Дайм сидел на кровати, бессильно уронив руки на колени, совершенно не похожий на себя дневного, усталый и какой-то поникший. Поднос с ужином стыл на столике, куда его, очевидно, недавно поставила хозяйка. Нетронутый. Дайм в его сторону даже не смотрел, уставившись то ли в пол перед носками своих так и не снятых сапог, то ли в пустоту, видимую ему одному.
Он поднял голову, когда дверь скрипнула. Но ничего не сказал, даже не вздохнул, не поморщился… посмотрел просто. И глаза у него были такие, что привычная защитная ухмылка, развязная и нагловатая, испарилась с Рониных губ раньше, чем он успел о ней вспомнить, а вся ехидно-легкомысленная чушь, уже вертевшаяся на кончике языка, так и осталась непроизнесенной, рухнув болезненной тяжестью куда-то в район желудка.
Глаза Дайма не светились теплой живой бирюзой, они были словно пеплом присыпаны и смотрели устало и обреченно. “А, еще и ты, — говорили эти глаза. — Ну давай… Бей. Ты же за этим пришел…”
Роне осторожно перешагнул порог. Осторожно придержал локтем дверь, не дав ей громко хлопнуть. Сделал первый осторожный — очень осторожный! — шаг. Но это была вовсе не та неуверенная безысходная осторожность на грани паники, с которой он буквально за шкирку тащил себя вверх по лестнице. Это была цепкая настороженность хищника, почуявшего на своей территории присутствие опасного чужака. Та, что поднимает дыбом шерсть на загривке и наливает мышцы скрытой пружинистой мощью.
Осторожно обойдя вокруг стола и поставив на него три бутылки так, чтобы Дайму достаточно было только руку протянуть, Роне так же осторожно сел на кровать. На самый дальний ее от Дайма угол (видишь? я далеко, я не нарушаю твоего пространства и ни на что не претендую. Я безопасен. Абсолютно). Осторожно принюхался. Не столько даже втягивая воздух носом, сколько всей кожей, всей темной сутью, всей глубиной собственной силы…
Кто?
Кто посмел испортить Дайму настроение настолько, что он забыл обо всем, не то что об ужине? Портить Дайму настроение имеет право только Роне! И больше никто. Кто у нас тут такой… самоубийца?
Комната была пуста. И никаких следов.
Нет, не совсем, конечно, пуста: стол, шкафчик-умывальник в углу у окна (без зеркала!), вешалки и кровать, на которой сидели они с Даймом. И следы чужого присутствия в ней тоже имелись, хотя опасными и не выглядели. А вот следов присутствия чужой магии не было. Только даймовский свет, слабый и словно бы вымученный, скорее светло-серый, чем перламутровый, не сдерживаемый более и расползшийся вялой подрагивающей лужицей на полкомнаты. Были еще остаточные следы хозяйки, довольно явственные, свежие. И еще следы — ее же и служанки, перестилавшей кровать, — но более ранние, почти стершиеся.
И — черные крапинки недостертой боли прямого воздействия как минимум шестого уровня, разбрызганные по светло-серому.
Тщательно так затертые…
Ну это, допустим, лишь светлому может казаться, что тщательно. Что он отлично затер все следы и никто ничего не заметит. Светлому, да. Но не темному. Темные знают о боли все, у них, если можно так выразиться, на нее нюх. Они ею питаются.
Очень хотелось зарычать и оскалиться… но Дайм бы наверняка это понял неправильно. Выгнать бы не выгнал, и в таком состоянии вряд ли бы всерьез сумел разозлиться. Видно же, насколько он вымотан: никаких острых шпажных высверков в ауре, вялая чуть подрагивающая аморфность, мягкая и рыхлая, словно подушка. Или комок мокрой ваты. Дайм бы, наверное, даже щиты поднимать-смыкать не стал, пожалел тратить силы.
Вот только этих крапинок наверняка стало бы больше. Совершенно неуместных черных крапинок, пятнающих потускневший перламутр…
Значит, просто еще раз вдохнуть. Глубоко. И выдохнуть. Осторожно и медленно. Заодно осторожно (куда осторожнее, чем раньше, буквально на цыпочках!) слизнув эти крапинки. Вкусные и острые крапинки… Нечего им делать на перламутре, пусть даже и похож он на вату. Это не их вата! И точка.
И — глотнуть из бутылки. Медленно так. Демонстративно, предлагающе, но при этом не давя, не навязывая. Ну же, Дайм! Это тоже по сути универсальное обезболивающее. Что бы там у тебя ни произошло сегодня (а оно явно произошло сегодня, раньше, не здесь, просто весь день ты держал его внутри, закаменев броней вокруг, а теперь устал и расслабился), горькая гномья бодяга поможет там, куда не рискнет сунуться полномочный представитель Конвента.
Ох ты ж, шисов дысс! Не рискнет. Ага…
Прикосновение света обожгло чуть ли не до крика — не от температуры, так-то свет был чуть теплым, может, даже прохладнее уже почти остывших рыбешек. От неожиданности. И еще большей неожиданностью было то, что сам свет не шевельнулся даже — это Ронина тьма своеволие проявила. Потянулась длинными жадными языками — коснуться, погладить, обвиться, слиться в одно целое.
И замерла на самом краю прикосновения-поглаживания, почти невесомого, обжигающе теплого, просительно-вопросительного… Ты как? Можно?
И Роне замер, не только ожидая (и опасаясь) реакции Дайма, но и в оторопи: он ведь ее не контролировал, огненную тьму, не только не посылал, но и не останавливал, не одергивал. Она сама. Не рванула во все тяжкие, сметая все на пути к цели, не продавила, не обвила собой. Хотя и тянулась, хотела. А ведь все умные книги твердят как одна, что стихии не обучаемы, их только под жестким контролем держать и можно, иначе никак, иначе вместо сильного шера получается чудовище… Вот и верь после этого умным книгам!
Дайм никак не реагировал. Его свет тоже.
И тогда Роне, слегка шалея от собственной наглости, уже сознательно толкнул тьму вперед — давай. У тебя получается. У меня, может быть, и нет, но у тебя — получается. И черно-алый огонь неторопливо растекся по светло-серому пеплу. Не напрягая, не продавливая, мягко и осторожно, ласкаясь и ластясь, укрывая и согревая.
Какое-то время свет не реагировал никак. И Дайм тоже молчал, уставившись перед собою. Словно никакого Роне тут вовсе и не было, и ласковой теплой тьмы его тоже не было вовсе. А потом… Потом светло-серые мягкие лапы неуверенно потянулись сквозь черно-алое — обнять в ответ. Пока еще вяло и сонно, но уже потянулись. И ласковой огненной тьме этого оказалось достаточно: она с ликованием нырнула в них, словно котенок в ворох серебряных нитей, завертелась, взметывая их до потолка, опутывая себя и все вокруг, будоража и делясь энергией — просто так, безвозвратно, от избытка радости, что получилось…
Дайм потянулся и взял со стола бутылку можжевеловки. В сторону Роне он по-прежнему не смотрел.
Некоторый выбор есть всегда, какой бы безнадежной ситуация ни казалась.Просто этот выбор может тебе не нравится, но это уже совсем другое дело, правда? Вот и сейчас имелось как минимум два пути, по которым события сегодняшнего вечера могли пойти дальше. Как минимум два. Например, пойти и хорошенько выспаться. Одному. В кровати и под крышей. Как изначально и собирался.
