— В ее глазах отражается небо, ангел… голубое такое, бездонное. Точно такое же, как и в твоих… Светлое, прекрасное, далекое небо с золотыми искрами. В эти глаза можно упасть, как в пропасть, упасть… но не Пасть, понимаешь, да? И не пропасть, а взлететь, даже если крылья твои сгорели, даже если их у тебя никогда не было, даже если… Ангел, ты ведь меня понимаешь, правда?
— Конечно, мой дорогой. Она прекрасна. И очень похожа на тебя.
— Прекрати, ангел!
— И не подумаю. Вот эти золотые искорки в ее глазах откуда, как ты думаешь? От тебя. У меня таких нет: ангелам, знаешь ли, не положено… А уж про волосы я и совсем не говорю… Вернее, как раз говорю! И буду говорить! Восхитительные, теплые, яркие, словно живое пламя, но не злое и хищное, а… Ладно, ладно, не буду про мягкость и милоту, помню, что ты не любишь. Скажу просто, что это очень красиво: вы как два огонечка на тонких фитильках, такие тонкие, такие яркие, такие стремительные и прекрасные… а я… ну… Я рядом с вами словно бы восковая свеча, основательная такая и… хмх… корпулентная. Плотная и надежная такая свеча благородного кремового оттенка, даже местами в тартан… Должен же кто-то поддерживать шустрые огонечки, правда, мой дорогой?
— Кончай ржать, ангел, ребенка разбудишь, я уже почти ее усыпил, а ты снова!
Их трое.
Ангел — пухлый, белокурый, улыбчивый, с ярко-голубыми вечно смеющимися глазами, предпочитающий в одежде мягкие сливочные оттенки в легкую клетку и сам такой же мягкий, уступчивый и пушистый, словно облако, при взгляде на которое как-то и в голову не приходит, что именно в облаках прячутся молнии. Демон — яркий, стремительный и угловатый, как та самая молния, с золотыми глазами ночной змеи и волосами, яркими, словно вспышка адского пламени. И девочка у них на руках — больше чем ангел, больше чем демон, человеческий ребенок с голубыми глазами и огнем ярко-алых волос, мягкой улыбчивостью и стремительным умением всегда оказываться там, где меньше всего ждали.
Их трое — и они одно целое.
— Как ты думаешь, ангел, а крылья… ну ее крылья, когда прорежутся… Они какими будут? Какого цвета? Белые или…
— Тут и думать нечего, мой дорогой! Конечно же, они будут самыми красивыми!
Фобии чем-то похожи на сов: они порою совсем не то, чем кажутся.
— Ангел! Ты в своем уме?! — вопрошает Кроули, хмурясь скорее растерянно, чем грозно.
— А в чьем же еще я могу быть, мой дорогой? Даже обидно как-то. — Азирафаэль поправляет клетчатый галстук-бабочку перед зеркалом. Он невозмутим, благостен и безмятежен — впрочем, как и всегда.
— Тогда что за чушь ты несешь?!
— Я ничего не несу. Я констатирую факт.
— Нет у меня никакой херофобии!
— Есть.
— Ты это специально, да? Чтобы я вот прямо здесь и сейчас снова тебе доказал, что вовсе я их не боюсь?! Как раньше со стенкой, да?!
— С какой стенкой?
— Когда ты по десять раз на дню называл меня милым, заставляя тебя к ней прижимать?! Вот и сейчас, да? Так я готов!
— Э. А… Дорогой, верни, пожалуйста, нашу одежду.
— Ну… Ладно… Если ты просишь таким убедительным тоном… — Кроули пожимает голыми плечами и немного смущенно снова щелкает пальцами, возвращая все детали их с ангелом туалета на свои места. С вызовом вскидывает подбородок: — Убедился? Нет у меня боязни членов!
— Так я и не утверждаю, что есть.
— Ангел! Я не утка! У меня есть уши, а ты только что говорил…
— Про херофобию.
— А не однохренственно?
— Как грубо, мой дорогой, — морщится Азирафаэль, — мог бы сказать хотя бы “монопенисуально”. И — нет, это совсем другое. Херофобия не имеет ничего общего с тем, о чем ты подумал, это всего лишь боязнь быть счастливым. И не говори, что у тебя ее нет.
— Эй! Это ты из-за того, что я отказываюсь переезжать в ту развалюху на побережье, пока не доделан ремонт?
— И из-за этого тоже. — Азирафаэль вздыхает и какое-то время молчит, а потом продолжает уже другим тоном, более осторожно: — Я не тороплю, мой дорогой, ты не подумай. Я понимаю. С твоим опытом было бы удивительно, не заимей ты подобной проблемы. Думаю, что-то подобное есть у всех ваших. Это было так неожиданно… и так непоправимо… Не та компания, один лишний вопрос — и счастье отобрано. Навсегда… И ты никогда уже не сможешь… Ох, Кроули! Мне так жаль… Мне так хочется надеяться, что ты все же сумеешь, хотя бы теперь, когда все позади… Что ты обретешь покой и сможешь быть счастлив снова…
— Это чушь, ангел! — Кроули решительно пожимает плечами, уже снова затянутыми в стильный черный пиджак. Достает из воздуха бутылку и бокал, присаживается на подлокотник кресла. — Ангельская чушь. Счастье — необязательный атрибут. Я вполне обхожусь и без него.
— Но ты ведь был счастлив! Я же знаю, я видел.
— Где?
— Здесь, на Земле.
— Когда?
— Да часто!
— Разве что когда напьюсь. Твое здоровье, кстати.
— Да не только! Ну хотя бы в той же Месопотамии! Помнишь, как мы с тобой там зажигали?
— Помню.
— Ты был там счастлив!
— Да.
— И ничего не боялся!
— А потом был Потоп.
— Хм… Действительно… Неудачный пример. Прости…
— Забей. Говорю же: счастье не важно.
— Важно! Ладно, Господь с ней, с древней историей… Ты был счастлив у Даулингов, когда воспитывал того мальчишку в духе следования путем зла, но так, чтобы он ни в коем случае не послушался!
— Ну да. А потом оказалось, что это вовсе не тот мальчишка. И что я облажался по полной.
— И вовсе ты не облажался! Наверняка это тоже была часть тонкого и продуманного плана.
