Тимур
Мы пришли с Пашкой в самый разгар приготовлений: девчонки бегали туда-сюда, накрывая праздничный стол, а пацаны, мешая друг другу, украшали гостиную: развешивали мишуру и серебристую фольгу «дождика» по стенам. В углу возле окна стояла, разнося по квартире хвойный аромат, наряженная ёлка.
Нас сразу заорганизовали в предпраздничную кутерьму: Пашку утащили на кухню открывать банки и баночки с заготовленными на зиму разносолами, а меня усадили на пол распутывать иллюминацию — скрученные проводки с разноцветными лампочками, небрежно упакованные с прошлого года. Было здорово вновь, как раньше, оказаться в привычной атмосфере нашей тусовки, слушая дурацкие шутки и подколы своих друзей, видеть раскрасневшиеся, улыбчивые лица девчонок. Это была моя среда обитания! Мой круг! Мои друзья, с которыми я провёл вместе не один год. Я снова оказался в своей стихии.
Кстати, Ксюхина тётка так и не появилась, чему все были несказанно рады. В свою тусовку мы посторонних не допускали, как-то так исторически сложилось, и Лариса была бы, скорей всего, лишней. Да и разница в возрасте тоже имела значение. Для нас она была уже «старушка», а мы для неё — «детишки». Они с Ксюхой договорились, что для родителей — она гуляет с нами. Главное, чтобы мы «не безобразничали» сверх меры.
Пашка тоже всех моих знал, но вот так оказаться в компании моих друзей — для него было впервые. И я немного мандражировал по этому поводу, зная Пашин характер: он по жизни был псих-одиночка и в отношении друзей был очень избирателен, если не сказать больше — главным и единственным другом у него был я. У меня всегда был свой круг общения: наша тусовка в классе, были приятели в спортивке, была Лена, был Пашка. Для меня это было нормально и совершенно естественно — мои друзья и общение с ними. А у Пашки? У Пашки был я!
Конечно, он тоже общался с кем-то и в школе, и летом в деревне. Но дружил только со мной. Почему я раньше никогда об этом не задумывался? Не знаю. Может, я эгоист? Тоже не знаю. Вроде, за собой не замечал, но, похоже, меня это устраивало. Пашка всегда был только моим. Мне даже в голову не приходило, что у него может возникнуть кроме меня ещё какой-то друг или подружка. Почему-то мне это пришло в голову именно сейчас, когда я распутывал эту чёртову иллюминацию, которая никак не хотела распутываться, и три гирлянды были скручены одним комком. Наконец девчонки выпустили Пашку из «кухонного плена», и он, молча сев рядом, стал мне помогать.
Пашка сегодня выглядел как модель из глянцевого журнала: зачёсанные назад волосы были слегка приглажены гелем и закреплены обручем белого цвета, почти сливаясь с цветом волос. Ему это шло необычайно, и я незаметно «стряхивал слюни», глядя на свою любимую мордаху. Одет он был в чёрные узкие джинсы, стального цвета рубашку и кожаный белый жилет. Одежду для него мы покупали вместе в центре, и по поводу жилетки чуть не поругались: он наотрез отказывался даже примерить, считая, что «такое» носят одни пижоны. Но моё слово оказалось решающим, и пижонская жилетка перешла в Пашкин гардероб.
Потихоньку вытащив из «клубка» концы проводков, мы смогли разобраться с этой путаницей, растянув по полу параллельно три гирлянды. Их тут же пристроили по местам: одну — на ёлку, а две другие развесили по боковым стенам, прикрепив скотчем.
Наконец все уселись за стол проводить старый год и утолить зверский голод растущих организмов. Девчонки постарались на славу: стол буквально ломился от искусно украшенных морковными и яичными цветочками салатов, закусок, бутербродов, мясных и рыбных нарезок, фигурно уложенных на листья салата и припорошенных укропом и петрушкой. После громких дурашливых тостов и выпитого полусладкого за старый год все дружно принялись за еду. А вскоре девчонки принесли горячее под восторженный ор парней. По новой покатились тосты, перебиваемые шуточками и смехом.
Мы с Пашкой поначалу хотели сесть рядом, но девчонки нам не дали, посадив Пашку напротив меня рядом с Ксюшей. Ну что же, всё правильно: кавалеры должны ухаживать за дамами, а не друг за другом. Наконец все поздравительные тосты с океанами пожеланий были высказаны, каждому блюду уделено особое внимание, и довольный народ под благодарное урчание сытых желудков потянулся из-за стола на волю. Мы слегка отодвинули стол, освободив место для танцев.
Пашка попытался улизнуть, примостившись в кресле с бокалом тоника, но Женька с Ксюшей утащили его в самый центр танцующих. Я наблюдал за ним краем глаза. Оказалось, что он неплохо двигается. Не думал, что в моём суслике столько скрытых талантов. Ксюша от него не отлипала, и нам не удалось за весь вечер перекинуться даже парой слов. Они постоянно о чём-то болтали, смеялись и танцевали вдвоём все медленные танцы. Пашка раскраснелся, был весел, оживлён и очень красив.
До Нового года оставалось десять минут. Все опять собрались за столом, чтобы послушать поздравления президента. И вот куранты пробили двенадцать раз — наступил Новый год!
Мы встретили его дружным ором «Ура!!!» и звоном бокалов с шампанским.
Веселье набирало обороты. Верхний свет выключили. Горели только ёлка и гирлянды на стенах, превращая комнату в новогоднюю сказку из детских воспоминаний. Девчонки затеяли танцы с переодеванием. Нас, парней, утащили в соседнюю комнату, нарядили в сарафаны, накрасили губы и щёки помадой и заставили вести хоровод с песней про ёлочку. Выглядели мы, конечно, как придурки. Все, кроме Пашки. Ему очень шло быть девушкой. Я просто завис, глядя на его накрашенные перламутровой помадой губы. Приходилось с трудом отрывать глаза, чтобы не спалиться.
Мучения наши продолжались. После хоровода мы ещё сбацали полечку и сплясали русскую народную под песню Руслановой «Валенки». Девчонки уже не смеялись, а плакали, глядя на неуклюжих, путающихся в сарафанах русских красавиц с платочками в руках.
Время приближалось к двум часам ночи, когда в дверь позвонили. Мы уже успели снять «концертные» костюмы, умыться и сидели кто-где, отдыхая после «успешного» выступления. Мы с Пашкой сидели в разных углах и переглядывались, посылая друг другу толпы мурашек. Я решил, что пора уходить. Пашка кивком подтвердил своё согласие. Толик, наш главный массовик-затейник, тем временем рассказывал какую-то весёлую историю, приключившуюся с ним летом, то и дело прерываемую дружным смехом. Женька побежала открывать.
— Ребята! Внимание! Главный новогодний сюрприз! — стоя в дверях прокричала она, и из-за её спины показалась Лена.
Все дружно, кроме нас с Пашкой, закричали: «О-о-о!!!» — и бросились к Ленке. А на меня сразу накатила усталость, и я пожалел, что мы с Пашкой не ушли десятью минутами раньше. Пашка тоже изменился в лице, испытующе взглянув на меня, но тут же взял себя в руки и уже сидел, как ни в чём не бывало.
Ленка зашла в гостиную, как звезда мирового кино! Сногсшибательно красивая в своём серебристом переливающемся платье с открытыми плечами, с пышной копной белых вьющихся волос и ярко-красной помадой на губах. Мерилин номер два, блин! Я поймал Пашкин настороженный взгляд и послал ему в ответ, что всё нормально, пожав плечами и скривив губы в усмешке. Ленка смотрела на нас и заметила наш немой разговор. На одну секунду её глаза сузились, и я увидел опасный взгляд хищника. Это продолжалось одно мгновенье, и, кроме нас, никто ничего не заметил.
Я тоже встал и подошёл поздороваться. Все в нашей компании уже давно знали, что мы расстались. И всем было интересно посмотреть на это «бесплатное кино» — нашу встречу.
Но удовольствия мы никому не доставили. Ленка повела себя вполне пристойно: поздоровались непринуждённо, как старые друзья, ничем не выказав своих настоящих чувств. Так что ожидаемое представление не состоялось.
Все опять стали рассаживаться за столом. Опять тосты, шутки, смех, вопросы к Ленке — как ей живётся на новом месте, потом опять все повскакивали и начали танцевать — веселье продолжилось. Во всей этой кутерьме я потерял из виду Пашку. Решил пойти поискать, но тут подошла Лена и сказала, что нужно поговорить. Мы зашли на кухню и остановились у окна.
Говорили ни о чём. Я не мог понять, что она хотела. Я слушал, а она щебетала о своей жизни в Челябинске. Всё у неё было хорошо и даже просто замечательно, и так далее в том же духе. И вдруг она меня обняла и с силой прилипла к моим губам. Я хотел её оттолкнуть, но она прижалась ещё сильнее, удерживая меня. Потом так же быстро отстранилась и сказала:
— Ну вот, Тёмочка! За этим я тебя и позвала. Соскучилась по твоим поцелуям.
— Лен, мы не вместе. Зачем тебе всё это?
— Подумаешь, не вместе! У тебя же нет другой девушки, — с ядовитым сарказмом в голосе произнесла она, — значит и ревновать некому. И добавила презрительно:
— Ладно, приходи в себя! А то стоишь как красна девица на первом свидании. Не бойся, про вас с Пашкой ничего не скажу. Пока… не скажу.
И, толкнув меня плечом, вышла из кухни. Я, действительно, был не в себе. Если раньше я испытывал по отношению к ней чувство вины и даже жалость, то сейчас только злость и отвращение. Нужно было немедленно уходить отсюда. Я пошёл искать Пашку, но его нигде не было. Меня остановила Женька:
— Тём, ты чего такой озабоченный ходишь? — весело спросила она.
— Пашу не видела?
— Паша недавно ушёл. Кажется, они с Ксюшей вместе пошли. А что? Боишься, что без тебя заблудится? — она хохотнула, но тут же убежала — её позвали из комнаты.
Я схватил пуховик и, перепрыгивая через три ступеньки, выскочил на улицу. Если Пашка ушёл с Ксюшей, значит они могли пойти в парк не дожидаясь остальных. Это было через два квартала отсюда. Я побежал следом, потом остановился.
«Ну, догоню я их, и что скажу? «Привет, давно не виделись. Можно мне с вами?»
Ксюха явно на Пашку неровно дышит — весь вечер не отлипала… А Пашка что? Почему меня не подождал, а пошёл с ней? Лишнего выпил? Глупости! Он один тоник хлебал, да шампанского вместе со всеми за Новый год… Нет! Что-то тут не так… Не смог отказать девчонке? Почему меня не предупредил? Может, позвонить ему сначала?»
Позвонил. Сигнал был, но Пашка отключился.
«Вот говнюк! Чё происходит, вообще? Чем они там занимаются, если даже трубу взять некогда?»
Позвонил ещё раз. Тот же результат — прервал звонок. Я разозлился. Мне было уже всё равно, кто что подумает и что скажет. Я двинул к парку, не разбирая дороги, забыв надеть шапку. Уши начали подмерзать, но я ничего не чувствовал.
Я увидел их издали. Они сидели на скамейке во дворе у чужого дома и целовались.
Паша
Даже не думал, что мне будет так весело в компании Тёмкиных друзей. Всё было просто здорово, пока не появилась эта волчица. И почему я не ушёл раньше? Ничего бы не знал и ничего бы не увидел. Ведь я же думал, что у нас всё по-настоящему. Но стоило появиться Ленке, и всё рухнуло. Тёмка опять с ней. Он её любит по-прежнему. Ничего не изменилось. Ничего! Чёрт меня дёрнул пойти его искать. Когда подошёл к кухне, увидел через рифлёное стекло два силуэта. Я сразу понял, что это они. Я толкнул несильно дверь. Они разговаривали, стоя у окна. А потом начали целоваться. Я сразу развернулся и пошёл на выход. Мне всё стало ясно.
В прихожую зашла Ксюша и, увидев, что я собираюсь уходить, попросила подождать её. Мы ушли вместе. Она предложила дойти до парка. Пошли — мне было всё равно, куда идти. Почти всю дорогу молчали. Я сейчас не мог ни с кем ни о чём говорить: перед глазами стояли они — целующиеся. Мы уже проходили второй квартал, когда Ксюша потянула меня к скамейке, сказав, что устала, и предложила немного передохнуть. Мы сели, и тут вдруг она сбивчиво начала говорить о том, что давно в меня — в меня! — влюблена. Пипец! Вот это выдала! Но сейчас мысли были заняты совсем другим, и до меня с трудом доходило, что она говорит. Всё было как-то мимо.
Просто удивился, что кто-то в меня мог влюбиться. И всё. Никаких эмоций. Внутри всё застыло. Хотелось поскорей дойти до дома и остаться одному. Не помню, что я ответил. Но что-то там такое отвечал. А потом она обняла и вцепилась в мои губы поцелуем. Бля! Вот только этого мне и не хватало. Я не стал её отталкивать: не хотелось обижать. Она же не виновата, что влюбилась в урода. Просто сказал, что она хорошая девчонка, но я на роль её парня совсем не подхожу, и чтобы нашла себе кого получше. До парка мы так и не дошли. Ксюша расплакалась. Я не умею успокаивать, да и самому в пору завыть: душу разрывала боль. Я проводил её обратно и быстрым шагом, почти бегом, пошёл домой.
Лена
Новый год я встретила в кругу семьи с родителями. А что было делать? Они даже слушать не хотели, чтобы я куда-то ушла. Пришлось сидеть за столом и слушать их короткие переругивания. Эта пытка продолжалась до наступления Нового года. Потом ушла в свою комнату и проревела до часу ночи. Было обидно, что даже в такой день они не смогли удержаться, чтобы не испортить праздник. Скорей бы закончить школу и уехать куда-нибудь подальше от всего этого дерьма, именуемого «моя семья».
Очень хотелось увидеть Тёму. Я скучала по нему, хоть и не признавалась себе в этом. Скучала и злилась. Как он мог так со мной поступить? Почему меня все бросают? Что со мной не так? Даже Стас, этот самовлюблённый идиот, и тот променял меня на какую-то серую мышь в очках. На неё без слёз не взглянешь, а этот бегает за ней, как привязанный, караулит у каждого столба. Хотя эта бледная моль даже внимания на него не обращает. Уткнётся в конспекты своими подслеповатыми глазками и сидит. Заучка! А он ей то шоколадку, то яблочко в сумку незаметно каждый день подбрасывает. Смотреть противно на этот цирк. Скорей бы отучиться.
К двум часам мои, наругавшись, наконец угомонились. Мать закрылась в спальне, а отец вызвал такси и уехал. Я потихоньку привела себя в порядок и выскользнула из квартиры. До Ксюхиного дома добежала без приключений, изредка встречая небольшие группки людей, спешащих в парк. Основная масса народа была в парке у ёлки. Оттуда раздавался гомон празднующих, непрерывные хлопки петард, яркими фонтанчиками взрывающие ночное небо, музыка.
Ребята встретили меня радостными воплями. Да и я тоже была рада снова оказаться в нашей тусовке. Давно всех не видела. К моему удивлению, Паша тоже был здесь. Ну надо же, даже сюда своего задохлика приволок! Совсем стыд потеряли.
«Мы с Тамарой ходим парой, голубые мы с Тамарой!»
Настроение сразу упало на ноль. Так рассчитывала с Тёмкой наладить отношения. Пусть не как прежде, но хотя бы на начальном этапе, а тут этот червяк опять под ногами. Вырядился, блин! Неужели никто, кроме меня, не замечает, что он гей? Это же видно невооружённым глазом! Ещё и жилеточка эта… Придушить его хотелось. А Ксюхе что? Тоже пофиг? Я ведь ей сказала ещё летом про него. Нет, сидит… пялится. Тупая совсем, что ли?
Мне всё-таки удалось улучить момент и вызвать Тимура на кухню. Сама не знаю, чего ждала от разговора: и так было понятно, что они вместе. Видела, что пошёл с неохотой. Но пошёл, джентльмен! И тут такая везуха: в кухню заглянул Паша! Тимур стоял спиной и его не видел. А я воспользовалась моментом и поцеловала его.
«Мавр сделал свое дело, мавр может уходить».
Отлично! Не зря я сюда пришла! Даже не ожидала, что мне так повезёт. Этот дурачок сразу убежал. А Тимур… Тимур смотрел на меня с неприязнью, и ещё в его взгляде промелькнуло что-то неприятное.
«Сволочь! Все сволочи! Всех ненавижу! Иди! Беги за своим придурошным. И сам такой! Ты ещё очень сильно пожалеешь, дорогой!»
Я ещё немного постояла, приходя в себя. Потом нацепила на лицо самую очаровательную улыбку и пошла веселиться вместе со остальными. Новый год никто не отменял!
На утомлённую дневной жарой землю неторопливо опускался вечер. Над озёрной гладью нагретой за день воды стелилась едва заметная туманная дымка. Всё чаще то тут, то там неподвижную поверхность озера нарушали всплески играющей рыбы. И ещё долго от эпицентра всплеска расползалась амплитуда кругов. Начинался вечерний клёв. Лес тоже как-будто замер. Лишь изредка лесную тишину нарушала вспорхнувшая с ветки птица, да раздавались негромкие, мимолётные шорохи юркавших в свои норки мелких зверушек.
Мы с Пашкой вечеряли, сидя у костра. После сытного ужина — запечённого на углях мяса — хотелось пить. И мы неспешно попивали чай, заваренный листочками смородины и земляники, нарванными в лесу, вприкуску с «подушечками» и маленькими маковыми баранками. Пойманная на удочку рыба — с десяток жирных карасей и пяток плотвичек — была выпотрошена, подсолена и, обёрнутая листьями лопуха, убрана в ямку в тени кустарника — на завтрак. Сеть не ставили. Такого количества рыбы нам не съесть, а домой мы пока не собирались, решив отдохнуть у озера денька три-четыре, если не испортится погода, на что мы крайне надеялись.
Чтобы отмыть ноги от озёрной грязи и не замарать внутри палатку, пришлось выкопать ямку и выстелить её моим дождевиком. Получилось что-то похожее на мини-прудик. Воду из озера натаскали подручными средствами: я — котелком, а Паша приспособил свой дождевик. На то, как он с ним, скользя и спотыкаясь, выбирается на берег, а потом бегом летит к лунке с хлещущей во все стороны водой из импровизированного «курдюка», смотреть без смеха было невозможно. Это было то ещё зрелище! Вот уж поистине: «голь на выдумки хитра». Но я держался. Пашка очень обидчив, не хотелось видеть половину дня его надутую мордаху. В конце концов импровизированная купальня была наполнена мутноватой водой, а палатка спасена.
За ту неделю, что мы прожили в деревне, нам ни разу не удалось побыть наедине. И то, что произошло с нами в городе с одной стороны как бы отодвинулось, а с другой — тянуло нас друг к другу с неимоверной силой: мы скучали. Быть всё время рядом и не прикасаться было уже выше наших сил и грозило пугающим срывом. Облагораживая свой лагерь, мы переделали за день кучу разных дел: установили палатку, натаскали хворосту, порыбачили и много чего ещё, и, конечно, утомились за день. Да и комары одолевали, и спать уже хотелось, и просто… хотелось. Но мы ещё не привыкли к нашим новым отношениям и не могли так вот запросто, сидя у костра, об этом говорить. Тема слишком деликатна и для нас ещё ох как непривычна. Но думать никто не запрещал. И мы знали, о чём оба думаем. Да и разве нужны слова, если двое чувствуют одно и то же.
И вот мы сидели, негромко переговариваясь, вспоминая эпизоды прошедшего дня, а наши взгляды давно уже вели свой разговор. Это предчувствие… что вот оно, то самое, уже скоро должно произойти, страшно волновало, холодя тело, сжимая горло спазмом, понижая голос до шёпота. Мы ждали наступления этого момента. Ждали и… оттягивали, продолжая говорить ни о чём. А наша палатка — волшебный шатёр Шамаханской царицы — звала и манила. Я не выдержал первым: подошёл и, наклонившись, обнял Пашку:
— Идём, сонц, поздно уже.
