Паша
О том, как мы подскочили и натягивали в спешке трусы и футболки, которые были заброшены в самые неожиданные места, и лихорадочно прятали под одеялами улики прошедшей ночи — лучше не рассказывать. Надо было Тёмкиной бабушке припереться в девять часов утра! А, ну да! Я же тяжело болен!
Чип и Дейл спешат на помощь!
Я пошёл открывать, а Тёмка остался осмотреть комнату критическим взглядом. Сразу получил за то, что вышел босиком и без штанов. А так всё прошло гладко — «расплох» не состоялся. Пока баба Вера выкладывала на стол провизию для двух «голодающих Поволжья», то есть для нас, мы с Тёмкой — уже умытые и причёсанные — предстали перед ней в надлежащем виде.
— Паш, ты точно болел или так… решил бабушку попугать? — весело глянула на меня баба Вера, выкладывая в плетёнку для хлеба пирожки с аппетитно поблёскивающей оранжевой корочкой.
На столе уже стояли два стакана с молоком и две тарелки дымящейся пшённой каши с плавящимися в ней кусочками сливочного масла.
— Вчера ещё болел. Тёма отваром с малиной, видно, вылечил, — ответил я, посмотрев на Тёмку, старательно отводившего от меня взгляд, — хорошо, что он вовремя пришёл. Так бы лежал ещё.
— Ну-ну. Ладно, ешьте, а я побегу. Ждут меня. Посуду за собой не забудьте убрать. Ночевать к нам пойдёте или здесь останетесь?
Я пожал плечами, а Тёмка промолчал.
— Ладно, если останетесь, не забудьте прийти поесть. Ты, Паша, поберегись ещё, не ходи в одной футболке.
И с этими словами баба Вера вышла.
На улице опять было лето. Деревья и трава после обильных дождей ещё стояли мокрые, а земля — отдавала сыростью; по дорогам было не пройти из-за луж и расквашенной почвы. Но солнце уже начинало жарить вовсю, прогревая прохладный после непогоды воздух.
Тёмка чувствовал себя скованно и избегал смотреть мне в глаза: перебросились буквально парой фраз. Проглотив один пирог и не притронувшись к каше, что на него совсем не было похоже, он сразу сбежал домой, сказав, что нужно переодеться во что-нибудь полегче, в соответствии с погодой.
Я остался один. Не торопясь прибрал со стола и в комнате. Постель снял и бросил в стиральную машину.
Переделав все дела, сел и стал ждать Тёму. У меня было странное ощущение: вроде должен радоваться, что он мне ответил, ну… на чувства. Но он же так ничего и не сказал! Мой вопрос про Ленку повис в воздухе — между нами, и это омрачало всё остальное. Хотя когда вспоминал про ночь — внутри всё замирало, а сердце начинало выстукивать барабанную дробь. И тут же становилось так тоскливо — хоть вой!
Для него на первом месте всегда была Ленка.
«С ней у него любовь. А я что? Так… время провести — подурачиться, поприкалываться. Если бы не попали к Уроду в лапы, то ничего бы и не было. И ночью всё тоже как-то случайно вышло. Он, наверное, уже жалеет, в глаза даже избегает смотреть. Значит, это всё не по-настоящему, — с тоской думал я, глядя перед собой. — Нет для меня Тёмки! Нет и не будет никогда!»
Эта мысль терзала, сдавливая грудную клетку, перехватывая спазмом горло — не давая дышать. И я сидел с зажмуренными сухими глазами, согнувшись пополам, сжав голову в кулаках, и подвывал.
«В августе вернётся Ленка, и моя жизнь закончится!»
В школе оставалось учиться последний год. А потом куда? Они, скорей всего, в один ВУЗ пойдут. А мне высшее вообще не светит. Таких денег у нас с мамкой нет.
И в голове у меня зарождалось и крепло решение: уехать в Москву и поступить в какой-нибудь колледж с общежитием. А что? Можно учиться и подработку найти. А потом в Москве насовсем остаться, или ещё где. Четыре года в колледже — большой срок, там что-нибудь придумается. Это был выход!
Я бы прям сейчас похватал вещи — и на автобус, домой. Но нужно было дождаться бабулю. Дом ведь не бросишь, да и она переполошится: куда это внук рванул, ничего не объяснив.
Завтра вернётся, вот тогда и уеду — оставаться не хочу. Я принял решение, и сразу стало легче на душе.
«А Тёмке ничего не скажу — ему знать необязательно! Он только порадуется, что я у них под ногами не путаюсь. Всегда был для него обузой! Вот теперь вздохнёт спокойно: не от кого будет глаза прятать».
С этими мыслями я вышел из дома. Идти было некуда, просто пошёл… куда глаза глядят. И тут вспомнил про Мишку. Был у меня один приятель из деревенских — пошёл к нему. Если инет есть — а он в деревне часто пропадал — поищу какой-нибудь колледж.
***
Тимур
Пройдя несколько домов, огибая лужи и чавкая сапогами по грязи, я присел на ещё сырую после дождя лавочку. Мысли разрывали мозг и на душе было… хреново было у меня на душе. С таким настроением домой идти не хотелось.
Стыдно было перед Пашкой, в глаза ему смотреть не мог, не знал что говорить, о чём? После всего… этого.
«Сбежал, как трус! Поступил не как мужик, а как последний дебил!»
«Тебе же понравилось! Признайся самому себе — понравилось!» — ехидно шептал мне внутренний голос.
«Ну и что? Всё равно — так не может быть, не должно! Это всё неправильно. Я и… Пашка! Господи! Что я наделал, придурок? Где мозги были?! Он же теперь ждать будет, надеяться, а я так не смогу. Ленка приедет… что я ей скажу, как в глаза смотреть буду? Кругом — дебил!»
Хотелось биться головой о стену.
«Он же меня ждёт, а я веду себя, как барышня после первой ночи. Да, в принципе, так и есть. Придурок! Ладно, я — не страус: голову в песок прятать не буду. Вернусь и поговорю с ним начистоту. Он должен понять, что такого больше быть не должно. Это была случайность. Он не виноват — моя ошибка!»
С этими мыслями, немного себя успокоив, дочавкал до своего дома. Переоделся и уже возвращался назад к Пашкиному, когда ещё от калитки увидел на двери замок.
«Нихрена себе! Я тут мозг себе чайной ложкой выковыриваю, а он и думать обо мне забыл! Куда-то уже намылился! И куда? На речку — сыро. Может, в маркет пошёл?»
Я прорысачил всю деревню вдоль и поперёк два раза, побывал и в магазине, и на почте, дошёл даже до речки — Пашка как сквозь землю провалился. И не позвонить — мобилы нет. Сказать, что разозлился — да я был просто в бешенстве!
— Вот говнюк! Как с гуся вода!
Я уже забыл про свою пламенную речь, которую заранее для него приготовил. Мне уже стало наплевать на то, что там у нас было — всё уже не казалось таким ужасным, как утром. В голове сидела только одна мысль: «Куда делась эта козлятина?»
Я опять присел на соседскую лавочку и задумался.
«Почему он ушёл? Обиделся? Ну да, я бы на его месте тоже не обрадовался. Ведь не просто ушёл — сбежал, как последний лох! Трус! Подонок! Ненавижу себя за это!»
«И чего дальше будешь делать, а? — не унимался внутренний голос. — Без воздуха — пять минут живут! Ты уже задыхаешься — Пашенька тебя кинул!»
«Не он меня кинул — я его! Пашка всё понял правильно: я — трус!»
Мне так плохо ещё никогда не было: чувствовал себя последним предателем, презирал себя за это.
«Плюнул ему в душу и ушёл. Теперь он меня ненавидит и правильно делает. Я это заслужил!»
Вдруг представилось, что больше никогда его не увижу. Нет, не то, что действительно не увижу — вернётся, конечно, как нагуляется. Просто представил на мгновение… У меня перехватило дыхание. Хочу вздохнуть — и не могу. Я помотал головой, чтобы отогнать эту безумную мысль. Нет, даже думать об этом не хочу, чушь какая-то. Куда он может деться? Счас вернётся и опять начнёт ехидничать и подкалывать.
Вдруг пришло понимание — это единственное, чего я сейчас хочу: чтобы пришёл. И пусть ехидничает, пусть подкалывает, только больше никуда не девается. Я Лену полгода не видел, и ничего — прожил как-то, не умер. Хотя думал, что умру.
А без Пашки полгода? Я посмотрел на свои руки: они дрожали мелкой дрожью. Вот я себя накрутил, идиот! Не сбежал бы, сейчас всё было бы нормально, вместе пошли бы куда-нибудь! Куда-нибудь… Куда? Меня пронзила мысль — его чёрт к дому тому понёс. Точно!
Паша
Мишка жил через две улицы за оврагом. Дорога была вся в вязкой грязи и широких лужах. Мои тряпичные кеды сразу намокли и разбухли — стали похожи на снегоступы от налипшей на подошвы и вокруг них грязи. Но я ничего не замечал — пёр, как танк, охваченный своей идеей. Наконец вышел на полянку и, подобрав валявшуюся в траве палку, очистил грязь и закатал потяжелевшие от воды штанины.
«Вот лох! Не мог сразу подвернуть!»
В кедах хлюпала вода, но это меня мало волновало. Не впервой!
Я подошёл к Мишкиному дому. Во дворе тётя Нюра кормила цыплят — уже маленьких пёстрых курочек — в летнем курятнике, затянутом сеткой. Тёть Нюра, или как её звала Тёмкина бабушка — Аннушка, — тоже училась у неё когда-то. Школу закончила чуть ли не с золотой медалью, такая вот была способная ученица. Да только рано выскочила замуж, о чём также сетовала Тёмкина баба Вера, и вот — Мишаня и… курочки. А могла стать большим человеком, если бы любовь и быт не засосали. Мне вспомнился один бородатый анекдот* на эту тему:
« — Do you speak English?
— Yes, i do. А хули толку!»
Я ещё раз сам себе подумал, что на правильном пути: надо ехать в Москву — учиться!
— Здрасьте, тёть Нюр! Мишка дома? — она глянула на меня, не отрываясь от своего занятия.
— О, Паша! Здравствуй! Чёт не вырос с прошлого года! Давно у нас не был, чё-то не видно тебя совсем. Заходи, на сеновале он, читает всё. Ничё делать заставить не могу. С утра как залёг, так и не выходит, — и, обернувшись в сторону амбара с высокой крышей, закричала:
— Мишк! Слышь? Вылазь давай! Паша к тебе пришёл!
Из проёма на крыше амбара показалась Мишкина голова. Увидев меня, заулыбался:
— О! Привет, салага! Чё за воротами стоишь? Заходи давай!
Мишаня был старше меня на три года. В армию не взяли из-за сердца. Работал на тракторе у местного частника. Но мне повезло: сегодня у Мишки как раз был выходной. Я прошёл через невысокую калитку во двор и сразу попал в лапы этого медведя: Мишка был выше меня на две головы и шире раза в два.
— Ты когда толстеть начнёшь? Смотреть страшно, того и гляди — переломишься, — похохатывал он, сжимая меня своими железными ручищами.
У меня, и правда, что-то внутри затрещало, и я невольно ыы-кнул.
— Чё с ребёнком делаешь, дурень? А ну, отпусти щажже! — подскочила к нам тётя Нюра, вытаскивая меня из смертельных объятий этого увальня. — Ты посмотри: мальчонка аж покраснел весь! Ирод!
Они всегда были шумными, но переругивались беззлобно. Мишку все любили за его добродушный характер, да и кто бы из деревенских попробовал против него пойти? Я имею ввиду местных забияк из молодых. Хватало одного Мишиного взгляда, и на вечерних посиделках сразу воцарялись «мир, дружба, жвачка»!
Мы посидели с Мишкой на ещё нераспиленном на дрова бревне за их домом, потрепались о том о сём, а потом уже я сказал, зачем пришёл — нужно в инете покопаться. Мишаня ни о чём не стал долго расспрашивать, он вообще такой — в чужие дела не лезет. Захочешь — расскажешь! Включил компьютер и вышел.
Интернет был! Отлично! Я выписал себе несколько колледжей с адресами и телефонами, но остановился на одном. Начну с него, а там видно будет, но заявку подал сразу во все. Там такая кнопочка есть — «подать заявку». Указываешь свой E-mail, и ты в списках на поступление.
Первый шаг был сделан!
Тимур
Я помчался в конец деревни к проклятому дому. Почему ни минуты не сомневался, что он там — не знаю. Пробежки давали о себе знать — я ни разу не остановился, как будто меня что-то подгоняло. Запыхался, конечно. Передохнул и от околицы уже шёл, а не бежал. Оставалось немного — метров двести. И вот он — дом. Стоит сумрачный. И — н и к о г о!
И с чего я взял, что Пашка должен быть здесь? Чего ему тут делать? Но, раз уж пришёл — решил осмотреться. Посидел на пеньке, вспоминая, как из окна наблюдал за Пашкой Как будто было в прошлой жизни, и сколько всего потом было!
Мне вдруг захотелось дойти до того дерева, где мы с Пашкой спали… и откуда всё началось. И я пошёл. Правда, не был уверен, что найду. Но, пройдя по тропинке между деревьями, сразу за кустарником через полянку увидел: вот оно — наше дерево.
Солнце сюда ещё не проникло своими лучами: кругом была сырая трава, с деревьев капало, ветки и листья кустарников были мокрыми и побуревшими от влаги.
Мои джинсы и футболка до середины сразу намокли. Я шёл, поёживаясь от влажной прохлады и бивших по мне мокрых веток кустарника. Дошёл до дерева и остановился. Присесть было некуда: везде всё сыро. С дерева слетела птица, окатив меня холодным душем.
«Ну, и чё ты сюда припёрся? Посмотрел? Пошли обратно!»
Я уже развернулся, чтобы идти назад, но краем глаза заметил что-то, что выбивалось из привычной буро-зелёной окраски леса.
Это что-то висело невдалеке — за деревом в кустарнике. Подошёл ближе. На одной из веток болталась промокшая длинная тряпица. Я протянул руку и… меня пробил ток! Я вдруг понял, что это была за тряпочка — Настина васильковая лента.
Только сейчас она была мокрой, поэтому цвет изменился на тёмно-синий. Зачем она здесь? Может, Настя таким образом хотела ещё раз с нами попрощаться? Я решил забрать её с собой. Какая-никакая, а память! Не зря же она её здесь оставила, как-будто знала, что ещё вернёмся. Но с того места, где я стоял, отвязать не получилось — мешали ветки, да и узел из-за влаги никак не развязать. Мне пришлось войти в колючий кустарник боярышника. Это было непросто: я оцарапался сразу в нескольких местах. К тому же теперь весь — с ног до головы — был мокрый, хоть выжми!
Дотянувшись до узла, я не удержал равновесие и чуть не упал лицом в середину куста, обо что-то споткнувшись. Даже выругался: «удовольствие» ходить с расцарапанным фейсом было ниже среднего. С раздражением посмотрел себе под ноги. В середине куста, прямо под свисавшими мокрой тряпочкой концами ленты лежал какой-то объёмный свёрток.
Примечания:
Пашкин анекдот*
Колхоз. Поздняя осень, грязь, моросит дождь.
Погода — дрянь.
Мужик в фуфайке, грязный, небритый, подходит к телеге с навозом, впрягается вместо лошади в телегу и тянет. Тянет, падает в грязь, встаёт, снова тянет…
С большим трудом вытягивает телегу на шоссе и останавливается передохнуть. Мимо на большой скорости проезжает Мерседес, тормозит, сдаёт немного назад. За рулём сидит очень красивая девушка. Она опускает стекло и спрашивает:
— Do you speak English? (Ты говоришь по-английски?)
Мужик с глубоким вздохом:
— Yes, I do. А хули толку?
Байка из деревенской жизни: Дискотека в деревенском клубе.
Парень подходит к девушке:
— Ты танцуешь?
— Пока нет.
— Пошли – трактор поможешь толкнуть!
Вспотевшие руки дрожали, и коробочка открылась не сразу: пальцы соскальзывали с лаковой поверхности крышки. Наконец мне удалось подцепить за край и потянуть вверх. Внутри, вдавленный в кусочек чёрной замши, лежал настоящий маленький кристаллик тёмно-красного цвета с неровной поверхностью. Я осторожно вытащил его и сжал в ладони, закрыв глаза:
«Будь что будет!»
Перед глазами возникла тарелка молочного супа и плавающие в ней золотистые кружочки масла… За столом напротив меня сидела Настя, рядом с ней Урод, а возле, наклонившись над тарелкой, сосредоточенно поедал суп вприкуску с оладьями Пашка. На диване спала Патима.
Картинка сложилась! Странно, я даже не удивился. Как будто всё, так и должно быть.
Первая мысль:
«Блин! Ну Настя придумала! Па-Тима! Где-то в будущем теперь живёт девочка, родившаяся… получается, тысячу лет назад? Интересно, Настя ей об этом когда-нибудь расскажет? Наверное, нет. В такое сложно поверить».
И вторая мысль:
«Надо письмо перечитать. Что она там про Урода писала?»
Я положил кристалл назад в коробочку и сунул в карман.
— Тём, как думаешь, Настя Патиме про нас расскажет когда-нибудь?
Пашка по-прежнему сидел ко мне спиной.
— Не знаю. Я тоже про это подумал. Может, и расскажет когда-нибудь, лет эдак через шестьдесят, когда Патима станет взрослой, — и хохотнул: — Мы тогда уже старенькими будем.
Пашка в ответ грустно хмыкнул и, помолчав, добавил:
— Давай письмо ещё раз прочитаем.
Мы внимательно перечитали письмо, вернее, я читал, а Пашка слушал. Когда дошёл до постскриптума, он задумчиво проговорил:
— Странно! Год уже прошёл, как Марк этот убился. Чё они счас только всполошились? Может, кто из деревенских Урода сдал? Хоть тот мужик, который им продукты таскал. Интересно, кто это? Он-то походу тоже всё помнит. Да-аа, классно они Урода уделали! — и добавил:
— Хорошо, что этот «кто-то» про нас не знает.
И вдруг вскочил и встал передо мной, наклонившись с ехидной ухмылкой:
— А мобильничек-то твой тю-тюу-уу, за тыщу лет уплыл!
Я промолчал и в ответ не улыбнулся. Это было не смешно. И в его голосе слышалась скорее растерянность, скрываемая наигранной весёлостью. Мне тоже было как-то не по себе. Как будто сходили в кино на фильм ужасов, а сейчас сидим на полянке и вспоминаем кадры из фильма. Вот только главными героями в нём были мы…
Пашка перестал строить передо мной беззаботную рожу и, не дождавшись ответа, подошёл к краю обрыва, за которым видна была речка и за ней вдалеке чернеющий лес. Солнце уже уходило за горизонт, окрашивая малиновыми лучами облака в розовую дымку и подсвечивая золотом ровную линию леса.
Я смотрел на Пашку и прокручивал в голове картинки нашего заточения в Безвременье. И ту ночь с Пашкой, когда страх и отчаянье нас довели до сумасшествия. Я внимательней пригляделся к Пашке. Лица не видел, но то, как он стоял, сунув руки в карманы и цепляя ногой мелкие камешки и сбрасывая их с обрыва… Он тоже вспоминал ту ночь?
Лично я не хотел об этом думать: как, почему и что тогда произошло между мной и Пашкой.
«Ну, случилось и случилось. Тогда мы — были не мы. Ненастоящие мы! Это всё неправильно, и всё этонадо просто забыть. Не было ничего. Пашка мне друг, и всегда им будет! У меня есть Лена, и точка!»
Так я себя убеждал, но в самом потаённом уголке души сидело нечто, которое мне усмехалось и не собиралось никуда исчезать. Оно, это нечто, знало, что я ничего забыть не смогу. И всё то, в чём себя убеждаю — полное враньё. Но признаваться себе в этом я не хотел.
Я подошёл и встал рядом. Мы молчали, глядя вдаль на заходящее солнце. Пашка зябко передёрнул плечами.
— Поехали домой. Стемнеет скоро. И дорога тут плохая, навернёмся ещё.
Больше мы не говорили. Я подвёз Пашку к дому. Он махнул мне на прощанье рукой и пошёл к калитке, а я погнал дальше, разгоняя вечернюю тишину громким урчанием мотора.
***
После продолжительной жары погода внезапно испортилась. Вторые сутки лил, почти не переставая, дождь, и холодный резкий ветер отнимал всякое желание выходить на улицу. Да мне и не хотелось никуда идти. Пашку я с того вечера не видел. Он-то вообще мерзляк. Сидит, наверное, возле горячей печки и пошвыркивает молочно-смородиновый чай с куском хлеба, густо намазанного домашним сливочным маслом и вишнёвым вареньем.
Я представил себе мысленно эту картинку и невесело усмехнулся. Я переживал. Вроде, и не о чём было — с Пашкой мы не ругались, и можно было накинуть дождевик, пройти до конца улицы и запросто завалиться к нему домой. Но я не мог. Как будто между нами появилась некая преграда, перечеркнувшая прежние беззаботные отношения.
И вот уже второй день сидел дома и маялся от безделья. Старенький телевизор барахлил, показывая скачущую картинку; книги, которые здесь были, все давно и не по разу перечитаны; с Леной тоже не смог наладить связь. Из-за непогоды не было интернета, и мой ноут пылился на полке бесполезным железным хламом. Даже не представляю, чего она себе там могла напридумывать, слыша постоянное «… вне зоны доступа».
Пашка тоже не приходил, и это только подтверждало мои опасения. Выходит, он чувствовал то же, что и я. Бабуля, видя, что внук который день валяется без дела на кушетке, пару раз даже трогала озабоченно мой лоб — уж не заболел ли? Но я не был болен. Хотя лучше бы болел — по крайней мере, было бы оправдание моему добровольному заточению.
На следующий день бабуля, несмотря на непогоду, с утра ушла по делам. Я выдохнул. Всё-таки одному бездельничать было легче, чем под недоуменные и озабоченные взгляды и вздохи бабы Веры.
Время уже перевалило за полдень, хотя в комнатах по-прежнему было пасмурно. Тучи настолько плотно заволокли небо до самого горизонта, что не было даже намёка на то, что солнечные лучи смогут прорваться через эту серую толщу хотя бы на короткое время.
Даже не верилось, что два дня назад мы с Пашкой плескались в речке под палящими лучами.
Я сидел на кухне и вилкой крошил аппетитную, с поджаристой корочкой котлету в мелкую несъедобную массу, перемешивая её с картофельным пюре. За этим занятием меня и застала вошедшая с улицы бабуля. Дождевик она сняла ещё в сенцах, но от неё всё равно шёл запах дождя и непогоды.
— И чего ты сидишь, еду мучаешь?
Я только сейчас заметил, что у меня в тарелке месиво непонятного цвета. Сел, вроде, поесть, а потом задумался… и вот. Балбес! Перед бабой Верой было неудобно: готовила она изумительно. И чего на меня нашло, сам не знаю. Я смущённо посмотрел на бабулю: сказать было нечего.
— Встретила сейчас Олимпиаду Фёдоровну, она в район поехала. Спрашивала — зачем? Не сказала. Вернётся послезавтра. Пашка один дома остался. Болеет он. Говорит — простыл. Позавчера такое солнце было — перекупался, небось. Просила тебя с ним побыть, пока не вернётся.
Я молча слушал, а бабуля уже собирала в клеёнчатую сумку передачку для Пашки: котлеты с пюре в контейнере, домашнее печенье и в матерчатом мешочке травяной сбор от простуды.
— Надень свитер под куртку. Идти хоть недалеко, но ветер сильный: пробирает до самых костей, — приговаривала она, не отрываясь от своего занятия. — Тём, ну чего застыл? Одевайся. Половину травы, как придёшь, в банке какой кипятком залей и накрой полотенцем. Пусть стоит, пока тёплым не станет. И пусть сразу выпьет, а потом на ночь ещё раз с малиновым вареньем. Да пусть укутается потеплее. Пропотеет — к утру станет легче. А там я приду, покормлю вас.
Погодка была ещё та. Дождь лил сплошным потоком, как будто небо решило за один раз восполнить недостающую земле и растениям влагу, высушенную палящим месячным зноем. Не по-летнему холодный, пронизывающий ветер рвал полы, забирался под дождевик, превращая его в пузырь на спине.
Я шёл, согнувшись и отвернув голову от порывов ветра. Под ногами чавкала грязь вперемешку с пенящейся водой. Хорошо, что бабуля заставила обуть сапоги, хоть я и сопротивлялся. Мои кроссовки таких испытаний точно не выдержали бы. Наконец Пашкин дом. В тесном коридорчике снял мокрый дождевик, бросив его сушиться на фанерный ящик, и стащил сапоги, облепленные вязкой грязью, решив, что мыть их не стоит: назад опять идти по той же грязи.
