Вторая волна смыла сброшенное вниз оружие. Карлики стояли — каждый сам по себе, это бросалось в глаза. Может, они не совсем люди? Люди в случае опасности жмутся друг к другу — не от страха даже, а так просто, чтобы ощутить прикосновение чужого плеча. Человек не может один. Никто из карликов не посмел приблизиться к Олафу, а ведь навались они гуртом, он бы вряд ли устоял. Да, кому-то из них он бы свернул шею, кому-то порвал бы трубку дыхательного прибора. Но он же еле держался на ногах, неужели они не видели? И все равно побоялись. Морпехи. Облить бы их водой из бочки и отобрать спички. Догадаются они сбиться потесней, отдать женщинам теплую одежду? Избранные…
Олаф сплюнул и направился к своему убежищу. Темнело. Адреналин иссяк, оставив после себя пустоту, боль и холод. Рана на плече пульсировала, и это было нехорошим знаком: попала инфекция? Он не сомневался, что карлики не сунутся к нему в «берлогу», и спокойно развел огонь. Он не лукавил, когда говорил капитану, что теперь не так уж важно, останется ли он в живых. Наверное, в живых остаться все-таки хотелось, но «важно» и «хочется» — разные вещи. Интересно, поняли бы эту незамысловатую мысль карлики?
В аптечке нашлось только два рулончика бинта и одна упаковка салфеток. Олаф промыл рану вслепую (легко доставал до нее левой рукой), залил йодом — может быть, в перевязочной госпиталя ОБЖ так делать нельзя, но перед чадящим костром, с грязными руками… Инфекция опасней ожога. Кровь почти не текла, но Олаф не сомневался: это пока холодно и пока он сидит, а не лежит, — потому постарался сделать повязку потуже. Выпил две таблетки антибиотика и две — аспирина. На горячие камни сил не хватило.
Аспирин не помог: боль не дала уснуть, через час-другой и слезы побежали из глаз. Наверняка где-нибудь в ящике с медикаментами (содержимое которого Олаф заменил на компьютер), на самом дне и был спрятан промедол, но он остался во времянке. Эта мысль казалась донельзя обидной, и слезы текли еще сильней. Потом пришло тяжелое, тусклое забытье, совсем непохожее на сон. Олаф то выплывал из него на поверхность, то опять уходил в туманную глубину. Озноб сменялся жаром и снова возвращался: от жара рана горела так, будто в нее сунули тлеющую головешку, озноб бил по ней будто молотком. Очень хотелось пить, а дотянуться до фляжки с водой не получалось.
Олаф видел катера, подошедшие к острову перед рассветом. Большие вооруженные пограничные катера. Но ему не хватило сил не то что подняться — даже махнуть им рукой.
Его нашли часа через два после высадки на остров. Врачом, прибежавшим оказывать первую помощь, был Бронеслав с Ойвинда; они учились вместе, а Ауне дружила с его женой. И был промедол, и жаропонижающее, и шина на рану, и чистая повязка.
— Нормально, Олаф, все будет нормально… — приговаривал Бронеслав, и по тому, как убедительно он это говорил, Олаф понимал, что «нормально» писано вилами на воде.
— А катер? Катер ушел?
— Какой катер? Ты бредишь, что ли?
— Который вчера сюда подходил, которому я сигналил. Его потопили?
— А, этот… Нет, с ним все в порядке, возвращается на Большой Рассветный. Ты именно эти таблетки пил? — Бронеслав помахал упаковкой перед глазами.
— Ну да. И антибиотик еще.
— Это не аспирин, это аскорбиновая кислота. Тоже полезно, конечно.
Перепутал в темноте… Вот потому ночью и было так плохо.
Со скал поднимали спрятанные мертвые тела и, как Олафа, несли к катеру на плащ-палатках. Только накрывали их с головой, и не спальниками, а кусками уроспорового полотна. От промедола сперва тянуло в сон — как только стихла изматывающая боль, — а потом появилась приятная легкость в мыслях и несвойственное Олафу желание поговорить. А может, виной тому не промедол вовсе: он слишком долго был один, а тут вдруг оказался среди своих — среди нормальных людей, которые помогают друг другу, которые ценят, а не оценивают человеческую жизнь…
Двое СИБовцев тащили к берегу ящик с компьютером, и Олаф ощутил неловкость: пришло же ему в голову обвинить их в убийстве ни в чем не повинных людей…
Между катером и берегом курсировала одна шлюпка, уже почти загруженная, и, должно быть, пограничники посчитали, что нехорошо перевозить раненого вместе с мертвецами, — Олафа уложили у берега на стопку матрасов из времянки, будто на высокую кровать. Лежа он чувствовал себя не в своей тарелке — все ходят, суетятся, носят что-то, а он валяется, — и он сел, свесив с матрасов ноги. Сразу закружилась голова, затошнило, и Олаф лег бы обратно, но…
На камнях лежали тела убитых карликов. Без одежды, без масок и очков. Некрасивые, узкоплечие, с кривыми ногами и впалыми грудными клетками. Смерть всегда безобразна, но тут она превзошла саму себя. Ранения в сердце, выстрелом в упор. И половина — половина! — женщины-карлицы. Почти неотличимые от мужчин: поджарые, маленькая грудь, узкие бедра…
Одна из них — Рамона, считавшая Олафа «милашкой»; она пережала маточные трубы клипсами. Может, просто искала мужчину, от которого стоит рожать?
Одна из них — Наташа, которая испугалась выстрелить в Антона, а потом доказывала самой себе, как ненавидит варваров и какой жестокой может с ними быть.
Один из них — сержант, потомок нобелевского лауреата.
Они качали мышцы и загорали под кварцевыми лампами — чтобы сделать свои безобразные от природы тела красивей? Они учились воевать в спортзале и вряд ли собирались умирать, вряд ли знали, что такое война.
Рядом остановился СИБовец — будто учуял, когда надо подойти. Там всегда работали хорошие психологи.
— Зачем? — тихо спросил Олаф.
СИБовец пожал плечами.
— Они пришли к нам с оружием в руках. Их вина не требует доказательств.
— Пленных варваров мы не убиваем, — Олаф вскинул взгляд.
— Варвары дышат одним с нами воздухом. Жизнь варвара ценна не менее, чем жизнь гиперборея.
— А жизнь вырожденца, генетического урода, ценности не имеет, потому что он не даст здорового потомства? — хмыкнул Олаф.
— Я этого не говорил. Люди не племенной скот. Не надо думать, что мы столь циничны. Но мы физически не можем сохранить им жизнь, а пожурить их и отправить домой, знаешь ли, было бы тоже… не совсем справедливо.
Олаф это, пожалуй, понимал. И действительно не видел другого выхода — кроме сохранения пленным кислородных концентраторов, конечно.
— Большинство из них солдаты, они исполняют приказы.
— Солдат, отправляясь воевать, представляет себе, на что идет. По крайней мере, должен представлять.
— Среди них были женщины… — сказал Олаф.
— Если они не ценят своих женщин, почему их должны ценить мы? В любом случае они не могут жить без дыхательных приборов, а их мы обязаны уничтожить. С тебя возьмут подписку о неразглашении.
— Почему… уничтожить?.. — переспросил Олаф, отлично зная ответ.
— Потому что это соблазн. Ты бы дал умереть своему сыну, если бы у тебя была такая штука?
— Не знаю, — усмехнулся Олаф. Не хотелось возвращаться к тому, что уже передумано и сделано.
— И я не знаю. А моя жена знает — не дала бы она своим детям умереть. И твоя, наверное, тоже.
— Ты считаешь это правильным? Уничтожать кислородные концентраторы?
— Я никак не считаю. Так считает ОБЖ. Но мне бы не хотелось, чтобы мои праправнуки не могли обходиться без этих штук.
Не было никакой встречи на причале. После двух дней на пограничной базе, которые Олаф помнил очень плохо, после неудачной операции в скромной амбулатории пограничников его все же отправили на Большой Рассветный. По иронии судьбы, второй раз его оперировала Нора, и она ошибок не делала — пообещала, что рука будет двигаться, если ее разрабатывать.
Но и в госпитале ОБЖ Ауне к Олафу пустили не сразу, а только после того, как он окончательно пришел в себя и подписал все нужные СИБу бумаги.
Ауне плакала. Хватала его за руку, мяла в своих руках, прижимала к мокрому лицу. Даже не пыталась изобразить, что сердится, и слез не прятала, не вытирала их украдкой. Глаза у нее были зелеными и прозрачными.
— Ну что ты, что ты ревешь? — бормотал Олаф, как всегда теряясь от жениных слез.
— Мне сказали, тебе очень плохо.
— Ерунду тебе сказали.
— Плечо сильно болит?
— Ну так… немного… Когда кашляю.
— Не ври, я же не маленькая…
— А если не маленькая, чего глупости спрашиваешь?
Ауне заплакала еще сильней. Ну что он такого сказал? Надо было, наверное, как-то ласково…
— Я скучал. По тебе, по девчонкам… Ну что ты ревешь!
— От радости, Оле. От радости…
***
Пользуйтесь природой,
Делайте детей…
*
Красное полночное солнце замерло над океаном, у самой его кромки; Олаф смотрел на него сверху вниз из окна родильного отделения госпиталя ОБЖ. Показалось, что он слышал крик ребенка, и теперь всеми силами старался не шевельнуться, не кинуться к двери раньше времени — не пацан.
Считается, что отцы не чувствуют любви к детям, когда те только появляются на свет. Новорожденный младенец некрасив, не имеет обаяния детей чуть постарше — наверное, для того, чтобы не успеть к нему привязаться, прежде чем он умрет. И Олаф каждый раз старался не привязаться…
Дверь открылась неслышно, и он не оглянулся, пока его не позвала акушерка. Она была одна и, передавая Олафу на руки крохотный сверток, сказала только одно слово:
— Мальчик.
Олаф кивнул. Большой Рассветный — не Сампа, где рождение ребенка событие, где вся община выходит на берег океана вместе с отцом… Здесь по нескольку раз в день отцы выносят новорожденных детей на широкую террасу, нависшую над океаном, и статуя Планеты равнодушно смотрит то ли на север, то ли под ноги — на жалкого человечка со своим детенышем в руках. Олаф в такие минуты предпочитал одиночество.
Планета помогает сильным. Тем, кто не ждет от нее помощи. Тем, кто с достоинством принимает удары судьбы.
Он старался не смотреть на сморщенное личико, не загадывать ничего заранее, не надеяться, не привязаться… Но все равно смотрел — пока шел по длинному коридору на террасу, пока спускался с крыльца к ногам Планеты. У новорожденных неземной взгляд, они смотрят на мир будто с другой стороны — со стороны небытия. И легко уходят обратно в небытие, задержавшись в этом мире лишь на несколько минут. Это был их с Ауне девятый ребенок — шестерых Олаф проводил обратно за черту… Они уходили тихо: засыпали, потом теряли сознание, потом переставали дышать. Но сначала смотрели сквозь Олафа голубыми глазами, и в этом взгляде не было ни любопытства, ни тревоги, ни беспомощности — в нем крылась мудрость и тайное знание. О том, что есть там, за чертой. Им было не страшно туда возвращаться.
Легкий ночной ветер встрепал волосы, когда Олаф подошел к перилам террасы, солнце оставалось неподвижным и равнодушным, как и статуя Планеты. И он уже не мог оторвать взгляд от маленького личика, не мог не искать на нем признаков гипоксии. Не надеялся, нет, — всей силой души, каждой своей клеточкой хотел, чтобы мальчик выжил. Не мечтал о том, как его сын вырастет, не строил планов, не представлял первых его шагов и первых книжек — только чтобы он жил здесь и сейчас. Любой ценой. Хотел так сильно, что готов был кричать. Валяться в ногах у Планеты и умолять…
Чтобы Ауне, выйдя на террасу, плакала от радости, чтобы они смеялись и кружились обнявшись — втроем. И Олаф целовал бы их обоих, и прижимал к себе, и кричал в океан: «У меня сын! Слышите, вы? У меня сын!» Чтобы из госпиталя высыпали все, кто принимал роды, и дежурившие в ночь врачи, и сестры, и санитарки, и истопники, и повара. Они бы тоже обнимались и улыбались, смахивая слезы с глаз, и поздравляли, целовали Ауне и хлопали Олафа по плечам…
Кислородный концентратор сохранил бы ребенку жизнь.
Мысль была нестерпима, от нее подогнулись ноги, и Олаф прислонился к перилам террасы, прижался лицом к махонькому свертку на руках. Он уже сбросил своего ребенка со скалы. Тогда, ночью, на Гагачьем острове. Как легко это вышло — не глядя в голубые глаза младенца! Он сам принял решение, сам отказался от спасения, а потом еще и согласился с ОБЖ, подписал бумагу…
Зачем, зачем он это сделал? Что от этого менялось? Красивый жест? Хотел порисоваться перед самим собой? Перед Планетой? Он мог не бросать кислородный концентратор в океан. Он мог вернуться за ним на Гагачий остров. Мог! И пусть, пусть мальчик не стал бы таким, как все здоровые ребятишки, но он бы жил, жил! А остальное неважно… И — да, теперь можно валяться в ногах у Планеты, теперь можно просить ее о милости и обвинять в безразличии…
— Прости меня, сынок, — выговорил Олаф тихо и сипло. — Это мое решение, моя вина… Только моя…
Мальчик смотрел сквозь него мудрыми голубыми глазами.
[1] Сыротоп (здесь) — ворвань, жидкий жир рыбы и морских животных, вытапливаемый на солнце, без варки.
Олаф очнулся в окружении четверых карликов с масками на лицах — и в первую секунду подумал о цвергах… Холод начинался за пределами тела и сходился, концентрировался в ране невозможной болью. Боль от раны расползалась по сторонам холодом.
Они говорили. По-видимому, через динамики: голоса искажались помехами и доносились будто из радиоприемника. На странном языке, в котором Олаф не сразу узнал допотопный английский, — во всяком случае, слова звучали совсем не так, как его учили в школе, буквы глотались, и речь сливалась в полугласные звуки. Он не понимал и половины сказанного, только угадывал общий смысл. Они говорили, что варвар жив, и это их почему-то забавляло. Один небрежно пнул Олафа ботинком в правое плечо, не сильно совсем, не ударил — пошевелил, а в глазах от боли потемнело, сознание едва не ушло опять. Злости не было, но от накатившей детской обиды захотелось плакать. Зачем? Ну зачем так?
Выбитые прикладом зубы. Выдавленные глаза. Раздробленные пальцы… Пока обижаться было не на что, вместо коленного сустава прострелили плечевой, и на том спасибо.
— Девушки, сюда! — крикнул карлик (вряд ли Олаф понял его неправильно). — Вам понравится!
— Вы нашли варвара первыми? — ответил женский голос откуда-то слева. И от того, что его искажал динамик, показался нечеловеческим, искусственным.
Карлицы. Неотличимые от мужчин в этой форме, масках, очках. Когда три женщины встали над Олафом рядом с солдатами-мужчинами, отсутствие различий бросилось в глаза. Значит, та карлица, которую он вскрывал, не исключение?
— О-о-о! — протянула одна и наклонила голову. — Какой он громадный!
— А можете представить, какой у него член? — вторая причмокнула губами. Олаф решил, что чего-то недопонял.
Третья повернула голову к подругам и прошипела в динамик:
— Варвары убили Джуди. Я их ненавижу.
Она, не сильно замахиваясь, ударила Олафа ботинком в плечо — он втянул воздух сквозь зубы, охнул и зажмурился. Боль не отпускала, туманила голову, перехлестывала через барьер, до которого ее можно было принимать как испытание, — не хватало ни спокойствия, ни достоинства.
Они рассмеялись почему-то, и женщины тоже, а один пояснил (если Олаф правильно его понял), что у варваров высокий болевой порог, они начинают чувствовать боль, только если им ломать кости. Олаф сказал бы им как врач, что у варваров такой же болевой порог, как у гипербореев, как вообще у людей, но неожиданно догадался, что варваром называют его самого.
— Я бы хотела переломать кости им всем… — проворчала карлица, которая пнула Олафа.
Следующая фраза оказалась непосильной для Олафа: что-то про садо-мазо, лесбиянок и женщин, которые рожают одного за одним, как свиноматки. Единственное, что было понятно однозначно: «Поглядите, он милашка» — и имя карлицы: «Наташа». Обращение на «вы» и фамильярный тон никак друг с другом не вязались. В книгах это «вы» не мешало, а тут он никак не мог понять, когда фраза обращается ко всем, а когда — к кому-то конкретно.
Наташа ответила на выпад товарки: «Может быть», «вы извиняетесь», «ваши трубки»… «Жалеете, что перетянули трубы?» — должно быть, так. Или снова профессиональная деформация? И если он понял этот вопрос правильно, то что же это значит? Эта женщина добровольно отказалась от рождения детей? Кто же перед ним? Что же это за чудовища? Боль перетекала в холод, холод становился болью. Камни забирали тепло и возвращали боль. Происходящее, наверное, было сном. Или бредом.
Ответ Олаф тоже разобрал плохо: «Поставила клипсы», «непохоже на вас» — «в отличие от вас»! «Сниму», «хочу»… А, «если захочу, то сниму»! «Просто посмотрите на него». «Его сперма сломает любую клипсу». Значит, речь все же о маточных трубах? Она поставила зажимы, которые можно снять, — вроде бы так.
— Довольно, — оборвал их карлик-мужчина. Тот, который объяснял про болевой порог. — Вы собрались сношаться прямо здесь? В респираторе?
— Сержант, моя киска не нуждается в респираторе, — прыснула женщина. Продолжение фразы было длинным: «думаете», «его инструмент», «не подняться», «кто-нибудь», «пососать»… Похоже, это можно было сказать короче: «Думаешь, у него не встанет, если не отсосать?» Потрясающе… Но — да, это трудно в респираторе.
Олаф вспомнил, как в детстве, только начиная учить английский, они с одноклассниками в первую очередь ознакомились с ненормативной его лексикой, щеголяли друг перед другом непристойными словечками и писали их на заборах. Но они же были детьми! Примитивные казарменные шутки в устах женщины, особенно пропущенные через динамик, вызывали недоумение, и Олаф все же сомневался, что правильно понимает их разговор. Амазонки? Нора тоже амазонка, и вряд ли ее можно смутить какими-нибудь подробностями интимной жизни, но представить себе сказанную ею скабрезность? Наверное, он все-таки бредит…
— …убить его? — спросила Наташа (эти два слова Олаф понял однозначно).
Мужчина ответил, что варвара сначала допросят и надо тащить его к берегу. Карлики переглянулись и заговорили, что варвар слишком тяжелый. И мужчины, и женщины заговорили, будто женщин это тоже касалось!
Наташа цедила слова сквозь зубы, от этого они становились еще менее разборчивыми: «Идиоты», «смотреть», «должно быть сделано»… Она пнула Олафа ногой под ребра, и фраза тут же стала понятной: «Смотрите, как это делается».
Следующий ее удар (в плечо ботинком) был еще сильней, Олаф застонал и долго не мог открыть глаза, потому, наверное, не сразу догадался, что настойчивое «ап» — это приказ подняться на ноги. Встать надо было только для того, чтобы не замерзнуть. И… хотелось взглянуть на карликов сверху вниз. И очень, очень не хотелось еще одного пинка в плечо — этого испытания он мог и не выдержать.
Мелькнула мысль, что убить карлика очень легко. Довольно повредить трубку, подающую кислород, или сорвать маску респиратора, не обязательно сворачивать им шеи. Но убить женщину, зная, что это женщина?
Вставал Олаф долго и с трудом, сначала приподняв повыше правое плечо, чтобы не так просто было по нему ударить. Пинок по почкам тоже был ощутимым, но в сравнение с болью в плече не шел.
Карлики не доставали ему и до ключиц… И отшатнулись в испуге — хотя маски скрывали страх на лицах, жесты рассказали об эмоциях лучше мимики. Отшатнулись и направили на него автоматы. Даже у Наташи поубавилось решимости, с такой силой она вцепилась в ствол. Олаф усмехнулся — нехорошо усмехнулся, с гордостью, с превосходством.
— Я выжала глаза вашего друга, — слишком громко для уверенного в себе человека выкрикнула Наташа. Олаф только через секунду сообразил: выдавила глаза.
— Расслабьтесь, Наташа, варвары не говорят по-английски, — вроде бы подковырнул ее сержант, но стоял при этом в слишком напряженной позе: выставив одну ногу вперед, чтобы легко переносить тяжесть с ноги на ногу, как в драке. Смешно.
Двое остановились по сторонам на безопасном расстоянии, остальные бочком переместились Олафу за спину, подтолкнули стволом между лопаток, выкрикивая «гоу» странно, непривычно — он, пожалуй, в первый раз услышал, как правильно произносить дифтонг.
Не стоило усмехаться — после пяти или шести шагов усмешка превратилась в отвратительную жалобную гримасу. Олаф придерживал рукой правый локоть, и от этого трудно было сохранить равновесие, а упасть он очень боялся. Видел ведь, во что маленькая пуля превращает сустав, если не проходит навылет, но все же в колено Антону стреляли в упор, а не с большого расстояния… Впрочем, по ощущениям Олаф решил бы, что плечо долго крошили кувалдой, уложив его на камень. Холод остановил было кровотечение — или лежа на спине Олаф его просто не чувствовал? Теперь кровь промочила рукав и подтекала по пальцам левой руки, поддерживавшей локоть, собиралась сгустками в пригоршне, капала на землю, на штаны.
Карлики ненадолго примолкли, сосредоточенно сопели в динамики, пока сержант, шедший сбоку, не спросил:
— Рамона, вы продолжаете хотеть (все еще хотите!), чтобы он трахнул вас?
По-видимому, так у них было принято разряжать обстановку и повышать боевой дух.
— Почему нет? — натянуто откликнулась та. И дальше снова непонятное: «почти», «мочиться», «во весь рост». Чуть не описалась? Ну да, когда Олаф встал во весь рост. Приятно.
Сержант переспросил:
— Была ли это радость или… (Олаф не разобрал).
Им приходилось говорить громко, они двигались на расстоянии друг от друга, а динамики приглушали голоса.
— Сержант, это боязнь большого члена. Вы не понимаете! Он (что-то там ваше) разорвет на куски!
В самом деле, что большой член может порвать на куски? Из того, что принадлежит сержанту, разумеется. Сержант ответил, что кэпн (капитан?) что-то сделал с его задницей давным-давно, и теперь она не боится варваров. Дурачок, лучше бы он беспокоился о своей шее, а не о заднице…
Карлики смеялись. Если сержант хотел разрядить обстановку, то ему это удалось.
— Я не знала, что вы гей, сержант!
— Кэп сделает геем любого, кого захочет! Он верит… — дальше что-то про порядок (приказ?), «довольно», «сделать это». В общем, делает их геями по приказу…
Интересно, они читали Джерома, О’Генри? Так плоско не шутят даже на Каменных островах. Или, может быть, это в самом деле было смешно, просто Олаф не уловил какого-то подтекста? Ведь управляют же они субмариной, пользуются компьютерами…
Через минуту он сообразил: солдаты. Перед ним (позади него) не изобретатели компьютеров, не филологи, не океанографы — просто солдаты. Тупые исполнители чужой воли, им необязательно знать Джерома. Олаф читал о таких в допотопных книгах. И если пограничники Восточной Гипербореи на них непохожи, это не значит, что все карлики устроены столь же примитивно. Заговори они языком О’Генри, Олаф, наверное, не понял бы даже смысла сказанного. Он и так понимал их через слово — остальное додумывал.
Пожалуй, он бы даже не удивился казарменным шуткам, если бы среди карликов не было женщин. О женщинах-солдатах ему тоже приходилось читать, но в книгах они почему-то выглядели иначе.
Если бы каждый шаг не отдавал в плечо, да еще и всякий раз по-разному… Если бы тропинка была ровной… Если бы дурнота не колыхалась в горле и не мутила мозги, если бы не накатывала поминутно слабость, от которой ватным делалось тело, если бы было чуть-чуть теплее…
Он оступился, едва не упал — неловко подогнулось колено, — приостановился и тут же получил прикладом между лопаток. Карлик, который до этого молчал, выругался невнятно, себе под нос, Олаф уловил только «грязный варвар».
Ему тут же игриво ответила карлица с клипсами на маточных трубах — Рамона? «Нет ли у тебя», «никакой жалости», «для него»… Ох, это простое «тебе его не жалко?». Ну и о том, что варвар не виноват, что родился варваром.
— Мои предки заплатили за то, чтобы я не был рожден варваром. И ваши тоже. Я не вижу никакой несправедливости, — ответил карлик.
— Наверное, у его предков не было таких денег. Но это не его вина, — настаивала Рамона.
Олаф сосредоточился — по крайней мере, постарался. «Заплатили, чтобы я не родился варваром»… В общем-то, так и должно было быть: «билеты» в подводный серебряный город наверняка стоили много денег, в допотопные времена все продавалось и покупалось.