— Ангел! Я перепутал корзинки! Какой тут может быть план?!
— Непостижимый, конечно же! Какой же еще?
— Ох, ангел… мне бы твою веру. — Кроули медленно тянет вино и молчит какое-то время. Может быть, в этом виновато вино, но когда он заговаривает снова, его голос совсем другой, в нем куда меньше уверенности и холода: — Вообще-то есть один момент, когда я был… хм… действительно счастлив… Не так уж и давно.
— В “Ритце”? — воодушевляется Азирафаэль, расплываясь в мечтательной ностальгической улыбке. — После Неслучившегося?
— Немного ранее. Перед самым Неслучившимся.
— Хм… Мне казалось, что тогда ты как раз был не очень-то…
— Помнишь, ты мне позвонил? Когда обнаружил Антихриста.
— Ох… Еще бы. Такое забудешь, пожалуй.
— Ну вот.
— Тебя так обрадовало обнаружение Адама?
— Не совсем… Меня так обрадовало, что ты мне позвонил. Ты. Мне. Первым. Ты ведь мне почти никогда не звонил… А тут … Ты же помнишь, как мы расстались перед этим? Я себя буквально за руку хватал все время, чтобы не позвонить самому и не начать пресмыкаться… Как и положено старому змею. А тут ты. Звонишь. Чтобы сообщить про Адама. Мне. Словно мы вовсе не ссорились. Словно той жуткой беседки вовсе и не было, словно она для тебя ничего не значит… А я как раз только что победил одного врага… При помощи твоей святой воды, между прочим! И почти справился с другим… А через минуту и справился, на восторге от твоего звонка. Загнал его в автоответчик… Да. Тогда я был действительно счастлив.
— А что было дальше? — спрашивает Азирафаэль, потому что пауза тянется слишком долго.
Кроули молчит. Тонкая ножка бокала в его пальцах издает жалобный треньк, ломаясь.
— Ох… — говорит Азирафаэль. Лицо его вытягивается.
Кроули молчит.
— Хорошо, что это был пустой бокал, — говорит Азирафаэль, пытаясь улыбнуться.
Кроули молчит.
— И вообще, — говорит Азирафаэль, решительно сдвигая светлые бровки, — все хорошо, что хорошо кончается. А тогда для нас все кончилось хорошо. И не спорь.
Кроули молчит.
— Потому что, — продолжает Азирафаэль так же решительно и упрямо, — нам с тобою действительно очень повезло. И мне, и тебе. И не спорь. Вот представь только, что ты тогда примчался в мой книжный… Догорающий уже книжный. И был бы чуть менее счастлив. И чуть более внимателен. И увидел бы, что я так и не положил на рычаги трубку телефона. И подумал бы, что меня убил тот твой… хм… друг, которого ты загнал в автоответчик, а я… я случайно освободил, снова тебе перезвонив и напоровшись на…
Теперь жалобный треньк издает бутылка. Кроули молчит, беззвучно хватая ртом воздух и побледнев так, что его желтые глаза кажутся темными.
— Ты бы решил, что виноват в моей смерти, — продолжает Азирафаэль очень спокойно, глядя куда-то в темноту между книжных полок, взгляд его тяжел и светел, — и тебя бы это сильно… огорчило. Очень сильно. Я же тебя знаю… И что бы тогда тебе оставалось? Да, это я знаю тоже… Еще одно ограбление церкви, на этот раз реализованное. Чаша со святой водой… Вот так. И никакого термоса. Да. А я бы потом, когда сумел вернуться… а я бы сумел вернуться. Ох… Знаешь, мой дорогой, может быть, ты был не так уж и не прав в своей нелюбви к Шекспировским трагедиям. Они куда лучше смотрятся из зала, чем когда…
— Ангел… — говорит Кроули очень тихо и нерешительно.
Азирафаэль моргает, словно приходя в себя, улыбается, смотрит на Кроули почти виновато.
— Извини. Я увлекся, наверное. Но все же, согласись: хорошо, что ты был тогда так счастлив. И что тебя так шарахнуло моей мнимой гибелью, что ты не заметил ту трубку.
— Ангел… — говорит Кроули, и голос у него такой, словно вот-вот издаст то самое “треньк”. — Черт с тобой. Ладно. Уболтал! Я согласен переехать в твой чертов коттедж на том чертовом побережье!
Саммари: Кроули предается воспоминаниям о своих подкатах к Азирафаэлю… и узнает об ангеле много интересного.
— А помнишь, ангел, как я тебя ловко склеил во Франции?
— Это когда ты заказал в номер блинчики с медом? Причем как раз в разгар нашего третьего… э-э-э… братания? Действительно вышло довольно… липко.
— Да нет же, ангел! Я про подкат!
— Не знаю, мой дорогой, мне как раз кажется, что с подкатом тогда получилось не очень. Не стоило тебе их подкатывать… хм… туда. А вот склеилось действительно надежно, так, что не отодрать и не… хм… отодрать. Забавная двусмысленность, ты не находишь, мой дорогой?
— Нгк. Но вообще-то ты вроде как не особо возражал!
— Я скорее о тебе беспокоился, мой дорогой, я же тогда был по большей части восторженным зрителем, и моя расслабленная поза не доставляла мне никаких неудобств, а вот ты… Этакая пикантная пародия на Уробороса…
— Ангел! Я был пьян!
— …К тому же намертво залипшая в довольно скрюченной… хм… позиции.
— Очень пьян!
— Только вот заглотившая собственный вовсе не хвост, а…
— Ангел!!! Проехали!
— Но, мой дорогой! Ты же сам завел этот разговор, вот я и подумал, что тебе нравятся те воспоминания и ты не прочь…
— Я вообще не про тот случай говорил!
— А про какой? Про Бастилию? О-о-о! Да! Это был роскошный подкат, когда ты так шикарно и величественно появился в самый роковой момент у меня за спиной, сидящий в такой элегантно-небрежной позе… Ты был просто великолепен, мой дорогой!
— Хм… Да?
— Безусловно! Этакий мрачный романтичный герой! И пряжки на твоих элегантных туфлях из змеиной кожи так эротично сверкали в свете факелов… если. конечно. это были туфли! А твои потрясающие чулки черного шелка, так плотно облегающие твои и без того изящные икры… Словно ты специально натянул те потрясающие чулки каким-то дьявольским чудом, чтобы усладить мой взор… Если это, конечно, были чулки.
