В помещении запах химии и подгоревшего цыпленка стал отчетливее, и Азирафаэль предпочел сосредоточиться на обуви. Действительно, очень тонкая кожа хорошей выделки. И подошва тонкая. Бальные туфли, плохая защита для того, кто пошел танцевать по раскаленным углям.
Кроули зашипел на вдохе, когда Азирафаэль осторожно потянул прилипший к дочерна сожженному мясу шелковый носок. Ангел отдернул руку, ругая себя последними словами.
— Извини. Я сейчас.
Он не стал подниматься на второй этаж за тазиком и теплой водой и даже пальцами щелкать не стал — все это тоже было всего лишь декорациями и своеобразной игрой в хорошего правильного ангела, подчиняющегося предписаниям и традициям, и сейчас выглядело бы… плохо бы выглядело, чего уж там.
Впрочем, оно и сейчас так выглядит.
— Ангел, послушай… — Голос у Кроули ломкий, готовый вот-вот сорваться. — Это и правда лишнее.
Почему-то поднять голову и взглянуть ему в лицо оказалось вдруг слишком трудно. Азирафаэль и не пытался. Упрямо качнул головой, наклонился ниже. К самой воде. Подул на нее, глядя, как без следа растворяются золотые искры. Миг — и нету. И словно бы не было. Просто вода.
— Это просто вода, — сказал очень тихо, осторожно заворачивая мокрую брючину вверх по икре. Туда, где еще есть кожа, пусть и воспаленная, красная с синеватыми прожилками. И еще выше, к колену, где кожа уже нормальная. Только горячая. Очень.
Кроули снова резко вздохнул и зашипел. Но больше ничего не сказал.
Просто теплая вода. Двадцать шесть градусов, температура человеческой кожи. Все равно будет больно, но хотя бы не обожжет сильнее. Просто вода, и никакой святости, никакой благодати, Азирафаэль за этим особо следил, чтобы не дай Всевышняя. Ни капельки.
Только любовь.
Крутой раствор, столько, сколько вода сумела принять, не испарившись от перенасыщенности. Хорошо, что Кроули демон, он не поймет, демоны не умеют такое видеть.
Носки приходится удалять тоже чудом — постепенно, по волоконцу, стараясь не задеть оголенных нервных окончаний. Омертвевшая серая кожа местами отслаивается вместе с волокнами ткани. Азирафаэль сдувает и их, развоплощая. Запах химии и подгоревшего мяса усиливается. Повреждения похожи на некроз от химического ожога — и не похожи одновременно: некроз гуманнее, он убивает на пораженном участке нервные окончания, и боль приходит не сразу, а лишь через день или два, когда начинается воспаление вокруг. Азирафаэль последнее полгода довольно много времени проводит в госпитале святого Варфоломея, куда привозят пострадавших во время бомбежек, и знает, как выглядят жертвы зажигательных бомб. И что они чувствуют, он тоже знает.
На тыльной поверхности стопы кожа багровая и опухшая, вздулась желтыми волдырями. Ближе к пальцам волдыри полопались. Обе подошвы превратились в сплошные кровоточащие язвы, пальцы слиплись. Человеческое тело ерунда, будь это просто ожоги, Кроули и сам бы их залечил, не заметив, да и трудновато обжечь того, кто способен не получить ни царапины в эпицентре взрыва зажигательной бомбы*****.
Да только вот святая земля выжигает язвы на истинном теле демона, и это куда страшнее и так просто не лечится. А он еще ходить пытался, просто зла не хватает!
Азирафаэль аккуратно смыл с подошвы и пальцев омертвевшую ткань, желтые пленки, грязь, кровь и сукровицу, стараясь не прикасаться, только водой, только на расстоянии тепла, когда есть ощущение, что рядом, но прикосновения нет. Вода в тазике осталась кристально чистой, хорошо, что Кроули не приходит в голову посмотреть вниз, а то мог бы и догадаться.
Осторожно вынув омытую ногу из воды, Азирафаэль уложил ее себе на колено так, чтобы пострадавшая часть оказалась на весу, наклонился еще ниже, почти касаясь губами покрытой волдырями кожи (но именно что почти, никаких касаний!), и подул. Не только на кожу, но и глубже, обволакивая золотистым сиянием перепутанные и оплавленные линии энергопотоков там, глубоко, расправляя их, восстанавливая, разглаживая, вытягивая боль******.
Никакой святости. Только любовь. Чистая. Заживляющая.
Кроули резко вздохнул и слегка ерзнул на диване, но так ничего и не сказал. Замерший было на мгновение Азирафаэль набрал в грудь воздуха и снова подул, теперь уже размазывая мерцание по более поверхностным слоям и видя, как в каком-то полудюйме от его губ черно-багровый цвет поврежденной кожи постепенно высветляется, словно бы размываясь и выцветая. В неверном свете газового рожка это можно было бы принять за игру теней или воображения, но Азирафаэль ангел, ему незачем гадать. Он точно знает.
И поэтому дует снова.
Когда поврежденная кожа верхней стороны стопы приобрела свой естественный цвет (ну разве что, может быть, немного более нежный и розовый), Азирафаэль перешел к подошве. С нею сложнее: повреждения более глубокие, здесь на истинном теле могут остаться шрамы, которые долго не заживают, а потом, даже зажив, все равно будут болеть. Если оставить все как есть и дать заживать самостоятельно или просто поверхностно зарастить, глубоко не прочистив, так и получится. Но концентрированная любовь — штука сильная, и если как следует постараться…
Азирафаэль старается. До головокружения, до золотистых искорок перед глазами. В конце концов, дело ведь вовсе даже не в Кроули. Он же ангел, это просто его работа.
Выше щиколотки воспаление снять можно уже и руками: там кожа хотя и обожженная и чувствительная, но сохранилась, а дыхание лучше бы поберечь, и так уже голова кружится, а дело сделано лишь наполовину. Еще одно мелкое чудо — высушить брючину прежде, чем раскатать. И начудесить мягкий плед Кроули на колени, чтобы краем можно было обернуть свежеподлеченную ногу. А подколенную резинку с подтяжками для носков можно отщелкнуть и пальцами, для этого никаких чудес не требуется.