— Может быть, это моя вина, что у его предков было недостаточно денег? Или ваша? Или сержанта? — огрызнулся карлик, ударивший Олафа прикладом.
— Мои предки не платили денег, мой пра-пра-пра-прадедушка был лауреатом Нобелевской премии, — заметил сержант.
Значит, не только за деньги? Это немного обнадеживало.
— Может быть, это ваша вина, что предок этого варвара не был лауреатом Нобелевской премии?
— Я поняла. Мы избранные, а он нет. Но… (тут было не разобрать, опять что-то про жалость). Он милашка.
Избранные? Олаф не удержался: то ли кашлянул, то ли хмыкнул.
— Такой милашка сломал Джуди шею одной рукой, — проворчала Наташа.
Должно быть, это она убежала с криком, вместо того чтобы стрелять… Женщине не зазорно испугаться. Женщина должна бояться, должна себя беречь… Даже если у нее перерезаны маточные трубы. «Если кукла выйдет плохо, назову ее Дуреха».
— Джуди была идиотка, — фыркнула Рамона.
Появился озноб, усиливший и без того невыносимые мученья, и справиться с ним никак не получалось. Карлики продолжали перекидываться плоскими шутками, но Олаф уже не прислушивался, не старался их понять — слишком много сил уходило на то, чтобы не спотыкаться. К концу пути озноб стал похож на дрожь от усталости, отчаянья и страха, жалобная гримаса судорогой застыла на лице, тело одеревенело и совсем не слушалось.
Субмарина стояла на якоре у северного берега. Потопила ли она катер? Или позволила ему уйти?
Карлики расположились в лагере, возле времянки, и один из них с интересом рассматривал тело Гуннара — Олаф не усомнился: с профессиональным интересом. Что ж, этого тоже следовало ожидать. Другой сидел на складном стуле со спинкой, положив ногу на ногу, и почему-то Олаф решил, что это и есть упомянутый сержантом кэп. В любом случае, среди высадившихся на берег карликов он был старшим.
Их, безлицых, Олаф различал только по голосам. Один из его конвоиров подошел к капитану и передал скомканный протокол вскрытия вместе с половинками гиперборейского флага. Кэп взглянул на Олафа исподлобья и повернулся к своему товарищу — врачу?
Стоять оказалось еще трудней, чем идти, — Олафа качало во все стороны, на ходу это было не так заметно.
Врач пробежал протокол глазами, кивнул и вернул листок капитану. Тот долго смотрел на половинки флага, на листок — будто забыл о существовании Олафа. Но потом все же поднял лицо и брезгливо произнес:
— Ёур наме?
Ну не до такой же степени…
Кэп повернулся к карлику-врачу. Сказал, что говорить с варварами нетрудно, надо лишь произносить слова так, как они пишутся.
Скрывать свое имя смысла не было.
— Олаф, Сампа, — прозвучало это невнятно, потому что он боялся разжать зубы. — И я не варвар, а гиперборей.
— Вы лекарь, Олаф? — спросил карлик по-английски, пропустив вторую часть ответа мимо ушей.
Олаф ответил, что он врач-танатолог, не удержавшись от усмешки — правда, жалкой и кривой. Сидевший посмотрел на него (с сомнением?) и оглянулся на своего товарища. Тот кивнул и сказал, показывая на тело Гуннара:
— Это профессионально сделанная аутопсия.
И добавил про медицинское заключение и цифры в нем: рост, вес тела и отдельных органов.
— И сколько весит сердце варвара? — Наверное, кэп хотел пошутить.
— Это медицинское заключение о вскрытии Шульца, — ответил врач.
Как мешали маски на лицах! Мало того, что Олаф плохо понимал их язык, он еще не видел их глаз… Кэп поднял голову и посмотрел на Олафа пристальным взглядом. Во всяком случае, долго не опускал лицо.
— Вот как? Вы уверены?
— Сто шестьдесят сантиметров — это пять футов и три дюйма, рост Шульца. Я не видел варваров такого роста.
Зачем надо было почти целые сутки приводить остров в порядок, чтобы потом прихватить с собой протокол вскрытия карлика? Впрочем, тело Гуннара спрятать получше все равно бы не удалось. Стоило разобрать лагерь и сделать вид, что тут уже побывали гипербореи? Пожалуй, это было бы правильней. Но хорошие мысли всегда приходят в голову слишком поздно…
— Можешь перевести на английский вот эти записи? — кэп протянул Олафу протокол.
Олаф пожал бы плечами, если бы мог. Попытался все же отпустить локоть и протянул перепачканную кровью ладонь к листку. Но вовсе не от боли, полоснувшей по мозгам, вернул левую руку на место и покачал головой — они хотят знать, что ему известно о них. Если этот человек называет Олафа лекарем — он имеет очень смутное представление о гипербореях. И, должно быть, не очень умен: ведь сидит возле ветрогенератора, держит в руках бумагу, а не бересту… Военные никогда не отличались особым интеллектом, не стоит делать вывод об умственных способностях карликов, столкнувшись с нелучшим их представителем — врач, например, показался Олафу куда сообразительней. Вряд ли на остров отправили стратега или психолога — произвести зачистку и демонтировать радары может и солдафон.
— Попытайся. В общих чертах, — ласково кивнул карлик.
Олаф покачал головой и сказал, что не говорит на допотопном английском. Эта фраза вызвала у карлика притворный интерес и неприкрытый сарказм.
— О, а есть какой-то еще английский? Ты его знаешь?
Олаф, как умел, пояснил, что на новом английском говорят варвары, но это примитивный язык и имеет с допотопным английским мало общего. Он не угадал, что короткий жест капитана — это приказ конвоиру, в правое плечо ударил тяжелый приклад, очень сильно, гораздо сильней, чем его пинали ботинками. Олаф рухнул на колени, завыл и согнулся.
Кэп равнодушно обернулся к своему товарищу-врачу и сказал:
— Вы видите? Я же говорил, они почти не чувствуют боли.
— Возможно, это такой механизм адаптации… — не очень уверенно пробормотал в ответ врач.
Олаф вскинул лицо, скрипнул зубами и сказал, с трудом подбирая слова:
— Вы же медик, как эта глупость пришла вам в голову? Потеря болевой чувствительности ведет к быстрой смерти, особенно в неблагоприятных условиях.
Врач отшагнул назад, покачал головой в испуге и сказал капитану:
— По моему мнению, вы заблуждаетесь. Он испытывает боль. Но он не показывает этого.
— Почему? Зачем ему это надо? — Кэп воззрился на товарища, как на дурачка. По крайней мере, Олафу так показалось.
— Это часто встречается во многих примитивных культурах. Как правило, воинственных. Викинги, спартанцы… Но давайте лучше спросим у самого варвара.
— Я не варвар, я гиперборей… — сквозь зубы сказал Олаф. — И так у нас принято, да.
— По-моему, он прекрасно понимает английский и вполне сносно на нем изъясняется, — ответил капитан и снова подал знак конвоиру.
От второго удара прикладом Олаф едва не потерял сознание: накатила дурнота, а с нею — отчаянье. И еще страх, непреодолимый страх перед новой болью. Выбитые прикладом зубы и раздробленные пальцы? Выдавленные глаза? Мысль о том, что Планета помогает сильным, от отчаянья не спасла.
И все же Планета помогает сильным. Тем, кто не рассчитывает на ее помощь. На шельфе скорость Большой волны не так велика, как в океане, но если она появилась на горизонте, ни одно судно не успеет уйти на безопасное расстояние от берега. Для того и существует метеослужба, чтобы заранее предупреждать о цунами.
Капитан поднялся со стульчика — мог взглянуть на Олафа, стоящего на коленях, сверху вниз, — сделал шаг вперед и заорал:
— Где тела моих людей? Где остальные записи? У меня нет времени на глупые игры!
Олаф прикрыл глаза и заранее сжал зубы. Сам дурак — не надо было брать с собой протокол, даже машинально. Удар пришелся в скулу, рассек кожу, тряхнул голову. Но в плечо было больней.
Карлики, должно быть, никогда не видели приближения Большой волны к берегу, потому что не обратили внимания на чуть приподнявшийся горизонт, не почуяли замершего ветра, не услышали безмолвия, которое наступает перед приходом цунами. Какой бы мощной ни была их железная лодка, для океана это игрушка. Олаф подумал, что на субмарине еще много карликов, и все они погибнут через несколько минут, и, несмотря на малый рост и неумение дышать, они тоже люди — он видел, что внутри они такие же люди. Око за око — не самый лучший закон и далеко не всегда справедливый. И подумал Олаф не о мести, а о том, что субмарина атакует любой катер, который попытается подойти к острову.
Впрочем, его предупреждение ничего не меняло — лодка не успела бы отойти от берега. Он лишь смотрел на горизонт, и усмешка сама собой кривила губы — нехорошая, злорадная, с ощущением собственного превосходства над глупыми напыщенными карликами, вздумавшими пойти против избранников гневной Планеты.
Капитан не заметил усмешки Олафа, снова сунул ему в руки листок с протоколом, и Олаф его взял.
— Хотите знать, что здесь написано? — не глядя в протокол спросил он. — Здесь написано, насколько мы сильнее вас. Насколько вы жалкие рядом с нами, насколько уязвимые. Потому что наших предков выбрала сама Планета, а ваши предки за деньги купили себе жизнь. Стоит только порвать трубку кислородного концентратора…
Карлик непроизвольно потянулся к маске, в спину уперлись дула автоматов — услышали. Поняли. Испугались. Большая волна приближалась неумолимо, вздыбившийся горизонт теперь трудно было не заметить.
Кэп оглянулся. Не сразу догадался, что происходит, но когда понял, вскочил, замахал руками тем, кто был на берегу, — и они заметались в панике, кто-то бросился к шлюпкам, кто-то побежал от кромки воды наверх. Карлик выхватил из нагрудного кармана черный брусок, который осветился в его руках, и кричал в него «Цунами! Идет цунами! Уходите!» Наверное, это была рация.
Олаф видел, как карлики бегали по палубе субмарины, как запрыгивали в раскрытые люки, но прошло не меньше минуты, прежде чем корпус лодки дрогнул — еще не все люки были задраены, — и она рванулась в сторону, параллельно волне. «Не уйдет», — подумал Олаф безо всякого сочувствия, а пожалуй и с торжеством.
Мало кто способен равнодушно отвести взгляд от Большой волны, когда она накатывает на берег. Олаф видел сотни Больших волн и все равно смотрел на них как завороженный. Все смотрели на них завороженно.
Похоже, некоторые карлики подумали, что вода поднимется на полторы сотни метров, потому что бросились прочь. Капитан кричал: «Стойте», но послушались не многие. В панике разбежались?
При встрече с берегом волна замедляет бег и поднимается (словно раскрывает пасть) — а в спину ее толкает собственная многокилометровая масса, еще не успевшая притормозить. И тогда океан льется на берег широкой рекой.
От удара цунами островок тряхнуло, брызги осколками метнулись вверх, он задрожал всем телом — Олаф стоял на коленях и ощущал его лихорадочную вибрацию как свою. Над водой взлетела корма субмарины, волна переломила корпус о донный выступ, словно палку о колено, и завертела обломки. Карлики, остолбенев, смотрели на поднявшуюся вокруг острова воду — это была страшная грохочущая вода с тысячей бешеных течений и водоворотов, несущая камни и крошащая скалы. Кто-то сзади истерично закричал, крик подхватили другие.
Капитан, пять минут назад уверенно рассуждавший о варварах, сжимал и разжимал кулаки, беспомощно оглядываясь по сторонам. Он стоял спиной к Олафу, так же как его товарищ-врач. Олаф медленно поднялся — Планета добавила ему силы, адреналин сделал боль терпимой — и шагнул в их сторону. За грохотом воды этого шага никто не услышал.
Он ухватил капитана за трубку кислородного концентратора — пальцами, будто поймал насекомое. И тот замер, присел от испуга, боясь дернуться и закричать. Волна уходила, обнажая дно, — скоро должна была накатить следующая. Обломков субмарины видно не было — их протащило далеко на юг.
— Это месть гневной Планеты, — сказал Олаф. — За убитых здесь ребят. За потопленные катера.
— Чего вы хотите? — пролепетал карлик.
Ну до чего трусливая тварь! Олаф поморщился от омерзения.
— Прикажи своим людям сбросить оружие вниз. Если кто-то из них выстрелит и я упаду, трубка порвется. Ты, конечно, поживешь немного без маски, вдыхая кислород, но тогда тебя отравит углекислота. Ваш Шульц умер именно так?
— Это бессмысленно, нас много, вы не выстоите до того, как придут ваши люди, — забормотал капитан.
— А это неважно. Вам все равно не уйти с острова. Я просто не хочу, чтобы вы отстреливались, когда сюда подойдут гиперборейские катера. Давай. Командуй.
Какое место трудно обнаружить, прочесывая островок? На скалах, конечно. Но тогда нужно, чтобы его не было видно с воды. Олаф посмотрел на руки и вздохнул. Ничего, это не раздробленные пальцы и не выбитые прикладом зубы. Он подхватил веревку, крючья и ледоруб.
Место нашлось, и не одно, можно было выбирать. Пожалуй, Олаф слегка смалодушничал, когда выбрал то, куда легко спускаться без веревки, по крутой, еле заметной тропе. Не очень низко — метров двадцать. На восточной стороне: увидишь и приближение катера, и подход субмарины к радарам. Не пещерка, но что-то похожее на то — ниша под козырьком, прикрытая выступом, похожим на контрфорс, с севера. Немало сил и времени Олаф потратил на то, чтобы прикрыть нишу с юга и с востока, — возвел каменный вал высотой чуть выше колена, чтобы спрятаться лежа.
Туда он перетащил ящик с компьютером, пресловутый кислородный концентратор и папку с бумагами. Выстелил «пол» пемзовыми блоками, положил матрас и три спальника — пришлось взять серые, которыми он накрывал мертвые тела, — чтобы не были заметны на фоне камней. Сложил очаг, но решил топить его только днем — ночью с воды будет виден отсвет. Нагреть камни и убрать под спальники — тепло сохранится на сутки, если не больше. Набрал консервов, воды, дров, взял смену одежды, аптечку. Дня три можно продержаться. Подумал немного… Наверное, глупо это было, но показалось вдруг важным: Олаф снял с флагштока огненный флаг, сложил и убрал за пазуху. Раз это война.
Спать хотелось сильно, время катилось к утру, aurora borealis гасла, но вместо нее над островом поднялась луна.
Он свернул шатер и убрал полотно под аккумулятор. Выключил генератор, снял прожектора. Опустил на землю мачту ветряка и долго возился с лопастью, проткнувшей стену тамбура (и разбившей рацию), чтобы вернуть ее на место — на то место, где ее оставили карлики.
Вряд ли они заметят исчезновение ящика с медикаментами, нескольких спальников и одежды. А вот вычерпанную из бочки воду… Олаф снова взглянул на руки. Не простреленное колено… Альтернатива давала хороший стимул: не переломился — поднял и принес с десяток ведер.
За этим занятием его и застал рассвет — ясный, почти весенний. Не успел? Он почему-то был уверен, что субмарина появится на рассвете.
Иней поблек, стало теплее — по-видимому, чуть-чуть повыше нуля. И океан совсем успокоился, лежал вокруг острова серым зеркалом. А на северо-западе, довольно далеко от берега Олаф разглядел черный орочий плавник… И не сомневался: о приближении субмарины орка его предупредит.
Оставалось разобраться с мертвыми. В убежище на скалах они бы не поместились, да и не след складывать все яйца в одну корзину. Спрятать их в трещине? Карлики не нашли мертвецов только потому, что не успели. В трещины они заглянут обязательно. Было еще два обнаруженных на скалах места, с довольно трудными спусками… Если карлики найдут тела, они начнут искать того, кто их вскрывал. Не о мертвых Олаф заботился, не о доказательствах для ОБЖ — о собственной жизни. Ну и… о том, ради чего умер Антон.
За то время, что Олаф провел на острове, день прибавился почти на два часа, до темноты времени хватало, но он ждал появления карликов раньше — пришлось убеждать себя, что торопиться незачем, иначе точно не успеешь и наделаешь глупостей.
— Ну что, ребята… — Олаф посмотрел на мертвецов, лежавших рядком у опрокинутой мачты ветряка. — Будете помогать. Организуем драмкружок, сыграете самих себя в собственных костюмах. Не все: только те, кто не падал со скал.
Хорошо, что он оставил вешки… Одеть мертвецов оказалось не так тяжело, да и растащить по местам попроще, чем принести в лагерь, — все время под горку. Но… жалко было оставлять их в одиночестве. Снова в холодном одиночестве. И Олаф, поминутно зевая, с мутными мыслями в голове, все уговаривал их, что это на время, что когда-нибудь все кончится, придет катер и отвезет их к папе и маме… Сам не очень-то верил в свои обещания, но обещал, обещал…
Не переломился, нет. Но, опуская на веревке четвертое по счету тело, Олаф уже не думал ни о раздробленных пальцах, ни о выбитых зубах. Ни даже о простреленном суставе. Разве что без глаз остаться пока еще не захотелось. Сначала он собирался разделить их, по трое положить в разные места, но понял, что на это сил не хватит. Желание спать пропало, сменилось шумом в ушах и нездоровым равнодушием к происходящему. Двух карликов опускать было легче всего. Пришлось и самому спуститься — прикрыть их брезентом (так замечательно слившимся с цветом камней). На этот раз он не опасался, что кто-то наверху обрежет веревку, но рукам от этого было не легче. И мысли о раздробленных пальцах теперь не помогали.
Когда он закончил, перевалило далеко за полдень, а предстояло еще развести огонь и нагреть камни. Пожалуй, в этом Олаф должного рвения не проявил, дождался лишь, когда камни станут чуть теплыми с противоположной от огня стороны, завернул их в полотенца (да, закопченные камни в белые полотенца!), сунул в ноги и заснул тут же, едва положив голову на свернутую валиком куртку.
Проснулся вскоре от жары, снял телогрейку — камни давали много тепла. Потом просыпался ночью и долго не мог уснуть, вспоминал, что еще забыл сделать. Думал, что все его хитрости шиты белыми нитками: довольно как следует рассмотреть мертвецов из «драмкружка», и все сразу станет ясно. Камни грели здорово, почти не остыли. В спину упирался угол кислородного концентратора…
Планета решает, кому жить, а кому умереть. А если перед выбором поставить человека (обычного человека, не того, кто умеет взвешивать ценность человеческих жизней), он побоится принять мудрое решение. Побоится совести своей, побоится слез жены. Того мгновения, когда остановится у ног Планеты с умирающим ребенком на руках. И перечеркнет будущее нового человечества.
Приберечь, спрятать, оставить себе? Отдать прибор Ауне — она не будет долго думать. Или Олаф плохо ее знает? Поставить перед выбором и ее тоже? Чтобы потом она не могла простить себе принятого решения, какое бы из двух решений ни выбрала? Лишь бы не решать самому…
Отдать прибор ОБЖ? Обречь на смерть собственное будущее дитя — по сути, убить своими руками? И убедить себя после этого, что так решил ОБЖ, а не он, Олаф.
Он выбрался из-под спальников, поднялся — снизу, от океана, дохнуло сыростью. Светила луна, черная вода блестела масляно, недобро, но красиво. Человек имеет право идти против Планеты, имеет право побеждать ее — и побеждает. Цунами бьют в северную дамбу Большого Рассветного, рушат иногда — но человек отстраивает ее заново. Планета накрывает Восточную Гиперборею полярной ночью — человек освещает дома и улицы электрическим светом. Планета посылает шторма и шквалы — человек все равно идет через океан на жалких своих суденышках, тащит грузы на баржах. Человек и теперь может пойти против Планеты — дать жизнь тем детям, которым Планета отказала в праве дышать самим. Но будет ли человеку от этого лучше? Может быть, с Планетой нужно не только воевать, но иногда и соглашаться? Не перекладывать на нее свою ответственность, а делить?
Олаф нагнулся и взял в руки кислородный концентратор, завернутый в тряпку. Устройство респиратора уникально… Ну и пусть. Клонирование тоже было великим научным открытием, и что с того? Побеждая Планету, людям стоит думать, как бы заодно не победить и самих себя…
Если он останется в живых, то когда-нибудь пожалеет об этом. Когда-нибудь ужаснется самому себе. В горле пересохло, показалось на миг, что он держит в руках не мертвый прибор, а живого ребенка. И, как некогда спартанцы, собирается сбросить его со скалы. Сам, не перекладывая решение ни на Планету, ни на ОБЖ.
Олаф поднял прибор над головой обеими руками и, хорошенько замахнувшись, кинул. Подождал, услышал далеко внизу тихий всплеск — звук показался страшным, будто полоснул тупым ножом по нервам, порвал, а не порезал… Когда-нибудь он пожалеет, ужаснется самому себе.
Он не сразу почувствовал дрожь — не от холода, от нездорового перевозбуждения, — только когда попробовал открыть ножом банку консервов: нож плясал в руке, никак не попадал в край крышки. Хорошо, что он не стал хирургом. И потом кусок снова застревал в горле, трудно было глотать, а есть совершенно не хотелось.
Олаф долго лежал без сна, передумывая и перемучивая сделанное. Жалел об оставленной во времянке книге, которую так и не дочитал. Обмирал, вспоминая, как умер Антон, — и хотел выбросить эти мысли из головы, но натыкался на них снова и снова; убеждал себя в надежности убежища — и не верил сам себе.
Он не заметил, как уснул, а проснулся от резкого, тонкого (на грани ультразвука) крика орки. Выглянул из-за возведенной с таким трудом каменной насыпи: занимался рассвет, солнце не пробилось сквозь дымку облаков, но осветило небо на юго-востоке. Несмотря на облачность, океан оставался спокойным. И хотя Олаф не увидел ничего подозрительного на гладкой поверхности воды, сомнений не было: орка разбудила его потому, что к острову приближалась субмарина. Возможно, она подходила с другой стороны, а возможно, еще не поднялась на поверхность. Олаф махнул орке рукой, та молча показала ему свою гладкую черную спину и ушла в глубину — не стала прыгать, брызгаться и шуметь.
Он подождал еще немного, вглядываясь в горизонт, но ничего не увидел, даже орочьего плавника. Полежал, укрывшись спальниками, но долго не выдержал — неизвестность и неподвижность показались совершенно невыносимыми; нагретые камни до сих пор хранили тепло, под спальниками было душно и жарко.
Олаф, конечно, понимал: глупо и опасно вылезать из укрытия — вдруг субмарина идет с востока на перископной глубине? Из-за облачности вода не просвечивала насквозь, как в солнечный день… Но он все же выбрался из убежища и поднялся наверх, выглянул осторожно — северного берега не увидел. Поднялся еще немного, потом еще, потом сделал несколько шагов вверх в направлении южных скал, потом добежал, пригнувшись, до невысокого каменного гребня, за которым можно было укрыться. Поглядел осторожно…
Субмарина подошла к пологому берегу с северо-западной стороны. Целиком Олаф ее не увидел — только верхнюю часть рубки, — потому взобрался повыше и выглянул, чуть приподняв голову над прикрывшими его камнями.
Она была огромна. Олаф не понял бы, насколько подводная лодка велика, если бы не заметил людей на палубе. С левого борта спускали шлюпку, еще две шлюпки направлялись к берегу. И незачем было рисковать, дожидаясь, пока карлики поднимутся по северному склону на возвышение, к лагерю, но Олаф хотел знать, сколько человек высадится на остров.
Расстояние оказалось слишком большим, над водой поднималась легкая дымка — считать получалось с трудом. Олаф попытался посмотреть вдаль через линзу, висевшую на шее, но это не помогло. Шлюпка вмещала двенадцать человек (?), в трех Олаф насчитал тридцать два карлика (вроде бы), а четвертой так и не последовало.
Он успел вернуться к себе в убежище до того, как его заметили, нырнул под спальники — продрог. Оставалось дождаться, когда карлики прочешут остров, демонтируют радары и уберутся восвояси. Сидеть в своей «норе», помалкивать и дрожать от страха…
Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Ждать, пожалуй, тяжелее. Надо было взять с собой книгу…
Время тянулось поразительно медленно — Олаф иногда посматривал на солнце, пятном просвечивавшее сквозь тонкие облака, и, не надеясь на глазомер, проверял время по компасу. Он не слышал ни голосов, ни выстрелов — ничего, будто карликов и не было на острове. И думал с тоской, что не узнает об уходе субмарины, так и будет сидеть здесь и замерзать потихоньку, боясь разжечь огонь…
О замерзании речь пока не шла, под спальниками тепла хватало с избытком.
Олаф подремал немного, надеясь, что во сне время пройдет быстрее, но, взглянув на компас, был слегка разочарован — он спал не больше получаса.