— Анг-нгк-гел… Я вовсе не…
— А твоя новехонькая ультрамодная лиловая карманьола! Небрежная революционная роскошь, элегантное совершенство, шикарнейшая скромность от лучших французских портных, я, помнится, даже слегка…
— Да вовсе я не… Стоп! А ты что… з-з-заметил?
— Ну знаешь, дорогой, такое трудно было бы не заметить! Ты сиял в темноте подземелья, словно роскошный ало-лиловый цветок на тонком черном стебле с серебряными шипами…
— Тебе понравилось?
— Я был в полном восторге.
— Хм. А почему не сказал?
— Ты же всегда злился, если я тебя хвалил. А ты тогда был слишком прекрасен, чтобы говорить о тебе нейтрально и без восхищения. Впрочем, как и всегда.
— Хм… Ну вообще-то, если честно… Если в том гребаном подземелье кто и светился, так это ты! Этакая бело-кремовая роза…
— О, как романтично!
— …На торте.
— О. Уже несколько менее.
— Так бы и слизнул!
— Хм. А вот это звучит хотя и двусмысленно, но довольно интригующе.
— Но вообще-то, ангел, я про другой случай. В баре, помнишь? Как я тебя раскрутил на первый поцелуй!
— Хм… На который из, мой дорогой?
— Ну когда я сделал вид, что прикусил язык! И что ты теперь должен, как истинный друг, высосать яд, иначе мое тело умрет. Ничего личного, чисто по дружбе. И ты повелся. Помнишь?
— О да! Отлично помню, как я тогда сделал вид, что поверил.
— Ты и на самом деле поверил!
— Конечно-конечно, мой дорогой.
— Иначе бы не согласился никогда! Ты же ангел!
— Ну разумеется, мой дорогой.
— У тебя был такой испуганный вид! Такие квадратные глаза!
— Вот такие, мой дорогой?
— Ангел!
— А знаешь, о чем я думал, когда… хм, ну назовем это высасыванием яда из змеиного языка… такого упругого, такого шустрого, такого ловкого, такого раздвоенного… Я ведь очень долго… хм… высасывал. Помнишь?
— Ангел…
— Старательно. Методично. Тщательно… И очень, очень долго. Так знаешь, о чем?
— Нгк… ну и о чем?
— О том, что как жаль, что ты прикусил себе именно язык. А не какую-нибудь, скажем так, другую часть тела.
— ???
— Более, хм, интересную…
— !!!
— Например, когда показывал мне ту пародию на Уробороса.
— …
— Остаток того вечера мог бы пройти куда интереснее… Э? Мой дорогой? Тебе нехорошо?
— Ес-с-сли бы я только… Ес-с-сли бы ты… П-п-почему ты молчал, ангел?!
— Ну знаешь, мой дорогой… Я все-таки ангел.
ПРОГУЛКА ПО МОСКВЕ
(пирожки, нестандартная поэзия, G, юмор, флафф)
нет ангел мы гулять не будем
на патриарших при луне
мне неспокойно что у уток
там красным светятся глаза
***
нет инквизицию не делал
и конституцию не я
послушай я хотя и демон
но это люди сами все
***
нет ангел и союз не трогал
и аполлон и даже мир
еще скажи про те руины
что мол часовню тоже я
***
часовню нам конечно жалко
да и садовое кольцо
но как такое быть возможно
чтоб пиво с водкой не мешать
***
вот так на бедолагу Кровлю
всегда навешают собак
а он ни сном ни даже духом
он просто мимо проходил
***
нет ангел я не найс не няша
и софт не очень тоже я
прижмись еще чуть чуть плотнее
и сам поймешь что нет не софт
***
нет ангел я топор не трогал
к Марии даже не ходил
ты вон спроси у Гавриила
по детям это он у нас
***
Кому-то нравится какао
вздохнув сказала Вельзевул
моим же мухам лишь Гаврюша
и нет они не любят мед
Саммари: Кроули интересуется авторством разных живых существ и неожиданно узнает много нового не только о своем ангеле.
— Да ладно, ангел! Гонишь!
— Смею заметить, что из нас двоих “гонишь” обычно как раз ты, в любом значении этого слова. Ну и к тому же… Что за вульгарщина, мой дорогой?
— Не, ну ангел! Признайся, что ты пошутил!
— Авторством Божественных Проектов не шутят, знаешь ли.
— Но чтобы Гавриил?! И — дельфинов?!
— Если не веришь мне, можешь спросить Дагон. Заселение мирового океана было их совместным проектом.
— Этот напыщенный белоперый индюк?!
— Не могу не согласиться.
— Он же придурок! А они… Они умницы!
— И опять не могу не согласиться.
— Но как?!
— Мне кажется, мой дорогой, что сотворенное не всегда творится по образу и подобию творца, и это тоже непостижимо, как и все в Великом и Непостижимом Плане. Хотя, конечно, чаще всего дети получаются похожими на родителей, пусть даже родительство тут метафорическое. Сандальфон, знаешь ли, тоже участвовал в том проекте с океанами. Ему понравились дельфины, они действительно получились очаровательными, и он захотел на той же основе сделать что-то еще более прекрасное. Ну и… Хм…
— Ну и? Ангел!
— Видел рыбу-каплю? Ну и вот.
— Ох… Я, пожалуй, передумал сегодня спать Давай поговорим о чем-нибудь другом, менее отвратном.
— С радостью!
— Например, о том, какой извращенец создал уток?!
— Э-э-э… Кроули…
— Да знаю я, что ты любишь этих наглых засранок, вечно подкармливаешь их булками и не даешь топить! Знаю. Но сам факт! Ты видел их уши? Вот и я не видел. А они у них есть! Просто спрятаны так, что не найдешь! Спрашивается, зачем? А как мерзко они орут… И эти их уродливые клоунские клювы и лапы… И шеи… Шеи особенно! Словно змеиные! Длинные, тонкие, а у самцов еще и зеленые! И они ими еще так делают, знаешь… такое пруньк, пруньк… Форменное издевательство, ты согласен?