Оказывается, у Кроули очень красивые пальцы не только на руках. Сначала как-то не заметил, не до того было, да и торопился, подгоняемый чужой болью. А теперь вот разглядел. Красивые такие, длинные и изящные. Впрочем, чему удивляться, он же все-таки ангел. Хоть и падший. А что кожа на подушечках нежно розовая, незагрубевшая, как у младенца — так это твоя заслуга, сам же старался, чистил и наращивал, убирая лишние эманации, как верхние, так и нижние. Вот и вышло такое, как будто с нуля, как будто не было всех этих шести тысяч лет.
И очень хотелось тронуть это нежное великолепие губами или даже лизнуть. Просто так.
Азирафэль поджал губы и только еще немного подул, закрепляя эффект. И отдернул голову, потому что Кроули резко выдохнул и поджал пальцы, большим почти задев ангела по губе. Словно легкое предупреждение: не стоит. Спасибо, но нет. Благодарность имеет свои границы, и переступать их не надо.
Ну и ладно. Ну и не больно-то и хотелось.
А вот еще подуть внутрь, заново выглаживая уже распрямленные и срощенные энергопотоки, — это св… Нет! Не святое!!! Конечно же, не святое! Просто… Ну почему бы и нет, кому от этого станет хуже?
Обдувая уже совсем залеченную щиколотку еще и поверху, Азирафаэль все же не удержался и коснулся ее губами — быстро и воровато, словно бы нечаянно. И тут же пожалел об этом, потому что Кроули явственно вздрогнул и зашипел. Еле слышно, но все же. Непроизвольно вскинув голову на это шипение, Азирафаэль пожалел еще больше: глаза у Кроули были плотно закрытыми, а лицо — мокрым.
Все-таки Азирафаэль сделал ему больно. И, похоже, не раз, хотя так старался…
Плохо старался.
Еще одна высушенная брючина (сегодня он выбрал лимит на несколько недель вперед, Гавриил будет ругаться) — такая мелочь по сравнению с невероятно огромным количеством потраченной любви. Но в том-то и прелесть с этой любовью, что она неподотчетная, а лично его, Азирафаэлевская, и тратить ее он может сколько угодно. И никто не заметит, ни Гавриил, ни даже Кроули.
Еще один отщелкнутый подколенный ремешок.
И — шрам, уходящий под него и выше. Старый шрам, неровный, так и не сглаженный временем.
И — онемевшие пальцы, когда он машинально попытался разгладить и этот шрам не на человеческой коже, а в глубине истинного тела…
— Кончай косплеить Иисуса, — сказал Кроули почему-то шепотом, напряженным и злым. — Я тебе не прокаженный.
Азирафаэль вздрогнул и смутился, поняв, что уже довольно долго сидит, продолжая наглаживать старый шрам онемевшими пальцами. Отдернул руку.
— Извини.
— И где обещанный кофе? Вот и верь после этого ангелам!
Снова шепотом, и улыбка кривая, дерганая, и он опять нацепил очки.
— Сейчас будет, подожди минутку.
Ладно, не минутку, а три: все-таки с кофе у Азирафаэля действительно не было практики, и пришлось повозиться, пока удалось начудесить что-то более или менее приличное. Но когда он через три минуты снова спустился на первый этаж, Кроули уже спал, неловко пристроившись щекой на диванный валик и кутаясь в плед: его бил озноб. При появлении ангела он не проснулся, только передернул плечами и прошипел что-то неразборчивое.
Азирафаэль отставил источавшую дивный аромат чашку на придиванный столик и подумал, что правильно он не включил электрическую лампочку, словно чувствовал. Живой огонь милосерднее. Он дает глубокие тени, в которых можно спрятать многое и спрятаться самому. Сделать вид, что не заметил. Что не было ничего.
Помочь отвернуться к спинке дивана лицом, подсунуть подушки под голову и ноги, укутать поверх пледа еще и одеялом. Тебе же нравится спать, Кроули? Вот и спи. Ничего особенного, просто ответная благодарность. Уже завтра мы оба о ней забудем.
И знать, что сам ты никогда не забудешь онемевшие пальцы и чувство вины за чужую боль, как сегодняшнюю, так и ту, шеститысячелетней давности, в которой ты вроде бы вовсе и не виноват.
______________________
1 И не могло быть, поскольку освященная земля и намоленная внутрихрамовая атмосфера — не то сочетание внешних факторов, которое требуется демону для комфортного самочувствия.
2 Все-таки маленькая церквушка в Гринвиче — это вам не собор Святого Павла, устоявший даже в черную ночь 29 декабря, ей и одной случайно уроненной бомбы хватило по маковку, а при отсутствии рассеянных по району камней атмосферу удерживать становится просто нечему.
3 Сегодня бомбили Ист-Энд, и заблудившийся стараниями Кроули одиночный летчик тоже наверняка рванул туда, если не сразу на родину.
4 Кроули утверждал, что не пользовался фарами вовсе не из-за требований светомаскировки, а просто потому, что не видит в этом смысла. Особенно если улицы пусты и никого невозможно ослепить не вовремя включенным дальним светом.
5 Вообще-то в ту ночь на церковь святого Альфажа упало две зажигательных бомбы, но ни Азирафаэль, ни Кроули этого не заметили.
6 Люди тоже так делают, когда им больно. И у людей тоже иногда получается.
— Увидимся, ангел. И не надо так смотреть. Со мной все в порядке.
Вообще-то с Кроули все было далеко не в порядке*. Азирафаэль понял это еще до того, как на церковь святого Альфежа упала бомба, так ярко завершив карьеру нескольких немецких шпионов, чья основная ошибка заключалась лишь в том, что они наивно предполагали, будто не платить ангелу за купленные редкие книги пророчеств — очень выгодная и ничем не грозящая им лично идея. Он надеялся, что после взрыва и разрушения алтаря Кроули станет легче**, однако этого не произошло.