Или в гордом одиночестве таки нажраться прямо тут, прихватив для этой цели еще бутылочку гномьей можжевеловки и проигнорировав закусь. Потому что уже прихваченной вряд ли хватит для того, чтобы действительно нажраться, а закуска будет только мешать достижению основной цели.
Или пойти к Дайму.
Самому пойти. Наплевав на все расставленные тем точки и прочие препинательные знаки.
Просто потому, что “как минимум” значит именно что как минимум, а вовсе не ”ничего кроме”. Просто потому, что эта возможность тоже есть. Просто потому, что… потому что.
Все-таки был некоторый шанс, что Дайм его не пошлет. Если повезет, если повести себя правильно, если Дайм не завалился спать, наплевав на ужин. Много разных если. И шанс действительно совсем призрачный. Крохотный совсем. Но был. И это раздражало, не давая вернуться к куда более простому выбору между холодом свежезастеленных простыней и горечью можжевеловки.
То, что Дайм его все-таки пошлет, куда более вероятно. Девять из десяти. И будет, между прочим, абсолютно прав! Нечего лезть, куда не просят.
И все-таки…
И понятно уже, что выбора по сути нет. И что будешь жалеть потом, это тоже понятно. В любом случае будешь жалеть, проверено. Но…
Но все-таки лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, сделать чего так и не решился.
И потом столько лет пытался забыть. Уговаривал себя, что все было сделано (вернее — как раз-таки не сделано!) правильно, что иначе было нельзя, только не тогда, только не с этим шисовым светлым ублюдком… этим светлым ублюдком…
В такой же таверне, такой же ночью. И тоже на южном тракте… Может быть, как раз в этой самой таверне, ты так старательно старался забыть тот эпизод, что сейчас уже и не вспомнишь, как она выглядела, та таверна, и что там за вывеска висела у нее над дверью…
Ты тогда вошел в свою комнату (второй этаж, справа от лестницы, третья ступенька всерзу скрипит… странно, такие пустяки запомнились, а вот название таверны — нет, как и название деревушки) — и увидел их. На подоконнике…
А потом стоял у распахнутого в ночь окна, зарывшись вздрагивающими пальцами в ворох солнечных ромашек (которые, вопреки всем законам взаимодействия магий, не вяли у тебя под пальцами!), и разрывался в клочки от ненависти к этому шиссову светлому, дери его сем екаев, и страха, что он-таки все про тебя понял (или вообще подсмотрел, в мозгу или так, он же лучший ученик Парьена, кто знает, на что он способен?!). И давился бессильной яростью, комом застрявшей в горле, невозможностью отомстить и… надеждой? Глупой, несбыточной, невозможной, обреченной еще до рождения, потому что ее, конечно же, нельзя выпускать наружу.
Нельзя позволить кому-нибудь догадаться… ну, кому-нибудь! Неважно кому. Не важно.
Вообще никому нельзя позволить догадаться, что она могла быть, эта надежда, а уж тем более этому хиссову светлому с его улыбкой и глазами, в которых хочется утонуть. Нельзя. Иначе потом будет больно, очень больно, больнее, чем от паучьей трости… Когда окажется, что все это просто очередная издевка. Светлая, мать ее, шутка. Не более.
У светлых жестокие шутки…
…Ну и долго ты собираешься сидеть в опустевшей таверне и жалеть себя, да еще и на трезвую голову? Ворона ты щипанная, а не Ястреб, Рональд темный шер Бастерхази!..
Роне фыркнул над пришедшим в голову неожиданным сравнением: странным, почти оскорбительным. Почему вдруг ворона? Почему щипанная? И почему, в конце концов, на трезвую голову? Насчет первых двух вопросов непонятно, а третий мы сейчас исправим.
Резко поднявшись, он сделал большой глоток из бутылки и решительно направился к лестнице на второй этаж. Жидкий огонь обжег горло, прокатился по пищеводу, разлился по венам веселым горячим азартом, зашумел в ушах. Вот и прекрасно! Так и будем держать. И никаких ворон.
Но одной бутылки мало даже самому Роне. Это не дело, и это дело надо исправить. Проходя мимо стойки, он цапанул свободной рукой еще три. Вот теперь порядок. Полный! А дверь в комнату светлого ублюдка можно будет толкнуть и локтем. Ворона бы не смогла. Но он Роне, а не ворона!
Лестничная ступенька (третья сверху) скрипнула у него под ногой…
Нинья все-таки умница: почувствовала критическое состояние хозяина, все поняла правильно, подыграла. Спровоцировала Шутника на попытку цапнуть, чтобы вроде как не она первая начала все это безобразие, оскорбленно плюнула в ответ какой-то дрянью, затеяла полноценную свару вроде как бы всерьез. Короче — полностью завладела вниманием светлого и дала Роне время взять себя в руки и даже вернуть на место защитную улыбку.
— Надеюсь, ваша тварь не подпалит здесь все, мой темный шер?
— Ну что вы, мой светлый шер! Без приказа — никогда.
Кажется, там был еще конюх. Кажется, Роне даже удалось отпустить по его поводу какую-то шутку довольно мрачного или сомнительного содержания (во всяком случае, Дайм в ответ на нее скривился).
Дайм.
Все-таки не поехал в Суарду, кто бы его там ни ждал. Мог бы добраться часа за три, а то и раньше, видел Роне, на что способен Шутник, если его не сдерживать. Мог бы. Но не стал. Предпочел свернуть сюда. А ведь сначала не хотел. Но свернул. После того, как свернул Роне. Вслед. Вместе. И это значит…
Нет.
Ничего это не значит.
Светлый просто устал после целого дня в седле. Просто устал и хочет выспаться, вот и все. И не надо выдумывать глупости.
Оказалось — действительно глупости: в таверне Дайм снял две комнаты. И сразу же поднялся в свою: отдохнуть перед ужином. Сразу все ясно и понятно, куда уж доходчивее.
Роне торопиться не стал. Прихватил со стойки бутыль крепчайшего гномьего самогона, настоянного на можжевеловых ягодах, и уселся в общем зале за длинным столом, рассчитанным на хорошую большую компанию. Большая или небольшая, но компания за тем столом, собственно, как раз и сидела. Пока Роне им не улыбнулся.
Человек пять. Или шесть. И один шер. Темный, почти условный: четвертая категория, если натягивать за очень длинные уши. Сильно натягивать, от души. Молодой, морда наглая и обиженная, любо дорого… На этого шера Роне особенно рассчитывал: обиженный юнец наверняка захочет почесать кулаки о приезжего выскочку… Зря рассчитывал: провинциальный шер оказался умнее. Зыркнул на Роне, сощурился и тут же отвел взгляд. Поднялся первым, поклонился даже, растянув губы в ответной улыбке. И уволок приятелей от греха, соблазняя бутылочкой сашмирского ликера, которая у него как раз вроде бы завалялась по случаю.
Жаль.
Подраться сейчас было бы самое то. Исключительно на кулаках, без магии, только сила и адреналин. Только расплескивать кровь, свою и чужую, по стенам и лавкам, только глотать свою и чужую боль вперемешку, такую вкусную, такую сладкую. такую пряную… и ни о чем не думать.