— Хм… мой дорогой…
— А член?!
— Кроули!
— Сорок сантиметров, ангел! Это же чуть ли не до клюва, если примерить с нужного места! Буквально насквозь! Да еще и закрученный, словно штопор! Утка им что — бутылка?! Нет, ну вот ты скажи, ангел, ну это каким маньяком надо быть, чтобы…
— Хм, Кроули, вообще-то…
— В какую пернатую задницу могла прийти такая, не побоюсь этого слова, гениальная идея?! Про голову я не говорю, потому что ни в одну голову, даже голову Гавриила, …
— В мою.
— …такая поистине эпохальная и потрясающая идея никак не могла… э-э-э… Что?
— Это был мой проект, Кроули. Не самый удачный, ты прав.
— Нгк…
— Наверное, я их потому и подкармливаю: чувствую свою вину перед несчастными созданиями, которые могли бы быть куда логичнее устроены, если бы я в то время не увлекся… экспериментаторством.
— Ангел…
— Бедняжки…Они ведь не виноваты, что у их создателя крылья росли из задницы…
— Ангел! Прекрати! Они прекрасны!
— Они ужасны… ты сам говорил…
— Нашел кого слушать! Они прекрасны! Эта элегантность свободного полета, эти многофункциональные клювы, эти лапы-весла…
— Они уродливы…
— А шеи?! Прекрасные переливающиеся всеми оттенками сине зеленого шеи, длинные, гибкие, воистину змеиные во всем своем извилистом великолепии!
— И кричат мерзко…
— Восхитительно громко кричат! А уши! Как они прячут уши?! Это же фантастика! Ни один шпион не отыщет!
— И… сорок сантиметров…
— Лишнее доказательство того, что размер имеет значение!
— Штопор…
— Благодаря которому люди научились открывать бутылки задолго до изобретения свинчивающихся пробок!
Пауза.
— Спасибо…
— Ой, да прекрати! Было бы за что!
Пауза. Немного короче и задумчивей.
— Кроули…
— Ой, ангел, только не начинай!..
— Мой дорогой…
— Я знаю этот твой тон! Восьмой раз за день! Не надо!
— …Я должен тебе сказать…
— Ангел, не смей!
— Ты очень хороший. И милый. И…
Кроули (припирая Азирафаэля к ближайшей стене восьмой раз за день):
— Я. Не. Милый. И не хороший!
Азирафаэль молчит, его улыбка поистине ангельская. И расстояние до нее меньше дюйма.
Кроули (отстраняясь немного смущенно):
— Я начинаю думать, ангел, что ты это… хм… специально.
— А я начинаю думать о Гаврииле.
— Что?! Об этом… сейчас?! С какой?!..
— Да все, понимаешь, твои слова… О том. что дельфины умны, а Гавриил таковым не выглядит.
— И что?
— И то, что тут два варианта: или дельфины не всегда были такими умными и развились в процессе эволюции, или же Гавриил не так глуп, как хочет показать всем вокруг. Только вот зачем? Последняя мысль меня пугает…
— Ангел…
— Но ведь третьего не может быть, правда? Ведь не может же кто-то создать кого-то умнее себя самого? Так ведь не бывает, правда?
— Ангел!
— Да, мой дорогой?
— А знаешь, за какой вопрос меня… хм… неторопливо спустили?
— Нет.
— Да вот почти за этот самый. Я тогда, помнится, спросил, может ли Всемогущая и Всеведущая Господь создать кого-то умнее себя.
— И?..
— И.
— Хм… Мне кажется, мой дорогой, что времена изменились…
— Может быть. Но я бы все-таки не рисковал. Тем более что можно ведь поговорить и о чем-нибудь другом, верно, ангел?
— Разумеется, мой дорогой.
— Например, об утках!
Удачная шутка, да? Ох, Кроули!
А если Азирафаэль не хотел? Если просто считает себя обязанным, потому что омела, а он все-таки честный ангел?
Он же ангел, как мог ты об этом забыть?! Он всегда поступал так, как считал правильным, он всегда чтил традиции и старался быть правильным ангелом, ну или хотя бы выглядеть таковым, соблюдая если не традиции, то приличия, даже если ему самому это совсем не нравилось. Он ангел, Кроули. Он сделает все как надо, потому что должен, даже если сам и не хочет, даже если самому ему и противно, вот ведь в чем ужас-то. Это не он тебя в угол загнал, это ты ему не оставил выбора с этой чертовой омелой.
— Ангел, послушай… Ты не обязан. Ну, доводить все до… на самом деле. Понимаешь?
— Пока не очень, мой дорогой.
Азирафаэль слишком близко, его горячее дыхание щекочет кожу, мешая связно думать. Он хмурит светлые брови, поджимает губы, смотрит вопросительно. Только вот Кроули почему-то кажется, что на самом дне его синих глаз затаилось веселье. Хотя, конечно, такого же быть не может… ведь не может же, правда?
— Ты соблюл традиции, — бормочет Кроули, старательно отворачиваясь, чтобы не дышать ангелу в лицо. — Все в порядке, ангел. Прекрати. Ты все сделал правильно, но… Больше не надо. Если мы сейчас выйдем обратно… просто выйдем… Они будут думать, что у нас все уже… было. Понимаешь? Они уже в этом уверены. Просто притворимся, что так и есть. Просто…
— Я что-то никак не пойму, мой дорогой: ты что, предлагаешь мне им соврать? Ты всерьез это предлагаешь? Мне, ангелу?
Брови свирепо сходятся над переносицей, словно две еще белые, но уже грозовые тучи, вышибая из глаз синие молнии. Только вот Кроули по-прежнему не может поверить в серьезность этих молний, и этих бровей, и тем более — этих подрагивающих губ с предательски дергающимися вверх уголками. И он еще ближе, хотя мигом ранее казалось, что ближе уже и некуда. Если ты, конечно, не собираешься продавиться горячим телом насквозь, внутрь, под одежду и кожу, и…
Ангел, нельзя же так!
— Кончай притворяться, ангел!
— Я правильно понимаю, что теперь ты обвиняешь меня во лжи? Меня, ангела?