— Костёр тушить?
— Пошли, он сам скоро потухнет.
Ещё днём мы натолкали в две наволочки нарезанной по берегу подсохшей на солнце травы. Получились ничего так себе подушки, вполне пригодные для сна. А главное — это было прикольно! Чувствовали себя Робинзонами, осваивающими необитаемый остров. Я бы так и подольше пожил, но Подмосковье — не Канарские острова, и дожди никто не отменял. Да и после нескольких таких вот дней жизни на природе неумолимо потянет назад — в цивилизацию, как ни крути.
Но пока что это был первый наш день на озере и первая ночь…
Пашка уже скрылся в палатке, а я чуть задержался, чтобы убрать остатки мяса, завернув их в фольгу, в тень кустарника. Зашёл внаклонку, не торопясь разулся, закрепил сетку и взглянул на замершую фигурку в глубине палатки. Не отводя взгляда, опустился на четвереньки и пополз к Пашке. Мы не стали закрывать окна, и в ярком свете луны чётко просматривался его напряжённый силуэт и фосфоресцирующий отблеск глаз. Мы оба были захвачены волшебством этой первой минуты… Я неторопливо крадущимся к добыче тигром подползал всё ближе, а метроном в груди и в голове отстукивал: шесть… пять… четыре… Пашка смотрел на приближающееся смертельно опасное животное застывшим взглядом ягнёнка… три… два… один… остановка-глаза в глаза-губы в губы… вдох… выдох облегчения — мо-оой…
Палатка будто специально была создана для того, чтобы в ней заниматься любовью. И мы сдёрнули и отбросили в сторону мешавшую одежду и… любили, любили, как последний раз в жизни, как будто оба немедленно умрём, если оторвёмся, если перестанем целоваться и вжимать тело в тело, хрипя и постанывая, перекатывая и лаская друг друга в немыслимом хитросплетении рук… ног… тел…
Наконец Пашка первым подал голос:
— Тём, я… я больше не могу… давай!
Я придвинул его к себе и начал медленно продвигаться от шеи вниз, целуя, покусывая, зализывая, стараясь не пропустить ни одного кусочка тонкой, нежной кожи. Изучал тонкие выпирающие рёбрышки, собирая губами солоноватую влагу, вылизывая каждую впадинку, слегка покусывал тазовые косточки под Пашкины всхлипы и судорожное сжимание моих плеч, и, пройдя по дорожке из тонких, золотящихся в свете луны волосков, прихватил губами упругую головку возбуждённого горячего естества, погружая его полностью в рот. Пашка то замирал, то подрагивал и постанывал от моих осторожных покусываний, то выгибался навстречу в стремлении задержать ласку, то, обхватив мою голову руками, притягивал к себе в нетерпении.
Но я был неумолим, продолжая сладкую пытку: то погружая, то полностью высвобождая и полизывая солоноватую расщелину, то проводя языком по всей длине ствола и опять погружая до основания. И под Пашкины всхлипы и вскрики одновременно растягивал его до безумия тугую дырочку, потихоньку раскрывающуюся под моими уже двумя пальцами… и наконец тремя. Пашка захлёбывался стонами, когда я находил бугорок простаты, и тащил меня наверх в нетерпении. От вида распахнутых бёдер, маняще темнеющей дырочки, у меня напрочь рвало крышу. Я чувствовал себя зверем, выслеживающим добычу. Я быстро разорвал квадратик пластика и раскатал до половины презик на Пашкин стояк, чтобы не замарать палатку: в походных условиях лишняя предосторожность не помешает. Подложил под Пашкину попку вафельное полотенце и тут же приставил головку члена к желанному, поблёскивающему смазкой, входу.
Хотелось зарычать и ворваться сразу, одним махом — на всю длину, забыв о всякой осторожности. Но это безумие длилось не больше секунды. Слегка продвинувшись вперёд и почувствовав, как замерло и напряглось моё солнце, сразу остановился. Мне тоже было безумно узко, сжимало до звёзд в глазах. Жаркие, дурманящие, скручивающие плети вожделения обхватили всё тело, я едва сдерживался, чтобы не толкнуться ещё… но замер в ожидании.
— Всё… уже привык… иди дальше, — прохрипел мой храбрец, мой самый лучший, самый храбрый заяц на свете, моё сумасшествие, моё лохматое чудо… мой…
Ещё толчок… ещё… и-иии… мы-по-ле-те-ли… Сначала осторожно… не торопясь… потом быстрее… потом ещё… и… всё-ёё-оо… Ненасытно, ожесточённо, с дикими нечленораздельными горловыми звуками я вбивался в распластанное тело, то всхлипывающее, то вскрикивающее на каждый толчок, то с силой сжимающее мою спину ногами. Пашка то колкими бороздками царапал мне спину, то вскидывал руки вверх, то судорожно комкал простынку, мотая головой и шумно дыша.
Здесь, в лесу нас ничего не сдерживало, и мы полностью отпустили на волю свои желания, свой неутолённый голод обладания друг другом. Такого безудержного, дикого, животного секса у нас ещё не было. Мы пили друг друга, дыша одним дыханием, вжимались и не отпускали, стуча одним сердцем. Орали и рвали друг друга, падали в бездну и опять возвращались, и опять падали. Градус возбуждения нарастал и уже зашкаливал. Мы неумолимо приближались к развязке. И она наступила, бросив нас в самый головокружительный полёт двух тел, бьющихся и замирающих в смертельной агонии страсти. Всё выплеснуто до конца, до последней капельки: наши соки, наше дыхание, наше биение сердец, наши дикие вопли — всё. Ничего нет… нас нет! Остались пустые, невесомые оболочки, безвольно распростёртые на ложе царского шатра. Мир сомкнулся над нами, и мы, вжавшись друг в друга, окунулись в сладкий, исцеляющий сон под негромкие, баюкающие звуки леса.
***
Пять месяцев спустя…
Незаметно пролетел последний летний месяц, и мы пришли учиться в новую школу. Ребята в классе приняли нас настороженно и не слишком приветливо. Как потом выяснилось, в классе существовало три ступени иерархии. Как в Древнем Риме — патриции и плебеи. И третья группа — ботаники. К ботаникам причислялись отличники. Их было немного, всего четыре человека. Они держались обособленно и, кроме учёбы, их ничего не интересовало. К патрициям, как они сами себя называли, относились те, кто входил в свиту Олега Котова — лидера и вожака «патрициев». Эдакий римский Сенат из пяти человек, стоящий высоко над прочими смертными. Все остальные, соответственно, — плебеи, куда мы благополучно и влились с Пашкой.
Олег Котов, здоровый спортивный парень, был сыном директора школы и чувствовал себя её хозяином — барином среди холопов. Впрочем, в школе он никого не задирал. Его свита тоже вела себя тихо и везде следовала за своим «хозяином». Просто они считали себя эдакой элитой школы. Ну, насчёт элиты я бы поспорил. Учились они так себе, с учителями разговаривали вежливо-хамским тоном. Одноклассники презрительное отношение к себе старались не замечать, обходили их стороной и не связывались. Вот такая обстановочка была в нашем новом классе.
Мы с Пашкой тоже вели себя тихо и никому не навязывались. Правда, пара приятелей из класса у нас всё же появилась. Они сидели впереди нас, и именно они и поведали нам про существовавшее деление на «подвиды».
Вообще-то меня удивляло само это явление — наша «элита»: выпускной класс — уже не маленькие ребятишки, а вполне здоровые, взрослые мужики. Видимо, наши «патриции» задержались где-то в детстве, не наигравшись в кубики и казачков-разбойничков. Меня это смешило, но не раздражало. Хотят играться, пусть играются. Лишь бы не трогали Пашку, а за себя я был спокоен: ещё в начале года поймал на себе изучающий взгляд Котова. Свой отводить не стал. Посмотрели, так сказать, «обменялись визитками» и, думаю, друг друга поняли. Его «трон» я занимать не собирался, и они о нас забыли.
С друзьями из прежней школы я связи не терял, и мы иногда встречались и созванивались. Женька, наша сорока-всезнайка, рассказала, что Лена в Ключ так и не вернулась: родители оставили её доучиваться в Челябинске. Это была приятная новость, не хотелось пересекаться даже случайно. Тем более, что в глубине души я чувствовал вину перед Леной и ничего с этим поделать не мог. Если у неё там сложится что-нибудь со Стасом, я буду только рад — камень с души упадёт. А то, что он ей не так уж и безразличен, как она пыталась меня уверить, я заметил. Да и она ему, судя по Ленкиному рассказу, тоже.
А у нас с Пашкой наступила новая, тщательно скрываемая от всех, жизнь. Правда, побыть вместе наедине удавалось не слишком часто, хотя мы почти не расставались и иногда урывали моменты между решением задачек по физике и уравнениями по начертательной геометрии. Но нам хотелось большего — романтической обстановки, и чтобы безо всяких случайно нагрянувших родителей. Это была наша мечта, пока что невыполнимая. Мы ждали зимних каникул. Мои, как обычно, уедут куда-нибудь на отдых, и вот тогда наступит наше с Пашкой время. И уж в этот раз опека нашей сердобольной соседки Татьяны Кимовны мне точно не понадобится: мальчик вырос и может позаботиться о себе сам.
Незаметно наступил конец декабря, приближались новогодние праздники. Нас с Пашкой ребята пригласили встречать Новый год вместе у Ксюши: родители уезжали в Тулу к родственникам, и квартира была свободна. Ксюне разрешили встретить Новый год дома с друзьями с одним условием: стены и мебель останутся целые, а соседи не вызовут полицию из-за шума: то есть всё должно быть культурно и без лишней кутерьмы. Ну, а присматривать за детками будет Ксюнина тётка. Звали её Лариса, ей самой только исполнилось двадцать пять лет, и она не прочь была порезвиться в нашей компании. Информацию об этом мне выдали вместе с приглашением на вечеринку.
Паша
Фу, блин, проспал и опоздал на остановку. Мы по утрам там встречались с Тёмой, чтобы вместе ехать в школу. Но вчера до двух ночи смотрел ужастик по DVD — срочно нужно было вернуть диск — и, как итог — проспал. Тёмке отзвонился, чтоб не ждал меня: приду на второй урок. Быстро засунул в себя бутер и поскакал на остановку. Маршрутки, как назло, не было. Ноги и руки стали постепенно коченеть, а я превращаться в ёлочную игрушку — обсыпанную инеем сосульку. Рядом остановилась чёрная БМВ, и из-за полусдвинутого вниз стекла показался мужик в затемнённых очках:
— Парень, тебе куда? Садись, довезу, а то стоишь, на снеговика похож.
Мороз был нешуточный, а я так замёрз, что мне было уже всё равно, кто в машине: очень добрый дядя или злой Карабас Барабас. Я кивнул и нырнул в открытую дверцу. Меня сразу окутало сказочным теплом, а дядька смотрел на то, как я постепенно оттаиваю, и лыбился.
— Тебе куда?
— В школу на Верещагина.
— Не поздновато? Занятия уже начались. Опоздал?
— Проспал.
— Ну-ну, — продолжал улыбаться он, не отрывая глаз от дороги.
Через пять мину были на месте. Я протянул ему полтинник:
— Спасибо. Возьмите, у меня больше нет.
— Спрячь, самому пригодятся. Мне было по пути.
— Ладно, как скажете. Спасибо, — я открыл дверцу, но он остановил: — Возьми мою визитку. Меня зовут Владимир Павлович.
— Очень приятно. Я — Паша. Зачем визитка?
— Ну, мало ли… — он опять улыбнулся, — вдруг в школу опять опоздаешь: позвонишь — я довезу. Или ещё что-то произойдёт…
— А вы в Армии спасения служите или в Бюро добрых услуг?
— Ну вот! Я ему доброе дело, а он мне в ответ…
— Да нет… Я ничего такого не хотел. Просто странно, с чего такая благотворительность… или вы всем помогаете?
— Нет, Паша. Благотворительностью я не занимаюсь и помогаю не всем. Ты сейчас и на второй урок опоздаешь. Беги. И позвони мне, тогда и поговорим, хорошо?
— Если визитку не потеряю. Ладно, я побежал. Спасибо ещё раз.
«Странный субъект! Довёз… визитка… позвонить просил… И какого ему от меня надо? Понравился, что ли? Стоит до сих пор, не уезжает…»
Я обернулся перед самыми дверями: машина стояла у ворот, и Владимир Павлович, как представился мне незнакомец, смотрел из приоткрытого окошка в мою сторону.
До окончания урока оставалось ещё пять минут. Я разделся и пошёл в сторону кабинета английского — следующего по расписанию урока. Сел на подоконник и достал визитку. На ней значилось: Бирюков Владимир Павлович. Адвокат. Тел… факс… адрес юридической фирмы.
Я прифигел: «Адвокаты решили таксистами подработать? Они, вроде, и так не хило зарабатывают. Ну, вообще-то, денег он с меня не взял… Странно!»
Я приоткрыл окно и пустил визитку в свободное плаванье с уверенностью, что с этим человеком больше никогда не встречусь. Но оказалось, что я ошибался.
Ванна наполовину заполнена красным клейким раствором, и я в ней. Я опять в Безвременье, в знакомой ванной комнате. Меня обволакивает нежное желе. Мне хорошо, даже отлично! Жар удовольствия рождается внизу живота, волнами поднимается вверх, растекаясь по всему телу, гоняя по нему толпы мурашек, наполняет каждую клеточку возбуждением и готовится вот-вот взорваться, превратив тело в клюквенный кисель. Я уже подхожу к этому желанному моменту и… просыпаюсь.
Внизу между моих подрагивающих ног торчит вихрастая, всклокоченная голова мелкого засранца, яростно терзающего член в попытках сделать минет. Я молча кладу руки на его голову. Пашка замирает, взглянув на меня исподлобья чернотой расширенных зрачков, и с ещё большим усердием продолжает на мгновение прерванное занятие. Боже, как же классно! Неумолимо приближаюсь к пику и в последнюю секунду отрываю Пашку, оросив его лицо выплеснувшейся вязкой, мутноватой струёй. Он мгновенье недоуменно смотрит на меня, хлопая склеенными белыми ресницами, фыркает, затем обтирает лицо о простыню и ложится рядом, прижимаясь вплотную ко мне — влажный и горячий.
— Привет, солнце! — шепчу с улыбкой и накрываю красные припухшие губы своими.
Поцелуй затягивается, рождая новую волну возбуждения. Пружина сорвана! И нам уже не страшно повторить вчерашнее, то, чего мы так долго избегали: мы больше не бежим от любви, мы больше не боимся секса. Мы приняли это н, а в с е г д а! Неторопливо ласкаем друг друга, отдавая вагон неистраченной нежности. Мы любим! И опять, вопя и содрогаясь, улетаем в космические дали.
— Тём… — шепчет Пашка, щекоча ухо. — Я бы хотел так просыпаться каждое утро! Давай уедем в Москву, а?
— Малыш, не начинай. Не порть впечатление. Так хорошо!
Я чмокаю его в нос и тут же закрываю рот поцелуем, предотвращая новый поток излияний по поводу Москвы, колледжа и совместного проживания.
— Пошли вставать. В одиннадцать мои возвращаются, в двенадцать будут дома. Мы поговорим, но позже. Сейчас в душ, убираться и завтракать! Иди первый, я пока постель поменяю. И включи по пути чайник!
— Ладно, — удаляясь, недовольно бурчит Пашка, поёживаясь и почёсывая затылок.
— Паш! — окликаю я его.
Он вопросительно оборачивается.
— Иди сюда!
Он подходит. Приподнимаю его голову и притягиваю к себе за всклокоченные белые вихры. Целую. Улыбаюсь, убирая с лица непослушную прядку.
— Иди.
Пашка больше не сердится. Уходит в ванную медвежьей, подковыливающей походкой, но с лыбой на лице.
«С жопой нужно что-то делать. Где-то у мамы мазь была», — с беспокойством думаю про себя и тут же иду в родительскую спальню искать в комоде заживляющее средство.
Начинается новый день, наш первый день с Пашкой, навсегда закрывший последнюю страничку прошлой жизни, в которой мы были друзьями. Кто мы теперь? Ненавижу слово — «любовники» и никогда не произнесу его вслух. За ним прячется что-то пошлое, вульгарное и непристойное, абсолютно далёкое от любви. Кто-то, может, захочет со мной поспорить и доказать, что это совсем не так. Я и не настаиваю. У каждого своё понимание значения этого слова. Нам с Пашкой оно не подходит, мы — другое. А что, я и сам не знаю. Знаю только одно — мы всегда будем вместе! — я с ним, а он со мной. И никаких любовников!
Родители не зашли, а ворвались в квартиру, принеся с собой аромат дальних экзотических берегов, жар солнца, запах океана и дуновение южного ветра — красивые, загорелые и ужасно молодые в своих ослепительно-белых, хэбэшных, не стесняющих движения костюмах. Я, конечно, скучал, но даже не представлял, что настолько сильно на самом деле соскучился по маме и отчиму. Не очень-то люблю все эти целования-обнимания со своими: уже давно не ребёнок. А тут сам к ним кинулся, чем обрадовал и слегка удивил. Знали бы они, что не так давно в жизни их любимого сыночка был момент, когда он с ними мысленно прощался навсегда.
А Пашка стоял в сторонке и лыбился смущённо, глядя на наши бурные изъявления чувств. Мама оторвалась от меня, подошла к Пашке, обняла, поцеловала в обе щёки и потрепала по волосам. Было видно, что она ему рада не меньше. Пашка цвёл и тоже был рад. Они навезли нам целую кучу разноцветных футболок с разными наклейками и всяких сувенирных безделушек, которые можно было вешать на стену или ставить на полку, с гордостью показывая гостям: вот, типа, мы там были и привезли, а вы нет. Лохи вы, господа! Ну, это я так, прикалываюсь. Сейчас такой ерундой уже никого не удивишь. Езжай, куда хочешь, никто слова не скажет. Были бы деньги да загранпаспорт, и «…мы едем, едем, едем в далёкие края!».
Всё-таки я убедил Пашку, что лучший вариант — перевод в другую школу. За обедом объявили о своём решении, сославшись на то, что в сорок пятой есть класс с математическим уклоном, куда нам вот ну прям очень нужно попасть. Интересно, мы тоже будем такими же наивными и доверчивыми, когда повзрослеем? Вопрос был решён в нашу пользу, и мы собрались завтра с утра заняться этим вплотную. Вернее, не мы, а отчим по каким-то своим, одному ему известным каналам. Ну и мы не против: отпала необходимость самим кого-то искать и доказывать, что без нас с Пашкой сорок пятая школа — не школа, а так… «школка». С тёть Ниной тоже проблем не возникло: она всегда была на стороне Пашки, как главного и единственного мужчины в доме.
До конца каникул оставался ещё целый месяц, даже чуть больше, и мы решили опять уехать в деревню: в городе делать было нечего, да и возможная встреча с Леной тоже была причиной. Хоть она и говорила, что уезжает, но я с некоторых пор ей не слишком-то верил. И Пашке так было спокойнее. Решили, что как только утрясём дела с переводом, сразу уедем. Я попросил родителей купить мне новый письменный стол — большой офисный, чтобы место было не только мне, но и Пашке с нашими ноутами. После обеда как раз этим и занялись — отправились в мебельный магазин.
Цель была, конечно, не совсем та, которую я озвучил: мне нужно было надёжно спрятать наши деньги. Мой старый стол для этого не годился. Новый выбрали с выдвижной, запирающейся на замок, тумбой. То, что надо! Можно ехать, не переживая за сохранность нашего капитала и тайны его возникновения, что было ещё важнее.
Так незаметно прошёл наш первый день. Вечером ещё погуляли в парке, покатались на аттракционах, посмотрели сверху на наш городок из кабинки колеса обозрения. Я проводил Пашку до его дома, украдкой на прощание чмокнув в липкую от сахарной ваты щёку. Завтра утрясаем дела с переводом и на машине вместе с родителями едем в деревню: они соскучились по бабуле и решили её навестить.
***
Лена
— Ау, детка! Слышишь меня?