В конце концов он нашел себе занятие: перечитать и подправить протоколы вскрытий. Пока субмарина стояла с северо-западной стороны, не стоило опасаться, что его кто-то увидит с воды, — можно было делать это сидя. Олаф, завернувшись в спальники, устроился поудобней, подставил под спину ящик из-под медикаментов и с энтузиазмом погрузился в работу — время двинулось вперед быстрее.
Однажды он услышал шаги и голоса над головой, только странные голоса, неживые, будто доносившиеся из радиоприемника. Это показалось ему забавным: вот он сидит, спокойно делает свое дело, а карлики идут мимо и не подозревают об этом.
Солнце, двигаясь к полудню, скрылось за островом — теперь узнать, сколько прошло времени, было невозможно. Оставалось просмотреть два протокола, но Олаф уже решил, что пройдется по ним еще раз, тщательней. А вот что он будет делать, когда стемнеет? Вряд ли карлики до темноты закончат свои дела…
Он совсем расслабился и даже нарочно пытался настроить себя на худшее, чтобы не поддаться опасной надежде, но с каждой минутой чувствовал все отчетливей, что победил. Ничего не забыл, нигде не ошибся.
Оставался последний протокол — вскрытия карлика, и в него Олаф собирался внести больше всего поправок. Он редко поднимал глаза, чаще косился в сторону севера: не пойдет ли субмарина в обход острова? А тут задумался вдруг, покусывая ручку, посмотрел вперед и обмер…
К острову шел катер. Спасательный катер ОБЖ. Такой же, как тот, что затонул в трехстах метрах от берега. Он, как и субмарина, пережидал непогоду и направился к Гагачьему, как только смог выйти в океан. Олаф почему-то не подумал об этом заранее, не оставил никакого знака, не предупредил об опасности… И самоуверенно считал, что нигде не ошибся…
Он прикинул, на каком расстоянии от него горизонт и сколько времени есть в запасе… Почти не осталось времени в запасе. Минут сорок, не больше. Он непроизвольно скомкал в руке листок с протоколом, судорожно соображая, что может предпринять.
Днем сигнальный костер не нужен. Довольно гиперборейского флага — недаром он выкрашен в цвет огня. Олаф выдернул спрятанный в изголовье флаг, рванул его на две половины, вскинул над головой. Увидят ли? В тени острова, под козырьком… Человеческая фигура хорошо видна на фоне неба…
Он помахал половинками, скрещивая руки над головой, подождал ответа — не было ответа, не видели его с катера, не видели! Помахал снова, и снова, и еще… Нет, никто не ответил.
А потом из-за «контрфорса», прикрывшего его убежище с севера, появилась субмарина — верней, ее рубка, которая через минуту ушла под воду. Сверху Олаф видел темное пятно под водой, которое двигалось в сторону катера.
Карлики не дадут катеру подойти к острову. Пока не демонтируют радары, пока не уничтожат все следы своего пребывания здесь… Не было никаких сорока минут — субмарина движется гораздо быстрей катера, тем более под водой.
Человеческая фигура на таком расстоянии лучше всего видна на фоне неба. Некогда испытывать судьбу… Теперь все зависит от того, насколько карлики далеко от этого места. Ну и какова прицельная дальность их оружия…
Он поднялся наверх, не особенно таясь, окинул взглядом остров: увидел несколько карликов в лагере, двоих на западном берегу, еще кто-то копошился в лесу на дне чаши…
Бегом — в направлении южных скал. Подняться выше, чтобы сигналить на фоне неба, а не западного берега. Олаф миновал каменный гребень, взобрался на широкую площадку, оглянулся. Отличное место: южные скалы еще не бросили на него тень, и с катера видно хорошо. Олаф снова помахал половинками флага над головой, подождал несколько секунд с замершим сердцем… На мостике мелькнул красный флажок — его заметили. Он выдохнул с облегчением — ну хоть не зря. Как бы это… покороче… Коды русской семафорной азбуки вспоминались сами, телом, а не головой.
«Уходите вас атакует субмарина подлодка передайте на берег остров захвачен вас атакует субмарина».
Он не смог разобрать ответ — далеко. Но надеялся, что с мостика на него смотрят в бинокль. А поверят ли на катере столь необычному сообщению? Не сочтут ли Олафа безумцем или шутником? Сам Олаф не поверил бы ни за что.
Если с катера сигнал уйдет на берег, нет никакого смысла его топить… Додумаются ли карлики до этого? Или им все равно?
«Срочно передайте сигнал тревоги вас атакует субмари…»
Что-то маленькое, но очень тяжелое ударило сзади в правое плечо, Олаф пошатнулся, едва не опрокинувшись. Не зафиксировал букву «н». Половинка гиперборейского флага выпала из разжавшихся пальцев. Сначала было просто горячо, он потянулся рукой к ужаленному месту и сообразил вдруг: пуля? Сустав ответил острой и холодной болью, от которой повело голову и подогнулись колени. Пальцы коснулись мокрого от крови свитера, боль нарастала вместе с головокружением, дошла, казалось, до мыслимого предела… Вторая половинка флага тоже слетела вниз — вместе со скомканным протоколом вскрытия, который Олаф почему-то до этих пор сжимал в кулаке.
Он увидел, как разворачивается катер, как прибавляет ход… Уйдет ли? Успеет ли передать радиограмму? Если развернулся, значит поверил. Вряд ли уйдет — жалких двенадцати узлов маловато, чтобы соперничать с атомной подлодкой. Но на передачу сообщения времени достаточно.
Возле уха свистнула еще одна пуля — одновременно со звуком далекого выстрела. Кружилась голова, все быстрей и быстрей, камень под ногами ходил ходуном, и Олаф сел, чтобы не упасть. Понемногу начал сползать вбок и вниз. И боялся не смерти от пули, а еще одной раны — еще одной такой же невыносимой боли. Мысли плавали в голове, бесформенные, как медузы. Слепое ранение сустава — он недавно вскрывал как раз похожее… Это злая судьба или у карликов так принято? Снайперские винтовки, две снайперские винтовки… И смешно как-то было, и стыдно немного — не в живот, не в легкое, не в голову. Пуля ведь махонькая совсем…
Он соскользнул на землю с метровой примерно высоты, но не удержал равновесия, тяжело грохнулся на камень всем телом, навзничь — и это стало последней каплей, гранью, за которой возможно только беспамятство.
Олаф сделал перерыв на ужин. Долго не мог понять, что изменилось, почему все вокруг кажется не таким, как в прошлые вечера. Потом сообразил: орка молчит. Может быть, она ушла от острова? Может быть, надо ждать Большую волну? Вообще-то косатке нужно минут десять, чтобы отойти от берега на безопасное расстояние. Никак не больше, если не меньше. Или… Или она сказала все, что хотела сказать?
Иногда видения, которые посылает океан, столь чужды человеческой психике… Да нет, не чужды — просто орка зверь большой, серьезный и мерит людей своими большими мерками. А маленький слабый человечек думает, что сходит с ума, трясется от страха, заливает свои страхи спиртом… Но действует, в общем-то, правильно… Если ткнуть его носом в подсказку как следует, и не один раз. Сколько раз Олаф видел во сне, что сигнальный костер предупреждает об опасности? И ни разу, ни разу не предположил этого наяву!
Что еще снилось ему не однажды? Серебряный город на дне океана… Под голубым допотопным небом. Обидно маленькому слабому человечку расстаться с мечтой о братьях в подводном городе? Пусть даже отвратительные карлики — гипербореи приняли бы их как братьев. Произведения искусства? Кино? Музыка? Цистерна с соляркой, радары, направленные на Восточную Гиперборею, огнестрельное оружие и кислородные концентраторы. Восемь убитых студентов, из них две девушки, потопленный катер — четырнадцать человек на борту, тринадцать из которых погибли. Больше двадцати человек! И — как бы цинично это ни звучало — все они могли дышать воздухом самостоятельно, у них могли родиться здоровые дети. В отличие от карлицы с перерезанными маточными трубами…
И если нефть уничтожит лишь экономику Восточной Гипербореи, то кислородные концентраторы поставят крест на будущем нового человечества. Потому что люди не имеют права на жестокость.
А здорово это придумано: не люди решают, жить ребенку или умереть, — решает Планета. Мудро решает? Да, через триста лет, а может и раньше, дети не будут умирать. Но человек не имеет права на мудрость — и если появится возможность, он выберет доброе, но глупое решение. Вот как-то так? Наверное, нет. Человек просто переложил ответственность на Планету, назвал это ее, а не своей жестокостью, зажмурил покрепче глаза… Олаф не любил обманывать самого себя.
Если бы Ауне узнала о кислородном концентраторе, она бы оставила его себе. Не рассуждая о добре и зле, мудрости, глупости и будущем человечества. Она бы не стала рассуждать и о будущем ребенка, которому концентратор сохранит жизнь. И вряд ли в Восточной Гиперборее нашелся бы человек, способный после этого отобрать у нее концентратор… А если бы нашелся — Олаф бы его убил. В прямом смысле.
Он проводил за черту шестерых детей. Пятерых сыновей и одну дочь. Обязанность отца — для матери это слишком тяжкое испытание. Но что толку, если она была с ребенком девять месяцев, девять месяцев носила его под сердцем, прислушивалась к его движениям, плакала по ночам? Олаф иногда готов был зажать руками уши, отвернуться к стене, уйти в другую комнату (а лучше прочь из дома), только чтобы не слышать, как Ауне плачет по ночам. Он никогда так не поступал, не имел права — сложить весь ужас ожидания на нее.
Если бы он не делил с ней ужаса ожидания, если бы ни разу не стоял под ногами у Планеты с умирающим ребенком на руках, он бы не сомневался, что кислородный концентратор надо передать в ОБЖ. Это будет правильно, честно, это избавит от ответственности — пусть кто-нибудь другой решает, нужны ли Восточной Гиперборее кислородные концентраторы… Но это не спасет их будущего ребенка от смерти.
Это не обречет их будущего ребенка на жалкое существование в маске с тяжеленным прибором за спиной… И Ауне уже не будет беременеть — ребенок-инвалид не позволит.
Олаф швырнул ложку в миску с недоеденной кашей. Его затрясло вдруг будто в ознобе: убьем этого, неполноценного, ребеночка, а вместо него родим хорошего, здоровенького… Так?
Так поступали все гипербореи, из поколения в поколение. И оправдывали себя тем, что решение принимает Планета. Не спартанцы, которые сбрасывали неполноценных детей со скал… Нет — цивилизованные, гуманные, гипербореи переложили ответственность на Планету и успокоились. Олаф переложил бы ответственность на ОБЖ — и думал бы потом брезгливо, что ОБЖ умеет взвешивать на весах человеческие жизни. Ключевое слово — «брезгливо».
Он попытался доесть ужин, но кусок не пошел в горло — не фигурально, на самом деле: опять напомнили о себе последствия переохлаждения, трудно стало глотать. Обычно он мог спокойно перекусить в секционной, если не хватало времени нормально пообедать, а тут…
Черт бы побрал этих карликов с их кислородными концентраторами! Почему они раньше не вылезали из своего подводного города? Жили себе и вырождались потихоньку!
Наверное, потому, что подходили к концу ресурсы, которые позволили им спокойно жить больше двухсот лет… Наверное, потому, что вырождение зашло так далеко. Но почему не за помощью они идут к гипербореям, а с войной? Может быть, они просто ничего не знают о гипербореях? Столкнувшись с варварами, нетрудно сделать неправильные выводы о новом человечестве.
А может, потому, что думают победить. Войну начинают только тогда, когда рассчитывают на победу, — глупо начинать заведомо проигранную войну. И радары их направлены не на Гренландский архипелаг, а на Кольский.
— Чего же они хотели от тебя, Антон? — спросил Олаф, как всегда не рассчитывая на ответ. Это морок отвечал на вопросы — мертвец помалкивал.
Олаф никогда не примерял на себя чужую смерть. Никогда. Не по привычке — это как-то само собой разумелось. И ростом, и телосложением, и цветом волос, и даже типом лица Антон был похож на Олафа, отчего время от времени казалось, что Олаф вскрывает самого себя. Ему доводилось делать немало таких вскрытий — по правде, он не отличался от большинства гипербореев, ничем не выделялся, и лицо имел типичное, не запоминающееся. Но раньше он себя так ясно на секционном столе не представлял.
Стоило мертвеца раздеть, и сразу стало ясно, как его тело оказалось в полосе прибоя на пологом северном берегу: на плече и груди отпечатались следы острых зубов косатки. А ведь когда Олаф в первый раз вышел на юго-восточную сторону острова, ему представился этот кошмар — орка с поднятым со дна мертвецом в зубах… И не так удивительно, что орка принесла мертвое тело, — собака тоже принесет хозяину похожую находку (не хотелось сравнивать Антона с дохлой крысой), удивительно, что Олаф тогда, в самый первый раз, подумал об этом. Неужели они умеют передавать мысли? Нет, не мысли, человек думает словами, — а мысленные образы?
Мальчика, который провел в океане два месяца, тоже сопровождали косатки. Или они лишь инструмент океана, который говорит с людьми? Пожалуй, это совсем уж сказочная версия. Думать о телепатических способностях косаток было проще и интересней, чем вскрывать тело, так похожее на собственное…
Размозженные губы, выбитые передние зубы… Да, океан потрепал тело о скалы, но это прижизненное повреждение. И почему-то невозможно не примерить его на себя… Так же как раздробленные пальцы. Не одним ударом — несколькими. На обеих руках.
Олаф поймал себя на том, что непроизвольно сжимает челюсти, и с такой силой, что болят виски. Если бы ему не явился морок, он бы, скорей всего, не заметил выдавленных глаз. Мог не посмотреть как следует, решить, что глазные яблоки деформированы соленой водой. Больше всего человек боится потерять глаза. Последний аргумент — после этого допрос, наверное, не имеет смысла. После этого человека можно ударить прикладом в висок и сбросить со скал в океан.
Смерть наступила от ЧМТ — вдавленный оскольчатый перелом височной кости орудием с гладкой ограниченной поверхностью, не имеющей четкого края.
Огнестрельная рана коленного сустава еще раз перевернула все внутри: раньше Олаф не встречал слепого ранения высокоскоростной пулей, да еще и при выстреле в упор. Он решил было, что это разрывная пуля, — задев медиальный мыщелок, она разлетелась на несколько фрагментов, изорвала связки, разворотила хрящи и осколками засела в костной ткани.
Он никогда раньше не примерял на себя травмы своих «пациентов»! Не скрежетал зубами, не втягивал голову в плечи и не жмурил глаза, у него не тряслись от напряжения руки, не холодело в животе и не грохотало в висках! Ему не приходилось заставлять себя отрешиться от увиденного.
Он бы не стал вскрывать желудок, если бы не хотел установить время последнего приема пищи, — это не холодовая смерть, которая определяется по совокупности признаков.
В желудке он нашел то, чего карлики хотели от Антона: завернутую в кожу, перетянутую нитками капсулу с запиской. Непросто было ее проглотить… Если бы они догадались, то, наверное, распороли бы ему живот. Впрочем, они поступили не менее дальновидно — сбросили тело в океан. И вряд ли могли предположить, что орка принесет его на берег, в руки медэксперта. А вот Антон наверняка надеялся на вскрытие своего тела… От этой мысли на лбу выступили капельки пота: надеялся, да… на вскрытие…
Сигнального костра никто не увидел. И если бы Большая волна пришла раньше, Олаф решил бы, что виной всему «шепот океана». Однако и поднятые из пропасти тела ничего не доказывали — только вызывали подозрения. Бесспорным доказательством служили радары, трупы карликов и тело Антона. Вряд ли он глотал записку после того, как попал к ним в руки, — тогда надеяться на вскрытие (а сначала — на смерть) было уже естественно. Олаф нашел последнюю мысль не слишком смешной…
«Я покинул лагерь для поиска оборудования, обнаруженного студентами. Студенты укрылись во времянке от сильного снегопада. Я обнаружил радары неизвестной мне конструкции на юго-восточном и южном берегах. Добравшись в сумерках до западного берега, я увидел субмарину. Длина ок. 100 м, ширина — бол. 10 м., водоизмещение 7 (зачеркнуто) несколько тыс. т, предполож. атомный реактор».
Писал впопыхах, старался коротко, но разборчиво, хоть и мелко… Механик. Олаф, наверное, догадался бы, как выглядит субмарина, но вряд ли определил бы водоизмещение даже приблизительно.
Доисторическое чудовище с закаменевшей шкурой. Вертикальный хвостовой плавник, тупое скругленное рыло… И чужой запах, от которого хочется бежать. Трудно судить об остальном, но субмарину Олаф видел во сне глазами орки.
«Экипаж не менее 100 чел., на берег высадилось ок. 30, 3 надувных корабельных шлюпки. Вооружения не видно из-за снегопада. Экипаж вооружен автомат. оружием, предположит. дпт М16 или ее мдф, я заметил 2 снайперские винтовки, один пулемет сист. браунинг, один подствольный гранатомет неизвестной системы. Также шокеры-дубинки и штык-ножи».
Это война. Антон молодец, не размазывал по записке прощальные сопли, и в оружии разбирался — Олаф не сообразил бы, какая информация более всего важна. На войне.
«Чужаки очень маленького роста, около 150—160. Надеты респираторы, очки. Не могут дышать воздухом, используют приборы для дыхания. Прибор уязвим, разрыв трубки нарушает герметизацию и вызывает скорое отравление СО2, потерю сознания. После смерть наступает быстро, если никто не держит обрывки трубки соединенными. Конструкция прибора, генерирующего кислород, важна лишь из-за конструкции его аккумуляторных батарей, а устройство респиратора уникально и имеет важное значение для науки».
Вот как… О ценности респираторов Олаф не подумал. А ведь логично — защититься от избытка углекислоты не так просто.
«Я не успел подойти к лагерю раньше чужаков и сначала не считал это нападением».
Если бы Олаф увидел подводную лодку и людей в форме, пусть и вооруженных, ему не пришло бы в голову, что это нападение. Ему бы пришло в голову, что люди, живущие по ту сторону пояса вулканов, смогли пробиться к гипербореям. Вряд ли так оно и было, или за поясом вулканов карлики все равно жили в маленьком подводном городе (бункере, пещере) — иначе их не коснулось бы вырождение. В любом случае, Олаф бы вышел им навстречу, ничего не опасаясь.
«Со слов студентов. Они поняли, что снегопад не прекратится до темноты, и собирались готовить обед. Чужаки пустили во времянку слезоточивый газ. Студенты покинули ее через аварийный выход. После этого им, угрожая оружием и используя шокеры при сопротивлении, велели раздеться и разуться, обыскали, облили водой и отогнали от лагеря вглубь острова, на мерзлоту».
Вот так просто. Не растопили печку, потому что ждали продолжения работы по обустройству лагеря. Не раздевались. И след от сапога на матрасе мог бы натолкнуть Олафа на мысль о том, что они покидали времянку обутыми.
Слезоточивый газ — да, для карликов очень простой способ выкурить ребят из времянки. Учитывая, насколько они меньше ростом и слабей. Вряд ли студенты понимали, что происходит и почему, вряд ли выбрались наружу способными не то что сопротивляться — нормально соображать. Наверное, они тоже не сразу поняли, что это нападение. Наверное, не сразу приняли угрозы оружием всерьез… Потому и сопротивлялись? Шокер расставил все точки над «i».
О том, что их могли облить водой, Олаф не подумал. Морской водой из бочки, потому в ней осталась только половина… Так просто — и непостижимо. По сути, их убили именно в эту минуту, а то, что умерли не все и не сразу, так это благодаря Антону и спичкам в его кармане.
А ведь это Олаф тоже видел во сне… Правда, всего один раз, но видел. И теперь отпадает вопрос, почему Эйрик и Гуннар замерзли так быстро, — в мокрой одежде на ветру у них было совсем немного времени. Впрочем, у остальных, оставшихся на мерзлоте, времени было не намного больше.
Олаф перевернул листок.
«Необходимо отметить мужественное поведение Гуннара (Песчаный). По дороге у Саши (Бруэдер) случился приступ удушья, он ближе всех находился к источнику слезоточивого газа. Спасти его не удалось. Я не сразу нашел студентов в темноте, голоса и видимость были приглушены снегопадом. Эйрик (Инжеборг) и Гуннар (Песчаный) попытались вернуться в лагерь за спичками и одеждой, их дальнейшая судьба мне неизвестна. Для спасения от холода мы оборудовали ночлег с каменным очагом и высушили одежду. Чтобы предупредить о появлении субмарины и вооруженных чужаков, мы написали несколько записок, но боялись, что наше убежище будет обнаружено, а записки уничтожены».
Расстегнутые пуговицы на рубашке Эйрика, сожженный клочок бумаги на лежке — все, как и предполагал Олаф.
«Мы поняли, что нас хотят убить, но так, чтобы смерти выглядели естественно. Мы приняли решение разжечь сигнальный костер. Если какое-нибудь судно ответит, мы сможем передать предупреждение азбукой Морзе. Оставили Лизу поддерживать огонь в очаге. Сложив костер, мы обнаружили, что субмарина обогнула остров и причалила к юго-восточному берегу, чтобы убрать радары. Видимо, часть чужаков пересекала остров по прямой, чтобы добраться до субмарины, но, возможно, они прочесывали лес, ища нас. 2 из них подошли к нам слишком близко, 1 передал оружие товарищу и направился прямо на нас. Я его убил и хотел убить 2-го, он заметил меня раньше, но не выстрелил, а убежал с криком о помощи».
Ох… Олаф отметил в протоколе переполненный мочевой пузырь карлицы. Женщина не должна воевать: для того чтобы пописать, ей надо отдать оружие товарищу… Антон не узнал, что убил женщину, которая просто шла «в кустики».
Не выстрелил, а убежал с криком? Хороши морпехи… А впрочем, если они выросли в подводном городе, то где учились воевать? В спортзале? Там же, где качали широчайшие мышцы спины… Освоить запрещенные болевые приемы они сумели и с радостью применили против безоружного. Технологией быстрого допроса они тоже овладели неплохо. Ненавидеть их? Смеяться над ними? Презирать? Бояться?
«Я спрятал тело убитого чужака в третьей с востока расселине, идущей от самой высокой точки острова в лес. Там же я спрятал еще одно тело задохнувшегося чужака, его еще живого несли к субмарине, но не успели и оставили тело, завернутое в полотно, забрав оружие и дыхательное приспособление».
А ведь в самом деле: тела карликов Антон передал Олафу для аутопсии…
«Я отправил студентов к месту ночлега и выждал время, пока они там укроются. После этого я разжег костер. Надеюсь, чужаки их не найдут и покинут остров. Они торопятся, поднимается штормовая волна, скоро субмарина будет вынуждена отойти от скал».
Чужаки их нашли. Лиза не осталась поддерживать огонь. Сигнального костра никто не увидел. Олаф не стал говорить этого вслух. Не только эта записка нужна была карликам от Антона. Им нужны были спрятанные тела и место лежки. И, наверное, он бы сначала отдал им их мертвецов, а не своих живых ребят. А значит, не отдал. Найти живых проще — запах дыма, голоса, движение ветвей. Мертвецы лежат молча и в такую погоду ничем не пахнут.
Почему они не вернулись за телами потом? При свете дня, например?
Потому что февраль — месяц штормов и шквалов. Во время шквала они потопили катер и на этом успокоились. Шесть дней океан качает мертвой зыбью, подойти к северному берегу на шлюпках можно, но зачем рисковать? И где они учились управлять шлюпками, в спортзале? Восьмиметровая волна.
Олаф прислушался. Поднялся, вышел из шатра и снова прислушался. Мертвую зыбь сменял мертвый штиль — и здесь не было слышно грохота прибоя.
Записку Антона, тела карликов, компьютер, кислородный концентратор, протоколы вскрытия — это нельзя отдать. Они придут за своими мертвецами. Возможно, полностью демонтируют радары. И что они увидят? Свет над лагерем, ветрогенератор, десять трупов, очевидно вскрытых профессионалом…
Олаф посмотрел на разобранное тело на секционном столе. Да, сначала нужно думать о живых, и только потом тратить время на мертвых. Но этот человек не заслужил такого — лежать распотрошенным в окружении своих внутренностей, с пустой черепной коробкой и стянутой на лицо кожей головы… Не надо суетиться, тогда все можно успеть.
Недаром Олаф примерял смерть Антона на себя — ничего не стоит оказаться в его положении. И это уже не подсказка орки и не работа подсознания. Осознав опасность, Олаф почему-то перестал испытывать страх. Не питал пагубных надежд — карлики прочешут остров, спрятаться будет трудновато, — но «не питать надежд» не означает оставить все как есть.
Катер, шедший на помощь студентам, перехватили на подходе к острову. Радары в это время не работали, но на субмарине узнали о приближении катера. Значит, есть и другие радары, вряд ли это такое счастливое для карликов совпадение.
Вокруг шатра снова бродили тени — хоровод мертвецов? Страшно не было. Ну совершенно. Неужели его пугала орка? Или не пугала — подходила к нему со своей большой меркой?