Его шепот обжигающе горяч и бьется в ушах набатом. И веселье в нем теперь уже совершенно откровенное, ничуть не скрывающееся, такое же горячее и оглушительное. Кроули выдыхает, кривит губы в привычной усмешке и решает зайти с козырей:
— Это была не омела, ангел. Это был остролист, они просто… похожи…
— А мне. Просто. Плевать.
Горячо. Влажно. Близко — слишком близко! — втискиваясь телом в тело, медленно так, не спеша, как это могут лишь ангелы, мучительно и неотвратимо, по нарастающей. А потом — еще ближе (но так же медленно!), когда Азирафаэль наконец-то лицом к лицу и потянулся губами…
Как же они нестерпимо медленны, эти ангелы!
Ни у какого демона на них не хватит терпения, а Кроули не железный! Зажмурившись, он резко качнулся вперед, вытягивая губы навстречу.
У демонов слишком высокая скорость реакции. Слишком высокая. Да. А терпение у них отсутствует как класс, ведь терпение — это одна из добродетелей, не положенных демонам по умолчанию.
Поэтому стоит ли удивляться, что Кроули промахнулся? Не стоит. Конечно, не стоит.
Азирафаэль мазнул своими губами по его лишь самым краешком, мимолетно и щекотно до дрожи, а потом поцеловал его в щечку, целомудренно так, как наверняка изначально и собирался.
У демонов и ангелов разная скорость реакции, и это иногда очень важно. За следующую микроскопически малую долю секунды* Кроули успел очень многое. Понять, что выдал себя с потрохами. Содрогнуться. Закаменеть. Триста тридцать три раза умереть от скверных предчувствий, тоски и смущения — и шестьсот шестьдесят шесть раз проклясть себя за невероятную тупость: это же кем надо быть, чтобы надеяться на поцелуй от ангела, да еще чтобы в губы! Конечно же он не станет. Никогда. Он же ангел. А теперь… теперь даже просто друзьями остаться не выйдет, потому что он знает теперь, а раз знает — то какие уж тут друзья. Никаких. В том-то и дело. Он всегда будет помнить, всегда подозревать, смотреть сочувственно, и улыбка его, обычно такая теплая и светлая, слегка потускнеет, сделавшись самую чуточку виноватой.
К дьяволу! Да. Послать все это к дьяволу Кроули тоже успел, все-таки скорость реакции у демонов не чета ангельской.
А еще он успел принять твердое решение как следует выспаться. И на этот раз заснуть века на полтора, потому что за меньшее время Азирафаэль точно не успеет забыть, он ведь совсем не умеет делать что-либо быстро, тем более забывать…
За то же самое время Азирафаэль успел только одно — понять**.
И скользнуть губами дальше, за ухо, а потом обратно, быстрыми короткими поцелуями, мелко, стремительно, ласково, ухо, висок, вдоль скулы и на переносице, лизнуть в кончик носа и дальше, вторая щека, мокрые зажмуренные глаза, лоб, разглаживая горькую морщинку между страдальчески заломленных рыжих бровей.
Потому что Азирафаэлю до тошноты успело отсточертеть одиночество за тот один раз, который уже однажды случился в девятнадцатом веке, — спасибо, повторения не надо. А тот невинный чмок, которым он изначально намеревался завершить не очень умную шутку Кроули, не мог привести ни к чему иному, только к очередному тоскливому одиночеству на сотню лет, если не больше. Демоны — они такие, они реагируют слишком быстро, и попробуй потом разбуди! Спящие демоны отличаются от спящих красавиц тем, что поцелуи на них не действуют. Проверено.
Нет уж.
Целовать надо тогда, когда это имеет смысл, когда это работает.
Например, сейчас.
Азирафаэль, собственно, так и делает — прокладывает губами щекотную горячую дорожку по виску, и ниже, через щеку, вдоль неподкупно сопящего носа, постепенно спускаясь к губам, сжатым в непримиримую нитку. Целует в уголок, накрывает своими, теребит игриво, раздвигает, вылизывает, толкается языком в стиснутые до скрипа зубы.
И — пусть и не сразу, но все-таки! — добивается того, что Кроули с рваным коротким вздохом их таки разжимает.
Но прежде чем Азирафаэль успевает просунуть туда свой язык, навстречу ему выстреливает раздвоенный змеиный, стремительный и жадный, нуждающийся и готовый одаривать, испуганный и любопытный.
Скорость реакции у демонов все-таки выше, и тут ничего не поделать.
_______________________
ПРИМЕЧАНИЯ
* Равную половине одной песчинки в любых из часов Смерти.
** Но это тот самый случай, когда количество не переходит в качество, а меньше — вовсе не значит хуже. Во всяком случае, когда дело касается ангелов, это работает именно так.
(постканон, юст, Рождество, поцелуй)
У демонов и ангелов разная скорость реакций, а шутки — дело серьезное и требуют самой тщательной подготовки с учетом обязательного переключения скоростей. Кроули это знает. Кому и знать-то, как не Кроули! Шесть тысяч лет медленных пируэтов по кругу, ограниченному танцполом околоангельской френдзоны еще в те времена, когда и слов-то таких не было и в проекте Великого Плана (да будет он вечно Непостижим!), и все это лишь для того, чтобы в ответ на робкое: «Куда угодно, ангел… куда тебе угодно…» опять получить осторожное: «Ты слишком быстр для меня, Кроули».
Вот так. Все еще слишком быстр. Все еще…
И что тогда остается? Да, в сущности, ничего! Ничего нового. Только лишь улыбаться, растягивая свою коронную от уха до уха и надеясь, что она выглядит более натуральной, чем завалявшийся в кармане позолоченный тринадцатипенсовик*. Улыбаться во все тридцать два и шутить — конечно же, куда же без шуток. А шутки, как мы уже говорили, дело серьезное.
Так вот, о шутках.
Эту, рождественскую, Кроули, как и положено, планировал тщательно и заранее**, подстраивал долго и сосредоточенно: придирчиво переворошил не менее тысячи самых разных венков из омелы и остролиста, чтобы выбрать из них два наиболее подходящих***, и с не меньшей тщательностью просчитал наиболее выгодные стратегические точки для их размещения (назовем их условно точками А и В). Теперь оставалось проделать два последних шага: сначала непринужденно и вроде бы случайно познакомить ангела с обитателем точки А****, а потом с такой же непринужденностью и вроде бы ненароком загнать под точку В. После чего в полной мере насладиться видом того, как пойманный врасплох ангел будет смешно и мило смущаться и краснеть. А потом всего лишь несколькими словами великодушно избавить его от неловкой ситуации. Ну а потом, может быть, и… Омела все-таки! И Рождество. Мало ли какие чудеса…
Но так далеко лучше вообще не загадывать, особенно когда имеешь дело с ангелами, с ними и шутить-то опасно, если на то пошло.
