Наблюдая за Пашкой через мутное окно, я не заметил, как задремал. Как можно задремать, сидя на шатающемся под тобой, издающем скрипучие звуки табурете в заброшенном, полусгоревшем доме? Я смог!
***
Вокруг меня заросли какого-то кустарника, почти не видные из-за густого тумана. Сквозь него чернеют стволы деревьев с ветвями без листьев. Ветви похожи на огромные чёрные уродливые руки, тянущиеся к небу. Как будто лес мёртвый. Нужно выбираться отсюда, и я почти на ощупь делаю несколько несмелых шагов. Впереди из тумана показалась фигура человека, который медленно движется мне навстречу. Я жду, пока он подойдёт ближе. Изо всех сил напрягаю зрение, чтобы разглядеть размытые очертания, но из-за тумана всё расплывается. Видит он меня или нет — непонятно. Вдруг человек остановился, махнул мне рукой и негромко позвал по имени.
***
Я вздрогнул и проснулся. В первую секунду не понял, где я, и тут же всё вспомнил:
«Дом!»
В комнате было темно.
«Сколько времени? Это что: уже ночь, а я ещё в доме? А Пашка где?» — достал из кармана джинсов мобильник, он не работал.
«Что за?..»
С улицы раздался голос Пашки:
— Тёма! Тимур!
Я вскочил с табурета, грохнув его на пол: нихрена же не видно. Пошёл с протянутой вперёд рукой на Пашкин голос. Наконец добрался до выхода. На улице темнело, но это были не сумерки: так небо темнеет перед грозой. Вокруг же было тихо: ни раскатов грома, ни порывов ветра, ни шума листвы… И всё заволокло густым молоком тумана, видимости — ноль. Я сразу вспомнил сон. Что за совпадения такие, блин?! Тут я наконец увидел вынырнувшего из тумана Пашку. Фух! Сразу полегчало, ушло неприятное чувство, когда один находишься в малознакомом месте.
— Тём, ты чё там завис? Я тебя зову-зову, а ты молчишь, — жалобным голосом проблеял он.
— Да ничего я не завис, задремал немного. А что за хрень на улице? Я, вроде, недолго спал, светло же было.
Спустившись с крыльца, подошёл, встал рядом и не смог удержаться от ехидства в адрес Пашки:
— Ну что? В погреб лезть не передумал?
— Тём, идём в деревню. Не нравится мне всё это. Сейчас не больше пяти часов, а темно, как вечером, да ещё туман этот… Затянуло всё за несколько минут, я и опомниться не успел. Тебя зову — ты молчишь…
— Говорю же, задремал. Ладно, пошли.
— У тебя канаты вместо нервов? Как можно в таком месте спать? — уже бодрым голосом сказал Пашка, несильно толкнув меня в бок.
Я хмыкнул, но промолчал. Говорить не хотелось, нужно было поскорей выбраться на дорогу, там уже блудить будет негде. Но мы шли, а дороги всё не было, только туман становился ещё гуще. Пашка семенил следом за мной, то и дело спотыкаясь. Дорога была неровная, я и сам часто спотыкался о какие-то бугры, напоминающие плети корней больших деревьев. По лицу ударила ветка. Я остановился, и Пашка по инерции влетел мне в спину. Пошарил вокруг рукой — какие-то кустарники.
— Мы куда-то не туда идём, откуда здесь деревья? — услышал я Пашкин голос: самого его не было видно.
— Ты от меня, Паш, не отходи никуда, а лучше дай мне руку, — из тумана показалась рука, и я крепко сжал её своей. — Похоже, мы не в ту сторону повернули и вместо дороги вышли к лесу.
— И чё теперь делать? Тём, у тебя фонарь где?
— Паш, у меня фонарь — у тебя! Ты ведь его не забыл? — ядовитым голосом спросил я, уже зная, что он ответит.
— Бли-и-ин! Он же у пенька остался! Я про него даже не вспомнил! Темнеть-то сразу начало, и туман этот… Я к тебе, то есть к крыльцу, сразу пошёл. Тебя звать начал. Чего теперь делать-то будем, а? Ничего же не видно, непонятно, в какую сторону идти. Во, бля, попали!
По голосу было слышно, что он щас расплачется. Ну, это я загнул, но похоже, Пашка на самом деле был напуган, ругнулся даже, что делал крайне редко, и голосок дребезжал от волнения.
Моя досада на его полоротость сразу пропала. Пашка был Пашкой! Что выросло — то выросло. Я тоже хорош — ни разу про фонарь не вспомнил, поэтому сказал как можно спокойней:
— Ладно, не дрейфь — прорвёмся. Мы ж не на Мозамбике — деревня рядом!
«При чём здесь Мозамбик?»
— Подумаешь, немного с дороги сбились. Туман сейчас пройдёт, и выберемся. Ну, чё ты скис?
Я снял с себя рубашку, у меня под ней ещё футболка была, и сам надел её на Пашкино худое тело. Он, как канадский сфинкс, не переносит холод. Чуть градус тепла на улице понижается — сразу начинает мёрзнуть.
— Ух… хорошо! — сразу повеселел Пашка. — После тебя она ещё тёплая!
— Я вот что думаю, Паш, — начал я осторожно, — пока туман не рассеется, нам лучше переждать. Давай где-нибудь место с травой поищем и пересидим.
Он угукнул и слегка сжал мои пальцы в знак согласия. Я на ощупь обогнул кусты, придерживая ветки, чтобы Пашку не задело, и через несколько шагов упёрся рукой в ствол большого дерева. Под ним мы и приземлились, примяв высокую траву. Было даже удобно на этой импровизированной лежанке. Я спиной прислонился к стволу и притянул поближе к себе Пашку. Он, как маленький, подлёг ко мне под руку, поворочался немного, пободал меня своей головой, устраиваясь поудобнее, и затих. Немного погодя раздался его полушёпот:
— Тём, ты это… извини, что я такой дебил. Я ведь в шутку сначала… ну… про два часа в доме, думал, ты откажешься, а я поприкалываюсь, — он вздохнул. — Из-за меня всё так получилось!
— Ладно, забей! Лучше поспи. Туман уйдёт — разбужу.
Пашка ещё поворочался, и вскоре я услышал его мерное дыхание.
«Заснул… следопыт недоделанный!»
Я лежал и прислушивался. Деревня должна быть где-то рядом, так почему ничего не слышно? Шуму-то у нас хватает, особенно вечером. Дачники вечеринки себе с шашлыками устраивают. Собаки лают. Бабы громко смеются или ругаются, что и в соседней деревне должно быть слышно. А тут… И лес какой-то странный — ни звука, ни шороха. Наверное, из-за тумана. А мы ведь и бабуль своих не предупредили, счас состыкуются и начнут нас по деревне искать. Оба получим, как вернёмся. Под эти мысли я не заметил, как провалился в глубокий сон.
Проснулся от резкого звука — кричала какая-то птица. Я в орнитологии не очень: может, выпь, а может, сова. Туман ещё был, но уже более прозрачный. Вокруг стояли высокие деревья, островки кустарников. За кустарниками я заметил какое-то светлое пятно. Пригляделся — похоже на строение. Тихонько толкнул Пашку:
— Паш, просыпайся, — он завозился, что-то промычал и, сонно щурясь, глянул на меня.
— Чё, пора уже? Можно идти?
— Пошли, тут недалеко, похоже, чей-то дом. Из-за тумана плохо видно, пойдём поближе посмотрим.
Пашка зябко ёжился спросонья, хотя было не холодно. В июле ночи тёплые, под утро только начинает холодать. Мы медленно шли вперёд. Кустарник рос часто, переплетённые между собой ветки не пускали, цеплялись за одежду, царапали кожу — приходилось отвоёвывать каждый шаг. Но всё же, порядком потрёпанные и исцарапанные, мы выбрались из этой чащи.