Не надо суетиться. Сначала — найти хорошее укрытие, которое трудно обнаружить, прочесывая островок. Это непросто — среди ночи, в полной темноте. Но до рассвета часов двенадцать, не меньше… То, что в темноте выглядит хорошим укрытием, среди бела дня оказывается на самом видном месте. Фонарик? Он не освещает ничего и в пяти метрах.
Олаф привел тело в порядок, постоял немного над секционным столом — снова показалось, что на столе лежит он сам. А лицо изменилось после аутопсии.
— Ты… — начал он и сбился — не нашел слов сразу. — Ты прости, что я думал о тебе плохо. Без тебя… Ты очень много сделал. Я попробую не потерять… попробую закончить. Не знаю, смогу ли… как ты…
Он стянул с головы вязаную шапочку и еще немного постоял над телом. Может быть, ни Антона, ни ребят не будут хоронить. Может быть, карлики сбросят в океан их тела.
Олаф взял кастрюлю с нечистотами, откинул полу шатра и обомлел: воистину, планета стоит на стороне своих избранников… Небо сияло от горизонта до горизонта. Не так красиво, как в тот, первый, раз — лишь синим и зеленым, но удивительно ярко. Было светло как днем. Ну, не совсем, но гораздо светлей, чем ночью.
Куртка с капюшоном утепленная из неизвестной синтетической материи с неизвестным синтетическим утеплителем, камуфляжной расцветки. Удлиненная. Застежка… молния? Так это называлось? Из неизвестного материала. Два накладных кармана с клапанами на уровне пояса, два — на груди. Один внутренний. Содержимое карманов Олаф описывал долго и тщательно — не знал названий найденных предметов. Налокотники. Брюки утепленные (комплект с курткой) — только описание самих карманов заняло полстраницы… Наколенники. Вокруг наколенников вставки из эластичной ткани — а здорово придумано, ничего не скажешь: при падении не будет ссадины. Кожаные ботинки со шнуровкой.
Рубашка камуфляжной расцветки, из двух видов ткани (обе неизвестные), на торсе — более гигроскопичная, но менее прочная. И опять карманы… Ох…
Футболка теплая с длинным рукавом из неизвестного эластичного материала. Оливкового цвета. Приятная на ощупь, да. Под ней — ничего. Кальсоны (комплект с футболкой). Плавки из неизвестного эластичного материала голубого цвета. Две пары носков; одни, должно быть, хлопчатобумажные? Вторые теплые, из неизвестного эластичного материала, черного цвета.
На шее цепочка из белого металла, крестообразная подвеска с рельефным рисунком… Черт, это, похоже, распятье. Крестик. Об этом Олаф тоже только читал и не думал когда-нибудь увидеть. Интересно, а есть в нем польза? Амулет гипербореев, символ огня, имеет практический смысл: в солнечную погоду можно разжечь костер. Двояковыпуклая линза не раз спасала людям жизнь. Еще Олаф иногда пользовался ею как лупой…
Без одежды тело казалось особенно безобразным и… беззащитным. Ребра будто сплющены… Кожа смуглая? Ага, только не под плавками. Загорелая кожа. В феврале? Не из Антарктиды же они приплыли… Пояс вулканов никому преодолеть пока не удалось — там вода кипит… И загар ровный, нарочитый какой-то. Летом Олафу и теперь случалось загореть, но обычно темнели плечи, спина — а грудь оставалась белой. И ноги почти не загорали: рубашку на жаре снимаешь часто, а брюки — как-то и неприлично, разве что купаться. Солнце в Гиперборее греет не сильно, но ультрафиолет считается даже опасным — дырявый озоновый слой.
Радиация? А кто их знает… Или кварцевание. Да, может быть. Если у них есть компьютеры, то кварцевые лампы тоже наверняка имеются, зимой это важно, особенно для детей.
А может, деформация скелета — следствие рахита? И низкий рост можно этим объяснить. Но неужели у них не нашлось рыбьего жира, если есть компьютеры и кварцевые лампы? Даже варвары не болеют рахитом. Под рукой не было справочника, Олаф никогда не вскрывал больных рахитом такой степени тяжести; максимум, что ему встречалось, — ямка над мечевидным отростком. Впрочем, в Гиперборее следили за здоровьем детей…
За диспропорциями скелета Олаф не сразу заметил неплохо развитые мышцы. Рельефные, налитые. Но тоже как-то нарочито, неестественно. Посмотришь и не поймешь, чем этот человек занимался. При физической работе какие-то группы мышц всегда нагружены больше других, не бывает такого, чтобы нагрузка шла равномерно. А тут… Даже у мальчишек, которые и бегают, и плавают, и играют, и работают, такого не встречается. Редко у кого широчайшие мышцы спины развиты не хуже, чем ее разгибатели…
Неравномерная пигментация радужных оболочек. Зубы… Хорошо, что Олаф не увидел этих зубов ночью, — лошадиные зубы, наклоненные вперед. Кадык выражен незначительно.
Оволосение на лобке… хм… ну как-то это мало напоминало ромб. Не треугольник, конечно, что-то среднее… Наружные половые органы сформированы правильно, только о размере судить трудно — пропорционально росту? Даже, пожалуй, чуть больше, чем положено пропорцией.
Пигментное пятно с наружной стороны бедра, в верхней трети, семь с половиной на пять сантиметров, — Олаф таких никогда не видел. Телесные повреждения отсутствуют.
Если карлики жили изолированно, никто не знает, какие бактерии и вирусы они вынесли из своего бункера. И как мутировали их вирусы за двести лет. То, к чему карлик имеет иммунитет, может убить гиперборея. Поврежденная кожа на руках в этом случае гораздо более серьезная проблема, чем при вскрытии «своих». Олаф не поленился, облил руки жидким пластырем дважды — и все равно не был уверен в надежности защиты. И здравый смысл подсказывал, что лучше не рисковать, не просто опасность — смертельная опасность, да еще и вероятность заразить других, принести в Гиперборею болезнь, от которой нет защиты.
Но… не отказываться же от вскрытия.
Подумав, Олаф выпил таблетку антибиотика. Но если зараза окажется вирусной (что более вероятно), это не спасет. Вирусы мутируют быстро, двести лет — существенный срок, у гипербореев может вообще не быть иммунитета против какого-нибудь простенького гриппа…
Если бы мертвый карлик мог шевелиться, он отшатнулся бы от секционного ножа. Какой там еле заметный трепет — всплеск, выброс! Олафа будто толкнули в грудь.
— Что, страшно? — снисходительно спросил он мертвеца. — А убивать безоружных не страшно было?
Наверное, мертвый не понимал гиперборейского, но на каком языке к нему обратиться, Олаф не знал. И… не все ли равно карлику?
— Не бойся. Это не больно, — усмехнулся Олаф, расправляя редкие и тонкие волосы на его голове.
Эту смерть Олаф ни с чем не мог перепутать. Карлик задохнулся, как задыхаются младенцы, неспособные самостоятельно дышать. Недостаток кислорода плюс отравление углекислотой. При таком объеме легких не было ничего удивительного в гипоксии, но ведь и отравление присутствовало — значит, он не имел защиты от углекислоты, гена, определяющего, жить человеку или умереть. Ведь не младенец лежит на секционном столе… Как он дотянул до детородного возраста, если изначально не обладал способностью дышать атмосферным воздухом? Ладно, пусть он жил в бункере, где поддерживался допотопный состав воздуха, но не в бункере Олаф его нашел, а здесь, на острове… Не имея защиты от углекислоты, не обладая нормальными легкими, не вырабатывая дыхательный фермент, человек умрет, едва начнет дышать атмосферным воздухом. У него есть несколько минут, не более. Акваланга карлик при себе не имел…
Расположение сердца и легких относительно друг друга у карлика было иным, нежели у гиперборея. У гиперборея правое и левое легкие практически одинаковые по объему, сердце находится за грудиной и сдвинуто влево совсем немного — у карлика расположение сердца уменьшало объем левого легкого. И… маленькое было сердце, соответствовало весу тела. И легкие, понятно, маленькие, плоские…
Печень отличалась от нормальной и по размеру (непропорционально меньше), и по цвету, и по консистенции, и по расположению относительно других органов (выше). Недостаток кислорода нагружает печень — наверное, карлик в самом деле дышал воздухом с повышенным содержанием кислорода. Повышенным с точки зрения нынешнего состава воздуха, а не допотопного…
Несмотря на отличия, перед Олафом, несомненно, лежало обычное человеческое тело. Похожее на допотопное больше, чем тело гиперборея или варвара, но отличавшееся от него не в лучшую сторону.
Заключение было однозначным: он умер, как умирает рыба, которую выбросили на берег.
Стемнело. Пожалуй, в первый раз Олаф вышел из шатра без страха. И недоумевал: как это раньше он чего-то боялся, почему, зачем? Нелепым был его страх, ненормальным. А тут его будто выключили, повернули рычажок. Орка молчала — на этот раз точно молчала, а не давила на мозги ультразвуком; грохот прибоя сменился уютным шорохом волн вдали — мертвая зыбь постепенно уступала место мертвому штилю.
Второе тело было еще легче и еще ниже. Олаф начал с осмотра рюкзака и надеялся, конечно, обнаружить там второй компьютер, но вместо этого увидел другой прибор — тяжелый (не меньше пяти килограммов), удлиненный, в корпусе из тонкого металла и мягком пористом чехле с системой креплений. От него отходила тонкая прозрачная трубка (из неизвестного материала), на конце которой висела маска респиратора…
Полустертую надпись на дне прибора Олаф прочитал при помощи «лупы» — на допотопном английском. Портативный кислородный концентратор… Не акваланг. Респиратор защищает от избытка углекислоты, концентратор покрывает недостающий кислород. Они не могут дышать атмосферным воздухом, им для этого надо таскать за собой пятикилограммовый прибор и носить маску.
Олаф не сразу оценил находку. У гипербореев не было портативных кислородных концентраторов, почему-то никто не озаботился выпуском таких приборов, хотя принципиальных препятствий (как для создания компьютера) к этому, похоже, не существовало. Стационарные установки делались, кислородные подушки использовались, но в больницах, в реанимации… Олаф не очень хорошо в этом разбирался: возможно, проблема была в аккумуляторах, а не в самом портативном приборе.
Никто не дает кислород младенцам. Это жестоко, это лишь отодвинет смерть, но от смерти не избавит. Пробовали, конечно, постепенно приучать детей дышать атмосферным воздухом — ничего не вышло. Те, у кого отсутствовала защита от углекислоты, держались несколько лишних минут, те, кому не хватало только выработки дыхательного фермента, жили, пока концентрация кислорода не падала до критического уровня. Дольше умирали и мучительней. Эти попытки прекратили больше пятидесяти лет назад, а потом и вовсе запретили. Научная работа двигалась в другом направлении: как на ранних сроках беременности точно определить, будет ли ребенок способен дышать. Пока опыты успехом не увенчались.
Но портативный кислородный концентратор не кислородная подушка. Нужно лишь заряжать аккумуляторы…
Олаф похолодел, представив своего ребенка с этой штукой в рюкзаке. Ни бегать, ни плавать, ни кататься с горы… А если добавить респиратор? Вечный респиратор, который нельзя снять ни во сне, ни для поцелуя с девушкой? А как тогда есть? Через трубочку? На секунду срывая маску и натягивая обратно? Это хуже самого страшного увечья… Но… убивать увечных, чтоб не мучились? Кто возьмет на себя такое право?
Эта штука поставит сотни тысяч людей перед страшным выбором: убить своего ребенка или обречь на нечеловеческое существование. И — Олаф не сомневался — большинство примет решение оставить ребенка в живых. А потом? Тысячи детей в респираторах с кислородными концентраторами за плечами? Специальные помещения, где они могут снять маски? Жизнь под куполом? Это смерть нового человечества. Запретить таким детям иметь потомство — хуже фашизма, люди — не породистые собаки… Это тупик, из которого нет выхода.
Вместо освоения океана, вместо университета, строительства приливных ЭС, заселения новых земель — производство кислородных концентраторов. Но есть вариант и еще страшней: если на всех детей приборов не хватит. Кто возьмет на себя право решать, кому жить, а кому умереть? Сейчас это решает Планета. Решает мудро, но жестоко. Ее решения дают человечеству будущее.
Если Восточная Гиперборея не имеет портативных кислородных концентраторов, значит кто-то уже принял решение… Тот, кто умеет взвешивать ценность человеческих жизней на весах…
Олаф не решился уничтожить прибор — он не умел взвешивать ценность человеческих жизней. Если о приборе узнает СИБ, его уничтожат и без Олафа. А если нет? Если скрыть найденный кислородный концентратор именно от СИБа? Что тогда? Олаф не любил делать что-то тайно, не любил прятаться и оглядываться — он считал, что живет честно. Если бы он был уверен, что кислородный концентратор нужен людям, никакой СИБ и никакие Каменные острова его бы не напугали. Но он вовсе не был в этом уверен. Он не хотел принимать таких решений, не хотел!
Если бы Ауне узнала о такой штуке, она бы не сомневалась. Она бы оставила кислородный концентратор — себе. Для своего ребенка. Так поступила бы любая женщина, любая мать, — Олаф не встречал других. Он любил ее за то, что она слишком женщина.
Олаф отложил решение на потом, убрал кислородный концентратор во времянку и вернулся в шатер.
Причину смерти второго карлика Олаф обнаружил, едва сняв с него капюшон, — бедняге свернули шею. Как цыпленку, поворотом назад. И подумалось почему-то, что это сделал Антон, хотя… Гуннар сопротивлялся тоже. Олаф никогда никого не убивал, но, защищая женщину или ребенка, наверное, мог бы это сделать. И на месте Антона, при угрозе жизни ребят (и девушек!), за которых отвечаешь, — да, так было бы правильно. Но все равно страшно представить себя на месте Антона: одно дело убить варвара, пирата, человека одного с тобой роста и силы, и совсем другое — маленького уродца, того, кто очевидно слабей. Все равно что с ребенком сразиться: стыдно, страшно… Особенно страшно от того, что сделать это можно легко, почти без усилия.
Вырождение часто стирает вторичные половые признаки — у этого карлика кадыка не было вообще. И по сравнению с первым черты лица его, пожалуй, стоило назвать женоподобными: круглей и мягче очертания подбородка, кожа более упругая, подкожная жировая ткань чуть толще. Зубы немного мельче. Но особенно — мышцы шеи. В самом деле цыплячья шея, ничего не стоит ее свернуть — Олафа передернуло.
Второй карлик был одет абсолютно так же, как и первый. Хлипче был, легче, тоньше в кости. Олаф снял с него куртку с множеством карманов, содержимое которых снова пришлось подробно описать, сунул руку в нагрудный карман рубашки и обомлел… Да, такое бывает. При вырождении такое бывает. Он даже видел фотографию юноши-варвара…
Олаф плюнул на карманы, снял с тела всю одежду, но даже после этого не смел верить глазам: не карлик, не солдат. Перед ним лежала карлица. Женщина. Узкие, поджарые бедра, совсем маленькая грудь, волосы на лобке частично выбриты, но форма оволосения далека от треугольника, хотя и не дотягивает до ромба. Стерты, смазаны вторичные половые признаки, в одежде невозможно отличить ее от мужчины. Но это женщина…
Да, в допотопных книжках Олаф читал, что в те времена женщины, бывало, служили и в полиции, и в армии. Понимал умом, что Планета была перенаселена, что женщине не требовалось рожать десять-двенадцать раз, чтобы обеспечить прирост населения… Умом понимал, но принять не мог — неужели, при перенаселенной-то Планете, не хватало мужчин, чтобы служить и защищать? Неужели у женщин возникала потребность (!) воевать, убивать? Как же ужасен был тот, допотопный, мир!
Он попытался представить Ауне в мужской одежде, с огнестрельным оружием в руках, — смешно это выглядело, смешно и страшно. Женщины всегда добрей, человечней, они готовы прощать врагов. Олаф считал женщину антагонистом смерти (даже спорил как-то с преподавателем истории в университете, утверждавшим дуализм женской сущности), женщина стремится к миру, а не к войне, — чтобы ничто не угрожало ее детям. Потому в агрессивной цивилизации варваров женщина и не имеет прав, превращается в машину для рождения детей и обслуживания мужчины. Но сколь бы дик ни был варвар, ему не придет в голову заставить женщину воевать.
Конечно, теперь женщина не может жить так, как до потопа. Многочисленные беременности и роды изнашивают организм, отнимают силы, время. Но Олафу казалось, что в Восточной Гиперборее сделано все возможное, чтобы облегчить женскую участь, не свести жизнь женщины к одной только функции воспроизводства. Ведь учатся девушки в университете, не только доярки, повара и ткачи из них получаются, но и ученые, инженеры, врачи, учителя. Женщине тяжелей, в несколько раз тяжелей, — Олафу внушали это с детства, но теперь он знал, понимал это и как врач, и как муж. Ауне родила восемь детей, пережила смерть шестерых…
Захотелось домой. Олаф редко вспоминал, что любит жену, а тут вдруг нахлынула тоска, жалость… Она только разлук ему простить и не могла, а все остальное прощала: грубость, раздражительность, лень, невнимание. Она говорила, что он колючий только снаружи, а внутри мягкий, добрый. И не вернуться — все равно что предать ее, бросить…
Карлица была стерильна. Олаф долго не мог поверить в увиденное, старался найти естественные причины разделения маточных труб, искал у несчастной женщины болезни, ставшие медицинскими показаниями к этой чудовищной операции, — столь серьезных болезней не нашел.
Ей было не больше двадцати пяти лет… Махонькая, худенькая, ростом с Ингу, — жалость кольнула неожиданно и походила на физическую боль. И крутилось в голове: «Если кукла выйдет плохо, назову ее Бедняжка»… Конечно, генетика карлицы оставляла желать лучшего; может быть, ей не стоило иметь потомства. Но кто, кто возьмет на себя право запретить женщине рожать детей?!
Наверное, ей, лишенной материнства, ничего больше не оставалось, как искать смерть. Поэтому карлица стала солдатом? Но кто же, кто же и за что сделал с ней такое? «Не допускается в разведение»… Сельскохозяйственная формулировка, для породистых свиней с наследственным дефектом… Неужели ее можно применить к человеку?
А спрятать кислородный концентратор от людей — это как? Одно дело — выбор Планеты, и совсем другое — осознанный человеческий выбор. Планета имеет право на жестокость, а человек нет. Вот как-то так?
Вскрытие не добавило ничего к очевидной причине смерти, разве что в заключение можно было добавить «с полным разрывом позвоночного столба» — с ума сойти, как мало нужно силы, чтобы убить эту женщину…
Он не потащил их в лагерь. Ночью, в темноте, без куртки… Да еще и с похмелья. Это было верное решение. Но Олаф себя не обманывал — он бы каждую секунду ждал, когда они проснутся. Жесткая ткань, под которой спали цверги, могла бы стать удобной волокушей, но повернуться к ним спиной он не решился. И в лагере, сидя во времянке, он бы не уснул. Потому что нельзя запереться.
Он и без них еле-еле спустился на дно чаши, выверяя каждый шаг, щупая каждый камень. Промерз до костей. И даже поднимаясь в лагерь (очень энергично), нисколько не согрелся.
Луна поднялась над островом, осветила ветряк, плутать в темноте не пришлось. И первое, что сделал Олаф, добравшись до лагеря, — включил весь свет… И свернул шатер вокруг ветряка, чтобы прожектора осветили пространство как можно ярче и дальше.
Хмель выветрился окончательно, осталась только тошнота, даже головная боль отпустила. Думать Олаф не стал. Рассуждать не стал — собственное безумие пугало его сильней, чем зубы цвергов.
Во времянке было не теплей, чем за ее пределами. Он растопил печку и долго трясся, обнимая ее, как любимую женщину, — пока не стало горячо. Накипятил воды, сварил крупы с консервами, поел горячего — и все равно не согрелся, только избавился от тошноты. Перевязал руки, ощупью промыл ссадину на локте, но перевязывать не стал, заклеил пластырем.
Хотелось спать, очень хотелось. Ну хотя бы полежать, закутавшись в спальник, с открытой печной дверцей… Но так легко представлялись два цверга, поднимающиеся к лагерю со дна чаши…
Он пошел на компромисс — закутался в спальник, приоткрыл печную дверцу и взялся за книгу «Шепот океана». Озноб не проходил.
Мальчик на дрейфующем судне прожил в океане два месяца. Ему было всего восемь лет — наверное, поэтому он не думал, что сходит с ума… Он видел серебряный город на дне океана под голубым допотопным небом. Он видел то, что происходило за сотни морских миль от того места, где он находился: начало войны с варварами, крушение дамбы на Большом Рассветном, облако пепла, накрывшее архипелаг Норланд. Он видел косяки рыбы и подводных чудищ, о которых не знал и знать не мог. Он с поразительной точностью рисовал водоросли с мелководья и глубоководные экосистемы, затонувшие корабли и залежи руд, и если бы ему было чуть-чуть побольше лет, он бы догадался отметить координаты филлофоровых полей и мест обитания рыбы, что поценнее трески. Это была двухмесячная экскурсия по океану, океан рассказывал ребенку сказки и показывал свои богатства. Так считал этот мальчик, став взрослым. За два месяца его суденышко ни разу не попало в шторм. Рядом с ним шли косатки — транзитные, хищные косатки, «волки моря», — будто океан приставил к нему охрану.
Олаф заснул на середине книги, и ему приснился Гуннар, заступивший дорогу двум цвергам, что поднялись в лагерь со дна чаши.
Рассвет он проспал. Должно быть, потому, что не хотел просыпаться. Предыдущий день показался пьяным бредом, от цистерны с соляркой до обнаруженных в трещине цвергов. Но… лучше пьяный бред, чем бред безумия. Это, несомненно, стало бы достойным поводом напиться снова, но, во-первых, от одной мысли о спирте воротило с души, а во-вторых, слишком противно было вспоминать себя пьяным. Хотелось даже извиниться перед ребятами…
Олаф поднялся. Привычная уже боль во всем теле теперь была особенно неприятной: одно дело поднимать наверх упавших со скал, в этом есть смысл, ради этого можно и потерпеть; и совсем другое — по пьянке пересчитать все выступы и камушки на крутом склоне…
Пожалуй, именно стыд сдвинул его с места, заставил забыть про депрессию и страх перед безумием. Он вышел из времянки, когда солнце висело между рассветом и полуднем, не стал завтракать и направился к южным скалам — смелости не хватило только на размышления. И в глубине души копошилась мысль с сумасшедшинкой: при свете дня цверги не опасны, они боятся солнца, — но Олаф выбросил ее из головы.
Орка помалкивала.
Он шел и заставлял себя думать о лете. О том лете, когда возил Ауне в Маточкин Шар. То ли похмелье тому виной, то ли настроение, но вспоминался только последний день — а его никак нельзя было назвать счастливым.
— Ну почему, почему на две недели раньше? — Ауне не сердилась, не плакала — она испугалась и будто погасла. Остановилась.
Олаф и сам не знал, почему не сказал сразу, что уезжает в середине августа, для него это само собой разумелось… Две недели студенты-медики работали «на семге» — заканчивался сезонный лов и людей не хватало. Так было всегда, зимой — тюлени, летом — семга… Ему тоже пришлось остановиться.
Небо с самого утра затянуло тучами, океан отливал темным свинцом, и ветер с него дул сырой, промозглый. В любую минуту мог пойти дождь — не летний ливень, а мелкий, долгий житогной.
— Ну, так надо… — лучшего ответа Олаф не нашел.
Она не догадалась спросить, почему он не сказал об этом раньше.
— А ты можешь не ехать?
— Нет, не могу.
Она задумалась, кусая губы. Повернулась к нему лицом.
— А если Матти скажет, что ты нужен здесь? Тогда можешь?
Вряд ли Матти станет слать радиограммы в университет ради того, чтобы Олаф погулял еще две недельки…
— Нет. Во-первых, Матти этого не сделает, во-вторых, так не положено.
— Кем не положено? Почему не положено? — она подняла на него глаза. Голубые с зеленым отливом. Ему показалось, что ей холодно.
— Как ты не понимаешь… Так делать нехорошо. Неправильно. Мы — гипербореи, мы не должны жить только для себя. Все будут работать, а я отдыхать?
— Ну ты же тут не отдыхаешь, ты с нами работаешь.
— Работа, тоже мне… Со школьниками… — фыркнул Олаф. — Не переломился.
— Сейчас озимые сеять начнут… Ну пусть Матти скажет, что без тебя нам не обойтись…
— Если бы без меня было не обойтись, Матти не послал бы меня в университет.
— Он тебя послал, потому что надо было кого-то послать, — сказала Ауне с горечью и отвела глаза.
— Ты так считаешь? — Олаф нашел ее слова обидными. — Ты на самом деле так думаешь?
— Да, я так думаю… — ответила она и сглотнула. В глаза не смотрела. Обиделась. Все же обиделась.
— Как ты не понимаешь… Когда не было культиваторов, мы никого в университет не посылали. А теперь работы стало в два раза меньше.