И трижды опаснее, если шутишь всерьез.
____________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
* Да к тому же еще и с ангелами на обеих сторонах — очень удобный девайс, если ты принял за правило решать споры с одним конкретным и очень доверчивым ангелом при помощи ну совершенно случайно завалявшейся в кармане монетки.
** И нет, Кроули вовсе не перепутал шутку с экспромтом, просто хорошая шутка требует еще более тщательной подготовки.
*** Можно было бы даже сказать и более точно — идеальных, Кроули никогда не согласился бы ни на что меньшее, но вслух не собирался поощрять ни одно растение, пусть даже и заплетенное в венок, чем-либо большим, нежели не слишком неодобрительное хмыканье.
**** «Азирафаэль, разреши тебе представить, это омела… Омела, знакомься — это ангел!» — ну где-то как-то, возможно, так.
***
С точки зрения Кроули Азирафаэль всегда был и до сих пор оставался самым прекрасным существом в этой Вселенной (а может быть — и еще нескольких. расположенных поблизости), хотя некоторые и отдавали пальму первенства в этом вопросе единорогам, но что они понимают, эти некоторые*! От начала времен и до сегодняшнего дня ангел оставался самым теплым, самым прекрасным, самым очаровательным и самым ослепительным, на него невозможно было не смотреть, хотя бы исподтишка. Им невозможно было не любоваться. Его кудри искрились вокруг головы бело-золотым нимбом, глаза сияли, в улыбку, мягкую и теплую, хотелось закутаться с головой, а щеки напоминали зефир***.
Отрывать от него взгляд было больно. Каждый раз. Все шесть тысяч лет — словно впервые.
— Ой, ангел! Смотри-ка, а там омела! Ну кто бы мог подумать?!
— Омела. Над дверью. В Сочельник. Действительно — кто бы мог подумать?
Волосы Азирафаэля — волосы настоящего ангела, мягкие и невесомые, и наверняка шелковистые и прохладные на ощупь. У Кроули даже пальцы зудят от желания запустить руки в эти роскошные кудри, запутаться в завитках и навеки так и остаться прикованным мягкой и невесомой цепью, разорвать которую куда сложнее, чем любые самые прочные кандалы. Он отводит взгляд, сутулится и втискивает руки в карманы узких джинсов. Но тут же вытаскивает обратно, потому что так только хуже.
— Хм… И правда, ангел. Как удачно получилось, что мы свернули в этот коридорчик и не прошли под той аркой, да? А то могло бы выйти… хм… неловко. Ну, ты же понимаешь, человеческие традиции и все эти ритуалы… Пришлось бы соблюдать, чтобы не выделяться… Ну, ты же понимаешь, да? Люди чего только не… хм… придумают.
Азирафаэль улыбается, тепло и мягко. Позволяет взять себя под локоть.
— Действительно, мой дорогой. Они очень изобретательны. Нам повезло.
Фраза звучит двусмысленно, и в любое другое время Кроули бы задумался над тем, что же на самом деле имел в виду ангел. Но сейчас сердце выбивает о ребра тарантеллу и сложно думать о чем-то, кроме того, что осталось уже меньше десяти шагов. Девяти. Восьми…
Глаза у Азирафаэля совершенно непроницаемые, пронзительно голубые смеющиеся глаза с золотистыми искрами в самой глубине, словно в них навсегда утонул осколок солнца — того, допотопного, еще настоящего и ничего не знающего о горьковатом привкусе радуги. То солнце еще доверяло всем вокруг и не умело не улыбаться, вот и Азирафаэль, как и то допотопное солнце, не умеет не улыбаться и не доверять. Он и Кроули доверяет точно так же безоглядно и не раздумывая, просто послушно следуя туда, куда его ведут под руку, словно бы вовсе и не специально ведут, а он лишь улыбается светло и наивно и ни о чем не спрашивает…
И мысль о подстроенной шутке почему-то начинает горчить на раздвоенном языке, словно та самая радуга, и, может быть, стоило бы трижды подумать, может быть, отложить, может быть, вообще отменить сразу и полностью, все равно никто не узнает…
Поздно.
Смеющиеся голубые глаза смотрят вверх со все тем же непостижимым выражением. Моргают. На нежных бело-розовых щеках проступает очаровательный румянец.
— Ох… Надо же, мой дорогой… Снова омела?
Румянец становится ярче, две белоснежные зефирины словно обжигает внутренним огнем.
— Д-да, ангел.
— Хм… Как, однако, неловко.
Азирафаэль трепещет ресницами, его взгляд скользит по всему вокруг — по украшенным к празднику стенам, по свисающим с потолка серебристым нитям, по усыпанному конфетти полу, по мерцающим рождественским гирляндам, развешанным там и тут. И, может быть, именно от этих перемигивающихся гирлянд искры в его глазах становятся ярче и многоцветней.
Потом — очень быстро, очень коротко, почти мимолетно — он смотрит на Кроули. Буквально укалывает стремительным взглядом. И снова в сторону, в пол, куда угодно. Переступает с ноги на ногу, вздыхает. Румянец становится гуще, расползается к ушам.
Кроули сглатывает. Странно. На этапе планирования все это казалось куда более забавным, а теперь… Теперь оно вовсе не выглядит таким уж смешным, и, пожалуй, самое время рассмеяться и сказать…
— Эй! Ребята! А вы в курсе, что стоите под венком из омелы?!
Кажется, Азирафаэль при этих словах вздрогнул, но поручиться Кроули бы не смог: сложновато отслеживать чужие вздрагивания, когда тебя и самого коротнуло. Чертов Ньют, вечно он лезет не вовремя!
