Вставал Роне медленно.
С минуту посидел на краю кровати, с легкой иронией наблюдая собственное балансирование на самой грани искушения сорваться и таки рухнуть на спину поперек, как раз попав плечами и головой на нужную половину… Но нет. Понятно же, что не рухнул. Глупости все это, глупо и даже смешно. Немного.
Неторопливо встал. Так же неторопливо умылся. Спешить ему было некуда, да и незачем. Незачем, слышишь? И никаких теневых троп. Шисов полковник Магбезопасности Дамиен светлый шер Дюбрайн решил, что так будет лучше. И даже отстраняясь от неприятной истины, что шисов светлый ублюдок прав, он был в своем праве. Его право, его решение. Все.
Ты и так получил много, очень много, намного больше, чем мог рассчитывать, и вот этот утренний ласковый свет, оставленный на подушке дополнительным подарком, словно бы обещание, словно зарок на будущее… Не стоит быть слишком жадным, а то потеряешь все. А ты ведь не хочешь этого, правда? Уже не хочешь. Вот и хорошо. Вот и договорились. Как хорошо и легко договариваться с теми, кто правильно понимает свои приоритеты и потребности.
Одевался Роне вручную, чего не делал с подросткового возраста. И сам не смог себе объяснить, зачем сегодня решил поступить именно так: то ли еще и таким образом тянул время, то ли чтобы лишний раз подтвердить с самим собой заключенную только что договоренность. Ощущения-чувства желания тоже были какими-то странными и трудно определимыми: то ли стихов и нежной музыки хочется, то ли убить кого-то как можно более зверским способом. Он никак не мог точно определить главную составляющую, вычленить, разложить по полочкам, препарировать и занести в журнал наблюдений, она ускользала, не поддаваясь.
Дверь за спиной закрылась бесшумно. Таверна не зря кичилась биркой второго разряда: постели тут были на диво мягкими, белье свежим, самогон неразбавленным, а дверные петли исправно смазывались и не скрипели. Вот разве что только ступенька на лестнице…
На верхней ступеньке ведущей на первый этаж лестницы Роне замер. Склонил голову набок, разглядывая сверху почти пустой по утреннему часу обеденный зал и с некоторым недоумением пытаясь понять, что же он чувствует при виде одного конкретного светлого ублюдка, который. оказывается, так никуда и не уехал.
Дайм сидел за тем же столом, за которым вчера вечером (неужели только вчера?) сидел Роне. Хмурился, проглядывая свежую газету и на ощупь таская бутерброды с широкой тарелки, перед которой стояла большая кружка с шамьетом, уже наполовину опустошенная. Стоящего в темной верхней галерее Роне он то ли действительно не заметил, то ли решил демонстративно не обращать на него внимания.
Роне осторожно взялся рукой за перила, не отрывая взгляда от Дайма, словно тот мог исчезнуть, стоит моргнуть. И начал спускаться, так толком и не разобравшись, что же он чувствует. Третья ступенька сверху уже привычно скрипнула под ногой.
Дайм поднял голову.
И просиял улыбкой настолько восторженной, самодовольной и искренней, что в полутемном зале таверны стало светло, словно по всем углам проснулись фонарные жуки… ну а может быть, они и проснулись. Кто его знает, светлого шера Дамиена Дюбрайна, на что он бывает способен по утрам после кружки шамьета и газетных новостей?
А еще Роне вдруг понял, что кружек с шамьетом перед Даймом две. Вернее, даже не так, не то чтобы именно перед ним и именно две… просто одна и… еще одна. И эта, вторая, полная и исходящая паром, стояла не то чтобы совсем перед Даймом…
Дайм отследил залипший Ронин взгляд, и его улыбка сделалась еще более самодовольной, хотя казалось, куда уж более.
— Доброе утро, мой темный шер… — сказал Дайм.
И утро стало добрым окончательно и бесповоротно.
конец первой части
Просыпаться утром одному, это… привычно.
Непривычным оказалось разве что проснуться одному на кровати, пропахшей теплым ласковым бризом, морем и соснами, и нагретой ружейной смазкой, и еще чем-то, непонятным, трудноуловимым, но жарким, сладким и нужным до боли. Причем пропахшей настолько остро и ярко, что улыбка проступила на губах как-то сама собой, независимо от Рониных мыслей, и вздохнулось тоже как-то само собой, глубоко, жадно и медленно, полной грудью, и перламутровая теплая бирюза заструилась по горлу, по коже и под ней, проникая не только под плотно сомкнутые веки, но и в каждую жилочку, наполняя собой, обволакивая, согревая изнутри и снаружи. И Ронина рука тоже проявила совершенно предосудительное своеволие, потянулась как-то сама собой, чтобы нащупать…
Пустоту.
Роне открыл глаза, продолжая улыбаться, хотя и понимая уже, что рядом никого не увидит. Снова вздохнул, втягивая как можно глубже запах хвои и солнца, прокатал его на языке, потрогал губами. Улыбка никуда не делась.
Хотя улыбаться вроде больше бы было и некому.
Ну и что. Это неважно.
