнца. — Все впереди. Все получится. Не может не получиться.
1961г. Красноярск. Звезды
Валериану Ивановичу Альбанову было семдесят пять лет, когда первый искусственный спутник Земли сказал свое знаменитое «бип-бип» из динамиков сотен миллионов радиоприемников по всему миру.
Ему исполнилось семьдесят восемь, когда со стартового стола на Диксоне взмыли в небо, чтобы, пройдя сквозь воды мирового водоворота и пекло земных недр, совершить семнадцать витков вокруг Земли, космические собаки Белка и Стрелка.
Теперь ему все еще было семьдесят восемь, и этим апрельским днем он как никогда отчетливо осознавал стремительность течения времени, которое неслось мимо все быстрее и быстрее.
Возраст, подумал Валериан Иванович. Конечно же, это все возраст. Не время ускоряется, а сам ты живешь все медленнее, не поспевая за молодыми.
Человек в космосе. Надо же. Не чаял дожить, а поди ж ты…
Коляска неспешно катила его вдоль по улице, полной веселых, ярко одетых улыбающихся людей, которые искренне радовались погоде, весне и тому, что их Родина — лучшая страна в мире, и снова доказала это, послав своего сына в межзвездный эфир космического пространства.
— Как прекрасна наша планета! — доносился до Валериана Ивановича из репродукторов молодой голос, искаженный треском помех. — После головокружительного падения сквозь центр Земли, после полета сквозь царство расплавленного камня и облачный полог я первым из жителей нашей родной планеты отчетливо вижу звезды. Они холодны и далеки, и Земля мчит им навстречу. Отсюда, из космоса, она напоминает огромный ракетный корабль, который на гигантском столбе водяного пара возносится к звездам вместе с другими планетами, несется неизвестной пока нам цели. Мы, люди, экипаж корабля по имени Земля, должны объединить наши усилия, чтобы сохранить наш дом таким же прекрасным, каким он видится мне сейчас. Когда мы научимся управлять этим кораблем, нам откроется дорога к другим мирам…
Конечно же, откроется, думал Альбанов.
Иначе и быть не может.
Что ждет нас там? И — кто нас там ждет?
Скоро узнаем. Теперь совсем уже скоро.
Хорошо бы дожить.
Хорошо бы…
В первое лето после воцарения мира на просторах бывшей Российской Империи караван ледовых судов, ведомый ледоколами «Таймыр» и «Вайгач», миновал северную оконечность архипелага Новая Земля, и, следуя разрывам в сплошной массе полей пакового льда, достиг восьмидесятой параллели. После неудач экспедиций Нансена, Амундсена, Кука и Пири это был первый случай достижения столь высокого градуса северной широты человеком.
Возглавлял караван Валериан Альбанов.
Полномочия и материальное вспоможение, полученные им от Верховного Правителя России Колчака еще в 1919 году, позволили ему в то смутное время заняться организацией экспедиции. Сумев пережить настигший его во время обратного пути из ставки Колчака тиф, который надолго приковал Валериана Ивановича к больничной койке в Ачинске, он не утратил энтузиазма. Напротив, дух его укрепился, и даже сменившаяся в очередной раз власть не смогла отвратить полярного исследователя от реализации его планов.
Чувство вины, которое Альбанов испытывал перед своими сгинувшими во льдах Гиперборейского океана товарищами, оказалось сильнейшим стимулом для возвращения в места, где сам он чудом разминулся со смертью. Переполнявший его энтузиазм оказался заразителен, и новая власть выдала Валериану Ивановичу мандат, сделав его начальником первой арктической экспедиции Страны Советов.
Весь конец 1923 года склады Арктической партии в Красноярске принимали провиант и снаряжение, которые прибывали по железной дороге и с началом навигации были отправлены баржами на Диксон, где формировался караван экспедиции из судов, вставших там на зимовку с наступлением зимы в Заполярье.
С первой подвижкой льдов пришел в движение и сложный механизм экспедиции.
Валериан Иванович не верил в чудеса. Он знал, что все те, с кем он выходил в плавание на борту «Святой Анны» из Перербурга двенадцать лет назад, исключая матроса Конрада, его товарища по беспримерному переходу по льдам, мертвы уже почти десятилетие. Он хотел лишь отдать долг чести тем, кого не сумел спасти, тем, кто, возможно, надеялся на него, даже не совпадая с ним во взглядах и считая его трусом, бросившим сотоварищей на произвол судьбы ради собственного спасения, тем, кого он оставил умирать в ледяной пустыне давным-давно. Он не мог упрекнуть себя в малодушии — спасая себя, он тем самым давал шанс на спасение тем, кто предпочел остаться среди льда в сомнительном убежище вмороженного в него судна, предпочтя отсроченную на месяцы смерть чрезмерному риску самоубийственного броска через сотни верст пространства замерзшего океана.
Но он выжил, а они — нет.
В этом была вся разница.
И потому он возвращался во главе экспедиции, укомплектованной и подготовленной неизмеримо более тщательно, чем могли они с Брусиловым себе даже только представить в далеком 1912 году.
Возвращался, чтобы знать наверняка.
Когда арки и полотнища полярного сияния вспыхнули над головой, затмевая солнечный свет, а само солнце перестало даже касаться горизонта в своем беге по краю небесного окоема, когда с безоблачного неба посыпались градины и дымные факелы метеоров, Валериан Альбанов почувствовал, как в груди дрогнул и начал таять кусок льда, десять лет назад заменивший ему сердце.