Сразу за кустарником зеленела широкая лужайка, а на другом её конце стоял бревенчатый дом с небольшой верандой и крыльцом. Дверь и стенки веранды были выкрашены белой краской — они-то и были тем светлым пятном, которое я увидел сквозь кустарник. Рядом с дверью и с боковой стороны дома тускло светились два окошка: значит, здесь живут!
Мы пересекали лужайку, когда дверь отворилась. На крыльцо вышел мужчина и остановился, глядя на нас. Это был дядя Паша.
На нём был странный наряд: тёмно-серое, из плотной ткани, широкое платье, доходившее почти до щиколоток, было стянуто на талии чёрным кожаным ремнём с блестящей квадратной пряжкой из белого металла. На пряжке был выгравирован рисунок — расположенная в центре окружности чёрная восьмиконечная звезда. Справа висели небольшие, из такой же кожи, ножны, прикреплённые к ремню двумя металлическими цепочками. Из ножен торчала синяя рукоятка ножа, искусно выточенная из какого-то прозрачного материала.
В другой раз я чего-нибудь бы сморозил про себя на эту тему, типа: «Цирк уехал, а клоуны остались!» — но сейчас было не до шуток. У меня мороз прошёл по коже! Первая мысль была — схватить Пашку за руку и ломануться отсюда куда-подальше, но я по инерции шёл вперёд.
Пашка толкнул меня в бок и замер. Я оглянулся на него и сказал вполголоса:
— Идём, Паш. И хватит таращиться с таким ужасом, он живой — не покойник. И он нас уже увидел. Пошли!
Мы подошли и поздоровались. Пашка еле шевелил губами и смотрел немигающим взглядом.
— Что, ребятишки, заплутали? Проходите в дом, ночь уже, давно по лесу-то ходите… устали, поди? — изобразил подобие улыбки дядя Паша и открыл дверь, пропуская нас в дом.
Мы зашли и остановились, осматриваясь по сторонам. Просторная комната была похожа на терем: стены обшиты деревянной планкой, на окнах светло-серые льняные шторы с вышитыми по низу красными цветами. В центре стол, накрытый скатертью в цвет штор с длинными кистями по краям. Стена слева занята под кухонные шкафчики и столешницы. В углу небольшая печка с выведенной через стену на улицу трубой. Справа у стены диван, накрытый плюшем зелёного цвета, а рядом, ближе к двери, тумбочка с раковиной и рукомойник.
В стене напротив входа были едва заметны две двери с прозрачными шариками вместо ручек, обшитые такой же, как и стены, деревянной планкой. В проёме между дверями висело белое полотно в рамке, испещрённое какими-то непонятными знаками, похожими на иероглифы. Над столом, неярко освещая комнату, горела одинокая лампа с оранжевым абажуром.
Пахло душицей и ещё чем-то домашним: какой-то выпечкой. Сразу захотелось есть. Я глянул на Пашку — он тоже сглотнул. Мы были уставшие и жутко голодные. Дядя Паша легонько подтолкнул нас сзади.
— Проходите, чего встали? Вон умывальник в углу и полотенце. Умойтесь и садитесь за стол. Голодные, поди?
Я кивнул и слегка улыбнулся:
— Спасибо!
Мы почти не разговаривали. Он ни о чём не спрашивал, а нам вообще было не до разговоров. Про Настю я спросить не решался, а про племянника старался не думать — но только о нём и думал!
Дядя Паша застелил стол короткой прозрачной клеёнкой, поставил на дощечку сковороду с яичницей, тарелку с оладьями, запах которых мы учуяли, ещё стоя в дверях, пиалу с деревенской сметаной и две большие керамические кружки с травяным чаем. Запах у чая был очень приятный — медово-мятный. Мне, потом Пашке, протянул по ложке и по большому ломтю хлеба.
— Ешьте. У меня наверху негде — внизу будете спать. Комнатка без мебели, на полу вам постелю.
Он зашёл в одну из дверей и начал спускаться вниз по лестнице, а мы набросились на еду. Пашка хотел мне что-то сказать, но я знаком его остановил: «Молчи… потом», — и покосился на дверь, за которой скрылся дядя Паша. У меня самого в голове был буран вопросов, и спокойным я себя не чувствовал. Вот уж поистине — всё было, как в тумане, чертовщина какая-то! Пашка чувствовал себя ещё хуже, я это видел. Он совсем сник и на меня старался не смотреть, однако ел с аппетитом, я тоже не отставал. Наевшись, мы молча сидели, ждали дядю Пашу и потихоньку клевали носом: спать хотелось ужасно, и уже ни о чём не думалось. Завтра… всё завтра!
В проёме двери показался дядя Паша и махнул рукой, чтобы шли за ним. Мы спустились вниз в небольшой коридорчик, освещённый тусклым светом потолочной лампы, по узкой, между двумя стенами, лесенке. Дверь в комнату напротив была открыта. На полу лежали сдвоенными два матраса, сверху накрытые одним большим покрывалом. Такое же лежало свёрнутое рядом на подушках. Сбоку у двери ведро с крышкой, а рядом на табуретке небольшой бачок для воды. Всё это я успел разглядеть благодаря свету от лампы из коридорчика. Комнатка была небольшая и едва освещалась через маленькое подслеповатое окошко под самым потолком.
— Ночью, если приспичит, в ведро сходите. — он поставил кружку на бачок. — Здесь вода, если что. И полотенце вот, — он повесил на гвоздь, вбитый рядом с дверью, кусок белой ткани. — Света нет. Да вам и не надо, — и кивнул, бросив на нас с Пашкой угрюмый взгляд:
— Ну, отдыхайте.
Мы быстро разделись, юркнули под покрывало и тотчас же уснули.
***
Не знаю, сколько я проспал, но проснулся вполне отдохнувшим. Пашка ещё сопел под боком, уткнувшись носом мне в плечо. В комнате стоял сумрак, света от окна явно недоставало. В окошко сквозь завесу тумана ничего не было видно.
«Странно, вчера была ясная, солнечная погода, на небе ни облачка. Что за резкие перепады температуры?»
В голову внезапно ударило — бабуля! Они с Пашкиной бабой Липой, наверное, уже с ума сходят! Я сел на постели, потом поднялся, и меня качнуло. В глазах на миг потемнело. Откуда слабость? Может, простыл? Но нет, ничего такого не ощущал. Не стал углубляться в раздумья и, немного постояв, пока не исчезли круги перед глазами, быстро оделся. Пашка по-прежнему спал сном младенца.
Тут меня что-то кольнуло в запястье левой руки; я инстинктивно дёрнулся и посмотрел, что там. Не поняв, поднёс ближе к глазам: на запястье небольшой полоской виднелся прямоугольник пластыря зелёного цвета, в том месте, где кольнуло.
«Что за хрень?»
Я сорвал ппластырь, и из тонкого поперечного надреза сразу выступила кровь. Пока я тупо смотрел на это, тоненькая тёмная струйка прочертила на коже дорожку и закапала на пол. Я резко обхватил запястье и крепко прижал порез большим пальцем, лихорадочно соображая, когда успел пораниться.
«И откуда пластырь? Дядя Паша заходил и позаботился? Чушь какая-то!»
Я склонился над Пашкой: на его правой руке в том же месте, что и у меня на левой, был такой же пластырь. Я оху… обалдел! Стоял и оцепенело таращился на Пашкину руку. Пашка завозился и открыл глаза. Потянулся всем телом и, взглянув на меня, заулыбался.
— О! Ты уже встал? Ещё темно — рано! — и тут увидел мою окровавленную руку. — Ты чё, поранился? Чем это ты так?
Я стоял и переводил взгляд то на свою руку, то на Пашкину. Видимо, моё выражение лица ему не понравилось.
— Тёма, что случилось? — он порывисто сел и тут же, ойкнув, закрыл лицо руками.
— Паш, что?
Пашка посидел так с минуту, потом опустил руки и, встряхнув головой, открыл глаза.
— Да нормально всё, просто голова закружилась, — он попытался встать, но покачнулся. Я, плюнув на бежавшую из ранки кровь, подскочил и поддержал его за плечи.