Она посмотрела на него сердито.
— Они прислали культиватор и взамен забрали тебя? Так?
— Ну да, вот как-то так… — усмехнулся Олаф.
— Мне не нужен культиватор, — она резко повернулась и пошла вперед. На ней было легкое летнее платье — она сама его сшила, она очень любила красивые платья. И шила, наверное, лучше всех девчонок в общине. Нет, не только в общине — на всем Озерном. Олаф снова подумал, что ей холодно.
— Ты хочешь, чтобы я работал вместо культиватора? Здорово!
Ему пришлось идти за ней, сзади. И тропинка, как назло, сузилась. Впереди поднималась тяжелая каменная статуя Планеты — в маленькой Сампе и такая огромная статуя, все удивлялись. На самом же деле когда-то, лет сто назад, над берегом стоял небольшой утес, вроде Синего, и какой-то проезжавший мимо умелец-каменотес углядел в нем будущую статую. Говорили, работал больше года. Сампы тогда еще не существовало, гипербореи только начали осваивать острова Новой Земли. Может быть, это была первая статуя Планеты на Северном архипелаге. И смотрела она на юг, в сторону Таймыра. Потом, через много лет, сделали беседку и террасу — чтобы соответствовать.
— Лучше бы ты работал вместо культиватора. И не уезжал.
— Я не хочу быть культиватором. Я хочу быть врачом. — Олаф догнал ее, но идти пришлось по траве, сырой и холодной в тот день.
— А я хочу, чтобы ты не уезжал, — прошептала Ауне еле слышно, не Олафу, а будто самой себе. И скажи она это громче, он бы принял ее слова за каприз, а то и за попытку им командовать.
Ауне, конечно, догадывалась, куда и зачем они идут. Он все еще собирался сказать, что любит ее. Он шел к статуе Планеты, чтобы это сказать. А после ее слов испугался. Не потому, что Ауне могла заставить его остаться, а потому, что приобретала право говорить о своих желаниях не шепотом, а вслух.
— Мало ли чего ты хочешь, — пробормотал он так же негромко, будто не ей, а самому себе. И свернул в сторону.
Он пожалел об этом через несколько минут. Подумал и понял, что просто нашел повод не объясняться, и не потому даже, что ставил себя в зависимость, что-то обещал, давал ей какие-то мифические права, — а просто потому, что стеснялся сказать вслух три простых слова, боялся неловкости, натянутости…
Он вернулся на то же место, но она как сквозь землю провалилась. Он искал ее, заходил к ней домой, но домой Ауне не возвращалась. Он снова ее искал. Потом подумал, что ее мама соврала, ходил как дурак под окнами, смотрел, не горит ли в ее спальне свет, — хоть солнце садилось полностью лишь на несколько минут, но погода была пасмурной, сумеречной, особенно ночью. С ним всегда случалось именно так — сначала он делал какую-нибудь глупость, а потом его мучила совесть… Если бы на следующее утро не надо было уезжать, если бы у него оставалось время все исправить, помириться…
Ауне наверняка сидела дома, иначе ее родители стали бы волноваться! И следовало разозлиться на нее, уйти домой, а не торчать посреди улицы на глазах у всех, но Олаф с каждой минутой считал себя виноватым все больше, а ее — все меньше. Ведь она просто не хотела с ним расставаться…
Отец подошел к нему лишь ближе к полуночи, положил руку на плечо.
— Я ни в коем случае не лезу в твою личную жизнь, — сказал он. — Но завтра тебе рано вставать, а ты еще не собрался.
Не собрался! Да мама давно все сложила — она считала, ей виднее, что «ребенку» понадобится в пути и на Большом Рассветном.
— И… мама там ужин сделала… — Отец кашлянул.
Об этом Олаф не подумал. Что родители тоже хотят с ним попрощаться, что они тоже не увидят его до следующего июня…
Ауне потом рассказала — через несколько лет, смеясь над собой, — что ушла к подружке, в Узорную, и проревела там до вечера. А потом стеснялась зареванная показаться Олафу на глаза, осталась ночевать. Да и не думала, что он полночи ходил у нее под окном, иначе бы обязательно прибежала домой. Она всю ночь меняла примочки на распухших веках…
Он увидел ее на следующее утро, на причале в Узорной, за несколько минут до отхода катера. И, конечно, правильней было бы попрощаться с мамой, а не отпихивать ее в сторону и бежать навстречу девчонке… Но мама не обиделась, они с отцом стояли и улыбались, глядя на то, как он на глазах у всех целуется с Ауне. Родители всегда его понимали.
Вот тогда ему очень захотелось остаться. Хотя бы на один день. Хотя бы на один час! Только после этого добирался бы он до Большого Рассветного на перекладных, не двое суток, а не меньше недели. Он обнимал ее, тискал в руках, как ненормальный, прижимал к себе, целовал и не мог ничего выговорить. Даже не попросил прощения. Он был очень близок к тому, чтобы остаться, наплевать на все. Катер дал короткий гудок, потом еще один, потом еще… Потом капитан крикнул с мостика, что у него график и ему оторвут голову.
— Тебя ждут, — шепнула Ауне. — Иди.
Она сама это сказала. Было очень важно, что она сама это сказала. И остаться захотелось еще сильней, но после этого нельзя было остаться.
Потом он стоял на корме и смотрел на Ауне, как она отдаляется, как ее фигурка делается все меньше и меньше… В светлом платье на темных досках причала. И уже не видно, какие у нее круглые коленки… Тогда Олаф сделал еще одну — последнюю в то лето — глупость. И всегда краснел, вспоминая об этом. Он взбежал на мостик — капитан к тому времени ушел в рубку, мостик был пустым, — и отсемафорил русской семафорной азбукой: «Я тебя люблю». Ну, наверное, чтобы это уж точно поняла вся Узорная (кто еще не догадался) и записал диспетчер на причале.
От энергичной ходьбы по морозцу окончательно выветрилось похмелье, развеялись мрачные мысли, жизнь больше не виделась в черном цвете (хотя и розового в ней нашлось не много). Олаф миновал сумрачный лес, стараясь не вглядываться в его тени, и вышел к подножью южных скал, уверенный в собственном здравом уме и правильности действий.
Да, подъем был крутым, но днем на трезвую голову опасным не выглядел.
А ведь ребята разжигали костер в темноте. В темноте тащили наверх дрова и в темноте спускались обратно. Мысль о сигнальном костре снова обожгла, стиснула сердце — они надеялись на помощь. Помощь не пришла. Помощь опоздала. А если бы не опоздала… Олаф тряхнул головой, отмахнулся от навязчивых рассуждений. Он вчера уже довольно рассуждал, и чем это кончилось? Не надо путать предположения и факты, тогда не придется заливать депрессии спиртом.
Он не мог припомнить, в какую из трех трещин провалился ночью, не мог с точностью сказать, каким путем спускался в темноте со склона, но вскоре разглядел свой собственный черный след на заиндевевшем камне, стоило только подняться повыше. И, понятно, это был вовсе не след сапога…
Значит, не приснилось?.. Неужели он надеялся на то, что это был сон?
А высота, с которой он грохнулся на лед, оказалась не маленькой… В самом деле, пьяницам везет… Конечно, скальные стены трещины не были отвесными, и тело притормаживало (синяки и ушибы с ног до головы это подтверждали), но все равно представлялось удивительным, как Олаф умудрился ничего не сломать, не свернуть шею и не проломить голову.
Тела цвергов не были ни тактильной, ни зрительной галлюцинацией. Они лежали под жесткой тканью защитного цвета, и такой ткани Олаф никогда в жизни не видел: тоньше, чем уроспоровая, но прочней. И не вощеная — пропитанная чем-то другим. Прорезиненная? Брезент — вот как называлась эта ткань. Наверное. Примерно так Олаф представлял себе допотопный брезент.
Он сбросил полотно с двух окоченевших тел. Нет, это, конечно, были не цверги. Хотя бы потому, что одежда у цвергов вряд ли напоминала военную форму. Только напоминала — жалкие больные карлики вряд ли могли быть военными. Ростом не выше десятилетнего мальчика (Олаф редко ошибался больше чем на два сантиметра) — один примерно сто пятьдесят пять, второй — сто шестьдесят. Они бы не достали Олафу и до плеча, а он ростом особенно не выделялся, в отличие от отца и младшего брата. Крупные черты лица, слишком широко расставленные глаза, большой рот, неправильная форма черепа, скошенный лоб… Ухудшение фенотипических характеристик в результате близкородственного скрещивания? Вырождение, иными словами. Такое встречалось, — в племенах варваров, которые несколько поколений подряд не покидали какого-нибудь острова… Но не до такой степени. Да этот объем легких просто не позволит дышать! Они должны были умереть младенцами с такими грудными клетками!
Оп, проводки в ушах… В белой пластиковой (!) оплетке. И одежда… какая странная одежда… Одинаковая совершенно на обоих, потому и подумалось, что форма. И расцветка камуфляжная. Удобная, сразу видно, теплая, непромокаемая. Но… странная. Ткань странная. Будто и не таллофитовая. И наколенники из незнакомого пористого материала. Олаф тронул наколенник — и внутри тонкая прочная и упругая пластина. Вряд ли металл.
Из какой пещеры они выбрались? Словно двести лет жили одним племенем на ресурсах какой-нибудь допотопной военной базы или склада. Бункера. Цверги, да. Почти цверги.
Ладно. Не раздевать же их тут, на льду…
Олаф поднял одно тело под мышки — легкое, гораздо легче десятилетнего мальчика. Наверное, не стоит волочить их вниз по крутому склону, лучше спустить на дно чаши по одному, а дальше тащить на жестком полотне. Он не сразу подумал, что за этими двумя «цвергами» могут прийти другие…
Белые проводки соединяли два непонятных каплевидных элемента с плоским пластиковым прямоугольником размером со спичечный коробок. И стоило помять прямоугольник в руках, как в элементах что-то зашуршало. Наушники? Олаф прижал один из них к уху — что он, интересно, надеялся услышать? Музыку? Новое человечество потеряло музыку и музыкальную культуру, и вряд ли те песни, что пели гипербореи, сколько-нибудь походили на симфонии. О музыке — той музыке! — Олаф только читал. И, пожалуй, не он один хотел бы услышать, как это звучало когда-то, до потопа…
Нет, наверное, это была не музыка. Не полифония — какофония с жестко заданным ритмом, не мелодия — декламация неритмичного текста под ритм. Олаф не мог разобрать почти ни слова, но предположил, что это допотопный английский. Известно ведь, что слова на допотопном английском (как и на французском) звучали совсем иначе, нежели писались. Конечно, их учили читать слова правильно, но никто ведь не слышал настоящей английской речи… О том, как произносились слова на латыни, люди тоже забыли — еще до потопа.
Надо было немедленно выключить эту штуковину — артефакт редкий, с ним должны разбираться специалисты. Никаких кнопок или выключателей Олаф не обнаружил, только нарисованные значки на пластике. Но, помяв прямоугольник в руках, добился своего — наушники шуршать перестали.
Второй обнаруженный артефакт (из рюкзака карлика) потряс его до глубины души. Тоже пластиковый прямоугольник, но гораздо большего размера. И стоило до него дотронуться, он осветился… Экран осветился. Да, было очень любопытно (и очень красиво, волшебно красиво), но Олаф понял, что перед ним компьютер. Настоящий, работающий компьютер! Он задохнулся от волнения, даже вспотел — выключить, выключить! Это такая находка… Этой находке нет цены! Гипербореям потребуется еще лет триста (если такое вообще принципиально возможно при столь малой численности населения), чтобы воспроизвести компьютерные технологии и вынуть из сохранившихся серверов не только текстовые символы, но и все остальное: изображения, музыку, кино… К счастью, кнопка нашлась, дисплей потемнел, погасли мигающие с краю точки…
Олаф завернул находку в спальник, но не удовлетворился этим — можно раздавить. Выбросил все из короба с медикаментами, разрезал матрас (чтобы заполнить пустое пространство). Перевязал короб веревками. В общем, упаковал хорошо, надежно. Для верности написал на крышке: «Обращаться с осторожностью!»
Получается, карлики не были диким племенем… Мало иметь компьютеры, надо уметь с ними обращаться. А этим экземпляром, похоже, вовсе не гвозди забивали.
Бочка с соляркой… Олаф слишком упорно хотел ее забыть. Так может… Может, он ошибся? Положился на гипотезу как на факт? И вовсе не СИБ обладатель этой бочки и этих радаров?
Скептик. Пессимист. Предположить самое худшее, а потом броситься в пропасть, так как это худшее несовместимо с жизнью? Идиот, а не скептик! Радары, направленные на Большой Рассветный с южной оконечности архипелага Эдж… Людьми (цвергами?), которые обладают компьютерами.
Сигнальный костер. Ему же снилось, трижды снилось одно и то же! Почему он не подумал об этом раньше! Костер — не сигнал бедствия, а предупреждение об опасности.
Олаф взглянул на южные скалы и подошел ближе к сложенным рядком телам. Стащил с головы вязаную шапочку. Никто не принял их сигнал. Никто не увидел костра над океаном. Если бы они не разожгли костер, кто знает, может, отсиделись бы на лежке…
Он приподнял край спальника, которым был накрыт Антон. Выбитые зубы. Переломанные пальцы. Простреленное колено. Выдавленные глаза. Все ясно, да? Наверное, он один остался у костра. Отослал ребят на лежку. Олаф бы сделал именно так.
Два маленьких, покореженных природой тела лежали на камнях — невозможно поверить, что они представляют какую-то угрозу для взрослого сильного мужчины. Да Олаф сломал бы им шейные позвонки одной рукой! Как цыплятам!
Огнестрельное ранение. Вот в чем дело. Что они были вооружены, Олаф сообразил не сразу, — редко встречал огнестрельное оружие, только у пограничников. У охотников еще. И несчастный случай как-то был, когда человека на охоте застрелили. И пиратов иногда привозили убитых. Видел, конечно. Сразу ведь узнал. Еще… на мороке узнал. Но все равно плохо представлял себе, как это — когда на тебя направляют ружье… Страшно ли? Пока не увидишь, как оно стреляет, страшно, скорей всего, не будет. Но и на ствол не полезешь: понимать, что застрелят, и бояться — разные вещи.
Наверное, карликов было не двое. Наверное, их было гораздо больше. Но вряд ли сейчас на острове есть хоть один живой карлик — давно бы пристрелил Олафа из засады, возможностей хватало. И, разумеется, они пришли сюда морем, а не вылезли из пещеры, — бритва Оккама, не надо выдумывать ерунду. Но почему оставили мертвых? Олафу для аутопсии?
По логике, следовало бы начать со вскрытия Антона, но тут любопытство пересилило. Как они живут с такими легкими? Кто они? Люди ли они?.. Странно, но Олаф не испытывал к ним ненависти — к этим двум маленьким мертвым человечкам. Сожаление испытывал. Из уважения к жизни как таковой? И хотел бы ненавидеть, но… нет. Это потом в голову пришло слово «солдаты». Что толку ненавидеть солдат? Все равно что ненавидеть ружье, из которого в тебя стреляют.
Он снова осмотрел рацию — с тем же успехом, что и в первый раз. Солнце шло к западу, но садиться пока не собиралось. День прибывал стремительно, как положено в высоких широтах. И жалко было опускать стены шатра — но ветер мешал работать.
В пещере было темно, запах чувствовался сильней, от него слегка кружилась голова и першило в горле. Олаф посветил вокруг фонариком и сперва заметил не генератор — цистерну, похожую на допотопные, но не гнутую и ржавую, а выкрашенную белой эмалью, с красной полосой и надписью на допотопном английском: «Огнеопасно».
Вот она, государственная тайна, подрывающая основы государственности… Вот информация, которая не подлежит разглашению. Это бензин. Или солярка. Продукт перегонки нефти. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, каким горючим веществом с характерным запахом может питаться генератор.
Нет, новое человечество не мечтало о нефти. Но однозначно в ней нуждалось. Олаф знал органическую химию, представлял, насколько отсутствие нефти ограничивает развитие цивилизации. И не в топливе дело, обходились без этого, не умирали. Гораздо важней пластмассы. Резина, изоляторы, ткани, смазки, растворители… Навскидку трудно представить, какие еще возможности открывает нефть перед людьми. Сокращение трудоемкости половины производств в разы.
Если генератор питается нефтью, то цистерну время от времени надо пополнять. Значит, это не случайно найденный на дне океана танкер — глупо было бы сжигать столь ограниченный запас. Значит, это источник посерьезней танкера. Скважина. О которой не знает никто в Восточной Гиперборее.
Кто дал СИБу право скрывать нефть от остальных? Кто дал право решать, обладать человечеству нефтью или не обладать? Ответ лежал на поверхности: тот, кто наделил СИБ властью. Тот, кто наделил властью ОБЖ. Нет, не наделил — доверил. Доверие — вот на чем основана государственность Восточной Гипербореи. Шаткая основа.
Вот он, вопрос, который требует взвешивать ценность человеческих жизней…
Да, нефть способна разрушить государство. Подорвать основы общинной экономики, экономики без денег. Говорили, она и так дышит на ладан и держится только на традиции. Но, черт возьми, Олафу нравилась эта традиция! Он гордился ею, читая допотопные книги! Он не понимал и не хотел понимать, как можно мерить труд, мерить вклад… Да, они соревновались в детстве, кто быстрей окучит ряд картошки, но тот, кто выигрывал, не получал больше компота на обед, плата за победу свела бы победу на нет, обесценила ее. Он не понимал, о каких естественных стремлениях человека рассуждают допотопные экономисты, он никогда не видел, чтобы люди стремились иметь больше, чем соседи. Естественно — это стремиться к тому, что ценится в глазах других людей. И если в допотопные времена ценилось богатство, то люди естественно стремились к деньгам. Богатство обесценилось перед лицом гневной Планеты, теперь в цене другие добродетели. И, честное слово, они правильней допотопных!
Петушок на крыше, которого вырезал отец, был лучше, чем у других. И Олаф гордился, хвастался этим петушком. Как гордился и хвастался своим отцом. Но разве что-то изменилось, когда отец сделал петушков на крыши еще пяти домов в Сампе, даже лучше сделал? Да нет же, после этого Олаф имел еще больше прав отцом гордиться!
Только варвары способны отбирать лучшие куски у слабого, потому они и дикари, живущие в нищете, они не поднялись в этом выше стайных животных.
Олаф осмотрел генератор, не стал разбираться с системой подачи в него топлива — пары нефтепродуктов в самом деле ядовиты, и, возможно, для гиперборея более ядовиты, чем для допотопного человека. А может, и нет… Даже для врача это трудный вопрос. Но он один здесь, и никто не спасет, если он потеряет сознание рядом с цистерной.
А еще человека от животного отличает способность понимать слова. И если СИБу стало известно о нефтяной скважине, он мог бы объявить о решении не использовать нефть. Объяснить людям, почему не стоит ею пользоваться. Или пользоваться только в военных целях, как здесь, например. Да, конечно, найдутся те, кто оспорит такое решение… И это тоже подрыв государственности, которая стоит на доверии. Или… потеря власти?
Олаф прикрыл тяжелую дверь, сел на камни и обхватил голову руками. Если это СИБ, то ему самому тоже никогда не выбраться с острова. Можно взять подписку о неразглашении маленьких секретов, но большая государственная тайна, по-видимому, стоит дороже… «Подпишись, что никому не расскажешь об убийстве восьми ни в чем не повинных людей»? Нет, вряд ли Олаф поставил бы под этим свою подпись. И — да, это будет потрясением основ, угрозой существования Восточной Гипербореи как государства. Похлеще, чем нефть. Потому что Восточная Гиперборея стоит на доверии тем, кто ею управляет.
Они разожгли сигнальный костер. Они просили о помощи. Они не понимали, что происходит и почему.
Зачем тогда ОБЖ послал спасательный катер? По инструкции? Или правая его рука не знает, что делает левая?
Подумалось, что надо немедленно покинуть это место. Закрыть двери, ворота, задвинуть засовы — и бежать без оглядки. Олаф сжал виски и нервно усмехнулся: может, еще и тела положить на место? А что, вешки стоят… Поздновато, следы вскрытия не спрячешь…
Если это СИБ — все бессмысленно. Жить бессмысленно — как раньше жить… Впрочем, долго жить и не придется. Олаф поднялся и посмотрел в океан — ничто не тревожило мертвой зыби. Наверное, у капитана катера были навигационные карты, тогда почему он не отошел от рифов? Потому что тут нет никаких рифов, вот почему. И то, что Олаф остался жив, — чистая случайность: оказавшись в ледяной воде во время шквала, выжить невозможно, даже в спасательном жилете. Исправили ошибку левой руки?
Ошибка ведь состояла не в том, что послали катер, а в том, что пришел он слишком рано. Первая же Большая волна смыла бы тела разбившихся о скалы. И тело инструктора тоже. Остались бы четверо, умершие от переохлаждения. И ничто не противоречило бы версии о «шепоте океана», кроме сомнительных повреждений на теле Гуннара, которые ничего не доказывали. Сломанная рация? Ее случайно разбила лопасть упавшего ветряка!
Морок сказал, что катера в ближайшие дни не будет, — откуда бы мертвому знать, что на юге штормит? А если это СИБ, катера может не быть вообще. Никто не подозревает, что Олаф остался в живых, придумают что-нибудь правдоподобное, чтобы сообщить родным и студентов, и спасателей.
Продовольствия и воды хватит месяца на четыре, если не экономить. Но за четыре месяца Олаф точно тронется умом… Прожектора над лагерем хорошо видны с моря, и вопрос в том, кто раньше их заметит… Суда на Шпицберген ходят редко и архипелаг Эдж огибают с запада.
Все бессмысленно. Сообщить людям о методах сокрытия государственной тайны? Отдать СИБ на суд и расправу? А зачем? Доверия не будет никогда, даже если вместо СИБа создадут новую государственную структуру. А если не будет доверия, не будет Восточной Гипербореи. Простить убийство восьми человек и достойно принять собственную смерть в интересах государства? В этом есть что-то извращенное, рабское что-то или фанатичное на грани одержимости. Дело не в собственной смерти, никто не хочет умирать, стремление человека жить вполне естественно. Но ведь рискуют. И гибнут, несмотря на старания ОБЖ. Сколько тонет судов, сколько экспедиций не возвращается… Разве Олаф думал когда-нибудь, что не хочет умирать, когда решал, идти ли в экспедицию? Да нет же! Так почему бы теперь не сложить лапки на груди и не помочь СИБу в его святой заботе о государственности?
Все бессмысленно. И жизнь, и смерть.
Олаф поднялся — скалы тянули в себя тепло. Как цверги.
Все бессмысленно. Двигаться, подниматься наверх, возвращаться в лагерь, вскрывать тело Антона. Дело не в том, что с СИБом невозможно бороться. Дело в том, что бороться бесполезно. Если СИБ убил восемь ни в чем не повинных людей, Восточной Гипербореи уже нет. Той Восточной Гипербореи, которую Олаф знал и любил, ради которой готов был умереть. И теперь он точно один, против этой, новой для него, Восточной Гипербореи.
Он добрался до лагеря засветло, но краткость светового дня на этот раз ничего внутри не всколыхнула. Не хотелось смотреть на огненный флаг над времянкой. Руки болели опять, и ощущалась боль по-другому, не так, как накануне. Его учили принимать боль как вызов, как испытание, с гордостью и без страха. Теперь это тоже показалось бессмысленным.
Человек не может один. Все, что он делает, имеет смысл только рядом с другими людьми. Нет, не рядом. И даже не перед… Жизнь человека имеет смысл, если он часть человечества. Тогда все, что он делает, так или иначе имеет продолжение. А если продолжения нет, какая разница? Больной перед смертью потел?
Не хотелось топить печку. Не хотелось есть. Не хотелось спать. Книга «Шепот океана» в изголовье постели вызвала едва ли не ненависть. А ведь там, в предисловии, дальше которого Олаф пока не дошел, было сказано: не обязательно паника. Эйфория, депрессия… Океан не понимает, что делает с людьми, иногда видения столь чужды человеческой психике, что могут вызвать аффективное расстройство.
Если бы цистерну с соляркой можно было приписать видениям, посланным океаном!
Олаф покрутил в руках флягу со спиртом — неужели это все, что ему осталось? Все, на что он теперь способен? Все, что теперь имеет в его жизни смысл?
Он отвинтил пробку и сделал несколько глотков. Закашлялся, вдохнул не вовремя, закашлялся снова, задохнулся, захрипел. Из глаз хлынули слезы, заложило нос. Олаф проплевался, утер сопли и тряхнул головой. Голова поплыла сразу, еще до того, как из желудка по телу пошло тепло. Кому, как не медэксперту, знать, что алкоголь не помогает при депрессиях? Не отвлекает и не поднимает настроения? Зато отупляет. Пожалуй, этого ему и хотелось более всего — отупеть.