Он возвращался туда, где смог выжить и остаться человеком — пусть даже ему пришлось доказывать это себе самому долгие десять лет.
Восьмидесятая параллель встретила их бескрайним пространством открытой воды. Не веря своим глазам, полярники наблюдали за тем, как все шире становятся разрывы в ледовых полях, как полыньи переходят одна в другую, как все сильнее истончается сковавший океан панцирь, а температура забортной воды повышается с каждой пройденной экспедицией в направлении полюса милей.
Наконец массив пакового льда остался за кормой, и суда вышли в открытое море. Воды Гиперборейского океана были неспокойны — все усиливавшееся течение подхватило суда и повлекло их вдоль неровной кромки льда в восточном направлении по витку широкой спирали.
Этому феномену не было внятного объяснения. Альбанов распорядился отвести караван в относительное спокойствие вод у края ледовых полей, где они замерли среди отколовшихся от пака льдин, работая машинами против течения, чтобы удерживаться на одном месте. В воздух поднялся гидроплан, который вел первый в мире полярный летчик — легендарный Ян Нагурский, переживший и полеты на несовершенных «фарманах» в суровых небесах Заполярья, и боевые действия Великой Войны.
Когда ярко-алый биплан, качнув на прощание крыльями, устремился в направлении полюса, совсем скоро скрывшись в поднимающихся над необъяснимо теплым океаном испарениях, Альбанов, стоя на мостике «Таймыра», долго смотрел ему вслед, страстно желая проникнуть взглядом за подсвеченный полярным сиянием занавес туманов, в которые, увлекаемая течением, ушла когда-то с остатками экипажа «Святая Анна», закончив здесь свой ледовый дрейф.
Нагурский отсутствовал восемь часов. Профессионал до глубины души, он совершенно точно рассчитал запас топлива, вернувшись на практически сухих баках, когда его уже отчаялись ждать. Гидросамолет выглядел плачевно — перкаль крыльев и фюзеляжа пестрел пробоинами, края части из которых были опалены. Пилот же счастливо улыбался, несмотря на то, что был явно измучен полетом. В меховой летной куртке, унтах и сдвинутых на лоб очках-консервах Нагурский имел совершенно залихватский и героический вид.
Едва взойдя на борт «Таймыра», он отрапортовал Альбанову:
— Открытая вода на три сотни миль к северу. Течение круговое, в восточном направлении, все ускоряется, если судить по скорости движения льдин внизу. Плотность осадков увеличивается, и град становится серьезной помехой для полетов. Метеорный дождь усиливается по мере приближения к полюсу. Самолет потрепало преизрядно, я несколько раз собирался уже повернуть, но все как-то обходилось. И хорошо, что не повернул, потому что дальше… Валерий Иванович, вы не поверите! Я бы не поверил, если бы не видел сам! Сейчас будут готовы дагерротипы, и лучше вам самому посмотреть.
Альбанов с трудом удерживал себя от того, чтобы не броситься в судовую лабораторию. Когда дагерротипы наконец принесли, он и действительно не поверил своим глазам.
Снимки были нечеткими, пересвеченными от солнца и полярного сияния, но ошибиться было невозможно.
Мальстрём.
Гигантский, чудовищный водоворот в сотни миль в поперечнике, большой настолько, что кривизна окружности его края была практически неуловима глазом, ввинчивался в самое сердце Земли, плюясь столбами пара кипящих в глубине раскаленных недр вод Гиперборейского океана.
— Господи… — выдохнул Альбанов. — «Святая Анна»…
Окружающим показалось, что бывалый полярник, закалившийся телом и духом в ледяном аду Арктики, молится.
Валериан Иванович Альбанов и в самом деле молился. Молился за упокой душ тех, кого покинул тогда, не ведая, какая судьба была уготована им — но никогда не мог бы предположить, насколько страшной оказалась в действительности их судьба.
Суда экспедиции пробыли у кромки льдов еще месяц, собирая данные, проводя измерения, организуя осторожные вылазки в открытое море на быстроходных катерах. Нагурский ежедневно поднимался в воздух еще две недели, привозя все новые снимки, пробы воздуха и данные метеорологических приборов, установленных в подвесных контейнерах под крыльями — до тех пор, пока однажды не вернулся с разбитым попаданием метеорита хвостовым оперением, и Альбанов не запретил ему дальнейшие полеты.
Когда солнце впервые коснулось кромки горизонта своим жарким боком, экспедиционный караван отправился в обратный путь, чтобы успеть пройти медленно смыкающимся лабиринтом разрывов сквозь льды до окончания короткого заполярного лета, унося с собой весть об удивительном открытии, истинную ценность которого сам Валериан Иванович осознал лишь многие годы спустя.
Лед был повсюду.
От горизонта до горизонта, куда ни глянь, тянулись вздыбленные ломанными хребтами торосов бескрайние ледяные поля. Вмерзшая во льды «Святая Анна», до клотиков мачт покрытая гирляндами сосулек и коростой льда, смотрелась совершенно чужеродно в этом царстве вьюжной белизны. Они и были здесь чужаками — незванными гостями, которым предстояло теперь расплатиться за свое неуместное любопытство собственными жизнями, одному за другим.