— Да. Привет!
— Ты ещё в городе?
— Да, решила на пару дней задержаться. Послезавтра вылетаю. Есть новости?
— Да как тебе сказать? Есть, но, боюсь, они тебе не понравятся… Хе-хе. Мальчики проследили за твоим Тимуром. Они с дружком всё время, тот не отлипает от него ни на минуту. Х-хех! Нет у него крали, у него есть краль — этот самый дружок. Мои их засняли. Интересные картинки… Целуются они не по-детски. Думаю, тебе, золотко, ничего не светит: перешёл твой Тимур в команду синих… э-э-э… голубых.
— …
— Чего молчишь? Вопрос исчерпан?
— Всё остаётся в силе, ты же обещал!
— Я-то обещал, только теперь какой смысл? Нахрена попу баян… эээ… гармонь? Он — пидор, малыш! А это — диагноз! Понимаешь меня?
— Убери этого мелкого гадёныша, убери!!!
— Эй, эй! Что за истерики? Я, вообще-то, бизнесмен, а не пожиратель младенцев! Нашла Ирода! Я так понимаю — дело тут не в мелком, а в твоём Тимуре. Подумай ещё раз хорошенько. Месть — блюдо, которое подают холодным. Остынь пока. Я перезвоню позже, когда вернёшься.
— Подожди, я… Отключился, сволочь!
Я была вне себя:
«Кто бы мог подумать — Тимур и этот ублюдок тра… О, Господи! Невозможно! Гадость какая! Тимур! Мой Тимур! Бросить меня — меня! — из-за этого червяка? Фу-у, как такое, вообще, возможно? Не верю… не могу поверить! Здесь что-то не так! Они ошиблись. Точно — они ошиблись! Встретиться с ним и ещё раз поговорить? Времени нет. Если не вернусь через два дня, мои меня убьют, я уже и так здесь почти неделю. Надо лететь назад. Да… надо остыть и всё обдумать. Месяц ничего не решит: приеду — разберусь! Если это окажется правдой, я не буду больше церемониться и играть в хорошую девочку! Не прощу! Ты меня плохо знаешь, дорогой Тимурчик!»
***
Паша
— Я дома!
В прихожую заглянула мама.
— Здравствуй, сынок! Иди умывайся, и пойдём ужинать! Что у тебя с лицом — щёки блестят?
— Да… фигня! С Тимуром в парке были. Это от ваты.
— Ну, иди, сладкоежка! А в пакете что?
— Тёмкины родители подарили — с отпуска привезли мне и Тёмке: футболки и так… сувениры всякие. Потом покажу.
«О-о-о! Мои любимые блинчики с вареньем! Обож-ж-жаю!»
Мама сидела напротив и, подперев голову рукой, с грустной улыбкой смотрела, как я расправляюсь с ужином.
— Вроде и ешь хорошо, а всё никак вес не наберёшь! Приходи завтра ко мне на работу, Изольде Гургеновне тебя покажу.
— Не, мам! Завтра из школы доки заберём и в сорок пятую пойдём записываться. А после обеда в деревню поедем. Мы уже договорились.
— Ох, не знаю, сынок, что вы там с Тимуром придумали. Последний год, а вы — школу менять! Кто вас там ждал? Чего здесь не сидится? А зимой… на остановках стоять? И вставать тебе, засоне, на час раньше придётся!
— Да ерунда это всё, мам! Мелочи! Там класс математический, поэтому так решили!
Мама как-то странно, испытующе, посмотрела на меня, но ничего больше не сказала. Подошла, поцеловала в макушку и, вздохнув, ушла в комнату.
***
Тимур
Мы живём в деревне уже неделю. И всю неделю занимаемся хозяйством, как настоящие деревенские жители: совместными усилиями помогаем нашим бабулям в неравной борьбе с сорняками на огородах, собираем смородину, клубнику, окучиваем нескончаемые рядки картофельной плантации и даже один раз пытались под недовольное ворчание бабы Липы освоить хитрую науку консервирования огурцов на зиму. Ну, правда, нас с Пашкой допустили только к процессу закатывания банок. После обеда грязные и потные едем на скутере купаться на речку. Ох, как же приятно после нескольких часов тяжкого труда забросить своё утомлённое тельце в самую глубь прохладных, оживляющих вод, а потом упасть и замереть на горячем песке в позе морской звезды. И пусть весь мир подождёт!
Управившись на обоих огородах с сорняками и картошкой, мы решили устроить себе турпоход на озеро. То самое, о котором мне вспоминалось в Безвременье. Решили — поехали! В местном маркете купили кое-какое обмундирование, настоящую рыболовную сеть и палатку. Я бы даже сказал, не палатку, а шатёр Шамаханской царицы! Хэх! Куда меня завернуло! Но палатка, действительно, была классная — ярко-зелёная, в полный Пашкин рост, с окошками, с внутренними кармашками для разных мелочей и мягким напольным покрытием. И складывалась она в продолговатый валик, который удобно надевался через Пашкино плечо. Основное бремя по доставке собранной для похода утвари нёс на себе Пашка, так как я занимал почётное место водителя.
Озеро встретило нас перекличкой птиц, всплесками играющей рыбы, расходящимися кругами по изумрудной глади воды, солнечными бликами на кружевных ветвях деревьев, пьянящим ароматом разнотравья и прочими прелестями подмосковного лесного рая.
Если меня когда-нибудь спросят, как я представляю себе счастье, я вспомню именно эту картинку. Никакие пальмы с кокосами и заморские экзотические страны не сравнятся с простой, неприхотливой красотой природы Руси.
Конечно, главным источником счастья в этой, до боли родной и привычной картине, был вон тот человечек, побросавший как попало мешки с тюками и поскакавший с диким гиканьем вдоль берега. И уже успевший извозиться чуть ли не по самые брови в прибрежной грязи.
«Вот что делать с этим сусликом? Столько нужно разобрать, установить, а он… Ай, да и фиг с ним, успеем!»
И я, пристроив в тени прибрежных кустарников скутер, сбросил потную футболку и побежал ловить одуревшего от свободы сайгака.
Тимур
Мы лежали в полночной тишине комнаты, освещённой неярким жёлтым светом уличного фонаря, и негромко разговаривали. Я вкратце рассказал Пашке о том, как прошло последнее прощальное свидание с Леной, а он опять завёл свою старую песню про колледж.
— Паш, какой колледж? Мы же с тобой об этом поговорили и всё решили? Чего ты опять — «колледж, колледж», — раздражённо говорил я под Пашкино упрямое сопение. — Ты хоть сам-то себя видишь в этом своём сраном колледже — одного среди чужих людей? Там не будет ни мамы, ни… меня. Давай закроем эту тему — не хочу больше слышать ни про какой грёбаный колледж!
— Мне нельзя здесь оставаться. Если не уеду, будет только хуже, — с тоской в голосе отвечал Пашка.
— Да с чего хуже-то? Объясни, чтобы я понял.
— Чего объяснять? И так всё понятно! Тебе сказать по слогам? Хочешь, чтобы на меня вся школа пальцем показывала: «Вон идёт…»
Пашка резко поднялся и привалился к стенке.
— Этого хочешь?
— Паш, я чего-то не знаю? — я тоже сел. — Что произошло? Тебя кто-то обидел?
— Нет! — упрямо ответил он, отведя глаза в сторону.
Иногда я его просто не понимал. Если что-то втемяшится в эту лохматую башку, он становится упрямый, как баран. Уговоры, убеждения — всё бесполезно. Вот что на этот раз? Что за тараканы ползают в его голове? С чего вдруг на него кто-то станет «показывать пальцем»? Мы что, ходим по улицам в обнимку? Или, может, он вместо штанов в юбке щеголяет? Я ничего не понимал. Но решил, что не успокоюсь, пока не добьюсь от него правды. Я очень хорошо знал своего друга и мне было ясно, что он чего-то не договаривает.
— Ладно, не хочешь — не говори, всё равно узнаю. А про школу я тоже думал. Нам с Ленкой учиться вместе не в кайф — ни ей, ни мне. Лучший выход — с тобой перевестись в другую школу, вон хотя бы в сорок пятую. Всего две остановки на маршрутке. Завтра можно съездить с аттестатами и договориться. Должен же у них летом кто-то оставаться из преподов.
Я лёг набок и, опёршись на руку, вопросительно глянул на Пашку:
— Как тебе?
— Ленка знает, что я… ну, ты понял, короче.
— Она сама тебе это сказала, или ты просто так думаешь?
— Сама. Домой ко мне приходила. Сказала, если не отвалю от тебя, узнает вся школа. Тём, нифига она от тебя не отстанет! Ты её плохо знаешь.
— Ха!
— Да погоди ты ржать, со стороны-то виднее. Ты просто не видел, какая она на самом деле, не замечал. Да и… с тобой она совсем другая — послушная милая, бля, кукла!
Пашка тяжко вздохнул:
— Тём, она человека сожрёт и не подавится. Для неё люди — тьфу! Насекомые! Я не из-за тебя так про неё, не думай. Раньше сроду бы не сказал. Просто ты не понимаешь, а у меня выхода нет — сматываться отсюда надо. Ты тоже можешь пострадать, если она свою пасть откроет. Волчица!
Я лежал в полном ахуе! Поверить не мог! Пашка просто комплексует, вот и пытается спрятаться в норку, то бишь слинять в Москву. Как будто этим проблема решится. Но вот Ленка… Неужели она… Это было уже интересно! Кто бы мог подумать, что Ленка — моя Ленка! — способна на такое: угрожать кому-то, шантажировать?
— Когда она приходила?
— Днём.
— И поэтому ты бросил трубку и отключил телефон? Зашибись, Паша! Рассказывай, какой у вас с ней был разговор?
— Да чё рассказывать? Не было никакого разговора! Сказала, чтобы держался от тебя подальше, или вся школа узнает, что я пидор!
И вдруг с отчаянной злостью выкрикнул мне в лицо:
— Пидор я, понял? П-И-Д-О-Р! Она давно уже меня вычислила!
Я потрясённо молчал, а он сразу как-то обмяк и, переместив потухший взгляд куда-то в сторону, глухо произнёс:
— Сдохнуть, что ли?
Я приподнялся и тронул его за плечо.
— Паш, что за ерунду ты несёшь — «сдохнуть»? — и тут же с силой встряхнул, схватив за плечи обеими руками. — Сдохнуть, говоришь? Давай, Паш, сдохни! А обо мне ты подумал, а? Как же я? Мне тогда что, тоже прикажешь сдохнуть?
Пашка удивлённо посмотрел на меня:
— Ты-то здесь при чём?
Я отпустил его и затем сказал то, что мгновенно вырвалось откуда-то из глубины подсознания помимо моей воли, не дав ни секунды времени осознать смысл сказанного:
— При чём? При том, что люблю тебя, Паш. Л ю б л ю т е б я!
Мы оба застыли, глядя в глаза друг другу, и до меня медленно начало доходить, чтоя только что произнёс. В голове взорвалась граната, ослепив глаза мгновенной вспышкой. Сердце переместилось в голову и забарабанило отбойным молотком по вискам. Я почувствовал, как из-под волос на лицо сбежала капелька горячего пота.
«Я сказал это? Я этоему сказал! Сказал!»
— Иди ко мне, — прохрипел не своим голосом.
Пашка замер и произнёс шёпотом:
— Тём, ты… ты сказал?
— Иди ко мне.
Плотина не выдержала напора и рухнула! Почувствовав свободу, бурлящие воды могучей реки ринулись неудержимым, стремительным потоком, кроша и ломая всё на своём пути. Одно единственное слово вытеснило все мысли, проникло в каждую клеточку тела, захлестнуло и утопило все сомнения, застучав набатом в пылающей голове:
«Люблю… люблю… люблю…»
Мы катались по постели, втиснувшись друг в друга, боясь хоть на миг оторваться, тычась, кусаясь, целуясь, задыхаясь, поскуливая, слизывая с глаз непрошенные, щиплющие слёзы.
— Люблю тебя, люблю, Пашка, хороший мой… мой… никуда не пущу… никому не отдам…
— Я тоже тебя… очень люблю… твой я… твой…
Вдруг Пашка замер, чуть отстранившись, и посмотрел расширенным, напряжённым взглядом.
— Тём… — услышал я сквозь стучащие в висках молоточки громкий шёпот и почувствовал горячее дыхание, опалившее щёку. —Давай до конца… давай сделаем это… сейчас.
— Ты… ты уверен?
— Если не сделаем, я просто умру, просто взорвусь щас. Хочу тебя всего… хочу в себе… Тёмочка, — горячий шёпот сменился на тоненькое поскуливание, — пожалуйста, давай сделаем…
Я прижался губами к Пашкиному горячему, влажному виску.
— Маленький мой, я боюсь… тебе же там… больно будет.
— Нет, нет — не будет. От тебя — не будет. Не бойся. Подожди… я сейчас!
И Пашка, махом перепрыгнув через меня, улетел в душ. Я откинулся на подушку и потёр руками лицо, смахивая пот и пытаясь остановить судорожное волнение. В голове лопались шарики, не давая сосредоточиться. Я давно хотел Пашку. Очень! До судороги! И боялся этого шага. Маленький, хрупкий, любимый! Как же я его хотел! До смерти! Вот только в моём сознании оставался ещё один барьер — последний, не отпускавший меня — нормального, «мужеского» мужика, уже познавшего женщину, в другую, осуждаемую и отвергаемую всеми ипостась. Если бы не Пашка… Мой ум ещё тормозил и сопротивлялся, хотя уже не так уверенно, как раньше. Моя же душа давно была готова переступить эту пограничную черту, но я убеждал себя в обратном и не хотел признавать очевидного. Но Пашка… Ради него я был готов на всё.
И вот сейчас мне предстояло сломать этот последний, самый трудный рубеж. Я решился! Ради него — да! Как я ни старался отдалить этот момент, как ни тянул время, выматывая ожиданием и себя, и Пашку, он пришёл. Больше отступать было некуда, да я и не хотел больше отступать. Последний барьер рухнул: я готов, и мы должны это сделать! Лежал и ждал своё любимое чудо, чтобы соединиться с ним навсегда, на всю жизнь! Пока Пашка был в душе, я достал из тумбочки презик, тюбик со смазкой и сунул под подушку. Руки противно подрагивали, да что руки — колбасило всего не по-детски. Но с этим я ничего поделать не мог: организм отказывался слушать хозяина и не успокаивался, как я ни старался себя взбодрить.
Я, конечно, не раз смотрел видики с мужиками. Процесс теоретически был несложен и понятен — что и куда. На экране всё проделывалось легко, без заминок, к обоюдному удовольствию сторон. Но это на экране… Я представил себя с Пашкой на их месте и ещё больше запаниковал.
«Твою ж мать! Как я Пашке сделаю это? Как? Вдруг чего-нибудь там сломаю? Он же такой маленький!»
Я попробовал сунуть палец себе в зад. Надавил с усилием… Пронзила острая, тянущая боль.
«Сука! Это же больно!»
Моя решимость ушла, уступив место пиздецу. В комнату зашёл Пашка и, увидев сидящего на краю кровати полуживого, трясущегося ебаната, спросил дрогнувшим голосом:
— Тём, ты… передумал?
— Паш, ты правда этого хочешь?
Он подошёл и обеими руками обнял мою голову, прошептав в макушку:
— Очень! Не бойся… идём! — и потянул за собой на кровать.
Прижал меня к себе, тычась губами в лицо куда придётся, как слепой котёнок, наконец нашёл рот, облепив горячим, влажным поцелуем. И я поплыл, забыв всё, о чём только что думал. Мой «пиздец» ушёл, уплыл, растаял. Моё любимое, подрагивающее, отзывающееся на каждое прикосновение чудо опять превращало меня в жадное, ненасытное, голодное животное. Я уже ни о чём не думал — мозги утекли вниз, уступив место животным инстинктам. Я ласкал Пашкин возбуждённый член и потихоньку растягивал тугую, сжимающуюся дырочку. Он судорожно хватал ртом воздух и ещё сильнее прижимал к себе мою голову. Мы уже были возбуждены до предела, а я ещё и вымотан так, как будто тащил на себе вагонетки с углем. Проделывали всё молча: в тишине раздавались только Пашкины судорожные всхлипы и моё пыхтение.
Наступило время «икс». Я ещё раз обильно полил его и себя смазкой и, приподняв за бёдра одной рукой, другой направил член к желанной цели, с нажимом вдавив головку. Пашка вздрогнул и съёжился, взяв моё орудие в тиски.
— Паш, помоги мне, я дальше так не смогу. Расслабься немного.
— У-угм, счас…
Наконец короткими толчками с передышками я продвинулся вперёд, и мы оба выдохнули.
— Как ты? Живой? — спросил хриплым шёпотом, лизнув в уголок губ.
— Живой, чё остановился? Давай дальше… двигайся уже, — прошелестел он мне в щёку, и сам сделал резкое движение навстречу.
Меня пронзил ток, и я толкнулся, войдя полностью, на всю длину.
Даже представить себе не мог, что можно испытывать такие сильные чувства — восторга, упоения, страсти, безумия, вбиваясь в любимое, распластанное подо мной тело. Мы были мокрыми, хрипящими, стонущими от сладкой, дурманящей пытки — два навечно, накрепко слившихся атома во вселенной, где центром этой самой вселенной была наша кровать. Возбуждение нарастало и уже не звенело, а выло сиреной в расплавленном мозгу. Я сделал несколько последних резких толчков и, захрипев, кончил глубоко в Пашку, обессиленно упав на его тощее, вздрагивающее тельце, но тут же приподнялся с улыбкой вглядываясь в любимое лицо. Пашка — мокрый, скользкий, как лягушонок, обхватив член, сделал несколько движений рукой, выгнулся мне навстречу, вскрикнул и выстрелил липкой струёй, окатив нас обоих.
МЫ ЭТО СДЕЛАЛИ!
Мы лежали лицо в лицо, смотрели напряжённо глаза в глаза, пытаясь угадать мысли друг друга. Пашка вдруг громко фыркнул, и два совершенно обессиленных чудика, ещё не отдышавшихся после сумасшедшей скачки, начали смеяться — безудержно, радостно, счастливо. Я пригладил торчащие во все стороны, мокрые вихры моего любимого суслика, ткнулся губами во влажный нос, приподнялся и осторожно с хлюпом вышел, откинувшись рядом на подушку.
Мы это сделали! Ура!
Лена
Мы лежали голые на пушистом ковре гостиной, отдыхая и разговаривая после как всегда продолжительного, крышесносного секса.
За окном начинался рассвет, но в комнате ещё царил полумрак, едва подсвеченный маленьким светильником-лесовичком, освещавшим, скорей, себя самого, чем окружающее пространство.
— Детка, я тебя понял, — он хохотнул, — только вот даже не знаю, как скажу своим мужикам, что им нужно проследить за школьником. Он снова рассмеялся. — Это ж — пиздец! Сказать, не скажут — не посмеют, но за глаза… Я уже представляю себе эту сюр-картинку. Но это — бог с ним, разберёмся! Сама-то потом не пожалеешь? — он повернулся ко мне боком, опёршись головой на согнутую в локте руку. — Не боишься брать грех на душу? А, солнышко?
— Не боюсь! Беру пример с тебя: моё принадлежит мне! Ты же сам говорил, что я способная ученица, — хмыкнула я, зарываясь пальцами в его короткие, жёсткие волосы. Он притянул меня, положив к себе на грудь. Наши взгляды встретились. Не спеша втянул ртом мои губы и провёл языком по кромке зубов. Отстранился с громким, нарушившим тишину, чмоком.
— Я хочу, чтобы ты была счастлива. Ты этого заслуживаешь, малышка. Дорогу тебе расчищу, но Тимура обещать не могу. Тут уж ты сама должна постараться. Ты же у меня умница? — опять хохотнул он. — Всё знаешь, всё умеешь! — и, помолчав, продолжил уже без смеха:
— Видно, сильно зацепила его эта краля, раз он отправил тебя в отставку. А? Как думаешь: серьёзно это у него, или так — поменять обстановку? Может, мальчику просто порезвиться захотелось, на свеженинку потянуло? А ты скачки с препятствиями устраиваешь. Может, не стоит торопиться? Попробуй сама вернуть — своими силами. Сколько вы вместе?