— О. Кажется, вы правы…
Азирафаэль снова бросает на Кроули короткий взгляд исподлобья, закусывает припухшую нижнюю губу. Ох… Не просто закусывает — теребит крепкими мелкими зубами, делая еще более розовой и припухлой… Гос-с-с… С-с-сат… Зрелище почти невыносимое, и пусть будет трижды благословенен Ньют с его появлениями так не вовремя (вовремя!).
— Ха! Так целуйтесь тогда, чего вы ждете? Традиции нельзя нарушать!
Азирафаэль бросает на Кроули еще один неуверенный быстрый взгляд, мнется. Щеки у него пунцовые. Сердце Кроули, до этого колотившееся о зубы, внезапно проваливается в желудок: он вдруг с кристальной отчетливостью понимает, что ангел вовсе не сердится. Ангел смущен, но это радостное смущение, и он, вполне возможно, вовсе бы и не возражал пойти немного дальше… или даже много… Если бы не свидетели. Не при свидетелях же, ну в самом деле, при свидетелях Азирафаэль точно не станет, он не такой, он…
Чертов Ньют, будь ты трижды проклят!
«Ладно,— хочет сказать Кроули, — ладно. Все это просто глупая шутка. Пошутили и хватит!» Только вот в горле как назло застрял тугой комок, и его никак не сглотнуть, и слова путаются на раздвоенном языке.
— Что ж, — говорит тем временем Азирафаэль и преувеличенно тяжко вздыхает, только вот в голосе его никому бы не удалось отыскать сожаление даже при помощи электронного микроскопа. — Традиции — это вам не шутка, традиции надо соблюдать. Не так ли, мой дорогой? — Губы его предательски подрагивают уголками, глаза искрятся, щеки алеют розами. — Но только давай не здесь! — добавляет он быстро, сморщив нос и стрельнув пронзительно голубыми молниями по сторонам. — Не при свидетелях же, ну в самом деле…
Ньют провожает их аплодисментами и одобрительным свистом, и кажется, он уже там не один, слишком громко свистят и хлопают за спиной — или это просто звенит в ушах? Ньют, черт бы тебя побрал и да будешь ты триста тридцать три раза благословен!
Теперь наступает очередь Кроули быть ведомым и улыбаться доверчиво… ладно, ладно, пусть не доверчиво, действительно перебор был бы для демона, но ошалело — это уж точно. Тут даже и спорить глупо. Азирафаэль с самым решительным видом тащит его по запутанным коридорчикам и переходам коттеджа, который изнутри не просто намного больше и сложнее, чем снаружи, — он как будто бы вообще запутался среди нескольких измерений, словно одна очень странная телефонная будка или вывернутая наизнанку сумка той еще более странной девочки на вокзале*****.
Ангел ведет быстро и уверенно, держит под локоть крепко, не сбежишь, даже если бы Кроули и хотел. Разумеется, он не хочет! В заднюю часть коттеджа, мимо гостевых первого этажа, через кухню, мимо узкой боковой лестницы и приоткрытой двери в чулан. К черному выходу и веранде. Дверь за их спинами захлопывается, отрезая праздничный шум, и они остаются вдвоем, в тишине и полумраке.
Азирафаэль больше никуда не спешит, улыбается только. И стоит слишком близко. Нет — еще ближе. Что ж ты творишь, ангел, Мать твою?! Ладно, ладно — нашу! Но все-таки, ангел, так же нечестно! Кроули загнан в угол — и это, Мать твою (нашу то есть), никакая не гребаная метафора! Правый локоть Кроули упирается в стенку, и за спиной тоже стена, и некуда деться, а перед носом — чертов ангел, перед самым, Мать нашу, носом!
Глаза Азирафаэля в полумраке кажутся почти черными, и это завораживает. Он приближается, все так же неторопливо, еле заметно улыбаясь самыми уголками губ. Уже вплотную. Кроули не помнит, когда сам он перестал улыбаться, теперь только смотрит.
— Ангел. Я пошутил.
Улыбка проступает явственнее, голос вкрадчив.
— А я — нет.
Наверное, именно в этот момент шутка окончательно перестала казаться Кроули такой уж удачной.
_________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
* Единороги, конечно, были невероятно красивыми тварями, но все же не шли ни в какое сравнение с Азирафаэлем — по крайней мере с точки зрения Кроули. Поскольку от природы обладали звериной серьезностью и совершенно не умели улыбаться**.
** Во всяком случае, улыбаться так, чтобы одному конкретному демону приходилось прилагать немалые усилия, чтобы удержать себя в относительно вертикальном состоянии и не растаять на месте.
*** Кроули догадывался, что, скорее всего, во всем виновато его слишком сильно развитое воображение, но почему-то был твердо уверен, что они такие же сладкие, если лизнуть. Ему приходилось прикладывать поистине демонические усилия, чтобы удержаться и от этого, и каждый раз напоминать себе, что таковой поступок был бы не менее самоубийственен, чем лизание стен в Аду****.
**** И нет, адские стены ничем не напоминали щеки Азирафаэля. И любого, кто даже бы только рискнул посмотреть в сторону подобной святотатственной мысли, Кроули убил бы не задумываясь.
*****Очень милая была девочка, Кроули столкнулся с ней на вокзале, засмотревшись на номер перрона (странный был такой номер — девять и три четверти), и сумка вывернулась у нее из рук, и просто сама по себе вывернулась тоже, завалив вещами половину перрона, пришлось срочно помогать при помощи маленького демонического чуда******.
****** И если бы Кроули тогда не опаздывал, причем катастрофически, на встречу с одним вполне конкретным ангелом в секретном месте за номером четырнадцать (которое он поначалу перепутал с тринадцатым, почему и опаздывал), он бы наверняка задумался о странностях если не самой той девочки, то хотя бы ее сумки, в которую влезло абсолютно все, но которая при этом выглядела ничуть не крупнее обычного школьного рюкзачка.
(джено-слеш, броманс, юмор, флафф)
Если бы Азирафаэля спросили, любит ли он детей, — он бы, пожалуй, затруднился с ответом. С одной стороны, он, конечно, был ангелом и в таковом своем качестве по самой своей природе не мог не любить всё живое, а дети безусловно относились к категории живых. Но если хорошенько подумать — хотя он никогда не сказал бы об этом вслух, — даже ангельского терпения порою может оказаться недостаточно для перманентной и искренней любви к этим биологическим фабрикам по производству какашек с одной стороны и воплей — с другой.