Роне с широкой ухмылкой развалился на лавке и, придерживая бутылку самогона рукой, порывом ветра сбросив со стола все остальное, что на нем еще оставалось. Кто-то из посетителей вздрогнул, обернулся на грохот. Хозяйка заведения даже бровью не повела. Умная женщина.
Роне сковырнул с бутылки пробку, понюхал. Поморщился. Напиваться ему хотелось куда меньше, чем драться. Во всяком случае, напиваться в одиночку… Только если не останется другого выхода. Поэтому пока он просто сидел, лаская бутыль в ладони жестом почти непристойным, и обводил общий зал таверны медленным тягучим взглядом. И улыбался — так широко, многозубо и намекающе, что немногочисленные посетители из местных как-то вдруг резко поскучнели и заотводили глаза. И засобирались, вспомнив о неотложных делах, поджидающих их внимания на противоположном конце деревни..
Роне сидел за столом, продолжая улыбаться.
Нет, ну в принципе все было понятно. Этими двумя комнатами Дайм очень доходчиво расставил все нужные точки, окончательно и недвусмысленно. Но оставил лазейку. сказав про ужин. Значит, что-то может еще измениться. Ну или в самом худшем случае останется этот самый ужин, ладно. Главное, не пропустить тот момент, когда Дайм спустится… Он ведь должен спуститься, да? Значит, подниматься наверх глупо. Лучше просто подождать. Не делая лишних телодвижений.
Как там говорят старики из Хмирны? Мудрец никуда не торопится, он сидит на берегу и ждет, пока мимо него не проплывет труп врага.
Вот и Роне такой же. Сидел и ждал, как тот мудрец.
Пока мимо него не проплыла хозяйка таверны с целым подносом свежезажаренных трупов речных рыбешек… Наверное, их можно было считать трупами, ведь они точно не были живыми. Еще на подносе была пара лепешек. И, кажется, пиво.
И стало понятно, что Роне, конечно, мудрец. Только вот ждать ему тут больше нечего.
Надо было еще утром понять, что день, начавшийся настолько неправильно, не может продолжиться иначе. И никакое удачное стечение обстоятельств этого не исправит. Раз уж пошло с самого начала не так, как должно было бы быть — дальше тоже будет не так. И если тебе случайно показалось, что все налаживается или даже вообще в полном порядке — это тебе просто показалось.
Хотя и обидно, конечно.
Не то чтобы Роне о чем-то там всерьез мечтал или на что-то рассчитывал. но… Есть же определенные слова, которые трудно понять иначе, чем они прозвучали, правда? И никто ведь светлого за язык не тянул…
Понятно, что Дайм ничего конкретного не обещал. Дождался — и ладно, а развлекать не подписывался. И того, от попыток не думать о чем тебя в жар бросало при одной только мысли о совместной ночевке на каком-нибудь постоялом дворе (может быть, и не одном…), он тебе тоже вообще-то не обещал. Да и не должен был. Хорошего понемножку.
Ладно. Не обещал. Глупо было даже надеяться, такие штуки не повторяются. Да и гроза давно кончилась. Но…
Но ведь “с тобою вместе” — это же хоть что-то должно значить, правда? Ладно, пусть не то, что уже было и никогда больше не повторится (и радуйся тому, что оно было! Могло бы ведь и не быть), но хоть что-то… Путь-то долгий! Рядом. Вместе… Мало ли что можно делать вдвоем?
Разговоры, например, разговаривать… обо всем и ни о чем, шутки, взаимные подкалывания, шпильки, острые и изящные, брошенные искоса взгляды, спрятанные в уголках губ улыбки… Остановка на обед — не обязательно в какой-нибудь харчевне, можно и на опушке одной из рощ, которыми изобиловал Южный тракт. Ничего такого особенного, вовсе нет! Просто размять ноги или посидеть на траве четверть часа, ломая хлеб с сыром и передавая друг другу флягу с выдержанным кардалонским. Просто посидеть рядом, может быть, даже и молча, деля на двоих не только вино и сыр, но и эту вот тишину, теплую и уютную, на двоих. Мало ли… Что-нибудь…
Хоть что-нибудь — кроме мрачного холодного молчания с того самого момента, как они покинули Тавоссу. Кроме закаменевшего профиля, который иногда удается увидеть — когда тебе позволяют какое-то время держаться рядом, а не пришпоривают жеребца, снова посылая его на обгон, стоит твоей химере приблизиться. Кроме устремленного вперед взгляда, словно там, впереди, было что-то такое уж важное… Кроме неприязненной гримасы, дважды искажавшей этот чеканный профиль, когда Роне пытался шутить.
Оба раза Дайм не отвечал и посылал своего Шутника вперед так решительно, что догнать его удавалось не без труда и далеко не сразу. И как-то напрочь отпадало желание возобновлять разговор.
А потом на плечо Дайму спикировал белый коршун с письмом от Ее Высочества Аномалии. И Роне самому расхотелось не только пытаться о чем-либо спрашивать, но и даже смотреть в сторону светлого ублюдка. Чтобы не видеть, с какой жадной торопливостью он распутывает привязанную к птичьей лапке записку и читает, читает… Какой радостной нежностью сияют при этом его глаза, как расплывается в светлой улыбке сразу помолодевшее и переставшее выглядеть каменным лицо…
Чтобы видеть все это как наяву — даже до отказа вывернув голову в противоположную сторону, даже зажмурившись, — вовсе не обязательно было быть менталистом.
Не удивительно, что сделать третью попытку Роне рискнул только в глубоких вечерних сумерках, когда стало понятно, что сам Дайм останавливаться не намерен. А деревня, мимо которой они как раз проезжают (во всяком случае, Дайм явно намерен мимо) — возможно, последняя до самого утра. Тут уж выбора особого не оставалось и пришлось себя заставить.
— За вами Мертвый гонится, мой светлый шер?
Может быть, виноваты были сумерки, окутавшие все вокруг лиловой вуалью, так некстати напоминающей о вчерашнем вечере в тавосской таверне. Или же голос, отвыкший за день молчания, дрогнул не к месту… Но обыденное вежливое обращение почему-то прозвучало до непристойности лично, почти интимно. Или же это опять шутит вечер, искажая восприятие?
— Достаточно вас, мой темный шер.
Голос холоден, в ауре бело-голубые высверки наподобие шпажного веера.
Но — все-таки ответил.
И это вот “мой темный шер”… Оно действительно звучит как-то…
Роне с трудом подавил облегченный вздох и постарался, чтобы улыбка если и прорвалась в голос, то была бы такой же легкомысленно-ехидной, как и раньше:
— Вы так торопитесь порадовать ее высочество Ристану, мой светлый шер?
Странно, но шутка почему-то получилась с явственным привкусом горечи на языке. Хорошо, что по голосу это незаметно.
— Оставлю эту честь вам, Бастерхази.
Роне вскинул голову, сощурив глаза, словно от хлесткого ветра в лицо. Странно. С каких это пор обращение по фамилии стало ему настолько неприятно?
По тому, как поморщился Дайм, как сверкнул бирюзовыми молниями в сторону Роне, было видно, что тема ему неприятна. Роне она тоже не доставляла ни малейшего удовольствия. Только вот остановиться он уже не мог.