— Что, опять кружится?
— Ага. В глазах потемнело и звон в ушах. Щас пройдёт… уже проходит.
— Так, ты пока сядь! — Я усадил Пашку назад на постель, а сам, откинув покрывало, быстро скатал свой матрас и пододвинул к стене. Потом помог ему подняться и усадил на скатанный валик, укрыв голые ноги покрывалом. Пашка подтянул его выше, до самой шеи. Я совсем забыл про порез на руке, из него по-прежнему текла кровь, порядком перемазав мои джинсы и закапав кругом пол. Опять обхватив запястье, плотно прижал большой палец к порезу, и глазами поискал на полу пластырь.
— Чем ты так? Надо перевязать, у тебя кровь с руки капает. — Пашка снял свою футболку и протянул мне. — Обмотай пока, я в твоей рубашке похожу, — сам закутался в покрывало и вопросительно посмотрел на меня: — Тём, ты чё молчишь? Больно, да?
Я кивком указал на его руку:
— Посмотри у себя.
Пашка вытащил из-под покрывала правую руку и, как и я, так же тупо уставился на наклеенный пластырь, и тут же попытался его сорвать.
— Стой! Не трогай!
Он испуганно посмотрел на меня, не отнимая пальцев от пластыря:
— Эт-то что т-такое? Ч-чё за хрень?
Кровь бежать уже перестала, и я, наконец увидев брошенный кусочек пластыря, поднял и заклеил ранку, с силой проведя по полоске большим пальцем.
— Пока не знаю. Не трогай, у тебя там порез, как и у меня. Отлепишь — пойдёт кровь!
Я, как можно спокойней, посмотрел на его удивлённо-испуганное лицо:
— Паш, только не нервничай! Одевайся! — и протянул ему рубашку со штанами. — Нам надо быстро отсюда линять, дома там с ума сходят, давай в темпе вальса. Потом будем думать и гадать.
Паша кивнул и на автомате, как робот, с тем же выражением лица, начал молча натягивать свою одежду. Я подошёл к двери и осторожно дёрнул за ручку: дверь была закрыта снаружи. Растерянно обернулся и натолкнулся на его вопросительный взгляд. Шумно вздохнув, опустился вдоль стены на корточки, уставившись в пространство перед собой.
«Ясно, что нас заперли. Неясно только, зачем?»
У меня крыша ехала от абсурдности ситуации, а ещё от того, что всё это происходит со мной. Не могло со мной случиться ничего подобного! Это какой-то бред! До вчерашнего дня в моей жизни всегда было всё просто и понятно. Сейчас мой мозг отказывался что-либо понимать, а Пашка стоял напротив в выжидательной позе и продолжал буравить меня вопрошающим взглядом. Я поднялся и опять негромко постучал в дверь. Подождал и постучал ещё, уже громче. Ни звука! В душе ещё теплилась надежда, что это всё ничего не значит.
— Паш, давай просто сядем и подождём, постель вон убрать надо. Ничего ещё не случилось! Может он из предосторожности дверь закрыл. Мало ли, мы же всё-таки для него посторонние, — и продолжил с коротким смешком, хотя смеяться совсем не хотелось, просто выдавил через силу для Пашкиного успокоения: — Мож подумал, что мы ночью выйдем и стибрим чего-нибудь.
Пашка кивнул и ничего не ответил, только скептически хмыкнул и, сев на пол, привалился спиной к матрасу. Мы умылись, из кружки поливая друг другу, и «отлили» в ведро: проза жизни, никуда не денешься. Зато голова сразу стала работать лучше, когда организм получил облегчение. Я свернул второй матрас, придвинув его к противоположной стене, накрыл сверху покрывалом и сел напротив хмурого друга.
Пашка тоже изо всех сил делал вид, что ничего особенного не происходит, но изредка бросал на меня настороженные взгляды. Я же делал вид, что не замечаю его поглядок. В комнате царила атмосфера напряженного ожидания, а на душе было… сказать, что тревожно — ничего не сказать! Пипец, как тревожно! Но я всё же пытался себя успокоить:
«В принципе, волноваться нечего, придёт дядя Паша, выпустит нас, и всё встанет на свои места».
Только вот порезы на руках и закрытая дверь никак не вписывались в стройный ход моих мысленных рассуждений.
До конца моего вынужденного заточения оставалось каких-нибудь полчаса. Дом я уже весь осмотрел. Как и говорил Пашке, ничего интересного здесь не было: поломанная мебель, грязь, пыль, паутина. К шуму сквозняка и сумраку уже начал привыкать: человек я материальный и ни в призраков, ни в какие потусторонние силы не верю. Побродив без дела по комнате, опять уселся на шаткий табурет и незаметно для себя снова углубился в воспоминания…
***
Новый год мы с Ленкой встречали в компании одноклассников. Была у нас внутри класса тусовка из семи человек, включая нас. Пашка, как всегда, пропал ещё на католическое рождество. На звонки — «…вне зоны», дома — «недавно ушёл, не сказал, когда будет». Я, честно, психанул и после тридцатого связаться больше не пытался. Захочет — объявится сам.
На школьный Новогодний бал он тоже не пришёл. После бала мы с Ленкой немного посидели в её дворе, пока не стали замерзать, потом ещё минут пять постояли в подъезде и распрощались. Ленка видела, что я без настроения, но ничего не спрашивала: делала вид, что всё нормально. Домой я шёл злой: думал Новый год встретить вместе с другом в одной компании, с Ксюхой их свести поближе.
Она единственная была без пары и с давних пор влюблена в Пашку, хотя тщательно это скрывала. Ну, мы все тоже делали вид, что ничего не замечаем, но между собой посмеивались. Дело это было безнадёжное: Пашка вообще на девчонок не обращал внимания, и скажи ему кто про Ксюхину влюблённость, удивился бы страшно. Я так думаю, он пока ещё не дорос до каких бы то ни было «амурных» дел. Но попытаться стоило: Ксюха была без пары, и я планировал поработать свахой… хе-хе. Вдруг чего-то, да получится! Она ничё так девчонка, вполне компанейская. Мы в своей тусовке плохих не держали.
Хрен там! Птица обломинго! Пашка так и не объявился, даже с наступающим, гад, не поздравил!
После застолья, ора, танцев и всего прочего, что входит в полный список новогоднего мероприятия, мы пошли всей толпой на ёлку в парк. От выпитого шампанского, от настроения всеобщей любви и дружбы, от особого ощущения первой новогодней ночи в голове лопались воздушные шарики, горели бенгальские огни, и мир вокруг сиял счастьем.
Все наши сразу убежали на горку, а мы с Ленкой спрятались в ледяном домике и… жарко целовались. Я признался ей в любви, и она тоже мне призналась. В её глазах было такое, я не знаю… В её глазах я тогда прочитал согласие… на всё! Такое ощущение у меня было, как будто я и она — мы вместе… Мы пара… Очень близкие люди. Я для неё готов был на что угодно! Хоть в огонь, хоть звезду с неба!
Мы не стали никого дожидаться, взялись за руки и тихо вышли из парка. Пошли, конечно, по домам. Я проводил Лену, у подъезда приобнял и чмокнул в щёку; немного ещё постояли. Потом подождал, пока она зайдёт в квартиру на своём третьем этаже.
Домой вернулся ужасно счастливым! В тот момент мне казалось, что большего счастья и быть не может. Просто нереально!
Второго утром родаки, как и планировали, отчалили в Таиланд на две недели «погреть на солнышке старческие косточки». Ура! Файтинг, дорогие родители!
Меня же оставили на попечение нашей соседки, по совместительству детскому участковому педиатру, Татьяне Кимовне.
Женщиной она была жёсткой, хоть и детский врач. Мои с ней дружили по-соседски, и она лечила меня всё моё счастливое детство. С детьми она никогда не сюсюкала, считая их с трёх лет взрослыми людьми, просто маленького роста. Но это, как она говорила, дело наживное. Татьяна Кимовна сразу предъявила мне регламент наших с ней взаимоотношений: она меня кормит три раза в день — еду оптом забираю сам. Я же слежу за порядком в квартире, не включаю громко музыку, не гуляю позже одиннадцати. Загулы с друзьями и ночёвки вне дома даже не обсуждаются.