— Много… давно. Мне плевать, что там у него — любовь или «свеженинка». Я уже всё решила — он мой! И будет моим! — упрямо гнула свою линию. — Ты же не передумал помочь?
— Да нет! Как скажешь. Будешь мне должна! За «так» я ничего никогда не делаю, даже для тебя, солнышко! — сказав, потянулся и чмокнул меня в нос. Только его холодный, блеснувший металлом взгляд, мгновенно парализовавший тело жгучим, смертельным ужасом, не сочетался с невинной лаской и мягким, расслабленным голосом.
— Ч-чего ты хочешь?
Он сел, прислонившись спиной к креслу, и сделал пару глотков из плоской бутылки. В нос тут же ударил резкий, неприятный коньячный запах. Пить я не умела и не любила. Иногда позволяла себе несколько глотков слабоалкогольных коктейлей.
— Есчё н-э-п-р-и-д-у-м-а-л, — дурашливо ответил он, с усмешкой посмотрев прищуренными взглядом.
— Поживём — увидим, лапочка. Меня-то не забудешь? А то свинтишь в свою сказочную, хе-хе, любовь и кинешь папочку. А, детка? — он ещё раз хлебнул из бутылки и потрепал меня по голове.
— Не говори ерунды, — ответила, убирая с лица взлохмаченные пряди, — скорей, ты сам от меня откажешься. Ладно, я в душ.
Лениво поднялась с пола, но он перехватил мою руку, и тяжело на неё опершись, встал, слегка качнувшись.
— Куда это ты собралась… без меня? Не-е-т! Пошли вместе, скрепим наш договор ба-альшой хербовой печатью, ха-ха! — и, звонко шлёпнув меня по попке, толкнул в спину обеими руками, указывая направление.
Тимур
— Паш, ты какого мобильник отключил? Чё за психи?
Мы уже зашли домой, и Пашка, наклонившись, расшнуровывал свои новые фирменные кроссовки, которые мы вместе купили ещё до поездки в Сосновый. Купили одинаковые, только у него белые с красными полосками, а у меня — с синими.
Пашка сопел и помалкивал, но я не отставал. Сев рядом на корточки, продолжил допрос:
— Паш! В чём дело? Ты мне совсем не доверяешь?
— Отстань, а? Чё пристал? Выключил, потому что спать хотел. Чё не так-то?
И, глянув на меня мельком исподлобья, продолжил уже язвительно:
— У тебя же дела были!
Мы поднялись, и я сразу притянул его к себе. Он попробовал было отстраниться, но я не дал и ещё крепче обнял, зарывшись носом в упрямую макушку.
— За-адушишь! Тём, ну ты чего?
Я немного ослабил объятья:
— Ничего. Просто… хорошо! Соскучился. Постоим так немного — чуть-чуть!
Я чувствовал, как энергия, которую я почти всю истратил на мучительное расставание с Леной, снова начала возвращаться, наполняя тело и душу покоем и умиротворением. Как-будто после долгой дороги вернулся домой.
— А «чуть-чуть» — это сколько? Кто-то покормить обещал! — противным ворчливым голосом занудил Пашка.
— Ну вот, я про сапоги, а он — про пироги! Пошли уже, болезный, так и быть, покормлю! — ответил, скрывая за напускной бравадой подступивший к горлу ком.
«Надо же, чуть слезу не пустил. Совсем размяк!»
Мы прошли на кухню, и я по-быстрому закинул в микроволновку половинки картофелин. Пока готовились, нарезал хлеб, сыр и колбасу. Достал маринованные маслята и смородиновое варенье от бабы Веры. Пашка обтёр руки о бока толстовки и потянулся за хлебом.
— Куда? Марш руки мыть! От тебя твоей брызгалкой несёт за километр, Терминатор комариный!
Пашка недовольно поморщился, но пошёл. Я поставил чайник на огонь.
Мы сели ужинать. После перенесённых за день потрясений чувствовал зверский голод, а заставленный умопомрачительно пахнущей едой стол удесятерял разыгравшийся аппетит. Молодая картошечка, политая маслом, грибочки, свежий Бородинский хлеб с хрустящёй корочкой — это нечто! Пашка не отставал: поедал картошку с хлебом, положив на него шмат колбасы, пластик сыра, не забывая о грибах.
— Паш, в холодильнике ещё сало где-то валяется, баба Липа твоя давала — будешь?
— Доставай, чё спрашиваешь?
Я хмыкнул и полез за салом.
Лена
Тимур остался стоять у входа, а я убежала.
«Ну что? Всё закончилось, спектакль сыгран, хотя немного не так, как я предполагала».
Расставаться с Тимуром в мои планы не входило. Не думала, что у моего ласкового и послушного котика вырастут коготки. Хороший опыт на будущее — всё нужно держать под контролем! Даже такой тюлень, как Тимур, почувствовав свободу, вырвался из моих цепких объятий.
«Засранец! Интересно, что у него там за баба? Наверное, такая же лохиня, как и он. Подобное притягивает подобное. Тоже нужно запомнить. Ладно, пусть немного порезвится на воле. Ты же, моя девочка, этого так не оставишь? Нет конечно! За любым преступлением должно следовать наказание. Закон неумолим! Ха-ха!»
Я залезла с ногами в своё любимое кресло и набрала знакомый номер.
— Алло?
— Привет, Ксю! Узнала?
— Привет, Лен! Ты откуда звонишь? Из Челябинска или уже вернулась?
— Из дома звоню. Приехала ненадолго, завтра назад собираюсь. Ну, ты как — всё по Павлику сохнешь? Или, может, у вас уже подвижки есть, а?
— Лен, чего ты мелешь? Не ожидала от тебя. Изменилась за полгода — откуда столько яда? И при чём здесь Паша? Что за ерунда, Лен? С чего ты, вообще, взяла, что я по кому-то сохну?
— Да ладно, брось! Про это только ленивый не знает, да ещё твой лошок Пашка. Он же кроме Тимура никого не замечает. Кстати, с Тимуром у меня всё. Прошла любовь… ха-ха!
— Нифига себе новость! Такое, вообще, возможно? Ты меня удивила. И кто кого бросил?
— Угадай с трёх раз! Естественно, я его. Что за тупые вопросы? Ладно, оставим моих баранов в покое, я по другому поводу звоню.
— Какие-то проблемы? Рассказывай, только по-быстрому, меня мама ждёт. Пару раз уже заходила.
— Хм! Вот полгода меня не было, а всё по-старому: как была маменькиной дочкой, так и осталась! Ладно, не обижайся. Это я так, к слову.
— Странная ты, Ленка. Вроде простые вещи говоришь, а такое чувство, как будто змея укусила. Тоже без обид! Говори — слушаю!
— Я просто хотела сказать… В общем, подружка, твои шансы насчёт Пашки равны нулю. Ты в курсе, что он гей?
— Лена, я кладу трубку! Гадости выслушивать не собираюсь.
— Стой, стой! Ещё минуту! Ксю, это правда. Мне жаль, но это так. Он по мальчикам и уже давно. Так что я тебе сочувствую, но поищи себе более достойный предмет для воздыхания. Пока, подруга!
Я отключилась и задумалась:
«Ксюха… То, что она с пятого класса бегает за Пашкой, знает вся наша тусовка, а может, и ещё кто из класса: она же рядом с ним чуть ли не в обморок падает! Ха! Тоже мне, нашла предмет любви! Я таких низкорослых серых мышек никогда не воспринимала. Для меня их просто н е б ы л о. Бледная моль! Ничтожество! Зачем такие вообще на свет рождаются? Ошибка природы! Неудивительно, что он голубой. Урод-извращенец!
То, что его постоянно опекал Тимур — это было неприятно, но объяснимо: этот мягкотелый всегда испытывал жалость к бездомным собакам и кошкам. Подкармливал. А Паша — та же облезлая дворняжка. Тут ничего удивительного.
«Вот Ксюхе я, может, и зря позвонила. Скорей всего, будет молчать. Да, промашечка вышла! Надо было Женьке звонить. Теперь поздно. Состыкуются — буду сплетницей. Мне это не надо. Безупречная репутация — наше всё! Сделаем по-другому!»
Я напрягла извилины. Пока сходила на кухню, сварила кофе и сделала пару бутербродов. На голодный желудок уже не думалось. И хоть время было позднее для ужина, всё же поела. Сегодня можно: слишком много энергии потратила на своего козлика. Да и от одного раза ничего не случится — фигура у меня что надо! Мужики шеи сворачивают. Стасик вообще плывёт, когда я в одной его рубашке приношу ему в постель кофе и приседаю рядом, нечаянно откинув полу. Кофе выпивается холодным… хе-хе!
Был у меня один человек. Опасный. Связываться опять было страшновато, но…
Нажала клавишу быстрого вызова…
— О, детка, привет! Удивила — не ожидал!
— Сама не ожидала. Я в городе. Ты сейчас свободен?
— Для тебя найду время. Проблемы?
— Можешь ко мне приехать?
— Уже в пути. Только затарю багажник для моей девочки. Хм! Жди!
Душ. Фен. Немного косметики и парфюма. Никакого белья! Только струящийся лёгкий халатик, приятно ласкающий кожу! Елена прекрасная готова! Осталось вручить яблоко раздора саблезубому тигру!
Опять уместилась в уютном кресле и задумалась. Накатили воспоминания.
Это случилось в последний день наших встреч с Тимуром. В тот вечер я познакомилась с этим чудовищем — своим саблезубым тигром.
Я ведь любила Тёмку, по-своему, но любила. Мне нравилось, что лучший мальчик из класса выбрал именно меня. Тогда, в одиннадцать лет, я была худющая, нескладная, с цыплячьей шейкой. Стеснялась своих костлявых локтей и коленок. До сих пор не понимаю, почему он выбрал меня? Чем я ему понравилась?
Дружить с Тёмой было здорово. Он очень хороший, верный, заботливый друг! Вот только Пашка вечно
болтался под ногами. Я его ненавидела. Всегда! С первой минуты, как только увидела. Мерзкий слизняк, постоянно либо язвящий, либо ноющий!
Но Тимур с ним дружил, и я помалкивала. Вообще, старалась делать всё, как хочет Тёма! Это было моё самое ценное приобретение в жизни — моя самая большая удача. Где я промахнулась? Что упустила? Ведь ещё две недели назад всё было нормально — чувствовала, что любит. Да… расслабилась и… потеряла. Но, может, ещё не всё потеряно? Как говорил наш фельдмаршал Кутузов:
«Чтобы выиграть битву, иногда нужно отступить!»
И он был моим первым мужчиной! Ласковый, нежный, предупредительный! А в последний день нашей сумасшедшей любовной лихорадки я попросила меня не провожать. Было ещё рано — часов шесть. Не знаю, почему, захотелось прогуляться одной, привести мысли в порядок, замутнённые любовным фейерверком. Наверное, это была судьба.
Погода была сказочная — шёл тихий пушистый снежок, деревья все в белых хлопьях. Как в сказке! И в душе тоже была сказка! Я решила прогуляться по парку, но дойти не успела. Когда переходила дорогу, рядом резко затормозил джип и меня буквально вдёрнули вглубь машины. Это был ОН! Мой саблезубый тигр. Мой? Нет! Никогда он не был моим и… не будет.
Боже, что он со мной делал! Конечно, я была сильно напугана. Да что там напугана — я была парализована диким ужасом! Плакала, кричала, билась, как птичка, попавшая в силки, а он только посмеивался. Закрыл перегородку между нами и водителем и раздел меня донага за три секунды. Сначала мне было противно — все его слюнявые, выматывающие поцелуи, руки, похотливо оглаживающие тело, запах алкоголя, смешанный с терпким ароматом парфюма — всё!
Он взял меня сразу, просто посадил к себе на колени — насадил.
«Хорошая девочка, узкая, сладкая шлюшка», — приговаривал он, то поднимая, то опуская меня на свой гигантский член. Мне казалось, что внутри меня разорвалась бомба, а он непрерывно шарил по телу, заставляя вздрагивать: не было ни одного кусочка кожи, который бы он пропустил. Жадно, глубоко залезал языком в рот, вылизывал лицо и шею, больно покусывал соски перед тем как вместе с полукружьями всосать их влажными губами.
Я не помню, когда, в какой миг это произошло — мне стало нравиться всё, что со мной делают. Во мне вдруг проснулась какая-то животная страсть, и он это заметил.
Опустил вниз и засунул своё огромное, бугристое орудие мне в рот. Он не насиловал, перестал быть грубым, ласково гладил по голове и показывал, учил, как правильно нужно это делать. Поправлял, хвалил, говорил, что я умница и очень способная ученица. Мне только сначала было стыдно и неприятно, а потом обо всём забыла: я хотела, я жаждала, я сосала, вылизывала, заглатывала, давилась и опять сосала, как ребёнок, дорвавшийся до сладкого, как умирающий от жажды в пустыне, доползший до источника. Это был такой кайф!
Он с трудом меня оторвал, сказав посмеиваясь, что на первый раз достаточно и, повернув к себе спиной, опять насадил. Я рычала и грызла его пальцы, сосала и облизывала, и сама насаживалась. Мы кончили вместе, вопя, как лесные звери. Я упала на него без сил, а он обдувал моё мокрое, разгорячённое тело, сложив губы трубочкой. Я влюбилась в него сразу! Это был мой мужчина — ласковый, нежный, опасный зверь!
Потом он обтёр меня влажными салфетками, одел, как маленькую, и подвёз домой. На прощанье дал свою визитку, предупредив, что наши встречи, если я захочу ещё — тайна. Сказал спокойно, даже ласково, но в глазах я увидела свой смертельный приговор, если ослушаюсь.
Домой вернулась около одиннадцати — ещё не поздно. Вот только моя искусанная шея и истерзанные губы говорили сами за себя. Что мне было делать: я рассказала про Тимура. Через день отец увез меня в Челябинск к своей сестре.
После я ему всё-таки позвонила, и он приезжал несколько раз в Челябинск. От тётки не прятался — отвалил ей столько денег, что она сразу заткнулась. А мы жили в отеле в пятикомнатном люксе, по которому ходили голыми. И он меня брал и брал — сколько, когда и где хотел. Исчезли все ограничители! Я чувствовала пьянящую, одурманивающую свободу, которой у меня никогда не было.
Я сама просила и отдавалась с жадностью. Это было какое-то животное чувство, не имеющее ничего общего с человеческими эмоциями. Я превратилась в зверя — самку, жаждущую, чтобы меня выкручивали, распластывали и брали. И чем извращённее были позы, в которые он меня ставил, тем ярче и безудержней был секс, доводящий до состояния полного ухода из реального мира. Если бы в этот момент он вонзил в меня нож — умерла бы с благодарностью на устах. Никогда ничего подобного в жизни не испытывала — я была его рабыней, его тенью. Он обожал брать меня сзади, ставя на четвереньки. Это было больно, но я терпела. Потому что потом это был полный улёт. Да-а! Это были дни жизни в «мире животных»!
А потом он женился. Позвонил и сказал, что в ближайшие выходные у него свадьба и круиз по Адриатике. Я прорыдала неделю. Как он мог так со мной поступить? Как? Кто я — кукла резиновая? Это было для меня тяжёлым ударом. Спустя месяц он опять приехал. Несмотря на мои бзики, молча одел, опять как маленькую, и увёз в отель. И опять свобода без ограничений. Дикий, безумный любовный вихрь.
Я видела, чувствовала, как сильно он соскучился. Мы выжали друг из друга все соки в прямом и переносном смысле, как два изголодавшихся животных. На мне живого места не было, а душа улетела в рай.
Потом, перед тем, как меня вернуть домой, он со мной поговорил: два дня мы почти не разговаривали. Я ещё была в душе обижена и высказала это, на что он ответил:
«Детка, ты создана для любви, а не для брака! Брак довольно скучная и мрачная штука. Он тебя изувечит, изломает и, если не убьёт, то просто выбросит на обочину жизни, как ненужную изношенную портянку. Понимаешь?»
Я не понимала. Верней, очень не хотела принимать это. Ведь женщина создана для семьи. Но пример моих родителей подтверждал его слова: они жили ненавидя друг друга, а такой жизни я не хотела.
Другое дело — Тимур. С ним можно было рассчитывать на надёжную, спокойную и, может быть, даже счастливую жизнь.
«Нет, я не собираюсь с ним расставаться. Всё равно, что зарезать курицу, несущую золотые яйца. Поговорка не слишком подходящая к данному случаю, но именно она подтверждает мои мысли о Тимуре. И я не собираюсь от него отказываться. Ещё не всё потеряно. Посмотрим, на чьей улице будет праздник. Я эту его суку удавлю собственными руками!»
Мои мысли прервал звонок. Я на секунду задержалась перед зеркалом, грустно улыбнувшись знакомой незнакомке, встряхнула волосами и пошла открывать.
Время стремительно отсчитывало минуты до встречи и до моего позорного «грехопадения». Я, валяясь на диване, лихорадочно пытался сосредоточиться, чтобы хоть приблизительно прорепетировать в уме этот непростой разговор с Леной. Но мой возбуждённый мозг отчаянно тормозил, глючил и отказывался направлять мысли в нужное русло.
Вместо правильных, убедительных фраз подсовывал какой-то бред, не имеющий ничего общего с заданными условиями, некстати вытаскивая из архивов памяти эпизоды из военных фильмов, увиденных когда-то давно в детстве, рисуя в голове финальную сцену предстоящей встречи.
Вот я стою на грубо сколоченном помосте перед сельчанами босиком, в одних трусах и в майке, со связанными руками, с петлёй на юной шее. На груди табличка — «ПАРТИЗАН». Но в глазах людей читается не жалость к отважному герою, как полагается по сюжету, а презрительное осуждение и мой смертный приговор. Потому что, это в фильме нацарапано — «партизан», на моей же воображаемой табличке другое, более ёмкое и короткое слово, и тоже начинается на букву пэ. В последнюю минуту перед казнью выкрикиваю в толпу срывающимся голосом: «Товарищи! Это ошибка! Я не пи…»
Ленка в эссесовской форме выбивает из-под окровавленных ног табуретку, прерывая прощальный монолог, петля затягивается, и моё изувеченное пытками тело дёргается в предсмертной агонии.
Картинка меняется.
Я на краю обрыва с гордо поднятой головой, опять же в трусах и в майке, со скрученными за спиной руками перед шеренгой белогвардейцев. Внизу разбивается о камни морской прибой. Мои волосы ласково треплет лёгкий июньский ветерок. Я в последний раз смотрю на голубое, с белыми барашками облаков небо и… запеваю:
«Прости меня, прости меня, я ухожу,
Я ухожу, наверно что-то не сложилось —
Пусть мне с тобой уютно было и тепло,
Но голова, но голова не кружилась…»*
И голос не мой обычный — непопадающий в ноты, а чистый и звонкий, как у Серёжи Парамонова.
Ленка во френче и до блеска начищенных сапогах небрежно взмахивает коротким изящным стеком, отдавая приказ. Песня обрывается на полуслове. Моё, изрешеченное вражескими пулями, тело вздрагивает и неспешно, как в замедленной съёмке, срывается с обрыва и плавно летит вниз, подпрыгивая на выступах, как воздушный шарик, и опускается на прибрежные камни, то скрываясь, то появляясь и покачиваясь в пене набегающих волн.
Прокрутив в голове картинки моей героической кончины, припомнил фразу из известной комедии:
«Ой, не похож! Ой, халтура! Не царская у тебя рожа!»
Да, артистом мне не быть!
Ничего так и не придумав, как ученик, не подготовившийся к предстоящему экзамену, махнул рукой: «Хрен с ним! Как будет, так и будет!» — поднялся с дивана, переоделся в приличествующую случаю одёжку и пошёл сдаваться на милость божью.
На площадке опять столкнулся с соседкой.
— Тимур, говорят, тебя с Леной сегодня видели? Что, уже вернулась?