В горнице было тепло натоплено и пахло свежими булочками. Сразу захотелось есть, о чём громким урчанием сообщил мне пустой желудок. Пашка лежал в комнате на разложенном диване, укутанный двумя одеялами, и спал. Сипение слышалось даже в горнице. Возле него на табуретке стоял стакан с молочным чаем и блистерная упаковка таблеток, наполовину уже пустая. Я постоял в проёме, отодвинув рукой шторку, посмотрел на спящего «суслика», и вернулся к столу разобрать «передачу».
На столе в сковороде оставалась недоеденная яичница, в миске — несколько малосольных огурцов. Пока кипятился чайник, разобрал сумку и, отрезав душистый ломоть свежеиспечённого хлеба, с удовольствием умял яичницу с огурцами. Пюрешку с котлетами оставил Пашке. Проснётся — покормлю.
На душе стало спокойно, и как-то всё вдруг встало на свои места. От моих двухдневных переживаний и следа не осталось. И чего дёргался, сейчас вообще понять не мог.
Я нашёл в кладовой банку, сполоснул кипятком и заварил питьё для Пашки, накрыв вдвое сложенным полотенцем. В холодильнике увидел малиновое варенье и половину лимона. То, что надо!
В комнате завозился Пашка:
— Баб, ты чё вернулась? Автобус не пришёл?
Меня начал разбирать смех, и я зажал рот ладонью, но поздно: один раз хрюкнул.
— Эй, ты там, что ли? Тё-ёом? — просипело простывшее чудище и зашлось сухим лаящим кашлем.
Я болезненно поморщился, но не двинулся с места: стою и молчу, как дебил. Чего устроил тут прятки, хрен его знает. Просто, на душе отпустило, захотелось подурачиться. Прям чувствую какой-то щенячий восторг, а от чего — сам не знаю. В проёме показался Пашка, закутанный в одеяло, с воспалёнными глазами и красным, распухшим носом.
— И чё это щас было? Что это у нас тут за дяденька такой красивый нарисовался? Чё стоим, кого ждём? — загнусавил он осипшим голосом и, закатив глаза, громко чихнул.
После, вытерев набежавшие слёзы, сел на табурет у стола. Из-под одеяла торчали две тощих ступни.
— Подумаешь, поприкалывался немного. Чего вылез с босыми ногами? Давай, топай назад в постель. Счас лечить тебя буду.
— Тём, а ты чего не приходил? Я думал, мож, тоже заболел, — и, глянув на пустую сковородку, жалобно протянул. — Я голо-оодный. Давай пожрём чего-нибудь.
Я силком поднял хныкающего заморыша с табуретки и отправил в постель, подоткнув со всех сторон одеяло. Второе убрал. И так было не холодно.
— Лежи пока. Сюда всё принесу — и попить, и поесть.
Накормленный и раскрасневшийся Пашка сидел у стенки, привалившись к подложенной под спину подушке. Довольный, как обожравшийся сметаны кот, потихоньку прихлёбывал из кружки отвар, отгоняя дольку лимона чайной ложкой и то и дело вытирая с лица пот маленьким махровым полотенцем с якорями и парусниками по голубому полю.
— Щас бы того отвара выпить… Помнишь, что Урод нам приносил? Вмиг бы выздоровел.
У меня в голове «дзинькнуло»:
«Кристалл!»
— Паш, где твой кристаллик?
— А чё? В рюкзаке лежит. Зачем он тебе, посмотреть хочешь?
— Где рюкзак? — я вскочил.
— Вон лежит! — он показал кивком на угол у окна. — Да чё случилось-то?
Я подал ему навороченный, со множеством карманов и карманчиков на молниях, чёрно-жёлтый рюкзак — мой подарок на шестнадцатилетие.
— Доставай!
Пашка не торопясь открыл молнию на боковом кармашке и достал чёрный футлярчик.
— Ну, и чё дальше?
Открыл и вытащил овальной формы, с торчащими прозрачными бугорками, наполовину красный, наполовину бурый камешек.
— Сожми. Помнишь, Настя писала: если заболеешь — подержать кристалл в руке!
Пашка сжал кристаллик, не отрывая от меня напряжённого взгляда. Затем посмотрел на свой кулак, и его глаза, да и мои тоже, полезли вверх от удивления. Мы затаили дыхание. Сквозь сомкнутые пальцы вдруг начал просачиваться красноватый свет, который постепенно стал продвигаться вверх по руке, плечу, охватил Пашкину замотанную шарфом шею и, прокрутившись спиралью вокруг головы, погас. Мы замерли, заворожённые этим необыкновенным зрелищем, и всё ещё продолжали сидеть в одном положении, обалдело глядя друг на друга. Пашка отмер первым. Покрутил в руке красно-бурый камешек, зачем-то посмотрел сквозь него на свет, прикрыв один глаз, и убрал в коробочку, сунув ту под подушку.
— Нифигасе! Вот это фокус! Он меня лечил, что ли? — посмотрел на меня Пашка округлившимися глазами.
Я заметил, что он больше не сипит.
— Ну и как, помогло? Что чувствуешь?
Пашка размотал шарф, обеими руками ощупал горло, покрутил ещё красным носом.
— Ничего не чувствую, как будто и не простывал. И горло, и голова болеть перестали. Ии… — он несколько раз коротко втянул и выдохнул воздух, расширив ноздри, — и нос дышит!
Затем вдруг озорно взвизгнул, откинул одеяло, с быстротой молнии вскочил во весь рост и, подпрыгивая, отчего бедный диван заухал и жалобно заскрипел пружинами, стал дурачиться и выкрикивать речитативом в такт прыжкам:
— Ии-ий-ех! Ни-че-го не-бо-лит! Настя — лучший Айбо-лит! — и неожиданно прыгнул на меня, повалив на пол.
Мы катались по полу, щекоча и щипая друг друга, визжа и отбрыкиваясь, пока не выдохлись. Потом, хихикая, упали рядом, отдыхая и восстанавливая зашкаливающее сердцебиение.
Отдышавшись, Пашка повернулся на бок и взглянул на меня из-под нависшей на глаза чёлки.
— Тём, а я не жалею, что мы в Безвременье были. Нет, Урод, конечно, тот ещё гад! И страшно было… это да. Но про всё остальное — про нас с тобой, Настю, Патимку, — он хмыкнул, — Патима, блин! — об этом я не жалею. А ты?
— Наверное, тоже, — я перевернулся на живот и подпёр голову согнутой в локте рукой, — Но говорить про это не хочется. Не отошёл ещё от всего. Сразу Урода вспоминаю, и такая злость накатывает — убил бы. Может, он и хороший для Насти, но с нами обращался, как со зверушками подопытными. Такое не забудешь. Сволочь он!
Пашка внимательно смотрел на меня и молчал. Потом тоже перевернулся на живот и уткнулся подбородком в сомкнутые руки.
— Если б я там один оказался — без тебя — я бы, наверное, не выжил. Да чё там! Точно бы не выжил! — и, замолчав на мгновенье, добавил почти шёпотом: — Спасибо, Тём, что со мной возился…
Я притянул его к себе за шею и взлохматил отросшие за лето, выгоревшие на солнце вихры. Пашка замер, а потом дёрнулся в сторону, отодвинувшись и безуспешно пытаясь пригладить непослушные пряди. Я с улыбкой смотрел на его манипуляции, и внутри поднималась какая-то непонятная нежность к моему заморышу: вдруг захотелось обнять и крепко прижать к себе. Но ничего такого я, конечно, делать не стал и предельно спокойным обыденным голосом, стараясь ничем себя не выдать, возразил:
— Паш! Мы бы поодиночке оба не выжили. Тоже мне, нашёл супергероя! Я, если хочешь знать, боялся не меньше тебя. А может, даже и больше, просто вида этому гаду не показывал. Ладно, пошли чаю, что ли, попьём. Там бабуля печенье передала одному тяжко больному субъекту, — уже с ехидцей закончил этот непростой для нас разговор, стараясь сдержать и не показать накатившее волнение.
И это странное чувство, которое так внезапно меня охватило и сразу всколыхнуло воспоминание о тойночи в клетке… Я был в замешательстве, и вдруг осознал, что хотел бы этоповторить. Меня мгновенно пронзило током, внизу всё сжалось и сладко заныло под ложечкой. Я вдруг с ужасом понял, что возбудился только от одной мысли, так ярко высветившей всё, что тогда между нами произошло, и моё тело «вспомнило» все те ощущения. Я с быстротой молнии рванул в сенки, сказав на ходу, что забыл затворить дверь и её, наверное, ветром открыло настежь. Несколько минут стоял в проёме на пронизывающем ветру, подставляя лицо под холодные дождевые струи, вдыхая сырой промозглый воздух и успокаивая зашкаливающее сердцебиение.
Потом мы пили чай с печеньем и булочками, которые испекла для Пашки баба Липа. И всё равно нет-нет, да опять возвращались к Безвременью. Только про Урода больше не вспоминали. И туночь тоже обходили в разговоре. Хотя, если честно, я ждал, что Пашка о чём-нибудь таком меня спросит. Но он не спросил. Спать легли на том же диване, только постель перестелили: после Пашки она была ещё влажной.
Лежали каждый на своей половине и молчали. Пашка уже не подкатывался ко мне под бок, как раньше — в нашей клетке. И тогда я, сам не знаю почему, пролез к нему рукой под одеялом, перехватил поперёк и притянул к себе, уложив головой на плечо. Меня опять охватило волнение, а Пашка прижался ко мне всем телом, обнял, и мы… мы опять начали целоваться. Сначала просто лежали, сдерживая дыхание, а потом как плотину прорвало — оба, не сговариваясь, потянулись друг к другу губами. И опять всё повторилось. Только в этот раз мы, не помню как и когда, сорвали друг с друга мешавшую одежду, а дальше я уже ни о чём не думал, и сил больше не было сдерживаться.
Пашкина жарко-влажная кожа, его молочный запах, его тёплые, мягкие губы, его дыхание в мой рот — я больше ни о чём не думал. Вдруг опять пришло осознание, как сильно хотел этого, как ужасно по нему соскучился и желал только одного — чтобы это не заканчивалось. Пашка опять постанывал, прильнув к моей щеке горячими губами, а я снова и снова ловил его губы и не мог оторваться. И мы ласкали друг друга, сначала медленно, а потом всё ускоряя и ускоряя движения, пока оба не кончили. А потом ещё долго лежали, прижавшись вплотную, выравнивая дыхание и бешено колотящееся сердце.
Наверное, это было сумасшествие. Но анализировать сейчас, что это такое, и почему это вновь со мной, с нами произошло — не хотел. И мне уже не казалось это неправильным. Рядом лежал и обнимал меня не какой-нибудь там абстрактный парень, а мойПашка. И после всего вместе пережитого он перестал быть для меня просто другом — он стал моим. Мы стали единым целым — не оторвать и не разъединить.
Когда немного успокоились, остыли и отдышались, я сквозь накатывающий сон услышал тихий полушёпот:
— Тём, ты теперь всегда со мной будешь? — и не дождавшись ответа. — И с Леной тоже?
С меня вмиг слетел весь сон, а сердце сделало кульбит и часто застучало в грудную клетку:
«Ленка!»
Мне всю жизнь приходилось лавировать между ними — Леной и Пашкой. А теперь, получается, я должен сделать выбор:
«Казнить нельзя, помиловать!» или «Казнить, нельзя помиловать!»
Но для меня оба варианта были невозможны, просто немыслимы. И относился я к ним по-разному. Пашка… Он был просто — МОЙ ПАШКА!
Сколько человек может прожить без воздуха? Пять минут? А без воды? Говорят — пять дней. Пашка был для меня воздухом и водой. А Лену я любил. Как же я мог от своей любви отказаться? И… я не знал, что ему ответить. А он ждал. А я, говнюк, молчал. И чем дольше молчал, тем дальше от меня отодвигался мой друг.
— Ладно, забей. Давай спать. Считай, что ничего не было, — пробубнил он скороговоркой и отвернулся к стенке, до самой макушки натянув одеяло.
А я так ему ничего и не ответил и чувствовал себя полным дерьмом. И в то же время понимал, что другого варианта, как молчать, просто нет — любой ответ был бы враньём. Врать ему я не мог, а правда была ещё хуже. Выходило так, что сказать мне ему нечего.
Лежал, глядя на белеющий в темноте «кокон», и в конце концов не выдержал — подвинулся и обнял поверх одеяла, уткнувшись губами в лохматую макушку.
— Паш, ты ещё не спишь?
Пашка сопел, но молчал. И даже его макушка показывала, как он сердит и обижен. Я потихоньку стал пробираться к нему под одеяло: скользнул по плечу, выше… по ушку… по щеке… по губам… Пашка не выдержал, повернулся и, прижавшись, обнял меня за шею. Я глубоко вздохнул и зарылся лицом в растрёпанные волосы, пахнущие парным молоком и… Пашкой.
Второй раз мы уже не сдерживались из-за скованности, но и не спешили. Я навис над тонким, податливым телом и медленно целовал, опускаясь всё ниже: шею за ухом, осторожно, чтобы не оставить следов; под подбородком едва выступающий бугорок кадыка облизал языком; острые косточки ключиц и ямку между ними; горошинки сосков; тонкие косточки рёбер, впалый напряжённый живот… Пашка постанывал, притягивая меня ближе к себе, и сам выгибался мне навстречу.
Пройдя, не торопясь, весь путь, слизывая с тонкой кожи тёплую влагу, я дошёл до островка курчавящихся коротких волосиков. Слегка потёршись о них носом, задерживаться не стал: мне хотелось пойти дальше — ласку руками мы уже прошли. И я слегка лизнул головку небольшого, аккуратного Пашкиного естества, почувствовав солоновато-вяжущий привкус, и обхватил рукой бархатистый, в тонких набухших прожилках, напряжённый ствол.
Если вначале я ещё испытывал смущение и нерешительность, то от них не осталось и следа — только желание. Я хотел это с ним делать… и делал: осторожно, прихватив головку губами, пососал и поласкал языком, вновь ощутив солоноватый вкус влажной расщелины. В голову ударила взрывная волна возбуждения, убившая последние здравые мысли, и меня «сорвало» окончательно. Я, уже не думая, на чистом инстинкте, погрузил в рот почти весь горячий, пульсирующий член и начал делать поступательные движения, то вбирая и посасывая, то выпуская и полизывая, то опять погружая, и всё ускоряясь. Меня всего колотило, и этот «колотун» нарастал, подчиняя своим законам и правилам, заставляя делать то, о чём я ещё днём и помыслить не мог. Это был мой первый и единственный опыт.
Как делать это правильно — я не знал, но сам процесс меня очень сильно распалил, и Пашка подо мной метался и подвывал, подаваясь вперёд и изо всех сил вдавливая мою голову в пах. А потом на какой-то миг вытянулся в струнку, почти сделав мостик, и вязкая, пряная струя брызнула в мой рот. Я слегка поперхнулся, но член не выпустил. Сделав ещё сосательное движение, всё проглотил. Мне нисколько не было противно. Меня уже давно трясло от возбуждения, и каждое новое действие только его усиливало.
Я вытер губы о простыню: просто потёрся потным лицом и поднялся наверх к Пашке. Он был смущён. Я лизнул его в искусанные губы, потом слегка втянул и пососал нижнюю.
— Паш, поласкай меня рукой, я уже на пределе.
Пашка кивнул, боднув мокрым лбом с прилипшими волосами щёку. И только притронулся, сделав несколько движений сомкнутой рукой, как перед глазами всё поплыло. Я притянул к себе мокрое горячее тело, ухватив ртом прядь спутанных волос, и кончил с тягучим стоном, с силой вжимая в себя Пашку. После такого напряга, лишившего нас последних сил, мы упали — липкие, мокрые — и сразу провалились в глубокий сон.
Утром нас разбудил стук в дверь. Пришла моя бабуля.
Проснулся от резкого звука — кричала какая-то птица. Я в орнитологии не очень: может, выпь, а может, сова. Остатки сна постепенно рассеялись, и я обнаружил, что сижу в траве среди деревьев, прислонившись спиной к стволу, а под рукой, уткнувшись куда-то в моё пузо, спит Пашка. Вокруг сквозь неплотный туман видны высокие деревья, островки кустарников — лес.
Первая мысль: «Где это мы? Откуда нахрен лес?»
За кустарниками сквозь туман виднелось какое-то светлое пятно. Пригляделся — похоже на просвет между деревьями. Я крутил головой по сторонам и никак не мог понять, какого чёрта мы тут делаем и как вообще здесь оказались. Мистика какая-то! Я точно помнил, что сидел в полусгоревшем доме, а Пашка ждал на улице. Тихонько толкнул Пашку:
— Паш, просыпайся!
Он завозился, что-то промычал, сонно щурясь, глянул на меня и, как и я, увидев вокруг деревья, быстро сел:
— Где это мы?
— Сам нихрена не понимаю. Пошли отсюда, тут недалеко, похоже, опушка. Из-за тумана плохо видно… Идём туда, — я кивнул на просвет, — поближе подойдём.
Пашка зябко поёжился то ли спросонья, то ли от страха. Мне тоже было не по себе. Мы встали и медленно пошли вперёд. Кустарник рос часто, но когда подошли ближе, увидели небольшой проход между зарослями. За ними зеленела широкая лужайка, дальше опять рос кустарник, за ним — деревья. Кажется, это были лиственницы. Сквозь высокие верхушки пробивались лучи солнечного света, но кустарник ещё прятался в пелене тумана. Мы пошли быстрее, почти побежали. Проскочили кустарник и вышли на неширокую тропинку меж деревьев, уходящую дальше — к опушке.
Солнце палило уже нещадно, хотелось пить. Пройдя несколько десятков метров, вышли к проклятому дому. Когда подошли ближе… офигели. Двери и окно, через которое я смотрел на Пашку, были плотно заколочены досками.
Мы молча переглянулись и опять ошарашено уставились на доски. Они были старыми, посеревшими от дождей и прочих погодных заморочек, как будто приколочены давным-давно. Пашка подбежал к пеньку, на котором сидел раньше, и, нагнувшись, поднял фонарик.
— Вот же, фонарь здесь, где я сидел. А мы какого в лесу оказались? Ты же в доме был! — он стоял и вопросительно смотрел на меня, будто я знал ответ.
— Короче, Тём, пошли отсюда. Жрать охота и пить, и… чёт не по себе. Спрашивается: нахрена, вообще, сюда попёрлись? Я же говорил, что тут чёрная магия! На пробежки не пойду — даже не мечтай!
Я не стал спорить: хотелось поскорей уйти подальше от этого места. Но в душе возмутился беспардонной наглости этого мелкого засранца.
«Вот же… Кто сюда рвался — я, что ли? Хорошо, хоть живы остались! На пробежки он не пойдёт! Кто бы сомневался!»
Мы скорым шагом удалялись от горелого дома, причём Пашка шагал впереди, а я, как провинившийся, — сзади. Только сейчас обратил внимание, что на нём почему-то надета моя рубашка.
«А его футболка где? Чё, вообще, блин, происходит?»
Спрашивать не стал. Злился на него, да и на себя тоже, на себя даже больше: опять повёлся на его авантюру — олень! Хотелось поддать хорошенько по маячившей впереди упёртой черепушке с развевающимися по ветру белыми вихрами.
«Вечно с ним попадаю в какие-то идиотские переделки. Оно мне надо?» — продолжал я психовать про себя.
Мы дошли до моего дома. Пашка, не оборачиваясь, махнул мне рукой с фонариком и почесал дальше. Я посмотрел с раздражением ему вслед:
«Ещё и фонарь прикарманил, умник!»
Пнув ногой калитку, обложил его про себя непереводимым на общепонятную разговорную речь словцом из местного диалекта.
Бабули дома не было: видимо, ушла либо в магазин, либо ещё куда по делам. Она была ярым общественником: почти всегда занята решением чьих-то бытовых проблем или разрешением то и дело возникающих споров между местными селянками. А если была дома, то во дворе обязательно маячили несколько оных селянок, сидевших на скамейке, переговаривающихся между собой, а то и переругивающихся в ожидании выхода бабули. Прям как у Некрасова:
«Вот приедет барин — барин нас рассудит…»
Правда, сильно не шумели: бабулю и уважали, и побаивались. При её появлении сразу вскакивали со скамейки, как ученицы в классе при появлении строгого учителя.
Видимо, для них так и было: почти все жители деревни были её бывшими учениками. Но я про это уже, кажется, говорил.
Открыв замок, ключ от которого хранился в отверстии над дверью, я сразу прошёл на кухню: очень хотелось пить. В холодильнике, как всегда, стояла литровая банка с изумительным бабулиным квасом. Я напился прямо из запотевшей банки, опорожнив больше половины кисло-сладкой живительной влаги.
— Фух! Лепота! «Жить стало лучше, жить стало веселее!» — как говаривал небезызвестный вождь народа товарищ Сталин, — понесло меня.
У меня такое иногда бывает: когда на самом деле совсем не весело, начинаю, как параноик, разговаривать вслух сам с собой.
Я сполоснул руки и неспеша прошёл в свою комнатку. Скинул потную футболку, решив сначала сходить в летний душ, который находился у нас во дворе за домом. Когда начал стягивать джинсы, в кармане почувствовал какое-то уплотнение. Подумал — мобильник. Но это был не мобильник, а небольшой свёрток из плотной серой ткани. Кстати, мобильника нигде не было! Я присел на кушетку, развернул тряпицу и тупо уставился на её содержимое. Там был листок белой бумаги, сложенный вчетверо и слегка примятый, и две плоских лаковых коробочки чёрного цвета, каждая в половину спичечного коробка.
Помятуя, откуда мы вернулись, с опаской отложил коробочки на серую тряпку и долго не мигая на них смотрел. Не то чтобы мне это не понравилось — мне это страшно не понравилось! Я был в жутком ступоре! Первая мысль — собрать всю эту хрень в тряпку и сжечь в печке. Откуда всё это взялось? Кто ЭТО подложил? Кто припёр нас в лес? Я машинально взял листок и развернул. Это было письмо, написанное мелким, торопливым почерком. Начал читать:
Тимур, Паша!
Вы уже дома? Надеюсь, что да! Ургорд всё-таки стёр вам память. Но я решила, что это неправильно. Хочу, чтобы вы ВСЁ помнили. Для этого я передала тебе, Тимур, два кристалла. Это ваша с Пашей память о Безвременье. Ведь было не только плохое, правда? Просто сожмите их в ладони. Это не опасно, не бойтесь!
Мы, когда вернёмся, должны всё рассказать в Совете. И про то, что брали кровь у вас и других людей. Это было неверное решение. И нас за это накажут. Как меня — не знаю. А вот Ургорда, скорее всего, навсегда вышлют назад, на его планету. Для нас с ним это будет худшее из наказаний. Но мы преступили то, что нам было не позволено.
Мы не должны были совершать насилие над людьми вашего мира. Но тогда об этом просто не думали. Мне казалось, что мы поступаем правильно и не причиняем людям вреда. Ведь они потом, когда вернутся, об этом не будут помнить. Я задумалась только после твоих слов, Тимур. И мне стало страшно! Я представила себя на вашем месте. Нам нет прощения, но всё же я прошу его у вас.
Я тороплюсь… Пишу в кладовой, пока вы ждёте меня в комнате, и где спит моя маленькая Патима. Я ещё не поняла до конца, что стала мамой. Но в душе так радостно!
Мальчики, спасибо! Не представляю, что бы с нами было, если бы рядом не было вас!
Ещё о кристаллах: берегите их. Просто храните где-нибудь поблизости. Эти кристаллы — энергия жизни. Когда устанете или заболеете — сожмите их в руке.
Тимур! Ты забыл в комнате свой телефон. Я его нашла и забираю с собой, как память о вас.
Прощайте. Настя-Насима.
P.S. Ургорда били и пытали друзья Марка. Они его ждали в том доме. Через три дня в дом пришёл житель, который носил нам продукты, и помог ему выбраться из погреба. Они его туда бросили, думая, что он умер.
Я перечитал письмо трижды, держа в потных, дрожащих руках.
«Настя жива? Она что, была вместе со мной в горелом доме? У меня же было ощущение, что там кто-то есть. Может, снаружи стояла и подглядывала? Да нет, глупость какая-то, чьи-то дурацкие шутки! Какая Настя, какие, нафиг, миры? Какие планеты и всё остальное? Откуда Насте взяться в деревне? Год уже прошёл, как они пропали. А может, где-нибудь в лесу живут и тайком к дому приходят? Да ну, бред! Чего им в доме делать, там одни обломки от мебели, да мусор. А письмо откуда? Чья-то идиотская шутка? Прикол, блин, такой?»