Одиннадцать человек уходили сейчас прочь от остановленного льдом судна — в отчаянной попытке преодолеть полторы сотни верст ледяного безумия, и, избежав встреч с белыми медведями и стремительными отрядами приполярных пиратов, достичь Земли Франца-Иосифа.
Еще тринадцать человек оставались на борту затертой льдами шхуны, надеясь на весеннюю подвижку льдов, которая откроет им проход к открытой воде.
Шел второй год затянувшейся для экспедиции зимы. В вечной стуже Заполярья застыло даже само время, и лишь движение стрелок по циферблату отмечало течение одинаковых дней и ночей.
Полотнища полярного сияния занавешивали небо от зенита до линии горизонта, затмевая незаходящее уже по-весеннему солнце. Напряжение энергий было таково, что волосы в прямом смысле шевелились на головах, а по обледенелым снастям разгуливали призрачными силуэтами огни святого Эльма.
С ясного неба денно и нощно сыпался град. Росчерки метеорных следов полосовали небосвод, и временами падающие звезды с оглушительным грохотом взрывались во льдах. Мелкие, как пыль, тектиты с испарившихся в атмосфере комет собирались в хлопья сродни грязному снегу, пачкая белизну снега настоящего.
Дрейф ледового поля, пленником которого стала два года назад экспедиция Брусилова, неуклонно сносил шхуну все выше и выше по широте, и путешествие в поисках Северо-Восточного прохода поневоле обернулось попыткой достичь Северного полюса — либо берегов скрытой под вековечным панцирем льда легендарной Гипербореи.
Угроза голода стала явственной к концу второго года ледового плена. Раскол между начальником экспедиции и штурманом, сложившим с себя полномочия полгода назад, разделил команду шхуны на два лагеря. Теперь ведомая Валерианом Ивановичем часть экипжа уходила к ближайшей суше, чтобы организовать спасательную экспедицию для тех, кто не пожелал покинуть беспомощную «Святую Анну». Припасов на борту должно было хватить остающимся до лета, когда ледокольные пароходы и дирижабли полярного флота смогут преодолеть льды и снять упрямцев с терпящего бедствие судна.
Впрягаясь в постромки самодельных саней с погруженной на них байдаркой для преодоления разрывов во льдах, Валериан Иванович бросил последний взгляд на шхуну. Произведение британских корабелов с достоинством выдерживало натиск льда. Корпус не дал течи, и его обводы успешно сопротивлялись давлению ледовых полей. Остающиеся члены команды выстроились вдоль фальшборта и махали вслед уходящим. Брусилов, в парадном кителе и фуражке, смотревшихся чужеродно в окружении громоздких меховых одежд прочих участников экспедиции на продуваемой студеным ветром палубе, коротко кивнул своему бывшему штурману и удалился в каюту.
Больше Валериан Иванович никогда его не видел.
Полозья саней заскрежетали по снегу, и короткая цепочка смельчаков потянулась к первой гряде торосов.
Три месяца спустя, после безумной гонки наперегонки со смертью, пройдя из-за дрейфа льдов четыре сотни верст вместо предполагаемых ста пятидесяти и потеряв в пути почти всех своих подчиненных в неравной схватке со стихией, хищными зверями и полудикими охотниками обитающих во льдах племен, Валериан Альбанов и матрос Конрад достигли берега острова Нортбрук, что в архипелаге Земли Франца-Иосифа. Через несколько дней дирижабль Русского географического общества доставил их на Кольский полуостров, и Валериан Иванович, едва оправившись от лишений пешего арктического похода, начал организацию спасательной экспедиции, обратившись с прошением о выделении сил и средств в Академию Наук в Санкт-Петербурге.
Начавшаяся полтора месяца спустя Великая Война отодвинула поиски пропавшей экспедиции Брусилова на несколько лет.
Апрель был хорош.
Он выдался по-летнему теплым — словно не трещали месяц назад запредельные морозы лютой зимы, словно не лежал сугробами снег еще совсем недавно, в марте. Газоны зеленели свежей травой и пестрели многоцветьем тюльпанов, асфальт тротуаров был сух и опрятно чист. Движение в центре перекрыли, пустив поток транспорта по периферийным улицам. Троллейбусы, уныло понурив рога энергоприемников, длинными вереницами стояли вдоль тротуаров, и народ шел пешком прямо по проезжей части — от одного уличного репродуктора к другому, подолгу задерживаясь у каждого и вслушиваясь в чеканный голос диктора, который со сдержанной торжественностью вещал об удивительных и непостижимых событиях этого дня.
Кресло катило сегодня как-то по особенному легко. Дружелюбно жужжали электромоторы привода, и гуляющая публика своевременно замечала старика и расступалась, давая дорогу, прежде, чем он успевал деликатно дать знать о своем присутствии негромким звонком. Ему улыбались, и он улыбался в ответ. День сегодня был самый подходящий для улыбок — один из дней, в которые вершится история.
Именно сегодня Валериан Иванович как никогда прежде чувствовал себя причастным к истории своей страны — пусть даже его скромный вклад был сделан почти полвека тому назад.