Шпионский синдикат работал в обычном режиме, без сбоев: тётя Тася успела донести оперативную информацию до «высшего руководства».
Моё терпение лопнуло, и я начал хамить:
— Ну, раз вы уже в курсе, зачем спрашивать?
— Я к тому, что завтра твои возвращаются. Понимаешь, о чём я говорю?
— Пока нет.
— Поаккуратней там, чтобы беспорядка не было. Поздно не засиживайтесь!
Причём, «не засиживайтесь» Татьяна Кимовна произнесла с нажимом, посмотрев на меня выразительным взглядом.
Я продолжал хамить:
— Не переживайте, мы днём успели всё сделать! — и со словами: — Хорошего вечера! — сбежал по лестнице, завершив тем самым неприятный диалог.
«Почему все знают, что я должен и чего не должен делать, кроме меня самого?»
Спасибо Татьяне Кимовне: я разозлился, и это помогло успокоиться и перестать мандражировать. На часах было половина седьмого. Я решил заранее, что для предстоящего объяснения с Ленкой лучше всего подойдёт нейтральная территория, поэтому сразу направился к парку.
Дойдя до центральных ворот, позвонил Лене и сказал, где буду её ждать — у входа в парк.
По тут же сменившемуся в голосе оттенку интонации сразу уловил, что идея прогулки на свежем воздухе её озадачила и не слишком обрадовала, но после небольшой заминки услышал лишь краткое:
«Иду!»
Минут через десять увидел знакомый силуэт в ярко-красном коротком платье.
Кокетливо размахивая круглой, напоминающей детский барабан, розовой сумочкой по тротуару шла моя Ленка — стройная, загорелая, ослепительно красивая в ярком, безумно шедшем ей платье с развевающейся копной льняных волос. Шла, как мега-звезда по красной дорожке, провожаемая блеском восторженных взглядов и звонкими ударами о мостовую падающих челюстей проходящих мимо мужчин, да и женщин тоже. Я даже на минуту в душе погордился, что эта дива идёт не к кому-то, а именно ко мне. Но тут же вспомнив, зачем я здесь, обложил себя мысленно крепким портовым матом и с улыбкой висельника сделал несколько шагов ей навстречу.
Ленка подошла и по хозяйски обняла меня с намерением поцеловать в губы, но я её опередил, слегка ткнувшись в щёку лёгким поцелуем и тут же притронувшись рукой к спине, повернул по направлению к арке — входу в парк.
— Идём! Прекрасно выглядишь. Челюсти вон до сих пор подбирают, — с усмешкой кивнул на стоявшую неподалёку группу парней, поглядывающих в нашу сторону.
— Но твоя-то на месте! Не слышу возгласов восторга, — с игриво-язвительной усмешкой возразила Лена.
— Я же сказал, что хорошо выглядишь. Хочешь чего-нибудь?
Мы проходили мимо крытого летнего павильона.
— Попозже. Давай просто погуляем. Давно в парке не была — хорошо здесь, — ответила Лена, оглядываясь по сторонам.
— Да, здорово, только народу много. Пойдём посидим где-нибудь подальше от толпы.
Я провёл Лену на ту самую скамейку, где сидел днём. Пока шли, она непрерывно щебетала о своей жизни в Челябинске. О пустоголовых кривляках-одноклассницах, у которых на уме только одно: как бы обратить на себя внимание Стаса Барканова, как я понял, их классного, а может и школьного, «секссимвола». Дальше шли перечисления всех хитростей и уловок по охмурению этого самого Стаса.
По словам Ленки, он был «абсолютный кретин, самовлюблённый болван, настоящее чмо и вообще, полное дерьмо, не стоящее того, чтобы обращать на него внимание». И только такие пустышки, как эти тупоголовые дуры, могли на него запасть. И как её бесили его постоянные шуточки и подколы, особенно когда они в начале лета ходили в поход с классом. Ленка, споткнувшись о камень, упала и подвернула ногу, и Стас, не смотря на её яростные протесты, донёс её на руках до ближайшего пенька. А она злилась и вырывалась, потому как ей было это страшно неприятно… и далее в том же духе. Очень напоминало рассказ Чехова «Длинный язык»**.
Мне вдруг стало легко и весело. Дальше я уже не слушал, а просто считал, сколько раз было произнесено имя «Стас». Насчитал двадцать четыре раза. Двадцать пятый специально ждал, стоя у скамейки, чтобы дойти до ровного счёта.
— Двадцать пять! Бинго! — весело завершил счёт, облегчённо выдохнув и прервав Ленку на полуслове:
— Садись, чё стоишь? Я уже понял, что тебе очень не повезло учиться в одном классе с таким говнюком.
— Что? Какие двадцать пять? Ты о чём? — непонимающе повернулась она ко мне.
Я опять рассмеялся. Ленка всегда задавала сразу несколько вопросов одновременно, как будто выстреливала из пулемёта.
— Да не бери в голову. Так… вспомнил кое-что.
— Ладно! — продолжила она. — Что-то я всё говорю, а ты молчишь. Расскажи, куда вы ездили. Ты ведь так мне и не сказал. Это что, какая-то тайна? Или вы вернулись из деревни? Я уже собиралась туда к тебе ехать, но Татьяна Кимовна сказала, что видела тебя в городе. Вот и решила подождать. Так где вы были? — продолжал стучать пулемёт.
— Да нигде. В деревню опять ездили. Здесь особо делать нечего.
— Тём, я соскучилась, а ты? У тебя ведь всё хорошо? Почему ты так изменился? Что происходит?
— Лена…
Я перестал улыбаться, посмотрел ей внимательно в глаза.
— Об этом я и хотел поговорить… Ты, кстати, тоже изменилась. Даже очень! — и, не сдержавшись, усмехнулся:
— У тебя появились новые друзья, ведь так?
— Что ты имеешь ввиду? — отвела она глаза в сторону. — К тебе я отношусь по-прежнему. Ничего не поменялось, — и продолжила, нервно теребя ремень сумочки:
— Я вообще не понимаю, что у нас за разговор такой? Ты какой-то равнодушный, вообще тебя не узнаю — не обнимешь, не поцелуешь… Разлюбил, что ли? Может, другую себе нашёл?.. Скажи!
Меня огорошил этот прямой Ленкин вопрос, но, поразмыслив, решил, что момент вполне подходящий выложить всё сразу. Да и смысл затягивать, переливая с пустого в порожнее? Рассудив таким образом, я не стал увиливать:
— Прости, Лен, у меня действительно… появился человек. И он мне очень дорог… так вышло.
Минутную напряжённую паузу прервал Ленкин дрогнувший голос:
— Вот, значит, как! А я-то, дура, летела к тебе, с родителями переругалась… ждала тебя тут, как… как последняя идиотка! Ну ты и…
Она, не договорив, вскочила, почти бегом удаляясь по аллее, но вдруг резко развернувшись, крикнула:
— Нет! Не уйду, пока не услышу, кто эта стерва!
Быстро вернувшись назад, села, вцепившись в мою руку, сверкая из-под густо накрашенных кукольных ресниц яростным взглядом.
— Где ты её нашёл? Это ты с ней ездил? Говори! Я имею право знать!
Я откинулся на спинку сиденья и сказал спокойно, выделяя каждое слово:
— Я ездил с Пашкой.
— Не верю! — истерично вскрикнула Лена.
— Ты же сама утром видела.
Ленка напряжённо всматривалась в моё лицо, вот-вот собираясь расплакаться, а мне тоже вдруг стало грустно от того, что и без того тягостное расставание с ещё недавно любимой девушкой скатывается в какой-то истеричный фарс.
— Лен, у нас тут какая-то семейная сцена получается. Не находишь? Ну, какое это имеет значение, с кем я ездил? Получилось так, как получилось — я виноват. Прости!
— Прости?
Ленка сощурила свои рысьи глаза, став похожей на дикую кошку. И ещё чем-то на своего отца: у него был такой же взгляд опасного хищника.
— И это всё?! Нашёл себе там кого-то, а меня вот так просто можно выкинуть одним «прости»?! Как мусор?! А ничего, что мы уже спали, Тимур? Я никогда бы этого не сделала, если бы знала, что ты можешь вот так со мной поступить! Понимаешь ты это или нет?
— Лен…
Но она снова меня перебила, молниеносно поменяв выражение лица с хищного на нервно-весёлое:
— Слушай, вот я дура! Поверила! Ты же не всерьёз? — она громко рассмеялась. — Ну конечно! Решил меня проверить, да? Или, может, приревновал… к Стасу? Да я же тебе говорю, что он полный придурок! — и, прижавшись ко мне, обняла за плечи. — Тём, перестань меня пугать! Пошутили и хватит! Идём к тебе, я начала мёрзнуть.
Ленка резво подскочила со скамейки и потянула меня за руку.
— Пошли?
Я тоже встал, взял её за плечи, и, повернув к себе, глядя в глаза твёрдо отчеканил:
— Лена! Это была не шутка! Я сказал тебе правду — у меня есть другой человек. И я… люблю его!
«Я это правда щас сказал? Про Пашку?»
Ленка резко вывернулась из моей хватки, встряхнув при этом копной атласных волос, как веером, и зло сверкнув на меня прищуренным взглядом, выпалила на одном дыхании:
— Фигня это всё — эта твоя любовь! Мы с тобой столько лет дружим, и ты ни разу ни на кого больше не взглянул. Просто меня долго не было, вот тебя и потянуло… на подвиги. У меня отец всю жизнь ходит налево, и ничего, живут. Никто про развод даже речь не заводит. Думаешь, я не понимаю про вас, мужиков? Все вы одинаковые. И возраст тут ни при чём! Природа у вас такая — трахать всё, что шевелится. Что, не права?
— Ты сейчас говоришь глупости, если не сказать больше. У меня всё серьёзно. Мне очень жаль, что всё так вышло, но так случилось — мы расстаёмся, Лен. Ещё раз прости! Я не знаю, что ещё сказать. Пойдём, я тебя провожу. Ты замёрзла.
Мы молча вышли из парка, и Ленка остановилась.
— Дальше я сама, не нужно меня провожать. Завтра вернусь в Краснодар. Хотела бы пожелать тебе всего хорошего, но не могу.
Она слегка потупилась, потом подняла на меня ядовито-презрительный взгляд и сказала с кривой усмешкой:
— Не хотела тебе говорить, но теперь скажу. Ты в курсе, что твой Паша — гей?
Если бы на нас сейчас обрушилась арка, под которой мы стояли, я был бы не так потрясён.
Горло сдавил спазм, и я еле смог произнести:
— С… чего ты взяла?
— Ну, это только ты такой дурачок, что ничего вокруг себя не замечаешь, а я давно уже это «взяла». И, к тому же, он к тебе неровно дышит, — она нервно рассмеялась, — в любви тебе ещё не признался?
— Прекрати!
— Ой, какие мы нежные! — улыбка исчезла, и глаза опять превратились в две холодные льдинки. — Я вообще тебя никогда не понимала, чего ты возишься с этим недоношенным! Он же форменное чмо, да ещё и пидор. Или… может, он и тебя уже в своё голубое болото перетянул, а? Куличок этот! Вы же с ним не расстаётесь: «Мы с Тамарой ходим парой, санитары мы с Тамарой!» на букву пэ…
Её лицо исказила злобная гримаса, стерев всю красоту. Губы кривились и нервно подрагивали, глаза полыхали ненавистью — я такой её никогда не видел.
Нет, женщинам определённо нельзя злиться, они становятся похожи на фурий или… Ну, в общем, злых, мстительных ведьм из детских сказок. А ещё она напомнила мне своего отца: мимика была та же. Меня уже отпустило. Зла на неё почему-то не было, просто больно было видеть Ленку в таком состоянии, до которого я её довёл. И ещё в душе звенела струна тревоги за Пашку. Да что там — за нас с Пашкой. Я подумал, что Ленка, скорей всего, захочет мне отомстить. Каким образом? Через Пашку? Это меня очень сильно тревожило.
То, что она болтушка, я уже сегодня понял. Как раньше не замечал? Наверное, когда любишь, не замечаешь. Говорят же, что любовь делает человека слепым и глухим. Вот и я, наверное, таким был. Видел только хорошее, и тем досаднее было разочарование. А сегодня, так вообще, узнал много нового и интересного. Невольно хмыкнул, вспомнив про челябинского «абсолютного кретина» Стаса. И всё-таки я попытался её успокоить:
— Лен, я тебя всегда знал как хорошего человека, нормальную девчонку… И ты такой и осталась, просто сейчас расстроена и говоришь глупости. Зачем трогать Пашку, если виноват я? Успокойся и идём, я тебя всё-таки провожу.
Я взял её за локоть, но она отдёрнула руку и отскочила.
— Не трогай меня! Даже не прикасайся! Никогда тебе не прощу! — раздельно с нажимом произнесла она последнюю фразу и, развернувшись, быстрым шагом пошла в свою сторону.
Я ещё постоял, глядя вслед уходящей моей первой любви, и потюхал в сторону Пашкиного дома, мысленно прокручивая наш с Ленкой разговор и чувствуя облегчение, хоть и с неприятной примесью досады. Это было первое расставание в моей жизни. Первое — больное и горькое. И мне очень хотелось, чтобы оно было и последним.
***
Пашка сидел во дворе за доминошным столом.
— Привет. Комары ещё не съели? — спросил, подходя и усаживаясь рядом. Комарья и правда к вечеру налетело достаточно.
— У меня брызгалка от комаров. Пока не лезут, — хмуро ответил Пашка, глядя в сторону.
— Пошли ко мне, поедим и… поговорить надо.
Друг, всё ещё хмурясь, глянул на меня исподлобья, достал сотовый, нажав на кнопку вызова:
— Мам, не теряй меня, я у Тимура буду. Ага… Ладно…
Сунув телефон в кармашек рубашки, посмотрел в мою сторону, забирая со стола баллончик с репеллентом:
— Пошли, герой-любовник.
Я, ухмыльнувшись, отвесил ему лёгкий подзатыльник, за что получил острым, как пика, локтем в бок.
Мир вокруг начал восстанавливать утерянные краски.
Паша
После недельного рая возвращаться в город было тоскливо. Как будто все переживания и тягостные мысли, отодвинувшись на время, дали мне короткую передышку, как последний вздох умирающему, а теперь всё возвращается на свои места. Приговор никто не отменял! Это была просто отсрочка его исполнения.
Во дворе всё по-старому: бутылки из-под пива возле доминошного стола, семечная шелуха, окурки, не долетевшие до урны. И среди этого бедлама наша дворничиха: с утра безуспешно борется с вечным мусором и обнаглевшими голубями. Я уже хотел было крикнуть ей своё обычное: «Здрасьте, тёть Тась!», — как вдруг на лавке у подъезда увидел Ленку и, застряв на полушаге, следом услышал глухой шмяк моей упавшей сумки.
«Финита… приплыли! Кто бы сомневался!»
Дальше я ничего не видел, верней, не хотел ничего видеть. Всё было как в плохом кино: подбежала, пустила слезу, и финальный поцелуй главных героев. Массовка может быть свободна: «Пиздуйте, господа, из кадра, не загораживайте проход!»
— Ладно, пока! — услышал я свой голос и на негнущихся ногах потюхал дальше.
Если бы мне сейчас пустили пулю в лоб — вот это было бы самое оно: в голове противно звенело, и остановить этот мучительный звон могла только пуля.
Мамы уже не было: ушла на работу. Я зашёл на кухню, упал на табурет и завис. Всё! Материнская плата сгорела — аппарату один большой кирдык! Звон в голове продолжался, мешая думать. Сидел, тупо смотрел в пространство и ничего не видел. И больше ничего не хотел. Устал. Похер всё! Хочу в тундру, к медведям, на Северный полюс — зарыться в сугроб и сдохнуть, и чтобы никто не нашёл.
Потом пошёл в комнату и лёг на кровать, отвернувшись к стенке. Морозило. Накрылся с головой пледом. Голова не проходила. Боль отвлекала от мыслей и даже давала облегчение. Незаметно для себя уснул.
Проснулся от звонка. Звонили в дверь. Вставать не хотел, да и никого не хотел видеть.
«Отъебитесь все! Нет меня!»
Не уходили. Ненавистный, настойчивый звон продолжался.
«Да твою же мать!»
Встал. Пошёл. Открыл. На пороге стояла Ленка.
— Чего тебе?
— Можно войти?
— Уверена, что туда попала? Квартирой не ошиблась?
— Мне поговорить с тобой надо, на лестнице будем разговаривать?
— Входи! — я нехотя отстранился, пропуская Ленку в квартиру.
«Какого хрена ей от меня понадобилось?»
— Зачем пришла?
— Может, присядем где-нибудь? Не очень-то ты гостеприимный хозяин, — бросила Ленка на меня язвительный взгляд.
— Я тебя не приглашал. Чё надо? Говори и уходи. У меня дела, — ответил, проходя в комнату.
«Ещё я перед этой курицей не распинался. Делать мне больше нечего. И чё припёрлась? Странно! Да мне пох!»
— Небогато живёте! — продолжала язвить эта стерва, оглядываясь по сторонам.
— А ты чё, в долг пришла просить?
— Ладно! Я не ругаться пришла, Паш! Извини! Хотела узнать, где вы были? Почему Тимур такой расстроенный, на себя не похож? Что случилось, можешь рассказать? — начала тараторить как обычно, присев на краешек кресла.
«Да! Жизнь идёт, а люди не меняются! Какой козой была, такой и осталась! Красивая, тупая кукла!»
— Ты же с ним была! Чего не спросила? — сел я на диван, положив ногу на ногу. — Я тут при чём? Ещё вопросы есть?
— Ну, ты же понимаешь, полгода не виделись! Не до разговоров нам было, Пашенька! Просто вижу, что он чем-то расстроен, а делает вид, что всё нормально. Я переживаю. У него дома всё в порядке?
— Вот когда до разговоров будет, тогда и спросишь. Не по адресу обратилась!
— Паш, не веди себя так по-хамски! Я с тобой нормально разговариваю, но могу поговорить и по-другому!
Глаза этой козы недобро сузились и приобрели металлический оттенок.
«Бля! Волчица! Того и гляди, горло перекусит!»
— Лен, тебе чего от меня надо, не пойму? Чё за угрозы? Ничего, что ты у меня дома?
На этом запас хороших манер иссяк, и Ленка пошла в наступление:
— Ты думаешь, я слепая? Ты же Тимуру про меня без конца всё нашёптываешь! Хочешь нас разлучить? Думаешь, я не знаю про твои «голубые» мысли насчёт него? — сочился ядом её язык, а лицо исказила гримаса ярости.
— Пошла вон!
— «Пошла вон?» Паша, тебе со мной лучше дружить. Ты же не хочешь, чтобы вся школа узнала о твоей «голубой» крови? И держись от Тимура подальше! Не хватало ещё, чтобы из-за тебя у него были неприятности. Друг-пидор — плохая история. Ты меня понял? — и, направляясь в прихожую, со змеиной улыбкой добавила:
— Ладно, я думаю, мы друг друга поняли. Можешь не провожать. Надеюсь, у тебя хватит мозгов сохранить в тайне нашу беседу, Павлик!
«Вот гадина! Произнесла имя таким тоном, как грязью вымазала. Стерва! Да идите вы лесом! Оба!»
Я с размаху захлопнул за ней дверь.
Мысли путались:
«Неужели так заметно? Бежать, бежать надо отсюда! Сегодня же поговорю с мамкой. Эта сволочь не успокоится, пока своё не получит! Тёмку жалко! Он слепой — не видит, с кем связался. Идиот! Блин, что же делать-то?»
Тимур
Первая мысль: «Надо позвонить Пашке!»
Я набрал номер. Долгие гудки. Наконец взял трубку. Сопение.
— Паш? Алло? Ты меня слышишь?
— Ну… и чё?
— Как ты?
— Говори, чё надо?
— Я сегодня вечером с ней встречаюсь…
— Рад за тебя, чё дальше?
— Всё ей скажу. Можешь ко мне счас прийти?
— Что «всё» ты ей скажешь? Что в другую команду записался? Совсем больной? Даже не думай!