— О, так вас ждет другая прекрасная дама в Метрополии, мой светлый шер?
Дайм опять поморщился, словно кислое разжевал. Буркнул:
— Шли бы вы, Бастерхази…
Так буркнул, почти беззлобно, даже не для острастки, а словно выполняя рутину. Светлому шеру было явно плевать и на Роне, и на Ристану, и на всех самых прекрасных дам Метрополии. И до Роне внезапно с холодной обескураживающей ясностью дошло, как же сильно он ошибался. И вчера, и вообще.
— О-о-о… — протянул он ехидно, старательно кривя в ухмылке заиндевевшие губы и чувствуя, что воздуха почему-то вдруг не стало совсем… вот только что был — и больше нет. — Похоже, я ошибся… Вас ждет не дама.
Надо было остановиться. По хорошему, так надо было остановиться еще раньше, но вот сейчас точно последний край. Но как остановиться, если воздуха нет? Только боль.
— Юный прелестный адепт, да, мой светлый шер? Ох уж эти адепты! Помнится, среди светлых целителей были весьма… да, весьма…
— В Бездну, Бастерхази!
— Предпочту вон ту таверну. Вы как хотите, мой светлый шер, а я буду сегодня ночевать под крышей. И в кровати.
И один!
Он успел не сказать этого вслух, резко двинув коленями в бока Нинье и устремляя ее к гостеприимно распахнутым дверям конюшни. Вот так. Это его решение. А Дайм может ехать куда хочет. И к кому хочет.
И нечего было даже думать о ночевке в лесу, под одним плащом, в защитном огненно-воздушном коконе, одном на двоих… Глупо это. Глупо. Еще более глупо, чем…
Перед самой конюшней Дайм, шипящий сквозь зубы невнятные ругательствана зурьжьем, резко осадил Шутника, обогнавшего Нинью на полкорпуса.
Шисов светлый свалил, пока Роне спал. Даже не счел нужным попрощаться или там доброго утра пожелать.
В первый момент такое пренебрежение возмутило и неприятно царапнуло. Но, дав себе труд подумать минуту, Роне сообразил, что светлый ублюдок прав: так было лучше всего. Роне, наверное, чувствовал бы себя жутко неловко, вздумай Дайм еще и утром сюсюкать и нежничать. Ну все эти поцелуйчики в качестве будильника, шамьет в постель, “Доброе утро, милый!” и прочие мерзости и слюнтяйства. Сладкая чушь, годная разве что для обольщения малолетних провинциальных принцесс. Было бы, пожалуй, куда неприятнее, если бы Дайм счел, что Роне может купиться на такую пошлятину. И нужно радоваться, что не счел. проявил, так сказать, понимание и уважение.
Радоваться не получалось.
Наверное, потому, что вся ситуация изначально выглядела какой-то неправильной, перевернутой. Роне никому раньше не позволял себя бросать. Он сам бросал, когда считал это необходимым и полагал, что так будет лучше — для него, Роне, лучше. А его не бросали, нет, он всегда успевал первым и очень этим гордился. Вот и Дайм не должен был. А шисов светлый посмел, нарушив привычную схему: Роне, весь такой гордый и величественный, с утра пораньше элегантно сваливает с закат (то есть в рассвет), а Дайм остается просыпаться в одиночестве и страдать.
Так должно было быть. И так не было. Конечно же, обидно! Вопиющее пренебрежение устоявшимся порядком вещей и священными интересами Роне! Но чего еще ждать от светлого?
А потом вдруг холодной сосулькой кольнуло под ребра: Дайм ведь совершенно спокойно мог свалить не только из этой постели и комнаты. Что могло помешать ему, так невозмутимо ломающему установленные не им правила, точно так же буднично отречься и от собственных вчерашних слов: “вернемся вместе”? И вообще свалить из Тавоссы. Одному.
Ничего не могло ему помешать.
Оделся Роне в прыжке, одним движением, уже вылетая за порог. Но тут же поймал себя за шкирку и по коридору пошел хоть и стремительным летящим шагом, но все-таки шагом. И ауру придержал, хотя так и подмывало накрыть сканирующим полем всю Тавоссу и окончательно убедиться, что никаких высокоранговых светлых тут больше нет и в помине. Нет уж. Полномочному представителю Конвента не подобает вести себя так несдержанно и глупо… даже если и очень хочется.
Дом шера Тавоссы не дворец императора, а светлый шер не булавка, чтобы в нем потеряться.
Настроение Роне определенно улучшилось, когда светлый шер обнаружился в гостевом зале первого этажа — и в настолько скверном расположении духа, что на его мрачном фоне даже недавнее настроение самого Роне могло показаться совершенно безоблачным и разве что не восторженным, что уж там говорить о нынешнем. Светлый сидел за столом, вертел в руках пустую чашку и разглядывая ее с такой ненавистью, что, обладай несчастная посудина хотя бы зачатками эмпатии, давно бы пошла трещинами, а то и рассыпалась в прах.
— Доброе утро, мой светлый шер! — приветствовал его Роне с искренней радостью.
И нет, это вовсе не было слащавым сюсюканьем, ясно? Просто приветствие одного шера другому, вот и все. Очень даже искреннее и радостное приветствие: Роне так и не успел решить, будет ли догонять Дайма тропами тени, если тот все же предпочел уехать один, или же сочтет подобное поведение ниже своего достоинства, и потому искренне обрадовался, что светлый тут и решать ничего не надо.
Дайм сверкнул в его сторону неприязненным взглядом, буркнул себе под нос что-то явно зуржьего происхождения и спросил недовольно, но более внятно:
— Ну что, едем?
Настроение Роне скакнуло совсем уж в небесные дали.
— Как можно?! — деланно ужаснулся он, всплескивая руками. — Даже не позавтракав?! Что, даже чашечку шамьета не позволишь выпить перед дорогой бедному полпреду Конвента?
Конечно, он нарывался, — тем более что Дайм действительно, похоже, только его и ждал и теперь был готов уйти, уже даже вставать начал. Но как же не понаглеть, когда все так подозрительно хорошо? В меру понаглеть, конечно: Роне был готов мгновенно пойти на попятную и превратить все в шутку (например, о том, что после сегодняшней ночи он еще долго не будет испытывать чувства голода — ох, как же интересно было бы посмотреть на лицо светлого, услышь он такое!), и вообще, мой светлый шер, с каких это пор вы не понимаете шуток?
Но Дайм только поморщился и опустился обратно на стул, буркнув недовольно:
— Да пей, кто тебе мешает?
Пришлось доставать с кухни шисов шамьет и какие-то рогалики. И быстро ими давиться, не чувствуя вкуса. Но не радовать же светлого сообщением, что у Роне почему-то вдруг совершенно пропал аппетит?
Нельзя же так, светлый!
Ну просто нельзя, и все. Неужели твой собственный трижды нюханный ширхабом учитель тебя не научил самому главному аспекту выживания? Нельзя раскрываться! Нельзя становиться настолько уязвимым, и к тому же эту уязвимость еще и не скрывать! Может быть, перед светлыми еще и можно, но не перед темными точно! Чему он тебя вообще учил, этот дыссов Светлейший Парьен? И как ты вообще дожил до своих лет, открываясь вот так беззастенчиво и беззаветно, отдаваясь целиком и полностью, не скрывая собственных желаний и понимая “должок” именно как что-то, что следует непременно отдать, не пытаясь при этом сжульничать или схитрить себе на пользу… и доверчиво засыпая потом в объятьях того, кому сам же совсем недавно напоминал: “Мы с тобою враги, не забывай об этом”… Первым засыпая!