По телу пробежал озноб, и я непроизвольно передёрнул плечами. Смешно мне совсем не было.
«И, кстати, мобильник! То, что он в чужих руках — это ооочень плохая новость! Кто-то неизвестный будет читать мою переписку с Леной. Может, всё-таки Настя? Не уверен. Тогда — кто?!»
Мысли бешено скакали в голове, беспорядочно обгоняя и тесня друг друга. Но в глубине моей напрочь поехавшей башки сидело и вытесняло всё остальное:
«ЭТО НЕ ШУТКА!»
Это… что тогда это? По ходу, это то, что было ещё хуже. Куда мы с Пашкой влипли? Чёрт, я и впрямь был напуган всей этой тарабарщиной, хоть всегда был слишком далёк от мистики и всех этих экстрасенсов с их банками воды для подзарядки, мотанием руками в воздухе и прочей мутотенью. А тут, получается, мы связались с какими-то потусторонними силами? И я должен это проверить, достав то, что лежало в коробочке. Зачем? Кому и что от нас надо?
«Может, до Пашки дойти сначала?»
Но злость на этого психа ещё не прошла. Решил пока всё отложить подальше и пойти ополоснуться. И есть хотелось уже до тошноты. В пустом желудке противно сосало.
Помывшись в душе, я переоделся во всё чистое и из кастрюльки, стоявшей на плите, налил себе большую порционную тарелку огненно-красного борща с аппетитно разваренными кусочками мяса.
«М-мм! Оно — моё всё!»
Понёс осторожно полную тарелку к столу, глядя на переливающиеся лимонные кружочки жира… Перед глазами на миг возникло видение: плавающие золотистые кружочки в тарелке с молочным супом…
Я вздрогнул и обжёг руку выплеснувшимся борщом. Быстро донёс до стола и, крутанув вентиль, подставил обожжённое место под струю холодной воды.
«Бля! Вот же, блин! Растяпа!»
Автоматом достал из холодильника сметану… положил полную ложку в борщ… сел за стол… зачерпнул огненное варево… и уставился в пространство.
Возникшее на миг пропало, оставив какое-то неприятное ощущение чего-то. Я напряжённо силился вспомнить, откуда это пришло? Ничего не вспоминалось. Вот-вот оно рядом… ухвати кусочек этого пазла, и всплывёт вся картинка! Но ничего не получалось.
Есть расхотелось. Но я всё равно поел. Механически, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Внутри всё перекрывало непонятное беспокойство. Как будто я что-то должен обязательно вспомнить, но что, и почему это важно… не понимал.
«Да что за чёрт! Забиваю себе голову всякой ерундой! Делать больше нечего!» — в раздражении подумал про себя.
Убрав со стола, зашёл опять в свою комнатушку и уставился на тряпичный свёрток. Нет, прям счас, один, открывать коробку я не собирался. Неизвестно, чем это может закончиться. Оставался единственный выход — идти к этому мерзкому насекомому. Кстати, и фонарик заберу — он бабулин. Рубашку пусть носит, своего не жалко.
Пашки дома не оказалось.
— Ушёл недавно. Поди, на речке, где ему ещё быть, раз не с тобой! — доложила баба Липа.
«Вот же, паук недоделанный! Без меня ушёл!» — подумал ревниво, уже забыв, что два часа назад он меня бесил одним своим видом.
Проехав на скутере в конец деревни, а затем мимо берёзовой рощи, я остановился у зарослей тальника. Оставив скутер и разувшись, пошёл по берегу разыскивать Пашку, утопая по щиколотку в песке. День сегодня был жаркий: и на берегу, и в речке полно народу. Музыка, смех, гомон, мелькающие голые пузики и белые панамки ребятишек; кучно лежащие на песке и на прямоугольниках всех цветов радуги ленивые тела отдыхающих дачников; шашлычно-дымный аромат от торговой палатки; ослепительный блеск струящейся воды с плавающими и неподвижно стоящими телами — всё говорило о том, что лето в самом разгаре, и поднимало опустившийся на минус градус настроения.
Пашку увидел там, где и искал — на нашем месте: с другой стороны зарослей того же тальника, метров за тридцать от места, где оставил скутер. Он растянулся на песке в позе морской звезды с заложенными под голову руками и в солнцезащитных очках на пол-лица. С потемневших мокрых вихров стекали на песок капельки воды. Ни дать ни взять — супермен на отдыхе! Я подошёл, на ходу снимая рубашку и шорты.
— Привет! Как водичка? — задал дежурный вопрос, присев рядом.
— Сходи — узнаешь! Я только оттуда, — перевернувшись на живот и приподняв очки, прищурив при этом один глаз, с ухмылкой ответил Пашка.
— Пошли вместе, ты весь в песке. И потом… проблема одна есть, надо обговорить. Между прочим, тебя тоже касается!
Я не стал дожидаться ответа, а пробежав два десятка метров до речки, плюхнулся с разбегу в прохладную воду. Пашка упал следом за мной и сразу, навалившись сзади всем телом, начал топить.
Ага! Счаз! Я сбросил с себя мелкую дохлятину и попытался ухватиться за мелькающие в сверкающих бурунах воды конечности, но не тут-то было. Пашка ужом вертелся вокруг, отбрыкивался и выскальзывал из рук, окатывая меня фонтанами брызг, ржа при этом и повизгивая. Я тоже не отставал. Кувыркались, ныряли, плавали наперегонки до другого берега и обратно, пока не выдохлись.
Потом лежали на воде, неспешно пошевеливая ногами. Хорошо! Не хотелось ни о чём думать. Только небо, ласково покачивающая волна и ленивые мысли ни о чём. Время замерло! Течением нас унесло довольно далеко от нашего места. Возвращались пёхом. Я рассказал Пашке о загадочном свёртке, непонятно как очутившемся у меня в кармане.
Когда наконец добрались до своих беспорядочно брошенных вещей, я достал из кармана шорт злосчастный свёрток. Развернул и протянул письмо присевшему рядом Пашке. Коробочки трогать не дал.
— Паш, прочитай сначала, потом съездим куда-нибудь, где никого нет. Да вон хоть за рощу дальше проедем, там и откроем. Читай пока… или поедем, там прочтёшь?
Пашка вскочил и, протянув мне назад письмо, начал торопливо натягивать шорты.
— Поехали! Одевайся!
Через десять минут мы уже остановились за рощей на небольшом пригорке, с которого была видна и деревня, и речка, и уходящий за горизонт лес. Пашка читал, шевеля губами и сосредоточенно хмуря брови, а я полулежал рядом, грызя травинку, и смотрел на нашу деревню.
Вид летней деревни издали при свете уже начинающего клониться к закату солнца — лучшая картина, которую я когда-либо видел: домики, утопающие в зелени деревьев, бегающая ребятня, люди, неспешно идущие по дороге, кое-где выходящий из труб дымок топившихся банек, буро-зелёные прямоугольники огородов с ярко-жёлтыми пятнами подсолнухов и обязательным чучелом между грядок, поставленным не для отпугивания птиц, а, скорей, для антуража. У нас между деревенскими даже шло негласное соревнование: у кого чучело круче. И на это дело была пущена вся возможная и невозможная фантазия доморощенных дизайнеров.
Всё это вызывало у меня чувство покоя и умиротворения, а ещё чего-то, что нельзя объяснить словами. Может то, что и я имею ко всему этому некую причастность, и здесь, в глубине деревни, есть место и для меня — мой родной дом!
Но сейчас никакого покоя я не чувствовал — напряжённо ждал Пашку. Коломбо дочитал письмо, потёр бумагу, понюхал, посмотрел на свет и протянул мне:
— Доставай коробки, посмотрим!
— Паш, давай откроем по очереди: сначала я, а потом, если ничего такого не произойдёт, — ты.
— Слушай, чё ты ссышь? Сибирскую язву тебе туда сыпанули? В письме сказано, что это — наша память о чём-то. Может, нас куда-то водили или, блин, возили!
Пашка вскочил и, склонившись надо мной, для большей убедительности начал размахивать руками так близко от лица, что при очередном взмахе чуть не свернул набок мне нос.
— Я на пне у домика сидел, а ты — внутри… как мы в лесу оказались? Давай сюда! Всё равно — одна моя. Со своей делай, чё хочешь, а я открываю.
При этих словах выхватил у меня свёрток и взял одну коробочку, собираясь её открыть.
— Подожди! Не открывай! — прокричал я, вскочив. — Откроем вместе!
Он глянул на меня, как на тупого, и вздохнул, закатив глаза. Мы сели, прислонившись спиной к друг другу.
— Открываем на один, — сказал Пашка, — три, два, один, ПУСК!
Сначала ничего такого не было. Настя немного отдохнула и встала. Унесла в кладовую эту несчастную коробку с деньгами и сев за стол, принялась чистить картошку на обед. Она это делала неумело и очень смешно: прикусив кончик языка и удерживая картофелину на уровне глаз, сосредоточенно счищала кожуру, как будто вдевала нитку в иголку.
Мы с Пашкой изо всех сил сдерживались, чтобы не рассмеяться.
За продуктами не пошли. Вернуться обратно было бы выше наших сил, мы и так были на пределе. Решили заняться стряпнёй оладий. Выбор был невелик, а есть уже хотелось: время приближалось к обеду. Вскоре глубокая керамическая посудина была доверху заполнена румяными поджаристыми лепёшками. Я поставил вариться картошку, и Пашка помог провести процедуру «выкачивания крови» из моего бренного тела. Мы это проделали спокойно, со знанием и умением профессионалов в данном вопросе.
Я немного повалялся на матрасе, выпил отвара, и вот тут…
Настя пошла в комнату и уже было открыла дверь, как вдруг остановилась и громко заойкала. Причём она так согнулась, схватившись за живот, и напряглась, как будто тело свело судорогой. У неё начались схватки. Это она нам потом сказала, самим-то откуда было знать. Мы с Пашкой замерли, а потом бросились к ней, но она остановила нас жестом, медленно вернулась и кряхтя села на диван. Мы с Пашкой опять стояли, как два офигевших растерянных придурка, и тупо смотрели на Настю.
«Схватки?! И что делать?» — в панике подумал я.
Вроде, это женские дела, но женщин здесь не наблюдалось и не предвиделось.
А Настя уже не ойкала, а судорожно стонала. Вздрагивая всем телом, то выгибалась, то в изнеможении падала на подушку, то кряхтя и постанывая садилась, откинувшись на спинку дивана, ненадолго успокаивалась и… опять всё начиналось по новой. Мы с ужасом смотрели на Настины метания, на то, как она корчится от боли, и не знали, что делать, как ей помочь. В Настиных глазах тоже плескался панический страх: она была напугана не меньше нас.
Я ещё раз мысленно крепким словцом«поблагодарил» её деда за его охренительно гениальную идею отправить любимую внучку на тысячу лет назад в «свободное плаванье».
Настя немного успокоилась, вытерла потные струйки с лица и шеи и попросила меня довести её до ванной. Но дойти мы не успели: с Насти хлынула… вода? Она была очень смущена. Я, вообще-то, тоже. А потом её опять скрутило. Переждав, пока Насте станет немного легче, я помог ей дойти до кровати и принёс из кладовой стопку с одеждой. Пришлось открыть и перебрать несколько больших коробок пока нашёл, и всё это под непрерывные стоны.
Пока она пыталась переодеться, то путаясь в рукавах сорочки, то мучительно сгибаясь пополам и хватаясь за живот, я начал будить Урода. Сначала осторожно, а потом уже с силой тряс неподвижную «тушу» обеими руками, но он не просыпался. Настя сказала, что это бесполезно — он не проснётся: действие лекарства закончится не раньше вечера.
Отличная новость! Первый раз в жизни желал, чтобы он был здоров и бодр. Это как называется — «закон подлости»?
Настю продолжала скручивать боль, и она глухо мычала в одеяло. Пашка забился в угол дивана и был похож на испуганного воробья. Получалось, что кроме меня ей помочь некому. Я, конечно, знал откуда появляются дети, причём лет с семи, но очень смутно представлял, как, и главное, когда это должно произойти у Насти. И самый тупой вопрос — что делать мне?
Для начала убрал чугунок с готовой картошкой на подставку, а на освободившееся место снова поставил кастрюлю с водой, кивнув Пашке, чтобы подкинул дров в печку. Пока у нас тут шли «разборки», вода успела остыть, а про мытьё мы просто забыли. Спросил у Насти, где у них чистые простыни или что-то в этом роде. Настя только махнула рукой в сторону кладовой, ей и правда было не до этого. Я отправил Пашку на поиски, а сам присел возле Насти. Её мучения продолжались ещё часа два, а может и дольше, я потерял счёт времени.
Всё, что мог — это вытирать ей лицо влажным полотенцем и вести успокоительные беседы. Не помню, чего говорил, кажется, нёс всякую чушь о том, что нужно потерпеть. Как и когда «пройдёт», я сам не представлял. Она с приближением нового приступа боли вцеплялась в мою руку и не отпускала, пока не отпускало её. В том месте у меня уже хорошо просматривался багровый отпечаток пальцев с сине-красными глубокими лунками от ногтей.
Вдруг Настя резко выгнулась, а её лицо побагровело от натуги; выступили белые косточки ключицы; жилы на тоненькой шее напряглись; она издала рычащий звук и… замерла. Потом откинулась на подушку и с придыханием, натужным полушёпотом произнесла:
— Тимур, иди скорей мой руки… Кажется, я сейчас рожу — очень тянет. Быстрей, пожалуйста, — еле выдавила из себя и опять захлебнулась от боли, с усилием подавляя хриплые вскрики.
Я не бежал — летел! По дороге чуть не сбил с ног Пашку, нёсшего нам тазик с горячей водой.
Успел как раз вовремя! Дальше происходило что-то неописуемое! Мы забыли, кто тут мальчик, кто — девочка: вместе кричали, кряхтели, тужились и… рожали. Я весь взмок: с лица струйками бежал пот, но я его не замечал — Я ПРИНИМАЛ РЕБЁНКА! О! Это была ещё та работка!
Крошечное, блестящее от смазки и ещё чего-то скользкого тельце поднял дрожащими руками и положил на живот новоиспечённой мамочке. Девочка была очень маленькой, я таких крох никогда не видел. Голову покрывали тёмные редкие волосики, кукольное личико с круглыми красными щёчками, со склеенными кустиками ресничками на припухлых веках, с носиком в еле заметных белых крапинках постоянно было в движении. Она то кряхтела, то тоненько верещала, при этом широко открывая малиновый ротик, смешно морщила нос и хмурила бровки.
Я перевязал ниткой пуповину и обрезал скальпелем, который мне с готовностью подал Пашка. Настя совершенно без сил упала на подушку, придерживая хрупкое тельце ребёнка одной рукой и тяжело дыша. Я забрал плачущую малышку и осторожно положил на чистую простыню на край кровати. Настя, чуть передохнув, опять напряглась, и из неё вышло нечто бурого цвета. Я всё это сгрёб вместе с мокрым куском разорванной пополам простыни и передал Пашке, постелив под Настю свежий отрезок ткани, и прикрыл обессиленную мамочку покрывалом.
И вот в моих руках живой маленький человечек — девочка! Малышка покряхтывала, кривя подвижное личико и водя из стороны в сторону большими мутноватыми пуговками глаз. Её малюсенькие пальчики на крохотных ручках, прижатых к тельцу, то сжимались, то разжимались. Меня никто не учил, но я старался со своими скудными познаниями о стерильности и гигиене хотя бы не навредить. А Настя смахивала непрошеные слезинки и устало улыбалась, глядя, как я управляюсь с её только что родившейся дочкой. Я тоже изредка поглядывал на Настю и лыбился ей в ответ, как дурак!
А Пашка с выпученными глазами то стоял рядом, то суетливо крутился вокруг нас. Всё это время нам было не до него. Я лишь жестами, короткими фразами и мимикой отдавал ему указания — чего сделать и что принести. Пашка только метался вихрем, бегая то за тем, то за другим, а потом стоял не дыша и наблюдал за моими манипуляциями с ребёнком.
Я осторожно протёр мокрым куском марли ротик, личико, крохотное тельце; обернул, как смог, в половину простыни; положил рядом с Настей и без сил опустился на пол возле кровати, запрокинув устало голову и прикрыв глаза. Пашка пристроился рядом. На мне не было ни одной сухой нитки. С мокрых волос за ворот футболки сбежала уже остывшая, прохладная капля. Я невольно вздрогнул и поднялся: нужно было позаботиться о Насте и малышке.
Мы с Пашкой перенесли их временно на диван. Оказалось, что он раскладывается, так что постель получилась вполне уютной. Надо было видеть Пашкино выражение лица, когда он нёс девочку. Одно слово — милота! И ещё страх. Как будто он шёл не по ровному полу, а по тонкому канату. Смесь этих двух эмоций на Пашкином лице я не забуду никогда!
Перед этим я помог Насте обтереться. Правда, она вяло пыталась сопротивляться, но я не позволил ей спорить. Посадил на край кровати и всё сделал сам, потом помог надеть свежую рубашку длиной до самых пят и отнёс на приготовленную Пашкой постель. Мы напоили Настю отваром, и они с дочкой уснули.
С кровати всё собрали в один большой узел и вынесли в ванную. Надо было подумать, как накормить девочку. Настя говорила, что они младенцев кормят молоком с кровью, но в каких пропорциях нужно смешивать, чего должно быть больше — мы не знали. Кровь была. Настя выпила только половину кружки, а остальное накрыла плёнкой и убрала в кладовую, в холодный отсек — к продуктам.
Решили, что потом спросим у Насти, когда проснётся, а пока что умылись, ополоснулись до пояса, поливая из ковшика друг друга, и, зайдя в комнату, растерянно оглянулись: деваться совершенно было некуда. Мы взяли кое-что из продуктов для перекуса и спустились вниз, в нашу клетку, только дверь закрывать не стали. Очутиться снова в своей «темнице» было неприятно. Перед глазами сразу стали всплывать картинки из воспоминаний о нашем заточении, и это было тяжело. Хотелось немедленно уйти отсюда. Но куда? В кладовую? В одной комнате спал Урод, в другой — Настя с дочкой. Оставалось только это место — наша клетка.
Через какое-то время услышали, как заплакала девочка. Настя уже проснулась. Оказалось, она тоже не знала, как приготовить для девочки смесь. Урод спал, малышка продолжала тоненько плакать, и я решил сделать ещё одну попытку его разбудить. На этот раз попытка удалась — он проснулся. Увидев меня, сразу встал. Разговаривать я с ним не собирался, а молча указал кивком на выход. Урод вполне твёрдо держался на ногах, и если бы я не видел его утром полуживого, то не поверил бы такому скорому выздоровлению.
В комнату проходить не стал, а остановился в проёме двери, опёршись на косяк. Пашка тут же подскочил ко мне и встал рядом.
Сказать, что Урод был удивлён — не сказать ничего. Он был просто ошеломлён! Это было то ещё зрелище! Он подошёл к постели и несколько минут стоял молча. Мы видели его со спины, поэтому не знаю, какое выражение лица у него было, могу только догадываться, но, думаю, на это стоило посмотреть!
Потом он осторожно присел на край дивана, протянул руку к малышке, но оставил держать её на весу. Настя сама взяла его руку и прижала к лицу. Наконец он отмер. Они хором заговорили на непонятном нам птичьем языке, перебивая друг друга. Настя то плакала, то начинала тихо смеяться сквозь слёзы, он их вытирал и гладил Настю по голове, что-то опять лопотал и не отрываясь смотрел на девочку. Настя ему тоже отвечала. Наверное, рассказывала, как мы с ней рожали, потому что она то и дело поглядывала на меня. И Урод тоже оглянулся и посмотрел, и в его взгляде было удивление, а ещё… благодарность?
Мы же с Пашкой чувствовали себя лишними на этом их семейном празднике, как будто подглядывали в замочную скважину. И я ещё более остро ощутил, как хочу поскорей очутиться дома. Пашка посмотрел на меня, и я понял, что мы думаем об одном и том же.
Урод сам сделал смесь, перелил в детскую бутылочку и, подержав в кружке с горячей водой и обернув полотенцем, подал Насте, а потом подошёл к нам.
— Спасибо вам, ребятки. Спасибо за Настю и за внучку. Они мне больше, чем родные. Знаю, что виноват перед вами, но вы всё равно не простите, поэтому прощения просить не буду. Вы всё про нас знаете, может, когда станете постарше, сможете меня понять.
— Это вряд ли, — хмуро усмехнулся я, — никогда не понимал насильников. Думаю, теперь вы справитесь и без нас. Пошли — выведешь нас отсюда, нам пора возвращаться.
Он что-то хотел сказать, но не успел: нас позвала Настя. Она сидела на постели, держа дочку на руках, и кормила её из бутылочки.
— Тимур, Паша! Присядьте рядом, пожалуйста!
Мы придвинули стулья и сели.
— Мальчики! Я вам так благодарна!
Настя снова расплакалась, всхлипывая, как обиженный ребёнок, вытирая слёзы кулачком свободной руки и чуть подвывая. Она изо всех сил старалась сдерживаться, но её лицо кривилось от рыданий, губы дрожали, а слёзы бежали сплошным потоком. Должно быть, этот нескончаемый поток прорвал плотину напряжения, порождённого непрекращающимся страхом за себя и за ребёнка, в котором пребывала последнее время Настя. Да и рождение дочери, сам процесс — были для неё огромным испытанием.
— Правда! Вы не просто помогли, вы спасли нашу жизнь — мою и дочки. Я никогда этого не забуду. Пожалуйста, не держите на нас зла… п-простите нас!
Она говорила сбивчиво, сквозь судорожные рыдания, то и дело смахивая ладонью слёзы с лица, а потом, немного успокоившись, дотронулась до моей руки мокрыми пальцами.
— Тимур, спа-спасибо тебе за… роды.
Она слегка улыбнулась и громко всхлипнула.
— Настя, перестань плакать… успокойся. Дочку сейчас разбудишь.
Я сжал тонкую подрагивающую руку в своей и посмотрел на Настю. Она до того затёрла глаза, пытаясь остановить слёзы, что веки припухли и стали красными.
— Не хочу тебе врать, что мы вас простили. Это пока невозможно. Тем более, что мы ещё здесь. Но думаю, со временем всё само уляжется. И не хочу запомнить тебя плачущей. Ты родила замечательную дочку и… — я с улыбкой посмотрел на спящую малышку, — ужасную обжору. Такая маленькая, а выпила почти всю бутылочку.
Девочка тем временем опять спала, уморительно кривясь и подёргивая ротиком. Настя уже успокоилась, только изредка всхлипывала и счастливо, по-особому нежно смотрела на дочь. Я подумал, что так, наверное, могут смотреть только матери на своих детей. Скосил глаза на Пашку: он замер, глядя то на Настю, то на девочку, и кажется, не дышал.
— Я уже ей имя придумала… Патима. Правда, красивое? — посмотрела она на нас с улыбкой.
— Д-да. Кажется, у нас такие имена девочкам дают на Востоке.
— Может быть. Я взяла начало ваших с Пашей имён, вот и получилось — Па-тима… Паша и Тимур.
Мы хотели с Пашкой быть серьёзными, соответствуя торжественности момента… правда. Но, переглянувшись, не сдержались и одновременно прыснули, закрыв рты ладошками.
«Нас что… увековечили? Охре… обалдеть! Ну, Настя! Придумала!»
Пока мы говорили, Ургорд принёс дров, растопил печку и уже что-то помешивал на плите в небольшой кастрюльке. Наверное, варил кашу для Насти. Мы-то успели перекусить, а она ещё ничего не ела. Настя осторожно уложила дочку на постель.
— Мне нужно в ванную. Подождите, я приведу себя в порядок. Хочу проводить вас вместе с Ургордом.
Она потихоньку встала с постели и пошла в комнату. Я хотел её поддержать, но Настя убрала мою руку.
— Тимур, я уже в порядке. Не беспокойся, — улыбнувшись, сказала она и скрылась за дверью.
Мы с Пашкой ещё постояли, глядя на спящую малышку, и присели к столу. Находиться в одной комнате с Уродом было не слишком приятно. Да он и не оборачивался, молча продолжая помешивать варево. Мы тоже молчали, поглядывая друг на друга. Тишина просто звенела.
Наконец пришла Настя и села рядом с нами. Она уже умылась и оделась в светло-голубое хлопчатое до пят платье с маленьким кружевным воротничком. Наряд ещё больше подчёркивал её бледность, но это ей даже шло. Волосы Настя заплела в косу, лежавшую на её плече. Коса была перехвачена лентой василькового цвета, которая двумя широкими лёгкими шлейфами свисала до самой талии. Я раньше и не замечал, насколько Настя красива.