— Давай не по телефону. Приходи.
— Нахрена? Не хочу ничего обсуждать. И вообще… ничего не хочу. Оставьте меня все в покое! Всё! Отбой!
Пашка отключился. Я перезванивал, но он не брал трубку. А потом: «… абонент недоступен».
К Пашке не пошёл, мне нечего было ему сказать. Сначала нужно встретиться с Леной. Встретиться и… расстаться. Бля, почему всё так сложно?
«Ладно! Надо за продуктами смотаться. Холодильник пустой. Да и дома сидеть уже невмоготу».
Я поехал в центр. Пообедал в кафешке, поболтался без дела по городу и, закупив продуктов, вернулся назад. Домой идти не хотелось, и я решил завернуть в парк, где бегал по утрам.
Он располагался в середине нескольких жилых кварталов, был очень старым, и от этого уютным и живописным. Не парк, а кусочек настоящего леса с лужайками, уединёнными уголками в тени высоких ветвистых деревьев, с лесными тропинками, по которым хотелось пройти и попасть в неизведанное, куда не ступала нога человека.
И только вначале был облагорожен круглой, заасфальтированной площадкой у входа, от которой шли несколько аллей со скамейками и фонарными столбами, с такими же асфальтовыми дорожками, уходящими от центра в разных направлениях.
Центральная зона с обширными полянами и декоративными кустарниками вокруг площадки никогда не пустовала: мамы с колясками, ребятня на роликах, бабульки с внуками, собачники, парочки. Мне же хотелось в тишине всё обдумать, и вся эта весёлая, беззаботная кутерьма не соответствовала моему сегодняшнему настроению. Поэтому нашёл скамейку подальше от людей и шума. Вообще-то, я не любил одиночество, и всегда был кто-то рядом: родители дома, одноклассники в школе, ребята в спортивке, Пашка, Ленка…
Ленка… Через три часа я должен ей позвонить… И должен всё сказать… И как же этовсё на неё вывалить? Ведь она ни в чём не виновата. Приехала из-за меня, три дня ждала, дурочка! И дождалась! Приехала к любимому, а «любимый» ей нож в спину… Утром ведь сказал, что всё хорошо, успокоил, а теперь получается, что нифига не хорошо. Бли-и-ин! Как же муторно-то! Неужели у всех так?
Выходит, её отец был прав, когда назвал меня подонком. Подонок и есть! Предал!
А ведь думал, что люблю. Да что думал — уверен был до последнего, что люблю! И ждал, пока не случилась эта неделя с Пашкой. Может, и раньше разлюбил, только не понял сразу. Она вот подошла ко мне, плачет, поцеловала… а я стою и думаю про Пашку, что он это всё видит. Про Пашку думаю, блять! Не про неё! Выходит, что… Что выходит? Что теперь я его… Нет, стоп! Как мужик может любить мужика? Чё за бред! Не… это совсем не то. Тут что-то другое. Не могу я его любить, он же не девушка!
Фигня какая-то! Это совсем не то… А что тогда? Что я к нему чувствую? Почему меня всё время к нему тянет и крышу сносит? Нет, это не любовь! Этому названия ещё не придумали. Я просто должен быть всегда рядом, чтобы знать, что с ним всё в порядке! Да, точно! Так и есть! Это называется за-бо-та. Вот… да! Я привык о нём заботиться.
Охтэжблять, заботливый! А в Сосновом тоже… заботился? Косточки разминал и мышцы растягивал, заботливый ты наш? Что этобыло, а? Массаж? От которого тебя пёрло так, что сердце из грудной клетки выскакивало, массажист ты хренов? Чё ты себе-то врёшь сидишь? Забота, бля! Нихера это не забота! В животе вон опять гномики танцуют, и ладошки вспотели!
Не знаю. Любовь всё равно что-то другое — к девушкам. Вот как у отчима к маме — это любовь! Цветы дарит, ухаживает и заботится тоже, да. А у меня к Пашке что? Да ничего у меня к Пашке! Я без него, сука, просто подыхаю, какая нахер кисейная любовь с цветочками? Пиздец!
«На тебе, Паша, букетик в знак моей любви!» Оборжёмся вместе!
Нет, тут другое… Просто мы всегда должны быть вместе — всё! Я без него — не я! А он без меня… как? Этого я не знаю. В Сосновом ему тоже было со мной хорошо! Господи, как же классно с ним! Так, тихо! Про это не надо вспоминать, а то в кустах дрочить придётся, как гомику какому-нибудь. Интересно всё-таки, он тоже меня так же чувствует? Временами кажется, что он меня ненавидит. Вот как сегодня… телефон отключил, сволочь! Как будто я виноват, что меня Ленка при нём поцеловала. Не я же ей на шею бросался! Нахрена было сбегать?
Что ж душа-то так болит? Чего он сейчас там один делает? Тёть Нина на работе. Жрал или нет? Чё, блять, прийти было трудно? Самому сходить? Нет, не пойду. Сначала с Ленкой поговорю. Лучше сразу всё сказать. Постараюсь поговорить по-хорошему, она не глупая, должна понять. Что понять? Что я мудак? А причина? Другую себе нашёл? Другого. Так не скажешь.
Да никого я не нашёл! Просто разлюбил. Полгода не виделись, и всё пропало. Называется — проверили чувства. Твою ж ма-а-ть! Нахрена утром этот спектакль устроил?
«Не переживай, Лена, всё будет пиздец как хорошо!»
Придурок! Нихера не хорошо! А что я должен был? С порога сказать:
«Извини, Лена, я тебя разлюбил. Иди домой».
Так, что ли? А ведь раньше я без Ленки и дня не мог прожить! Или мог? Ну да! Мы разлучались на каникулы. Но я-то и тогда знал, что мы всё равно вместе! И скучал даже! Или нет? Ну, а чё было скучать, если знал, что через пару месяцев встретимся! И теперь так же! Все полгода знал, что приедет, и ждал спокойно. Не, ну по-первости переживал, конечно! А потом как-то привык.
А что с Пашкой? Если этот дурень щас сорвётся и уедет, что будешь делать? Будешь скучать? Да нихера я не буду скучать! Он мой! Точка! Поеду и верну этого Буратину с букварём! Пусть дома сидит и книжки свои читает!
А если не захочет вернуться? Пошлёт меня? Фублять! Муторно-то как! Может, нам вместе уехать? Или в другую школу перевестись? Вариант! Здесь Ленка каждый день перед глазами, и все в курсе, что мы дружили. Пиздец! Будешь как голый на площади. Да пофиг, что там кто говорить будет, ей вот тоже не в кайф меня видеть каждый день. Надо переводиться!
А колледж — херня! Оттуда в армию забирают. И мои будут против. Как я им объясню, с какого перепуга решил уехать? Нет, надо с Пашкой всё обсудить. Говнюк, мобилу отключил.
Пельмени начинали подтаивать, да и колбаса уже стала тёплой. Откусил от розового ароматного круга, пожевал… Несколько воробьёв подлетели поближе и заинтересованно поглядывали на еду в моей руке. Достал батон и, раскрошив немного мякиша, бросил в их сторону, чем спугнул юркую стайку.
— Ладно, сами разберётесь, а мне пора. Пока, птички! — проговорил вслух, покидая уютное местечко.
«Ну точно — параноик! Мож, споёшь ещё? С птичками уже начал разговаривать — до дурки недалеко осталось!» — лениво посмеиваясь над собой, направился к выходу из парка.
Впереди маячила встреча с Леной, и ожидал очень нелёгкий разговор. А как его начать, я так и не придумал.
Прошло уже несколько дней, как мы с Пашкой вернулись в город. Я почти ежедневно созванивался с родителями, с бабулей: надо было всех оповещать о том, что ребёнок жив, здоров и питается как положено — три раза в день. Легенда о том, что занимаюсь с одноклассниками, дотягивая их до терпимого уровня знаний, работала.
Оставалась Лена…
Чем дольше я ей не звонил, тем стремительней таяла моя решимость. Я чувствовал свою вину, и с каждым ушедшим днём это чувство увеличивалось, угрожая затопить меня полностью, и тем более безвыходной казалась ситуация, которую создал сам. Я с ужасом ждал финала — её приезда, как часа расплаты. Пашка видел мою подавленность, но вопросов не задавал. В таких делах нет помощников — свою круто заваренную кашу я должен съесть сам. Хуже всего было то, что чувства к Лене, несмотря ни на что, не менялись: мне казалось, что я по-прежнему её люблю. Ждал и боялся. Боялся и… ждал.
В городе было пыльно, жарко и скучно. Скутер остался в деревне, а трястись в плавящейся от жары маршрутке с потными, изнурёнными зноем земляками до ближайшего водоёма, было не удовольствием, а пыткой. К тому же — уже полностью оккупированного жаждущими отдыха на природе. Мы с Пашкой однажды проделали этот путь и повторить больше не пытались. И я предложил съездить на несколько дней отдохнуть на турбазе, на что Пашка с радостью согласился.
Турбаза «Сосновый бор» находилась за сто километров от города в сосновом бору, потому так и называлась, на берегу рукотворного водоёма-озера, образовавшегося путём перегорожения небольшой лесной речушки дамбой. Недельный отдых заканчивался как раз к приезду моих, так что ненужных вопросов не предвиделось. Пашкиной матери пришлось рассказать о мифическом друге, якобы пригласившем нас на дачу. Да! Тяжела жизнь подростка! Но делать было нечего. Сидеть днями в душном городе на лавочке у дома — удовольствие ниже среднего!
Мне никогда раньше не приходилось напрямую сталкиваться с оплатой крупных покупок по понятным причинам — я был ребёнком, и за всё платили родители. Недельный отдых на двоих оказался довольно дорогостоящим удовольствием, несмотря на то, что это был не юг, а всего лишь база в черте нашего района. Но мы с Пашкой с некоторых пор были платёжеспособны. Путёвки, проезд — всё оформили без проблем и, собрав по-быстрому дорожные сумки, с утра выехали из города.
Поселили нас в двухместный уютный летний домик с выходом на озеро и с крошечным двориком: мангал, небольшой столик под грибком, раскрашенный мухомором, складные стульчики. Сосны, воздух, пляж — свобода на целую неделю! От прочих благ цивилизации — кафе-столовой, маркета, баскетбольной площадки, клуба, сауны отделяла уютная аллейка, засаженная по краям дорожки густо разросшимся шиповником. Мы с Пашкой только что не визжали от восторга, увидев всё это воочию, а не на рекламных проспектах. Это был рай!
Кормили нас в общей столовой утром и в обед. Блюда, приготовленные по-домашнему — вкусно и сытно, сметались нами на ура! Мы делили стол с семейной парой за сорок — приветливыми и милыми людьми. Ирина Ивановна, видя Пашкин непомерный аппетит, взяла над ним негласное шефство, подкладывая кусочки повкуснее с общих мясных и сырных блюд. А её супруг, Олег Борисович, с беспокойством поглядывал на тощего прожорливого суслика, всерьёз опасаясь за сохранность его желудка. Зря! Я давно подозревал, что Пашин желудок может при необходимости переварить даже камешки и мелкие ракушки.
После завтрака мы шли на баскетбольную площадку, где нас уже ждала импровизированно сколоченная команда игроков. Напрыгавшись и набегавшись с мячом, мы, потные, летели на озеро, с разбегу бросаясь в волшебную, живительную влагу. После обеда основная масса отдыхающих разбредалась по своим домикам на двухчасовой отдых. Наступало временное затишье. Мы тоже возвращались в своё жилище, принимали душ, опускали шторы и отдыхали на ещё в первый день сдвинутых вместе кроватях.
Пашка даже здесь умудрялся читать, накачав себе в планшет разной фантастики. Я его предпочтений не разделял, поэтому либо играл в какую-нибудь игрушку в телефоне, либо всячески мешал Пашке углубиться в мир зелёных человечков с антеннами вместо ушей и прочей инопланетной братии. Пашка отмахивался, отбрыкивался и, наконец потеряв терпение, с яростью поднятого из зимней спячки медведя набрасывался на моё беззащитное тело, беспорядочно молотя, щипая и даже кусаясь. Это было настолько уморительное зрелище — его возмущённая мордаха Моськи, нападающей на слона — что мой смех ослаблял мои оборонительные способности.
И всё-таки я подлавливал момент, когда его кулачки не так часто мелькали в воздухе, опрокидывал на спину и… наступало моё время чинить расправу.
«Мой… мой… всё моё: ушки… носик… глаза… губы… мягкие, нетерпеливые…. кожа… тонкая, чувствительная… на каждое моё прикосновение… дыхание, переходящее в постанывание… бёдра… горячие, зовущие… моё… всё моё… глубже… ещё… м-мм… сладко… сомну… съем… зацелую… за-лас-каю… за-лю-блю… выпью… до дна… до звёзд… да… да… мой…»
Пашка — отзывчивый, податливый, трепещущий в моих руках, пахнущий травой, зноем, топлёным молоком… Пашкой…
Знакомый до каждой родинки, каждого изгиба, каждой складочки… каждой жилки на светлой, тонкой коже…
Это было всё моё, только моё — солнечное, родное, постанывающее, только мне принадлежащее — лохматое моё чудовище, моя выгибающаяся, мокрая, падающая без сил пружинка!
Утомлённые, расслабленные, заласканные, наскоро обтерев друг друга влажным полотенцем, мы летели и с разбегу падали в прохладную глубину озера.
Пару раз ходили вечером на дискотеку. Правда, сие мероприятие Пашке жутко не занравилось: мой парень, а про себя я его так величал, оказался ещё тем ревнивцем. Оба раза меня пыталась закадрить пара не слишком трезвых дам, упорно приглашая то потанцевать, то погулять «в тени садовых аллей». Они были лет эдак на шесть-десять старше нас с Пашкой, что очень приблизительно: никогда не умел определять возраст женщин — все, кому было за двадцать пять, казались мне старушками. Мой Отелло недоделанный тащил меня хохочущего чуть ли не волоком до самого нашего домика с этой дискотеки.
Да нам и не требовалось ничьё общество. Нам с Пашкой хорошо было вдвоём.
Я, кстати, тоже замечал пару-тройку заинтересованных взглядов, обращённых на Пашку. Правда, эти взгляды принадлежали не женщинам…
В остальные пять вечеров мы устраивали себе вечерние посиделки во дворике с шашлычком. Сидели, как два пенсионера, под грибком за обильно уставленным разными вкусностями столом, любовались озером, небом, догорающими углями в мангале. Тёплый вечерний воздух — смесь запахов хвои, озёрной воды, шашлычного дымка, медовых трав и ни с чем не сравнимого аромата середины лета. Красота! Жизнь! И мы с Пашкой вдвоём среди этого великолепия! За всё время нашего отдыха мы ни разу не вспомнили ни о каком Безвременье, как будто его и вовсе не существовало.
А ночи… ночи тоже принадлежали нам. Но мы ни разу так и не дошли до самого главного, хотя оба думали об этом, но ни он, ни я вслух не заговаривали. Ещё было не время… Ещё была Лена… Но об этом мы тоже не говорили.
Мы и не заметили, как райская неделя подошла к концу.
***
Вот и завершился наш незабываемый отдых «на даче у друга». Опять пыльно-мусорно-бетонный автовокзал, гомон, суета приезжающих и отбывающих пассажиров с чемоданами и дорожными сумками, нагромождение автобусов, автомобилей, палаток и трейлеров с далеко неаппетитными запахами вокзальной еды — обычная, немного грустная картинка, сразу вернувшая нас в реальность из соснового рая.
Слегка придавленные этой самой реальностью, поёживаясь от утреннего сырого ветерка, мы с Пашкой наконец погрузились в маршрутку.
— Паш, сейчас бросишь сумку и приходи ко мне, позавтракаем вместе. Чёт не хочется дома одному торчать. Окей?
— Окей! Ты тогда не лезь сразу в душ, а готовь чего-нибудь. Я жрать хочу. В булочную ещё сгоняю и молока куплю.
— Вот тогда и приготовлю, как придёшь.
— А что готовить будешь? Может колбаски ещё прихватить?
— Ну, прихвати, омлет пожарю. Дома холодильник пустой, в центр потом сгоняем — закуплюсь.
Так, лениво переговариваясь о том о сём, вливаясь в привычный обыденный ритм, мы доехали до нашей остановки.
Во дворе уже во всю орудовала своей метлой вечная дворничиха тётя Тася, покрикивая на стайку голубей. А у подъезда на лавочке сидела Лена. Мы с Пашкой встали как вкопанные. Глухо об асфальт ухнула сумка, выпавшая из его руки. Ленка тоже нас увидела и со вскриком: «Тимур!» — кинулась ко мне, провожаемая любопытным взглядом тёти Таси. Не добежав пары шагов, остановилась, а потом, расплакавшись, бросилась мне на шею и накрыла губы поцелуем. Я машинально прижал её к себе свободной рукой. Пашка поднял сумку и, сказав куда-то в сторону:
— Ладно, пока! — пошагал дальше, к своему дому.
— Тёма, ты почему не звонил, куда пропал? Я думала, с тобой что-то случилось. Вот сорвалась раньше, еле родителей уломала меня одну отпустить из Краснодара. Я уже третий день как приехала, а тебя нет. И спросить не у кого. Каждый день с утра тут тебя у дома жду. Ты где был? Откуда вы приехали? — возбуждённо тараторила Лена, перемежая слова со всхлипами и ударяя меня кулачком в плечо.
— Ну, чего стоим? Пошли! Почему молчишь… не ожидал?
— Я… — прохрипел не своим голосом. — Я тебя слушаю. Ты же слово не даёшь вставить. Ждал, конечно, просто не ожидал сейчас.
— Значит сюрприз получился! — с улыбкой сказала Лена, смахнув ладошкой слезинки со щёк, и ещё раз чмокнула меня в щёку. — Ну, идём! Я немного замёрзла, пока сидела. И дворничихе тут цирк устроили: вон стоит — забыла, как рот закрывается.
Я часто представлял в мыслях нашу встречу с Леной. Но чтобы так! Кажется, это был худший вариант из всех, который я мог себе представить. Чувствовал себя мелким воришкой, которого поймали за руку. Не знаю, что они чувствуют при этом, но именно это сравнение пришло на ум. Хотелось сказать Ленке: «Лен, ты иди пока домой, давай попозже встретимся», — и бежать следом за Пашкой. Ситуация складывалась — хуже некуда, и то, как он ушёл, мне очень не понравилось! Но вместо этого сказал:
— Идём конечно! — и, взяв за руку, повёл к своему подъезду.
«Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро!»
Никогда не задумывался, насколько мудра эта шутливая фраза. Может, Ленке она тоже пришла на ум, потому что оба, зайдя в квартиру, почувствовали себя скованно.
— Ладно, Тём, ты занимайся своими делами, я тебя в гостиной подожду. Тебе же с дороги умыться надо. Слушай, а давай я пока завтрак приготовлю? — и, не дожидаясь моего ответа, умчалась на кухню.
Не такой встречи ждала Лена — я прекрасно это осознавал. Но ничего не мог с собой поделать: в меня по самое горло был вбит кол, который мешал нормально дышать и двигаться. И мне никак не удавалось от него избавиться, как я ни пытался.
Я прошёл в свою комнату и, сев на кровать, с силой потёр лицо:
«Чё ж мне так везёт-то, как утопленнику? Почему всё в кучу, всё сразу? Как теперь разгребать? Ладно, будем, как грится, решать проблемы по мере их поступления! А пока — в душ!»
И я направился в душ, дабы немного прийти в себя под ледяными струями и хоть на какое-то время отдалить момент наступления моего неотвратимого позора.
Из кухни тем временем начали распространяться ароматные запахи свежеприготовленной еды и негромкое Ленкино мурлыканье какого-то мотивчика. Я посмотрелся в зеркало и, увидев совершенно дебильную рожу, мысленно обложил себя крепким матом, дабы прийти в чувство и выйти из образа пацана с картины «Опять двойка»*. Тряхнул влажными волосами, приклеил на лицо милую улыбку, по крайней мере надеялся, что она выглядит действительно милой и скрывает мою идиотскую растерянность, и зашёл наконец на кухню. Лена приготовила яичницу с хлебом недельной давности, за неимением лучшего, и уже накрыла на стол.