Откинув голову, он подставлял лицо лучам далекого солнца и, щурясь, вглядывался в чистейшую голубизну неба, пытаясь вообразить, что видит сейчас тот, кто в утлой скорлупке эфирного корабля мчится сейчас среди звезд вокруг родной планеты — но глаза его видели совсем иные картины, которые не потускнели за прошедшие десятилетия.
Которые всегда были с ним, и будут — до самой смерти.
Они перехватили его у съезда на МКАД. Сгрузили общими усилиями багаж с «ГАЗона»-полуторки; подумав, расстреляли простодушного дедка-водилу сквозь фанерные двери кабины.
— Ого, – сказал первый из церберов. – Это уже не чемодан. Это целый сундук. Причем не из маленьких.
— Так надо, – пожал он плечами. – В обычном чемодане тело не очень-то спрячешь, да и аппаратуры требуется для оживления куда больше, чем принято считать. Кроме того, для того, чтобы затормозить процесс разложения, тело и его части приходится сохранять в условиях низких температур.
— Так это у вас что – переносной холодильник? – понимающе хохотнул первый.
— Переносной немного не то слово, – усмехнулся он в ответ напавшему на чекиста веселью. Демонстрировать этим троим особенности своего нового тела он совсем не горел желанием. Перебьются. Имея дело с людьми, в карманах которых автоматических пистолетов больше, чем в арсенале Кремлевского полка, всегда есть смыл не показывать всех козырей сразу.
В носу у него засвербело. Он чихнул, прикрывшись ладонью.
— Прошу простить, – машинально сказал он, хотя не испытывал ни малейшего пиетета перед этой троицей. За него говорило воспитание – старое, еще дорежимное. Ладонь защекотало, и он поднес ее к лицу. На ладони сидел муравей – маленький, рыжий – настороженно ощупывая воздух антеннами. Странно, подумал он. Откуда здесь взяться муравью?
В носу снова засвербело – яростно, зверски, так, что он разразился серией оглушительных неконтролируемых чихов, до слез, до треска барабанных перепонок. Проморгавшись, обнаружил, что троица смотрит на него с ужасом, а по их вытянувшимся лицам расползаются в разные стороны мелкие рыжие муравьи. Муравьев было много. Очень.
Внутри него нарос, поднявшись откуда-то из малого таза, неясный гул. Гул становился все громче – некая звенящая вибрация сотрясала сам воздух. По пищеводу и гортани катился снизу теплый комок.
— О! – сказал он, округлив рот.
Изо рта, словно из летка, выбралась и поползла по контуру красной каймы губ, одинокая пчела. Трое чекистов смотрели на него с нескрываемым уже отвращением. Следом за пчелой на свет выбрался крупный осовин, а за ним, решительно расталкивая предшественников и, словно домкратом, умело расширяя створ «летка» мощными суставчатыми ногами, уже лезли один за другим огромные, в палец размером, шершни.
— Не сметь, – просипел первый из троих.
Остальные оцепенели, хватая воздух раскрытыми ртами. Из его раскрытого рта вытекало сегментированное тело смешанного роя, зловещим облаком кружась над поляной. Чекисты инстинктивно пригибались, когда огромные насекомые проносились прямо над их головами.
Он улыбнулся, когда они наконец потянулись к спрятанным под пальто пистолетам.
Прыгнул.
Успел.
Удары пуль стали для него за последние месяцы явлением если и не привычным, то по крайней мере уже давно не чем-то из ряда вон выходящим. Он машинально отмечал – мякоть бедра, сквозное, плечо, с повреждением капсулы сустава, черт, а вот это верхняя челюсть, возни будет с восстановлением пазухи…
Переломилось левое бедро, деревянно треснув, но мышцы тут же взяли перелом под жесткий – в прямом смысле слова – контроль, сковав поврежденную конечность импровизированным лубком из «окоченевших» мышц. При желании он мог бы, увеличив жесткость поверхностных отделов мышечного каркаса, одеться в броню из собственной плоти – однако если нож такая «броня» остановить бы еще смогла, то супротив огнестрела он бы ставить на нее не рискнул.
Больше в него не стреляли, и предостерегающие выкрики чекистов сменились чертыханиями, проклятьями и просто бессвязными воплями. Он спокойно прошел между корчащимися в траве телами и, не спеша, собрал оброненные пистолеты Пистолетов оказалось неожиданно много – даже больше, чем он мог себе представить. Ребята и впрямь были серьезными профи.
Сейчас, впрочем, профи изрядно отекли, покрылись жуткого вида волдырями и готовились задохнуться от нарастающего аллергического отека гортани. Он быстро пресек это, вколов болезным лошадиную дозу кортикостероидов, андреналина и седатива – для успокоения истерзанных нервов. Дождавшись, когда церберы, расслабившись, принялись нести малоосмысленную чушь, а после и вовсе всхрапывать во сне, он уселся на пенек и стал ждать. Почувствовал, как что-то жесткое и быстрое пробежало по пищеводу и заерзало-заворочалось в носоглотке, пытаясь протиснуться в носовой ход. Сморкнулся, прижав ноздрю пальцем, и выбил оттуда заблудшую осу. Еще одна вылетела сквозь развороченную скулу.
— Не бережешь дарованного тебе, – раздался совсем рядом странно знакомый голос. – Ох, не бережешь.
Вздох, искренне-сокрушенный.
— Все мое – твое, – ответил он. – И наоборот.
— Разве это дает тебе право увечить наше с тобой общее лицо?