Это, конечно, вовсе не значило, что он мог позволить коляске, упущенной нерадивой мамашей, выкатиться на мостовую, но…
— Но, Кроули, я к этому совершенно не готов!
Ребенок. Пока совсем маленький — еще бы и ладно, маленькие личинки будущих человеческих личностей только спят и едят (вот, кстати, не забыть: детская смесь и бутылочки, дописать к пеленкам и памперсам), даже кроватки отдельной не надо, можно устроить временную люльку в одном из кресел. Или не в одном.
— Я никогда даже не думал о детях! То есть думал, конечно, но не в этом же смысле!
Потом… Потом они начинают ползать, так, кажется? Тоже не такой уж и страшный этап, можно сделать загон, как в маленьких зоопарках делают для не слишком крупных и не очень опасных животных. Кажется, для детей такие загоны даже есть вполне официально, как же они называются? Что-то связанное с выгулом лошадей или цирком…
— Кроули! Ты не можешь предлагать мне это всерьез!
Манеж! Вот как называются те загончики для не очень крупных и не очень опасных. Манеж — это прекрасно, и приобрести стоит заранее, вот прямо сейчас и добавить в список, дети так быстро растут…
Быстро. Да. И очень скоро они поднимаются с четверенек.
И манеж перестает быть защитой…
— Ты хоть представляешь себе, что способен натворить ребенок в моем магазине?! Это похлеще любого круга Преисподней! Кроули! Ну и что ты молчишь?!
Кроули молчал. Только смотрел своими змеиными глазами и улыбался застывшей улыбкой. И глаза у него были… такие невозможные, такие желтые и такие совершенно несчастные.
Азирафаэль отвел взгляд. Вздохнул.
— И почему обязательно мы? — спросил он уже совсем другим тоном, окончательно смирившись: в конце концов, список составлен и уже отослан в ближайший магазин с товарами для младенцев, курьер обещан в течение часа — все-таки удобная штука этот интернет**.
— Мы-то с тобой при чем?
Прозвучало почти жалобно.
— При том, что один из них — Антихрист. — Кроули наконец шевельнулся, отлипая от косяка, к которому ранее словно прирос. Тоже перевел взгляд на корзинку с армагедоносным содержимым и вздохнул, глубоко запустив пальцы в рыжие волосы. Дернул раз, другой. Поморщился и добавил (тоже почти жалобно): — Только вот я в упор не знаю — который из трех.
Три младенца, едва помещавшиеся в корзинке для пикников, на которую с одинаковым выражением обреченного ужаса смотрели ангел и демон, выбрали именно этот момент, чтобы хором оповестить мир о своем недовольстве.
________________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
* …А в их количестве.
** Особенно если добавить немножечко чуда.
нет ангел мы гулять не будем
на патриарших при луне
мне неспокойно что у уток
там красным светятся глаза
***
нет инквизицию не делал
и конституцию не я
послушай я хотя и демон
но это люди сами все
***
нет ангел и союз не трогал
и аполлон и даже мир
еще скажи про те руины
что мол часовню тоже я
***
часовню нам конечно жалко
да и садовое кольцо
но как такое быть возможно
чтоб пиво с водкой не мешать
***
вот так на бедолагу Кровлю
всегда навешают собак
а он ни сном ни даже духом
он просто мимо проходил
***
нет ангел я не найс не няша
и софт не очень тоже я
прижмись еще чуть чуть плотнее
и сам поймешь что нет не софт
***
нет ангел я топор не трогал
к Марии даже не ходил
ты вон спроси у Гавриила
по детям это он у нас
***
Кому-то нравится какао
вздохнув сказала Вельзевул
моим же мухам лишь Гаврюша
и нет они не любят мед
— В ее глазах отражается небо, ангел… голубое такое, бездонное. Точно такое же, как и в твоих… Светлое, прекрасное, далекое небо с золотыми искрами. В эти глаза можно упасть, как в пропасть, упасть… но не Пасть, понимаешь, да? И не пропасть, а взлететь, даже если крылья твои сгорели, даже если их у тебя никогда не было, даже если… Ангел, ты ведь меня понимаешь, правда?
— Конечно, мой дорогой. Она прекрасна. И очень похожа на тебя.
— Прекрати, ангел!
— И не подумаю. Вот эти золотые искорки в ее глазах откуда, как ты думаешь? От тебя. У меня таких нет: ангелам, знаешь ли, не положено… А уж про волосы я и совсем не говорю… Вернее, как раз говорю! И буду говорить! Восхитительные, теплые, яркие, словно живое пламя, но не злое и хищное, а… Ладно, ладно, не буду про мягкость и милоту, помню, что ты не любишь. Скажу просто, что это очень красиво: вы как два огонечка на тонких фитильках, такие тонкие, такие яркие, такие стремительные и прекрасные… а я… ну… Я рядом с вами словно бы восковая свеча, основательная такая и… хмх… корпулентная. Плотная и надежная такая свеча благородного кремового оттенка, даже местами в тартан… Должен же кто-то поддерживать шустрые огонечки, правда, мой дорогой?
— Кончай ржать, ангел, ребенка разбудишь, я уже почти ее усыпил, а ты снова!
Их трое.
Ангел — пухлый, белокурый, улыбчивый, с ярко-голубыми вечно смеющимися глазами, предпочитающий в одежде мягкие сливочные оттенки в легкую клетку и сам такой же мягкий, уступчивый и пушистый, словно облако, при взгляде на которое как-то и в голову не приходит, что именно в облаках прячутся молнии. Демон — яркий, стремительный и угловатый, как та самая молния, с золотыми глазами ночной змеи и волосами, яркими, словно вспышка адского пламени. И девочка у них на руках — больше чем ангел, больше чем демон, человеческий ребенок с голубыми глазами и огнем ярко-алых волос, мягкой улыбчивостью и стремительным умением всегда оказываться там, где меньше всего ждали.
Их трое — и они одно целое.
— Как ты думаешь, ангел, а крылья… ну ее крылья, когда прорежутся… Они какими будут? Какого цвета? Белые или…
— Тут и думать нечего, мой дорогой! Конечно же, они будут самыми красивыми!