Всю дорогу до книжного магазина Кроули говорил мало и отрывисто, сквозь стиснутые зубы. Скорее даже шипел. А потом и вовсе замолчал. Сидел, низко склонившись к лобовому стеклу и обеими руками вцепившись в руль. И дышал. Нехорошо так дышал, тяжело и резко. Словно забыв, что демону это вовсе не обязательно.
Рядом с горящей церковью было довольно светло, и какое-то время она еще подсвечивала им дорогу и бросала блики в заднее стекло своеобразным маяком (Азирафаэль почти машинально позаботился, чтобы огонь не перекинулся на склеп, служивший бомбоубежищем, с тревогой прислушиваясь к тяжелому дыханию Кроули). Но стоило свернуть на первую же ведущую к Сохо улочку — и их окружила непроглядная темнота, лишь только где-то на востоке мерцали отсветы далеких пожаров и шарили по темному небу белые пальцы прожекторов***. Здесь же город словно вымер, испуганно затаившись за плотно сдвинутыми шторами. Светомаскировка, ничего не поделаешь.
Мотор урчал на грани слышимости, за окнами царила непроглядная темнота****, и Азирафаэлю даже начало казаться, что бентли вообще никуда не едет, а завис неподвижно в гигантской банке с чернилами, но тут Кроули как раз буркнул (по-прежнему сквозь зубы):
— Мы приехали, ангел.
Голос его Азирафаэлю не понравился. Как и то, что он дважды запнулся на такой короткой фразе.
Азирафаэль осторожно выбрался в темноту, но к смутно угадываемой двери не пошел. Вместо этого обогнул машину спереди и открыл дверцу рядом с водительским сиденьем. То ли глаза уже слегка привыкли к темноте, то ли на этой улочке перед его книжным действительно было светлее, но Азирафаэль отлично видел злую ухмылку Кроули, когда тот повернул голову в его сторону, уставившись черными дулами очков. Вот тогда-то Кроули и сказал, что с ним все в порядке. И Азирафаэль сделал вид, что поверил. И прощебетал с как можно более безмятежной улыбкой:
— Рад это слышать, мой дорогой. В таком случае ты же не откажешься зайти ко мне, ведь правда? Как-то не очень уютно в такую ночь одному, ну и… — Он пожал плечами. — Я знаю, чай ты не любишь, но у меня есть какао и даже сахар, невообразимая роскошь по нынешним временам.
Где-то далеко провыла сирена отбоя воздушной тревоги. Ветер поскрипывал сломанным фонарем на углу. Кроули молчал, пряча глаза за темными стеклами. Потом отвернулся. Буркнул негромко.
— Не настолько… в порядке.
И больше ничего не сказал, даже когда Азирафаэль присел рядом с машиной и скользнул рукой вдоль его ноги к педалям, нащупывая ботинок. Он отлично помнил обычную обувь Кроули — всегда модельную и чертовски элегантную, из мягкой кожи высочайшего класса и на очень тонкой подошве. Вряд ли сейчас на нем что-то иное: Кроули не был бы самим собой, если бы делал поправки на грязь и бомбежки. Или на освященную церковную землю…
Так и есть: очень мягкая кожа, липкая и мокрая. И шнурки — тоже в чем-то мокром и липком. Азирафаэль поднял голову, глядя снизу вверх на упрямо сжатые губы и выпяченный вперед подбородок.
— Тогда тем более стоит зайти. Я все-таки ангел, мой дорогой. Мы умеем… многое.
Он в последний момент удержался и не сказал про исцеление — увидев, как перекосило Кроули. И потому не нарвался на безусловный отказ. Вместо этого Кроули какое-то время молчал, все еще недовольно морщась, а потом спросил:
— А кофе ангелы варить тоже умеют?
— Конечно, мой дорогой. Просто райский кофе, — соврал Азирафаэль, не моргнув глазом. И попытался припомнить, есть ли у него вообще кофе. Вспомнить не получилось, но он решил, что в самом крайнем случае настолько маленькое чудо его начальство уж как-нибудь переживет.
— Тогда я, пожалуй, зайду.
Самое трудное было помочь ему встать так, чтобы это не выглядело помощью. И преодолеть несколько шагов — до двери в магазин и уже внутри до дивана, хорошо, что он так близко. Тоже так, чтобы это не выглядело. Просто темнота, просто споткнулся. С кем не бывает.
— Ангел! Ради кофе я готов на любые подвиги… Но не настолько же! Чего ты тут набросал? Ради кофе… Я бы душу дьяволу продал. Ах да. У меня ее нет. Бедный дьявол! Книги не забудь. Слышишь, ангел? Не забудь! Зря я их, что ли… Маленькое демоническое чудо. Черт. Да осторожней же ты! Тут темно, как под мышкой у Бога! И только посмей мне сказать, что я опять богохульствую!
Просто слишком темно. Просто слишком много слов. Но он же всегда такой, правда?
Чудесить свет Азирафаэль не стал, воспользовался спичками: он специально клал коробку под газовым рожком, предпочитая мягкие теплые полутона живого огня ослепительности новомодного электричества. На всякий случай поплотнее задернул шторы, хотя они выполняли роль декорации для случайных посетителей, на магазинчик и так не обращали внимания, если сам Азирафаэль этого не хотел. Обычно он шторы даже не трогал, висят себе и висят. А сейчас задернул. И понял, что тянет время.
А обернувшись, увидел самое необычное зрелище, которое только мог себе представить: Кроули, неподвижно сидящий на диване. Ну, почти неподвижно.
Обычно заставить демона сидеть спокойно не удавалось никому, он умудрялся словно бы танцевать даже сидя. Обычно. Да.
— Чего только не сделаешь ради хорошего кофе, даже к ангелу в гости зайдешь, — ухмыльнулся Кроули, неправильно (а может быть, как раз таки правильно?) истолковав его взгляд. Голос у демона все еще оставался напряженным. — Так сваришь?