— Разумеется, – развязно ответил он и обернулся.
Он снова смотрел в то же самое лицо – лицо человека за окном дома под соснами.
В свое собственное лицо.
Двойник выглядел старше – впрочем, он и был старше. И еще – именно он был настоящим. Не дублем, не копией, не повтором, не клоном сраным – он был именно оригинальной версией того человека, который сейчас держал на мушке себя самого.
— Верни мне ее, – попросил этот, настоящий.
— А ты возьми, – криво ухмыльнулся дубль.
Сплюнул черно-багровой слюной вперемежку с муравьями; его качнуло. Живой – не живой, а кровопотеря свое дело знает… С видом несколько ошеломленным этим открытием, на ногах он все-таки устоял.
— Хорошо, – просто согласился настоящий.
И ударил. Профессионально, смертоносно, со знанием дела. Он едва сумел уйти с траектории клинка и в три прыжка отшагнуть на расстояние, достаточное для того, чтобы суметь прицелиться из двух стволов сразу. Дважды нажал на спуски, и пистолеты разродились короткими, в три патрона, очередями. Полетела щепа и обрывки коры, «оригинал» инстинктивно закрылся согнутыми в локтях руками.
— Сколько еще раз мне надо тебя убить, чтобы ты понял, что тебе лучше держаться подальше от..
— От моих жены и ребенка?
— МОИХ жены и ребенка! – заорал тот, другой.
Крик исказил его лицо, сделал старше и некрасивее.
— Хорошо, – Он примиряюще поднял пистолеты кверху стволами. – Наших. Сойдемся на такой дефиниции, лады?
— Нет, не лады, – буркнул эталон. – Но снова спорить я не собираюсь.
— Заметь, я лишь хочу помочь нам выжить. Мне и ей. Это инстинкт. Не моя вина, что это так работает. Я не помню ровным счетом ничего из прошлой жизни… из твоей жизни. Нет имен, нет воспоминаний. Я знаю лишь, что раз за разом прихожу в себя в эрзац-теле и должен очень быстро отыскать любимую женщину, которая все равно умрет у меня на руках совсем скоро. Я знаю, что это каким-то образом придумал и воплотил в жизнь ты. Я не знаю, как все устроено, и почему появляюсь на свет, если ты – жив. Единственное сравнение, которое приходило мне в голову – ты заставил меня работать ангелом-хранителем. Не знаю, как ты это сделал. Наверняка какая-нибудь гормональная химия, или что-то в этом роде. Не пойму, правда, как на нашем технологическом уровне тебе удается собирать воедино разрозненные молекулы, чтобы получить готовые тела, и откуда ты берешь столько энергии для столь сложного белкового синтеза…
Оригинал вздохнул.
— Увы, это всего лишь сбой респауна.
— Не понял.
— И не поймешь.
Он подумал о чем-то своем, глядя на осенние краски подмосковных лесов. Попросил:
— Покажи мне ее.
Долго смотрел сквозь окошко толстого стекла на бледное покойное лицо, беззвучно плакал, шептал что-то неслышное. Рука на крышке хрустального гроба, на который больше всего походил чемодан, заметно дрожала.
— Все это ненастоящее, – сказал оригинал наконец. – Я, ты, она… Все вокруг.
— А дочка? – спросил он, пытаясь вспомнить имя. Смешные косички, платьишко с оборками… Папины глаза. Красивая в маму….
— Анютка?
— Да.
Ты понимаешь, говорил потом оргигинал, там же все к хуям сгорело. Никакие бомбоубежища бы не спасли. Никакие, понимаешь! Я успел. Успел переписать нас троих в сеть, благо дохода хватало на индивидуальные гейм-боксы… Ну, вирт-прогулки, групповушки там… Нет, не с дочкой, боже упаси!!! Ты что, больной?! Так что где-то там они, родные, и стоят, экранированные от всех видов излучения, с бесперебойной подвчей энергии от реактора и пищевым синтезатором с картриджем на сто лет.
И мы – в них лежим.
А программа заглючила. И Сашеньку мою таким наградила…
Плачет.
Вот так.
И теперь здесь она, настоящая жизнь, вся – здесь. Другой нет. Часы с вариантами, право слово… Жизнь… А смерти – ненастоящие. Ну, для тебя. А нам умирать нельзя, никак. Веришь?
Он верил.
Сашенька.
Анютка.
Как это здорово – помнить.
— Перезагрузи-ка меня, – попросил двойника. – Есть у меня одна мыслишка…
И протянул тому, держа за ствол, здоровеный автоматический пистолет.
5. Жена
Она бежала прочь от него, страшного, перепачканного боги ведают чьей кровью с головы до ног, ежесекундно оглядываясь, напуганная, словно олененок. Изящно переставляя ножки в аккуратных туфельках на высоком каблучке, скользила сквозь толпу, явно направляясь к конному милиционеру, который возвышался над потоком движения посреди перекрестка и о чем-то разговаривал с регулировщиком в граненом стакане дорожного поста.
— Инга! – кричал он ей вслед, точно уверенный, что это совершенно не ее имя. Это имя не подходило ей, как не подходит коктейльное платье для похода на птичий рынок. Он пробовал другие варианты, надеясь, что она услышит свое и остановится, обернется, рассмотрит и, наконец, увидит его.