Ургорд поставил в центр стола уже остывшие оладьи, перед Настей — тарелку с дымящейся рисовой кашей, которая походила больше на жидкий молочный суп с плавающими на поверхности золотыми кружочками масла. Вопросительно взглянул в нашу сторону:
— Пообедаете с нами напоследок?
— Мальчики, пожалуйста! — умоляюще посмотрела на нас Настя.
Мы колебались… Я вопросительно посмотрел на замершего Пашку и, переведя взгляд на Настю, утвердительно кивнул:
— Ладно! Так и быть, отпразднуем день рождения твоей дочки… Патимы.
Назвал малышку по имени и невольно рассмеялся. Пашка тоже прыснул. Настя с Ургордом улыбнулись, переглянувшись и… выдохнули? Обстановка как-то немного разрядилась.
***
Ургорд шёл впереди, следом шли мы. За нами — Настя. Туман был не слишком густой, и всё более менее было видно: Ургорда и Пашку, шедших впереди, деревья и кустарники по обеим сторонам неширокой тропинки. Настя тронула меня за руку и сказала едва слышно:
— Возьми, спрячь… потом посмотришь.
Я, не прерывая движения, засунул в карман джинсов небольшой свёрток. Наконец Ургорд остановился возле ствола большого дерева.
— Дальше сами пойдёте. Дорогу искать не нужно, она сама вас найдёт и выведет к деревне. Просто идите, куда ноги ведут.
Настя подошла ко мне и порывисто обняла.
— Спасибо за всё, Тимур. Вы с Пашей очень хорошие люди. Прости нас!
Потом так же обняла Пашку, который, кажется, был не очень этим доволен, но молчал и терпеливо ждал. Настя ему тоже что-то шептала, наконец отстранившись, посмотрела на нас.
— Мы сегодня возвращаемся назад. Вернёмся или нет в ваш мир — не знаю.
Помолчав, добавила:
— Мне жаль, что у нас не было достаточно времени поговорить. Так много ещё хотела вам сказать!
Мы ещё постояли какое-то время, как вдруг я почувствовал лёгкий укол в шею…
И всё пропало.
Меня разбудил Пашка. Этот придурок выдернул из подушки пёрышко и сосредоточенно водил им по моей щеке. Я вздрогнул, смахнул «муху», нахально ползающую по лицу и… столкнулся с Пашкиной рукой. Он лежал рядом на животе, приподнявшись на локтях, и довольно лыбился.
— Чё, «Пионерская зорька» в жопе играет? — грубовато, хриплым со сна голосом спросил я и с силой потёр зудящее лицо.
Щекотку не выношу! Бесит! А этот мелкий говнюк прекрасно об этом знает, и никогда не упускает случая надо мной поиздеваться. И ведь не боится же! Уверен, что не трону. А так иногда хочется двинуть по этой довольной черепушке! Но доругаться мне не дали…
Дверь со стуком распахнулась, и в комнату, тяжело опираясь на косяк, ввалился Ургорд. Мы подскочили как ужаленные. Ургорд был весь избит и еле держался на ногах. Лицо походило на один сплошной синяк. Через прорванную одежду тёмными полосами запёкшейся крови проглядывали порезы и ссадины. Мы с Пашкой вскочили и помогли ему дойти до дивана. Он даже не удивился, что мы здесь, а не в клетке.
Да уж, сейчас ему было не до этого! Ургорд тяжело откинулся на спинку дивана и глухо застонал.
Пашка посмотрел на меня встревожено-вопросительным взглядом, а потом подошёл к столешнице и налил из термоса в бокал немного отвара, долив простой воды: тот был слишком горячим. Сам он не отважился подойти к Ургорду — передал кружку мне. Я протянул Ургорду питьё, но он не отреагировал. Тогда, слегка над ним наклонившись, поднес край кружки к губам. Ургорд тут же судорожно вцепился в кружку обеими руками и стал жадно пить. Выпив, попросил ещё. Второй раз Пашка уже сам протянул ему отвар.
Из-за двери комнаты показалась Настя. Увидев Ургорда, она охнула и быстро, насколько ей позволял живот, подбежала к нему. Я убрал с пола матрас — скатал валиком и приставил к торцу дивана. Мы с Пашкой стояли, как два дебила, и не знали, что делать дальше.
Ургорд сидел с полузакрытыми глазами и тяжело дышал. Настя же вообще была в ступоре. Сидела, монотонно покачиваясь, зажав рот руками, и не отрывала от него расширенных, испуганных глаз. Наконец она очнулась, тяжело приподнялась и пошла в кладовую, махнув нам рукой, чтобы шли за ней. Мы зашли следом и прикрыли дверь.
— Я не знаю, что произошло с Ургордом, кто мог его так избить. И за что? Может, это…
— Да кто угодно, — перебил её Пашка, — вы же сюда, наверное, полдеревни перетаскали. Может, кто-нибудь не всёзабыл, — перешёл он на ядовитый тон, — вот и начистил ему… по самое нехочу!
— Паша, что же нам было делать? Мы никому не желали зла. Я же вам… я же вам всё вчера рассказала, — она уже была готова опять расплакаться.
Меня этот слёзный потоп начал уже немного подбешивать. Чуть что — сразу в слёзы! Кто тут, вообще, пострадавший? Знали же, что не на пикник сюда шли! Сама говорила, что мы, то есть люди нашего тупого, блин, мира — глупые и агрессивные. Чё ж пёрлись к нам, ебанатам?
Подумаешь, рожу Уроду начистили! Мне вот, например, хотелось пожать тому чуваку руку и от всей души поблагодарить! У самого кулаки чесались. Хотя… вид у Урода ещё тот! Вряд ли там один был, скорее, двое или трое молотили.
В душе я, конечно, понимал, что во мне говорит жгучая злость на Урода. Как бы там ни было, мы уже вписались в эти их «мировые» проблемы и заморочки с Настей, но с собой ничего поделать не мог. Мы с Пашкой оказались стрелочниками в этой их «кровавой» истории. И согласия нашего никто не спрашивал. Так что их мир мне уже не казался таким привлекательным. Как говорится, вы там живите у себя, а мы уж тут как-нибудь… на своей «колыме».
— Так, всё! Проехали. Давай говори, что нам делать? Паш, ты пока иди растопи печку. А я воду поставлю греть в большой кастрюле. Настя, где у тебя аптечка, давай её сюда!
— Хорошо, Тимур, и… спасибо! У Ургорда своё лекарство. Я сейчас дам ему выпить. И он моется холодной водой — его тело не боится холода. Просто набери ему немного воды в ванну.
Настя прошла вглубь кладовой и вернулась с большой коробкой-шкатулкой из зелёного пластика. Она унесла её Ургорду. А я пошёл наполнять ванну и набрать воды в кастрюлю — для нас с Пашкой. Нам тоже нужно было хоть немного ополоснуться, а то скоро мхом обрастём.
У Ургорда было довольно необычное лекарство. Я проходил мимо с кастрюлей и увидел. Настя пододвинула к нему открытую коробку с капсулами синего и красного цвета. Он открыл синюю, просто отвинтил пробку и высосал содержимое.
Красную капсулу Настя дала мне и попросила выдавить лекарство в воду. Капсула была совсем маленькая, не больше стручка гороха. Но как только я выдавил несколько капель клейкой массы, вода тут же окрасилась и стала похожа на клюквенный кисель, который готовила мне мама, когда я болел.
Ургорд более или менее пришёл в себя и сам зашёл в ванную. Его уже не качало, как раньше. Взглянув на меня, он прохрипел:
— Спасибо, Тимур!
Я тоже на него посмотрел — прямо в глаза — и молча вышел. Думаю, Уроду и моего взгляда хватило. Да, Настя нам всё рассказала. Но я его не простил, и он прочитал это в моём взгляде. Он был нашим тюремщиком и издевался над нами, по-другому я это назвать не мог! Ему нужно было выучить сначала Декларацию о правах человека, прежде чем к нам, в наш мир, соваться. Я не знаю, как бы сам поступил на его месте, да и вряд ли я когда-нибудь на его месте окажусь.
Но всё равно! Я всегда был против любого насилия. Хотя тоже кой-кого лупил — защищал Пашку. Но и сам получал. Так что всё было по-честному.
Из-за Урода мы многое пережили. И вряд ли я смогу это когда-нибудь забыть. Не знаю, кто его так отделал, но мне его жалко не было.
Пашка занёс несколько поленьев и опять пошёл к выходу. Он уже взялся за ручку двери, но я остановил:
— Паш, ты куда? Этого хватит!
— Там у крыльца пояс его валяется, хочу забрать. Я быстро!
— Не нужно, Паша, я сама схожу, — вмешалась Настя и, быстро пройдя к выходу, скрылась за дверью.
Я растопил печку и, чуть сдвинув кастрюлю, поставил рядом небольшую сковородку, чтобы подогреть оладьи, оставшиеся от ужина.
«Война войной, а обед — по расписанию!»
Пашка постоял посреди комнаты, почесал нос и подошёл ко мне.
— Тём, я есть хочу, давай что-нибудь приготовим.
Я усмехнулся:
— Фрикасе под винным соусом подойдёт? Или вы что-то другое предпочитаете в это время суток?
Пашка залыбился:
— Давай оладьи с гречкой, фрикасе пусть они себе готовят. Мне — чего попроще и побольше!
Вошла Настя с поясом Урода. Нож тоже был на месте. Она унесла всё это в комнату и вернулась.
— Настя, завтракать будем? Или ты, — я кивнул на дверь комнаты, — его хочешь подождать?
— Давайте завтракать. Я сейчас молоко и хлеб принесу. Паш, поможешь?
Оладьи уже шкворчали на сковородке. Я снял кастрюлю с водой и поставил возле печки.
Мы общими усилиями накрыли на стол и сели завтракать. Ургорд так и не появился. Настя отнесла ему в комнату поесть и вернулась.
— Ему уже лучше. Вода с лекарством хорошо заживляет раны. К вечеру почти ничего не будет видно. Сейчас он уснул. Проснётся, и мы обо всём тогда поговорим. Хорошо? Вы можете ещё задержаться ненадолго?
— Кто его так? — спросил Пашка.
— Я не знаю. Он не говорил. Слишком ослаблен и устал. Ему отдохнуть надо.
Настя говорила извиняющимся тоном и умоляюще смотрела на нас.
— Завтра он вернётся в наш мир и обо всём, что с нами случилось, расскажет. Возможно, мне пришлют другого проводника и начнут передавать для меня и ребёнка кровь. Мне придётся здесь жить, пока не рожу. Просто останьтесь ещё ненадолго, пока Ургорд не проснётся… пожалуйста!
Помедлив, добавила:
— Он сказал, что в том доме осталась корзина с продуктами. Поможете её забрать?
— Ты хочешь, чтобы мы вышли отсюда, а потом опять вернулись?
Пашка возмущённо пыхтел, вскочив со стула.
— Насть, мне, конечно, тебя жалко, и всё такое, но оставаться здесь с вами ещё хрен знает сколько времени… Я чё, похож на идиота?
Настя со словами:
— Подождите, я сейчас! — поднялась и быстро прошла в другую комнату.
— Паш, сядь и не пыли! — сказал я негромко, взяв его за руку и усаживая обратно на стул. — Раз взялись помогать, давай уж поможем до конца. Ей сейчас кровь опять выпить надо. Забыл? Я тоже не в восторге, но выхода у нас с тобой нет. В отличие от Урода, я себя упырём чувствовать не хочу. Давай всё по-человечески сделаем. Ты потом сам себя подонком считать будешь, если мы её вот так бросим и уйдём. Ты же просил ещё остаться, поверил ей!
— Я-то поверил… и сам просил. Но вот когда этого опять увидел… Вдруг он нас опять в клетку загонит? Тём, я не знаю. Ему я точно не верю.
Тут вернулась Настя с ещё одной коробкой в руках. Поставив свою ношу на стол — открыла. Коробка доверху была наполнена ровными пачками пятитысячных купюр. Охренеть!
— Вот! Возьмите, сколько нужно. Вы из-за меня пострадали. Я… я не знаю, что ещё могу для вас сделать. Если этого мало, Ургорд даст ещё. Они у него в потайной камере закрыты. Мы всё равно скоро вернёмся, как только рожу, и ваши деньги нам не нужны.
У Пашки и так глаза не маленькие, но сейчас они просто округлились и готовы были выпасть из глазниц.
— Вы чё, банк ограбили? Не-не-не, я на такое не подписывался! Бля-яя! Чё тут у вас, вообще, происходит? Вы точно инопланетяне?
— Паша, мы не грабители. Чтобы жить в вашем мире, иметь достаточное количество наличных денег — необходимость.
«Ха! Открыла Америку!»
— Я уже говорила, что ваши деньги не имеют для нас цены. В нашем мире их вообще нет. У каждого жителя планеты есть накопительные карты-галограммы.
Мы стояли совершенно обалдевшие, а Настя выговаривала это спокойным, слегка назидательным тоном училки, как будто давала ученикам новый материал. Её тон как-то сразу меня отрезвил: я отмер. В том, как она говорила, слышались едва различимые нотки превосходства над нами — дремучими пещерными жителями, не знавшими, что такое нож и вилка, и что земля круглая и вращается вокруг солнца, а не наоборот. Во мне начало медленно расти раздражение. Пашка же смотрел на Настю, с усилием пытаясь понять, к чему она всё это говорит.
— Тем, кто работает, — им три раза в месяц поступают определённые выплаты на их счёт. В зависимости от прилагаемых умственных и физических усилий и результатов их труда. Но это сложная система расчётов. Ей занимаются специальные операционные кибер-центры. Детям с их рождения и до окончания обучения и неработающим по разным причинам также идут начисления, согласно нашему законодательству. У нас в государстве нет бедных или даже нищих, как в вашей стране. И обиженных тоже нет.
— Настя, не знаю, как там принято в вашем мире, но то, что ты делаешь сейчас, выглядит не очень. Типа, ты нас покупаешь! — я попытался взять ситуацию в свои руки.
— Унеси их назад! Допустим, ты не знала, как ты говоришь, про нас. Какое это имеет значение, если мы попали сюда не по своей воле? Твой проводник насильно держал нас в клетке, и даже несколько дней в полной темноте. Ничего не объясняя резал нам руки и выкачивал кровь на глазах друг у друга. Пытался всё время запугивать, и вообще, относился к нам, как будто мы не люди, а подопытные мышки!
Я уже не сидел, а ходил по комнате.
— Мы даже не знали, выйдем отсюда, или нам предстоит здесь умереть!
Остановившись перед Настей, посмотрел на неё в упор:
— Как ты считаешь, сколько нужно нам заплатить, чтобы мы смогли простить вас за это? Можешь назвать равноценную плату? Пофиг, что вы потом людям стирали память, и может, нам тоже сотрёте… Мы это пе-ре-жи-ли! — я перевёл сбившееся дыхание и опять взглянул на Настю, неподвижной статуей стоявшую передо мной. — Вы сразу должны были сообщить своим, что тебе нужна кровь. Вы этого не сделали! Вы таскали сюда ни в чём не повинных и ничем вам не обязанных людей, держали их взаперти и… ты пила их кровь! Вы такрешили! Вам такбыло удобно!
Настино лицо пошло пятнами, а в глазах появился влажный блеск. Видимо, для неё мои слова были как пощёчины. Но я был безжалостен! Весь мой страх, всё моё отчаяние и безумная, граничащая с сумасшествием тревога за Пашку — весь ужас этих кошмарных недель заточения выбили из меня последние остатки самообладания.
— А сейчас ты суёшь нам эти… — я на секунду замолчал в замешательстве, ища подходящее слово, — …в-вонючие деньги! Кто ты, вообще, такая, чтобы решать, что нам лучше и сколько мы стоим?
Распалившись не на шутку, я уже не говорил, а кричал. Пашка стоял с открытым ртом и не сводил с нас расширенных, немигающих глаз.
— Марк тебя мучил один день! С ним всё понятно — он бандит и извращенец. Он совершил над тобой насилие и поплатился за это своей жизнью. Вы — наши миролюбивые потомки, не желающие никому зла, — держали нас здесь насильно почти три недели!
Настя вдруг изменилась в лице и стала оседать на пол. Я не успел подхватить её обмякшее тело, и она упала, ударившись головой о ножку стула. Я подскочил и приподнял голову Насти — она была без сознания. К нам подлетел Пашка:
— Тём, что? Что с ней?
Я приложил палец к яремной венке… пульс был. Мы с Пашкой подняли и перенесли Настю на диван.
Я уже жалел, что так распалился и выпустил всё своё негодование. У каждого из нас была своя правда. В принципе, она — всего лишь малолетняя девчонка, в силу обстоятельств попавшая в наш, чужой ей мир, во всём полагавшаяся на своего проводника. Это он принимал решения, он во всём виноват, а не она. Чем там вообще думали эти их, бля, советники? И этот её дед тоже — тот ещё дебилоид!
Мой сбивчивый ход мыслей прервал стон Насти. Её ресницы дрогнули, и она пошевелилась.
Я выдохнул. Напряжение, которым было сковано моё тело, стало понемногу ослабевать. Настя открыла глаза. Её ещё расфокусированный взгляд начал проясняться и остановился на мне.
— Тимур, — прошептала она чуть слышно.
— Тихо, тихо, Насть. Прости, я — идиот! Наговорил тебе со зла. Как ты? Болит что-нибудь? Голова не кружится?
— Я н-не знаю. Просто слабость.
Пашка метнулся к кухне и уже стоял рядом со стаканом отвара.
— Насть, — я приподнял ей голову, напоил отваром и осторожно опустил на подушку.
А потом… потом начался кошмар.
— Ты ей веришь? — хотелось узнать, что об этом думает Пашка.
Сам я поверил Насте, или как она себя назвала, Насиме, сразу. Не может человек таклгать. А то, что она рассказала про нас, было жутко. Неужели и правда мы почти все исчезнем? Ну, может не мы, но наши потомки. И когда это случится, она не сказала. Может, через пятьсот лет, а может, через сто… Но про это сейчас думать было некогда.
— Я думаю, она не врёт. Ей без нас не выжить, получается. Давай побудем до завтра. Дослушаем её до конца, тогда можно будет подумать, как помочь. Только спать будем наверху. Я сюда, — он кивнул на закрытую дверь нашей клетки, — не хочу больше возвращаться. Ты согласен? Тёма, мы же…
Пашка своим горячим шёпотом щекотал мне ухо, крепко ухватившись рукой за шею. Непрошенные мурашки несмелой толпой пробрались под футболку и побежали по позвоночнику. Я взял его за плечи, чуть отстранил и, неожиданно для самого себя, чмокнул в тёплый нос. Пашка захлебнулся на полуслове и расширенными зрачками посмотрел на меня. Я смущённо улыбнулся:
— Ты мне ухо сейчас съешь, — и, протянув руку, убрал вихры с Пашкиного лба, которые тут же вернулись на место.
— Хорошо, останемся до завтра. Сейчас голова совершенно не работает — все мысли вразбег. Нужно всё это переварить.
Пашка смотрел на меня нечитаемым взглядом, и я не был уверен, что он сейчас вообще меня слышит. Но уже придя в себя, я будничным тоном продолжил:
— Надо сходить ещё раз за дровами, принести побольше. Ладно, пошли, надеюсь, мы потом не пожалеем.
Мы вернулись в комнату. Насти не было, но дверь в кладовую была открыта. Она появилась оттуда с корзиной.
— Я кое-что из продуктов взяла, чтобы потом не ходить.
Настя как-то жалко улыбнулась и суетливо прошла в сторону кухни, избегая пересечься с нами взглядом.
— Если хотите сейчас уйти, то идёмте. Я вас выведу, — она говорила это быстро, как будто сама торопилась поскорей нас выпроводить, и по-прежнему смотрела мимо нас.
— Настя, мы решили пока остаться, — сказал я.
Она резко остановилась на полдороге и, развернувшись, посмотрела на нас. Пальцы, державшие ручки корзины, разжались, и та с глухим стуком шмякнулась возле её ног и опрокинулась набок. Часть продуктов вывалилась на пол. Настино лицо вдруг сморщилось, и она опять разрыдалась, нервно вздрагивая всем телом, прикрыв рот обеими руками.
Когда нам не без труда удалось её успокоить, мы сходили за дровами. Пашку оставили разбирать продукты. К дому притащили целый воз дров, а Пашка складывал их на веранде. Таким образом проделали это трижды. Конечно, поленья набирал и тащил на брезенте я сам, Настя же просто шла позади, крепко держа меня за футболку. Теперь о дровах можно было не волноваться.
Растопив печку, мы с Пашкой принялись кашеварить. Оказалось, что Настя почти не умеет готовить. В их мире натуральные продукты стоят очень дорого, так как их на всех не хватает. Обычная еда — это концентрированная сбалансированная смесь питательных веществ в вакуумных упаковках на одну или несколько порций. Смеси имеют разные вкусы и запахи, напоминающие натуральные продукты.
Пресных водоёмов тоже мало. Они тщательно охраняются, чтобы не допустить их загрязнения. Поэтому морскую воду перерабатывают, отстаивая и пропуская множество раз через очистительные и нейтрализующие фильтры, чтобы её можно было использовать для питья.
Блюда, приготовленные из настоящих продуктов, в их семье бывали крайне редко: по праздникам или каким-то особым случаям — в дни рождения, или если кто-то, например, болел. Готовые блюда заказывали в специализированных фирмах. Дома никогда не готовили. Ещё выяснилось, что Настя — страшная сладкоежка. Особенно ей нравился молочный шоколад с орехами и изюмом. Я её предпочтений не разделял. В моём понимании шоколад должен быть горьким и без всяких наполнителей. Пашка же пожирал всё без разбору. Ну, на то он и Пашка!
То немногое, что Настя могла приготовить — всему научилась у нас, в нашем мире: почистить и сварить картошку, пожарить яичницу и испечь оладьи. Мы это и сделали. Только вместо картошки сварили гречку на завтрак. В кладовой оставалось ещё несколько бутылок молока. Утром вполне сойдёт холодная гречка с молоком. И можно порезать овощи. Среди кухонной утвари я нашёл ещё один термос и заварил травяной сбор сразу в двух.
Мы поужинали и помыли посуду в ванной комнате, где для этого стоял тазик на невысоком столике. Слив был тут же — в полу. Вода в ванну набиралась с помощью насоса из подземной речки. К насосу был приставлен объёмный бачок, наполовину заполненный водой, сбоку висел алюминиевый ковшик.
Почти как у нас в деревне. Были, конечно, общие колонки на улицах, но у многих деревенских во дворе были установлены свои насосы, качавшие воду из подземных речек. При этом воспоминании опять тоскливо сжалось сердце. Домой хотелось ужасно! От деревни нас отделяли какие-нибудь 15-20 минут ходу, может, чуть больше. И мы дома! Это просто сводило с ума!
Но Настя… Как мы могли её бросить? И ещё я подумал: скорее всего, ей мало той крови, что она выпила. Ведь она, как и мы, «голодала» три дня. Просто не решается сама об этом сказать. Выходит, мне нужно ещё дать ей хоть немного. Пашке не позволю — пусть сам сил набирается. Когда мы опять устроились с Пашкой на диване, а Настя в кресле, я спросил её об этом.
— Да, для хорошего самочувствия моего малыша ещё порция крови нужна. Но как я могу? Вы же не…
— Настя, — перебил я её, — если нужно — я готов. Мы должны уйти отсюда вместе. Оставаться здесь мы с Пашкой не хотим ни одной минуты. Ты должна это понимать. Но бросить тебя одну тоже не можем. Другого выхода я не вижу, если ты сама что-то не предложишь. У меня есть семья — мои родители и бабушка. Они хорошие люди. Тебе нечего бояться. А как дальше быть с кровью… Думаю, мы это решим на месте. Ургорду, если он всё-таки вернётся, ты оставишь записку, где тебя найти.
Настя молчала, и я её не торопил. Пусть думает. Я понимал, как ей тяжело довериться, но другого выхода не видел. Она ведь нам не всё пока рассказала. Может, кроме Ургорда у неё ещё здесь кто-нибудь был. Лично я готов уйти прямо сейчас, после того, как дам ей ещё своей крови.
Пашка сидел рядом, попеременно смотрел то на меня, то на Настю, часто моргая своими светлыми пушистыми ресницами, и молчал. Для него это тоже был вопрос жизни…
— Тём, я себя нормально чувствую, возьми кровь у меня. Прям сейчас возьми. Потом я буду отдыхать, а Настя нам дальше про себя расскажет.
— Нет, Паш…
Он перебил:
— Да, Тём, не спорь. Вдруг ты опять отключишься. Я без тебя один боюсь оставаться, и мы тут ещё на дольше задержимся. Со мной всё хорошо, правда.