Он явно нервничал и не знал, куда девать руки: сначала раскинул на спинку дивана, потом передернул плечами, и руки словно бы сами по себе скользнули на колени, побарабанили пальцами по бедрам, сцепились, расцепились, сжались в кулаки. Ноги его при этом оставались совершенно неподвижными, и у Азирафаэля заломило зубы от острого сопереживания. Он не был демоном и никогда на собственной шкуре не ощущал всю болезненность ожогов святыми субстанциями, но он был ангелом и умел сочувствовать так, как умеют только они: полностью разделяя чужие страдания.
— Конечно, — сказал он севшим голосом. — Обязательно. Но сначала давай мы тебя разуем.
Он подошел к дивану, прихватив по пути маленькую скамеечку, поставил ее рядом и сел. Не на корточках же этим заниматься, в самом деле? А если встать на колени, получится слишком демонстративно, такого Кроули точно не потерпит. Ни единого шанса. Он и сейчас-то…
— Мы так не договаривались, — сказал Кроули хмуро и зло, голос его стал еще более напряженным и хриплым, губы сжались в тонкую нитку, брови сошлись на переносице. В темных стеклах очков отражались два узких язычка пламени, и казалось, что это такие теперь у него зрачки, желтые и светящиеся, танцующие, живые. В абсолютно черных глазах, круглых и мертвых.
Азирафаэль опять смотрел на него снизу вверх, как и рядом с бентли. Но теперь для этого не приходилось так сильно выворачивать голову.
— Ты никогда не пошел бы в церковь ради себя самого, — сказал Азирафаэль тихо, но твердо. — Как бы тебе ни было нужно. Семьдесят лет строил планы по добыче сам знаешь чего, меня уговаривал, но так и не пошел. И я понимаю, оно действительно того не стоит. Однако сегодня ты это сделал. Ради меня. Ну вот и считай, что это ответная любезность, не более. Должен же я тоже сделать для тебя… ну хотя бы что-то.
— Не стоило, — фыркнул Кроули и поморщился. Отвернулся в сторону, зачем-то снял очки, вздохнул раздраженно. Может быть, злился на самого себя непонятно за что. А может, Азирафаэль, развязывая слипшиеся шнурки, потянул слишком сильно.
Он тебе помогал всегда, с самого начала. А ты… ты отказался ему помочь, когда ему действительно было надо. Единственный раз, когда он тебя попросил.
Ты испугался. И не надо врать, что будто бы ты испугался за него и только за него — не только. Больше всего ты испугался опять за себя. Что останешься один, если он вдруг окажется неосторожен. И что будешь винить в этом себя и страдать — потом, всю оставшуюся в одиночестве вечность, если вдруг. И ты сбежал. Как последний трус, бросив того, кто считал тебя лучшим другом.
Он дарил тебе чудеса, большие и маленькие, — просто так, ничего не прося взамен, только потому, что тебе так хотелось. Он брал на себя неприятную работу, которой ты не хотел заниматься. Да, ты тоже ему помогал, но не надо лгать самому себе — ты как никто понимал, насколько же это была неравноценная помощь. Для настоящего ангела вовсе несложно выставить благодеянием кражу скота (ведь семья того, кто украл, будет сыта и переживет суровую зиму, а что это, как не добрый поступок?), а вот демонам с деланьем истинных благ намного сложнее. Но он делал. Он наизнанку ради тебя выворачивался, даже по освященной земле прошел, а ты… что делал ты?
Принимал как должное со снисходительной самодовольной улыбочкой. И не уставал повторять: «ну ты же демон!», мол, знай свое место…
Он считал тебя лучшим другом. Обещал прийти за тобой, где бы ты ни был. Звал с собою на Альфу Центавра. Шел к тебе на подгибающихся от горящей машины, да еще при этом и пытался шутить. А ты…
Ты врал ему. Даже тогда. И давил на нужные кнопки.
Так и было!
Не ври хотя бы себе самому.
Угрожать в духе «Я с тобой больше никогда не буду разговаривать» можно только тому, кому ты действительно дорог, кому эти разговоры важны и про кого ты все это знаешь наверняка. Что он за тебя наизнанку вывернется. На что угодно пойдет, лишь бы ты… Ни на ком другом такая угроза бы не сработала, смешная по сути угроза. И ты это знал. И воспользовался.
Ты такой же, как Гавриил, даже хуже, потому что тебе доверяли, против тебя не имели защиты, не возводили стен. Тебе подставлялись, считая другом, — а ты бил в это незащищенное и открытое, к тому же еще и старался, чтобы побольнее, поглубже, чтобы наверняка…
Как ты думаешь, можно такое простить?
Вот именно.
Ты тут единственный непрощаемый, бывший ангел восточной дырки. И это хорошо, что у тебя нет души. Потому что если бы она была — она была бы намного чернее тех крыльев, что столько раз тебя прикрывали.
Он никогда не простит, если узнает.
Нет, не если.
Он узнает. Он должен узнать. Потому что нельзя столько времени врать — и думать, что все в полном порядке. И притворяться, что ничего не замечаешь. И…
— Ангел! Я тут решил зайти без звонка… кстати, что с твоим телефоном? И почему ты сидишь без света?
Вот и все.
Маленький личный апокалипсис. Судный день для одного бывшего ангела, заигравшегося в падение.
Почему он пришел? Почему именно сейчас?
Судьба?
Или та, что играет краплеными картами в Великий и Непостижимый, опять решила все за тебя, понимая, что сам ты так никогда и не сможешь решиться? Это она правильно. Ты бы действительно не решился — сам. Только вот так. Только когда темно, и он…
— Эй! Ангел, ты это чего?
— Кроули! Я… Я должен тебе сказать… Ты меня возненавидишь и будешь презирать, я знаю, и… и никогда не простишь! И будешь прав! Но я все-таки должен…
***
С ангелами сложно. Кроули это знал всегда. Особенно с этим конкретным ангелом — его ангелом. Вот и сейчас.