Тошнота появилась быстро — здоровый организм правильно реагировал на интоксикацию. Олаф выбрался из времянки — еще не отупел до той степени, когда блюют себе под ноги. Но рвота не принесла облегчения: нечего было пить на голодный желудок, печеночная рвота никогда не приносит облегчения, так же как и мозговая. Наверное, не стоило брать с собой флягу, потому что процесс выходил из-под контроля сознания (это Олаф отметил его краешком, еще не совсем замутненным спиртом) и чем-то напоминал самоубийство. Для человека, непривычного к алкоголю, смертельная доза чистого спирта невелика, фляга вмещала гораздо больше.
Свежий ветер если не прочистил мозги, то немного успокоил головокружение. Темнело, но включать прожектора Олаф не стал из странного духа противоречия, назло то ли самому себе, то ли почему-то СИБу.
Посидел в темном шатре, поговорил с ребятами и даже поплакал над ними пьяными слезами, понемногу прихлебывая из фляги за упокой каждого из них. Им, наверное, было смешно на него смотреть… А ему — стыдно вспоминать. Если бы он знал тогда, какое мучительное чувство стыда сопровождает похмелье! Он слезливо объяснялся девушкам в братской любви и всепокорном уважении, вроде бы даже целовал им руки. Просил прощения за то, что ничем не помог. Вел речи пафосные и пространные.
А потом — ничего не помнил. Ни как покинул шатер, ни как шатался по острову, сколько времени и с какой целью. Помнил вроде бы темноту на дне чаши и холод, шедший от земли. Было бы закономерным заснуть где-нибудь в лесу на мерзлоте и больше не проснуться. Может быть, именно к этому Олаф и стремился подсознательно, но другая часть подсознания, более сильная и глубокая, избавила его от такого конца.
Он очнулся внезапно, будто бы даже протрезвел. Словно кто-то его толкнул, разбудил, вытащил из забытья. Очень вовремя вытащил.
Олаф стоял возле кострища, в самой высокой точке южных скал, спиной к обрыву. Над океаном поднималась зловещая багровая луна; остров был огромным кораблем, севшим кормой в воду… И если во сне казалось, что все происходит на самом деле, то теперь он подумал, что спит и снова видит тот же кошмар…
Ни одного огонька не светилось в лагере — должно быть, он выключил свет и во времянке, когда уходил. Решил спрятаться от СИБа? Сделать вид, что на острове никого нет? Как малодушно! Не только отупение — еще и потеря чувства собственного достоинства. Уподобление животному. Скоту, если называть вещи своими именами.
Было очень плохо. Сильно тошнило, раскалывалась голова и мучила совесть. Олаф не сразу сообразил, что одного шага назад довольно, чтобы упасть в пропасть, а шатало его изрядно, этот шаг можно было сделать и непроизвольно, в попытке удержать равновесие.
А еще было холодно, очень холодно, до озноба. Уходя из лагеря, он не надел даже телогрейку и теперь стоял на ветру в свитере, который продувало насквозь.
Они разожгли сигнальный костер… Мысль обдала болезненным жаром, Олаф начал вспоминать, зачем так напился. И мелькнуло в голове, что можно снова приложиться к фляге, а можно просто сделать шаг назад — и тогда не останется ни мыслей, ни сожалений, ни ощущения бессмысленности существования. Зачем ждать безумия и смерти от голода?
Но инстинкт самосохранения подтолкнул его вперед, подальше от края, и в ту минуту это тоже показалось малодушием, вызвало тягостное чувство стыда.
Свист орки выплыл из неслышных высоких частот и снова ушел в высокие частоты — стало понятно, что так мучительно давит на голову. Олаф обхватил руками виски. Шепнул:
— Ну заткнись же… Пожалуйста, заткнись…
По ногам потянуло холодком. Не мокрым северным ветром, а сухим безжизненным холодком со дна ледяной чаши. Заныли суставы. Багровая луна висела над океаном, ее свет бежал к острову волнами мертвой зыби, и глаза никак не привыкали к темноте. А из-под ног вниз уходил крутой заиндевелый склон с тремя черными трещинами… И Олаф до слез всматривался в темноту, надеясь разглядеть трещины в мерзлом камне.
И разглядел. Две уродливые низкорослые фигуры на склоне. Они не двигались, но приближались…
Алкогольный делирий начинается на пике дезинтоксикации… Но чтобы допиться до белой горячки, надо пить лет десять, а не дней пять. Впрочем, есть еще алкогольный психоз… Наверное, это все-таки был сон, продолжение вчерашнего. Повторение вчерашнего. С одним существенным отличием — Олаф мог двигаться. Мог шагнуть назад, в пропасть, а мог пойти навстречу цвергам. И он пошел им навстречу, потому что его учили идти навстречу своим страхам. Навстречу своим галлюцинациям? Мысль показалась ему смешной, и он рассмеялся.
Голова кружилась, и тело слушалось плохо. При свете спуск не был таким крутым и неудобным. Темные безлицые фигуры замерли — должно быть, задумались, а стоит ли связываться… Олаф снова посмеялся, но тут же поскользнулся и больно проехался по склону спиной. Сапог уперся в каменный выступ, и падение не стало фатальным. Мелькнула мысль, что надо бы поосторожней, но тело не стало слушаться лучше.
Луна скрылась за краем чаши, глаза привыкали к темноте, белый налет инея словно фосфоресцировал, и оттого темные фигуры внизу были видны отчетливо — не хуже, чем вчерашний морок. И Олаф, конечно, смотрел под ноги, но как раз под ногами ничего толком разглядеть не мог.
Еще раз оступился и снова проехался спиной по камушкам, покрытым тонким слоем мерзлого мха. Из-под сапога скатился камень, стук замер далеко внизу: в самом деле, надо поосторожней, в случае чего — падать высоковато.
В третий раз по камням проехал локоть… И это было гораздо больней, ободрало подсохшие корки со старых ссадин. Зато холода Олаф почти не чувствовал: то ли согрелся, то ли привык. То ли от хмеля плохо работала терморегуляция. Несмотря на движение и свежий воздух, похмелье никак не выветривалось из головы, все так же тошнило, все так же земля уходила из-под ног.
Он спустился, пожалуй, на треть пути до темных фигур цвергов, когда земля ушла из-под ног окончательно, будто что-то сдернуло его с места и потащило вниз. И сначала он съезжал по склону, набирая скорость, будто с ледяной горки (и подпрыгивал на выступавших камешках), а потом тело завертелось, Олаф потерял ориентацию, почувствовал свободное падение — короткое, правда, — и с лету грохнулся ничком на что-то твердое, но не острое, не похожее на камни.
Везет дуракам и пьяницам. Особенно при падениях с высоты. Было больно, да. Местами даже очень. Но более всего мучил многострадальный ободранный локоть — сломанная шея, очевидно, болела бы гораздо сильней. Олаф шевельнулся, поморщившись, — тело двигалось. Он приоткрыл один глаз, но увидел только кромешную темноту. Приоткрыл второй — то же самое, только радужные разводы перед глазами. Пощупал то, на чем лежал, — колючий иней впился в подушечки пальцев без кожи.
И подумалось еще, что это цверги темным колдовством сорвали его со склона и бросили прямо в свою пещеру, но мысль вряд ли заслуживала серьезного отношения… Если не пить, никакое колдовство не сорвет со склона. Олаф попробовал приподняться и снова поехал вниз. На этот раз не подпрыгивая на камешках — спуск оказался довольно гладким. Лед. Под ним был лед, присыпанный то ли снегом, то ли инеем. Ноги уперлись в скалу, и Олаф остановился.
Он провалился в трещину, одну из трех, и неудивительно, что в ней скопился лед, — дождевая вода, скатываясь вниз, достигала мерзлоты и застывала. Северная сторона южных скал, куда солнце не заглядывает и летом… Здесь иней не фосфоресцировал так откровенно, как на склоне, но вскоре Олаф разглядел высокие изломанные стены, звездное небо над головой, пологое ледяное дно трещины. Ни одного цверга поблизости не наблюдалось.
Он встал на ноги, придерживаясь за стены, — скользко было, как на катке. Здесь стены взлетали вверх на недосягаемую высоту, но где-то недалеко трещина заканчивалась, он видел это еще при свете. Когда думал о том, что цверги выходят на поверхность именно из этих черных провалов…
Идти по льду, пусть и с небольшим уклоном, оказалось тяжелей, чем спускаться по скалам. Приходилось цепляться пальцами за стены, а Олаф так надеялся, что руки начнут заживать, если их не тревожить! Рукав на локте стал влажным от крови — хорошо приложился, от души. Спасибо крепким уроспоровым штанам, иначе ободрался бы с головы до сапог.
Уклон сошел на нет, трещина кончалась, ледяная дорожка (промерзшая речушка?) вела на склон. Олаф подумал, что лед под ногами — пресная вода, а это значит, что на острове можно продержаться больше четырех месяцев. Особенно если экономить продукты и ловить рыбу. Мысль нисколько его не обрадовала.
У самого выхода на склон, но еще в тени скалистых стен, он разглядел странной формы холмик… И думал сперва, что в темноте холмик ему померещился.
Нет, не померещился. Он тоже был заиндевевшим, но не таким белым, как лед, и Олаф решил, что это нагромождение камней странной формы. Профессиональная деформация? Новая галлюцинация? Игра воспаленного воображения? Пьяный бред? Будто два тела, прикрытых грубой тканью. Так показалось в темноте.
Олаф нагнулся и тронул край холмика рукой. Не показалось. Он откинул жесткую, заледеневшую ткань и увидел лица. Два мертвых лица. Совершенно нечеловеческих.
Тела были маленькими, будто у десятилетних мальчишек, с безобразными пропорциями. Впалые, будто покореженные болезнью грудные клетки, невозможно узкие плечи, кривые короткие ноги, большие ступни и кисти. Олаф отшатнулся, попятился, поскользнулся и едва не опрокинулся назад. Цверги…
Цверги?!
Если танатологу суждено встретить цверга, то почему это непременно должен быть мертвый цверг? Потому что каждому свое?
Или они просто спят? Ну, как рыбы, вмерзшие в лед? Олаф тронул тело — если и промерзшее, то не совсем. Окоченевшее — да. Как коченеет обычный человеческий труп.
Они просто спят. Они ведь выходили на склон, когда Олаф стоял наверху. И почему-то очень легко представилось, как вскинется рука с непропорционально большой кистью и вцепится в горло… Как ощерится мертвый рот и потянется к лицу, чтобы зубами оторвать кусок теплой плоти. Вот сейчас разнюхают кровь на рукаве свитера…
Совокупность тактильных и зрительных галлюцинаций? Нет, курс психиатрии был слишком общим и коротким, чтобы Олаф мог припомнить, что это за симптом.
Посветить бы фонариком, рассмотреть подробней, что тут такое… В самом деле, цверги — это бабушкины сказки, не надо забывать.
Призраки — тоже бабушкины сказки. Однако морок явился в лагерь, сидел на камне и даже что-то говорил. Олаф, правда, не догадался его потрогать…
Это от одиночества. Он просто сходит с ума от одиночества. И с каждым днем безумие все глубже и глубже, а мороки все страшней и натуральней. От мысли о фляге со спиртом Олафа едва не вывернуло…
Как только стало светать, Олаф направился вниз по северному склону, на северо-восток, стараясь не думать о том, почему выбрал именно это направление.
Орка заметила его издали: зачирикала, затрещала, кувыркнулась — обрадовалась? Олаф помахал ей рукой.
Там, докуда доставали Большие волны, не росло ни мха, ни даже лишайника; широкая граница была хорошо заметна издали, ниже нее склон становился более пологим, горизонт приближался — Олаф поглядывал на него с опаской, но не более. Не скалы, можно успеть подняться. Да и орка резвилась неподалеку от берега.
Мертвое тело трепал прибой, Олаф заметил это, не дойдя метров двухсот до воды, и ускорил шаг. Тяжелые волны то швыряли мертвеца на гальку, то затягивали обратно в разверстые свои пасти. Вряд ли он оказался в воде именно на этом месте — скорей всего, был сброшен с отвесной стены, а значит океан протащил тело вдоль скал и бил его об эти скалы… В таких случаях более всего страдает голова покойника, и потом за множественными посмертными повреждениями можно не заметить прижизненных.
Температура воды едва ли была выше двух градусов, гниение не могло начаться так быстро, чтобы тело поднялось на поверхность, — зимой для этого нужно несколько недель, а не дней. Причудливые придонные течения вокруг острова? Все возможно, Олаф видел и не такое, но обычно волнами выбрасывало на берег всплывшие тела.
Сверху пологие и ленивые волны мертвой зыби не казались страшными, но, подойдя к полосе прибоя вплотную, Олаф оценил их высоту в полной мере. А еще — расстояние от сухих камней до тела, которое предстояло достать. И глубину пенной воды вокруг него. И силу, с которой эта вода крутит гальку… Правильней было бы раздеться совсем, чтобы, выбравшись на берег, одеться в сухое. Но удержаться на ногах босиком почти невозможно — понятно, с какой силой пенная вода устремляется обратно в океан…
Олаф пошел на компромисс: разделся, но оставил на ногах сапоги.
Холод опасен только тогда, когда он долгий, окунуться в ледяную воду — это здоровью не вредит, а бывает только полезно. И намочить в соленой воде повязки на руках тоже неплохо, морская вода способствует заживлению ран. Преимущество мертвой зыби по сравнению со штормовой волной — волны редкие и почти одинаковые… Множество очевидных плюсов никак не перевешивало ощущения опасности. Или все же страха перед ней?
Если бы Олаф был не один, он бы обвязался веревкой… Но веревки он с собой не взял, как и багра, а подниматься в лагерь не рискнул — тело как принесло к берегу, так и унесет.
Грохот прибоя более всего напоминал грозовые раскаты. Волны дыбились, дойдя до мелководья, вздымались на высоту в четыре человеческих роста, пенились на гребнях и падали в гальку; будто от взрыва разлетались брызги, вода клубилась водоворотами, гремела поднятыми камнями… Стоя нагишом перед океаном, особенно хорошо ощущаешь его мощь и собственную малость. Волны только примерно одинаковые, и там, куда одна докатывается еле-еле, следующая поднимает пену человеку по грудь, а то и выше. Планета помогает сильным и не забывает эту силу испытать…
Окунуться в ледяную воду, может, и не вредно, но окатиться ледяной водой на морозе, да еще и много раз кряду… Сначала было горячо до боли, до остановки дыхания. Потом — до боли холодно. Ладони зажгло солью, едва намокли повязки, а потом ломило так, будто соль насквозь прогрызла кости. Олаф думал, что сможет добраться до тела довольно скоро, — нет, волны то толкали назад, то тянули за собой в океан, и приходилось останавливаться. Камни оббивали ноги то с одной стороны, то с другой, уплывали из-под сапог, брызги обливали голову и били в лицо. Мертвое тело то приближалось, то отдалялось, становясь недосягаемым. А когда Олаф ухватился-таки за мокрую изорванную парку — оказалось неожиданно тяжелым и едва не выскользнуло из куртки. Отступать на берег было еще трудней, чем идти волнам навстречу…
Олаф старался растереться побыстрей, но движения замедлились и стали неловкими, да еще появилась дрожь, крупная и неконтролируемая. Здоровый организм быстро включает адаптационные механизмы…
Лето. Нужно было вспомнить лето, то самое, когда он возил Ауне в Маточкин Шар…
Гонки на белухах посмотреть удалось только издали — пока Олаф добывал билеты в театр, на набережной не осталось места. Но, пожалуй, издали это зрелище было еще красивей: легкие лодочки, в которые впрягали белоснежных дельфинов, задумывались похожими на древнегреческие колесницы, и само соревнование вроде бы соответствовало правилам первых Олимпиад.
Зато Олаф поучаствовал в соревнованиях по плаванью (туда брали всех), и даже вышел в четвертьфинал, обойдя по времени не меньше сотни соперников. Понятно, нашлись пловцы получше — Олаф и не рассчитывал на большее. Он боялся, что Ауне не поймет, посчитает это поражением, но она так радовалась, так восхищалась… Они шли по опустевшей набережной, она заглядывала ему в глаза, а он никак не осмеливался обнять ее за плечо — держал за руку.
— О, гляди-ка, ноги! — раздалось за спиной. Нехорошо, развязно. И Олаф почему-то сразу догадался, о чем идет речь. Наверное, потому, что сам думал о ногах Ауне слишком часто. А может, потому, что на Большом Рассветном, в компании друзей-студентов, мог ляпнуть что-нибудь подобное вслед девушке в короткой юбке. Безо всякого желания оскорбить — чтобы показаться старше, опытней, прикрыть застенчивость…
— Ноги как ноги… — послышался ответ. И неизвестно, какая из двух реплик задела Олафа сильней.
Он повернулся резко, на пятках, выпустив руку Ауне.
— Я не понял…
Ребят было трое, примерно его ровесников, и они тоже остановились, глядя на Олафа оценивающе, с любопытством.
— Объяснить? — спросил тот, что стоял в центре, чернявый и узколицый. Это он, похоже, сказал «ноги как ноги».
— Лучше помолчи, — ответил Олаф. Способностей к миротворчеству он от отца не унаследовал.
— А вот рот мне затыкать не надо, — поморщился чернявый. — Если девушка не хочет, чтобы ее ноги обсуждали встречные, она надевает платье подлинней.
— У нас в общине при виде ног слюни не пускают. Эллины вообще летом ходили голыми, и что?
— Что что? Устраивали вакханалии. У вас в общине тоже свальный грех в ходу?
— Вакханалии устраивали римляне, у эллинов это называлось дионисиями, — усмехнулся Олаф. — И если ты еще слово скажешь, про мою общину или девушку, то сильно пожалеешь.
— Это вряд ли. Говорить я буду то, что считаю нужным.
— Тогда сочти нужным извиниться перед девушкой и можешь идти дальше.
— Оле… — Ауне робко тронула его за руку, но Олаф не обратил на нее внимания.
Понимал, что полез в бутылку на ровном месте, но внутри все кипело: будет этот городской позер учить Ауне, какой длины платья ей надевать! С намеком на ее бесстыдство!
— Тебя забыл спросить, могу я идти дальше или нет. — Чернявый двинулся вперед, на Олафа, и Олаф тоже шагнул ему навстречу. И первым отпихнул противника назад, легким толчком в грудь обеими руками. Тут же получил по рукам и в зубы. Ну и покатилось…
Их разнимали взрослые (и, надо сказать, это было непросто), растаскивали по сторонам, держали за руки. Посмеивались: что за праздник без драки? Потом появились дружинники в форме — те не смеялись, записали имена, пообещали Олафу отправить «телегу» и в общину, и в университет, а чернявому — и в общину, и в мореходное училище. И если Матти к драке отнесся спокойно, то в университете у Олафа потом были неприятности.
Он еще не остыл, дышал неровно, не чувствовал боли, внутри еще клокотало что-то — не злость, скорей возбуждение. А Ауне держала его за руку и поглаживала локоть другой рукой — хотела успокоить?
— У тебя кровь идет… Тебе не больно?
Олаф помотал головой, тронул пальцем ссадину на скуле — ерунда, конечно, но глаз заплывет… На костяшке кулака посерьезней проблема — порвал о чужие зубы. Должно быть, Ауне об этом, в самом деле кровь капает. В углу рта еще кровь, тоже небось распухнет… Челюсть плохо шевелится.
— Ты не прижимай к себе руку, штаны закапаешь. Надо бинт где-то достать.
Ауне вытащила из кармана мятый платок, встряхнула, подержала в руке.
— Я боюсь…
— Не бойся, — хмыкнул Олаф.
Она так трогательно дула ему на ранку, так осторожно промокала ее платком! Ему почему-то не пришло в голову сделать это самому. Ауне поднимала на Олафа испуганные глаза, голубые-голубые на солнце. И сказала вдруг:
— Не волнуйся, я больше в таком коротком платье никуда не поеду.
— Ты чего? Обалдела? Даже думать забудь! — злость на чернявого снова вскипела внутри, Олаф посмотрел по сторонам: не видно ли этого гада поблизости? — Мне нравится, понятно? А что разные недоумки будут говорить — это их не касается!
— Тебе правда нравится? — она порозовела, облизнула губы от смущения.
— Правда… — Олаф тоже смутился вдруг. И уже собирался малодушно отвести взгляд, сделать вид, что так и надо… На набережной почти никого не было, праздник переместился к центру города… Только перепачканная кровью рука мешала. Олаф давно собирался это сделать, он целый месяц думал, как это сделает… Если не сейчас, то когда еще? Вот сейчас, когда она подняла лицо и смотрит в глаза… Прыгнуть с Синего утеса было проще.
Он обнял ее неловко, левой рукой, и поцеловал. Кто-то прошел мимо со словами: «Ох, бесстыжие…», но Олаф пропустил замечание мимо ушей.
По-настоящему он полюбил ее потом, уже после свадьбы.
Они едва не остались без обеда — опоздали в столовую для гостей, — но случайно набрели на маленькое кафе общины рыбоводов, где их накормили восхитительной жареной нельмой, специально для Ауне испекли яблоки в патоке, дали с собой пирогов с рыбой, картошкой и малиной. Передавали привет рыбоводам Озерного. И звали ночевать, если в порту не хватит гостевых комнат.
После обеда они катались на белухах (к Озерному приплывали только дикие белухи, и это развлечение было Ауне, да и Олафу, внове), потом ходили смотреть на прикормленных неподалеку от города медведей — очень издалека и прочтя назидательный плакат ОБЖ о недопустимости подобного безответственного отношения к диким животным в других местах. Чуть не опоздали в театр и бежали туда бегом…
Он собирался сказать, что любит ее, как только они вернутся в Сампу. Перед статуей Планеты. Ну, не просто так поболтать языком, а чтобы на полном серьезе. Если не хочешь прилюдно — можно в присутствии Планеты. Он уже точно знал, что женится на ней, — во всяком случае, тогда ему этого очень хотелось.
Наверное, это был самый счастливый день в его жизни. Теперь так казалось.
Олаф думал, что, подняв тело наверх, немедленно кинется разводить огонь в печке и греться, греться, греться… Но вспотел уже на середине пути. Из парки вышла неплохая волокуша, и тащить ее было легче, чем нести мертвеца на плече, — если бы не просоленные повязки на ладонях.
От мертвого лица почти ничего не осталось… Теперь трудно было сказать, работа ли это волн и гальки или результат падения на скалы. И невозможно определить, выбиты зубы прикладом или морем. Но… пальцы раздроблены прижизненно. И огнестрельное ранение колена океану смыть не удалось.
Пора было посмотреть правде в глаза: на работу подсознания вчерашний морок списать невозможно. Тонкие импульсы, испускаемые мертвыми? Как-то не слишком тонко — грубо, в лоб. И не фантазии ведь, не эфемерные чувства, — конкретная и очень нужная информация. И часть этой информации получить другим путем нельзя: следов твердой овальной поверхности семнадцать на шесть океан на теле не оставил, равно как крови во рту; соленая вода деформировала глазные яблоки…
Почему он показал на юго-восток? Зачем обманул? А впрочем, почему обманул? Морок дал два направления: в одну сторону кивнул, в другую ушел.
И орка вчера кувыркалась именно там… Возле рукотворных каменных ступеней — то ли метеорологов, то ли связистов. Звала спуститься… Некоторые верят в разумность косаток. Даже некоторые биологи. Это от одиночества — одиночества нового человечества. Если не в космосе найти братьев по разуму, не в сказочном городе на дне океана, то хотя бы в рыбьем обличье…
Олаф не смог вспомнить точно, но… все видения, которые ему являлись, все странные сны сопровождало пение орки. Ничем не лучше была книжная версия о шепоте океана и его разуме планетарного масштаба… А от нее не так далеко оставалось до твердой веры в сказочное божество — Планету, которая не только помогает сильным, но и посылает своим избранникам информацию. Если ты говоришь с богом — это молитва, если бог говорит с тобой — шизофрения.
Но ведь собака зовет хозяина к обнаруженной дохлой крысе… Да, однако не посылает хозяину видений о телесных повреждениях крысы.
Отправляясь на юг, Олаф взял с собой и ледоруб, и блоки, и скальные крючья, и новый моток веревки. Переобулся. Снял с ладоней промокшие соленые бинты и залепил раны пластырем.
Над рукотворными ступенями нависали скалы с отрицательным уклоном, высотой метров в пятнадцать, может чуть больше. Олаф спускался по веревке, со страховкой, — почти безопасно. А на середине пути под сапогом вместо шершавого камня громыхнул лист железа…
Да, вблизи железные ворота трудно было принять за камень, но раскрашены они были так, что с воды их бы никто не заметил. Зачем?
Пещеру в скале, прикрытую воротами, наверняка прорубали динамитом. Ворота запирались затейливым засовом — Олаф не сразу разобрался, как его отодвинуть. Солнце осветило пещеру до самого дна, и там, установленный на широкие рельсы, стоял радар. Это была сложная конструкция, Олаф никогда таких не видел. Равно как не встречал и таких мощных аккумуляторов. Зачем? Довольно стационарного ветряка над южными скалами, и энергии хватит с лихвой. Впрочем, Олаф в этом совершенно не разбирался.