Я сидел на диване и молчал. Пашка и Настя выжидающе смотрели на меня… А я колебался. Просто не мог себе представить, каквсё это будет. Взять тонкую Пашкину руку и полоснуть по ней скальпелем… невозможно!
Я вдруг посмотрел на нас и всё происходящее со стороны. Мы нормальные, вообще? Сидим в каком-то Зазеркалье и спокойно режем руки, выкачивая кровь для полувампирки, как она себя называет, и её будущего ребёнка. Причем, добровольно! Может, это всё сон… или грандиозный обман? Ну не может этобыть правдой. Н Е М О Ж Е Т! Как и исчезновение нашей цивилизации. Блин! Тоже мне, Атлантида!
Тут я вспомнил, как молился. Как просил помощи у бога. Как давал обещание, что больше никому не причиню зла. А вдруг он меня услышал? Мы ведь вышли из клетки! А если мы не поможем Насте, выходит, я нарушу своё обещание, данное богу? Может, это ещё одно испытание? Тогда… надо идти до конца. Будь что будет!
— Ладно, Паш. Давай я попробую взять кровь у тебя. Но не уверен, что у меня получится. Иди ложись в той комнате на диван.
Не хочу вспоминать, как это всё происходило. Пашка держался молодцом, в отличие от меня. Я был весь мокрый, с дрожащими руками. Хорошо, что Настя мне помогала, один я бы точно не справился. С горем пополам, но мы это сделали.
Я тут же стал поить Пашку отваром. А Настя вышла из комнаты, перед нами пить кровь не стала. Не думаю, что мы смогли бы на это смотреть спокойно. Потом она унесла контейнер в ванную, чтобы всё помыть и почистить, а я притащил из клетки один матрас. Мы решили, что Пашка будет спать на диване, а я рядом — на полу. Но пока мы настроились слушать дальше Настин рассказ.
И она продолжила:
— Из-за катаклизмов, происходивших на Земле; из-за того, что все силы были брошены на спасение планеты и оставшихся в живых людей, мы потеряли связь с прошлым. Борьба за выживание шла не одно столетие. Очень многое из научных достижений прошлого было утеряно.
Мир строился заново. По этой причине не смогли возродить почву в том виде, какой она была до катастрофы. То же было с животным и растительным миром, населявшим раньше планету. И даже микромир изменился. Люди по своей генетике мало походили на своих предков из прошлого, то есть на вас. Изменился состав крови, тканей.
Высшим советом учёных по восстановлению экологии планеты, сокращённо ВСУВЭП, было принято решение отправить человека из нашего мира в прошлое. Не просто человека, а ребёнка. Чтобы он рос вместе с другими детьми, прошёл обучение в школе, а затем поступил в университет и закончил его.
Этим человеком выбрали меня. Выбор пал по многим причинам. В то время мне было сорок пять лет. Я была подростком, почти взрослой девушкой, ведь нельзя же в чужой мир на самом деле отправить малолетнего несмышлёныша. А я была худышкой невысокого роста, вполне могла сойти за девятилетнюю девочку из вашего мира. К тому же я из семьи учёных высшего состава: мой дед один из членов совета ВСУВЭП.
Отпадала необходимость искать кого-то со стороны, тем более это всё-таки был огромный риск. Но всё равно предложение, выдвинутое моим дедом, долго обсуждалось и было принято не сразу. Многие сомневались и были против. Вторгаться в миры прошлого было под запретом, слишком хрупок был наш, с таким трудом восстановленный, мир.
За время пребывания в вашем мире я должна была изучить историю прошлых поколений, «вырасти» среди людей, познакомиться с их жизнью, собирать вместе с Ургордом и передавать необходимые материалы для исследований, и ещё многое другое. Ну, это в общих чертах.
Мы с Ургордом вошли в Безвременье, где для нас уже был установлен дом с подворьем. Это даже не дом, а заключённое в оболочку временное пространство — территория с жилыми помещениями. Если не иметь ориентира — вот такую восьмиконечную звезду, можно затеряться в пространстве и во времени. Именно поэтому вам одним никуда выходить нельзя. Даже Ургорд, случись такое, смог бы вас обнаружить не сразу, а, возможно, вы к тому времени уже не были… живыми. Это всё равно, что оказаться одному в открытом космосе. Правда в тумане есть кислород, но Безвременье бесконечно и не имеет выхода. Ориентироваться в нём могут только проводники. Они умеют создавать оболочки с закрытыми зонами внутри, как наша. Войти в эту зону и выйти из неё тоже можно только с проводником или по специальному наноустройству в виде звезды.
Мы с Пашкой при этом Настином замечании переглянулись и… оба поёжились, представив такое. Она же раньше ничего не объясняла, ссылаясь на то, что нет времени на это. А ведь мы могли и не послушать. Я — не знаю, а вот Пашка точно мог, просто из вредности.
Настя тем временем продолжала:
— Когда мы наконец вышли из Безвременья в ваш мир, то увидели заброшенный дом и вдалеке вашу деревню.
Вот так мы и стали деревенскими жителями. Я закончила школу и поступила в прошлом году в МГУ на два факультета — микробиологии и почвоведения. И если бы не моя беременность, через шесть лет, став специалистом, я бы вернулась назад с теми знаниями, в которых так нуждается мой мир.
— А Ургорд? Он человек или, как ты — полувампир? — прервал Настю Пашка, поёрзав на диване, устраиваясь поудобнее.
— Он ни то и ни другое. Он проводник — так мы их называем. Ургорд — житель другой планеты и даже другой галактики. Как он выглядит сейчас — это всего лишь оболочка. А настоящее его обличье я и сама не видела ни разу. Проводники уже в образе человека выходят в мир из лабораторий института Возрождения. Они могут перемещаться в пространстве и во времени, чего не умеем делать мы. И они могут провести нас в другой мир. Правда, это можно сделать только с разрешения Совета. «Бегать» самовольно по разным мирам нам не позволено. Но с ними у нас налажен контакт. Многие проводники, переместившись в наш мир, так и остались жить в нём. В том числе и Ургорд. Он живёт в нашей семье более четырехсот лет, как член семьи. Меня он, можно сказать, вырастил. И это было ещё одной причиной, чтобы в ваш мир отправить именно меня: Ургорд мне как заботливый отец, с ним я всегда была в безопасности.
Ургорд на протяжение этих лет объездил всю Россию, собирая образцы почвы, воды, воздуха. В питомниках и ботанических садах он покупал семена и саженцы растений, деревьев — всё то, что давно исчезло с планеты. Даже сумел передать несколько видов животных — детёнышей. Например, в нашем мире не было собак и кошек. Теперь же каждая семья мечтает завести домашнего питомца. Правда, пока для всех это недоступно: этих животных ещё очень мало, и они на особом контроле у нашего государства. Я, конечно, всё это узнала из рассказов Ургорда. Когда он рассказывал о том, как в нашем мире приживаются и начинают расти, давать плоды новые виды растений, деревьев, а у животных, перенесённых Ургордом из вашего мира в наш, появляется потомство, мы радовались, как дети, и были счастливы.
Ваша деревня — очень хорошее место. Просто рай на земле. Очень много образцов почвы, спор грибов, семян лесных ягод, растений было собрано именно в вашем лесу.
И всё шло хорошо, пока я не познакомилась в городе с одним парнем. Это был Марк. Я сразу поняла, что он опасный для нас человек, и прекратила с ним всякое общение. Но он не отставал: стал меня преследовать, подкарауливал после лекций, ждал у общежития. Мы с Ургордом просто не знали, что нам делать. Мы не можем вторгаться в жизнь других людей. Это нам не позволено. Мы даже не можем защитить себя, если это причинит вред кому-то из людей.
Поэтому мы и в деревне старались жить обособленно. Ведь большую часть времени проводили не в том доме, а здесь, где у нас было всё для жизни. А Ургорд, когда я была в городе, вообще зачастую или переходил с образцами в наш мир, или колесил по стране. Нам нельзя было с кем-то тесно сближаться. Это помешало бы нашей миссии.
И вот Марк выяснил, где мы живём, и приехал следом за мной в деревню. В доме я была одна: Ургорд ушёл в Безвременье, чтобы переместиться в наш мир ненадолго — передать собранную им коллекцию минералов и пополнить наши продукты. Я только что его проводила и сама собиралась пойти на остановку. Это было в конце октября в воскресенье, и мне нужно было на следующий день с утра на лекции. Когда я уже выходила из дома, подъехал Марк. Я забежала назад в дом, но закрыться не успела. Он ворвался следом за мной и, схватив, прижал к стене. Вырваться я не сумела — он был сильнее.
Да и что я могла сделать? Причинять вам вред мы не можем — нам это не позволено. Вы — наши предки. Если по нашей вине кто-то лишится жизни, неизвестно, как это отразится на будущем. Может исчезнуть целое поколение людей в нашем мире.
Он утащил меня в другую комнату, бросил на кровать и взял силой. При этом в перерывах, когда ненадолго давал мне передохнуть, прикладывался к бутылке, которую принёс с собой, потом рассказывал о себе.
Он родился на Сахалине в тюремном бараке. Его мать была заключённой, а об отце он ничего не знал. Мать не рассказывала. Свои первые пять лет жизни он провёл в тюрьме за колючей проволокой. Потом мать освободили, но идти им было некуда. Один из охранников, возможно даже, он и был отцом, дал ей адрес своей родственницы. Это была пожилая, больная женщина. Жила тут же — в посёлке рядом с зоной. Приняла она их неприветливо. Мать её боялась и делала всё, что та скажет. А Марка старуха полюбила, проводила с ним много времени, баловала.
Мать устроилась уборщицей в столовую. Зарплата была крохотная, но иногда она приносила с работы какие-то продукты: суп в бидоне, котлеты с гарниром или ещё что-то съестное. Это помогало им хоть как-то выживать. А вот сверстники над ним издевались. Он был худым из-за недоедания, одежды хорошей у них сроду не было. Одевались в то, что приносили соседи, видя их нищую жизнь. Его часто били и обзывали уголовником.
Бабка умерла, когда ему было десять лет. С матерью отношения были прохладные: она мало о нём заботилась и редко бывала с ним ласкова, да и он особой привязанности к ней не испытывал. Поэтому детство он вспоминать не любил. Единственным светлым пятном была бабка, да и той рано не стало. А в четырнадцать лет он попал в колонию. В драке кто-то пырнул ножом одного из нападавших на Марка, а обвинили его. Защитить было некому. Его недруги, такие же мальчишки, как и он, были из обеспеченных семей, хотя те ещё отморозки избалованные, как он их называл.
У родителей были связи — у пацанов адвокаты. И его, как несовершеннолетнего, отправили в колонию на пять лет. Так началась его другая жизнь. После колонии он к матери не вернулся: отправился в Москву, по адресу, который дал ему друг. Тому оставалось сидеть ещё год. В Москве он попал в одну из бандитских группировок. Жить, как он говорил, было опасно, но весело. Его настоящее имя — Семён. Как и почему стал Марком — не рассказывал. И лет ему на самом деле двадцать пять, а не девятнадцать, как я думала вначале. Он выглядел совсем юным, и был очень красив. Но жесток и безжалостен.
Он мучил меня до самого вечера. Я была вся в крови, в синяках и ссадинах. Наконец он уснул, а я потихоньку выбралась из-под него и встала. Успела только сделать два шага от кровати, как он проснулся. Схватил меня за руку, но я вырвалась и выбежала в соседнюю комнату, прижавшись к стене за открытым погребом. Я очень устала и была вся изранена, и мне уже было всё равно. Марк стал приближаться, пошатываясь и грязно ругаясь, и случайно упал в яму погреба.
Я слышала, что он там стонет, но ничего не сделала, а полуголая убежала в наш домик в Безвременье. На следующий день вернулся Ургорд. Выкупал меня, залечил раны, накормил, и я, наплакавшись на его плече, уснула. А он вернулся в тот дом. Марк уже был мёртв. Он, когда падал, напоролся на жердь, стоявшую у лестницы и сильно ободрал о ступеньки лицо.
Не знаю, что нашло на Ургорда, видимо, он был очень зол, что не уберёг меня. А может, от досады на то, что по нашей вине погиб человек вашего мира. И он выхватил свой нож и начал в ярости рубить им всё вокруг. А нож этот непростой, он служит только одному хозяину и в его руках может трансформироваться в меч-молнию.
Я видела такое лишь однажды. Когда мы гуляли с Ургордом в лесу, я убежала от него и упала в овраг, растянув ногу. Ургорд вытаскивал меня потом, всаживая меч в стенку оврага, подтягивая себя и меня. Стена была почти отвесной, и выбраться было непросто. Если бы не его меч, мы бы выбирались намного дольше. К тому же рукоять меча светилась, как фонарик, освещая нам дорогу.
Так вот, выхватив свой нож-меч, он начал крушить всё в доме. Порубил всю мебель. Меч до того раскалился, что вещи стали гореть. Так начался пожар. А Ургорд вернулся ко мне. Мы не собирались больше здесь оставаться, а решили сразу перейти в наш мир. Из-за нас погиб человек, а это тяжёлое преступление. Хоть мы его и пальцем не трогали, но косвенно были виноваты. Из-за этого в нашем мире уже могла произойти катастрофа — исчезнуть его потомки, если они у него были. Мы должны были вернуться, прервав свою миссию.
Но на следующий день, когда я проснулась и вышла к нему на кухню… Он посмотрел на меня и понял, что я беременна, и перемещение из одного мира в другой не перенесу — погибну при переходе. Новая жизнь во мне только начала зарождаться, и моей крови было вполне достаточно для развития плода. Ургорд переместился один и быстро вернулся назад.
В нашем мире всё было спокойно. Значит, у Марка либо не было детей, либо его ветвь была прервана ещё раньше. Ургорд ничего не рассказал о моём положении и о том, что с нами случилось. Может, и зря, ведь тогда он бы мог приносить мне кровь из нашего мира. Но он решил по-своему. Не хотел рушить покой в нашей семье и сказал, что сделаем это потом, когда вернёмся все вместе, с ребёнком.
Я взяла академический в университете. Мы решили, что когда родится малыш — вернёмся домой. Ребёнок останется в семье, а мы, если это будет нам позволено, продолжим свою миссию. В деревне нам появляться было нельзя, так как нас искали. Ургорд изредка переходил в наш мир за продуктами.
Так мы жили до тех пор, пока не наступил момент, когда я стала нуждаться в крови. Я начала слабеть и уже перестала вставать с постели. Тогда Ургорд и привёл к нам первого человека. Он поселил его внизу и тем же вечером принёс мне первую кружку. Я, конечно, сразу догадалась, откуда кровь, хотя и не слышала, как они пришли: из-за закрытых дверей ничего не слышно. Но мы это не обсуждали.
Оба понимали, что другого выхода просто не существует. К тому же ощутимого вреда мы людям не приносили. Человек, зашедший в Безвременье, выходит из него в тот же момент, в который вошёл, то есть для него время как бы останавливается. И ещё мы можем, если это необходимо, стирать память про Безвременье.
Этот человек пробыл у нас двое суток. Ургорд отпустил его с одним условием: он должен через каждые три дня приносить для нас продукты в сгоревший дом и оставлять их там. Конечно, тайно и не за бесплатно. Ургорд за продукты платил, как за золотые слитки. Ваши деньги для нас не имеют никакой цены.
Вот так мы и жили, ожидая рождения ребёнка. Ургорд ненадолго приводил новых людей, потом возвращал их обратно. То, что они здесь побывали, забывали в ту же минуту, как только выходили из тумана. И так мы прожили почти год. Пока не исчез Ургорд. Он отправился в сгоревший дом за продуктами и не вернулся. Я ждала его три дня, а когда поняла, что дольше тянуть уже не могу, пошла вниз. Решила — или уговорю человека дать мне немного крови… или хотя бы выведу его из Безвременья. Дальше вы знаете…
На дворе стало темнее, была уже глубокая ночь. Мы начали укладываться спать. Настя в своей комнате на кровати, а мы, прикрыв дверь, вышли в «прихожую-гостиную-кухню», как назвал её Пашка. Он улёгся на диване, а я рядом — на матрасе. Правда, он предлагал принести сюда и второй матрас, чтобы спать вместе. Ему, видите ли, без меня спать непривычно. Но я не хотел устраивать здесь тарарам. Да и, честно сказать, побаивался Пашки и… себя самого. После того чмока в нос в себе был точно не уверен. Решил в этом потом разобраться, сейчас было не время.
Но нам с Пашкой не спалось. Он крутился на своём диване, как волчок, то дёргая покрывало, то изо всех сил лупя подушку.
«Вот шут гороховый! Нифига у тебя, дорогой, не выйдет! Я сплю и ничего не слышу! Мелкий вымогатель! На диване сегодня поспишь! Завтра домой вернёмся — привыкай!»
А у меня из головы не выходила Настя. То, что она о себе рассказала, было совершенно невероятно и не вписывалось ни в какие рамки нашей обычной жизни. Просто в голове не укладывалось, что существует другой мир, и этот самый мир — наше далёкое будущее. Эта информация напрочь срывала крышу. Всё равно, что думать про Вселенную и её бесконечность… мозги начинают плавиться. Ведь должна же эта бесконечность где-то заканчиваться… А что дальше? Мозг просто отказывался усваивать это понятие — б е с к о н е ч н о с т ь! Так и про Настин мир.
Вот было бы здорово хоть ненадолго туда сходить! Увидеть всё своими глазами и, может быть, маленький кусочек того мира — пусть хоть мелкий камешек — забрать с собой! Ха! Размечтался! Сходить! Кто же нас туда пустит? И потом, сейчас нужно было думать, что нам делать с Настей. Выходит, раз мы выйдем отсюда в тот же момент, как зашли, значит, нас никто и не терял. Ура-ура! Какое облегчение! Слава тебе, Господи! Ты — есть! И ты меня услышал! Как выйду отсюда, обязательно схожу в церковь в соседнее село и поставлю свечку за наше освобождение!
Но как же быть с Настей? Придётся всё рассказать своей бабуле. Вот только она у меня коммунистка. Компартии давно нет, а моя бабуля-коммунистка — есть! И не верит она ни в бога, ни в потусторонние миры, ни в прочие чудеса. Она материалист. И всегда мне говорила, что все чудеса человек создаёт для себя сам — своим упорством и трудом. Я тоже так думал, пока моя жизнь круто не изменилась.
И всё-таки я уснул.
***
Пашка никак не мог уснуть… Он долго крутился на диване: то мешала пылинка, попавшая в нос; то подушка жгла ухо; то сползало покрывало, оголяя ноги. Всё раздражало и гнало сон. А ещё в голову лезли, не давая успокоиться, разные мысли… И Пашка понимал, что не неудобная постель была причиной бессонницы. Он уж давно привык спать на полу, на жёстком матрасе. Причиной были ЭТИ САМЫЕ мысли…
«Он меня поцеловал… и по голове погладил… и глаза у него в этот момент были т а к и е…
Уй-й! Флаги, транспаранты — сюда!
«Кричали женщины: ура! И в воздух чепчики бросали!» Ага! Женщины! Причём тут женщины-то? Ебанат!
Может, он тоже… что-то ко мне почувствовал? Тогда же — было… Он же тогда меня тоже…
Вообще-то, нет! Это был не поцелуй, так, в нос чмокнул… И не погладил, а слегка притронулся… А я, придурок, чуть слюнями не захлебнулся! Размечта-а-ался, блин! Нет, это ничего для него не значило. Просто он был рад, что я думаю так же, как и он.
Щас вернёмся домой, начнёт опять своей Ленке названивать, этой козе выпендрёжной. Хоть бы она там, в своём Челябинске, замуж, что ли, выскочила… За какого-нибудь шахтёра. Или кто там у них, металлурги? Ну, значит за металлурга… И чего он в ней нашёл? Подружка, блин! А я — друг! Хах! Друг! Друг вдруг оказался… не друг! Ненавижу это слово… дэ-рэ-уг!
И сейчас вон, лежит, как тупое бревно. Раз уже вышли, то можно обо мне и не думать? Отвернулся даже…
«Эй! Ты там спишь?»
Наверное, уснул уже.
Чё же делать-то нам с Настькой? Домой её к себе не потащишь: бабы сразу по деревне разнесут такую уебенную новость — Настька беременная откуда-то взялась. И чего это мы к себе домой её притащили, раньше, вроде, не общались? Ещё скажут, что это Тёмка ей заделал! Фублядь! Даже думать об этом тошно! Нафиг-нафиг!
Их же ищут, бля-я-а!
Может, Тёмка её сразу в город к своим увезти хочет? Вот какого хрена, спрашивается, уснул? Мог бы хоть поговорить: чё сам про всё это думает. У меня тут мозги плавятся, а этот дрыхнет! Как будто с нами ничего такого особенного не случилось. В лес, ёпт, погулять сходили! Ага! А вернулись, блин, с Красной шапочкой-вампиркой! Лесорубы, бля! Пиздец… не могу! Оборжаться! А Волк на Марс улетел, в хрензнаеткакой будущий мир!
Свалить бы отсюда поскорее! Страшно! Одному спать страшно! К Тёмке, что ли, лечь? Не, не пойду! Ну его — ещё рассердится… Да и хрен с ним, не могу один спать!»
— Тё-ёём, подвинься немного…
— А? Паш, ты чего? Чё тебе не спится… ещё же рано…
И притянув Пашку к себе поближе, уткнувшись в его затылок, Тёмка опять уснул. Пашка, немного поворочавшись, завернулся потуже в покрывало и, зевнув, тоже провалился в сладкий предутренний сон.
Я вскочил, слегка пошатнувшись, услышав звук лязгнувшей задвижки. Дверь медленно отворилась… На пороге стояла Настя.
Это была немая сцена. Мы оба стояли поражённые и молча разглядывали друг друга.
На ней было чёрное шерстяное, насколько я вообще могу отличить шёлк от шерсти, свисающее мягкими волнами до пола, платье с длинными рукавами и закрытым воротом. На кожаном ремешке, надетом на шею, свисал круглый, с маленькое блюдце, плоский металлический медальон с такой же, как у Урода на поясе, чёрной восьмиконечной звездой. Настя была очень бледной, вообще плохо выглядела. Её слегка пошатывало. И она была беременна! Живот был настолько большой, что даже складки широкого платья его не скрывали.
— Тимур? Вы… вы давно тут?! — она была испугана и растеряна, а я был страшно зол.
— Так ты всё это время была здесь? Интересное кино! — я готов был её убить. — И чем же вы таким со своим папенькой занимаетесь, что сажаете людей в клетку, как жучков в банку, и качаете из них кровь? Ты кто, вообще, такая? — уже не говорил, а кричал я, подойдя к ней и, схватив за плечи, толкнул по направлению к матрасу.
Молчавший до сих пор Пашка подскочил к Насте и, с остервенением схватив её обеими руками за грудки, начал трясти изо всех сил, при этом издавая нечленораздельные, хриплые звуки. Она не сопротивлялась, только моталась из стороны в сторону, как неживая. Потом охнула, закатила глаза и стала заваливаться назад. Я едва успел её подхватить, чтобы она не упала. Пашку мне удалось отцепить не сразу. Его всего трясло. Он судорожно, с хрипом дышал, с ненавистью глядя на Настю. Я почти волоком перетащил Настю на матрас.
Испуга в её глазах не было, только было видно, что она очень слаба. Я бы, наверное, в другое время ей посочувствовал, но другоговремени нас лишили, и, кроме злости, я не испытывал ничего.
— Где Урод? Что вы, вообще, такое?
Она прерывисто дышала, прижав ладони к лицу. Потом отняла их, но каждое слово давалось ей с трудом:
— Тимур, пожалуйста, я даже не знала, что Ургорд здесь вас держит. Правда, поверь. Я всё объясню позже. Но сначала… помогите мне. Если откажетесь, я не доживу до вечера. Ургорд ушёл… ещё три дня назад. Он всегда уходил, но возвращался. И вот… пропал. Сама ничего не понимаю, — сбивчиво говорила она, то и дела останавливаясь, чтобы перевести дыхание.
Я не знал, что делать.
«Можно ли ей верить? По ходу, ей и правда нужна помощь».
Я подошёл к Пашке. Он, опустив голову, тяжело дышал, так и не сдвинувшись с места. Приобняв его за плечи, отвёл к матрасу.
— Паш, ты в порядке? Посиди пока, посмотрим, что она скажет, — и обернулся к Насте. — Хорошо. Что нужно делать? Но имей ввиду, если ты что-то задумала…
— Тимур, я умираю. Давайте поднимемся наверх, всё объясню потом, сначала помогите. Я понимаю — вы хотите поскорей вернуться, но без меня вам всё равно отсюда не выбраться.