Словно это так и надо. Словно это в порядке вещей. Словно ты на сто процентов уверен, что тот, кого ты сам называл врагом, не ударит в спину. Словно ты и понятия не имеешь, что свою беззащитность и истинные желания нельзя показывать не только врагам.
Хорошо, что тебя учил Светлейший, пусть даже ничему толковому он тебя, похоже, так и не научил. У Паука ты бы просто не выжил.
Ничего никому нельзя показывать, этому у Паука учишься быстро. А особенно собственные желания определенного рода. Тут Паук всегда очень радовался и наказывал особенно жестоко. Не своими руками, конечно. Зачем, если для этого можно позвать Файербаха и остальных старших учеников? Лучшие, проверенные и отзывчивые, они, конечно же, помогут безымянному новичку по кличке Дубина разрешить его маленькую проблемку.
И они… помогали.
А потом приходилось долго восстанавливаться. Во всех смыслах слова, на всех уровнях, не только физически. Но и физически тоже. Они были очень изобретательны, Файербах и компания, изобретательны и неутомимы. Очень… находчивы.
Какое-то время он их ненавидел — пронзительно, до дрожи. Пока не убил. С их смертью ненависть умерла тоже, только вот легче не стало.
А вот острая благодарность до сих пор пугала его до трясучки, та самая благодарность, которую он испытывал в такие моменты к Пауку. За помощь — пусть искореженную, переломанную, темную, но все-таки помощь. За то, что тот взял на себя ответственность наказать и дать разрядку, не заставил терпеть до последнего, когда пришлось бы самому умолять о том же самом, ведь все равно пришлось бы. Это остальным давали увольнительные в том числе и для посещения борделей, а безымянного ученика по кличке Дубина Паук держал при себе неотлучно, круглые сутки в непрестанной готовности. Словно забыв о потребностях истинных шеров, от которых иногда было впору на стенку лезть.
А потом — словно бы вспоминая.
И тем самым давая возможность сопротивляться, шипеть и делать вид, что вроде бы совсем не хотел… И знать, что сопротивление неминуемо сломят. И испытывать болезненную благодарность и за это тоже.
А потом можно было уползти и забиться в какую-нибудь щель, давиться беззвучными сухими рыданиями и мечтать, мечтать, мечтать, как убьешь их всех. Медленно. Мучительно. Долго и тщательно. И чтобы каждую секунду помнили и понимали — за что. И чтобы сотни раз пожалели, что сами не сдохли раньше.
Собственно, они потом и пожалели….
Убивать легко. Гораздо легче, чем пытаться губами разгладить морщинку между чужими насупленными бровями. Что же ты. светлый. так глупо подставился? Заснул на руках у того, кого сам же считаешь врагом… или уже не считаещь?
И остается только надеяться, что ты знаешь что делаешь, мой глупый враг, светлый шер Дюбрайн, мой светлый Дайм… и никогда не подставишься так никакому другому темному.
Потому что не все эти темные такие же доверчивые наивные идиоты, как Рональд темный шер, мать его, Бастерхази!
А если это ловушка? Приманка великолепна, и она сработала. И ты стоишь тут, как приклеенный, злясь и ненавидя собственную доверчивость, но не смея уйти, в робкой надежде, что про тебя не забыли, не пошутили, не решили поиздеваться, что Дайм это всерьез… Да полно, какое всерьез?! Когда светлые считали обещания, данные темным, чем-то большим, чем мусор у них под ногами? Ну, если, конечно, обещания эти не подтверждены Двуедиными.
Дайм обещал только тебе. Он ничего не обещал перед лицами близнецов, Тьма и Свет не подтверждали его клятвы. Значит, считай, никакого обещания и вовсе не было. Так… листья, брошенные на ветер. И ничто не мешает ему, покончив с генералом, развернуться к тебе и спросить, в деланом изумлении вскинув брови: “А вы что тут делаете, темный шер Бастерхази? И почему Магбезопасность в моем лице до сих пор не получила от вас отчета?”
Мысль о том, что именно так все и будет, была просто невыносима. И с каждой секундой казалась все логичнее. Если светлый так унижает знаменитого генерала, любимца солдат и народа, героя войны с зургами… с какой стати ему церемониться с каким-то там темным? Пусть даже и полпредом Конвента, но — темным.
В какой-то момент ждать стало совсем невозможно.
Конечно, пока ты ждешь, еще остается надежда, призрачный шанс, что все случится совсем иначе. Но ты ведь реалист, Роне, правда? Ты ведь знаешь, что иначе не будет. Тогда зачем тянуть шиса за хвосты? Пусть лучше быстрее все это случится и… случится. И можно будет уйти… уползти зализывать раны… Нет. Уйти, гордо и нагло, с ехидной понимающей ухмылкой, развязно, издевательски, словно ничего другого и не ждал, словно тебя совсем не задело, словно тебе совсем не…
— Вы закончили, светлый шер?
Вот так. И пусть тебя самого корежит от злобного презрения в собственном голосе, но светлого наверняка перекорежит еще сильнее, только так и надо, только так и можно, только так, и никак иначе.
— Закончили, — буркнул Дюбрайн, оборачиваясь. И вдруг улыбнулся — той самой неподражаемой светлой даймовской улыбкой, от которой трудно становилось дышать… и которой Роне уже не верил.
А поэтому надо рвать самому. Самому не так больно.
— Позаботьтесь об инфанте, генерал, — проскрипел он самым мерзким тоном, который только смог выдать. — А нам надо составить доклад. Для Конвента.
Вот так. Просто доклад. И ничего более. И теперь у тебя уже не получится пнуть доверчиво подставившегося темного, светлый шер Дюбрайн. Никак не получится. Это не ты решил, это Роне решил. Сам. Самому не так больно. Наверное.
Ну давай, Дюбрайн. Произноси свою коронную фразу, после которой все встанет на свои места и будет привычно, что-нибудь вроде: “До завтра, темный шер…”…
— Доклад, значит… — Усмешка у Дюбрайна была кривоватой, а взгляд… Роне предпочел бы смотреть в любую другую сторону, но бирюза затягивала, не отпуская. — Она не темная, мой темный шер. Называть ее темной слишком… жестоко. И неправда.
Почему-то казалось, что это не просто слова, и не только про Аномалию говорит сейчас светлый. Что есть какое-то второе дно, третий смысл, пятый ментальный уровень… Может быть, потому, что высверки перламутровой ауры больше не напоминали уколы рапирой? Они стали мягче и теплее даже на вид, тянулись навстречу радостно, и уже местами успели переплестись с черно-алыми протуберанцами… Вот же паскудство! И как это Роне не уследил?!
А и шис с ним. Если светлому надо — пусть сам распутывает или рвет, если распутывать побрезгует. А Роне себе не враг: отказываться от удовольствия, за которое не надо платить.
— Не темная, — чопорно поджал губы Роне. — Сумрачная. Склонность ко тьме — девять из десяти.