Я видел, что она тоже напряжена, но изо всех сил старается это скрыть за напускной весёлостью. Надо было как-то выходить из этого состояния. Я остановился у дверей и сделал удивлённые глаза:
— Ух, ты! Из ничего что-то? Ты — волшебница!
Лена замерла и настороженно, с растерянной улыбкой, посмотрела на меня в ожидании… в ожидании, когда же я наконец отомру и стану прежним. Действительно, когда?
Обругав себя мысленно сволочью, подошёл и прижал её к себе.
— Прости, веду себя, как болван. Очень неожиданно ты появилась. Такая красивая! Вот я и… обалдел!
Лена судорожно выдохнула мне в плечо и прижалась, обхватив руками за талию.
— Я уже было подумала, что ты мне не рад. Почему не звонил? Я чуть с ума не сошла за эти дни, чего только не передумала, — она подняла голову. — Ты же рад, что я приехала?
— А сама как думаешь? Конечно рад! Давай завтракать, всё остынет. Ты же голодная?
Ступор никак не проходил. Сделал несколько неудачных попыток изобразить умирающего от голода и отложил вилку: делать вид, что всё очень вкусно, не чувствуя вкуса еды, было выше моих сил. Мне кусок в горло не лез. С извиняющейся улыбкой взялся за чай.
Ленка тем временем болтала не умолкая, что было уже хорошо, и мне оставалось только кивать и делать заинтересованную мину. Таким мудаком, как сейчас, я себя ещё никогда не чувствовал. Передо мной сидела Лена — моя Ленка! — а я ничего не чувствовал, кроме отвращения к самому себе.
«Пашка… этот её внезапный поцелуй на его глазах… да лучше бы мне сдохнуть! Господи, как же из этого дерьма выбираться-то? Мразь ты Тёма, мразь и подонок!»
Наконец пытка завтраком окончилась. Мы пошли в гостиную и я, идиот, включил телевизор. Лена, как будто споткнувшись, замерла в дверях.
— Тём, я всё-таки пришла не вовремя.
— Ну, что ты, Лен!..
— Не возражай, вижу: ты устал с дороги. Давай, тогда лучше вечером встретимся?
Я подошёл, и медленно подняв руку, отчего Ленка вся напряглась и прикрыла глаза, поправил сбившийся локон.
— Конечно встретимся, Лен! Я позвоню.
Ленка открыла глаза и посмотрела на меня, как на незнакомого:
— Нет, ты всё-таки какой-то не такой. У тебя что-то случилось, Тём? Что-нибудь серьёзное?
— Н-нет, всё нормально. Вечером поговорим, а сейчас я и правда туго соображаю, — и с усмешкой добавил:
— Ты так… удивила! До сих пор в себя прийти не могу.
В прихожей она ещё раз попыталась улыбнуться, но губы подвели — дрогнули:
— Даже не поцелуешь на дорожку?
Я наклонился и, притянув её к себе, прикоснулся губами к полураскрытому рту.
И как выстрелило картинкой: наш жаркий, кусучий, сумасшедший поцелуй с Пашкой. Дыхание сбилось, как будто получил удар под дых. Провёл губами по пульсирующей на виске жилке и отстранился.
— Нацелуемся ещё! Ты же сегодня никуда не уезжаешь?
«Тупая скотина, что ты мелешь?»
— Ладно, Тём, до вечера, позвони в семь.
— Пока. До вечера.
Уже закрывал дверь, когда она обернулась:
— Тём… у тебя кто-то есть?
— Лен, ну что ты выдумываешь? Кто у меня может быть? — и, распахнув дверь, рывком притянув её к себе, поцеловал — отрывисто, грубо.
Она застонала, вся подалась вперёд и судорожно вжалась в меня, как будто ища защиты.
Я провёл губами за ухом, зарывшись носом в шелковистые локоны: они пахли всё так же — Ленкой.
— Всё будет нормально, Лен. Всё хорошо! Не придумывай себе ничего, ладно? — прохрипел я севшим голосом.
— Угу! Я пойду. Отдыхай.
Ещё постоял, подождав когда она скроется в лифте, махнул на прощание рукой и закрыл дверь. В прихожей стояла звенящая тишина, или это у меня в голове так звенело, я не понял. Посмотрел в зеркало на долбаёба, решившего посидеть сразу на двух стульях:
— Типичный конченный у-блю-док! — произнёс раздельно по слогам, глядя с отвращением на зеркального себя. — «Хорошо» — говоришь? — и плюнул на своё отражение:
— С-сука!
На одиннадцатичасовой народа было немного. Я стоял и лениво поглядывал по сторонам — Пашки ещё не было. Подъехал автобус и, развернувшись, остановился. Водитель скрылся в диспетчерской. Пассажиры суетливо толпились у закрытой двери, а я высматривал Пашку и уже начинал нервничать: вот-вот начнётся посадка, а его нет. Наконец вдалеке показалась худая фигурка с белеющими вихрами. Водитель уже сидел в кабине, нетерпеливо поглядывая на немногочисленный народ, суетливо занимающий свои места, укладывая рядом дорожные сумки.
Я попросил водилу немного подождать и рванул навстречу Пашке: он еле тащил двумя руками бьющую по ногам сумку со своими пожитками.
Молча забрал сумку, и, схватив крепко за руку, бегом рванул к автобусу. Пашка был бледнее обычного и какой-то невыспавшийся: еле за мной поспевал. Я, наверное, выглядел не лучше, так как тоже заснул под утро. Удивлённой по поводу моего внезапного отъезда бабуле наплёл что-то про отстающих одноклассников, которым обещал помочь подтянуться к началу школы.
Мы сели в конец салона, так и не обменявшись ни единым словом. Пашка, ни разу не взглянув на меня, сразу отвернулся к окну. У меня тоже не было особого желания разговаривать. Так мы и промолчали весь рейс.
До дома с автовокзала добрались быстро: подвёз Пашкин сосед на своём стареньком жигулёнке. Он бомбила, и как раз ожидал клиентов с прибывающих рейсов. Я помог Пашке донести сумку до квартиры, игнорируя сопротивление. На площадке стояли молча, не глядя друг на друга. Никто не решался уйти первым.
— В деревню вернёшься? — наконец заговорил Пашка, бросив на меня мимолётный взгляд.
— Нет! В городе останусь. Скоро родители приедут, смысл бегать туда-сюда? Ты с деньгами поосторожней, смотри, чтобы тётя Нина не нашла.
— Ладно, что-нибудь придумаю. Она ко мне в комнату нечасто заходит.
Поговорили, называется. Стояли друг напротив друга, как два придурка, боясь пересечься взглядами. Пашка повернулся к двери, доставая из рюкзака ключ, а я, постояв ещё с минуту и посмотрев на его сгорбленную под тяжестью сумки спину, начал спускаться по лестнице к выходу. На душе было хреново. Даже не знаю, на кого больше злился — на себя или на Пашку.
За все годы дружбы, а мы дружили ещё с детского сада, это была наша первая серьёзная размолвка. Ссорились-то мы часто из-за разной ерунды, но не больше, чем на пару дней. Потом даже и причин не помнили, да и не мирились вовсе. Просто, либо он ко мне приходил на следующий день, как ни в чём ни бывало, либо я к нему.
Сейчас было всё по-другому. Между нами стоял человек, которого я не мог просто так сбросить со счетов. Как это называется — любовный треугольник? Лично для меня это был пятый угол, в который я загнал себя сам. Лена была сначала девочкой, которая мне очень нравилась, и мы с ней дружили. Потом — моей девушкой, в которую я был влюблён. А сейчас, получается — моей женщиной. Ну, это так называется. Какая Ленка женщина?! Осталась всё той же смешливой, язвительной девчонкой, какой её я знал всегда. Но наша детская дружба переросла в серьёзные взрослые отношения, и я этим очень дорожил. И сейчас ждал с нетерпением, когда наконец её увижу. Вот только как мне теперь с ней себя вести после всего случившегося с Пашкой? Это был ещё тот вопрос!
А Пашка по всей моей жизни всегда был рядом. Он был моим единственным настоящим другом. Конечно, я не был слепым и лет с четырнадцати начал замечать, что он стал проявлять по отношению ко мне не совсем те чувства, которые можно назвать только дружбой, но я об этом слишком не заморачивался. Не видел, а может, не хотел видеть в этом что-то особенное. Бывало, когда мы бесились, валяя друг друга по траве, или дома дурачились на полу, он вдруг начинал краснеть и покрывался испариной. Я просто отпускал его и делал вид, что ничего не замечаю, переключался на что-то другое, давая ему время прийти в себя. Так было.
А с некоторых пор у меня рядом с ним начинало просто срывать крышу. Я никогда не причислял себя к «голубым», такого даже в мыслях не было. Я был «н о р м, а л ь н ы м»! Почему так происходило рядом с Пашкой? Может, мы слишком сроднились с ним в Безвременье? Мы ведь даже не знали, сможем ли вернуться когда-нибудь назад, или нам суждено там погибнуть. Возможно, в этом была причина, почему нас кинуло тогда друг к другу — мы искали спасение от этого ужаса.
А потом, перешагнув запретный рубеж, не смог уже остановиться я. Когда рядом Пашка — меня тянет к нему со страшной силой. Что это? Болезнь? Любовь? Думаю — нет. Это просто Пашка. Мой Пашка! Как я могу любить парня? Это абсурд! Я люблю свою Ленку. Что я испытываю к Пашке — не знаю. Мне хочется его защищать, оберегать, заботиться о нём и… любить? Господи, что ж делать-то? Я совсем запутался.
Я забросил домой вещи и на маршрутке доехал до центра. Перекусил в кафешке: дома был пустой отключенный холодильник. Но сначала нужно было купить мобильник. С Леной не связывался уже несколько дней. Наверное, обиделась. А я в свете недавних событий просто не мог с ней общаться так, как прежде, она бы сразу почувствовала, что что-то произошло. Но и откладывать общение тоже больше было нельзя. Решил, что как только куплю телефон, сразу позвоню ей. Мобильник купил почти такой же, как у меня был, только моделью поновее, дабы исключить ненужные вопросы родителей.
Для хранения денег приобрёл два чёрных небольших контейнера. Их легко было спрятать в столе среди прочих вещей. Такие же контейнеры купил для Пашки. Неважно, что между нами происходит. Решил сегодня же ему их занести. Мы должны были сохранить нашу общую тайну, иначе могли спалиться оба. И что потом рассказывать? Что были в гостях у людей из будущего, и они нам за «особые заслуги» деньжат подкинули несколько мильёньчиков? И кто в этот бред поверит? И кого нам потом будут искать — психологов или психиатров?
А «дровишки» откуда? Клад в лесу нашли? Банк грабанули? В общем, это была очень серьёзная и крайне чреватая последствиями наша общая тайна. К тому же я не был уверен, что Пашка сам сделает всё как надо. Привык во всех вопросах полагаться на меня, да и я тоже за столько лет к этому привык — всегда и во всём его опекать. И мне это не было внапряг, я не считал это какой-то особой заслугой. Это было совершенно естественно, как пить воду или умываться по утрам.
Купив в центральном маркете продукты, вернулся домой. Включил холодильник, забросил по-быстрому всё туда и, прихватив пакет с двумя контейнерами, отправился к Пашке.
Он открыл сразу и уставился на меня с насупленным видом, типа, чего тебе ещё? Я не стал ничего объяснять, а, отодвинув его в сторонку, разулся и прошёл в комнату. Вывалил на кровать контейнеры из пакета.
— Сейфы тебе принёс! — сказал, усмехнувшись. — Давай сюда выручку — сложим.
Пашка постоял в дверях, переводя взгляд то на контейнеры, то на мою лыбящую физиономию.
— И с чего вдруг такая забота? Может, усыновишь меня? — взял контейнер, повертел и бросил небрежно назад. Видя, что на его выпады я никак не реагирую, продолжил с ещё большим раздражением:
— Не надоело в няньках ходить? Я не маленький, сам могу о себе позаботиться.
— Я вижу — уже начал, — кивнул на распахнутую сумку и рядом вываленные кучей вещи.
— Паш, кончай бузить! Деньги уберём, и я уйду. Хочу убедиться, что их никто не найдёт. Меня, между прочим, это тоже касается. Это — наше общее дело, нравится тебе или нет. Давай доставай!
Пашка молча принёс из прихожей рюкзак, поставил на кровать и открыл молнию. Внутри смятой кучей как попало были напиханы пятитысячные купюры.
— Твою ж ма-аать! Паш, что за… хрень? Чё ты с ними делал? — я обалдело смотрел на скомканные бумажки.
Нет, этого малолетнего засранца на минуту нельзя оставить — что-нибудь сотворит. Вот как теперь? Счас его мать придёт, а мы тут денежки утюжком разглаживаем. Картина Репина — «Не ждали».
— Короче, бери рюкзак и айда ко мне, пока нас не застукали. Ты ел?
Он молча смотрел на меня стоя в позе упрямого ослика.
— Ладно, у меня пожрёшь. Пошли!
Я отправил его в ближайший магазин канцтоваров за канцелярскими резинками, а сам с рюкзаком поднялся домой. На площадке столкнулся с соседкой — Татьяной Кимовной.
— Тимур, а ты чего здесь? Ты же в деревне должен быть, — сразу засыпала она меня вопросами, подозрительно оглядывая со всех сторон. Ну, тот ещё Штирлиц!
— Уже вернулся вот. Дела есть в городе, — и, предупреждая следующую порцию неудобных вопросов, быстренько юркнул за дверь своей квартиры.
«Фух! Не дом, а шпионская сеть! Никакой личной жизни!» — с досадой подумал про себя.
Дружить с соседями — это замечательно! Пока они не начинают активное вторжение на твою личную территорию. А для Татьяны Кимовны я и в сорок лет, наверное, останусь маленьким мальчиком, которого надо спасать то от гриппа, то от ангины.
Не успел разуться — вернулся из магазина Пашка, протягивая мне упаковку резинок.
Пока он гремел на кухне чайником и резал себе бутерброды из ветчины, сыра и хлеба, я начал разбираться с его жёванной «валютой».
«Нет! Ему больше полтинника на литр молока давать в руки нельзя. Казначей хренов! На одну ночь с деньгами оставил! Кораблики он из них мастерил, что ли?» — ворчал я про себя, тщательно разглаживая мятые, изломанные бумажки.
Мы потратили больше часа, выпрямляя и раскладывая купюры по пачкам, перетягивая каждую резинкой. Одну он решил оставить, сказав, что ему «надо».
— Куда тебе столько денег? С ума сошёл? На что ты их тратить собрался? Машину решил купить? — посыпал я вопросами, обалдело уставившись на него. — Паш, это не шутки. Мы не можем сейчас их тратить — сразу заметят. Пусть лежат, пока высшее не получим, а со школой это семь лет. Поступим в универ, откроем счета и положим на банковские карты, понемногу в разных банках. Я уже всё продумал. Но это только через год, не раньше.
— Мне сейчас надо, — упрямо повторил Пашка и протянул руку за пачкой.
— Перебьёшься. Пока не скажешь, зачем, не получишь! — решительно отодвинул его руку, укладывая пачки в контейнеры.
И тут он меня ударил. Удар был несильный — в плечо, но я не ожидал и завалился на бок, а он наскочил сверху, пытаясь забрать контейнеры, стоявшие с другой стороны от меня. Я тут же подмял его под себя и завернул руки кверху, удерживая силой. Он пыхтел и вырывался, а я держал и не отпускал.
Мы, раскрасневшиеся и напряжённые немой борьбой, смотрели друг на друга в упор, и моя крыша опять зашуршала черепицей, отъезжая всё дальше вместе с остатками здравого смысла. Вот что за нахрен! Я наклонялся к нему всё ниже, и когда мои губы уже были готовы коснуться его влажно-приоткрытого манящего рта, Пашка отвернул лицо в сторону.
— Не надо, Тём. Отпусти.
Я отпустил и, выдохнув, обессиленно сел на пол, с ожесточением потерев лицо руками. Он сел рядом, боком ко мне. Мы молча сидели, приводя дыхание в норму, глядя каждый в свою сторону.
— Паш, я не знаю, что со мной происходит. Как только оказываюсь близко к тебе, ничего не могу с собой поделать — хочется тебя обнимать и… ну, сам понимаешь. Я тебя уже начал бояться. И себя тоже. Может, я больной? Может, в отваре что-то было, которым нас Урод поил?
— Знаешь, Тём… — потухшим голосом заговорил Пашка. — Давай не будем какое-то время встречаться. Я тоже так не могу. Мне и без тебя плохо, и с тобой тоже… У тебя есть Лена, и у вас уже всё было, ты её не бросишь. А мы — парни. Может, перестанем видеться, и всё само пройдёт как-нибудь?
Пашка говорил не повышая голоса, безо всяких эмоций, а меня от его размеренного тона леденил мороз. Звучало как приговор. Но я тоже не видел выхода. И не знал, что на это ответить. После моего неожиданного всплеска я ещё не пришёл в себя до конца, и меня по-прежнему тянуло к нему — его присутствие рядом волновало. Просто сексуальный маньяк какой-то! Что за нах?!
— Я собрался ехать в Москву, поступать в колледж. Для этого мне и нужны эти чёртовы деньги, — продолжал Пашка тем же тоном.
Я резко повернулся:
— Что ты собрался? — ушам своим не поверил, что этосейчас слышу.
— Сказал же, в колледж поеду! — повысил он голос для «особо одарённых». — Я уже и заявку подал в несколько, и мне ответы пришли по электронке. Выбирай любой, какой захочешь.
Я прирос к полу:
— Вон-оно-чё! Колледж, значит! И заявки разослал!
«Не, точно подменили! Это не Паша — это Буратино с букварём… хер с ним… с азбукой. Мальчик захотел учиться. За-е-бись! А папу Карло никто не спрашивал. Кажется, в сказке не так было. Ну, с Пашей всё не так! Ученик, бля… из Золотого Ключа!»
— Паш, какой, нахрен, колледж? Нам ещё год учиться. Потом вместе в универ поступим. Чё ты мелешь… колледж, блин! Да тебя через год в армию заметут.
Я поверить не мог, что он решился ехать куда-то один — без меня! Ладно, пусть не будем видеться, но я, по крайней мере, буду знать, что он здесь — рядом! А не где-то там в Тьмутаракани, да хоть бы и в Москве. Это ещё хуже! Нет, никуда я его не отпущу, даже пусть не мечтает! Придумал тоже, умник! В Москву, бля, за песнями!
— Тём, я уже всё решил — поеду! С мамкой поговорю, заберём доки из школы, и уеду. Через пару недель твоя в город вернётся — и всё! Я не собираюсь дожидаться. Так лучше всем — и мне, и… вам. А заберут в армию, так это ещё лучше того. Я не против, — и опять перешёл на язвительный тон, — буду ваш покой охранять!
— Паш, скажи, ты вот эту всю хрень с колледжем сейчас только придумал, — всё ещё негромко спросил я, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на ор, — или эта уебенная мысль давно тебе в голову пришла?
— Да какая разница — сейчас или раньше? — вскочил он и закричал, зло глядя мне в лицо:
— По другому — никак! Нету у нас другого выхода. Не-ту! Хватит меня опекать, блять! Вырос я уже, понял? Вы-рос!
Он яростно взмахнул рукой по направлению к двери.
— И пиздуй ты к своей Лене, не рассиживайся тут!
То, что он начал орать первым, меня как-то сразу отрезвило и успокоило. Это опять был мой обычный друган — язвительный, нервный и несдержанный. Такой он мне был не страшен. Совсем другое дело, когда Пашка становился вялым и безэмоциональным, а его голос — тусклым и безжизненным. Такого Пашку я с некоторых пор начал бояться, помятуя Безвременье. Пусть орёт, пусть злится, только не застывает. Всё вдруг встало на свои места, и я уже знал, что сделаю в следующую минуту.