Очевидно, и радар, и аккумуляторы были выключены. А рельсы позволяли выкатить радар на ступень перед пещерой — возможно, на это хватило бы сил одного человека, Олаф не стал проверять и вынимать клинья из-под колес. Он же видел, видел еще вчера, блестящие, а не поржавевшие от времени скобы и пластины, заделанные в камень! Почему же сразу не догадался, что это место вовсе не заброшено?
На соседнюю ступень вела вырубленная в скале тропа, широкая и удобная, там в глубине точно такой же пещеры стоял точно такой же радар с аккумулятором. А с центральной ступени вниз вела крутая лестница, тоже вырубленная в камнях.
Пять радаров, направленных в сторону наиболее населенных островов Восточной Гипербореи… С самой южной точки архипелага Эдж.
Неожиданно вспомнилось, на что похожи парные миллиметровые ссадинки на телах Гуннара и Лори, — на следы, оставленные электрошокером, которые Олаф видел на Каменных островах. Да, только похожи, — у охраны Каменных островов шокеры имели меньшее расстояние между контактами и ожог был выражен ярче. Визуально — почти никакого сходства, сходство скорей принципиальное, потому и не вспомнилось сразу.
Версия была еще отвратительней, еще страшней, чем подозрения в драке из-за одежды или предположение о сумасшествии инструктора. Еще невероятней, чем нашествие цвергов…
Военная тайна. Зачистка. И осуществить ее мог только могущественный СИБ, потому что больше некому. У кого еще есть огнестрельное оружие (не считая охотников)? У кого еще найдется электрошокер? Вещь непростая, не на серийном производстве сделанная. Кто может применить слезоточивый газ? Такие штуки имеются только в распоряжении пограничников, а СИБ, как известно, тоже отдает им приказы в случае надобности. Кто догадается замаскировать убийство под природное явление? Кто владеет боевыми приемами — не для потешного состязания, а для смертельного поединка? И кто, наконец, может свободно подойти к острову и убраться с него до появления спасательных катеров…
На эту версию все известные Олафу факты легли безоговорочно. Бритва Оккама: версия объясняла все загадки с поразительной простотой.
Вещество, оставившее едкую пыль во времянке, более всего похоже на новейший слезоточивый газ — в отличие от перца, он действует недолго и не оставляет следов раздражения. Саша умер раньше всех, не вполне оправившись от воздействия газа. И, конечно, газ мог вызвать аллергический отек.
Гуннар, очевидно, сопротивлялся, да так, что к удару шокером пришлось добавить болевые приемы… Лори, видимо, сопротивлялся тоже. Холдора толкали в спину. Тем же предметом, которым убили Антона — прикладом. Расстегнутые пуговицы на рубашке Эйрика — обыскивали тело. Сожженная бумага на лежке — искали и нашли записку. Возможно, не одну.
Сложенная у входа одежда. Вряд ли студенты разделись в холодной времянке. Угрожая оружием, нетрудно было заставить ребят раздеться и отправить на дно чаши, на мерзлоту. Только здесь убийцы просчитались, потому что у Антона были спички, свеча, теплая одежда. И наверняка сигнального костра они от ребят не ожидали. Вообще не ожидали, что за ночь на мерзлоте кто-то останется в живых. Никакого насилия — холодовая смерть, шепот океана. Увидев сигнальный костер, убийцы нашли Антона, вычислили лежку и сбросили оставшихся в живых со скал.
Вот только… Даже если эти чертовы радары так уж ценны и секретны, никто этого просто не поймет, как не понял Олаф. Студенты решили, что перед ними оборудование метеорологов, — и все, и инцидент можно было считать исчерпанным! Или…
Судя по тому, что написано в журнале, «разведчикам» влетело за самовольную отлучку из лагеря. Они рассказали об увиденном остальным, сетуя на обитаемость острова. Инструктора не было во времянке, когда студенты ее покидали. Пошел взглянуть на находку студентов? Знал, что никаких метеорологов тут нет и быть не может?
Но радаров не видно сверху. Видны рукотворные ступени — и все! Подумаешь! Олаф искренне считал, что за это нельзя убить: даже для самого распоследнего циника, способного взвешивать ценность человеческой жизни, — несоизмеримо мало информации! Восемь человек. Две девушки!
За одни только рукотворные ступени даже СИБ никого бы не стал убивать. И… в журнале написано «оборудование»… Значит… Выкатить радар из пещеры способен один человек — в ту минуту, когда «разведчики» тут побывали, радары стояли на ступенях. Функционировали.
Да нет же, нет! Невозможно. Невероятно. Нет здесь такой информации, что подрывала бы основы существования государства! Нет! А если и есть — это еще нужно увидеть, понять. Олаф пока не понял.
Не все гладко ложится на эту версию! Не все! Эйрик и Гуннар не могли замерзнуть так быстро. Даже на ветру можно было продержаться на много часов дольше, если двигаться. Не заснули же они на северном склоне!
Убийцы должны были предполагать, что, попав под воздействие «шепота океана», ребята не побегут в разные стороны, куда глаза глядят, а будут держаться вместе! Это варвары разбегаются в панике, гипербореи в большинстве случаев действуют иначе.
Неужели убийцы не догадались, что студенты будут до конца бороться за свои жизни? Трудно представить гипербореев, которые, будто овцы, лягут на дно ледяной чаши и покорно умрут. В СИБе служат хорошие психологи, они должны были просчитать поведение своих жертв на несколько шагов вперед…
А от чего, интересно, питаются аккумуляторы? Где, собственно, генератор, если над скалами не стоит стационарный ветряк? Неужели электрохимический? Как-то неправильно, расточительно. Одно дело — катера, где ветрогенератор принципиально не подходит (даже скудных знаний Олафа хватало, чтобы это понять), и совсем другое — радары на берегу, где мощность ветряка ничем не ограничена.
Электрохимический генератор не виден с океана…
Смотреть так смотреть. Если студентов убили только за то, что они видели радары, терять Олафу нечего.
Провода к аккумуляторам подходили откуда-то снизу, сквозь пробитые в скалах штробы, и он спустился по лестнице, надеясь отыскать еще одни ворота в пещеру.
Пещера находилась в самом низу, на минимально допустимой высоте над уровнем моря, чтобы не затопило Большой волной. И не жестяные ворота прикрывали вход, а тяжелая металлическая дверь, совсем небольшая. Олаф посмотрел на стены вокруг нее — нет сомнений, сложная каменная кладка, но весьма искусно замаскированная под естественные скалы. С воды никто бы точно этого не заметил, даже если бы подошел к острову очень близко.
Дверь не запиралась — смешно запирать дверь посреди океана, на необитаемом острове, — но подалась с трудом. И сразу же, стоило ее чуть приоткрыть, в нос ударил резкий незнакомый запах, неестественный, химический. Он был чем-то приятен, но вызвал ощущение опасности — Олаф даже попятился: кто знает, может, это ядовитые пары неизвестного ему вещества. Одиночество, снова одиночество! Человек не должен быть один! Один не может рискнуть и зайти в незнакомую дверь, потому что, если это яд, ничто его не спасет.
Любопытство? Нет, пожалуй, ради любопытства Олаф не стал бы рисковать. Более того, он с каждой минутой все меньше хотел знать, что там, за дверью…
А орка радовалась чему-то… Стрекотала, чирикала, а не плакала. Кувыркалась и шлепала плавниками по воде, будто била в ладоши, — этой штуке от нечего делать любили обучать тягловых косаток, и они, как дети, повторяли человеческий жест с удовольствием. Наверное, видели, как это людей умиляет. Они хотели нравиться людям… Почему? Орки стоят на вершине пищевой цепочки, они совершенны, у них нет врагов. Зачем им люди? От скуки?
Должно быть, им тоже одиноко, как и новому человечеству. Может, у них тоже умирают дети? Впрочем, млекопитающие пережили изменение состава воздуха легче и быстрее людей. Биологи говорят, у косаток лишь сократилось время пребывания под водой.
Над океаном вставала мрачная, багровая луна, северный ветер бился в южные скалы, надрывно плакала орка, словно предвещала беду… Словно умоляла вернуться в лагерь — к свету, к огню… Остров казался огромным кораблем, но не плывущим на юг, а севшим кормой в воду, задравшим нос. Олаф стоял в самой высокой его точке, над кострищем, и всматривался в темноту ледяной чаши. Он не мог различить — только угадывал — глубокие черные провалы трещин в скале и ощущал шедший оттуда тлетворный холодок. Холодок вился в воздухе, неподвластный ветру, поднимался все выше — подползал к ногам. И хотелось отступить, но отступать было некуда. Холодок тугими струйками опутал колени, взял за запястья… Не шевельнуться. Словно связал по рукам и ногам. Нет. Не связал — заморозил. От холода муторно ныли суставы на ногах и до слез ломило руки. Не шевельнуться.
Они появились из черноты глубоких трещин, из мертвого мерзлого камня. Безлицые, безмолвные, цверги не двигались в человеческом понимании — но приближались. Они смотрели, и под их взглядами становилось все холодней. Смерть не предлагала поединка, не оставляла возможности даже встретить ее с достоинством — ватный страх, коллапс и паралич.
Сдвинуться с места! Любой ценой! Шевельнуть хотя бы мизинцем! Беспомощность. Нет на свете ничего страшней беспомощности, ни в чем нет большего отчаянья… Не закрыть глаза, не сжать кулаки, не выдавить даже шепота из глотки. Они все ближе, их уродливые тени со всех сторон. У них тупые человеческие зубы, они будут долго смаковать живую плоть. Лучше шагнуть назад, в пропасть, — любой ценой сделать шаг в пропасть! Всякий поединок со смертью — это поединок с самим собой. Один шаг! Ну же! Всего один шаг! Собрать волю в кулак и шевельнуться!
По телу прошла дрожь напряжения, обмякшие мышцы дернулись судорожно, и Олаф проснулся.
Печка остыла, через незакрытую вьюшку тянуло холодком. Пела орка. Хорошо поспал, да. Часа три, не меньше. А то и четыре — камни были чуть теплые. Руки на удивление болели не так сильно, как ожидалось. Только сердце колотилось бешено, кошмар отпускал не сразу, но не страшно было, а тревожно.
Олаф прикрыл вьюшку и прислушался. Они разожгли сигнальный костер, потому что осознавали реальность опасности. Один из них покинул времянку в теплой одежде, и его Олаф пока не нашел. Едкий порошок осел на бумажных мешках. Гуннар получил двойной удар ботинком по глубокому малоберцовому нерву, удар по плавающим ребрам и упал затылком на камень. Три человека, которым не грозила холодовая смерть, разбились о скалы. Вряд ли при таком раскладе поможет нож, что охотничий, что секционный.
Во времянке нельзя запереться, как и в шатре под ветряком. И если от сумасшедшего инструктора можно спрятаться в каком-нибудь темном, укромном местечке, то от цвергов не спрячешься — они чуют человеческое тепло.
Олаф тряхнул головой. Очень хотелось выпить. Для храбрости. От одиночества. И тогда глупые навязчивые мысли можно будет списать на состояние опьянения.
Пятьдесят граммов спирта помогли не только выйти из времянки и принести воды — позволили без трепета взглянуть в лицо Холдора. В отсутствующее лицо. Олаф начал именно с него, пока не выветрился хмель, — он видел тела, изуродованные и пострашней, но здесь не госпиталь ОБЖ, не чистая светлая секционная, здесь нет помощников-санитаров, он один на десятки, а то и сотни километров. Вокруг глубокая черная ночь и семь мертвых тел рядом, под одной с ним тонкой уроспоровой крышей.
Может быть, шаги вокруг шатра ему только мерещились?
Должно быть, при падении тела́ задевали ступени и уступы, потому притормаживали. Высота огромная, камни — не мягкое земляное поле, в таких случаях тела, бывает, разрываются, мозги разлетаются по сторонам… Так что ни о каком ускорении речи не было — даже если и подтолкнули, то по повреждениям этого не определить. Не со второго этажа прыгали — в таком полете тело не один раз успеет перевернуться, так что и тут нет никакой информации, даже неясно, лицом вперед падали или спиной. После утопления и холодовой смерти падения с большой высоты занимали в практике Олафа третье место по частоте — не то что отек гортани. И их он особенно не любил. Он мог отличить прижизненные переломы от предсмертных и посмертных (иногда не без труда), но в большинстве случаев падение на скалы покрывало все прочие повреждения. И при ясной, в общем-то, причине смерти ничего больше сказать было нельзя. А следователи знать хотели.
Теперь Олаф и сам хотел знать.
Пуговицы застряли в осколках грудины, вместе с разбитой двояковыпуклой линзой в тяжелой литой оправе, понятно, сделанной на Металлическом заводе. Валяная фуфайка. Теплая вещь, ветром продувается, но не так, как вязаный свитер. Для легкого морозца Холдор был одет довольно неплохо. Снизу полегче, но все равно вполне достаточно, чтобы не замерзнуть ни на дне чаши, ни на ветру. Если не уснуть на камнях, конечно. Одежда спереди обильно опачкана запекшейся кровью. Олаф почесал затылок кончиком карандаша — наверное, так и стоило записать, иначе перечень кровавых пятен с локализацией и размером растянется на несколько страниц. Три пары носков, на верхних вытерты подошвы. А вот этого маловато для ходьбы по ледяному камню.
На ладонях характерные осаднения — заготавливал дрова и ломал лапник. Под левой лопаткой — локализованный кровоподтек шесть с половиной на четыре сантиметра, без осаднения кожи. Получен незадолго до смерти, судя по всему.
По форме синяка ничего точно не скажешь, но вот как такой заработать самостоятельно? На катере еще можно опрокинуться на какой-нибудь выступ или угол, а здесь? Упасть на выступающий камень спиной? Вероятность ненулевая, конечно… Но больше похоже, что парня ударили по спине тупым предметом небольшой площади.
Ступни сбиты, но следов отморожения нет. Ломали лапник и березовые сучья, делали лежку в ельнике, таскали дрова на самый верх южных скал, складывали очаг — и на скалах, и на лежке. И все это в носках? Даже три пары не помогут, на дне чаши земля проморожена, кругом камень. Понятно, что ноги в этой ситуации пострадают раньше всего. Уж какие-нибудь чуни можно было изобразить…
От сильного удара обувь слетает, да. Но не сапоги, не ботинки на шнуровке. Чуни тоже на ноге крепят хорошенько, хотя… Ну могли слететь, могли. Со всех троих? Возможно, конечно. Между камней провалились — не найдешь, даже если в воду не упали. В самом деле, не разулись же они, прежде чем прыгнуть с обрыва.
Речь не шла о том, как Холдор будет выглядеть во время похорон, — хоронить однозначно будут в закрытом гробу. На этот раз смерть постаралась на славу…
Пилить ножовкой череп, состоящий из мелких осколков, — это глумление над трупом. И над танатологом. Олаф пробовал обойтись ножом и отверткой, но затылочные кости только растрескались, пилить все же пришлось. И понятно было, что не на что там смотреть, извлеченные остатки сплющенного ударом мозга ничего не добавят к диагнозу, — но Олаф оставил свою совесть чистой и сделал как положено.
В общем-то, и описание переломов (прижизненных) к диагнозу ничего не добавило, и повреждения внутренних органов вполне соответствовали падению на камень с высоты в сто пятьдесят метров примерно. Перелом шейных позвонков, разрыв межпозвонкового диска с полным отрывом спинного мозга — тут Олаф обошелся отверткой и обушком топора.
Последний прием пищи — за двенадцать-четырнадцать часов до смерти. Как у Сигни. Смерть, понятно, была мгновенной.
Провозился Олаф долго, хмель, конечно, выветрился. А нужно было сходить за водой еще раз и вынести кастрюлю с нечистотами — глаза чуть не слезились. Фляга лежала за пазухой, и он подумал, что глотнуть спирта еще раз — это увеличение дозы и начинание недоброе, но не смог удержаться. Дал себе слово, что в третий раз точно к фляге не приложится.
Спирт обладал волшебной силой — сразу перестали мерещиться шаги вокруг шатра, не говоря о приподнявшемся настроении. Даже кураж появился — кто на меня?
Олаф выбрался из шатра, что-то нарочито насвистывая, и, оглядевшись по сторонам, громко спросил:
— Ну? И где же цверги? А? Кому кастрюльку на голову?
И тут же понял, что не стоило этого говорить. Вообще произносить вслух слова «цверги». Суеверная Ауне пугалась в таких случаях, шикала на него. Олаф не был суеверным (во всяком случае, старался найти какое-то «научное» объяснение своим суевериям), но тут ничего научного в голову не пришло. Просто — не стоило. Не буди лихо, пока оно тихо. Вспомнился холодок, истекавший из трещин в скалах, представились обращенные на него взгляды из темноты…
Далекий грохот прибоя мешал прислушаться. Так же как гул генератора и шорох лопастей ветряка.
Они разожгли сигнальный костер. Кто-то ударил Холдора по спине, а Гуннара по ноге и под ребра. Они мертвы — семь человек мертвы! — и незачем дразнить того, кто их убил. Кем бы (или чем бы?) оно ни было. Вот такое получилось «научное» объяснение… Обе руки были заняты кастрюлей, а хотелось потянуться за ножом. Но не выливать же это — это! — себе под ноги… И нож, наверное, не поможет: семь человек, пятеро здоровых ребят не смогли справиться со своим убийцей (убийцами?). Олаф с тоской подумал о «шепоте океана» — какая безобидная была версия. Удобная. Простая.
С Лори возиться пришлось еще дольше. У него были открыты глаза (склеры беловато-серые с пятнами Ларше, роговицы тускловаты, зрачки диаметром по три миллиметра). Карие глаза необычной формы. Да, он тоже собирал лапник и дрова. У него тоже были сбиты ступни и тоже не было признаков отморожения пальцев на ногах. Свитер немного уступал валяной телогрейке Холдора, но никаких признаков холодовой травмы не обнаружилось. Однако на груди Лори Олаф заметил несколько глубоких точечных ссадинок и не сразу догадался, что они парные. Только потом сообразил, что у Гуннара под лопаткой нашел такие же. Еще подумал почему-то про змею.
А ведь он видел нечто подобное. Не такое же — чем-то напоминающее. Только где и когда? Не стоило пить, проще было бы вспомнить. Очень важно было вспомнить.
Позвоночник переломился в четырех местах, и удивительно было, как при таком падении (спиной на острие камня) голова не оторвалась от тела. В отличие от позвоночника, пилить череп не пришлось, довольно было отделить от костей мягкие ткани и разобрать мозаику осколков.
Смерть наступила через двенадцать-четырнадцать часов после последнего приема пищи, как у Холдора и Сигни. И понятно, что это был не ужин, а завтрак.
Лицевые кости черепа сохранили форму, и Олаф постарался придать телу приличный вид — если подложить под голову мягкую подушку, повреждения затылка не будут заметны. На это тоже ушло немало времени, за которое он попытался еще раз прокрутить в голове версию «шепота океана» и найти в ней противоречия.
Ни одно из повреждений, которые можно считать насильственными, не привели к смерти. Даже близко к смертельным не стояли. И если их отбросить, оставалось только одно противоречие: костер. Сигнальный костер в самой высокой точке острова, обращенный в сторону судоходных путей. Почему, собственно, они не могли просить о помощи, попав под воздействие «шепота океана»? Едкая пыль на бумажных мешках? Это тоже ничего не доказывает и не опровергает. Лишь вызывает подозрения.
Хмель давно выветрился, Олафу казалось, что он мыслит ясно и логично. И даже понимал, что очень хочет за уши притянуть версию «шепота океана» к фактам.
Приступ внезапной паники — бегство на дно чаши — попытка достать спички и одежду — лежка в ельнике — сигнальный костер — еще одна попытка вернуться в лагерь — снова паника и падение со скал… Приступ панического страха вызвал у Саши отек гортани (?), Эйрик и Гуннар замерзли на северном склоне, пытаясь достать спички и одежду. Лизу оставили поддерживать огонь на лежке, чтобы в случае неудачной попытки возвращения в лагерь осталось место для ночевки. Но она предпочла показывать дорогу Эйрику и Гуннару. Возможно? А что делал в это время инструктор? Антон из Коло? В рюкзаке которого отсутствовала бритва?
Бритва Оккама. Из всех непротиворечивых версий надо выбирать простейшую. Интересно, какая из них простейшая? Пожалуй, про цвергов. Вышли из камня, высосали тепло… И любой факт можно подтянуть под их колдовство и неясные человеку цели.
Олаф вымыл руки и сел писать протокол вскрытия. Не хотелось выходить из шатра. Очень не хотелось. Будто в самом деле за кромкой света прятались уродливые низкорослые фигуры цвергов. Но он помнил о данном самому себе слове больше к фляге не прикладываться — смешно ведь, не ребенок, не женщина, чтобы сходить с ума от детских страшилок…
Орка снова затянула свою унылую, отчаянную песню… Вот так собака воет по покойнику: хочешь не хочешь, а пробирает дрожь. Их семеро здесь — покойников. Не хватает только восьмого, живого или мертвого… И кто-то же ходит там, вокруг шатра, живой или мертвый… Когда Олаф слышал характерный стук камней снаружи, то не сомневался, что это чьи-то шаги. Когда проходило немного времени — не сомневался, что шаги ему померещились.
Протокол он писал излишне тщательно. Есть хотелось и спать. Руки болели. Сильно, — надо было промыть хорошенько и перевязать. Глупо прятаться за уроспоровыми стенами. И вообще глупо. Даже смелости набираться, прежде чем выйти наружу, глупо. Смешно.
Олаф подхватил кастрюлю за обе ручки и подумал, что надо привязать к ним веревку, чтобы носить ее в одной руке. Потому что так удобней, а вовсе не для того, чтобы другую руку держать на рукояти ножа! Но ручки толстые и гладкие, а веревка будет резать ладонь.
Вышел наружу, стараясь не задерживаться на входе. Ради самоуважения.
Он (восьмой, Антон из Коло) деликатно сидел поодаль, за пределами светового пятна. Лицом на юго-юго-восток, будто в ожидании катера. Слушал космическую песню косатки. Олаф замер и едва не выронил кастрюлю под ноги — колени, и без того нывшие от усталости, дрогнули; со лба в глаз скатилась едкая капля пота… Потянуться к ножнам? Руки заняты.
Это от одиночества. От переутомления. От боли. От невыносимых звуков, издаваемых оркой под ритмичный грохот мертвой зыби…
Олаф поставил кастрюлю на землю и сделал шаг вперед. Может, морок рассеется, если подойти поближе? Его учили различать страх и ощущение опасности. Его учили идти навстречу своим страхам.
Морок не рассеялся, и Олаф сел на соседний с ним камень. Может ли спирт в столь незначительном количестве вызвать делирий? Вряд ли. Но в сочетании с переутомлением… Или «шепот океана» — это не только беспричинная паника? Написано же в книжке — не только.
Инструктор был одет в расстегнутую на груди пуховую парку и высокие ботинки с заправленными в них кальсонами. Под паркой виднелась соответствующая кальсонам нижняя рубаха. Это игра воображения, тайная (и опасная) надежда на то, что версия о сумасшедшем инструкторе ошибочна!
— На юге штормит сильно, — сказал морок. — Катера в ближайшие дни не жди.
У него были выдавлены глаза, и на щеках запеклась кровь — будто слезы. Размозженные губы, зияющий провал беззубого рта со сгустками крови внутри — он умер вскоре после сокрушительного удара по губам (не успел ни сплюнуть, ни сглотнуть кровь), но не раньше. Вряд ли такой удар можно нанести кулаком — орудие с твердой поверхностью и четким краем, овальное, примерно семнадцать на шесть. Скорей всего, ударили сверху вниз, лежащего. Сине-багровые распухшие пальцы на обеих руках — предположительно раздробленные. Прижизненно.
— Извини, — пробормотал Олаф.
Морок пожал плечами.
— Где тебя искать? — осмелился спросить Олаф.
— Там, — морок кивнул на юго-юго-восток и медленно поднялся, повернул налево.
Огнестрельное ранение левого колена, возможно выстрелом в упор, штанина залита кровью. Вдавленный перелом височной кости, причинен предположительно тем же орудием с овальной поверхностью. Вероятно, смертельный.
Морок шел, подволакивая левую ногу. Неспешно, расправив плечи. И вовсе не на юг, а вниз, на северо-восток. Огнестрельное ранение не было сквозным.
Три пары непромокаемых таллофитовых брюк и четыре пары уроспоровых — итого семь. Анорак уроспоровый один, четыре таллофитовые пропитки и две уроспоровые штормовки — итого семь. И восьмой комплект — на Сигни. Шел снег (мокрый?), в любом случае дул ветер. И логично было выйти из времянки не только в промокаемой парке, но и в штормовке поверх нее. И надеть уроспоровые штаны. Олаф сам ходил в уроспоровых штанах, о чем не пожалел ни разу.