Мы поднялись наверх. Конечно, не без труда. Нам обоим пришлось Настю чуть ли не тащить на себе. Лестница же была узкая. В общем, наверх мы выбрались не сразу, ужасно уставшие. Сил не было — чувствовалась вынужденная голодовка.
Мы уложили Настю на диван, а сами упали на пол, привалившись к тому же дивану. Я уже отдышался, только слегка кружилась голова. Всё-таки физическая подготовка давала о себе знать. Пашке же нужно было время, чтобы прийти в себя. Настя вообще лежала зелёная, как плюш на диване.
— Настя! — начал я. — В чём заключается наша помощь? Что ещё мы должны сделать, чтобы вернуться домой? Говори!
— Я должна вам рассказать о себе, об Ургорде. Мне незачем что-то скрывать. Вы пострадали по моей вине. Ургорд держал вас здесь из-за крови для меня. Я просила, чтобы он приводил только взрослых, но в этот раз он меня, как вижу, не послушал.
Она помолчала. Было видно, что ей плохо, и она едва держится.
— Я полувампир из другого мира. Мы не охотимся на людей и не высасываем у них кровь, как пишут ваши писатели-фантасты в своих книгах. Кровь нам бывает нужна очень редко — когда мы болеем или ранены. И ещё, когда вынашиваем детей. Мы питаем их своей кровью. Поэтому должны её пить сами, чтобы не истощился организм. Я уже три дня не пила, и мои силы на исходе. Если не выпью крови, я и мой малыш не доживём до вечера. Мне нужно немного. Пожалуйста! Продукты в кладовой, там же, в банке, травяной сбор. Сначала заварите отвар и поешьте.
— Я тебя знаю десять лет! Хоть мы и не общались, да и виделись пару раз за год летом на каникулах, но всё равно же знакомы друг с другом. И в деревне про вас рассказывали. Ты жила и росла, как обычный ребёнок — человек. Жила здесь, вместе с нами, в нашем, блин, мире! А теперь я должен поверить в этот бред про вампиров и потусторонний мир? Ты бы в такую чушь поверила?
— Тимур, у меня почти не осталось времени, чтобы вас убеждать в том, что говорю правду. Сейчас просто поверьте в то немногое, что я вам рассказала, — она помолчала, переводя дух.
— Скоро я, если не выпью крови, уйду в беспамятство. Вы уже не сможете меня вернуть. Что случилось с моим проводником Ургордом — я не знаю. Между нами есть связь, но он на неё не выходит. Значит, на нём нет пояса. Звезда, — она дотронулась кончиками пальцев до середины кулона, — это наша связь. Возможно, он сюда уже не вернётся, и вы навсегда останетесь здесь, в Безвременье. Решайте. Мне больше нечего сказать.
Я подумал:
«Получается, она не оставляет нам выбора. Какая, в принципе, разница? Одним разом меньше, одним — больше. Без неё нам, похоже, и правда отсюда не выйти».
— Ладно. Убедила. Где его этот… контейнер, ты знаешь? — я подошёл к столешницам и начал попеременно открывать ящики и шкафчики, ища какой-нибудь нож и кружку.
Настя приподняла голову:
— Сначала заварите себе отвар, и мне тоже дайте. И поешьте. Вы не ели три дня — мне не нужны ваши трупы, — она указала рукой на дверь. — Там, в комнате, вход в кладовую. Зайди — увидишь. В комнате возьми корзину. Справа на стене в кладовой светильник. Идите вместе, Паша тебе поможет. На полке банка жёлтая — это травяной сбор. И возьми из комнаты одеяло — меня морозит.
Этот дом — лабиринт какой-то. Когда мы подходили к нему, хоть и был туман, я всё равно видел, что домик небольшой, скорее похож на деревенскую баню, чем на дом. Но внутри оказалась просторная комната, из которой вход в другую, ещё большую, а из неё — в кладовую. Я уже ничему старался не удивляться.
Мы с Пашкой зашли в комнату, дверь в которую была рядом с дверью в нашу «темницу». Комната была разделена двумя деревянными ширмами, что-то вроде спальни и гостиной. На второй половине, у дальней стены, стояла широкая кровать с пологом, прямо как в королевском дворце. Какие-то резные шкафчики, креслица, большое зеркало в красивой золочёной оправе. Всё это я смог разглядеть, когда зашёл за ширмы взять одеяло. Кровать была не заправлена, видно, что на ней недавно лежали. Наверное, Настя. Больше-то некому. Я взял одеяло, подушку и отнёс Насте. Устроил её на подушке и укрыл одеялом. Она ничего не сказала, но посмотрела на меня с благодарностью.
Первая половина комнаты была обставлена обычно: вплотную к ширмам стояли два чёрных кожаных кресла, на полу — ковёр в красно-чёрную клетку. С одной стороны широкий диван, с другой — две двери. Одна из них была открыта — Пашка уже нашёл кладовую. Я вошёл следом.
Это была не кладовая, а целый склад со стеллажами в три ряда и двумя проходами между ними. На одном из стеллажей стояли и лежали стопками какие-то книги, похожие на амбарные, коробки. На другом — посуда и много разной домашней утвари. Тут же, на нижней полке, стоял знакомый контейнер, при виде которого неприятно кольнуло внутри. Остальное я сильно не разглядывал: нашей целью были продукты.
Пашка стоял у крайнего стеллажа. В кладовой была нормальная комнатная температура, но когда я подошёл к Пашке, почувствовал холод. Как будто этот стеллаж был в невидимом морозильном отсеке. Пашка ещё ничего не взял, а стоял и ждал меня. Я сразу увидел жёлтую банку со сбором. Продукты размещались в отдельных шкафчиках. Мы взяли только то, что можно было поесть сразу: хлеб, два небольших куска вяленого мяса, молоко в литровой бутылке. А ещё овощи и зелень. Они лежали на противне, накрытом прозрачным пластиковым куполом, и были очень свежими.
С Пашкой вообще не разговаривали — делали всё молча. Он был спокойным, но угрюмым. Я его не трогал. Обсуждать, анализировать ситуацию… Было не до того. Мы больше не заперты в клетке — уже хорошо. А бояться я устал. Только бы выбраться отсюда!
Мы вернулись в комнату. Настя как-будто спала или просто лежала с закрытыми глазами. Я не стал к ней подходить, а сразу пошёл к печке. Нужно было вскипятить воду для отвара. А для этого растопить печь. Чем? Рядом ничего не было — ни дров, ни угля.
«Оспади! Какой уголь? Кто им уголь сюда потащит?»
Пришлось идти спрашивать у Насти. Я подошёл и тронул её за плечо. Она сразу открыла глаза.
— Насть, чем печку топить? Может, у вас дровник какой есть?
— Есть, но тебе одному выходить нельзя — заблудишься в тумане. Придётся идти вместе.
«И куда я её потащу такую? — подумал я. — Она же идти совсем не может».
— Паш, открой настежь входную дверь и стой там. Пойдём дрова искать.
Пашка стоял к нам спиной у столешницы и резал на тарелку мясо.
Я хмыкнул про себя:
«Кажется, малыш начал в себя приходить. Я не просил — сам догадался».
Пашка открыл дверь и выжидающе смотрел на меня. Я огляделся. Увидел на вешалке какую-то старую ветровку и сказал надеть ему. Он и так-то всегда мёрз, а уж теперь и говорить было нечего — после трёхдневной голодовки.
Потом повернулся к Насте. Она тоже смотрела на меня с ожиданием. Я не стал ничего объяснять, просто взял её на руки и понёс к двери. Осторожно спустился по ступенькам и остановился.
— Куда дальше, в какую сторону?
— Поверни направо, за дом, там между деревьев есть тропинка, она ведёт к сараю. С тропинки не сходите, Паша пусть следом идёт и за тебя держится, — она обхватила мою шею руками, чтобы мне было удобней её нести.
Дойти-то мы дошли. И дрова в сарае были: жёлтые, ровно уложенные. Вот только как их принести в дом? У меня на руках Настя, Пашка сам еле ходит. Вот же блин! Но выход всё-таки нашёлся — я увидел кусок брезента, который был заткнут за дрова у стенки.
Посадил Настю на какой-то ящик. Пашка сел с ней рядом и придерживал. Я расстелил перед входом брезент и стал складывать на него дрова.
Можно было тянуть за свободный конец за собой по земле. Неудобно, но другого ничего не оставалось. Вот только я не был уверен, что Пашка осилит такой груз.
— Настя, вы здесь посидите, я по-быстрому дрова сам отволоку и приду за вами.
— Нет, Тимур! Ты не понимаешь. Просто поверь — без меня вам нельзя здесь ходить.
— Как же мы тогда сами, одни к дому вышли?
— Не сами. Вас к дому Ургорд привёл. Не будем тратить время, его почти не осталось. Идём назад. Оставь столько, сколько Паша сможет утащить. Пусть он впереди идёт, а мы пойдём следом.
Пашка наклонился и взял с брезента пять поленьев.
— Я так унесу. Мне не очень тяжело.
Мне ничего не оставалось, как согласиться. Мы пошли назад. Пашку покачивало, но он шёл, не останавливаясь. Настя держала его сзади за капюшон ветровки, а я нёс Настю.
Да-а, в другое время я бы над этим «цирком на выезде» оборжался, особенно если бы смог со стороны на нас посмотреть! Вернёмся назад — будет что вспомнить!
Я, наверное, стал полным идиотом, если в смертельно опасной ситуации находил смешные моменты. Или у меня защитная реакция организма так работала, чтобы совсем крыша не съехала от происходящего?
На все приготовления у нас ушло больше часа. Настю я отнёс в её кровать в спальне. Пашку пришлось тоже уложить. Силёнок у него оставалось немного, и те были истрачены на поход за дровами.
Я сходил в нашу — блин! нашу! — клетку и принёс покрывало с подушкой для Пашки.
Растопил печку сразу, опыт имелся, поставил чайник с водой. Вскоре чайник закипел — дров как раз хватило.
Понятия не имел, сколько нужно травы для отвара. Бросил на глаз в термос и залил кипятком. Дорезал оставшийся кусок мяса и положил на одну тарелку с хлебом. Из овощей были огурцы, редис и лук. Просто протёр всё влажным концом полотенца и крупно настрогал в неглубокую миску. Очень хотелось взять хотя бы ломтик огурца, но… в комнате лежал голодный Пашка. Я не мог.
Сходил ещё раз в клетку, забрал подушку и покрывало, отнёс в Настину комнату на диван: после кровопускания мне тоже потребуется отдых.
Со склада забрал чёртов контейнер и, поставил его на стол, открыл. Там было всё: колба с пробкой, марля, баночка с мазью, скальпель. В пластиковой коробочке лежали полоски пластыря и ватные диски. На самом дне увидел клеёнку, свёрнутую вчетверо.
«Дожил! Спокойно пересматриваю орудия нашего насилия, и хоть бы что! Не зря говорят, что человек — такая скотина, которая быстро ко всему привыкает. Так, ладно, оставим чёрный юмор в покое — пора пить отвар».
На то, чтобы всех, и себя в том числе, напоить отваром и после полежать, ушло ещё минут тридцать. Настя взяла только немного хлеба и молоко. А Пашке я пододвинул табурет, накрыл его полотенцем и поставил две тарелки с продуктами, налил молоко в две большие кружки, и сам устроился рядом на полу. Мы молча поели. Хотелось наесться «до отвала», но было нельзя. Еда после трёхдневного голодания совсем не подходила. Неизвестно, как ещё отреагирует наш желудок. Поэтому ели потихоньку, откусывая маленькими кусочками, долго пережёвывая и запивая молоком. Поев, Пашка откинулся на подушку и сразу уснул. Я унёс остатки на «кухню» и пошёл к Насте, прихватив с собой пластиковый контейнер и стакан.
Руку я себе разрезал сам — смазал мазью и полоснул по запястью. Настя только помогала, по-прежнему лёжа на кровати. Меня немного потряхивало, перед глазами всё расплывалось. Я на автопилоте перелил кровь из колбы в стакан, подал Насте и успел доползти до дивана, после чего сразу отключился.
Не знаю, сколько я провалялся в отключке, но когда открыл глаза, увидел сидящего возле меня Пашку со стаканом в руке. Мы уже привыкли за время нашей «отсидки» к скупому проявлению эмоций. По Пашке было видно, как сильно он напуган и мне, очнувшемуся, рад. Но он только сказал: — Тём, очнулся? Как ты? Можешь лечь немного повыше?
Я приподнялся на локте.
— Давай так. Сам напои, поухаживай за тяжелобольным другом!
Чувствовал я себя нормально и вполне мог встать, но Пашка был таким милым со своими оленьими напуганными глазами, что хотелось немного над ним покуражиться. Пусть поухаживает, а то всё я, да я.
Он потихоньку поил меня отваром, и испуг в его глазах постепенно таял. Я скосил глаза: в боковом проёме между ширмой и стеной был виден край кровати и полулежащая на подушках Настя. Она смотрела на нас и плакала. Нет, она не всхлипывала, не вздрагивала. Лицо её было спокойно, но слёзы непрерывными дорожками бежали по щекам.
«Кто же она такая? На монстра из фильмов ужасов не похожа. Несчастная девчонка, да ещё и беременная. Интересно, кто отец ребёнка? Может, Ургорд? Не-е, это вряд ли! Тогда… может, тот самый Марк, которого они замочили? А что? Вполне! Я хоть не спец в этих делах, но по срокам, вроде, вполне подходит. Но это, вообще, меня не касается».
Было видно, что ей ещё страшнее, чем нам. Если они с Уродом из другого мира, то почему живут здесь? Почему не возвращаются? И что это за место такое, где мы сейчас, что за опасность таится вокруг? Мы хотели поскорей вернуться домой, и теперь, когда Настя уже, похоже, в порядке, должна вывести нас из этого кошмарного леса. Она обещала. Но где-то в глубине души меня точила одна назойливая мысль. Я её отгонял, но она упрямо возвращалась и не давала мне покоя.
«Допустим, мы сейчас вернёмся. Ургорд куда-то смылся, и Настя останется здесь одна… без нашей крови. Завтра ей опять понадобится порция крови… И потом тоже. Что же она будет делать?»
Похоже, мы думали с ней об одном и том же, поэтому она и плакала.
Но оставаться здесь я не собирался по-любому. Получается, мы должны были забрать Настю с собой? Бред! Проще всего было не заморачиваться и вернуться.
«Какое нам дело до них вообще? Почему я должен об этом думать? Мы к ним в гости не напрашивались!»
Но эта назойливая мыслишка зудела и не давала покоя. Я уже знал, что, если даже сейчас вернёмся, то и там, у себя дома, я буду думать про Настю. Определённо, нужно было всё выяснить.
***
Мы сидели с Пашкой на диване, А Настя, по-прежнему лёжа на кровати, начала свой рассказ:
— В моём мире меня зовут Насима. Мы с Ургордом пришли в ваше время из будущего. Ваш и мой мир разделяет тысяча лет. От той Земли, какова она сейчас, почти ничего не осталось. Я не могу вам рассказать всю историю планеты за это время. Нам это не позволено. Мы не можем вторгаться и менять ход истории. То, что случится с вашей цивилизацией — для нас уже прошлое. Его нельзя изменить. Скажу только, что на Земле произошло смещение материков и погибло большое количество людей.
Причиной катастрофы были ядерные взрывы. Их было несколько и почти одновременно в разных частях планеты. Вы — люди вашего мира — очень глупы и агрессивны. Как дети, которые делают, что им вздумается, и не думают о последствиях. Вы почти уничтожили самих себя. Эти взрывы спровоцировали подземные и подводные землетрясения. Воды океанов затапливали целые материки. В течение трёхсот лет происходило смещение земной поверхности. Материки то появлялись, то вновь исчезали под водой, меняя свои очертания. Мы до сих пор боремся с последствиями той катастрофы, отвоёвывая сушу у океана. Есть целые двухуровневые города, построенные частично на поверхности, частично под водой.
А тогда — это было страшное время. Люди боялись жить на суше. Но и громадные острова — лайнеры, бороздившие вблизи материков, тоже были ненадёжны. Многие тонули и погибали в страшных волнах цунами, в штормах, в подводных извержениях вулканов.
Выжили немногие. Да и среди выживших большая часть была заражена радиацией. Ещё несколько поколений людей страдали от наследственных болезней, вызванных облучением. Мир был на грани вымирания. Все силы были брошены на борьбу за выживание. Оставшиеся в живых объединились и появилась новая цивилизация с общим языком, с общей историей и с разделением на две подгруппы — людей и полувампиров.
Полувампиры — те же люди. Когда небольшая горстка учёных спасала человечество от облучения и болезней, вызванных тем же облучением у последующих поколений, они изобрели лекарство на основе клеток крови здоровых людей. Это было великое изобретение человечества, спасшее от исчезновения почти всю цивилизацию. После курса лечения этим препаратом жизнь увеличивается до трёхсот лет. Причём человек очень медленно стареет, почти незаметно меняясь с годами.
Вот только это лекарство привело к тому, что те люди, которые его принимали длительное время, стали полувампирами. Когда мы здоровы, нам кровь не нужна. Нужна только, когда организм ослаблен болезнью. И то в очень малых количествах, как лекарство. Но совсем другое дело, когда зарождается новая жизнь. Плод во чреве матери развивается и растёт, питаясь её кровью. И после рождения младенца первые месяцы тоже вскармливают кровью, смешанной наполовину с молоком.
В отличие от обычных людей, мы не кормим детей грудью. Наше грудное молоко не усваивается и может причинить младенцу непоправимый вред, даже гибель. Если мать с новорождённым малышом попадает в какую-то экстремальную ситуацию, она просто прокусывает свой палец, и ребёнок питается её кровью..
Люди сдают свою кровь в специальных лабораториях для нас, полувампиров. Их так же, как и у вас, называют донорами. И таких людей очень мало, примерно из трёхсот человек только один может быть донором. Но даже кровь от донора проходит длительный процесс очищения. В общем, с этим у нас всё непросто. Доноры — очень богатые люди. Кровь стоит дорого. Хотя мы, полувампиры, получаем её бесплатно, стоит только обратиться к своему консультанту, по–вашему — лечащему врачу. А вот кровь людей вашего мира мы можем пить без опасения, если только они не наркоманы.
У нас нет войн, конфликтов между странами, между людьми и полувампирами. Человечество нашего мира приложило слишком много усилий, чтобы выжить и возродить новую цивилизацию. В нашем мире каждый человек — бесценен. Это не значит, что совсем нет злых, недобрых людей. Но это досадное исключение. Таких людей очень немного. Общество их не поддерживает, и большого вреда они принести не могут.
С такими людьми сразу начинают заниматься психологи в специальных центрах Возрождения, где они живут, работают, учатся. А после курса лечения возвращаются назад в семью. Бывает, что человек совершает преступление и даже убийство. Правда, последнее убийство у нас было двести лет назад и вошло в историю. С преступниками тоже работают специалисты. Но там целые своды законов по наказанию, реабилитации — смотря какой проступок был совершён.
Тут Настя замолчала и, погладив рукой живот, сказала, что ей нужно выйти. Она уже довольно неплохо себя чувствовала: прошла её мертвенная бледность, и губы не выглядели, как две синие полоски. К тому же Настя причесалась и заплела свои рыжеватые, слегка волнистые волосы в косу, закрепив её конец на затылке блестящей серебристой заколкой.
Туалет и ванная комната находились за соседней с кладовой дверью. Настя вышла, а я обратил внимание на Пашку. Кажется, рассказ Насти произвёл на него сильное впечатление. Он сидел о чём-то задумавшись, глядя в пространство перед собой, и при этом на его лице отражался весь спектр эмоций. Я бы даже сказал, что вернулся обычный Пашка, которого я знал всегда. Я ждал, что он скажет, но так и не дождавшись, взял за руку и повёл к кухонному уголку.
Пока Насти не было, мы сделали себе и ей по бутеру с мясом и огурцом. Отвар уже почти остыл, да и мало его осталось. Поэтому мы просто остатки разлили в три кружки и долили молоком. Выбирать не приходилось, а организм требовал еды.
Настя вернулась. Мы тоже сходили в туалет, умылись. Потом все вместе перекусили.
— Я увлеклась и отдалилась от самой сути — почему мы с Ургордом оказались в вашем мире. И про Марка вы, наверное, тоже слышали?
Мы кивнули.
— Это долгая и не очень приятная история. Но я обещала и расскажу всё, ничего не утаивая. Я родилась и выросла в очень известной семье. Мой пра-прадед был одним из тех учёных, которые изобрели лекарство, спасшее людей от вымирания. И практически все мужчины нашей династии — учёные.
Я не могу вам сказать, как называется лекарство. Это мне так же не позволено. Как я уже говорила, мы живём гораздо дольше людей. Поэтому детство и юность, то есть взросление, растянуто на пятьдесят лет. И мне сейчас на самом деле не девятнадцать, а пятьдесят пять. У нас это расцвет юности.
Она замолчала. Мы тоже молчали, потрясённые её рассказом. Потом она продолжила, но уже не нам, а как-будто рассуждая сама с собой:
— То, что я вернусь назад с малышом, вызовет большое потрясение. Но ещё надо вернуться… Сама, без Ургорда, я этого сделать не смогу. Да и… выжить тоже вряд ли…
Судорожно сглотнув, посмотрела на нас испуганным, каким-то затравленным взглядом. У меня мороз прошёл по коже: я внутри себя почувствовал её страх. Она же рассуждала дальше:
— Конечно, если Ургорд жив, и мы вернёмся, наказывать меня не станут и моего малыша примут с любовью. Но…
Настя уже не могла говорить. Не в силах больше сдерживаться, она расплакалась, закрыв лицо руками. Мы с Пашкой переглянулись, он мне сделал знак выйти и потащил вниз по лестнице к нашей клетке. Мы остановились на площадке, и он прошептал:
— Тём, давай останемся с ней на сегодня. Переночуем, а завтра… завтра что-нибудь придумается, а?
Меня разбудил Урод: он занёс в комнату ведро с водой и корзину.
— Ну что, парень, живой?
Я промолчал.
«Тоже мне, нашёл друга! Заботу свою, типа, показывает! Сволочь!»
— Воды вам принёс и поесть. Сам отвар сейчас выпьешь, а мальцу потом дашь, как кровь у него возьму. Не лежите долго, вставайте — поешьте, я скоро вернусь.
— Послушай, как тебя там на самом деле зовут, Пашку не трогай, у него здоровье слабое. Бери кровь только у меня, тебе же всё равно!
— С чего это ты взял, что он больной? Я вас вижу — он здоровый, а что мелкий — так это ничего, вырастет ещё. Отвар, который пьёте, вас ещё здоровее сделает. Ты в прошлый раз с непривычки отключился. В первый раз так бывает, потом и замечать не будешь — организм быстро приспособится. Раньше кровопусканием лечили, читал, поди, историю-то про вас, людей.
Помолчав, добавил:
— Я людей вижу, и много про них чего понимаю. Ты вот думаешь — он слабый. Ошиба-а-аешься! Ты сильный телом, а его дух сильнее твоего. Не ты его возле себя держишь, это он тебя от себя не отпускает. Есть такие ниточки, что людей связывают, не между всеми они есть. Вот, кажется, два человека, ну, предположим, как вы с мальцом — друзья, и дружба у них крепкая, а вот жизнь разведёт по разные стороны, и забудут они друг дружку, как будто и не дружили вовсе. Чужие это люди, не связаны они были ниточками. У вас другое — вы крепко связаны, а вот концы-то этих ниточек в своих руках малец держит — не ты! Ну, сейчас тебе этого не понять — потом поймёшь. Вас-то двое, а судьба у вас одна!
И, уже открыв дверь, обернулся:
— В дом-то наш, горелый, он тебя увел. Ты не хотел — а пошёл! — и, уже выйдя за порог, добавил негромко:
— Ургорд меня зовут.
«Ургорд… бля-я-я! Ха-х! Правильно я его Уродом назвал — почти угадал! И чего я должен слушать этот бред: судьба… ниточки… В дом пошёл я сам, мне тоже интересно было, просто Пашке этого не говорил. Бля! Удовлетворил, называется, интерес! Всё равно… Это ничего не значит — я всегда делал всё, как сам хотел! При чём тут Пашка? Тоже мне, проповедник нашёлся! Упырь! Кровосос! Про людей он понимает. А сам кто? Инопланетянин? Псих-извращенец! Ургорду-Уроду этому, наверное, общения не хватает, раз сюда припёрся ахинею свою мне впаривать!»
— Дай нам свечку или светильник поставь. Мы же не кроты, в темноте сидеть, — сказал громким полушёпотом ему вслед.