Ровно в одиннадцать я должен к ней зайти с пожеланием «спокойной ночи». Никаких звонков по телефону — только лично! За нарушение любого пункта будет полный «аллес-капут» либо «трындец» — выбирай, что больше нравится.
Условия меня более чем устраивали! О, эти наивные одинокие женщины бальзаковского возраста! Это в каком возрасте? Ну, неважно. Я и не собирался нарушать этот «комендантский час». Потому что У МЕНЯ БЫЛА ЛЕНКА!!!
Она пришла ко мне вечером. Я готовился. Шампанское, тортик, фрукты — всё это было; я полдня искал ей подарок. Понятия не имел, что подарить. Мишек, зайчиков и прочую дребедень дарил каждый год. А сейчас хотелось что-то особенное, а что, я никак не мог придумать. Не идти же к Татьяне Кимовне за советом. Она у нас местный Штирлиц — сразу всё просечёт, и начнутся вопросы.
Нет. Не катило. Деньги у меня были: мои личные накопления. Ну, не совсем мои, я пока только учился: накопил понемногу, экономя карманные, родаки на Новый год и на проживание подкинули. В общем, можно было не скупиться. И я решил подарить ей кулончик. В ювелирке присмотрел: в кружке белого золота чёрный эмалевый знак зодиака — лев с изумрудным глазком — у неё день рождения в августе. И тоненькая резная цепочка. Мне это всё оформили в золотистую коробочку, завернули в красную упаковку с розовым бантиком. Я, правда, поморщился: розовый цвет ненавижу. Но мне возразили — девушкам нравится.
Вечером накрыл столик в гостиной: две свечи, хрустальные фужеры, белые розы в вазе, ну и весь остальной набор. Все необходимые «интимные прибамбасы» у меня были: мама предусмотрительно держала в верхнем ящике комода. Переложил к себе в тумбочку. Время приближалось к семи вечера, а Лены не было. Где носит, спрашивается? У меня уже руки вспотели от перенапряжения.
Начинал нервничать. Ведь предлагал встретить — отказалась. Ну я и олень! И чего послушал? Решил идти навстречу. Вышел в прихожую, и тут раздался звонок в дверь. Ждал ведь — а вздрогнул!
«Блин! Блин! Бли-и-ин! Это ж Лена… Моя Ленка! А я мандражирую, как первоклашка в кабинете стоматолога!»
Выдохнул… Пошёл… Открыл дверь. Она мне с порога:
— Почему не спрашиваешь — кто?
«Не, ты щас чё… серьёзно?» — а сам так вежливо:
— П-проходи, раздевайся!
И что вы думаете, было дальше? Она притянула меня к себе за шею и легонько поцеловала в губы… и всё! Мой мандраж сразу закончился!
Я прислонил Лену к стене, вдохнул одуряющий запах от шеи, волос и… покатилась душа в рай! Целовал, целовал, целовал… Ушко, за ушком, шею, глаза, щёки, прохладные от мороза, и губы. Мягкие, сладкие, податливые. Накрывал своими её полураскрытый рот и… пил, пил, пил её дыхание. Еле оторвались, задыхаясь.
И тут увидел, что она ещё в шубке и сапогах. Шапка давно валялась на полу. Я смущённо чмокнул Лену в нос и помог раздеться. Лена первая прошла в гостиную и, увидев мои приготовления, рассмеялась:
— Это всё нам одним или ещё кто-то будет?
Я стоял как дурак, засунув руки в карманы джинсов, пожал плечами:
— Ждал тебя!
Подошёл к столику, вытащил из пустой вазы цветы, протянул Лене:
— С Новым годом!
Она уткнулась носом в бутон (так делают все женщины), а потом приподнялась на носочки и поцеловала меня в щёку.
— Спасибо. Тебя тоже… с Новым годом! Возьми шампанское, бокалы и пойдём. На ночь есть вредно.
Вот такая у меня моя Ленка! Без ломания, без выпендрёжа… Просто взяла меня за руку и увела за собой.
У меня уже был сексуальный опыт: встречался с девушкой на десять лет старше себя. Она, как мама-утка утёнка, учила меня «плавать». И я ей за это благодарен, хотя встречались мы совсем недолго: я для неё был «зелёный». Но я не в обиде: основы теперь знал не только в теории. Но всё равно время от времени по телу проходил озноб при мысли, что со мной моя Лена, что это её первый раз, и я должен с честью выдержать «экзамен» — не осрамиться и постараться не сильно её мучить. Хотя сам понятия не имел, как всё пройдёт, и очень волновался.
Мы зашли в комнату, я поставил шампанское и бокалы на тумбочку и, повернувшись, остановился. Мы молча смотрели друг на друга. Лена была в светлой блузке, которая очень ей шла, и голубых узких джинсах, подчёркивающих стройные ноги, неширокие, но и не узкие бёдра — такие, как надо. Даже в джинсах Лена была очень женственна. А сейчас она мне казалась особенно красива, просто божественно хороша!
Свет от фонаря на улице освещал её всю каким-то волшебным сиянием. Распущенные волосы казались атласными, лицо нежное и немного растерянное. Я забрал цветы: она всё ещё держала их в руках, положил букет на подоконник, затем подошёл и нежно притронулся губами к виску. Тут же поднял на руки охнувшую от неожиданности Ленку и осторожно положил на кровать. Лёг рядом.
Лена приподнялась на локте, посмотрела на меня и вдруг навалилась сверху, впившись поцелуем в губы. Время остановилось: мы жадно целовались, перекатываясь по кровати, пока я рывком не подмял её под себя, опершись руками с обеих сторон. Она улыбнулась, потянулась ко мне, легонько прикоснувшись губами к уголку моих, и, не отводя от меня взгляда, стала расстёгивать блузку. Это было бы долго, поэтому я просто снял её через верх и расстегнул застёжку лифчика, освободив белеющие в темноте полушария её небольших грудей с розовыми выпуклыми полукружьями и маленькими горошинками сосков.
Она глубоко вздохнула и прильнула ко мне, приподнявшись. От вида её обнажённого, светящегося в полутьме тела я совсем одурел: тыкался беспорядочно губами, как телёнок, целуя то туда, то сюда. Лена постанывала и тоже целовала меня то в глаза, то в щёки, то в шею, обнимая обеими руками и беспрестанно вороша мои волосы.
Я приподнялся и, быстро расстегнув, стянул с неё джинсы. Она осталась в слепящих белизной в неярком свете фонаря кружевных трусиках. Это было бесподобное зрелище!
От желания меня пробирал озноб: от затылка мурашки пробегали вдоль позвоночника и скручивались тягучими спазмами внизу живота. Лена тихонько постанывала, подаваясь вперёд всем телом.
Мы уже завелись оба не на шутку, но я всё ещё медлил, хотя всё моё естество требовало заканчивать скорее с этой подготовительной прелюдией. Ленка в ответ на мои не слишком умелые ласки металась и стонала уже в голос и вряд ли осознавала, что делает. Она не думала, она чувствовала — всем телом, каждой клеточкой своего возбуждённого организма. А он уже желал большего, желал разрядки. И мой организм, особенно стоящая колом его часть — тоже.
Я очень боялся сделать что-нибудь не так, но всё прошло как надо, и самое сложное осталось позади: я полностью был в Ленке, а она уже слегка отдышалась от боли, которую я ей причинил, руша последний Ленкин бастион — её девственность.
Перед глазами стояло красное марево. Мне хотелось врываться в неё бешеными толчками, сминая под собой тонкое тело, поднимать высоко бёдра руками, терзать плечи, шею, грудь. Но я сдерживал себя изо всех сил: для меня главным было то, что со мной она — моя Лена! И это была наша первая ночь! И это был её первый раз, который я не хотел омрачить своим нетерпением.