Вранье на одну десятую. Глупо врать менталисту? Нет, не глупо. Если хочется просто потянуть время, делая вид, что ты на полном серьезе споришь, а вовсе не млеешь и не тащишься. И вообще не замечаешь, как твою окончательно отбившуюся от рук тьму ласкает теплый перламутровый свет с бирюзовыми прожилками.
Ну и если, конечно, светлый шер Дамиен Дюбрайн… Дайм… тоже делает вид, что вовсе не замечает ничего предосудительного в поведении собственной ауры.
— Восемь десятых, мой темный шер. И я заберу ее в Магодемию. Ее нельзя оставлять без присмотра.
Дайм не может не понимать, что Роне никогда на это не согласится. Тогда зачем? Очень хочется поверить, что он тоже просто тянет время, не желая проговаривать финальную фразу. Очень хочется поверить…
Или это опять ловушка, только более сложная.
— Я присмотрю за ней, мой светлый шер. Так и быть.
— Нет уж! — Дайм фыркает, доставая из воздуха бутылку и делая крупный глоток. — Как-нибудь обойдемся без твоего присмотра. Будешь?
Опосредованный поцелуй. Тоже ловушка? Пожалуй, для ловушки чересчур утонченно и ненавязчиво, слишком легко не заметить. Или сделать вид, что не заметил. Больше все-таки похоже на осторожный и вроде как бы почти не намек. Неужели Дайм боится быть неправильно понятым? Или что сам что-то понял неправильно? Да нет, глупость какая-то! Быть такого не может…
— Буду.
Вот так. Сразу, решительно, на все, что ты там спрашивал или не спрашивал, ясно тебе?
— Медный отвезет ее в Сойку до шестнадцатилетия. А мы с тобой завтра обратно в Суард…
“Мы с тобой”…
Боги, как же он это сказал… И как так получилось, что между ними осталось всего полшага?
— Не доверяешь, мой светлый шер?
Хотел произнести ехидно, а вышло до отвращения нежно. Но испугаться не успел, потому что Дай ответил — с точно такой же нежностью, если не большей:
— Ни на ломаный динг. Полная взаимность, мой темный шер, не так ли?
И шагнул навстречу, преодолевая последние сантиметры.
— Полнейшая, — шепнул Роне куда-то за Даймово ухо, роняя бутылку на пол и обеими руками прижимая Дайма к себе. Тот застонал в ответ, потерся всем телом, выдохнул хрипло, почти отчаянно:
— Не здесь же…
И Роне вдруг с кристальной ясностью понял, что ловушка там это или не ловушка — ему плевать. Лишь бы услышать еще хотя бы раз, как Дайм просит его о чем-то таким же вот голосом, хриплым и тающим.
Злость — полезное чувство. Рональд шер Бастерхази довольно часто позволял себе его испытывать (к немалой же выгоде опять-таки для себя). Злость пусть и не вкуснее боли, зато намного питательнее, даже своя собственная. Она стимулирует, держит в тонусе, не дает расслабиться и размякнуть. Злость помогает выживать и правильно расставлять приоритеты. Любимый ученик Паука, безымянный тогда еще темный по кличке Дубина, никогда не смог бы вернуть себе имя, честь и хотя бы относительную свободу, если бы вовремя не научился правильно и качественно злиться. И отомстить своим мучителям тоже не смог бы. Он бы просто не дожил до такой возможности.
Злость — важное умение, одинаково эффективное в самых разных ситуациях…
Сдав Аномалию с рук на руки Медному и с неизменным ехидством напомнив ему о необходимости предоставить Конвенту в самые кратчайшие сроки подробнейший отчет о имевшем место быть нынешней ночью прискорбнейшем происшествии, Роне с театральным полупоклоном отступил на шаг, выпуская на сцену Дамиена Дюбрайна. Полномочного представителя Императора и его же Палача, светлого, мать его, шера, умеющего целоваться так, что на чердаке остается лишь ветер (а, может быть, и его не остается, как и, собственно, чердака).
И теперь стоял в трех шагах от шисова светлого (и в двух — от двери на внешнюю галерею), сцепив руки за спиной и гоняя по лицу нагловатую снисходительную ухмылку, перекатывался с пятки на носок… И злился. Злился. Злился…
Только это ни дысса не помогало. Вот ведь в чем подлость.
Оторвать взгляд от невыносимо прекрасной, искристой и перламутровой ауры Дайма было почти так же невозможно, как какие-то четверть часа назад оторваться от него самого, разжав руки, намертво сцепленные за спиной… за его спиной! И почти так же невозможно забыть, как Дайм после этого резко выдохнул. И поежился. Словно и ему тоже стало вдруг холодно и даже больно…
Да нет же! Просто холодно. Просто сквозняк же и все такое. А выдавать желаемое за действительное не стоит. Вредно для здоровья.
Роне злился еще и оттого, что чувствовал себя до крайности неуютно. Хотя, разумеется, ни Медному, ни тем более Дайму знать об этом не следовало. Они и не узнают. Наглая морда, самоуверенная поза, побольше злорадной огненной тьмы в ауру — защита надежная и отработанная, действует безотказно. Темный магистр Бастерхази стоит здесь, потому что наслаждается публичной поркой генерала. Редкое зрелище и приятное, для тех, кто понимает толк в извращениях. По этой и только по этой причине он здесь и стоит. А вовсе не потому, что некий светлый шепнул почти неслышно, чуть замешкавшись на входе: “Не уходи… — и добавил совсем уже беззвучно, одними губами: — Должок”. Бесстыдно зацелованными, улыбающимися, распухшими, искусанными, мать его, губами, от одного взгляда на которые Роне окатывало жаром изнутри, от корней волос и до самых кончиков поджавшихся пальцев.
Самым логичным и правильным было уйти. После такой полупросьбы-полуобещания так особенно. Сразу, как только отдал сумрачную генералу, развернуться и уйти. Потому что “должок” — это прекрасно, но лишь до тех пор, пока он не отдан. И пока светлый не сделал выводы, что, похоже, тут совсем иной расклад и еще вопрос, кто кому теперь остается должен…
Неотданный долг — превосходнейший инструмент давления, отличный рычаг для переворачивания чужих мотиваций, меч, подвешенный над чужой головой на тонкой нитке. И лишь в твоих руках эта нитка, и лишь тебе решать, оборвать ее или пусть еще повисит. Но…
“Не уходи…”
Это не было приказом или требованием, вот в чем засада. Это было скорее обещанием. Искушением. Хиссовым соблазном, против которого невозможно устоять.
Ах, с каким наслаждением Роне проигнорировал бы требование или приказ. Чтобы какой-то светлый вздумал чего-то требовать? Да шисов дысс ему на блюде в укропном соусе! Но как проигнорировать то, что звучало почти умоляюще?
“Не уходи…”
Вот уж действительно шисов дысс!
Нинья вопросительно всхрапнула, покосилась лиловым глазом. Она явно не понимала, почему хозяин, обычно так любивший совместные прогулки по теневым тропам, на этот раз медлит, остановившись рядом, — явно же не из-за легкого девичьего тела на руках, подумаешь, тяжесть! Он и с куда большими в седло взлетал, не задумываясь. Химера фыркнула, нервно переступила с ноги на ногу, ткнулась мордой почти в самое лицо, раздув ноздри. И снова фыркнула, на этот раз скорее осуждающе — она не понимала и того, почему от хозяина так остро пахнет странной смесью наслаждения, тоски и отчаянья, почти обреченности… но зато она отлично понимала, что этот запах ей не нравится.