То, что было ночью — куда важнее. И то, что оно — было. И прошлая ночь тоже важна, та, что началась так странно, так рано и неожиданно, задолго до темноты, под аномальным дождем на южном тракте, а продолжилась на деревянном полу тавосской таверны… И на гостевой кровати в доме шера Тавоссы… так восхитительно, сладко, невероятно и единственно правильно продолжилась!
И дело даже не в умопомрачительном сексе с равным… хотя и в нем, конечно, тоже, но не только! И не только в сплетении разнонаправленных стихий, от которого до сих пор продувает чердак. Хотя и в нем, конечно же, тоже… но тоже не только в нем. Есть еще что-то, светлое и неназываемое, о чем глупо даже думать, в чью сторону не стоит смотреть, чтобы ненароком не спугнуть слишком пристальным взглядом. Но оно точно есть, Роне чувствует.
Например, вот этот оставленный свет… не просто так ведь оставленный. Словно торопливая ласка напоследок, словно пожелание доброго утра, словно чашка шамьета в постель… Перед тем, как уйти.
Ну. И. Что. Это — неважно.
Простыня на Даймовой половине кровати была еще теплой. И, наверное, если сейчас подорваться, вскочить, одеваясь в прыжке, метнуться следом и правильно замотивировать Нинью — светлого шера еще можно догнать. Может быть, для этого даже не потребуется выходить на тропу тени, ведь простыня еще теплая, он ушел совсем недавно. Может быть, для этого и вообще ничего особенного не потребуется, и он как раз только и успел, что оседлать своего единорога… или даже еще не успел и этого.
Но даже если и нет — плевать. У Тени мириады троп, и одна из них обязательно выведет точно наперерез Дамиену светлому шеру Дюбрайну, если Роне захочет. “Ах, какая неожиданная встреча, мой светлый шер!” И собственное смущение, глубоко спрятанное под ленивой ироничной ухмылкой. И чужая ехидная агрессия, под которой ну совершенно невозможно спрятать радость… он ведь обрадуется? Ну, наверное, должен же. Хотя вида и не покажет, будет притворяться, что злится и раздражен, но Роне-то знает…
И три, или даже четыре часа неспешным шагом, удобным для изысканной беседы прогуливающихся верхом шеров. Изящные шпильки, пикировка, доставляющая удовольствие обоим не менее, чем собственно прогулка. Взгляды, улыбки, случайные касания аур… в конце концов, кто заметит это на пустынной дороге и кому вообще будет до этого дело? В городе, разумеется, придется быть сдержаннее, там нарваться на истинного шера тем вероятнее, чем ближе ко дворцу… Но все равно. Еще какое-то время беседы или даже просто молча и рядом…
Роне еще раз вздохнул, переворачиваясь на спину.
Нет.
Дайм так решил. Это его право.
Он светлый. Верный пес Императора, любимый ученик (и, скорее всего, будущий преемник) Светлейшего. А ты темный. Пусть даже и полномочный представитель Конвента, но в первую очередь все-таки темный. Без обид.
Не стоит амбициозному светлому политику шокировать столицу Валанты слишком уж тесной дружбой с Хиссовым отродьем. Могут понять неправильно… или слишком правильно могут как раз понять. Не стоит дразнить гусей, Дайм абсолютно прав. И Роне полностью с ним согласен. Сам бы сделал то же самое, если бы проснулся первым… ну и успел немножко подумать. Ладно, подумать он вряд ли успел бы, почему-то в одной постели с Даймом у Роне думать не получается совершенно…
Значит, и хорошо, что Дайма тут больше нет.
Очень хотелось перекатиться на даймовскую половину, зарыться лицом в пропахшую хвоей и морем подушку и замереть так хотя бы до вечера. Ладно, хотя бы минут на десять, чтобы надышаться как следует, чтобы и самому пропахнуть. И ничто не мешало так и поступить, его-то в Суардисе сегодня особо никто не ждал.
Роне не стал этого делать. Лишнее. К хорошему привыкаешь легко и быстро, а отвыкать потом больно. Не стоит слишком уж привыкать. Минута приятной слабости сейчас обернется долгими отнюдь не минутами неприятных ощущений потом, он это знал и повторять опыт не собирался. Ну разве что, подтягивая руку, позволил себе чуть плотнее прижать ладонь… вроде бы и не погладил, вроде бы просто случайно.
Все.
— Спи, — шепнул Роне беззвучно, осторожно касаясь губами даймовского виска и выглаживая кончиком языка подрагивающую там жилку. — Спи, мой светлый… мой Дайм. У нас почти получилось.
Нежно, ласково, непривычно. Как это странно, когда касаешься так осторожно, почти невесомо, на грани прикосновения и тепла, как это странно… И вкусно.
Дайм вздохнул и шевельнулся, плотнее подставляясь лобастой башкой под Ронины губы. Пришлось выцеловывать еще и брови: ну как можно отказать светлому шеру, если светлый шер так настойчиво просит? Никак нельзя ему отказать.
— Спи, мой свет…
Почему-то казалось очень важным — прежде чем и самому расслабиться и позволить себе уснуть, обязательно разгладить морщинку, залегшую у Дайма между бровями. Светлые не должны так хмуриться, ну хотя бы во сне не должны. Ладно, другие светлые могут делать что им заблагорассудится, а вот Дайм точно не должен. И не будет, пока Роне рядом. Роне высосет отголоски боли из его снов, заберет тревогу, обиду, раздражение. Пусть они не такие вкусные, как ненависть и боль, но Дайму они не нужны точно, во всяком случае во сне. Значит, и не будет их там.