Кроули щелкнул пальцами, включая верхнее освещение. Азирафаэль всхлипнул и зажмурился, прикрыв лицо рукой. Съежился в углу дивана. На столике — толстая книга обложкой вверх, выглядит подозрительно новой… Ну да, так и есть! Чертов ангел опять читал чертову псевдопсихологическую дрянь про отработку чувства вины. Чертовы мозгоправы, ничерта не понимающие в чертовых ангелах! Чертов ангел с его чертовым безграничным доверием к печатному слову.
Ангелы не привыкли к самокопаниям, они свято уверены в правильности собственных поступков и верности непостижимого плана, это их основа, их суть, их стержень, на котором все держится. Они никогда не рефлексируют, не испытывают сомнений и не впадают в депрессию — во всяком случае, не должны. И потому если все-таки вдруг такое с ними случается, то это для них полная катастрофа. Они не умеют с таким справляться и оказываются совершенно беззащитны. Они не привыкли. Не нарастили кожу. С ними так нельзя, особенно с этим одним конкретным и единственным…
Бог, ну куда же ты смотришь?! Ну почему твою работу опять должен выполнять всего лишь какой-то… Который, между прочим, совсем не по этому делу, да и вообще не то чтобы очень умел.
Так. Спокойно.
Плед, горячий шоколад и коньяк, испытанный способ, не раз помогало. Глупые шутки тоже неплохо срабатывают, но сейчас не тот случай. Тогда — что? Клин клином?
Может быть…
— Ангел, послушай, а… а давай я тебе почитаю? Ну, что-нибудь из твоего любимого. Самого. Если… если ты хочешь, конечно…
Бог задавала не те вопросы.
Возможно, Она поэтому так жестоко за них наказывала, что и сама не умела не только на них отвечать, но и правильно спрашивать тоже.
«Азирафаэль, ангел восточных врат, где твой меч?» — разве это был настоящий вопрос? Нет, конечно. Бог должна была спросить другое, совсем другое. Например: «Какого цвета твои крылья, о Азирафаэль, считающий себя ангелом?» И ты точно так же не знал бы, что на это ответить.
Хотя тогда все еще было почти незаметненько, так, по мелочи. Самое начало падения. Он стоял рядом с тобой, черный как ночь, со своими невозможными змеиными глазами. И переживал за людей. За то, что с ними поступили как-то несправедливо, первое нарушение — и чтобы так сразу.
Ты тогда тоже переживал, там, на эдемской стене. Только вот ты переживал за себя.
Да, ты отдал изгоняемым свой огненный меч, но это не было переживанием, ты просто думал, что так будет правильно, вот и все. А потом испугался. Что поступил неправильно, что твой поступок недостаточно хорош, что, может быть, ты встал на скользкий путь, на ту самую дорожку, что ведет к неминуемому падению. Не понимая еще и не веря на самом деле, что да, таки встал. Не поступком своим, но мыслями — вот этими самыми о собственной праведности, мелкими, жалкими, эгоистичными.
Вы стояли бок о бок на эдемской стене, черный и белый, падший и истинный. Он думал о людях. А ты о себе. Так и кто же из вас на той стене был более низко падшим?
А самое подлое… Если уж вспоминать, то все до конца, давай, ангел! Что ты ответил ему потом, когда он с кривой неуверенной улыбкой сказал, что, возможно, только что сделал доброе дело? И что это не очень хорошо для демонов. Но по крайней мере было забавно. И взглянул на тебя так доверчиво, как только он и умел.
Ангельская память совершенна и не тускнеет со временем, ты ведь отлично помнишь, как у него дрогнул голос и в желтых глазах засветилась надежда. Что ты ответил ему тогда, ангел восточных врат?
«Нет!»
Тебя ужаснула сама мысль о чем-то подобном, правда? Ведь это бы значило, что между вами не такая уж и большая разница. И что Бог, возможно, не умеет задавать правильные вопросы, зато умеет ошибаться. Проще крикнуть свое коронное «нет!» — и увидеть, как тает надежда в глазах с вертикальным змеиным зрачком.
Он никогда не говорил тебе «Нет», за все это время ни разу. Это была твоя и только твоя прерогатива — отвергать. И ты ею пользовался. Потому что отлично знал — даже отвергнутый в тысячный раз, он все равно вернется. Ты был уверен в этом на все сто, и именно эта уверенность давала тебе силы и право повторять свое дурацкое «нет» по разным поводам, снова и снова. Словно давая понять, что и на тот, самый главный, так и не заданный, ответ будет тем же. Но самое ужасное даже не это.
Он тебе не врал. Ни разу за все шесть тысяч лет. Он мог промолчать, усмехнуться, пожать плечами. Мог заговорить про уток или нести какую-нибудь другую подобную чушь, он всегда так делал, когда смущался и не мог удержать свой змеиный язык за зубами. Но не врал. Можешь ли ты сказать такое же про себя, ангел восточных врат?
Нет, конечно. Не можешь ты этого.
Ты врал ему, начиная с эдемской стены, врал своим возмущенным «нет!», хотя никакого возмущения не испытывал вовсе, а только ужас и стыд. Тогда тебе хотя бы удалось соврать убедительно.
«Конечно, я сказал бы тебе, мы же друзья!» — это прозвучало так фальшиво, что не поверил бы и ребенок. Ты бы и сам себе не поверил, хоть ты и ангел, а ангелы доверчивы по природе.
Он поверил.
И улыбка у него стала такой же, как когда-то давно на стене райского сада — кривой, неуверенной и счастливой. Он таял, когда ты называл его другом, ты ведь так редко это делал, словно специально приберегал на особый случай самое действенное оружие. Чтобы ударить наверняка. Он не мог не поверить. И ты это знал.
Чертов манипулятор.
Одним крохотным словом оказалось возможно прикрыть огромную ложь. И он был счастлив, долгие несколько минут. Истерил, кричал, уговаривал бежать вместе, метался вокруг, но ты же чувствовал, не мог не чувствовать, ты же все-таки ангел, а он буквально светился, осчастливленный твоим враньем. А ты…
Ты продолжал ему врать. А потом ударил по самому больному, знал ведь, куда бить, отбирая свой же недавний подарок. «Мы не друзья! Мы ангел и демон» — таким тоном, словно это все объясняло на веки вечные.