— Олеся!
— Оксана!
— Юленька!
Дрожащими пальцами он рванул ворот, потом, ломая ногти и прищемляя дряблый пергамент кожи на горле, нащупал верхний узел шва и, взвыв по-звериному, изо всех сил потянул, понимая, что если коновал постарался не на совесть, и хитрые внутренние узлы сейчас не развяжутся сами собой, его пупок окажется на кадыке, а потом, если продолжать это размашистое движение рукой снизу-слева вправо-вверх, он сам себя вывернет наизнанку. Но все случилось так, как и обещал коновал Журабов, который штопал его после сабельной атаки курдских староверов на Торжок, и грудь с животом просто распались по средней линии зияющей вертикалью раны, набив вывалившимися внутренностями рубашку, как набивают яблоками наволочку вместо мешка.
От него шарахнулись, крича почему-то городового, и в ответ где-то неподалеку заржала пронзительно милицейская лошадь, тонконогая, изящная, в белых носочках. Ее седок закрутил по сторонам головой, цепко оглядывая площадь из-под козырька белого пробкового шлема; рыжие буденовские усищи под его носом зашевелились в такт движениям хищно раздувающихся ноздрей.
— Вот, вот, смотри! – кричал он, вздымая над головой густо испачканную кровью руку, в которой был зажат какой-то омерзительного вида кусок гниющего мяса. – Маруся, солнышко мое! Все для тебя, милая! Все мое – твое! Вот, сердечко возьми себе навсегда, только не убегай! Мне без тебя и жизнь – не жизнь!
Волны зловония окутали его, и толпа хлынула прочь, разбегаясь кругами, вроде тех, что бегут по воде от брошенного в нее камня. Усач-милиционер аккуратно развернул лошадь и сперва рысью, а потом уже и галопом устремился навстречу окровавленному безумцу. Поравнявшись с ним, поднял лошадь на дыбы и с оттягом, по-кавалерийски, развалил сумасшедшего от плеча до пояса шашкой, как в старые добрые революционные времена.
Перепуганная девица тряслась и рыдала у граненого стакана, не в силах справиться с истерикой. Постовой, как мог, утешал ее, предлагая поочередно то воды, то водки, украдкой пронесенной на пост в мятой армейской фляге.
Дама никак не успокаивалась, и тогда конный милиционер, подумав, на всякий случай развалил шашкой и ее.
Его вывел из прострации пронзительный гудок прибывающего поезда. Перроны были полны народа. Сквозь хаос толпы уверенными в себе ледоколами пробирались бородатые носильщики, толкая уставленные чемоданами тележки. Он и сам следовал за широченной, в косую сажень, спиной одного из таких носильщиков, обтянутой пропотевшей до заскорузлости рубахой.
— Рупь двадцать, – пробасил носильщик, останавливаясь у колоннады здания вокзала и сгружая на брусчатку чудовищного размера сундук с окованными медью углами и массой багажных ремней, надежно стягивающих лоснящуюся тушу. Он рассчитался деньгами, которые явно ему не принадлежали; до посадки на поезд в Орехове его карманы были удручающе пусты.
Извозчиков не наблюдалось. Он прислонился к фонарному столбу и стал ждать. Спешить в этот момент времени ему не нужно было ровным счетом никуда.
Чудовищно хотелось курить. Не выдержав, он купил пачку неизвестных ему сигарет здесь же, в станционном буфете, некоторое время с удивлением разглядывал неаппетитный рисунок на месте логотипа; плюнул, попросил у буфетчика огня и жадно затянулся, чувствуя, как дым тотчас же пошел наружу сквозь дыры от пуль, теплыми струями змеясь под шинелью и потихонечку истекая из ворота и рукавов. Вкуса он так и не почувствовал, а вот тепло от дыма – да. Как мило, подумал он. Хоть в чем-то я жив. Хоть где-то я могу ощущать.
Кто и где стрелял в него, он не помнил. Пытался вспомнить, но не смог. Ощупав голову, нашел вздутый звездообразный рубец там, где в темя вошла пуля, и подковообразный шрам там, где осколки пули вынесли напрочь чешую височной кости вместе с брызгами мозга и памятью. В кармане пиджака он нашел тупорылый револьвер, попробовал так и этак пристроить дульный срез к меньшему из рубцов – угол каждый раз выходил не тот, чтобы предполагаемая траектория пули совпала с повреждениями черепа. Значит, не сам себя, подумал он с внезапным облегчением.
Затушив сигарету о стену, он склонился над своим багажом. Массивный сундук, способный вместить человека, явственно поблескивал инеем по стыкам крышки с корпусом. Вынесенные на крышку циферблаты показывали цифры температуры, странно низкие для такого жаркого лета. Он приблизил губы к микрофонной решетке на крышке и зашептал:
— Эй, это я. Ты меня слышишь? Ты не голодная, любимая моя?
В ответ послышался звук, больше всего похожий на довольное кошачье мурлыканье. Он кивнул своим мыслям и взялся было за ручку.
— Постойте-ка, любезный.
Семеро крепких парней в пропыленной одежде окружили его кольцом. Все вооружены, у каждого на лице то отрешенное выражение, которое приобретается годами систематических лишений и десятилетиями следования путем веры.
Он оценил шансы. Шансов не было.