Клочки неприязни в плотной шипастой плетенке стремления обязательно защитить… острые колючки усталой обреченности… долг, любовь, неприязнь, соперничество, боль, снова долг… Понятно: Люкресс. Оставить голую идею, эмоциональная окраска идет в утырку…. вернее, к Роне идет, негативная, светлая, вкусная.
Белый зачарованный сокол, желание, нежность, раздражение, стыд, снова долг и боль… Туда же. Тянем-потянем, словно пряный коктейль через тоненькую соломинку. собираем капли со стенок бокала, пусть останется только белая птица. Все у тебя будет с ней хорошо, Дайм. Не с птицей, конечно, с сумрачной принцессой. Будет. Обязательно. А сейчас не надо думать об этом… вернее, думать как раз можно. А вот страдать не стоит.
Тоска, раздражение, вечный цейтнот, пыль на губах, азарт, острые высверки высшей защиты… Нет, Роне не будет пытаться поднять охранные заслонки, хотя и интересно. Но не будет. Просто слизнет ненужное, оставив твои политические секреты в полной неприкосновенности.
Обрывки чужих непрошенных воспоминаний, осколки эмоций, ломаное, ненужное. лишнее.
Что там еще?
Ужас. Боль. Беспомощная ненависть. Осознание собственной неправоты. Снова боль.
Лицо старика, медленно тающее в глубине зеркала. Самодовольное такое лицо, отлично знакомое по кошмарам так старательно забываемого прошлого… твоего? чужого? Какая разница, если от одного мимолетного взгляда заполошно обрывается сердце и распластывает привычная тошнотворная беспомощность. И ты снова лежишь на полу, избитый до полусмерти, и ты снова отброшен, унижен, скомкан, лишен всего, даже имени…
И пусть это совсем другой старик, внешне совсем не похожий — он похож вот этим удовлетворенным сытым взглядом, вот этим осознанием собственной правоты и власти. И силы, конечно же, силы, почти беспредельной силы, способной безнаказанно сотворить с тобой что угодно. Немыслимой, невозможной, непреодолимой силы мага вне категорий, да к тому же еще и подкрепленной вот этим осознанием собственной правоты. И пусть за его плечами клубится не жуткая тьма Ургаша, а истинный свет Райны — это ничего не меняет. Свет ничуть не менее безжалостен. И убивает он точно так же.
И остается только смотреть, как он тает в глубине зеркала, этот золотой свет Райны… и этот старик, за чьими плечами он клубится. Высоко. Очень высоко.
Все становится очень высоко, когда ты лежишь на полу, корчась от выворачивающей наизнанку боли, обливаясь слезами и соплями и не в силах даже выть, потому что для этого нужен воздух, а вдохнуть невозможно… И свалиться в спасительное беспамятство тоже нет ни малейшей возможности, потому что какое же это было бы наказание, если бы от него можно было бы так легко ускользнуть?..
Что там было? Кажется, разговор. Просто разговор, после которого остается только упасть на пол и выть от боли. И растечься там дрожащим желе, целиком состоящим из боли и мечтающим сдохнуть… и понимать, что никто тебе этого не позволит.
И придется вставать. Брать себя за шкирку и вставать на дрожащие ноги. И моргать, хотя свет режет глаза. И улыбаться. С этой болью, которая никуда не денется. И жить с этой болью. И притворяться, что все с тобою нормально, абсолютно нормально, как всегда, чтобы никто не заметил, особенно этот, который рядом, который смотрит слишком пристально, словно все-таки заподозрил что-то…
Держаться.
Весь день. Стараясь, чтобы наружу не прорвалось и отголоска, давить, давить, и заниматься делами, и куда-то ехать, и не отвечать на идиотские подначки и пустопорожний светский треп, от которого только больнее, от которого тебе…
Не тебе.
Дайму.
Все шло неправильно! Совершенно неправильно все шло с этим шисовым светлым. Так, как нельзя.
Так, как нужно…
— Еще… Дамиен… еще… пожалуйста!
То ли стон, то ли всхлип застревает в горле, Роне слышит его словно бы со стороны, этот жалкий скулеж, голодный и отчаянный, колени раздвигаются сами, тело гнется и плавится, и не стыдно, совсем не стыдно подставляться вот так, потому что ответный горячий смешок ерошит волосы в низу живота, обдает сладким жаром до самой мошонки:
— Не могу отказать, мой темный шер, когда ты так просишь..
— Я… запомню…
Дыхание рвется, короткое, быстрое, нервное. Говорить трудно, горло перехватывает, словно это у тебя во рту даймовский член, плотный, горячий, пульсирующий… Словно это в твое горло он бьется, а вовсе не наоборот. Впрочем, уже не понять, где кончаются твои чувства и начинаются даймовские, где кончается свет и начинается тьма, они переплетены так тесно, что любое движение отзывается дрожью в обоих телах, напряженных, горячих, скользких. И хочется то ли смеяться, то ли плакать, то ли орать в голос от острейшего почти нестерпимого наслаждения, разделенного и умноженного на двоих, — и абсолютнейшей неправильности происходящего.