Мы приближались к пику. Ленка на каждый мой толчок стонала уже не сдерживаясь и беспорядочно мотала головой с полузакрытыми глазами. Я тоже был на пределе — ускорил темп, несколько сильных толчков, и мы оба, закричав, взорвались вместе и распались на крошечные космические пылинки.
Потом мы, немного отстранившись, лежали на боку и смотрели друг на друга. Шевелиться не хотелось. Я погладил её белеющее в темноте плечо.
— Ну, как ты? Больно было?
— Нет, совсем нет! Это было… это было прекрасно! — тихо проговорила она. — Я сегодня стала женщиной, твоей женщиной. И я очень счастлива. Она потянулась ко мне губами, ласково чмокнув в уголок носа.
— У меня такое чувство, будто я слетала в космос. Мы сейчас немного отдохнём, — она неспешно начала перебирать мои волосы, — и слетаем ещё.
— Нет-нет-нет! — я хмыкнул. — На сегодня полёты закончены. Младшему космонавту нужен отдых!
Я приподнялся на локте, наклонился и поцеловал Лену в ямку над ключицей, боднув под подбородок. Встал с постели и протянул руку:
— Идём в душ. Я хочу свою женщину помыть сам!
Она протянула мне обе руки, и я помог ей встать с кровати. К шампанскому мы так и не притронулись и про цветы забыли. Я потом, когда пришёл, проводив Лену, поставил уже слегка подвявший букет в воду. И вдруг — в башке взрыв!
«Вот я лох! Я ж ей кулончик не подарил!»
А может, и хорошо, что не подарил сразу, ещё бы подумала… невесть что!
Вручил потом, даже не на следующий день. Подошёл сзади и надел сам, только попросил её придержать волосы. И всё было к месту. Нас потом обоих так переклинило!
У меня наступила новая жизнь — жизнь, в которую вошла моя Лена!
Мы почти все родительские каникулы с утра до вечера не вылезали из кровати, прерывались только на еду и недолгий сон.
Мы узнавали друг друга, мы вместе постигали науку наслаждения. Даже смотрели эротику, чтобы перенять что-то новое в сексе. Ржали, краснея, до слёз, и… ужасно заводились! Вечером я провожал Лену домой. Зацелованные, мы просто пожимали друг другу руки, и с улыбкой, не торопясь разомкнуть их, прощались до завтра. У нас была тайна — одна на двоих. Мы несли эту тайну вместе.
Я возвращался домой, хватал какой-нибудь бутерброд, запивал молоком и падал, засыпая на лету, на незаправленную, пахнущую нашими телами кровать. Спал без снов как убитый. Как-то Татьяна Кимовна, когда я пришёл за очередным «пайком», быстро оглядела мой замученный любовью вид и задала вопрос:
— Предохраняетесь? — я поперхнулся оладьей, не вовремя засунутой в рот.
— Фто?
— Предохраняетесь, спрашиваю?
— Д-да…
— Ну, иди.
Это было за день до приезда мамы и отчима.
Лена больше не приходила. И на звонки не отвечала. В школе я узнал, что родители забрали её документы.
Я чуть не умер! Что мы такого сделали? Мы же просто любим, разве это преступление? Я пошёл к ней домой. Открыл мне отец.
— Проходи, — сказал и, развернувшись, ушёл в комнату.
— Здрасьте, — запоздало поздоровался. — Я пришёл к Лене, где она?
Отец глянул на меня недобро:
— Уехала Лена. Будет жить и доучиваться в другом городе. А теперь ты мне скажи…
У него ходили желваки, похоже, он едва сдерживался, чтобы не наброситься на меня.
— Давай, расскажи, как ты до такого додумался? Ты что с девочкой сделал, подонок?
— Подонок? А можно без оскорблений? Я к вам не ругаться пришёл. Что я сделал? Вам известно такое слово — любовь? Зачем ВЫ это с нами сделали? Вы же о нас не думали, думали о своей репутации, или о чём там ещё?
— Да, ты… Да как ты смеешь, сопляк? Ты Ленку опозорил, отца своего позоришь! Любовь… Я вам покажу любовь! — он пыхтел, как паровоз, а его бычья шея наливалась малиновым цветом. Глаза мутные, навыкате, фейс красный.
«Не, Ленка точно не на него похожа!» — не к месту прилетела мысль.
— Любовь у них! Школу закончите, институт… А потом про любовь думайте, любовнички, мать вашу! Не вздумай пытаться с ней связаться. Узнаю — пожалеешь!
Вдруг до меня дошло: он же пьяный в зюзю! А я стою, как дурак, распинаюсь! Надо валить! Но всё-таки не вытерпел:
— О, как! А вот это уже угроза! Под суд отдадите? За изнасилование? Так мы всё вместе с Ленкой решали. Я люблю её, она любит меня. И дружим мы с ней с одиннадцати лет. Я не насильник из подворотни… и не п о д о н о к!
Он маленько прихерел, наверное вспомнил, что мой отчим — его начальник.
«Хотя… это скорее минус, чем плюс, — подумал вдруг я. — Захочет подгадить, а удобный повод — вот он — тут как тут! Опа! Сын — насильник! Дочку родную снасильничал!»
Пока я стоял, размышляя, Ленкин отец совсем поплохел. Делать мне тут больше было нечего. И я, не попрощавшись, вышел.
«Надо сначала со своими поговорить. Может, отчим даже поможет — побеседует с этим… папой».
***
Сейчас уже июль. Мы не виделись с Леной почти полгода. Правда, отчим сумел узнать, куда уехала Лена, и дал мне её адрес с номером домашнего телефона. Оказалось, что её отправили в Челябинск — город на Урале. Отчим ничего мне не рассказал о том, какой разговор произошёл у него с Лениным отцом. Да я и не спрашивал. Не та тема! Но я видел — родители за меня переживают.
Мама только сказала, погладив мои вихры:
— Если у вас всё серьёзно — всё обязательно наладится. Вот увидишь. Нужно просто подождать. Ведь родители ей не враги. Их тоже понять можно — они сделали это из лучших побуждений. А жизнь, сын, всё расставит по своим местам. Может, это и к лучшему, что вы расстались на время. Будет возможность проверить ваши чувства. Вы ведь только вступили во взрослую жизнь. А жизнь — она, сынок, долгая. И очень непредсказуемая.
По моей просьбе она набрала Ленкин номер, то есть, её родственников, а потом передала трубку мне. Ленка так обрадовалась, услышав мой голос! А потом заплакала. Она хлюпала носом, а я чего-то говорил, пытался её успокоить и чувствовал, что сейчас разревусь сам. Прям детский сад какой-то! Но всё же мы потом поговорили. Договорились, что будем общаться каждый день — по мобильному и в скайпе. Так и было. По скайпу говорили часа по два. Я слушал, а она рассказывала: как ей живётся, про школу, где учится, как скучает по мне, как любит… И я тоже скучал и любил… И говорил ей об этом.
В августе мы должны встретиться: Лена наконец возвращается домой из своей «ссылки». Скорей бы август!
***
Торчать в этом дурацком доме оставалось не так много времени, но и его нужно было как-то дотерпеть. Я пододвинул табурет ближе к центру — так мне было видно Пашку через мутное окно. Уже не так скучно. За ним всегда интересно наблюдать. Как за обезьянкой в зоопарке. Он пару минут не мог спокойно усидеть на одном месте, если только не читал про свои затерянные миры и зелёных человечков, инкогнито осваивающих нашу планету. Вот тогда его с нами уже не было: можно было бить в барабаны рядом с ним; плести узбекские косички на его голове из отросших до плеч, выцветших под жарким июльским солнцем белёсых вихров; зайти в квартиру и выйти, прихватив с собой телик — он бы не заметил!
С Пашкой мы учились в одной школе в параллельных классах и жили в одном дворе в соседних домах. И каждый год во время каникул недели на три приезжали в село Новожилово, что в трёх часах езды от города, к своим бабулям: он — к бабе Липе, а я — к Вере Петровне, бывшей учительнице начальных классов, переучившей всех взрослых жителей этого самого села.