— Мы следуем за вами от самого Орехова. Откройте свой сундук, будьте так любезны, сударь, – вежливо приказал высокий человек с вислыми усами и в стетсоне, украшенном по тулье зубами аллигатора.
Он радушно улыбнулся в ответ и начал стрелять прямо из кармана. Патронов в барабане револьвера оказалось шесть, и последний из семерки проломил ему голову коротким гуцульским топориком, а потом взломал крышку сундука и извлек на свет божьего солнца заиндевевшую статую очень красивой женщины, которая сжимала в зубах промороженное детское ушко.
Удар топора превратил женщину в ворох осколков кровавого льда.
Вода оказалась очень теплой и очень соленой. Он ушел в нее с головой, и уходил еще трижды, прежде чем понял, что бесконечные ряды сине-зеленых тетраэдров с фрактально-сложными гранями, отчаянно бликующие на ослепительно-ярком солнце, перетекающие один в другой и волнующиеся сразу в трех плоскостях – это море. Океан. Нечто бескрайнее, необъятное… Весьма добродушное. И никакой тебе Столицы, Тулы с Клином, комбинатов и промзон… А главное – никаких людей по всей линии горизонта. По крайней мере, пока.
Он завертелся в воде, скидывая невесть как оказавшиеся на ногах теннисные туфли и избавляясь от брюк и спортивного пиджака. Версию о падении с палубы яхты или круизного теплохода проверить было сложно – водяные горы цвета бутылочного стекла заслоняли все вокруг, вздымаясь и опадая. Как бы то ни было, где-то рядом должна быть она, безымянная женщина, к которой он привязан крепче, чем можно себе представить.
Та-ак, думал он, барахтаясь потихоньку и крутя головой по сторонам, такое вообще происходит впервые. Обычно мы воскресаем где-то неподалеку от столичных окраин… Если предположить, что территориально мы по-прежнему привязаны более или менее к тем же координатам, следует думать о том… О том…
Просчитать, сколько миллионов лет назад на территории столицы находилось такое вот, настоящее во всех отношениях море, а не жалкое болото водохранилища, он не успел.
Гигантская туша черно-зеленого окраса, о множестве плавников и широченной пасти, всосала его в себя вместе с несколькими кубометрами воды.
В последних лучах света, дробящихся о сахарно белые, очень острые треугольные зубы, покрывавшие челюсти существа во много рядов, он успел заметить, как вода вместе с кишащей в ней рыбой, закручиваясь в воронку, уходит в жерло пищевода, увлекая его за собой.
Внутри чудовищно большой рыбы было на удивление тесно. Он едва мог сидеть, согнувшись в три погибели. Стены упруго давили со всех сторон, норовя протолкнуть его дальше по кишечнику и в конце концов выдавить наружу. Он упирался спиной и ногами в противоположные стенки медленно перистальтирующего туннеля и пока ухитрялся оставаться на одном месте.
Откуда-то из недр рыбьего тела донесся сдавленный до уровня комариного писка крик. Он рванулся, расталкивая смыкающиеся стены, хлюпая по жгучей жиже из пищеварительных соков и полупереваренных останков, споткнулся, упал и дальше уже полз на четвереньках в кромешном мраке, протискиваясь по то сужающейся, то расширяющейся живой трубе.
Как ни странно это звучит, но подсознательно он ожидал встречи с троицей чекистов, и даже удивился, когда встреча эта так и не состоялась.
Ее он нашел по всхлипам. Ничего не говоря, пошарил рукой и обнял скользкое от слизи тело. Остатки одежды сползали с плеч. Вслед за одеждой сыпались волосы.
— Потерпи немного, любимая, — утешал он ее. – Скоро все закончится. Совсем уже скоро.
Когда вчетверо большая рыба одним махом заглотила ту, что позавтракала ими несколько часов назад, они вздохнули с облегчением – пускай и в последний раз.
Их сдавило, скрутило, сплющило и залило рекой пищеварительных соков, который болезненно растворял их прочные синтетические тела еще неделю, после чего бесформенный ком рыбьих экскрементов, величественно кружась вокруг всех осей, начал торжественный спуск в темные глубины древнего океана.
Он пришел в себя сразу, рывком, и так же – рывком! не медля! – попытался собраться воедино. Это оказалось непросто – спустя несколько мгновений чудовищного, экзистенциального ощущения собственного несовершенства и внутренней разобщенности он понял, что и на самом деле сейчас не является единым целым. Мрак, ритмично рассекаемый под ровный перестук клинками мертвенно-белого света ртутных ламп, пах сосновой стружкой. Щекой он чувствовал уколы мелких щепок. В носу свербело от смолистого запаха древесной пыли.
Ящик, понял он. Я в ящике. Спеленали, чтобы не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, плотно упакован и на совесть заколочен. Тела не чувствую, поскольку затек… Впрочем нет, чувствую – но будто через вату, словно конечности отделены от головы и туловища немыслимыми расстояниями и находятся в неимоверно далекой дали. Он попробовал пошевелить рукой и услышал, как что-то скребется в дощатую стенку ящика совсем рядом.
Но это был совсем другой ящик. Ящик, в котором нечто шевелилось в такт его мысленным приказам собственной руке, отделялся от того, в котором он обнаружил себя, как минимум еще одним ящиком, который венчал свою стопку в длинном и высоком штабеле. Штабель выстроился вдоль стены, по которой в такт проносящимся мимо фонарям бежали снова и снова квадраты света от узеньких окон на противоположной стороне длинного узкого помещения, пол и стены которого ходили ходуном под чертовски знакомый перестук железных колес.