Ох, Дайм! Отказать он не может! Плохо тебя учил Светлейший, ох. плозо… Нельзя давать таких опрометчивых обещаний: их ведь могут и не забыть. Или не смогут забыть, и неизвестно еще. что опаснее…
И то, как ты открываешься навстречу, полностью открываешься, без малейшей защиты, и впускаешь в себя тьму, доверчиво, радостно, без сопротивления и отторжения… словно так и надо, словно она ничего не в силах тебе сделать… ну да, эта конкретная тьма и не в силах, она и правда не сможет сделать тебе хоть что-то плохое, но тебе-то откуда знать об этом?! Ты ведь просто раскрываешься навстречу и все! И вот сейчас, например, переполнив тебя до краев и рванув как следует, Роне мог бы убить… Легко и играючи…
Если бы захотел. Если бы мог. Если бы это был не Роне.
И ты ничего не успел бы сделать, и никто ничего бы не успел, никто не смог бы тебе помочь, хоть это-то ты понимаешь? Так же нельзя, Дайм, нельзя настолько доверчиво и безоглядно пить тьму, даже темным нельзя, а уж тебе-то тем более! Просто нельзя. И чему тебя только учили, а еще полковник Магбезопасности!
Мысли путались.
Дайм больше не говорил ничего, только дышал, только смотрел, только толкался, все быстрее и горячее, бирюзовые молнии царапали кожу мурашками, перламутр затвердел тонкими длинными зубчиками, игольно острыми и частыми, словно у гребешка, и теперь вычесывал нервы, заставляя их дрожать перетянутыми струнами на грани надрыва, приближая кульминацию, заставляя содрогаться всем телом, подталкивая к краю обрыва, пока наконец…
Роне не смог бы сказать, кто из них тогда кончил мигом раньше, а кто — тысячелетием позже, все смешалось, скрутилось, выплеснулось, протащило, словно в штормовом прибое по гальке… И вышвырнуло на горячий скомканный берег, пропахший морем и соснами, ружейной смазкой и пеплом, предельным отчаяньем и запредельным счастьем.
Предварительно позволив заглянуть в Бездну.
Одну на двоих.
И неожиданно оказалось, что когда вот так, обнявшись и буквально слившись друг с другом, вдвоем, а она — одна, причем не просто одна, а на двоих… То это вовсе не так уж и страшно.
— Ничего там нет, Роне, — пожаловался Дайм с какой-то почти детской обидой. — Совсем ничего. И совсем не страшно.
И уснул раньше, чем успел договорить.
Пахло от него свежестью. Роне не был уверен, дар ли это стихии воды, или же дело в забитой чуть ли не в инстинкты чистоплотности светлого лекаря, но от Дайма всегда пахло свежестью. После бурного секса, после многодневного похода по пересеченной местности, после тяжелой тренировки, не важно, только свежесть, только сосны и море… Роне это отлично помнил.
А еще он вдруг понял, что это воспоминание больше не отзывалось болью, стыдной и мучительной. Только море, только сосны, только усталая сладкая дрожь в перегруженных мышцах и остаточное наслаждение медленно засыпать в объятьях того, с кем только что заглянул в Бездну. Одну на двоих.
— Ну и что ты орешь, Бастерхази?
Слова вроде бы грубые, только вот голос… такой нежный, бархатный, ласковый, такой смущенный и восхищенный одновременно, такой отчаянно-даймовский, что хочется то ли орать еще громче, то ли смеяться и плакать на разрыв, то ли скулить, извиваясь у ног, только бы тебе сказали еще хоть что-нибудь таким же вот голосом, и не важно что…
— Тебя что, ни разу не трахали?
Важно.
— Не… трахали.
Смешно, да? Восьмидесятилетний девственник, о любовных похождениях которого слагают баллады по всей Валанте. “Ах, этот Рональд темный шер Бастерхази, он такой жеребец! Такой неистовый! Такой горячий! У бедняжки Ристаны не было ни единого шанса… да и у любой другой бедняжки тоже, он же трахает все, что шевелится, и что не шевелится трахает тоже, он же некромант!”
Ну да. Все верно. И в то же время…
Никто. Никогда. Ни разу.
Чтобы вот так, нежно и осторожно, проникая внутрь не пальцами даже, теплым и ласковым светом, обнимая живым перламутром внутри и снаружи, поддерживая и удерживая, согревая, лаская, гладя. Стремясь доставить удовольствие, а не боль, стремясь не унизить, подчинить, размазать и выпотрошить, а сберечь. Словно Роне — хрупкая драгоценность, словно его ощущения и чувства имеют значение, словно он сам имеет хоть какие-то значение и ценность в глазах… Ну хоть в чьих-то глазах!
Такое… завораживало.
На такое было легко подсесть, словно на сильнодействующий наркотик. Слишком приятно и необычно. Слишком хочется, чтобы снова и снова, чтобы не прекращалось, чтобы всегда было именно так. Наверное, так и бывает между двумя светлыми. Только так и бывает… Наверное, Дайм просто забыл, кто сейчас перед ним. Вернее — под ним.