Дружили мы всегда, сколько себя помню. Тщедушный, бледнокожий, с тонкими, подвижными чертами лица, так и не набравший к шестнадцати годам ни роста, ни веса, с белыми, вечно торчащими во все стороны вихрами — он был первым задирой и во дворе, и в школе. Правда, в школе его не трогали: знали, что я потом поймаю по одному и накостыляю — мало не покажется. Терпели и не связывались.
Его острый язычок и вечные подъёбки заставляли меня не раз ходить с побитой рожей и содранными костяшками пальцев: защищал этого задиристого птенца от зверевшей из-за его подколов и провокаций местной босоты, считавшей себя пупами если не земли, то нашего городка — точно.
Если честно, первыми начинали всегда они, оседлав сколоченные вокруг доминошного стола скамейки во дворе: пиво, семечки, бычки, харчки — атрибуты «взрослости» в их понимании, постоянно сопровождавшие эту гоп-компанию.
Вечная наша дворничиха тётя Тася, женщина без возраста, завидев налетевшую во двор стаю — не орлов — мартышек, безуспешно начинала выводить на весь двор «соло» своим меццо-сопрано. «Босота» только посмеивалась и уходить не спешила. На зов выходил Пашка — защитник справедливости, обиженных и убогих!
Марлезонский балет, фигура первая.
Когда страсти достигали запредельного накала, и Пашкина жизнь исчислялась уже не часами, а минутами, появлялся я. Прям удачно подгадывал, как чувствовал: торопился домой с тренировки. Увидев развернувшуюся «битву под Москвой», бросал через плечо в кусты спортивную сумку Reebok и…
Марлезонский балет, соответственно, фигура вторая, она же последняя.
Я не раз говорил Пашке, чтобы на рожон сам не лез. Но на мои речи, щедро пересыпанные портовым матом, да на лёгкие подзатыльники он обращал внимание, как на жужжание и укусы комара. Либо отмахивался, строя умильную рожу — кы-ак бы дал щас! — либо валил на диван, траву, пол и прочие плоские поверхности и начинал щипать и щекотать…
Щекотку я не выношу с детства. А мой тяжёлый хук справа для этого задохлика был бы последней песней…
И вот я сидел и прикалывался, глядя на своего друга.
Поскольку читать ему сейчас было нечего — Паша думал… А все мысли отпечатывались на его подвижном лице. То он хмурил свои выцветшие брови, то кривил в сторону рот, при этом запрокидывая голову вверх и щуря один глаз, то чему-то лыбился, то опять хмурился… Руки тоже жили своей жизнью: то почёсывали Пашкин затылок, то бок, то принимались за хозяйские сандалеты, выколупывая из них что-то обломанной веткой, то ей же отгоняли от хозяина назойливых мух. Уверен, Пашины мозговые извилины во всех оных действиях участия не принимали. Руки сами знали, чего и когда им делать… хе-хе… Паша в это время думал, меняя выражение подвижной своей мордахи каждую секунду. Что тут скажешь? Одно слово — мартышка!
Я опять глянул в мобильник — ещё пятнадцать, минут и я свободен!
Но всё оказалось совсем не так…
Если не знаешь, что испытываешь к человеку — закрой глаза
и представь: его нет. Нигде. Не было и не будет. Тогда всё станет ясно.
(А.П.Чехов)
«Вот какого хрена я здесь делаю? Надо было поддаться на слабо этого мелкого говнюка!» — психовал я, сидя в большой, тёмной из-за заколоченных ставней комнате полусгоревшего и полуразвалившегося дома.
Комната была вся сплошь покрыта слоем пыли. С потолка, с настенных полок, с закопченных обломков, бывших когда-то мебелью, свисали длинные серые плети паутины. Пауки, вспугнутые моим неожиданным приходом, сидели в своих уголках и взирали на нежданного визитёра охреневшими от удивления чёрными глазками.
Были у них эти самые глазки или нет — не знаю. Но меня слегка морозило от ощущения, что за мной кто-то наблюдает.
По условиям уговора, заключённого с моим другом Пашкой — этим мелким доставалой, я должен был два часа просидеть один в заброшенном доме. Судя по цифрам на мобиле, от положенного времени оставалось ещё сорок три минуты.
«Капец! Во дурдом! На что я подписался! Выйду — прибью!»
Пашка, в миру Павел Снегов, ждал меня недалеко от дома, сидя на сером потрескавшемся пеньке. Я его видел через единственное незаколоченное окошко с мутным от толстого слоя пыли стеклом. Этот хмырь, мурлыча чего-то себе под нос, вот уже больше часа счищал несуществующую грязь со своих убитых растоптанных сандалет отломанной от кустарника веткой.
***
Про этот заброшенный дом в нашей деревне Новожилово, куда мы с Пашкой летом приезжали в гости к своим бабулям, поговаривали, будто он проклятый. Стоял он далеко за окраиной — на опушке леса. Раньше в нём жил дядя Паша Уряднов — тёзка Пашки — с дочкой Настей. Жили тихо. Настька училась в городе — в интернате, приезжала домой только на каникулы да иногда на выходные. Поговаривали, что она ему не родная, вроде малышкой взял в детдоме. Но точно никто ничего не знал.
Человек дядя Паша был нелюдимый, в деревне появлялся редко. В основном приходил на автобусную остановку, что была в центре села, там же, где располагались все общественные учреждения Новожилова: минимаркет, аптека, фельдшерский пункт, почта… Ну и заодно кафе «Балхаш» — сельский очаг культуры, кстати, почему так назвали — история умалчивает. Раньше это здание делил кинотеатр «Эра» с библиотекой. Но, видимо, читать перестали, а кино сейчас у всех и дома есть.
Где и кем работал дядя Паша, тоже никто не знал. Но жили они «нормально» по меркам местных всезнаек.
Из чего вытекало сие умозаключение, лично мне непонятно. В дом он никого не пускал, в гости ни к кому не захаживал. У Насти тоже подруг на селе не было. Откуда инфа? А пытаться проследить логическую цепочку, приведшую к такому выводу наших сельских дам, основанную не на объективных фактах, а на личных фантазиях — дело безнадёжное. Хозяйства у них с Настей никакого не было: ни огорода, ни курочек-уточек, ни другой какой живности. Но, как говорится — сверху виднее.
Прошлой осенью к ним приехал дядь Пашин племянник на «чёрном большущем» джипе из Москвы. А через два дня ночью в доме начался пожар. Дым увидели из села. Мужики, кто в чём, побежали спасать, вызвали пожарку. Дыму было много, но пожар как-то не разгорелся — боялись, что перекинется на лес — но огонь сам по себе утих.
В доме никого не было, джип стоял на месте. Позже приехала полиция. Осмотрели дом и в погребе нашли труп племянника. А дядя Паша с Настей исчезли. Завели дело, их искали, но так и не нашли — как в воду канули. Племянник, по документам девятнадцатилетний Марк, — дальше не знаю — действительно был жителем Москвы.
Как потом выяснилось, документы были фальшивыми: и паспорт, и права на машину. Кто он на самом деле и откуда — неизвестно. О пропаже парня никто не заявлял. По прописке в Москве действительно жил какой-то Марк, который находился в Питере по месту учёбы — в мореходке. Дом заколотили, на том всё и закончилось.
Ребятня деревенская ещё, правда, болтала: когда труп выносили, видели, что из груди у него торчало что-то типа то ли палки, то ли толстой жерди. И лицо было сильно изуродовано. Ещё ходили слухи, что дядя Паша был сектантом. Но это уж, я считаю, полная фигня.
В общем с тех пор, опять же с лёгкой руки или, скорее, языка местных кумушек, дом этот иначе как проклятым не называли. В ту сторону и раньше-то никто не ходил, а теперь и подавно. Покосы, ягодные поляны, грибы, речка — всё находилось с другой стороны деревни. Речка Пестрянка текла недалеко от деревни, сразу за берёзовой рощей. Песчаный пляж, шашлыки, рыбалка, посиделки с костром до утра — места лучше не придумаешь. И лес рядом со всеми своими богатствами.