Поезд мчал его в ночь, навстречу переменам.
Дьявол, как так, думал он. Мысли мчались в такт перестуку колес на стыках – словно спотыкаясь о невидимую преграду и теряя часть смысла в момент этого соударения. Ни разу за все воскрешения ему не удавалось почувствовать себя полноценным, настоящим – он каждый раз знал, что из места, в котором он очнулся, надо убраться как можно скорее, пока сюда не добрались ищейки того, главного; он знал, что в жилах его течет синтетическая кровь, и что плоть его тела не вполне настоящая – собаки, например, такое мясо не едят… И это он тоже откуда-то знал.
Имени своего он не помнил. Пользовался произвольно придуманными именами, крал чужие документы при малейшей возможности. Воровством он вообще не гнушался – слишком коротким каждый раз оказывался отведенный ему срок. Кем отведенный? К сожалению, ответ на этот вопрос был ему очень хорошо известен. Им самим. А вот почему, зачем – этого он сказать не мог. Амнезия. Ментальный блок.
И он знал, что каждый раз, когда он обнаруживает себя одетым или голым, полубезумным или стопроцентно вменяемым, перманентно голодным или до тошноты сытым, воскресая на чердаках и в подвалах, в общественных уборных или среди вывороченных корней лесного великана, – в тот же миг на расстоянии пары километров от него точно так же воскрешает любовь всей его жизни, единственная женщина, ради которой он всегда и безоговорочно был готов на все.
И у нее рак.
Молниеносно текущий, разрушающий тело в считанные часы – если не принять должных мер.
Для этого нужны:
— холод (чтобы замедлить метаболизм, который опухоль разгоняет до невероятной, самоубийственной интенсивности)
— пища (чтобы накормить опухоль быстрее, чем она примется за ткани ее тела)
— покой ( тихое темное место, в котором она сможет отдохнуть и набраться сил, пока он прикладывает все силы для того, чтобы найти способ спасти ее).
Со способом пока были одни сплошные проблемы.
А потому они умирали снова и снова – от голода и холода, от несчастных случаев, от рук грабителей и убийц. Стоило уйти одному, и второй терял цель и интерес к жизни, стремительно деградируя и угасая в считанные часы после смерти партнера.
Время было дорого. Он не мог позволить себе терять ни минуты. Обшарив руками внутренности скрывавших их ящиков, он интуитивно прочувствовал слабые места в каждом из них. Пять минут возни с изменением интенсивности и направления нажима на углы, силовые бруски и доски обшивки – и в образовавшиеся щели спокойно проходит кисть. Ориентируясь по слуху, он погнал обе руки к себе, и через минуту они старательно, стараясь не нахватать заноз, расшатывали дощатую крышку ящика, в котором лежала среди стружек его голова. В треске ломающегося дерева голова была схвачена за волосы; руки, переплетясь предплечьями, водрузили ее на неровно опиленные культи и повлекли, передвигаясь на пальцах, словно огромный уродливый паук, вдаль по вагону.
Внутренности вагона были заставлены такими же одинаковыми ящиками с неизвестным содержимым безо всякой маркировки. Протиснувшись между ними, он наконец увидел ее.
Двое немытых бродяг держали ее за раскинутые косым крестом руки и ноги, уложив на живот, а третий, здоровенный бугай в засаленном картузе, драном лапсердаке и спущенных до колен штанах увлеченно шуровал заскорузлыми пальцами в ее анусе, смачивая вожделенное отверстие смачно отхаркнутой слюной. Короткая толстая палка, окруженная густой порослью волос, задорно топорщилась между его мясистых ляжек, готовая пройти тем путем, который открыли для нее руки хозяина.
Она заметила его; глаза ее расширились; «пожалуйста», прочел он по губам, и ринулся в бой с беззвучным криком.
Зубы с сочным хрустом сомкнулись на основании перевозбужденной дубинки бродяги. С диким криком, заливая пол и стены вагона струями алой крови и путаясь в спущенных штанах, тот заметался среди рядов ящиков, пытаясь растоптать странное существо о десяти коротких тонких ногах, уносящее в зубах добрую половину его мужского достоинства. Его компаньоны, бросив полураздетую девицу, пытались организовать боссу загонную охоту. В какой-то момент предводитель бродяг, уже довольно бледный и покрытый испариной, вдруг замер на полушаге и рухнул срубленным деревом в проходе.
Пользуясь моментом, десятиногий зверь, в зубах которого все еще было зажато нечто, похожее на истекающую мясным соком сардельку, замахал рукой, зовя за собой. Жертва недавнего насилия бросилась за ним следом к полуоткрытой двери товарного вагона. Выплюнув добычу, он улыбнулся ей окровавленным ртом и, приподнявшись на кончиках пальцев одной руки, протянул ей другую. Крепко сжав руки, они выпрыгнули из вагона наружу, вперед по ходу движения поезда, так, как показывают в кино.
Снаружи их ждал добротный бетонный столб.
Где-то в недрах вагона, шурша опилками, обеспокоенно зашевелилось в своем ящике обезглавленное тело.