Ничего. Напомнить несложно. И лучше сейчас, пока еще не прирос всей кожей, всей сутью, всеми стихиями. Если прирасти, отрываться будет куда больнее.
— Не трахали, с-светлый… С-с-сорок лет… Самоубийц не было.
Вот так. Ясно?
И что ты будешь делать теперь, Дайм?
“Самоубийц не было. Сорок лет…”
Ты ведь помнишь, да?
Ты сам проводил то расследование, значит, что-то подозревал еще тогда, хотя и не нашел доказательств. Роне видел твою подпись на том деле: “Закрыть за недостаточностью улик и отсутствием прямого признания”. Ну вот тебе и оно, прямее не бывает. Как не бывает и сроков давности у таких преступлений, во всяком случае — с точки зрения полковников Магбезопасности.
Я темный, Дайм. Всегда им был и всегда останусь. Убийца. Тварь. Отродье Хисса. И плевать, что Хисс одобрил те смерти и знак его горел на пепелище месяц, для светлого это всего лишь еще одно доказательство того, что два отродья Ургаша всегда друг друга поддержат. Знал бы ты, насколько это не так…
Теперь ты знаешь правду. И что ты сделаешь? Просто отшатнешься? Или сразу достанешь наручники? И голос, такой теплый и ласковый, станет обжигающе ледяным, острым, режущим до крови…
Что бы ты ни сделал — делай это быстрее. Пожалуйста.
— Да? Значит, я тоже рискую? Меня ты убьешь… тоже?
Теплая бирюза, пронизанная насмешливыми золотыми искрами. Слишком близко, слишком много. И голос… ласковый, бархатный, нежный, разве что чуть более ироничный… точно такой же, как прежде, словно ничего не случилось и никто ни в чем не признался только что.
Или словно кто-то действительно не узнал ничего нового, потому что отлично все понимал еще тогда, когда накладывал резолюции о недостаточности улик. И было ему плевать.
— Убью! — Роне всхлипнул и оскалился. — Точно убью, Дайм! Если ты остановишься!
Как-то так получалось, что шисов полковник Магбезопасности Дамиен светлый шер Дюбрайн ломал все привычные Роне схемы, наработанные и удобные. Все, до которых мог дотянуться. Впрочем, те, до которых он дотянуться не мог, ломал ничуть не менее успешно. Просто одним своим присутствием.
Ну, например, Роне раньше и в голову не могло прийти, что однажды он будет просто счастлив оттого, что он — темный.
Чему тут радоваться? Это же истинное проклятье! Никакой надежды на возрождение в садах Райны, лишь жадная пасть Бездны в посмертии, и неважно, как ты жил и что делал, изменить ничего невозможно. Да и жизнь твою до этого самого грядущего посмертия светлые изо всех сил стараются сделать мало чем отличимой от Ургаша. Словно напоминают. Словно ты можешь забыть… Постоянные ограничения, связывающие клятвы на каждом шагу, необходимость прятать собственную силу, недоступность высших должностей и постоянный призрак МБ за плечом. Страх и ненависть в глазах окружающих… ну ладно, это хотя бы приятно. И вкусно. Они питательны и не так бесполезны, как все остальное.
И вечные мечты о свободе, такой сладкой и такой недоступной…
Какая уж тут радость.
И однако, когда Дайма посреди горячечного, неловкого и совершенно невинного пока еще поцелуя вдруг скрутило ослепительной болью, абсолютно непонятной и оттого еще более страшной, сводящей с ума, не дающей вздохнуть — первым ощущением Роне была именно радость, такая же чистая и ослепительная. Оттого, что он темный. Оттого, что достаточно впиться губами в сведенные болью губы и выпить всю эту дрянь одним долгим глотком до последней капли. Словно ее и не было.
Дайм всхлипнул и обмяк, тяжело навалился сверху всем телом. И Роне поймал губами и выпил его облегченный стон — точно так же, как мигом ранее выпил боль. Начисто. До самого донышка.
Разобраться с тем, почему светлого так шарахнуло от одной только мысли о единении на троих, можно и потом. Пока куда важнее разобраться с болью. И проследить, на случай, если вдруг снова… И разобраться опять, если таки вдруг.
И впервые чувствовать себя почти счастливым по такому вот странному поводу. Искренне, а не с оттенком горьковатой вынужденности, раз уж все равно ничего другого не светит.
А потом было масло… то самое, оливковое, кажется, полная даймовская ладонь этого масла, от которого Роне тоже нехило так тряхануло. Не потому что оно холодное, не потому что на разгоряченную кожу и в самое чувствительное место… не от ощущений вообще. Просто от самого факта наличия. Оттого, что оно — было. Что Дайм о нем вспомнил. Подумал. Призвал.
Словно это в порядке вещей. Словно это так и надо. Чтобы нежно. Чтобы осторожно и без боли, но со всеми этими совершенно невозможными подготовками, смазками и растяжками…
Вот тут-то Роне и повело. Уже конкретно так повело.
Дай обошелся без наручников, ему одной ладони хватило, чтобы сцепить запястья Роне и прижать их к кровати… так осторожно и бережно, что Роне, как ни старался, не смог сдержать придушенного стона — болезненно-сладкого, предвкушающего. Голова кружилась, бедра сами подавались навстречу горячим жадным губам и не было ни сил, ни желания пытаться вернуть себе свободу. Наоборот! Хотелось, чтобы эти горячие сильные нежные руки держали как можно крепче и не позволили вырваться, если у Роне вдруг совсем продует чердак и он попытается сделать такую глупость.