***
Я, пардон, не представился — Тимур Валеев, для друзей и близких просто Тёма, в отличие от моего худосочного и низкорослого друга Пашки, хиляком никогда не был. К шестнадцати годам мой рост был метр восемьдесят пять. Да и фигурой бог не обидел. Мне всегда нравилось заниматься спортом. Правда, время от времени мои приоритеты менялись: то меня тянуло в баскетбол, то на плаванье, в младших классах даже на два года в гимнастику попал.
Последние три года занимался вольной борьбой, баловался гирями… Ну, и бегал по утрам в парке рядом с домом лет с одиннадцати: как только понял, что девочки — это не только полезный вид в плане списывания домашек и подкидывания шпор на контрольных, но и виновницы непонятного волнения моего растущего организма, мыслей и фантазий, далёких от учебного процесса. Кроме шпор в мой адрес стали прилетать записочки и даже целые письма с определённым набором фраз. И как-то хотелось стать выше, быстрее, сильнее.
Что касается фейса, скажу без ложной скромности: вниманием со стороны женского пола обделён не был. И не только своего возраста. Но «об этом настоящие мужики не распространяются, дабы не скомпрометировать даму». Так говаривал мой отчим Антон Всеволодович, подготавливая меня ко взрослой жизни рассказами о тайнах взаимосвязи тычинок с пестиками и бабочек с мотыльками в двенадцать моих безмятежных лет.
Ну, с таинствами интимной жизни флоры и фауны отчим несколько припоздал, а вот задатки джентльмена, то бишь настоящего мужика, во мне укрепил. И не только разговорами. К маме он относился с нежностью и трепетом, как к необычайному экзотическому цветку, непостижимым образом выросшему и расцветшему в его саду. Пардоньте за цветистую фразу.
Он называл её неизменно — Таточка — и старался предвосхитить все её невысказанные просьбы и желания. Отчим был старше мамы на семь лет и всегда считал её маленькой. Я не про рост сейчас. Они прожили вместе десять лет, но за мамой он ухаживал, как будто это был первый месяц их знакомства.
Мой отчим был военным в звании генерала во вверенной ему пригородной воинской части. Для бойцов же он был отцом-командиром и бультерьером в одном лице. Да, его боялись, но уважали. Уверен на все сто, потому как сам я его уважал безусловно. Он меня вырастил, ни разу не повысив свой командирский голос, ни разу не сказав «отстань» или «мне некогда». Можно сказать, что с родителями мне повезло.
У Пашки же была одна только мама — Нина Ивановна, или просто — тётя Нина. Она работала в местной поликлинике завхозом. Или сестрой-хозяйкой, если на языке медработников. Жили они бедновато. Но Пашка, думаю, этого даже не замечал. Он был выше материальных благ и навороченных шмоток. Для него приоритетом были его книги, старенький комп и… я — его вечный друг и защитник.
***
Прошёл почти год с тех событий. Мы с Пашкой опять приехали в гости к своим бабулям. И сегодня у нас с ним вышел спор про этот самый проклятый дом. То есть спорил, возбуждённо размахивая передо мной руками, Пашка. Я сидел на толстом бревне, бывшем когда-то тополем, притащенном на поляну местными юными аборигенами, и лениво слушал бред этого клоуна. Он вообще был немного сдвинут по фазе на тему оккультных наук. Верил в пришельцев, высший разум и прочую лабуду. Дома у него была целая библиотека фэнтези и фантастики.
— Вот ты сам подумай: слухи про дом ходят? Ходят! Тут точно что-то нечисто, силы какие-нибудь замешаны. Не зря же говорили, что дядь Паша сектантом был. Значит — чёрная магия!
Я не выдержал и ржанул, глядя на этого придурка. Бегает туда-сюда, глаза бешеные, руками размахивает — щас взлетит!
— Ага, нашествие сектантов. Пришли, парня замочили, Настьку с отцом съели, а домик подожгли, шоб мусор за собой не убирать. Ах-ха-ха! Г-гринпис, бля! Не… я помру щас! — вытирал я набежавшие на глаза от смеха слёзы. — Магия-то тут при чём, умник?
Пашка на минуту застыл, задумавшись, прижав палец к губам:
— Ладно, пусть не секта. Хватит ржать! Смотри! Я так думаю… Дядь Паша в доме держал что-то ценное — ну там, доллары, золото. А племянник случайно об этом узнал. Он позвонил кому-то из своих… ну… скорей всего, бандитам. У него же не зря ксива фальшивая. Ну вот… Те приехали, дядь Пашу с Настькой убили и закопали где-то в доме, в том же погребе или где поблизости. А потом и парня замочили, чтоб не делиться. Ну и, чтобы никто там не ходил и случайно трупы не нашёл, решили дом поджечь и… и пустили слух, что дом проклятый.
— Слушай, отец Браун, зачем этому парню было кого-то звать? Он что, сам справиться не мог? Ясен перец, что его дядя Паша и мочканул. Это ж очевидно! Напились, чёт не поделили, в итоге племяш стал жмуриком. А может, он в погреб сам неудачно свалился с перепоя. Ребятня же видела, что у него из пуза палка торчала.
Пашка готов был меня убить: расхреначил его такую очешуительную версию. Тут его лицо осветилось новой гениальной мыслью:
— Слушай, у тебя фонарик есть?
— И чё?
— Давай, сходим посмотрим?
— Чего «давай»? Куда сходим?
— Да в дом тот, блин. Чё непонятного? Ну, не выходит он у меня из головы. Пока сам не посмотрю — не успокоюсь. Пошли, а?
— Паш, ты идиот? Тебе сколько лет? Блин, детский сад, штаны на лямках!
Меня эта вся фигня с домом начала уже доставать. Два великовозрастных придурка вступили в отряд «Юные следопыты» и отправились за приключениями на свою пионерскую жопу.
— Давай ты сам туда сходишь, а потом мне расскажешь. Вместе поржём! — у Пашки сделалась такая рожа, куда там коту из мультика про Шрека.
— Тём, а вдруг там эти, ну, дядь Паша с Настькой… Они ж неупокоенные. Ну и… свой дом сторожат, — и, пожевав губу, продолжил:
— Сам подумай: вокруг деревни лес на хрензнаетсколько километров. Куда им было бежать? Автобус ночью не ходит — только с утра. Да и это вообще отпадает: не уезжали они утром, их бы увидели. Не-е, их точно убили! Полиция лес кругом прочёсывала — никаких следов. Говорят, даже с собаками искали, — и опять с несчастно-просящей физиономией. — Ты чё, меня одного отпустишь? — и с ехидцей, сощурившись. — Или ты боишься?
«О, как! Я — трус, а он — герой! Приехали!»
— Всё, я понял: ты ссышь туда идти. Сидит мне тут — «децкий са-ад… станы на ля-я-мках…»
«Этот говнюк меня ещё и передразнивает! Вот обезьяна!»
Сам себе удивляюсь: вот почему он меня никогда не бесит? Другой бы на его месте уже бежал до канадской границы.
— Ладно, идём! Смотреть там уже нечего — это просто полуразрушенный дом. До нас всё посмотрели и проверили. А за то, что я за тобой туда потащусь, ты мне будешь должен… эээ… — я задумался, чего бы такого пожелать, чтобы ему идти расхотелось.
Пашка смотрел на меня с тревогой и нарастающим заранее возмущением.
— О! — я поднял палец вверх. — Будешь бегать со мной по утрам!
Я думал, его удар щас хватит.
— И сколько мне с тобой бегать? Мы в дом только раз собрались сходить, — подпрыгнул от возмущения Пашка.
«Не, ну цирк на выезде!»
— Будешь бегать, пока тебе не понравится, — ржал я, — а потом и сам не захочешь останавливаться. Или так, или — никак! А один ты туда не пойдёшь! Ты ж у нас везунчик: или доска какая-нибудь тебе на башку упадёт, или в погреб свалишься. Так что — забудь! Или бег!