— Свечку не дам — дом ещё спалите. А светильник заработать надо, хе-хе! Будете меня слушать — получите. Посмотрю, как вы сегодня… — и, не договорив, вышел.
Настроение было тягостное. Где-то там жили люди: учились, работали, радовались, смеялись, плакали — жили! А наш мир — эта комната три на три метра. Наш мир, ха! Наша тюрьма! Как это могло с нами произойти? Почему мы? Ответа не было.
Мне вспомнился роман Дюма «Граф Монте-Кристо». Там главный герой просидел в заключении четырнадцать лет. Один! Но это ведь всего-навсего фантазия автора. Он точно знал, что герой его сбежит, станет богат, отомстит за себя. Мы же ничего про себя не знали. Мы не в сказке — это реальная действительность, и к нам никто не придёт на помощь.
Четырнадцать лет! Эта цифра вселяла ужас. Мне всего семнадцать, и эта жизнь, между прочим, была не такой уж и короткой, каждый год казался длиною в вечность: столько разных событий в нём было — и хороших, и не очень. Но больше, конечно, хороших. Я рос в самой лучшей семье, где меня любили, где обо мне заботились. За многое, конечно, попадало — так, не сильно, больше прощали.
Пашка всегда рядом, друзья по школе и по команде, Лена. Я только сейчас понял, как был счастлив. То есть тогда я не чувствовал никакого счастья, я просто жил своей обычной жизнью. Иногда мне даже было скучно или хотелось уйти от всех и побыть одному. Каким же я был дураком!
Вокруг меня был целый мир! Свобода! Иди, куда хочешь, занимайся, чем хочешь! Я только сейчас начал понимать — сколько же интересных вещей прошло мимо меня из-за лени или откладывания на потом! И при этом я ещё мог маяться от скуки, а иногда даже хандрить! Злился на кого-то… Да я бы их сейчас — всех своих недругов — ну просто расцеловал бы! И столько было ещё непрочитано книг, которых я уже не прочитаю. Столько фильмов, которых никогда не увижу!
А ещё было очень жаль бабулю, маму, отчима. Они ведь любили меня очень! Им там сейчас, наверное, плохо без меня. Я даже чувствовал в какой-то степени себя виноватым перед ними: они меня так любили, а я исчез и принёс им столько переживаний…
А вот про Лену думать не хотелось. Это была запретная тема, слишком больная. Просто мысленно пожелал ей поскорей забыть меня и жить дальше.
Вот такие безрадостные мысли витали в моей голове. Я лежал не двигаясь, чтобы не потревожить Пашку, вспоминал свою счастливую, безмятежную жизнь, заранее прощался с прежним миром и даже не замечал, что по моему лицу текут слёзы, пока Пашка не протянул руку и молча не стал их вытирать.
— Давно проснулся? — севшим от слёз голосом спросил я.
— Да не очень. Ты, наверное, про своих вспоминал? Я тоже скучаю и сильно переживаю. Маме с бабулей сейчас нелегко, плачут, поди.
— Что мы можем сделать? Нужно подождать, может, потом выход сам найдётся. Давай вставать, поесть надо.
Я потёр двумя руками лицо, стирая тягостные мысли и слёзы, скатал свой матрас. Пашка сел на пол, прислонившись к валику спиной. Его половину убирать не стали, о предстоящем не говорили — всё делали молча.
— Я тебе сейчас отвар налью, — сказал, протягивая Пашке мокрое с одной стороны полотенце, — оботрись пока.
Я решил весь отвар отдать Пашке — ему это нужнее, чем мне. Света от окна почти не было, и в темноте приходилось всё делать наощупь. Я налил из термоса в стакан немного горячего отвара — старался не перелить, чтобы не обжечься, нашёл в темноте Пашкину руку и сунул в неё стакан.
— Паш, не обожгись, пей потихоньку.
Потом мы так же, наощупь, поели. Это был пирог с какими-то грибами и картошкой и молоко в бутылке. Мы его так из бутылки и пили — по очереди. И пирог по очереди откусывали. В комнате стояло такое напряжение, что казалось — воздух звенел: мы ждали Урода.
Я подсел к Пашке и просунул ему руку за спину, прижав к себе покрепче. Он был как тряпичная кукла, даже не шевельнулся.
— Паш, да не переживай ты так сильно! Я никуда не уйду — с тобой буду. Не бойся: это не больно, потом тебя сразу отваром напою. Я просил его тебя не трогать, но он не послушал, сказал, что ты выдержишь.
— Я слышал, — едва прошелестел губами Пашка.
Больше мы не разговаривали, просто сидели, и каждый размышлял о своём.
Я подумал о том, что мне было бы намного легче, если бы переживал только за себя, а потом понял, что вру сам себе — нихрена не легче! Без Пашки мне бы легче не было! Плохо бы мне было без Пашки, он, может, единственная тонкая ниточка, которая меня связывает с моей прошлой жизнью, и пока он рядом — я буду стараться выжить. Я нужен ему так же, как и он мне.
Опять послышался звук открываемой задвижки. В освещённом проёме открывшейся двери показался Урод со своей табуреткой и контейнером. Он достал что-то из контейнера и прицепил к стене. Комната озарилась голубоватым светом, и мы с Пашкой невольно зажмурились. На стене висел маленький квадратик светодиодного светильника.
— Вот, лампу вам поставил. Там кнопка есть, спать будете ложиться — отключите. Днём тоже отключайте, если светло. — и угрюмо посмотрел на Пашку: — Давай, малец, на матрас садись.
Пашка встрепенулся и, молча встав, перешёл на расстеленный матрас. Я взял свою подушку и положил одну на другую. Сел возле Пашки и хмуро глянул на Урода:
— Я с ним рядом буду, мешать не стану, не бойся.
Урод захихикал себе под нос:
— Сиди, кто тебя боится! Если что, себе с другом хуже сделаешь, не мне — расселю вас по комнатам. Держи вот лучше марлю, как надрежу — сразу пережимай.
Он пододвинулся к Пашке, подложил под его руку клеёнку, смазал запястье пахучей мазью и тут же, одним молниеносным движением, полоснул по тонкой Пашкиной руке.
Я невольно вздрогнул и зажмурился, поэтому едва успел пережать запястье куском марли. Пашка был белый, как мел. У меня сжалось сердце, но я старался быть спокойным. Этого психа лучше не злить: неизвестно, какую пакость он ещё придумает. Я помог Пашке улечься поудобней на подушки и отвернул его голову к себе.
— Паш, смотри на меня, не надо туда поворачиваться.
Пашка еле заметно кивнул и прикрыл глаза. Урод подставил к разрезу колбу и отодвинул мою руку с марлей: в колбу из разреза тоненькой струйкой побежала кровь, постепенно наполняя ёмкость. Смотреть на это было невыносимо, но я смотрел, как заворожённый, и не мог отвести взгляд. Когда колба наполнилась на одну четверть, Урод забрал у меня марлю и закрыл ею порез.
— Держи крепко и подольше, — кивнул он мне, — потом пластырь наклеишь.
— Можешь сам немного подержать? Я его отваром напою.
— Ладно, пои, — усмехнулся Урод, убирая клеёнку и колбу в контейнер. — Ты за него больше, чем за себя переживаешь. Хороший друг — повезло мальцу!
Он не спеша перехватил у меня Пашкину руку, а я встал, чтобы налить отвар. Пашка встрепенулся и, тоненько захныкав, схватил меня за штанину.
— Тёма, не уходи! Мне без тебя страшно!
— Да ты что, малыш! Я только отвар тебе налью, сейчас вот корзину придвину — и сяду.
Урод смотрел на нас с ехидной улыбочкой, будто мы обезьянки в зоопарке. У меня от ненависти всё внутри кипело, но я сдерживал себя, как мог, виду не показывал. Если сорвусь — неизвестно как ещё отреагирует эта сволочь, вдруг опять отсадит Пашку в другую клетку, а я этого допустить не мог. Налив полстакана отвара, подул, чтобы чуть остудить: Пашке придётся пить лёжа. Урод тем временем убрал марлю и быстрым движением наклеил на ранку пластырь.
— Отдыхайте пока, после обед вам принесу, — И с этим ушёл.
— Сволочь! — прошептал ему вдогонку. Как же я его ненавидел!
Пашка выпил полстакана отвара, притянул меня за руку к себе и, уткнувшись носом в плечо, уснул.
«Господи! Неужели к этому можно привыкнуть? — невольно обратился я к богу, бережно укрывая и обнимая Пашку поверх покрывала. — Если ты поможешь нам выбраться отсюда, от этого ублюдка, обещаю — до конца жизни буду ценить каждую минуту, никогда никому не причиню зла, и никогда, слышишь, никогда не брошу Пашку! Мы с ним теперь связаны кровью! И мы хотим жить! Помоги нам, Господи!»
Я смотрел на серый кусочек неба в окне и истово молился, если это можно было назвать молитвой. Никаких молитв я не знал, только «Отче наш…». Я и её тихонько прошептал, одними губами. Первый раз в жизни о чём-то просил бога, и теперь слова, что бога вспоминают в тяжёлые моменты жизни даже неверующие в него, я понял. Они больше не были для меня пустым звуком. А ещё я слышал, как говорили, что бог не даёт испытаний выше сил человека, значит наши мучения не бесконечны! Мы сможем всё выдержать и выбраться отсюда, нужно просто в это верить! От этих мыслей мне даже стало легче: злость улеглась, и я немного успокоился.
Урод, не заходя в комнату, поставил у двери корзину и, постояв в проёме двери и молча посмотрев на нас, ушёл.
Ещё немного полежав, я тихонько стал будить Пашку: нужно было его покормить. Сам я о еде даже не думал: есть не хотелось совершенно.
Вдруг Пашка откинул с себя покрывало и приподнялся, наклоняясь надо мной так близко, что я ощутил его прерывистое дыхание на своей щеке… Он смотрел, не мигая, в мои глаза. Радужки у него стали почти чёрными от расширенных зрачков, лицо было так близко, что я видел каждый кустик ресничек, склеенных от набежавших слёз. Мы молча изучали друг друга, и я чувствовал, как моё сердце начало бешено колотиться, а ладони стали влажными. Я непроизвольно сглотнул. Пашка осторожно прикоснулся к моим волосам, а затем зарылся в них пальцами. Я перестал дышать и закрыл глаза.
— Тёма, — услышал я его шёпот сквозь прерывистое дыхание, — может, я скоро умру, — он поспешно закрыл ладошкой мне рот, не давая возразить, — можно… можно мне тебя поцеловать?
Я ничего не успел ответить. Его губы приблизились к моим, и я почувствовал горячий, влажный Пашкин поцелуй в уголок рта, затем он слегка коснулся моих губ… и накрыл жарким, неумелым поцелуем. Его ладони так же вспотели, как и мои, и я чувствовал учащённое биение его сердца.
Я растерялся и замер. Вдруг подумалось, что ему, наверное, непросто было произнести эти слова, и я обнял Пашкино хрупкое тело одной рукой, а другой притянул за голову и ответил на его поцелуй. Потом ещё… и ещё. Я сминал его губы, покусывая их, переплетал свой язык с его… и мне не было неприятно, напротив, сам того не ожидая, я сильно завёлся и не мог, не желал оторваться от Пашкиного горячего влажного рта, от его мягких, податливых губ, жадно ласкающих мои. Пашка тесно вжался в меня, судорожно одной рукой поглаживая моё плечо, зарываясь пальцами в мою нечёсаную гриву, и неожиданно, чуть отстранившись, заговорил, обдавая горячим дыханием:
— Тёма, я так давно мечтал об этом! Ты ведь знал, что я чувствую к тебе?
Я с трудом перевёл дыхание:
— Паш… я догадывался.
— А ты? Ты ко мне что-нибудь чувствуешь?
«Господи, что мы творим?» — пронеслось у меня в голове.
— Я… я не знаю. Ты же понимаешь, что это всё неправильно? Это всё из-за того, что с нами сейчас происходит.
Я говорил, гладя его слипшиеся вихры, и понимал, что говорю что-то не то. Мы сейчас оба переступили черту и вернуться назад уже не получится. И всё-таки я продолжил:
— Паш, ты мой лучший друг, понимаешь? По-прежнему!
— Нет! — громким шёпотом произнес Пашка и, сев, заскулил: — Почему ты тогда ответил? Ты меня пожалел?
— Паш, мы сейчас оба очень сильно, даже сильнее, чем раньше, нужны друг другу. Я не пожалел, не знаю, как сказать, но это другое — мне не было неприятно. Ладно, иди сюда!
Я притянул Пашку за руку и прижал к себе, крепко обняв. Пашка гладил меня по щеке и, приподняв подбородок, пристально вглядывался в моё лицо, как-будто видел впервые. И я опять почувствовал возбуждение, и Пашка тоже этопочувствовал. Меня обдало жаром стыда, а он продолжал гладить мою щёку и всё так же вглядывался в моё пылающее лицо.
— Паш, не смотри на меня… так… пожалуйста!
И вдруг почувствовал, как Пашкина рука, проскальзывая вниз по телу, легла на мой пах, а губы прошептали мне в ухо, обдавая жаром и разгоняя толпу мурашек по телу:
— Хочешь… сделаю тебе это?
Я должен был сказать «нет», но не сказал. В голове звенела пустота.
Он ждал. А потом расстегнул мне джинсы, и я ощутил горячую ладонь на возбуждённом члене. Его движения были мягкими, но настойчивыми: он обхватил мой возбуждённый член рукой и начал осторожно надрачивать, обжигая горячим дыханием мою щеку. Я же не дышал вовсе и уже ничего не соображал. Глаза застилал липкий туман, а все мысли и ощущения устремились вниз — к паху.
Меня окатило взрывной волной по всему телу от «эпицентра взрыва» и выбросило последние остатки здравых мыслей из воспалённой головы. Я больше был не я, а дикое, алчущее удовлетворения животное. Сорвав с себя футболку, с силой притянул влажное, дрожащее тело, распахнул рубашку и скользнул рукой под ткань белья с силой сжав гладкий, шелковистый член моего друга. Я ласкал Пашкино возбуждённое естество, а язык тем временем глубоко таранил Пашкин рот в каком-то сумасшедшем исступлении. Эти обоюдные ласки приносили невероятное, крышесносное удовольствие. Ничего подобного я в жизни не чувствовал. Это было безумие, полностью парализовавшее мою волю и здравый смысл.
Я ощущал себя одноклеточной амёбой с единственным малюсеньким отросточком мозговой извилины, которая умела думать только одну мысль: «Хочу!» и помнила лишь одно это слово. И мой взбесившийся язык не произнёс его только по одной причине: был занят Пашкиным языком и выплясывал в его слюнявом ненасытном рту совершенно безумный танец. Мы оба тяжело дышали с хрипом и стонами, как два перепивших валерьянки кота. Пашка вдруг с силой сжал мой член, выгнулся, замер и издал протяжный стон-вопль, слившийся с моим хриплым криком в его потные спутанные вихры. Это было похоже на извержение вулкана, отнявшее последние силы. Потом мы молча лежали, постепенно приходя в себя. Вернувшийся здравый смысл уже начал нашёптывать, что надо встать и ополоснуться, а так же устроить постирушки нашим единственным трусам, да и штанам тоже. Но я продолжал лежать, сжимая в кольце рук тощую Пашкину тушку и не представлял, что же нам теперь делать с этим внезапным помутнением.
Пашка зашевелился первый и прошептал, обдав горячим дыханием мой висок:
— Тём, спасибо! Это было так… хорошо!
Он чуть отодвинулся, а я приподнялся, обхватил его лицо и, чмокнув в нос, с улыбкой произнёс:
— Мы с тобой два свихнувшихся придурка! Но мне, правда, было… здорово!
Сказал, потому что мне действительно было здорово, хотя внутри уже всё заявляло протест, и увидел счастливую Пашкину улыбку.
— А я, Тём, так боялся! Боялся, что, если ты обо мне узнаешь, то сразу возненавидишь и перестанешь дружить. Тём, мне сейчас даже и умирать не страшно, правда!
— Ладно, умиральщик! Давай умоемся, и надо поесть. Можешь встать?
***
Дни проходили за днями. Хотя, какие дни? Для нас с Пашкой это была одна бесконечная ночь.
Пашка слабел. Нет, он не походил на больного. Я следил, чтобы он пил отвар, и от себя отдавал ему половину. Есть он отказывался, и я буквально силой запихивал в него то, что приносил нам Урод. Пашка просто ничего не хотел!
Он даже вставать почти перестал. Я начал ежедневно заниматься упражнениями, чтобы не потерять форму, пытался расшевелить Пашку, заставляя его тоже делать физзарядку. Уговаривал, даже ругался на него. Он смотрел на меня пустым взглядом и никак не реагировал. Мы стали мало разговаривать: мне с трудом удавалось вытянуть из Пашки лишнее слово. Когда наступала его очередь отдавать кровь, он уже не нервничал, делая всё на автомате. Ему было всё равно!
О той ночи мы не вспоминали. Только иногда, лёжа со мной рядом, он протягивал руку и гладил по щеке, а в глазах стояла какая-то обречённая тоска. Лучше бы уж он плакал! Урод тоже это видел, но помалкивал. Этой пытке не было конца, но я не сдавался. Раз и навсегда поверив в то, что мы обязательно вернёмся, я не расставался с этой мыслью.
О своих я старался не думать: нельзя мне было расклеиваться. Если мы оба ударимся в депрессию — точно отсюда не выберемся никогда.
Я попросил у Урода ещё одно ведро и большой кусок тряпки. От него оторвал поменьше — размером с банное полотенце — и обтирал всего себя и Пашку. Остальное разорвал пополам: одна часть пошла на полотенце, вторая — на половую тряпку. Каждый день протирал пол. Это тоже было своего рода физзарядкой, да и хоть каким-никаким занятием. Ещё делал Пашке массаж, хоть он и сопротивлялся. Но я в этом был непреклонен: подолгу массировал ему ноги, руки, тело, а потом обтирал всего влажным полотенцем.
После таких процедур на Пашкином лице появлялся чуть заметный румянец, а в глазах живой блеск: они уже не были пустыми и безжизненными, как обычно. Он немного оживлялся, и мы разговаривали. Вспоминали про школу, наши «закидоны», походы на рыбалку и в лес. Правда, это было ненадолго: Пашка опять впадал в уныние.
Как будто сквозь серую хмарь, затянувшую всё небо, на мгновенье прорывался солнечный лучик, словно пытаясь вырваться на волю, но тяжелые тёмные тучи топили его, и небо становилось ещё более серым и мрачным.
А потом Урод исчез. Он не приходил три дня. Стучать было бесполезно. Из еды у нас сохранился только небольшой кусок хлеба и несколько картофелин — Пашкина доля. Он ел мало, и большая часть оставалась несъеденной. Мы уничтожили это всё на следующий день, и у нас осталась только вода.
Пашка к исчезновению Урода отнёсся равнодушно, как будто это было для него ожидаемым финалом нашего заточения. Чем дольше мы сидели, тем больше меня охватывал страх неизвестности. Я начинал паниковать, но виду старался не показывать, занимал Пашку разговорами, чтобы хоть как-то растормошить. Он слушал, но сам молчал. Воду нужно было экономить. Заниматься уборкой я перестал, и вытирали мы теперь утром только лицо и руки. Хотя, как говорил герой из всеми любимого детского мультика:
«А чего же их мыть-то? Ведь есть всё равно нечего».
Я не мог предположить, что случилось, но почему-то твёрдо знал, что Урод нас не бросил бы здесь умирать от голода. Что-то произошло, но что? Я не знал, где мы, не знал, кто этот Урод на самом деле, поэтому не мог понять причины его исчезновения. Оставалось ждать и не терять самообладание.
На четвёртый день утром я приподнял голову, а потом вскочил, услышав лязг отодвигаемой задвижки.
Дверь медленно отворилась…
Проснулся опять в темноте.
«В этом лесу солнце бывает когда-нибудь?»
Повернул голову к Пашке и подскочил, как ужаленный. Пашки не было! В комнате я был один! Что задумал этот Урод? Неужели решил начать с Пашки, а чтобы я не бросился его защищать, увёл наверх? Но этот задохлик… Он же не выдержит!
Меня охватила такая злость, что я готов был разнести к ебеням эту грёбаную клетку. Я долго тарабанил в дверь, сбив себе все кулаки в кровь. Бил ногами. Но в доме было тихо — ни звука, ни шороха. Метался по комнате, как затравленный зверь, и, наконец выбившись из сил, сполз по стене, обхватив голову руками.
Не знаю, сколько я так просидел, уставившись взглядом в одну точку. Мне вдруг вспомнилось, как года два назад мы с Пашкой ездили с ночёвкой на озеро на моём скутере. Озерцо было небольшое, в середине леса. Кругом высокие деревья, заросли кустарника; берег, сплошь покрытый травянистым ковром; зелёная озёрная гладь, то и дело разбиваемая всплесками резвящихся обитателей — карасиков, окуньков, а то и щук; звонкая перекличка птиц, стрекотание кузнечиков; теплынь, лето, костёр, палатка и… никого — только мы среди этого земного рая.
Помню, мы тогда много рыбы привезли домой. Пашка брал с собой небольшую самодельную сеть. Как мы её ставили — вообще отдельная история. Из-за подводных ключей вода в озере ближе к середине была холодной, а прибрежное дно — вязким из-за глинистого грунта. Пока ставили сеть, извозились в грязи, как черти, ну и замерзли от ныряний и долгого стояния на одном месте. Но зато было весело. С Пашкой, этим выдумщиком и сумасбродом, скучно не было никогда.
Ему мало было просто поставить сеть, попутно он успевал дурачиться: то нырял, то внезапно выпрыгивал рядом со мной, окатывая фонтаном брызг, то разрисовывал себя и меня озёрной грязью. С грехом пополам поставив сеть и кое-как ополоснувшись, мы выскочили на берег, синие и продрогшие до самых костей, выбивая зубами Турецкий марш. Пока бегали по берегу, собирая хворост, уже согрелись. Разожгли костёр, вскипятили в котелке воду и испекли в золе картошку.
Печёная на костре картошка с малосольными огурчиками, чай со смородиновым листом вприкуску с ванильными сухарями — лучшее лакомство всех времён и народов! За день мы успели и надурачиться, и просто поваляться, греясь под лучами июльского солнца, и побродить по лесу в поисках чего-то неизведанного — в итоге набрали целый пакет черёмухи, и даже наловили немного пескариков и окуньков на удочку для ухи. А вечером, после поедания безумно вкусной самодельной ухи и того же смородинового чая с сухарями, долго лежали у костра, по очереди рассказывая разные истории и страшилки. Проснулись и вышли из палатки, когда солнце уже светило вовсю: сказалось ночное бдение. Потом вместе вытаскивали сеть, радуясь хорошему улову…
Господи! Как же это всё было здорово-то! Сейчас и не верится, что было. Пашка! Долго он там над ним будет издеваться, гад этот?
От беспомощности и тревоги за Пашку хотелось волком выть. И я выл и плакал, выплёскивая своё отчаянье.
Потом сел на матрас и задумался. Нужно было выработать какую-то тактику общения с Уродом. Он псих! А к любому психу тоже можно найти подход. Пусть режет меня, только не трогает Пашку. Но я был слишком возбуждён и зол, тревога за друга била в набат и выметала все мысли из головы. Ни о чём не мог думать, это было хуже всякой пытки — неизвестность сводила с ума.
Так я промаялся, не знаю, сколько времени — оно для меня просто остановилось: может час, может два. Послышался лязг задвижки. Дверь отворилась и зашёл Урод. Не зашёл — остался стоять в проёме.
— Сиди, где сидишь! И не дёргайся!
— Где Пашка, уёбок? Что ты с ним сделал?
— Тихо-тихо, парень, не шебурши, ничего с твоим Пашкой не случилось. Позавтракал, теперь отдыхает, хе-хе. Спит твой дружок, как младенец.
Он вышел, прикрыв дверь, и тут же вернулся с табуреткой в одной руке и пластиковым контейнером в другой. Такие контейнеры с набором посуды для пикника продавались в магазинах «Всё для охоты и рыбалки», да и в простых супермаркетах тоже. И у нас дома такой был. При мысли о доме сжалось сердце. Как-будто дом, мама с отчимом, Лена — всё было в прошлой жизни…
Он подошёл ко мне и сел на табуретку. Табуретка с короткими ножками давала ему возможность быть почти на одном уровне со мной.
«Только не показывать, как мне страшно! Сцепить зубы! Сжать кулаки! Успокоить дрожь в руках!» — судорожно напрягся, настраивая себя.
— Будешь вести себя тихо — твой дружок вернётся назад. Понятно? Давай руку!