Роне хмыкнул и потерся виском о бархатную шкуру, влажную от дождя. Ему и самому очень не нравилось все это: неутихающий дождь, пусть и оставшийся за границами натянутого Даймом воздушного кокона, но пахнущий остро и пряно, словно напоминающий, словно о таком можно забыть… Не нравилась и предстоящая прогулка, и то, что при одной мысли о ней накатывает мерзкая слабость и бросает в холодный пот, а надо держать защитные блоки и морду облицовочным камнем. И вообще ему много чего не нравилось.
Только вот выхода он не видел.
Больно было не так чтобы совсем уж критично, и больнее бывало, нормально переносил, не неженка. Только вот забираться в седло в таком состоянии не хотелось. Очень не хотелось. Был у него полвека назад подобный опыт. Когда пришлось. Вот так же. Правда, не три минуты до дома местного шера где расположился Медный со старшими офицерами, а почти три часа по проселочной дороге, и не на умнице Нинье, которая держит ровный ход на любых буераках… Ну и что, что много времени прошло, запомнилось остро и повторения не хотелось.
Если бы он был один — плюнул бы на дождь и условности и пошел бы пешком. Но Дайм не поймет, если предложить прогуляться по такой прекрасной погоде… хотя с его точки зрения погода как раз прекрасная, он же любит всякую гнусную сырость. Но он и традиции с церемониалами, дери их семь екаев, тоже любит, потому и не поймет. Вернее, как раз-таки может и понять…
Нет.
Придется верхом. Но до чего же не хочется-то… Главное, еще как-то так залезть надо ловко и уверенно, а не как древний дед с радикулитом и ревматизмом, охающий от каждого движения… Может быть, подождать слегка, пока Дайм сам заберется в седло своего такого ну совершенно простого и обыденного жеребца (ага, знаем мы таких простых, что держат аллюр наравне с химерами и при этом не выглядят не то что загнанными, но и даже запыхавшимися, да и не допустила бы Нинья, чтобы оставленный с нею рядом простой жеребец остался бы при этом еще и с необкусанными ушами) и отъедет… ну или хотя бы отвернется.
Только вот Дайм почему-то тоже медлил, топтался рядом, поглаживал своего Шутника, сопел как-то странно. Зачем-то натянул перчатки (Роне заметил, что они у него необычно длинные, почти до локтей). А потом вздохнул особенно горестно и тяжело и сказал, решительно взяв Роне за плечо:
— Хорошо. Я понял: ты у нас гордый темный магистр и просить о помощи не станешь. Поэтому придется мне самому унижаться, ради блага и сохранности Ее Высочества и все такое. Короче, Бастерхази, кончай шиса за хвосты тянуть, давай ее сюда, подержу!
На какой-то миг Роне показалось, что Дайму почему-то очень не хочется прикасаться к сумрачной принцессе и тем более брать ее на руки… Наверное, показалось. Ведь не могло такого быть на самом деле, совсем недавно он не имел ничего против обнимашек и поцелуев втроем, очень даже активно ничего не имел… вот только…
Додумать Роне не успел.
Все дальнейшее случилось так быстро и ловко, что Роне и сам не понял, как его собственные опустевшие руки рефлекторно сжались в кулаки. Потому что Аномалия вдруг оказалась на руках у Дайма. А Дайм, похоже, не понял причины, по которой Роне, красный, взмокший и злой, оказался на грани взрыва, потому что заговорил примиряюще и торопливо, выставив перед собой на вытянутых руках спящую принцессу, словно щит:
— Да отдам я ее тебе, отдам, не волнуйся ты так! Вот заберешься на свою теневую красотку, сразу и отдам! Ну что ты на самом деле! Сам подумай, неудобно же в седло лезть, когда обе руки заняты! А магией ее дергать сейчас я бы тебе искренне не советовал, мой темный шер, вот от всей души не советовал бы! Я же потому и от портала отказался, подумай, и сам поймешь: она же совсем не обучена, контроль по нулям, да к тому же спит, а мы сами ее убеждали, что во сне все можно! И она поверила! Хорошая, послушная, доверчивая девочка… Вот возьмет и долбанет спросонья, не разобравшись! Да отдам же, говорю… И не надо на меня смотреть, как ири на торговца ошейниками! Я не собираюсь узурпировать нашу (нашу, Роне, слышишь?) Грозу ни одной лишней секунды. Сам подумай, мне же еще генералу выволочку устраивать… то есть не выволочку, конечно, а разъяснительную беседу о должном соблюдении должностных обязанностей во вверенном его попечению подразделении. Хорош я буду за этим делом с ребенком на руках!
Он не врал. Откровенную ложь почувствует любой менталист уровня выше третьего, вот и Роне чувствовал: Дайм действительно не собирается сам тащить девчонку или держать ее на руках ни секундой дольше, чем нужно. Но было и еще что-то… Дайм ее словно бы… боялся? Смешно. Наверное, Роне просто слишком взвинчен и что-то не так понял. Об этом стоит подумать потом. Может быть, завтра. Пока же достаточно и того, что все это слегка отвлекло и позволило не психануть и не наделать глупостей.
“Она не ребенок!” — хотел сказать светлому ублюдку Роне. И еще очень много чего хотел он ему сказать. Но вместо этого медленно разжал кулаки и осторожно выдохнул, стараясь, чтобы это больше походило на тяжелый удрученный вздох, чем на судорожный благодарный всхлип или что похуже. Его все еще трясло.
Шисов ублюдок не просто так наминал ему плечико — неуместно и несвоевременно наминал, собака, почти интимно, но не в этом даже дело! А в его семью екаями драном свете! Контроль по нулям, говоришь? Чья бы химера рычала! Сам за своим светом не следит, тот рвется куда не надо, словно игривый щенок, ни разу не получавший по морде от жизни… по наглой, ласковой, светлой морде! Им и так был пронизан весь прикрывавший Роне и сумрачную кокон, а стоило Дайму дотронуться, пусть даже и через два слоя ткани Рониной одежды и перчатки самого Дайма…
Ощущение было похоже на молнию. Только молнию медленную, тягучую, плавную, словно патока… и такую же сладкую. Она прокатилась по нервам пронзительно светлой волной, ласковым теплом погладила места бывших шрамов и переломов, от которых теперь остались лишь воспоминания, словно проверяя: а точно ли кроме воспоминаний ничего не осталось? Ну ладно, ладно, верю, но все-таки… Напитала светом, укрепила, уже не просто залечивая, уже делая что-то большее, чему Роне и названия-то подходящего подобрать не сумел. Ну и…
И да. Все остальное она залечила тоже.
Буквально мимоходом. Не заставляя просить, не акцентируя, не рассчитывая на благодарность, может быть, не придавая значения или не обращая внимания. Может быть, не заметив даже.