— Пожалуйста, Дамиен… пожалуйста…
Он сам не понимал толком, о чем просит.
Дайм оказался догадливее.
И поцеловал… так горячо и безумно нежно, так отчаянно и болезненно-сладко, как никто… никогда… вообще никто никогда!
В член.
И тут уже Роне не застонал даже, а заорал в голос. Потому что Дайм, сука, поцеловал взасос!
Попробуй тут не заори.
Как же ты красив, мой свет…
Впрочем, было бы странно, наверное, окажись все иначе: императорская кровь не водица и все такое, и дает она кровным потомкам не только глаза цвета морской волны. Истинный дар урожденных Брайнонов — вызывать у подданных безусловную любовь и безграничное обожание, просто так, ни за что. Нравиться кошкам и детям, с первого взгляда влюблять в себя женщин… ну и не только женщин, чего уж там. Крайне полезный для правителя дар — вызывать у народа такую вот искреннюю всеобъемлющую любовь. Чем сильнее дар — тем популярнее у народа его носитель…
Но ведь для этого тебе вовсе не обязательно быть настолько красивым, Дайм! У тебя потрясающе сильный дар, с таким внешность и поведение становятся делом не десятым и даже не сотым, они вообще переходят в разряд величин почти что мнимых. упорно стремящихся к нулю. Ты мог бы быть беззубым горбатым уродом и трахать гусей перед завтраком — и тебя все равно продолжали бы любить. Обожать. Сравнивать с богами… и не сказать, чтобы в лестную для богов сторону. Королевский дар Брайнонов — он такой.
Но ты ведь еще и красив.
Сука! Как же ты красив… Слишком, Дюбрайн. Ну правда, слишком — даже для носителя благословенного королевского дара и не менее благословенной королевской же крови. Это настоящее преступление против человеческой морали и выдержки — быть настолько красивым!
На тебя же больно смотреть. И дышать рядом с тобою тоже больно, горло перехватывает… особенно когда ты скользишь горячими губами по коже… ох… по животу… вниз… а потом… Боги!
Как. Ты. Красив…
И — словно эхом, отражением собственных мыслей:
— Как же ты красив, мой темный шер… Роне…
Вот так, наотмашь. Хлестко и от души.
Больно-то как…
Дайм… ну зачем? Так издевательски. Так зло. Можно подумать, Роне ничего про себя не знает. Можно подумать, в зеркало не смотрелся… ни разу. Да, не урод, некоторым даже нравится (и некоторым предпочел бы нравиться куда меньше)… Но не в сравнении же с носителем дара Брайнонов!
Ты менталист и способен проникать под иллюзии… даже скорее не так — ты не способен под них не проникать. Но промолчать-то уж мог бы! А не бить по больному, по незажившим шрамам, даже если иллюзии для тебя ничего не значат и ты отлично видишь, куда бить…
Стоп.
Но ведь шрамов больше нет. Их просто нет больше! Никаких позорных болезненных шрамов. Никаких нестираемых напоминаний о годах жути и беспомощности, унизительной, несмываемой, распластывающей до сих пор, даже одними напоминаниями… никаких паучьих меток и печатей. Их больше нет, Дайм не может их видеть. И издеваться тоже не может. Не умеет. Нет, не то чтобы совсем, издеваться он умеет и может, и довольно часто, та еще ехидина светлая… но… иначе. Не так и не над тем. Это же Дайм!
И значит что?
Значит, он это искренне? Вот все это, что только что было?..
Вот тогда-то Роне чуть и не кончил. Впервые. За тот вечер впервые, в смысле, и в смысле что чуть не. До собственно секса, до проникновения, до минета, еще даже до первого поцелуя… Да что там! До первого укуса даже, до того, как Дайм прикусил кожу сбоку в низу живота и потянул, так сладко, мучительно сладко… и Роне выгнулся со стоном, хватаясь за первое, что подвернулось под руки — просто чтобы удержаться на краю обрыва, не слететь в безудержные судороги наслаждения сразу, толком ни до чего не дойдя… А первым под руки подвернулся Дайм…
Но все это было потом. А первый раз случился (вернее, как раз не случился!) именно тогда. Просто от слов, сказанных голосом хриплым и тающим. От осознания, что Дайм не издевается. Опять. Что он все это всерьез и на самом деле…
Ну — вот это вот все.
Скажи, кого для тебя убить, мой светлый Дайм?
Тьма. Свет. Наслаждение. Боль. Густая плетенка перламутровых искр, горячее черное кружево, сплетение разностихийного макраме. Теплый лед бирюзы. Черно=алый огонь, который не обжигает. Кого мне убить, мой свет. чтобы тебе больше не было больно?
Только не молчи…
Ты ведь не любишь этого делать сам, мой светлый шер, правда? Палач Императора, какая ирония… Ты, конечно, хорошо держишь лицо, другие могут ничего и не заметить, но Роне не другие, Роне видел, как тебя перекашивает каждый раз при одном только упоминании.. Ну вот и не надо, мой светлый… Дайм. Больше не надо..