И ты снова видел, как тает надежда и радость — там, за темными стеклами. За шесть тысяч лет не так уж и сложно научиться видеть не только глазами.
Ты ударил его тогда, и ждал удара в ответ, а он… не ответил. Просто ушел. На прощание даже приятного дня пожелал. Приятного судного дня…
Тебе и самому было больно? Ну да, тебе было больно, кто спорит. Больно рвать по живому и выбирать между любовью и долгом. Только разве это повод — вот так? Какая же мелочная, выходит, у тебя любовь, бывший ангел восточных врат, если она поступает вот так и требует причинения боли тому, кто виноват лишь в том, что настолько тебя привлекает. Тому, кто готов бросаться тебе на выручку и просить прощения за ему же и нанесенные обиды. Ни на секунду не веря, что будет прощен, но все равно, все равно, каждый раз, словно в первый… И кто же из вас в таком случае большее исчадье ада, а, недодемон восточных врат?!
Впрочем, даже если Кроули их и не видел, то знал, что они тут есть, черно-белая пара, в этом парке. Всегда. И это грело.
— Знаешь, дорогой, так не пойдет. Давай-ка лучше вот так…
Лицо и грудь обдало близким жаром, на плечи легло что-то мягкое и горячее. Кроули вскинул голову и открыл глаза. И только тогда понял, что замерз так сильно, что, похоже, заснул на ходу. А еще — что Азирафаэль стоит близко. Слишком близко, почти вплотную. И укутывает его шею и плечи своим невозможным мохеровым шарфом.
При переохлаждении скорость реакции падает даже у людей, змеи же вообще предпочитают впадать в спячку или притвориться мертвыми. Наверное, именно этим и можно было объяснить то обстоятельство, что Кроули не отшатнулся. Даже не попытался. Стоял и смотрел, как пальцы ангела колдуют над складочками, выравнивают, поправляют, подворачивают так близко, что он всей кожей лица ощущал исходящее от них тепло.
И когда ангел, удовлетворенный проделанной работой, довольно вздохнул и, помедлив секунду, вдруг двумя пальцами осторожно снял с него очки, Кроули тоже не успел ни отшатнуться, ни даже просто зажмуриться. Только втянул воздух сквозь зубы, и…. И это было ошибкой.
Змеи различают запахи языком, вот и Кроули тоже языком чувствовал их намного острее, а этот чертов шарф слишком долго был на шее у ангела. Чертов шарф словно стал частью чертова ангела, и вот теперь эта часть — невозможно теплая, почти горячая часть — была обернута вокруг Кроули. Слишком много, слишком остро, слишком близко. Слишком горячо и… слишком палевно. И можно сколько угодно стискивать зубы: справиться с глазами это не поможет, и поздно зажмуриваться, когда тебя уже вовсю повело, а чертов ангел…
— У тебя очень красивые глаза, — сказал чертов ангел мечтательно. — Особенно сейчас. Совсем не змеиные. Зрачки такие круглые и… И золотой ободок. Словно солнечная корона или… или нимб. — Он вздохнул и подытожил — Очень красиво. Жаль, ты сам не видишь.
— Это потому, что тут темно, — выдавил Кроули, чувствуя, как лицо заливает предательская краска и надеясь, что ее тоже можно будет списать на темноту. — Ну, зрачки. Они расширяются, если…
— Я знаю. — Ангел почему-то снова вздохнул. — Знаю…
Попытался пристроить очки на место и случайно мазнул обжигающе горячими пальцами по щеке. Ахнул:
— Кроули! Да ты с ума сошел! Ты же ледяной! Так. С прогулками покончено, и давай-ка, мой дорогой, сразу ко мне, отогреваться, у меня есть хороший коньяк. И не вздумай спорить!
Спорить Кроули не собирался. Хотя бы потому, что для этого нужно было снова начать дышать, а он почему-то забыл, как это делается.
***
За долгие годы существования этой Вселенной разными сущностями было придумано множество способов мирно договориться с собственной совестью (ПРИМЕЧАНИЕ* — и если тебе шесть тысяч лет, а ты до сих пор жив и не сошел с ума — значит, ты знаешь если и не все из них, то хотя бы большую часть, а главное, умеешь их вовремя применять). Горячий чай с молоком и медом, теплый клетчатый плед, коньяк и хорошая книга неплохо срабатывают почти всегда, Азирафаэль проверял это на собственном опыте неоднократно. (ПРИМЕЧАНИЕ*— хотя сегодняшней ночью он и пребывал в определенном сомнении, полагая, что в данном конкретном случае книга, пожалуй, была лишней, но отбирать ее у Кроули не стал, тем более что тот так уютно пристроил пухлый том на спинку дивана, как раз себе под затылок).
С совестью можно договориться. Но осадочек остается.
Потому что ты виноват.
Знал же, что Кроули плохо переносит холодное время года и старается как можно реже бывать на улице? Знал. И все равно потащил его ночью в парк, под ветер и снег. Искушение оказалось слишком велико. И вот результат: совсем заморозил бедного змея, отогревай теперь. И зрачки у него по-прежнему круглые, этого почти не видно за темными стеклами, но Азирафаэль знал, что они такие. Возможно, потому что Кроули еще не согрелся или потому что тут царил полумрак: ангел не стал включать верхний свет, ему казалось, что при одном лишь торшере с оранжевым абажуром комнатка за магазином сразу становится как-то уютнее и теплее.
А еще потому, что ему нравилось, когда у Кроули были такие глаза. Почти человеческие, с расширившимися и почти круглыми зрачками…
Азирафаэль вздохнул. И все-таки сел на диван рядом с Кроули. Из кресла дальше тянуться до столика, а Кроули уже почти допил свой чай, скоро придется наливать ему вторую чашку, ему надо согреться, и значит все равно пришлось бы из кресла вставать. А так – просто протянуть руку. Кроули покосился на него, но ничего не сказал. В полумраке темные стекла казались совершенно непроницаемыми, но Азирафаэль знал, что зрачки за ними круглые до невозможности, и вокруг них тонкая полоска змеиной радужки, словно два золотых колечка. Невероятно прекрасное зрелище, даже когда его не видишь.