— Вообще-то, я здесь живу, если чё! И хватит орать — мы не в тундре, и я не глухой. Сказал — не поедешь! Деньги у себя оставлю. Хер ты хоть копейку от меня получишь раньше, чем через год.
Я вскочил и, рывком притянув его к себе, со всей силы впился в мокрые, слюнявые, дрожащие от злости губы. И не дал ни малейшего шанса вырваться.
Потом мы стояли обнявшись и долго не могли отдышаться, тесно прижавшись друг к другу.
Лене я так и не позвонил.
Это что-то было похоже на обычную коробку, в которой могло быть всё, что угодно: от продуктов, забытых каким-нибудь залётным грибником, до мусора, который незадачливому дачнику лень было тащить до контейнеров. Но после наших приключений в Безвременье понятие «обычная» исчезло из моей жизни. Не то чтобы я боялся того, что может быть в этой коробке, но проявить осторожность стоило. Жизнь научила!
Отломав прут с ближайшей ветки, я легонько ткнул им в находку. Даже не шелохнулась, только задрожали дождевые лужицы, скопившиеся на поверхности. Там явно что-то было. Настина лента… коробка… Это могло быть случайностью, но всё наводило на мысль, что никакая это не случайность: это что-то предназначалось мне и Пашке. Я стоял и несколько минут в растерянности смотрел на мокрую упаковку.
Коробка была туго обтянута чёрной плёнкой и обмотана несколько раз вдоль и поперёк широким скотчем. Точно таким скотчем нас в клетке связывал Урод. С поверхности плёнки от моего толчка расползались лужицы воды и скатывались струйками в пожухлую прошлогоднюю листву. Точно так же в моей голове расползались мысли; я стоял в шоке от увиденного и, кажется, начинал понимать, что могло быть в коробке.
С верхних веток куста на меня капала холодная вода, несколько колючек царапали кожу, но я ни на что не обращал внимания. На миг мне показалось, что всё вернулось — я опять нахожусь в Безвременье и, если сейчас обернусь, увижу сквозь полосы серого тумана дом и стоящего на крыльце Урода. Картинка была настолько реальна, что меня вновь охватило почти забытое чувство страха и безысходности. Я зажмурил глаза и с силой помотал головой, отгоняя пугающее видение.
«Я дома! Я дома!» — как мантру повторил про себя несколько раз. Это помогло, хотя от вновь пережитого осталось ощущение чего-то до омерзения липкого и опасного — как будто потрогал змею.
Тело под промокшей насквозь одеждой начало мелко подрагивать: пора было выбираться из этой сырости. Я потянул ленту к себе за концы вместе с веткой, получив ещё порцию холодного душа. Сразу отвязать не удалось — узел был завязан намертво, и ветка то и дело выскальзывала из рук, с шумом возвращаясь назад и в очередной раз обдавая меня градом холодных брызг. К тому же ощутимо царапали колючие ветки. Подумалось, что Настя неспроста выбрала именно куст боярышника: вряд ли кому-то захотелось бы лезть за лентой через колючки. Со стороны же увидеть коробку было невозможно. По крайней мере пока не опадёт листва.
Помучившись несколько минут, кое-как всё же развязал тугой узел, сунул мокрый комок в карман, поднял коробку и, выбравшись наконец из колючих объятий, быстрым шагом направился назад — к проклятому дому. Забирать домой свою находку я и не думал. Там спрятать её было негде, а нарываться на вопросы моей вездесущей бабули было опасно по понятным причинам: она бы одними вопросами не ограничилась. Я решил спрятать её где-нибудь возле горелого дома, хотя пока даже не представлял, где именно.
Решение нашлось сразу, как только подошёл к дому. Крыльцо! Боковина крыльца была заколочена тремя широкими досками, две из которых отошли и держались неплотно. Я оторвал их с одной стороны и раздвинул пошире, чтобы можно было просунуть внутрь коробку. Заглянул в открывшееся отверстие. Внутри в земле было небольшое углубление, куда я её и поместил, накрыв валявшимся неподалёку куском обгоревшего по краям толя. Вернул доски назад и прибил их, используя вместо молотка кусок кирпича.
Теперь нужно было найти Пашку. Но сначала решил зайти домой, переодеться и поесть. Бабули дома не оказалось, и это было большой удачей, учитывая мой расхристанный вид и футболку, прорванную в нескольких местах о ветки боярышника. Пришлось сходить в душ и обработать ранки перекисью, а потом смазать царапины «Левомеколем». Ничего другого заживляющего в доме не было: бабуля признавала только это «чудодейственное средство» на все случаи жизни.
Быстро перекусив пирожками с луком и яйцом и запив их мятным чаем, я опять отправился к Пашке в надежде, что он уже вернулся. Произошедшее ночью, моё идиотское поведение утром и наконец мои переживания — всё отодвинулось на задний план. Ну, не совсем отодвинулось. Особенно мысли про наш с Пашкой переход на новый уровень отношений. Моё сумбурное, придурошное поведение после пробуждения не давало мне покоя. Сейчас всё произошедшее виделось совсем в другом свете — оно меня больше не шокировало. Почему? Не знаю. В этом тоже стоило разобраться. Пока что были одни вопросы, и не было ответов. Я решил отложить всё это на потом.
Сейчас главное — увидеть Пашку и рассказать про Настин подарок: коробку с деньгами. А что в коробке именно они, я не сомневался ни секунды.
Пашка был дома. Я застал его за сборами: он что-то засовывал в свой рюкзак, на диване вокруг открытой сумки валялись разбросанные вещи. Остановившись в дверном проёме и охватив одним взглядом представшую передо мной картину, я усмехнулся. Он замер и резко обернулся, настороженно посмотрев на меня.
— Паш, что происходит?
— А что происходит? — отвернулся он и с остервенением продолжил что-то запихивать в карман рюкзака.
— Я первый спросил. Объясни, что ты делаешь?
Объяснения не требовались. Я и так уже всё понял: Паша решил вернуться в город. Я сделал к нему шаг и взял за руку выше локтя. Но он отпрыгнул, как испуганный зверёк, и со злостью произнёс:
— Я что, должен перед тобой отчитываться? Вали, откуда пришёл! Я тебя не звал!
Чем агрессивней вёл себя Пашка, тем более спокойным становился я и никуда уходить не собирался. Резким движением вырвал рюкзак, который он держал перед собой обеими руками, и, отбросив в сторону, притянул Пашку к себе. Он рычал и вырывался, но я держал крепко и не отпускал. Наконец он затих. Я осторожно, взяв за затылок обеими руками, приподнял его голову и тронул губами горячий висок.
— Прости, Паш, я идиот! Никуда ты не поедешь. Не отпущу!
Так мы и стояли какое-то время: я, прижав его голову к себе, успокаивающе перебирал спутанные вихры и раскрытыми губами проводил то по виску, то по щеке, то по уголку повлажневшего глаза, а он — обдавая меня горячим дыханием.
— Паш, — снова начал я, не переставая водить губами по горячему Пашкиному лицу и волосам, — я никуда и никогда тебя не отпущу! Забудь, что было утром. Не хочу оправдываться. Бабуля пришла не вовремя, и… и я растерялся. Повёл себя, как последний придурок. Я правда ни о чём не жалею. Сейчас не жалею!
— Сейчас? — хриплым шёпотом отозвался Пашка. — Значит, утром жалел?
— Паш, мне нужно было время, чтобы… чтобы прийти в себя и понять, что с нами случилось. Понимаешь?
Я слегка отстранился, не разжимая объятий, и посмотрел прямо в посвёркивающие влагой глаза:
— Давай не торопить события?
Я был с ним не до конца честен и понимал это. И он это тоже понимал. Между нами стояла Лена. И хотя мы не произносили её имени вслух, оба думали сейчас о ней. Она незримо здесь присутствовала, словно третий невидимый участник нашего разговора.
Пашка отстранился и сел на диван, сцепив руки в замок и наклонив голову, отчего вихры почти полностью закрыли от меня его лицо.
— Хорошо, не будем их торопить. Сядь!
Он хлопнул ладонью рядом с собой. Я сел, а он продолжил:
— Тём, мне тоже нужно время. Я не знаю, как там будет дальше, когда ты поймёшь и что-то решишь. Но смотреть на твои «муки разума» у меня нет никакого желания.
Он говорил медленно, взвешивая каждое слово. Было видно, что это не спонтанная речь. Он об этом думал и принял какое-то решение. И оно, это решение, мне уже заранее не нравилось.
— Погоди, Паш! — я тронул его за плечо. Он тут же увернулся.
— Не перебивай! Я тебя слушал — теперь моя очередь, — он быстро глянул на меня исподлобья и продолжил спокойным негромким голосом, от которого у меня по спине пробежали мурашки.
Не от голоса, а от предчувствия чего-то неотвратимого, того, чего бы я не хотел от него услышать, но оно, это неотвратимое уже пришло, осталось только его озвучить. И Пашка его озвучил:
— Я тоже думал про нас и про тебя утреннего. И знаешь, Тём, я тебе не верю!
Я сглотнул, с трудом проглотив вязкую слюну вместе с услышанным, и открыл рот, чтобы возразить, но Пашка мне не дал, сделав спокойный жест рукой, тем самым предупреждая мои возражения.
— Выслушай до конца! Я очень хочу тебе верить, но не могу. Не получается.
Он опять прервался на секунду и мазнул по мне странным чужим взглядом. В нём не было ни обиды, ни раздражения — ничего не было. Нет, было. Но совсем не то, что я хотел бы видеть — какая-то обречённая отстранённость. Вроде передо мной сидел мой друг, знакомый до боли и понятный, и в то же время совсем чужой.
«Его что, подменили?»
— Тебе то, бля, хорошо и всё нравится, то ты уже жалеешь, и я должен идти лесом, куда подальше.
Он встал и, засунув руки в карманы, прошёлся по комнате, остановившись напротив меня.
— Определись, чего ты хочешь, можешь это принять или нет. Я, знаешь ли, давно определился и, Тём, как раньше — уже не получится. Тебе надо время подумать? Думай, но без меня. Мне по-любому нужно сейчас в город. Завтра утром я уеду, а ты… Ты — думай!
Он дошёл до окна и, открыв одну створку, высунул голову. До меня донёсся его заглушённый шумом улицы голос:
— А теперь уходи и не мешай мне собираться. Счас что-то обсуждать у меня не то настроение. Я не флюгер, чтобы быстро поворачиваться, в какую сторону подул ветер.
Я смотрел на узкую спину своего друга, на белобрысую взлохмаченную макушку и… ничего не понимал. Куда делся мой улыбчивый, безбашенный, язвительный Пашка? Этот новый, чужой вовсе не выглядел обиженным, взъерошенным зверьком. По мере того, как он говорил, голос становился уверенней, а слова безжалостней — били, не боясь ранить. Он лениво обернулся и посмотрел на меня. Взгляд был спокойным и ожидающим. Типа, я всё сказал — можешь уже отвалить.
Я не стал комментировать то, что услышал, да и слов, чтобы что-то возразить, не находилось:
«Хрен с тобой! Решил ехать — езжай. Может, так действительно будет лучше. За неделю ничего не случится, а там и я вернусь. Уговаривать, чтобы остался, не буду, пусть хотя бы раз сделает так, как сам решил».
Одному здесь делать было нечего. Я уже мысленно представлял себе эту неделю без Пашки. Но… Хоть я и злился, в глубине души сознавал, что где-то он был прав — нам обоим нужно было обо всём подумать. А ещё из головы не выходила Лена… Я должен был сделать выбор. И каким бы он ни был, для меня будет тяжёлым и болезненным в любом случае. По живому резать больно! Вспомнились слова, сказанные мамой:
«Жизнь всё расставит по своим местам».
Что ж, посмотрим, как она всё расставит!
Пока я молчал в раздумьях, Пашка снова сел — нахохлившись и упрямо сжав губы. Я похлопал его по коленке.
— Ладно! Раз надумал ехать — езжай! Но есть одно дело, и вот его нужно решить сейчас. Так что отложи сборы до вечера и пошли за мной!
— Куда? — Пашка поднял на меня глаза. — Тём, не нужно ничего придумывать, я по-любому завтра уеду. Так что, не выдумывай никаких дел!
— Я сегодня был в лесу — там, где мы спали. Помнишь, под деревом?
— И чё тебя туда понесло? Больной совсем?
— Тебя искал… Сначала по всей деревне, а потом уже к дому тому пошёл. Подумал, может ты там?
Глядя на Пашкино выражение лица — он смотрел на меня, как на недоумка, и в то же время с какой-то нежностью, что ли — я уже сам начал понимать, насколько идиотской была идея искать его у горелого дома, и как это сейчас выглядело. Но напряжение в Пашкиных глазах пропало — они потеплели.
— А я думаю, откуда у тебя столько царапин на руках? Чё там случилось-то, в лесу? Упал, что ли?
— А, ерунда! Я там кое-что нашёл. Пошли — увидишь. Это важно.
Я уже прошёл в кухню в поисках какого-нибудь пакета. Пашкин дом для меня был как свой: в шкафчике сразу нашёл то, что искал. Выбрал объёмный пакет. Пашка ещё стоял в раздумьях, глядя на мои поиски.
— Ладно, пошли. Не расскажешь, что нашёл?
— Придём — увидишь. И возьми свой складной нож, пригодится.
Сгрудив все вещи в кучу возле сумки, Пашка вышел вслед за мной.
Мы дошли до моего дома, а дальше поехали на скутере, придерживаясь обочины, где земля уже успела просохнуть. Тащиться опять пешком через всю деревню не хотелось. Через пять минут были уже на месте. Когда Пашка увидел мои манипуляции с досками, а затем упакованную в пластик и перемотанную скотчем коробку, он офигел так же, как и я в первый момент от увиденного.
— Ты где это нашёл? Прям вот так шёл… и нашёл?
— Поехали отсюда. Мало ли… чтобы не светиться. Потом всё расскажу, — ответил я, торопливо засовывая коробку в пакет и передавая его Пашке. — К тебе поедем.
***
Как я и предполагал, коробка до самого верха была набита ровными пачками пятитысячных банкнот, аккуратно перевязанных бумажной лентой. Не банковской упаковкой, а нарезанными полосками из тетрадного листа в клеточку, по сто штук в пачке. Ровно двадцать пачек. Для нас — куева туча денег. Мы сидели и растерянно смотрели на эту гору новеньких красноватых купюр со статуей мужика в мундире. По ходу — какой-то герой. Может войны восемьсот двенадцатого года или каких-то других сражений. Что у них там ещё было в девятнадцатом веке? Турецкий гамбит?
— Ты уверен, что они настоящие? — наконец подал голос Пашка.
— Думаю, да. Это легко проверить. Давай лучше подумаем, чего нам с ними делать.
Я перевёл взгляд от «кучи» на Пашку:
— В деревне их оставлять нельзя, по-любому. Поэтому завтра вместе вернёмся в город, а там будет видно. Ко мне в комнату без спроса никто не заходит, и я вполне могу их закрыть у себя в столе.
— Чё бабе Вере скажешь, почему уезжаешь?
Блин, действительно! Я понятия не имел, что скажу бабуле. Неделю, как приехали, и вдруг срываемся. К тому же родителей дома не было: отдыхали на морях. Нужно было придумать какую-нибудь стопроцентную отмазку. Вот только в голову ничего не приходило — врать по-крупному никогда не умел.
— А ты своей что скажешь?
Я вопросительно посмотрел на Пашку. Он-то ещё раньше собрался уехать, должен был уже что-то придумать. Пашка замялся:
— Я не собирался ничего придумывать. У меня есть причина, её и скажу, от бабы Липы мне скрывать нечего.
— Может, поделишься… причиной? — с усмешкой спросил я, но внутри неприятно кольнуло.
— Тём, это только моё дело, и пока рано о чём-то говорить. Ещё нет ничего определённого.
— Слушай, что за тайны Мадридского двора? Ты что, совсем мне больше не доверяешь? Что задумал?
Я чуть не задохнулся от обиды и возмущения:
«Что это за секреты такие, о которых мне знать не положено, а бабе Липе сказать можно?»
Пашка сидел хмурый и по-прежнему чужой. Нет, я его вообще не узнавал.
Его что, правда, подменили? Моего куда-то забрали, а на его место подсунули вот это — чужое и непонятное, которое сидит сейчас передо мной и упорно отводит глаза.
— Паш, посмотри на меня!
Пашка нехотя взглянул и, вздохнув, опять отошёл к окну, взявшись рукой за створку.
— Тём, чё ты хочешь? Мы с тобой всё обсудили. Если бы не эти бумажки, я бы завтра уехал, а ты остался. Сейчас ничего не изменилось оттого, что ты тоже поедешь. Можешь увезти всё это домой, а потом вернуться обратно. Теперь у меня свои дела, а у тебя — свои. Так проще обоим! — и ядовито добавил: — Вернёшься к приезду Лены.
Я был растерян и подавлен: что угодно, но такого точно не ожидал. Что я сделал, что? Почему мой единственный друг так со мной поступает? Его отчуждение было для меня ушатом холодной воды. Получается, если я не смогу стать тем, кем он хочет, чтобы я стал для него, то меня можно выбросить из жизни, как ненужный хлам и забыть? И то, что мы пережили вместе в Безвременье — тоже? Как бы там ни было — такогоя не заслужил. Это было предательством. И этого я простить не мог.
— Хорошо! Раз не хочешь говорить, настаивать не стану. Тем более, как ты сказал, это не моё дело. Десять пачек — твои. Спрячешь где-нибудь дома, найдёшь, куда убрать. Но одного с таким грузом я тебя отпустить не могу — провожу до города, да и свои увезу тоже. А дальше как знаешь, Паша. Я тебя услышал. Баба Липа утром возвращается?
Он кивнул, не поднимая головы.
— Отлично! Встретимся на остановке ко второму рейсу, в одиннадцать.
Я говорил, глядя перед собой, монотонно, как робот. Обида, захлестнув тугим жгутом, перехватила дыхание, но я не дал воли бушевавшим во мне чувствам, не сказал ни слова упрёка. Молча сложил половину пачек в пакет, скрутил и сунул за пазуху.
— Пока. Не опаздывай, — бросил через плечо и, не взглянув на Пашку, вышел.
Паша
Хлопок входной двери прозвучал как выстрел. Я вздрогнул. Вся моя выдержка вмиг испарилась. Подскочив к дивану, с яростью смахнул пачки на пол. Непрочные полоски бумаги порвались, и деньги веером разлетелись по комнате. Я обессиленно сел на диван и, схватившись обеими руками за ворот футболки, согнулся, раскачиваясь из стороны в сторону, зажимая рот костяшками пальцев.
Мне не хватало воздуха, глухие рыдания прорывались наружу, но слёз не было. Ничего больше не было. Весь мир потух. Была только одна невыносимая боль, заполнившая всего меня и окружающее пространство. Хотелось выть долго и протяжно, чтобы выплеснуть из себя эту жгучую боль, но я упорно закрывал плотно сжатые губы воротом, с силой зажатым в кулаках.
«Всё… всё… всё… всё… это — всё!» — крутилось в башке.
Я не представлял, как буду жить без Тимура. Вся моя сознательная жизнь была связана с ним. И вот я сам всё разрушил! Сам всё решил — за себя и за него.
«Зачем я это сделал? Из-за Ленки? Да какая теперь разница, сейчас это уже не важно. Он сказал, что не отпустит, а я его прогнал. И он ушёл!»
Не знаю, сколько времени так сидел, сжавшись в комок и ничего не видя перед собой, ничего не чувствуя, кроме давящей изнутри боли. В комнате уже давно начало темнеть. На смену боли пришло опустошение. От долгого сидения в одной позе затекло всё тело.
Я встал, пошатываясь, вышел и закрыл дверь на защёлку. Вернулся и, вывалил всё из рюкзака на диван, собрал с пола и спихал туда деньги. Запихивал как попало, сминая хрустящие бумажки. Так же, не глядя, побросал вещи в сумку. Сил больше ни на что не оставалось. Я умер. Внутри меня была пустота. Не было ни мыслей, ни желаний — ничего. Я лёг, укрывшись пледом, и сразу провалился, как в яму, в спасительный сон.