Роне сделает.
Мой Дайм…
Только представь: у тебя будет свое ручное чудовище. Отродье Ургаша, кровожадная тьма на страже твоих государственных интересов. Наводящая ужас и трепет на подданных, безжалостная к врагам и послушная лишь тебе одному. Жуткий монстр на службе у благородного Света. Это же просто прекрасно, правда? Символично. Подданные умрут от восторга, враги от ужаса, соседи — от зависти.
Триумвират, Дайм! Ты только представь!
Ману пошел неверным путем, предлагая единение лишь на двоих, в этом и заключалась его основная ошибка! Две точки опоры дают слишком неустойчивое равновесие. Возможно, именно это и привело его последователей к безумию. Ну и отсутствие доверия. да, но две точки опоры мало. Три — куда надежнее. Триумвират, Дайм! Это устойчиво, это красиво. Триумвират должен сработать!
Единение на троих. Свет. Тьма и Сумрак. Свобода…
Не думай, что Роне предлагает все это лишь ради власти. Вовсе нет! Он с удовольствием уступит тебе хлопотную должность короля. И королеву уступит тоже. Вы хорошо будете смотреться на официальных портретах. Прекрасная пара… А Роне даже на роль принца-консорта не претендует, зачем дразнить гусей… Твой придворный маг — чем плохо, мой светлый Дайм? Твой придворный палач. Твой придворный шут, в конце концов… Да кто угодно!
Лишь бы твой.
Ты подумай, Дайм. подумай…
Роне сумеет быть полезным. Это основа выживания для темных — быть полезным. Быть тем. кто тебе нужен. Хиссово семя, порождение Бездны, чудовище… Твое ручное чудовище, мой светлый Дайм. Мы бы были хорошими соправителми, ты не находишь? Крайне выгодными друг для друга, и потому верными до травы. Взаимная выгода — лучшее основание для истинного доверия, ты ведь и сам это знаешь, правда? Куда надежнее всех этих эфемерных чувств. Взаимная выгода — основа любви.
А секс ерунда… То есть, конечно, не ерунда, а очень даже приятно и полезно, и Роне не станет возражать. если ты вдруг… когда-нибудь… ну, возможно! почему бы и нет?.. Но секс… понимаешь, мой светлый Дайм, это такая штука, которой можно заниматься с кем угодно. А вот сильного светлого, который не против поделиться собственным светом, еще попробуй найди. И поиски переходят в разряд миссий практически невыполнимых, когда светлому предлагается поделиться не с кем-то, а с темным! Что-то Роне таких не встречал. Может, их вовсе и нет таких больше.
Кроме тебя, мой светлый Дайм.
Мой свет…
Проклятье! Он что — сказал это вслух? Вот это вот все, в том числе и про “кем угодно, лишь бы…”? Шисов дысс… Или все-таки не сказал? Наверное, все-таки нет, ведь Дайм не разозлился.
Проклятье…
Он слишком пьян. Или же наоборот, пьян недостаточно. Дайм упорно пялился в стенку, но зачем-то запустил по комнате множество светящихся глаз. И как минимум половина из них следила за Роне. Пристально, не моргая. С немой укоризной. Бирюзовые, как и положено глазам королевских пусть даже бастардов. И никуда от них не деться.
Роне схватился за полупустую бутылку, как утопающий за спасательный круг.
В Бездну!
— Точно! — откликнулся Дайм с отчаянным весельем. Наверное, Роне думал слишком громко. — Счастливые вы, темные: вас она ждет лишь после смерти. За Бездну, Бастерхази! За Бездну, которая всегда с тобой…
И он шатнулся вперед, вытянув руку с бутылкой. И как-то так получилось, что…
Проклятье!
Как-то так получилось, что Дайм буквально упал… а Роне качнулся вперед. подхватывая. И успел. И успел подумать, что зря. Что лучше было бы… Но отпустить уже не успел.
Так близко, так жарко, дыхание в шею. Твердые ладони обжигают плечи, и под твоими ладонями чужое горячее тело, и ты вцепился в него так, что наверняка останутся синяки, и он тоже держит… Удержать. Удержаться… Ох, Дайм… пожалуйста. Удержись… Удержи. Потому что Роне не сможет точно, он сейчас недостаточно для этого пьян. Пьян тобою.
Весь день.
Весь этот семью екаями драный день!
Утонченная пытка: видеть тебя так близко — и не иметь ни малейшей возможности прикоснуться. Даже случайно, даже на миг, даже словно бы ни на что и не намекая. Улыбаться словно бы мимо, смотреть лишь краем глаза и молчать, молчать, молчать… потому что бесполезно, потому что все равно не ответишь, только поморщишься и пришпоришь коня, и придется снова перерабатывать собственную боль, не давая ей прорваться наружу. И смотреть, и улыбаться — снова мимо.
А потом сидеть на дальнем конце кровати, сплетаясь стихиями… восхитительно, безумно, сладко, но — мало! Как же этого мало, когда тебя буквально наизнанку выворачивает от совершенно иного желания…
Держись, Дайм. Пожалуйста. За двоих держись. Потому что Роне держаться может лишь за тебя…
— Бастерхази, — сказал Дайм вдруг совершенно трезвым голосом. — На тебе слишком много одежды. М-м?