Конечно же, это только из-за темноты. Только из-за темноты, ничего более.
Но ему же никто не мешает слегка помечтать, что вовсе не только…
Утром Азирафаэль наверняка нашел бы сотни причин передумать. Нет уж! Как только ангел заикнулся о желании прогуляться, Кроули не стал медлить и секунды, буквально силой впихнул его в любимое белое пальто (изысканное и почти новое, и двухсот лет не ношенное!) и переместил на темную парковую аллею, полностью игнорируя ангельские стенания, что он не успел правильным и единственно приемлемым образом навертеть и уложить складки широкого мохерового шарфа. Совершенно невозможного шарфа, о который только спотыкаться!
Кроули знал, что Азирафаэль забудет о шарфе через пять минут прогулки вдоль пруда — собственно, так и случилось, хватило и трех. Зеленая ветка над черной водой, танец мелких снежинок в луче фонаря — и вот уже ангел восхищенно ахает чуть ли не на каждом третьем шаге и сетует о невозможности покормить спящих уток… Ну разве что если они вдруг проснутся каким-то… э-э-э… чудом? И Кроули прячет улыбку и делает вид, что совсем не понимает намека — ведь это же был намек, правда?
Кроули знал, что так и будет, потому и поторопился поймать Азирафаэля на слове. А вот чего он не знал и не понимал, так это того, почему ангелу так нравился именно этот парк, а не любой другой из восьми королевских парков Лондона. Что в нем было такого особенного… во всяком случае, для ангела?
Нет, самому Кроули этот парк тоже нравился, но у него-то были на это причины вполне себе веские. И много. Например, та скамейка на набережной, с которой так удобно кормить уток. Беседка. Старая ива у самой воды, на ее плоских широких корнях достаточно места не только для одного, но недостаточно, чтобы сесть далеко друг от друга. Или вот хотя бы лебеди, они сейчас спят, конечно, но ведь Кроули знает, что они тут есть.
Лебедей было два, черный и белый. Он впервые увидел их полтора века назад, во время той злополучной ссоры из-за святой воды. Они плыли рядом, такие невозможно разные, черный и белый, почти соприкасаясь крыльями, а может быть, и действительно соприкасаясь. И это было так похоже на знак, что Кроули с трудом подавил желание запрокинуть голову и прошипеть Небесам что-нибудь такое, что наверняка не понравилось бы Ей. Той самой, что любит подобные шутки, жестокие и знаковые. Вместо этого он продолжал смотреть на лебедей, только на лебедей, и никуда больше, чтобы даже краем глаза не видеть, как уходит ангел — может быть, навсегда. Единственный ангел, с которым он… братался? Ну да, ангел так и сказал. Глупое слово.
А вот ангел глупым не был. Он все понимал и умел если не задавать вопросы, то хотя бы их не отбрасывать сразу, а иногда даже и отвечать. Ангел, с которым было так легко говорить обо всем и которого можно было попросить…
Как оказалось — не обо всем.
Ангел ничего не заметил, он был слишком испуган и зол. А невозможные лебеди плыли по озеру, медленно и величаво, сплетая шеи и ни на кого не обращая внимания, черный и белый. Не просто рядом — вместе. И было им, невозможным, совершенно неважно, что крылья их разного цвета.
Вот тогда-то Кроули и потратил одно небольшое адское чудо (действительно небольшое, подумаешь — две какие-то птицы, было бы о чем говорить!) на то, чтобы с ними ничего не случилось. Хотя бы вот с этими двумя, никогда ничего плохого.
Позже он видел их издалека, много раз. А может быть, и не их, а их далеких потомков, что было не так уж и важно. Важным было само их существование, черного и белого. Вместе.
(ПРИМЕЧАНИЕ* — поначалу Кроули опасался, что Азирафаэль увидит эту слишком прозрачную пару и что-нибудь скажет в своей извечной совершенно невыносимой манере попадать в десятку, будучи уверенным, что промазал. Потом перестал опасаться. Еще через некоторое время он стал на это надеяться. Но ни опасения, ни надежды не сбылись: ангел их так ни разу и не заметил. Он смотрел лишь на уток и, иногда, на пеликанов. Лебеди его не интересовали).
С точки зрения Кроули единственное (но довольно существенное!) неудобство пребывания в человеческом теле (ну, почти человеческом) заключалось в том, что при возбуждении часть одного из органов этого тела имела обыкновение увеличиваться в пятьдесят раз. В пятьдесят, мать его, раз! Попробуй такое скрыть, тут разве что на оба глаза слепой не заметит. На оба, мать его, глаза…
(ПРИМЕЧАНИЕ* — и нет, это вовсе не тот орган, о котором вы подумали, тот увеличивается раза в полтора или два, если очень уж повезет) (ПРИМЕЧАНИЕ** — ну и если вообще увеличивается, а не просто меняет направление, начиная указывать не на новые ботинки)
(ПРИМЕЧАНИЕ*** если кое-кто, разумеется, кроме ботинок купил еще и шляпу).
Самое паршивое, что природа словно специально выставила эту реакцию напоказ, поместив туда, где никак не спрятать, и это до чертиков унизительно, когда ты настолько откровенно хочешь того, кто тепло и лучисто тебе улыбается, просто как другу, не более, все это время — не более… И ты ни черта не можешь поделать с этой чертовой реакцией, потому что твои змеиные глаза — это клеймо, знак падения, единственное, что не поддается контролю, что нельзя призвать к порядку, просто щелкнув пальцами, и округлившиеся чуть ли не во весь глаз зрачки выдают тебя с головой, и не остается никакого другого выхода, как только прятаться за…
— Кроули, давно хотел спросить: почему ты их никогда не снимаешь? Ну вот сейчас, например. Тут же темно и никого нет, зачем тебе…
Кроули зашипел на вдохе и резко отшатнулся. Пожалуй, слишком резко и даже грубо: рука Азирафаэля, потянувшаяся к его темным очкам, повисла в воздухе. Пухлые губы поджались огорченно-обиженно, и Кроули тут же почувствовал себя виноватым. Неуютное чувство, он терпеть его не мог.