Не было никакого сумасшедшего инструктора, не было! Потому что штормовку он отдал Сигни. Он один был одет и обут, его не было во времянке, когда раздетые студенты ее покидали. И, возможно, он не сразу нашел их в темноте, не сразу понял, что с ними произошло. Тогда ясно, почему сначала они не могли разжечь огонь, а потом нашлись и спички, и огарок свечи. Ясно, почему двое самых старших ребят отправились на северный склон, — без огня их ждала смерть от холода на дне ледяной чаши, с ними не было инструктора.
Прежде чем поужинать, Олаф разобрал вещи и составил их точную опись. И, пожалуй, примирился с мыслью о собственном сумасшествии.
Ему снилась Сампа, берег озера Рог, летний вечер и теплое дыхание океана над ржаным полем. И Ауне, совсем девочка, босиком шедшая по мокрому песку. Олаф смотрел на ее следы рядом со своими — такие маленькие! И шаг узкий по сравнению с его шагами.
Во сне он видел ее издали, и тяжелое красное солнце слепило ему глаза. Это был прекрасный сон: розовая с золотом рожь, по которой бегут пологие волны, чистая бирюза небес, блестящая серебром гладь воды, тень Синего утеса на воде… И Ауне. Олаф знал, что это сон, и твердил про себя: только бы не проснуться, только бы не проснуться… Он не сразу заметил темную низкорослую фигуру в тени утеса — цверг не прятался, но был почти невидим на фоне сине-серого камня. Олаф тряхнул головой, проморгался — и увидел еще одну фигуру. И еще, и еще! Они стояли неподвижно и ждали, когда Ауне приблизится к утесу.
Он кричал, чтобы она остановилась! Она не видела цвергов и не слышала криков Олафа. Он бежал за ней со всех ног, но не приближался ни на шаг! Солнце ушло за черные снеговые тучи, стемнело, на озере поднялась шквальная волна. Катер шел к Синему утесу, выжимая из двигателя все свои жалкие двенадцать узлов, но Синий утес не приближался, и в темноте, за пеленой мокрой снежной пыли, уже не видно было Ауне… Нет, это был не Синий утес — южные скалы Гагачьего острова. А на самой их вершине горел сигнальный костер, видимый даже сквозь снежную пелену.
За воем ветра не слышно было стрекота мотора, катер бросало с волны на волну, он то зарывался в воду, то взлетал носом к небу, чтобы плюхнуться брюхом в провал между волн, высоко поднимая соленую пыль, то заваливался на бок, черпая бортом ледяную воду. Он шел на помощь… Вокруг, держась за поручни, стояли ребята из спасательной экспедиции, капитан и рулевой в блестящих плащах, и все как один смотрели на сигнальный костер. И снова Олаф кричал, что надо поворачивать, что костер — это сигнал опасности, а не бедствия, но ребята словно не слышали его. Он смотрел в их лица и видел мертвые невидящие глаза, рыхлую синеватую кожу, бледные пальцы, сжимавшие поручни… Они поднялись (бы) со дна океана, чтобы дойти до Гагачьего…
А чудо все-таки произошло. Нора зашла в секционную через неделю — до этого она избегала встреч с Олафом, — посмотрела надменно, сверху вниз. Начала официально:
— Я должна поставить тебя в известность…
— Да ну? — Олаф наклонил голову набок — он тоже чувствовал себя неловко, потому и выбрал этот снисходительный, издевательский тон. — В известность?
Она пропустила его колкость мимо ушей.
— Диагноз оказался ошибочным, моему сыну ничто не грозит. Это не опухоль, что-то возрастное, гормональное.
Олаф кивнул. Улыбнулся. Не ей — от радости, от того, что тяжесть свалилась с плеч. Он и не догадывался, какая это была тяжесть… Как не чувствуешь веса рюкзака, пока его не снимешь.
— И я хочу тебя поблагодарить, — продолжала Нора холодным, официальным тоном, — за то, что ты меня поддержал в такую трудную минуту…
— В случае чего — заходи еще, — ответил он с мрачным вызовом, без иронии. Уверенный, впрочем, что после этих слов она точно к нему не зайдет.
__________
Во сне он падал со скал — в темноте. Цеплялся перед падением то за камни, то за веревку. Веревка выскальзывала из рук, оставляя ожоги, камни чулком снимали с ладоней кожу. И потом, стоя на палубе катера, которую раскачивал шквал, он не мог заставить себя взяться за поручень, холодный, мокрый и соленый: скользил, падал, опять скользил, натыкаясь на снасти, углы и перила… А над островом горел сигнальный костер, предупреждая об опасности, но никто этого не понимал — считали огонь зовом на помощь.
Черная вода опять смыкалась над теменем, но из глубины появлялся серебряный город, освещенный солнцем. Олаф плыл на свет и был у самой цели, когда доисторическое морское чудовище вынырнуло из темноты ему наперерез и раскрыло акулью пасть размером с дом.
Руки болели. Пожалуй, сильней, чем накануне. Только самоубийца полез бы вниз по скалам без кожи на пальцах, с мокнущими, воспаленными ранами на ладонях. Все остальное болело тоже, и мышцы с непривычки, но с руками не сравнить. И потому Олаф, подумав, решил сначала совершить-таки обход островка по периметру, но начать с восточного берега — солнечного на рассвете.
Они не ходили за водой на берег — доставали ее сверху. Прямо возле лагеря стояла закрепленная катушка с веревкой, только ведра на конце веревки не было. Олаф посмотрел на кончик — перерезан? Похоже на то. Кому-то срочно потребовалось ведро, так срочно, что некогда было развязать узел? Олаф решил не трогать веревку и вечером поднабрать воды в бочку.
Дорога по-над обрывом была удобной, легкой, полпути до южной оконечности острова Олаф прошел минут за двадцать. Дальше стало немного тяжелей: сначала впереди поднялся каменный гребень, который проще было обогнуть со стороны обрыва по узенькой тропке, потом пришлось время от времени карабкаться вверх по камням.
Здесь скалы падали в океан отвесно и волны не грохотали, а бухали, чавкали и плескали. И просвеченная солнцем вода была еще прозрачней, чем с западной стороны. На дне тоже лежали огромные каменные глыбы, поросшие бурыми водорослями, и быстро терялись в синей глубине — дно круто уходило вниз. Олаф удивился — он считал, что здесь мелко, катер шел к острову с юго-юго-востока и в трехстах метрах от берега напоролся на риф…
Он посмотрел в этом направлении — ничто не тревожило спокойствия мертвой зыби, огромные волны катились ровно и полого. Восьмиметровые примерно волны… Злополучный шквал не поднял такой волны, это волна далекого долгого шторма. А борт катера лопнул снизу доверху, и выше ватерлинии, — будто его бросили на скалу…
Нет, Олаф попросту что-то перепутал. В темноте, нахлебавшись воды, обалдев от холода… Шквал мог отнести катер в любую другую сторону…
Сколько хватало глаз, мертвая зыбь нигде не встречала препятствий.
Первую встретившуюся ему ступень, вырубленную в скалах, Олаф принял за естественный уступ, подивился только нагромождению камней на дне. Но когда увидел вторую, в двухстах шагах от первой, сомнений у него не осталось — это именно то, что заставило студентов сомневаться в необитаемости острова.
Всего искусственных горизонтальных уступов было пять, обращенных на юг и юго-юго-восток — в направлении архипелага Норланд и Кольского архипелага. Скорей всего, здесь некогда в самом деле располагалось оборудование метеослужбы: сохранились заделанные в камень стальные скобы и пластины, тускло блестевшие на солнце. Олаф поискал спуск к ближайшему уступу, но не нашел: видимо, метеорологи использовали лестницу, которую сняли вместе с оборудованием. А может, и не метеорологи, — вполне возможно, это было оборудование связистов; после расширения частотных диапазонов радиосвязи свернули много их объектов. И тогда домик искать бесполезно — связисты не метеорологи, их установки работают автономно. Да и направлены они были в сторону основного скопления островов Восточной Гипербореи — значит, связисты, метеорологи смотрят в другую сторону.
Орка взлетела над океаном вертикально, свечкой, и плюхнулась обратно в волну, подняв прозрачный веер воды, сияющий по краям. Обрадовалась? Олаф не назвал бы ее крики радостными… Она снова кувыркалась в воде, разгонялась до неимоверной скорости и совершала немыслимые прыжки. Снова хотела что-то показать? Или… Или именно там затонул катер? Эта мысль обдала холодом, развеяла доброе от солнечного дня настроение… Представилось, как кит вытаскивает со дна мертвое человеческое тело… Да нет же, нет! Катер затонул гораздо дальше, косатка плескалась метрах в тридцати от берега. Однако кто знает, сколько еще мертвецов лежит вокруг этого островка… Островка с особенным стратегическим положением — самого южного в архипелаге Эдж, самого южного из всех островов и архипелагов Шпицбергена. Не будь Планета круглой, отсюда был бы виден Большой Рассветный.
Олаф с тоской посмотрел в океан. Обычно в экспедициях он не вспоминал о доме, да и некогда ему было скучать. А тут подумалось вдруг об Ауне и девочках — даже если с катера не ушел сигнал бедствия, теперь ясно, что случилась беда. И, наверное, дочери об этом не узнают, но Ауне… Впрочем, это Инга еще маленькая, а Эльга стала совсем взрослой, она все понимает, от нее не так просто что-то скрыть. Тринадцать лет… Отправляясь в экспедиции, Олаф не испытывал чувства вины, несмотря на старания Ауне, но, возвращаясь, всегда жалел ее. Должно быть, потому, что, прощаясь, она дулась, а встречая — плакала. У нее были удивительные бирюзовые глаза. Не как небо, нет, а как настоящий самоцвет: при разном освещении казались то голубыми, то зелеными. От слез они становились прозрачными и зеленели. В последнее время он стал замечать заплаканные глаза и у старшей дочери. Помогала матери не надеяться?
Раньше Олафу не случалось думать о том, что его ждут, это как-то само собой разумелось, а теперь и согрело, и добавило тоски. Захотелось вернуться, обязательно вернуться, захотелось встречи на причале Большого Рассветного. Чтобы Инга бежала к нему со всех ног — поймать ее под мышки, подбросить вверх. Эльга по причалу уже не бегает, стесняется, стоит и ждет, но в последний миг бросается на шею: «Папка, папка! Наконец-то!» — и от ее взрослости не остается и следа. А Ауне плачет — молча плачет, незаметно сбрасывает слезы одним пальчиком, делает вид, что сердится, но прозрачные зеленые глаза ее выдают. И все равно вечером готовит котлеты из трески, которые терпеть не может, — их любит Олаф.
Орка кричала вслед так жалобно, так пронзительно… Будто он оставлял ее умирать. Скалы поднимались вверх все круче, кое-где по краю двигаться было опасно — Олаф обходил такие места по склону, теряя из виду кромку воды. Но неизменно возвращался на обрыв.
В самой высокой точке острова он обнаружил кострище, обложенное камнями с трех сторон. Огромное кострище, больше полутора метров диаметром. И, понятно, никто не стал бы на этом месте греться у огня — это был сигнальный костер, видимый с воды на много километров. В ясную погоду.
Они просили о помощи… Наломать руками дров для сигнального костра — совсем не то, что собрать дрова для махонького очага на лежке. Притащить дрова наверх — в носках, без верхней одежды! — на продуваемый всеми ветрами обрыв? Чтобы побыстрей замерзнуть, что ли? Слишком мала надежда на помощь и слишком велика вероятность умереть, шкурка не стоит выделки. Значит, другого выхода не было? Значит, без помощи — без немедленной помощи — их ждала неминуемая гибель?
Помощь не пришла.
Приступ внезапной паники не предполагает столь сложных действий, расчетов больше чем на один шаг вперед. Значит, они не только чувствовали страх, но и осознавали угрозу? А был ли приступ внезапной паники? Сигнальный костер перечеркивал все предыдущие рассуждения Олафа и оставлял лишь две самые глупые версии: сумасшедший инструктор и… цверги. Кому еще не нужно от живых ничего, кроме их жизни? Только безумцам или мстителям.
Солнце качалось на волнах долгой дорожкой, искорками вспыхивало на ребристом глянце океана, просвечивало кристально чистую воду цвета аквамарина, трогало лицо теплыми лапками… Какие цверги? Ночью, в темноте и одиночестве, детские страхи можно заливать спиртом, но средь бела дня, на солнце, — это не детские страхи, это очевидные признаки безумия.
Березовые сучья и еловые лапы оставили следы на склоне — хвоя и обломанные веточки тянулись за ними дорожкой, — и Олаф направился вниз, в чашу. Орке это не понравилось — она душераздирающе кричала ему вслед.
Здесь спуск был гораздо круче, сапоги скользили и ничего не стоило сломать шею, оступившись. А ведь ребятам пришлось проделать этот путь не раз и не два… Да еще в состоянии гипотермии, с плохой координацией движений… Олаф вспомнил обрезанный снизу огарок свечи: вот на что пошла его половинка — на розжиг сигнального костра.
Значит, они действовали сообща? По меньшей мере те, кто разводил сигнальный костер и оборудовал лежку. Очевидно, за час такого не сделать, а значит, ни Эйрик, ни Гуннар не принимали в этом участия. Даже если предположить, что ребята поссорились и разделились, то остальным угрожала не меньшая опасность, раз они приняли решение разводить сигнальный костер. И вряд ли угрозу для них представляли Эйрик и Гуннар, скорей всего мертвые к моменту розжига костра.
Нет, шею Олаф не сломал, но, стараясь не помогать себе руками, иногда бывал недалек от такого исхода. Особенно в начале пути, после яркого солнца, — не увидел трех глубоких расщелин, расколовших скалу сверху донизу.
В лесу он не нашел ничего, кроме того, что ожидал увидеть: куцые, обглоданные елочки, торчащие обломки сучьев, а то и верхушек на кривых березках, снятую местами бересту. Снизу расщелины казались черными шрамами, отсюда не заметить их было невозможно. Тут не светило солнце — и если вдруг цверги существовали на самом деле, именно из этих глубоких холодных щелей они и выходили на поверхность…
Подниматься было легче. «Больной перед смертью потел?» Может быть, не так и долго ребята заготавливали дрова для костра. Смотря сколько времени собирались поддерживать огонь. Сколько времени могли поддерживать огонь… На ветру, даже рядом с большим костром, без укрытия, без экрана, все равно холодно. Впрочем, теплей, чем без костра…
Орка кувыркнулась над водой, увидев Олафа, изогнулась, падая, подняла сияющие брызги — как хорошо было снова увидеть солнце после сумерек в ледяной чаше! Олаф посмотрел на компас: местное время — без четверти одиннадцать утра. Спуск и подъем отняли у него не более получаса.
И теперь кровь из носу нужно было поднять два тела со скал. Попытаться найти следы сопротивления. Девушка могла не сопротивляться, но двое здоровых ребят?..
Олаф прошел по кругу до конца, заглядывая вниз, но ничего особенного не заметил. Он пытался разглядеть место лежки сверху, но так и не увидел, — плотный ельник хорошо ее маскировал. Конечно, ельник — это не только маскировка, это еще и способ сберечь тепло, но если им угрожала опасность, правильно было бы спрятать лежку получше. И ее спрятали.
Однако сигнальный костер видно чуть ли не с любой точки острова. И, пожалуй, глупо стоять у костра всем вместе — одного человека вполне достаточно, чтобы поддерживать огонь, если дрова уже заготовлены.
Цверги боятся огня…
Олаф плюнул себе под ноги — вот втемяшилось же в голову! Что от лежки, что от костра до того места, где трое упали со скал, было гораздо дальше, чем от лагеря. Может быть, они все-таки вернулись в лагерь, но там снова попали под воздействие «шепота океана»? Так быстро, что не успели одеться? Это гораздо более трезвая мысль, чем о цвергах и сумасшедшем инструкторе. Но тогда зачем они разжигали костер? Достаточно было не покидать лежку и ждать помощи. А если пробовать, испытывать судьбу — то не всем вместе.
Инструктора он так и не нашел, ни живого, ни мертвого…
После двух в общей сложности спусков со скал и подъемов обратно от пластыря на руках ничего не осталось, перчатки тоже не очень помогли. И если, спускаясь в первый раз, Олаф думал о сумасшедшем инструкторе, способном перерезать веревку бритвой, то поднимаясь во второй — уже нет.
На этот раз он все же сделал волокушу, но тянуть ее не смог, пока не догадался обмотать веревку вокруг рукава на запястье. Неудобно было, зато не так больно. И, наверное, следовало тащить их по одному, но Олаф понял, что, добравшись до времянки, не сможет проделать этот путь еще раз. В конце концов — не на себе нести…
Солнце давно село, он дошел до лагеря в полной темноте. Сил не хватило даже на то, чтобы уложить мертвецов подобающим образом. Даже на то, чтобы согреть воды (Олаф напился холодной), даже на то, чтобы перевязать руки. Чтобы растопить печку, сил тоже не хватало, но на это хватило ума.
Он не уснул, как накануне, просто лежал и смотрел на огонь. Если это был «шепот океана», то почему разбита рация? Случайность?
За несколько часов времянка остыла, камни вокруг печки так долго тепла не сохраняли — Олаф лежал под спальником и чувствовал, как по ногам тянет сквозняком. Может быть, он стал чересчур чувствительным к холоду, — это было бы неудивительно. Но сидеть в нетопленной времянке в носках и без верхней одежды? А то и просто в нижнем белье? В присутствии девушек? В самом деле, не улеглись же они спать в три часа дня, не затопив печку.
Вряд ли цверги, пришедшие за человеческими жизнями, догадались бы разбить рацию… А сумасшедший инструктор — да, мог, конечно мог.
А что еще? Какая еще убийственная сила может найтись на маленьком необитаемом островке? Сила, в которой ребята распознали смертельную угрозу, — а не абстрактный «шепот океана», что, по сути, лишь пугает, хотя иногда пугает и до смерти… Ни варвары, ни пираты не одержимы убийствами — они грабители.
В юности Олаф почитывал допотопные боевички, хотя быстро к ним охладел. А детективов не любил и не понимал — верил, что в то время все так и было, но они все равно казались ему высосанными из пальца, надуманными. Слово «зачистка» было ему знакомо и всплыло в голове само собой. Версия зачистки по степени абсурда могла соперничать с версией о цвергах…
У Восточной Гипербореи тоже была спецслужба — СИБ, служба информационной безопасности. И, в общем-то, там не в игрушки играли — за нарушение подписки о неразглашении можно было отправиться на Каменные острова, и не на месяц-другой, на штрафные работы, а на несколько лет, если не пожизненно.
Олаф пригрелся, но не уснул — валялся и потихоньку снимал с ладоней остатки пластыря и прилипший к ссадинам клей, счищал песок.
Он сталкивался с СИБом редко — иногда с него брали подписку о неразглашении, если дело касалось пограничников или заключенных. И, пожалуй, он считал это правильным — незачем всем и каждому знать о том, где находятся склады оружия или как добывают сырье для изготовления взрывчатки. Была и другая засекреченная информация — вроде существования на Планете чумного вибриона, о чем во избежание паники тоже не следовало знать большинству. Или исследования того же «шепота океана», и даже данные о миграции гренландских акул, — некоторым довольно услышать слово «акула», чтобы вообразить их появление на плантациях ламинарии, например.
Однако логично было предполагать, что существует и другая информация — та, которая способна потрясти основы существования Восточной Гипербореи; любые государства во все времена имели подобную информацию и держали ее в секрете, это нормально. Но чем СИБ готов жертвовать ради сохранения таких тайн?
Люди выжили после потопа, потому что объединились, потому что заново научились жертвовать собой ради других, потому что подчинили свою жизнь общине — Гиперборее — человечеству. Олаф вырос с мыслью, что его жизнь имеет ценность лишь как часть целого, не будет целого — не будет и смысла.
Но… ничто не ценилось гипербореями так дорого, как человеческая жизнь. Никто не считался со средствами, если речь шла о человеческой жизни. И дело не в том, чего обществу стоило вырастить юношу или девушку до детородного возраста (хотя молодым балбесам любили колоть этим глаза), — жизнь бесценна сама по себе.
В ОБЖ, и особенно в СИБе, работали люди, способные взвешивать ценность человеческих жизней. И умом Олаф понимал, что это правильно, что при угрозе целому нельзя считаться с малой его частью. Но только умом. Впрочем, он был не из тех, кто лучше других знает, как управлять государством.
Нужно было поесть и перевязать руки. Минут за двадцать он немного отдохнул, но не настолько, чтобы отправиться в шатер или на берег за водой. И поспать все же стоило, но после еды.
Рулончика пластыря, лежавшего в аптечке, не хватило, чтобы закончить перевязку, пришлось искать короб с медикаментами — он нашелся с левой стороны от входа, накрытый пыльными бумажными мешками, приготовленными под собранные и переработанные водоросли. Олаф, конечно, перепачкал и чистый пластырь, и промытые ранки, — пыль оказалась едкой, возможно с примесью известки. Руки зажгло, будто их щедро посыпали красным перцем, а при попытке смыть пыль водой жжение только усилилось, перешло на тыльные стороны ладоней — ну точно так с перцем и бывает! Впрочем, как и с известкой. И они собирались складывать водоросли в эти мешки?
Раны, и без того воспаленные, теперь однозначно не дали бы уснуть, Олаф едва сообразил, что надо попробовать промыть их маслом, раз не помогает вода. Масло помогло (значит, не известка), но воспаление-то осталось. Даже на тыльных сторонах ладоней кожа покраснела и припухла — чуть не эритема, — а ссаженные костяшки кулака заболели так, будто не заживали вовсе.
Обидно стало — что такими руками сделаешь? Теперь нужны повязки с чем-нибудь противовоспалительным, хотя бы наутро боль немного успокоится. Интересно, с какого химического производства им передали эти чертовы мешки?
Стоп. Эритема. На тыльных сторонах ладоней, до запястий, прикрытых манжетами рубашки. Похоже, и на руках, и на щеке у Саши остались следы той же самой едкой пыли. И тогда нужно осторожно ее собрать и потом передать химикам на экспертизу. Надо сказать, даже в перчатках, даже с повязками на руках, не хотелось рисковать — одного раза вполне хватило. Но рискнуть пришлось.
Если эти мешки и передали с какого-нибудь химического производства, пыль бы осыпалась по дороге. Значит, она появилась позже? Уже на острове? После того, как мешки сложили на коробе с медикаментами? И кто тогда знает, где еще могла осесть такая же пыль?
Осесть?
Олаф снял бинт с безымянного пальца, ссаженного на подушечке, и провел им по стене — нет, пыль со стен осыпалась, когда они опускались и поднимались. На пористом полу искать следы пыли было бессмысленно. Когда Олаф появился во времянке, на полу стоял этот короб и поверх сапог лежали носильные вещи. Поводив пальцем по одежде, и довольно тщательно, он ничего не обнаружил. А вот на носках сапог — женских, судя по размеру, — ранку на кончике пальца снова зажгло, будто красным перцем. Олаф протер ее маслом.
Женские сапоги он не трогал, выбирал себе пару из мужских. Но сапоги были накрыты одеждой… Значит, сначала на них осела эта пыль, а одежду положили потом?
Дальнейший осмотр выявил еще два места скопления едкой пыли — на краях матраса, не тронутого Олафом, и на рюкзаке, лежащем ближе всего ко входу.
Если посреди времянки хлопнуть бумажный пакет с красным, например, перцем мелкого помола, те, кто в это время тут находятся, однозначно вынесут панель пожарного выхода… Эта пыль, конечно, не красный перец, но чем-то очень на него похожа. Способностью раздражать кожу. И слизистые тоже. Наверняка.
Но следы раздражения кожи нашлись пока только у Саши. Точечные кровоизлияния в конъюнктивы — следствие гипоксии. А вот опухшие веки… Нет, если бы остальные вдыхали эту едкую пыль, остались бы следы — и в дыхательных путях, и на слизистых. Раздражающее действие на кожу усиливается при соприкосновении с водой — возможно, у Саши были мокрые руки. А может, он находился ближе всех к источнику… И аллергический отек гортани как реакция на раздражающее вещество — случай не редкий.
Лучше бы об этом думал следователь. Хотя… Вряд ли кто-нибудь из следователей ОБЖ знает химию лучше Олафа. Если бы под действие едкой пыли попали все, они бы не бежали вниз по склону, они бы плевались, кашляли и лили слезы где-нибудь возле времянки — ветер мгновенно сдул бы любую рассеянную в воздухе пыль. Возможно, они бы пытались промыть глаза водой.
Провести следственный эксперимент? Дунуть и вдохнуть? На бумажном мешке пыли пока оставалось достаточно, аллергией Олаф не страдал… Не очень-то хотелось промывать маслом глаза и носоглотку, и он решил повременить со столь радикальным способом установления истины.