И вот как теперь прикажете на это реагировать? Возмутиться непрошенной благотворительностью? А вдруг светлый ублюдок только этого и ждет, хихикая про себя, чтобы в ответ еще более возмутиться Рониной неблагодарностью? Сухо поблагодарить? А вдруг он действительно не заметил? Что Роне знает о светлых лекарях? Да практически ничего, только теория и домыслы. Вдруг их магия именно так и работает? Вдруг… вдруг он и в первый раз ничего не заметил… и вообще ничего не знал про травмы? ну да. надейся, надейся… К тому же поблагодарить — значит сразу поставить себя в униженное и зависимое положение…
Шис! Как все сложно-то!
В итоге он так ничего и не сказал. Просто кивнул, глядя в сторону, и одним ловким движением вбросил себя в седло обрадовавшейся (ну наконец-то хозяин перестал дурить!) химеры. И даже умудрился не забыть забрать обратно Аномалию, из рук в руки, вновь ныряя в запах моря и сосен. Пусть даже и на миг, но…
И даже не вздрогнуть (ну, почти), когда его пальцы случайно задела тонкая замша перчаток, прохладная и обжигающая. Конечно же, случайно! И наглый, беззастенчивый, игривый и ласковый свет, так и рвущийся, чтобы его обязательно погладили, тут был совершенно ни при чем.
Реальность — штука жестокая.
Об этом как-то забываешь, проведя почти целую ночь на ее грани. А забывать не стоит. И уж тем более не стоит после такой интенсивной ночи вскакивать так картинно, красуясь, одним плавным прыжком, одновременно призывая одежду. Ни о чем не думая. Вернее, думая лишь о том, как красиво это должно выглядеть со стороны, чтобы кое-кто заценил…
Шис-с-с….
Больно-то как.
— Роне? Ты… в порядке?
— В полном, мой светлый шер! Не пытайся пойти на попятную и представить все дело так, что я не смогу донести ее высочество хоть в Риль-Суардис. Не дождетесь!
Вот так. Насмешливо, высокомерно, ехидно. И даже не стиснув зубы. Стиснув только ментальные щиты, и вот их-то уж стиснув как раз намертво. И внимание переключить. Пусть заподозривший что-то светлый возмутится несправедливой обидой — он ведь сам предложил именно Роне отнести Аномалию, просто и обыденно так предложил, словно это в порядке вещей, словно вовсе не собирается за нее драться. И, похоже, отступать от своего слова светлый действительно не намерен. Как это ни странно. А ведь Роне до последнего все ждал подвоха, все не верил, что ему позволят хотя бы прикоснуться… Ему. Темному. Хиссову отродью, порождению Ургаша.
Шис. Больно-то как!
Спокойно. Боль — не более чем условность, она не имеет значения. Вернее, имеет, но лишь в том смысле, что ее можно поглотить. Переработать в энергию. Иногда темным быть выгодно, можно переработать нечто неприятное (очень неприятное… шис!) в нечто полезное. И улыбаться. И держать блокаду, не позволяя светлому заметить ничего лишнего. Удобно быть темным.
Хотя светлым, наверное, тоже удобно: раз — и вылечил. И никакой боли.
И если Дайма попросить — он ведь не откажет… наверное. Он ведь уже залечил старые травмы и шрамы, а его ведь тогда даже ни о чем и не просили. И это были куда более сложные травмы, застарелые, неправильно сросшиеся, отягощенные недовычищенными заклятиями. Что ему свежая травма, чистая, не магическая, и не такая уж и сложная… так, ссадины. Ну, может быть, небольшой надрыв.
Роне фыркнул, втягивая воздух сквозь стиснутые (теперь уже можно) зубы. Подошел к угловому столу походкой легкой и танцующей. Не хромая и не ковыляя, ясно?! Легко, грациозно, расслабленно и с некоторой даже ленцой. Вот так. Все у него в порядке. И пусть все, кому интересно, думают, что Роне просто слегка оступился, вставая. И никакой помощи ему не надо.
Потому что просить ее у Дайма нельзя. Ни у кого нельзя. А уж у Дайма особенно. . Потому что статистика — вещь ничуть не менее жестокая, чем реальность, а три из одиннадцати — это три из одиннадцати, как ни крути. Слишком серьезный перекос, чтобы продолжать думать про должок… или даже про поровну.
Вот когда впору пожалеть, что эта ночь тебе не приснилась, правда, Роне? Во сне ведь все так просто. И не нужна никакая смазка, и никакого вреда оттого, что увлеклись, и отсутствие предварительной растяжки не отдается впоследствии никакими проблемами…
У сна свои правила.
К сожалению, все происходило почти наяву, на самой границе верхнего ментального слоя, с минимальным погружением. А реальность жестока.
К сожалению?
Роне зло оскалился и решительно поднял на руки почти невесомое тело сумрачной принцессы. Качнул, словно баюкая, осторожно перехватил поудобнее. Худая, угловатая, в мужской бесформенной и потрепанной одежде, с чумазой мордашкой и босыми ногами… До чего же она была прекрасна вот такая, со своей переливчатой аурой, светлой на две десятых. Просто восхитительна. И Роне уже почти любил ее — за эти две десятых, дающие надежду, за эту чудесную невероятную ночь. За поцелуи, пахнущие грозой и соснами. За невероятное, невозможное, потрясающе прекрасное сплетение черного огня и перламутровой бирюзы, подсвеченной шальными молниями. За Дайма…
Нет, он совсем не хотел, чтобы это все оказалось сном. А боль — вполне терпимая плата. Все в этом мире имеет свою цену. С болью он справится.
— Что, светлый шер, организуешь нам портал?
— Как можно?! — Дайм даже руками всплеснул и округлил смеющиеся глаза. — И бросить тут наших бедных лошадок? Где их любой обидеть может?!
— Скорее уж они кого-нибудь обидят.
Не улыбнуться в ответ на теплую и искреннюю улыбку Дайма оказалось решительно невозможно. Вот Роне и улыбнулся. И сразу стало словно теплее. А боль… Ну что боль? Подумаешь! Ерунда. Во время учебы у Паука ему порой доставалось намного больнее. И унизительнее тоже. Намного…
Дайм не должен узнать. Он, конечно, вылечит, если его попросить. Может быть, даже не станет ехидничать и припоминать потом. Может быть, даже задумается не сразу. Но когда-нибудь обязательно задумается: почему у него у самого не возникло никаких проблем, а у Роне — возникли? И тогда обязательно сопоставит и вспомнит про все те разы, когда был принимающей стороной.
Все три. Из одиннадцати.
Сразу ведь все понятно станет, да? Кому и что там было надо. И кто и кому должен — тоже. И сколько.
Это сейчас Дайм ведет себя так, словно ничего не произошло, словно вообще ничего не было, а стоит ему понять… Значит, не стоит ему понимать. И повода лишнего задуматься ему давать тоже не стоит.
— Верхом и только верхом, мой темный шер! При полном параде и прочих регалиях, мы же представители императора, а не дысс с болотной кочки!
Роне фыркнул. Верхом. Это будет больно. Очень. Лучше было бы через портал, но уговаривать Дайма, ничего не объясняя… Нет. Значит, эту боль тоже придется усвоить. Интересно, возможен ли заворот ментальных кишок от энергетического переедания?..
Дайм придержал перед ним дверь таверны. И даже воздушный кокон создал. опередив замешкавшегося на пороге Роне. И пошел рядом, почти касаясь плечом и продолжая нести какую-то чушь о традициях и торжественности.
И все это почти примирило Роне с необходимостью поездки верхом.