— Привычка, — буркнул Кроули вместо извинений, зябко передернув плечами. Извиняться он никогда не умел. Да и глупо как-то просить прощения тому, кто по природе своей является непрощаемым. — Привычка, ангел, только и всего. Я предпочитаю быть стильным.
— Даже когда тебя никто не видит? Ну, кроме меня.
Ох, ангел. Иногда и одного зрителя бывает достаточно. Более чем.
Кроули осклабился:
— Я же не Бёрбидж! Мне не нужны зрители, чтобы быть стильным. И чудо тоже не нужно.
Зрителей действительно не было — какому еще идиоту придет в голову гулять промозглой и ветренной декабрьской ночью в наглухо закрытом для посетителей Сейнт-Джеймском парке? Ну да. Двум идиотам.
— О, мой дорогой, конечно же, не нужно! Ты всегда был на алебарде моды.
Смех ангела был таким же теплым, как его улыбка. И это, черт возьми, были единственные теплые штуки во всем близлежащем пространстве! Кроули и сам не заметил, что улыбается в ответ.
— На пике, ангел! На пике.
— А я разве спорю? И на пике тоже. И на копье. Ты всегда на копье.
Кроули подавился смешком. Ох, ангел… Твои нелепые фразы иногда бьют слишком точно, хотя сам ты этого и не понимаешь. И хорошо, что не понимаешь.
Под модельными ботинками из змеиной кожи похрустывал тонкий ледок. Странно, но Азирафаэлю удавалось идти абсолютно бесшумно, хотя он шел по тем же самым подмерзшим лужам и совершенно не выбирал, куда ставить ногу при следующем шаге. И как это у него получается? Это что, свойственно всем ангелам? Или это из-за толстой мягкой платформы его кремовых зимних ботинок?
(ПРИМЕЧАНИЕ* — полгода назад Азирафаэль открыл для себя мужские модельные бренды эпохи диско и до сих пор пребывал в полном восторге) (ПРИМЕЧАНИЕ** — возможно (только возможно!), что некоторую (довольно существенную) часть причин этого восторга следовало искать в том обстоятельстве, что при ношении ангелом обуви на столь толстой подошве Кроули делалось довольно затруднительно смотреть на него сверху вниз).
— Замерз? — обеспокоенно спросил Азирафаэль, заметив, что Кроули снова зябко передернул плечами. Пришлось ими еще и пожать. И соврать:
— Так, слегка.
— Ну вот что ты за… демон! Совершенно невозможный! Знал же, что обещали заморозки! Мог бы и потеплее одеться, хотя бы пальто не такое куцее сотворить. — Ангел поджал губы с укоризной, привычной и легкой, почти несерьезной: подобные упреки повторялись не раз и не два. — Ну или хотя бы застегнуться.
— Куртка, ангел. Это называется курткой. И я бы еще поспорил, кто из нас более невозможный!
Зимой Кроули мерз постоянно, и это мерзкое ознобное ощущение мало зависело от того, насколько тепло он был одет. Он мог бы сотворить себе шубу из русских соболей — и продолжал бы дрожать под этими соболями, только выглядел бы смешно и нелепо. Может быть, это происходило потому, что одежду себе Кроули чудесил сам, и значит, она в какой-то мере тоже обладала змеиной сущностью, а змеи не вырабатывают тепло и не умеют его хранить. Так что зачем напрягаться, если все равно не поможет? Пока что в сон не тянет и ноги не заплетаются — значит, почти что и не соврал, говоря про «слегка». А что холодно и знобит… Ну так зимой это его обычное состояние. К тому же всегда можно придвинуться к ангелу, тот никогда не мерзнет, а исходящий от него жар Кроули чувствует даже на расстоянии (ПРИМЕЧАНИЕ* — змеи не умеют создавать тепло сами, но именно поэтому умеют ценить его, как никто).
И где-то на самом-самом краю сознания, в той стороне, куда он старательно не смотрел, пряталось нечто смутное и робкое, немного похожее на надежду: если он на самом деле очень сильно замерзнет — ангел же напоит его чаем, он же заботливый ангел и так любит заваривать чай, и это будет совсем ненапряжно… И, может быть, не станет изгонять сразу же после чая на холодный пронизывающий декабрьский ветер… Если Кроули, конечно, удастся на самом деле замерзнуть как следует.
— Если ты замерз, мы можем вернуться.
Ну да, вернуться. А потом почти сразу услышать: «Изыди, демон, время позднее, у меня дела».
— Ты же хотел дойти до пеликанов!
— Ну… — Азирафаэль виновато вздохнул. — Они же тоже наверняка спят, как и утки. Извини, я не подумал. Еще и тебя вытащил…
Голос у ангела стал совсем расстроенным. Это не дело.
— Ангел! Я не пробка, а ты не штопор! — Ох ты ж черт, и у кого теперь оговорки по Зигмунду?! — Я сам вытащился. И я не замерз, ясно? А здесь красиво. Даже ночью.
Здесь действительно было красиво: парк проектировался так, чтобы в любое время года не выглядеть мертвым и заброшенным. Да, клены и тополя облетели, но для ощущения жизни вполне хватало вечнозеленых кипарисов, рододендронов и зимнестойких кустарников, а густая трава на газонах казалась черной лишь там, где не было фонарей.
— Да. Красиво… — Азирафаэль замедлил шаг, обводя восхищенным взглядом черное зеркало пруда, вдоль которого они шли. Его глаза сияли восторгом, лицо раскраснелось… и да, это тоже было красиво. — Но… может быть, все-таки стоило подождать до утра…
— Глупости, ангел. Вся прелесть спонтанных решений в том, что они спонтанны.