Он повернулся ко мне боком и положил мою руку на своё колено. Меня передёрнуло от отвращения, но я сдержался. Это был первый раз, когда он ко мне прикоснулся, и это было самое омерзительное ощущение, которое я когда-либо испытывал.
Открыв контейнер, Урод достал колбу с широким горлом, кусок марли, маленький квадрат клеёнки и скальпель.
— Можешь не смотреть, если крови боишься.
Подсунул под руку клеёнку и, смазав запястье ватным диском с чем-то пахучим, сделал надрез. Боли я не почувствовал. Выступившую тут же кровь Урод быстро стёр марлей, прижав её к ране.
— Держи крепче и ложись, — сказал он мне, сложив две подушки вместе, — вот так тебе удобней будет. Вишь, я не зверь какой, забочусь о тебе, — продолжил он, мерзко усмехнувшись.
Я пододвинулся ближе к подушкам и лёг. Урод взял колбу и приставил к моей руке.
— Отпускай, пусть набирается.
«Ага! Водичку из крана набираем, чтобы цветочки полить!»
Моя кровь вытекала из пореза в колбу, а я лежал, и мне было уже не страшно — мне было всё равно. Перед глазами темноту комнаты заменила розовая пелена тумана, в которой маячили золотистые и чёрные кружочки. Тело становилось невесомым; мысли плавали в голове ускользающими обрывками. А потом моё сознание куда–то провалилось.
***
Сознание возвращалось медленно, выплывая откуда-то издалека, прорывалось через шум и гул, звучащие в моей голове. Наконец я полностью ощутил себя в действительности. Рядом раздавались всхлипы и рыдания. Я чуть приоткрыл глаза: возле меня плакал Пашка. Я жутко ему обрадовался, просто гора с плеч свалилась! В темноте еле заметно просматривался его сгорбленный силуэт: монотонное подвывание перемежалось с судорожными вздохами, переходящими в жалобное поскуливание.
— Паш, у тебя слёзы когда-нибудь закончатся? Я живой, ещё не умер!
— Тёмочка! — он набросился на меня, обхватил за шею и прижался к лицу мокрой, горячей щекой.
— Долго я спал?
Попытался приподняться, с трудом расцепляя Пашкины руки, но он прижался ещё сильнее.
— Не вставай пока, сейчас я тебе отвар дам.
Я послушался: в голове звенело, по всему телу растеклась слабость. Пашка чиркнул зажигалкой и зажёг маленький огарок свечи, вставленный в стеклянную стопку. Из-за вспыхнувшего рядом язычка пламени я зажмурился: глаза заломило — отвыкли от яркого света.
— Дал свечку, чтобы ты мог поесть, сказал — вернуть потом, — тараторил, всхлипывая, Пашка.
Он подсел ближе, сжимая в руке пластиковый стакан, и, приподняв мою голову, начал поить отваром.
Я сделал несколько глотков и откинулся на подушки: отвар был горячим, и лёжа пить было неудобно, сразу обжёг язык.
— Подожди, передохну… Куда он тебя уводил? Проснулся — а тебя нет!
Я с такой радостью в душе смотрел на Пашку, на его зарёванное лицо со вспыхивающими радужками от язычка пламени свечи, на спутанные вихры — будто мы сто лет не виделись! Лежал и лыбился, как идиот, слушая его сбивчивую, возбуждённую речь. Вот сейчас, именно в этот момент, я был счастлив! Счастлив оттого, что Пашка рядом, и я могу протянуть руку и прикоснуться к нему.
— Тут возле нашей ещё комната есть, только дверь не видно. Там всё так же, как здесь: матрасы, бачок, ведро. Принёс мне отвар и еду, сказал, чтобы сидел тихо. Вот я и сидел, не знал, чего ждать. Думал, что тебя больше не увижу, — последние слова он произнёс, поскуливая.
— Ты не слышал, как я стучал? Я чуть дверь не разбил!
Я уже потихоньку сел и привалился к стене.
— Давай стакан.
Пашка послушно протянул стакан, но моя рука дёрнулась, и отвар пролился на ногу. Я обжёгся.
— Тём, блин! Давай, я сам!
Он забрал у меня стакан, потёр полотенцем мокрую штанину и продолжил меня поить.
Отвар понемногу остывал, и я потихоньку выпил целый стакан пахучего, горьковатого напитка, слушая Пашку. Мне стало лучше: перед глазами перестали мелькать золотые кружочки, звон в ушах больше не заглушал Пашкин негромкий говорок.
— Я не слышал, как ты стучал. Выходит, изнутри комнаты ничего не слыхать. Мне кажется, что я там целую вечность просидел, пока он не зашёл и не сказал, что могу назад вернуться. А ты в отключке был, я тебя будил, но ты не просыпался, — Пашка тяжело со всхлипом вздохнул. — Потом вот, принёс еду и свечку. Зажигать не разрешил, только когда очнёшься, а мне так хотелось тебя увидеть, посмотреть как ты. Тём, как ты? Очень больно было?
Я уже допил отвар и снова лёг.
— Да не переживай, я вообще ничего не почувствовал. Он чем-то смазал сначала, может, обезболивающим, а потом я вырубился.
Пашка опять всхлипнул и погладил меня по волосам.
— Всё нормально… если всё это, — я обвёл вокруг себя рукой, — можно считать нормальным!
Я сдержал горький вздох. Пашка не должен знать, насколько мне в душе хреново от собственного бессилия. Так, наверное, себя чувствуют зверушки в клетке, наши милые домашние питомцы — хомячки, свинки. Да-а… Не попробуешь — не узнаешь!
— Ты давно ел? — как можно спокойней спросил я.
— Утром ещё… немного. Я не мог есть, переживал сильно, думал, больше тебя не увижу, — опять всхлипнул Пашка.
Я сжал его руку в своей:
— Паш, пообещай мне… Что бы с нами ни происходило, плакать ты больше не будешь! Ты уже мне обещал, что будешь сильным. Не давай этому гнусу даже думать, что он нас сломал. Я пока не знаю, как, но знаю точно, что мы отсюда выберемся. Обещаешь? — я ещё крепче сжал его руку.
— Тём, я очень постараюсь… Правда! Просто я не думал, что он может нас разлучить. Я не был готов. Мне с тобой не страшно, чего бы ни было, а без тебя я чуть не умер — за тебя боялся. Во мне-то он опасности никакой не видит. Подумал… вдруг он от тебя избавиться решил.
Пашка судорожно вздохнул и тихо добавил:
— Он с тебя, наверное, много крови выкачал, ты долго не просыпался, — и почти шёпотом: — Завтра моя очередь…
Тут же вскочив, придвинул корзину:
— Ладно, давай покормлю тебя. Ты же тоже только утром ел.
— Я вообще не ел. Проснулся — тебя нет, тоже… чуть с ума не спрыгнул. А он долго не приходил, видно, ждал, пока я успокоюсь. Я ведь стучал, ногами в дверь бил, орал…
Мы вместе поели, расстелили второй матрас и почти сразу уснули. Денёк был ещё тот! А что будет завтра — я не хотел об этом думать. Постараюсь всё-таки убедить Урода, чтобы не трогал Пашку, потому что для меня это будет худшей пыткой.
Мы сидели, молча глядя друг на друга. Никто первым не решался высказать вслух свои опасения. Но мы и так прекрасно, без слов, понимали, о чём думает другой. Понимали, что попали в лапы этого урода — дяди Паши. Понимали, что просто так он, скорее всего, нас не отпустит. Единственное, что было непонятно — что ему от нас нужно. Думаю, скоро узнаем. Не помирать же он нас здесь бросил. Мог бы тогда не кормить. Нет, что-то здесь не так. И что за порезы у нас на руках? В голове была полная сумятица.
— Тём, принеси воды попить. Что-то мне не очень. Тошнит и голова кружится, — слабым голоском проблеял мой друг, отвлекая от невесёлых размышлений.
Я с тревогой взглянул на Пашку. Действительно, выглядел он неважно: лицо бледнее обычного, губы синюшные, тёмные круги под глазами. На ум полезли дурацкие сравнения: «мертвец», «зомби»… Но сейчас было не до шуток. Я зачерпнул воды из бачка и сам его напоил.
— Ты чего расклеился, Паш? — спросил я с тревогой. — Мы по-любому отсюда выберемся. Ты веришь мне?
— Верить-то я верю, Тём. Но что ты сможешь сделать, если…
Договорить Пашке я не дал, быстро накрыв ему ладонью рот.
— Так, давай не нагонять на себя страху! Если хочешь, можешь ещё поспать, пока этот не придёт. Тебе тогда станет лучше.
Опять раскатал один матрас и уложил Пашку, накрыв покрывалом.
— Дождёмся дядь Пашу, тогда узнаем, чего ему от нас нужно.
Пашка кивнул и тут же уснул, а я посидел ещё немного возле него, поправил покрывало, подоткнув со всех сторон, и подошёл к бачку с водой. Хотелось есть. Оставалось водой немного приглушить чувство голода. Зачерпнул воды и с кружкой присел на матрас, привалившись к стене. Не торопясь, попил и поставил пустую кружку рядом на пол. Вставать не хотелось, была какая-то вялость и в теле, и в мыслях.
Не знаю, сколько времени я просидел так, перед тем как опять провалиться в сон.
Проснулся от Пашкиного голоса:
— Тёма, Тём! Да проснись же ты! — Пашка явно плакал. Я резко поднял голову и тут же скатился с матраса — мои руки и ноги были крепко стянуты широкой лентой скотча. Пашка сидел на полу рядом с придвинутым к стене матрасом и тихонько подвывал. Он, как и я, был связан. Я кое-как поднялся, сел, привалившись к матрасу, и хмуро взглянул на Пашку. Понятия не имел, что ему сказать:
«Не переживай, Пашенька, всё обойдётся! Мы отсюда обязательно выберемся!»
Похоже — уже выбрались, твою мать!
— Ты давно проснулся?
— Нет, только что. Это он нас сонных связал. А меня ещё и с постели поднял. Я даже не проснулся — ничего не почувствовал. В воде, наверное, что-то было подмешано, — не прекращая шмыгать носом и поскуливать, поведал Пашка.
Мы ещё какое-то время посидели, приходя в себя. Пашка уже не плакал, но на лице, с покрасневшими от слёз, выпученными глазами, читался страх; во взгляде была паника.
Оба вздрогнули, когда послышался лязг отодвигаемой задвижки, и с испугом взглянули на дверь. Да! Мне, как и Пашке, было страшно! Нет ничего хуже неизвестности.
В комнату вошёл Урод… Это имя дяде Паше подходило больше.
В руках он держал низкую табуретку. Пашка судорожно отполз к стене, отталкиваясь от пола связанными ногами, и с испугом глядел на Урода. Я не двинулся с места. Связанный по рукам и ногам — что я мог сделать для нашей защиты? Убивать нас, похоже, он не собирался. Сделал бы это ещё ночью, когда мы спали.
— Утречко доброе! — почти пропел Урод с ласковой издёвкой, присаживаясь на табуретку возле бачка с водой.
Я резко привстал, насколько позволяли путы на руках и ногах.
— Что вам от нас нужно?
На вопрос он никак не отреагировал. Обвёл нас взглядом — глаза были холодные и бесстрастные.
— Вы у меня в гостях, ребятки. Погостите маленько, а потом вернётесь домой — целыми и невредимыми. Калечить или лишать вас жизни я не собираюсь, если, конечно, будете себя хорошо вести.
— Нас уже ищут и обязательно найдут! — перебил его я.
— Ты, парень, помолчи, когда старшие говорят. А я тебя намно-о-го старше. Вы, люди, живёте мало, быстро стареете и умираете.
— Люди? А ты кто? — снова перебил его я.
— Этого вам лучше не знать. Если перебьёшь ещё раз — накажу! — сверкнул он на меня недобрым взглядом, но голос по-прежнему был ласковым, даже приторным, и это было ещё хуже.
— Вам нужно уяснить несколько простых правил. Будете хорошо себя вести и не станете их нарушать — вернётесь домой. Вы у меня здесь не первые и не последние. Тут мно-о-го ваших сельчан перегостило, почти все домой назад вернулись — кто вёл себя тихо и мне не перечил. Живут дальше и помалкивают!
При этих его словах меня передёрнуло.
— Зачем вы мне нужны? Хи-хи-хи-хи-хи! — тоненько закатился Урод. — Вы мне не нужны, мне нужна ваша кровь. А кровь у вас молодая, здоровая. Я давно за вами наблюдаю. Не курите, не пьёте, наркотиками не балуетесь. Чистить кровь не нужно, как у других, — и глаза его вновь стали холодными и бесстрастными.
«Да он псих! — подумал я. — Сумасшедший сектант! И кровь ему, наверное, нужна для обрядов».
— Правило первое! Кровь буду брать у вас по очереди — через день. Немного… Живы останетесь!
Я слушал и не верил, что я этослышу. Какой-то сюр! Посмотрел на Пашку, и сердце сжалось. Кажется, он даже не совсем соображал, что тут нам впаривал этот ублюдок. Я поймал Пашкин взгляд и еле заметно кивнул, слегка подняв подбородок вверх, желая его подбодрить. Между нами произошёл беззвучный диалог: «Малыш, не дрейфь! Мы вместе!» — он тоже едва заметно дёрнул головой и на секунду прикрыл глаза, отвечая мне: «Не беспокойся. Я в порядке!»
— Вы ведёте себя тихо, — продолжил Урод сладким голосом, — кровь отдаёте спокойно. Это не больно. Шрамы заживут, на утро и следа не останется. Пластыри-то я уже у вас убрал. Ручки чистые!
Я скосил глаза на руку, но из-за широкой ленты, стянувшей запястья, ничего не увидел.
— Станете сопротивляться — накажу! Наказание вам не понравится.
Он помолчал, видимо, давая нам время осмыслить сказанное.
— Правило второе! Отвар, что буду вам приносить, весь выпиваете — сразу! Это вашу кровушку восстановит. Не станете пить — загнётесь тут у меня через неделю.
Он взглянул на Пашку. Тот, как загипнотизированный, смотрел Уроду в глаза и становился ещё бледнее, если такое вообще было возможно.
— Вот тебя особо касается. В тебе весу-то сколько? И кровь рыбья! Хи-хи-хи-хи-хи! — опять тоненько захихикал Урод.
Хотелось вцепиться в эту мерзкую рожу и бить башкой о стену, пока не сдохнет. Я ж за Пашку любого мог порвать, а тут сижу, связанный по рукам и ногам, и ничего не могу. Это бесило. Убил бы гада!
— А ты, парень, глазки–то прикрой. Вишь, как сверкают! Что? Убить, поди, меня мечтаешь? Хи-хи-хи-хи-хи! Не сможешь — я бессмертный!
«Бессмертный, значит? Ну точно псих! Не зря же он ни с кем в деревне не общался. Псих-одиночка! И племяша замочил!»
— Многие мечтали… Да, только где они сейчас? А я — вот он, перед вами сижу!
«А если он и правда не человек? Какой он настоящий? Может, похож на гигантского паука? Они тоже кровью питаются. Рожа у него точно паучья. И на Кощея Бессмертного немного похож. Но это — вымышленный герой. Ага… А этот придурок — настоящий! Всё! Кажется, моя крыша поехала! Это что — шутка такая? Называется — «В гостях у страшной сказки»?»
— Правило третье! За собой ведро выносите сами. Вот тут дверка есть… — он сделал шаг к стене, у которой я сидел, и провёл ладонью по гладкой поверхности. Из стены рельефом выступил прямоугольник двери.
«Фокусник хренов!»
— Потом посмотрите. Там ниша, а вместо пола глыбо-о-окий колодец: внизу речка подземная. Будете туда из ведра выплёскивать, а чего удумаете — я вас самих туда брошу, утоплю, как котят! — наклонился и посмотрел вниз. Из ниши раздался его глухой, как из трубы, голос:
— Да вы не уто-о-нете, раньше помрёте, хе-хе, или от страха, или расшибётесь!
Он закрыл дверь и опять сел на табуретку.
— Правило четвёртое! Э-к-о-н-о-м-и-я! Вода в бачке для питья — на неделю! Не хватит — будете сидеть без воды. На три дня буду давать ещё ведро воды для гигиены. Обтереться там, в комнате прибрать, ведро ваше сполоснуть…
«Он чё? Завхозом на зоне работал? Ка-азёл!»
— Правила ясны? Если чего не поняли — спрашивайте!
— Долго ты нас здесь держать собираешься? Нас уже сутки дома нет. Начнут искать — дойдут до твоей избушки на курьих ножках. Чё делать будешь? Ты-то сам давно уже в розыске и…
Он захихикал, не дав мне договорить.
— Так ты думаешь, что вы в лесу заблудились? Хи-хи-хи-хи-хи! Ошиба-а-а-ешься! Ладно, меньше знаешь — крепче спишь! Большего вам знать не положено! — сказал, сверкнув на нас безумными глазами.
Меня всего трясло от ненависти и бессилия.
— Ты упырь, который таскает к себе людей, чтобы пить их кровь? А Настя, она — такая же? Её ты куда дел?
— А вот это не вашего ума дело! Настя там, где ей надо быть! Лучше о своей жизни побеспокойтесь! Будете послушными — скоро отпущу вас. Вы мне тут без надобности. Лишняя забота! — он опять зло зыркнул. — Посидите пока связанные. Сейчас поесть принесу, тогда развяжу.
И вышел, прихватив с собой табуретку и бачок, прежде вылив из него воду в колодец.
Мы подавленно молчали. Пашка, не отрываясь, смотрел на меня. Потом его лицо сморщилось, и он опять заплакал, поскуливая и подвывая. Слёзы дорожками катились по лицу, и он их то и дело смахивал связанными руками. То ли от собственной беспомощности, то ли от клокочущей ненависти к Уроду, то ли от обиды на Пашку, который уже, похоже, отчаялся и сдался, меня разобрала злость. И я, не выдержав, обрушился на хлюпавшего носом, подвывающего друга:
— Паш, ты мужик, или кто? Прекрати реветь! Хочешь, чтобы этот упырь тебя пожалел и отпустил, маленького, бедненького мальчика? Он — не человек! И мы для него всего лишь дойные коровки! Мы должны думать о том, как нам отсюда выбраться, а не слёзы лить! Ты понял?
Пашка затих и с удивлением посмотрел на меня. Я никогда раньше такс ним не разговаривал. Но нужно было привести его в чувство, чтобы он держался. Я один ничего не смогу сделать — а я ещё надеялся найти какое-нибудь решение. Из любого положения должен быть выход, и я его найду! Нужно только, чтобы мой друган совсем не скис, не упал духом.
— Тём, ты правда думаешь, что мы сможем от него сбежать? — он ещё судорожно всхлипывал, но плакать перестал. — Мы даже не знаем, куда идти. И дверь он запирает всё время. Тём, мне очень страшно. Что нам делать? — по его лицу опять побежали слёзы.
— Не плачь, Паш. Я обязательно что-нибудь придумаю, — уже без злости сказал я. — Нам нужно понаблюдать за ним, изучить получше, тогда… — я не успел договорить.
Послышался звук отодвигаемой задвижки, и в комнату зашёл Урод. Он, кряхтя, поставил бачок на табурет, вышел и тут же вернулся с объёмной корзиной. Поставив корзину на пол, подошёл к Пашке и, вытащив из небольших ножен белого металла нож с синей прозрачной ручкой, быстрыми движениями разрезал скотч на руках и ногах.
Потом подошёл ко мне.
— Без глупостей, парень. Шутить со мной — тебе дороже выйдет. Вмиг без головы останешься, хе-хе! — гнусавил он, разрезая скотч на моих, порядком затёкших руках и ногах. — В корзине еда и отвар. Сначала выпейте отвар. Он кровь и силы восстановит. На еду сразу не кидайтесь. Отвар как выпьете, полежите немного. Потом можно есть. Посуду и мусор в корзину потом сложите и поставите к двери.
Урод наконец вышел. Опять послышался лязг задвижки. Пашка сидел, не шелохнувшись, даже не убрав с себя скотч, я освободился от ошмётков липкой ленты и осмотрел руку. Действительно, от пореза и следа не осталось. Я потёр место, где была ранка: кожа была совершенно гладкая.
«Алхимик, сука!»
Растёр руки, подвигал ногами. Помассировал, разогнав мурашки, и попробовал встать. На нетвёрдых ногах подошёл к Пашке. Присел возле него, убрал скотч и стал ему растирать сначала руки, затем ноги. Он сидел и равнодушно смотрел на мои действия. Понятно — после истерики наступила апатия.
Ничего, главное — перестал плакать. Смотреть на это было невыносимо. Я потеребил Пашкины белёсые вихры и слегка притянул его к себе. Нужно было его успокоить. Он обхватил меня за шею и носом уткнулся в плечо. Я обнял его, поглаживая по голове. Так мы и сидели, не чувствуя времени. В комнате по-прежнему был полумрак. Да и за окошком светлее не становилось. Всё тот же кусочек серого тумана.
Потом я осторожно отодвинулся.
— Паш, нужно выпить отвар и поесть. Ты, вон, совсем плох, еле дышишь.
Я пододвинул корзину поближе и достал термос. Рядом столбиком стояли два пластиковых стакана. Отвинтив крышку термоса, налил в стакан немного отвара. От него шёл дух мяты и ещё каких-то лесных трав.
Дал стакан Пашке в обе руки и, придерживая своей, стал потихоньку его поить. Отвар был горячим, и Пашка отпивал его маленькими глотками. Убедившись, что дальше он справится сам, налил себе. Вкус был горьковатый, но не противный, пить было можно. Я долил ещё и ему, и себе. Не торопясь, мы выпили по стакану терпкого напитка и вместе легли на Пашкин матрас.
Он опять уткнулся мне в плечо, положив голову на мою руку и перекинув свою мне поперёк живота. Я не видел в этом ничего необычного или стыдного. Мы оказались в беде и, как всегда, Пашка искал во мне защиту. А мне было спокойнее, когда он рядом.
Но надо было поесть. День, если можно эту полутьму назвать днём, перевалил уже за половину, но, раз за окном не стало темнее, значит вечер ещё не наступил. Я стал доставать из корзины содержимое. В кастрюльке без ручек было несколько варёных картофелин и две небольшие зажаренные тушки каких-то птичек. Я не знал, как выглядят приготовленные тушки рябчиков или перепёлок, но отчего-то подумал, это они и были. В полотенце были завёрнуты два куска хлеба, два огурца и несколько перьев зелёного лука.
Мы молча поели, обтёрли руки краем полотенца и сложили остатки обратно в корзину. Туда же я бросил оборванный скотч и отнёс корзину к двери. Сняв с гвоздя полотенце, намочил его водой из бачка и, слегка отжав, дал вытереть лицо и руки Пашке, затем намочил ещё раз и обтёрся сам. Мы опять легли на матрас. Пашка повернулся ко мне спиной и свернулся калачиком на самом краешке, а я, подтянув его к себе поближе, укрыл нас обоих покрывалом. Он повозился, натягивая покрывало повыше, и негромко спросил, не поворачиваясь:
— Завтра он начнёт брать у нас кровь? Зачем это ему, он что, вампир?
— Паш, ну какой вампир? Вампиров нет. Их фантасты придумали. Ты книжек начитался. А этот… Он просто сука… урод. Ты же сам утверждал, что он сектант, вот ему кровь и нужна, чтобы обряды проводить. Он просто псих! Сектанты — все сумасшедшие!
— Я уколов всегда боялся, а он же руку резать будет… — с тоской в голосе продолжал Пашка. — Тём, я, наверное, не выдержу.
— Не думай об этом! Я попрошу, чтоб он тебя не трогал, я здоровый и сильный — я выдержу!
Пашка долго молчал, потом тихо произнёс:
— Нет, Тём, я тоже буду сильным. Мы вместе — ты сам сказал, значит, будем вместе до конца, я за твоей спиной прятаться не стану. Во-первых — это нечестно… — и совсем неслышно добавил:
— И потом… ты для меня самый близкий… друг. Если что, умрём вместе.
Но я услышал и, резко схватив его за плечо, встряхнул:
— Тьфу на тебя, Пашка! Совсем… с дуба рухнул! Лично я помирать не собираюсь… Тем более, из-за этого говнюка! И вообще н-е-с-о-б-и-р-а-ю-с-ь! И тебе не позволю! Умирать он, бля, собрался!
Он повернулся ко мне, слегка погладил по голове, потом просунул руку под мою и затих.
По мне прошёл электрический ток. Я почувствовал, как тепло начало волнами расползаться по телу от того места, где его коснулась Пашкина рука, собираясь в комок где-то в области солнечного сплетения и скручиваясь в пульсирующий узел внизу живота.
«Что за хрень? Я возбудился на Пашку?! Или… это что сейчас было? Звиздец! Приехали!»