— Ладно. Ты сам потом откажешься со мной бегать.
Я даже не сомневался: этот задохлик что-нибудь обязательно придумает, чтобы отмазаться от утренней пробежки.
— Пошли уже, юный натуралист-кладоискатель!
— Пошли! Только… У меня есть ма-аленькая поправочка! — продолжал испытывать моё терпение Пашка.
— За один осмотр дома — бег в полшестого утра… каждый день и без выходных — это слишком! Хамишь, парниша!
«Ну вот! Я теперь ещё и хам! Ваще малыш оборзел!» — я про себя над ним угорал. Нет! С этим недоразумением мне никогда не будет скучно!
— Раз ты у нас такой Фома неверующий и призраков не боишься, — продолжал нудить Пашка, — сначала посидишь в доме один. Два часа! Я тебя на улке у домика подожду. Если тебя там никто не сожрёт — потом вместе в погреб слазаем. Идёт?
— Идёт, идёт! Но сначала поедим: ты меня утомил!
«Идёт? Я это правда щас сказал? Чума-а!»
Кажется, у меня поехала крыша, раз я на такой бред подписался!
«Оспади-и! Вот за что мне всё это? Сам придурок, и меня идиотом сделал!»
Перекусив у Пашкиной бабули, мы зашли ко мне за фонариком и отправились в конец деревни — к проклятому дому.
***
И вот я, балбес великовозрастный, — связался чёрт с младенцем! — сижу в добровольном заточении в этом идиотском доме на чудом уцелевшем табурете. По углам валяются полусгоревшие обломки мебели, истлевшие куски то ли занавесок, то ли покрывал, банки, бутылки и прочий мусор заброшенного дома. Всё покрыто слоем копоти и пыли однотонного бурого цвета. Табурет подо мной при малейшем движении пошатывается, издавая неприятный скрипучий звук, как будто провели песком по стеклу.
Я, вообще-то, трусом себя никогда не считал, и с нервами у меня всё в порядке. Но этот скрип в тишине пустого полутёмного дома был неприятен. Из мелких щелей задувал порывами ветер, покачивая длинную свалявшуюся паутину, свисающую с потолка серыми лохмотьями. В голову лезли разные глупости: мне начинало казаться, что это кто-то невидимый ходит и задевает клочья паутины. Я даже начал чувствовать чей-то взгляд, наблюдающий за мной. Невольно захотелось обернуться, но я заставил себя сдержаться: здоровенный детина испугался в пустом доме. Кого? Бабайку, которым пугают расшалившихся детей?
Я встал, поприседал, подёргал руками из стороны в сторону, заглянул в соседнюю комнату. Проходить не стал — там была такая же разруха: полусгоревший массивный шкаф, куски телевизора на полу рядом с обломками стола, осколки ещё чего-то, железный, почерневший от обгоревшей краски скелет кровати с разорванной металлической сеткой. Я хмыкнул про себя: «Раритет! Неужели на таких ещё спят?»
Из комнаты был вход ещё в одно небольшое помещение. В нём ничего не было, только в полу зиял чёрный квадратный проём погреба — Пашкина конечная цель. Больше осматривать было нечего.
Походив бесцельно по комнате, я сел на табурет и начал перебирать в памяти прошедшие полгода…
***
В одиннадцать лет в моей жизни произошло одно очень важное событие — у меня появилась подружка. Её звали Лена со смешной фамилией Батькова. Папу-военного перевели в наш пригородный гарнизон, а Ленка пришла в наш класс. Она сразу заметила меня — высокого красавца-брюнета с карими глазами — ха-ха! — а я её.
Пшеничная коса до пояса, светло-серые рысьи глаза с маленькими чёрными зрачками, ехидненькая улыбка небольшого розового ротика, аккуратно вздёрнутый носик — классические черты славянской внешности, для меня самой привлекательной в целом мире. Такой внешностью была наделена природой моя мама. Правда, в отличие от Ленки, улыбка у моей мамы была замечательная — как будто свет зажёгся. Как написал один русский поэт: «Не потому, что от неё светло, а потому, что с ней не надо света…» Красиво сказано! Это про мою маму — Наталью Николаевну.
Но Ленка только с виду казалась язвой и ехидиной — такое слово есть вообще? На самом деле она была отличным другом, первой зачинщицей наших бесконечных проделок — на подростковом слэнге значится как попадалово — и… и была в меня влюблена. Да и я в неё тоже… Куда ж я денусь, родимый! Мы с ней чуть ли не с двенадцати лет целоваться начали… Но я сейчас не об этом…
Пашка её почему-то сразу невзлюбил. Правда, проявлял это по-своему. Просто игнорировал. А если я ему начинал рассказывать про какое-нибудь очередное, совместно проведённое «мероприятие» с Ленкой, грубо переводил разговор на другую тему. Ленка перед ним тоже старалась не светить, так что встречался я с ними по очереди, к обоюдному неудовольствию обеих сторон по причине краткости встреч. Но поделить себя пополам я, разумеется, не мог.
И только в летние месяцы мы оставались с Пашкой вдвоём — уезжали в деревню к своим бабулям или были в городе, если мои не брали путёвки на море. А Ленка отправлялась на всё лето куда-то под Краснодар к родной сестре отца. Сказать, что я скучал по Ленке — нет, не скучал. С Пашкой — этим балаболом, сумасбродом и «малахольным» — мне скучно никогда не было. Малахольным Пашку называла его бабуля. Она русская украинка, то есть родилась в Украине, а на украинском языке малахольный — ну, типа сумасшедший.
Про Ленку я вспоминал, только когда мы оба, отдохнувшие и загоревшие, возвращались в наш небольшой подмосковный городок со славным названием Ключ перед началом учебного года. Вот тогда мы с жаром начинали навёрстывать упущенное. Пашку в эти дни-недели я почти не видел. Не то чтобы не хотел. Он каким-то волшебным образом исчезал из поля моего зрения, не отвечал даже на звонки.
А с Ленкой мы остаток лета практически не разлучались. Либо сидели у меня дома, либо уезжали подальше от цивилизации на моём скутере, взяв с собой на целый день питьё и продукты.
Когда я лениво лежал на нашем любимом месте на безлюдном бережку, а она вставала, слегка потягиваясь, как кошка, делала несколько шажков к озеру, обеими руками приподнимала свои тяжёлые бело-атласные волосы, неторопливо скручивала их жгутом, закрепляла заколкой, затем, не глядя, скидывала халатик… В моей груди зажигалась лампочка, обдавая жаром изнутри и покрывая всё тело испариной снаружи. В паху начинало набухать и тяжелеть, а из головы разлетались все мысли, кроме одной — прям немедленно подбежать, схватить на руки и… и всё! На этом моя фантазия заканчивалась.
Почему? Да потому что эта провокаторша поворачивала голову в мою сторону и с ехидным прищуром окидывала меня своим всё знающим и всё понимающим взглядом. А от её обличающей улыбки я готов был зарыться в песок по самую макушку. Я лежал красный, как мак, а ей хоть бы хны! Потом заходила в воду по щиколотку, неспешно нагибалась, а у меня начинало гулко звенеть в ушах… хрен знает… в висках, глаза слезились от напряжения… А она ополаскивалась пару раз и походкой «от бедра» возвращалась назад. Вот же зараза! Конечно, мы потом целовались, целовались до упоения, до звёзд и сверкающих шариков в голове, до помутнения рассудка, но… и только. Ленка бдительно держала оборону своих бастионов, пресекая любые несанкционированные действия со стороны неприятеля, то бишь меня.
Но в то время мы действительно были совсем мелкие — в тринадцать, в четырнадцать лет… и даже в пятнадцать.
Начало этого года для меня стало самым счастливым и одновременно самым несчастным периодом в моей жизни. Тогда я думал, что хуже уже ничего быть не может, но, как оказалось, ошибался…