И потянулся губами… но почему-то вовсе не к пуговицам.
Если Роне все правильно понял сегодня про Дайма, то в этом-то все и дело. И именно такая неоформившаяся пацанка с мальчишеской фигурой и могла показаться Дайму идеальным вариантом. И даже понравиться. Вылитый же мальчик! И он наверняка сразу же счел это любовью с первого взгляда, хорошо если в истинные не записал… Менталисты великолепно умеют обманывать не только других, но и себя. Роне вон еще шис знает когда научился, чем Дайм хуже? Ничем…
Тогда ему действительно сегодня очень плохо и больно. И дальше будет только больнее. Нет, сейчас-то Роне всю вкусноту из его ауры вытянет, нечего добру пропадать, но ведь это письмо не последнее. И Роне не сможет всегда быть рядом. Вот уже завтра, наверное, и не сможет.
Надо бы не просто увести девочку из-под носа у Люкреса, надо бы еще и помочь Дайму при этом остаться как бы не при делах…
Странная мысль, конечно. Но если подумать — не такая уж и странная.
Выгодная даже. Со всех сторон. Благодарность полковника Магбезопасности (а он будет благодарен! он умеет) — штука весьма полезная. Таким не разбрасываются. К тому же полковник будет ему благодарен дважды: Роне ведь не жадный, он с ним поделится. Дайму сумрачная нужна совсем для другого, ну вот пусть это другое и забирает, Роне не жалко. А Роне достаточно света. И от нее… и от…
О-о-ох…
Интересно, Дайм действительно так погружен в свои переживания и бутылку (уже вторую), что и на самом деле ну абсолютно не замечает, что творят их ауры? Совершенно обнаглевшие ауры, сплетающиеся самым бесстыдным и восхитительным образом… и приятным до дрожи. Свет и тьма… Боги! Как же это сладко… пронзительно, невероятно, мучительно сладко… Так остро, что иногда Роне с трудом удерживался от стона. Неужели Дайм не чувствует ничего такого? Совсем-совсем? Даже когда вот так? Бо-о-оги…
Дайм вдруг резко вздохнул и залился краской до самых ушей. И Роне отдернул взгляд, боясь спугнуть, хотя и смотрел только самым краешком глаза. Но кто их знает, этих светлых менталистов…
Секс ерунда. Никакой секс не даст вот такого острого, почти болезненно нестерпимого наслаждения слиянием противоположных сущностей. Тьмы и света, пронизанных рубином и бирюзой. И ни один светлый никогда не поделится своим светом ни с одним темным. С Роне, который уже знает, как же это мучительно сладко, который уже хочет еще…
Только Дайм. Единственный.
И Роне не такой дурак, чтобы все испортить попыткой захапать большее, то, чего не предлагают. Нет уж!
Хорошо, что сел так далеко: даже если вдруг поведет, все равно не коснешься, даже случайно. Прикосновения лишние, можно и не удержаться, не ограничиться одним только случайным прикосновением. А это уж точно будет лишним. Дайм светлый, напридумывает себе потом разных проблем и угрызений совести по поводу измены своей Грозе, которую он уже наверняка записал в единственные и до травы любимые. И начнет Роне ненавидеть за невинное по сути удовольствие, возведя его в ранг предательства… ну или хотя бы неприязненно относиться начнет. Он же светлый. У светлых всегда виноваты темные.
И тут уж никакого света от него не получишь. Даже от него. Нет. Слишком высока цена. На дысс такое удовольствие!
Слишком… Роне не такой… не будет… не… о-о-ох… не…
Только сидеть рядом. на другом конце кровати. Только смотреть в сторону. только молчать, все теснее и глубже сплетаясь аурами. И стараясь дышать. просто дышать. Без стонов. Как можно более ровно.
Роне заговорил первым — когда двойное сбивчивое дыхание стало слишком быстрым, рваным и громким, чтобы его и дальше удавалось прятать в молчании. И продолжать делать вид, что никто ничего не замечает.
— У тебя такое лицо… словно ты… собрался на Мертвого… с одной рогаткой.
Осторожно так. Тихо и в сторону. И почти не надеясь, что короткие запинки не похожи на задавленные всхлипы. И что Дайм ответит — почти не надеясь тоже.
Но Дайм ответил, чуть шевельнув плечами в слабом пожатии:
— Рогатка — страшная сила…
И улыбнулся так вымученно, что Роне очень захотелось кого-нибудь убить. И он обязательно найдет, кого. Чтобы Дайм снова стал улыбаться нормально, как и положено светлому.
Нет.
Как положено Дайму.
Зеркал в комнате не было. Окно… Нет, окно Роне просканировал первым и сразу же исключил, от него магией не пахло совершенно. Обычное окно. Если кто и использовал его для связи или подглядывания, то было это так давно, что все следы выветрились. Больше никаких блестящих поверхностей в комнате не было. У Дайма наверняка есть карманное зеркальце для экстренной связи, но у таких артефактов довольно сильный выхлоп при работе. Несмотря на малые размеры, следы бы остались куда ярче, чем даже при использовании окна.
Следов не было. Никаких. И никаких следов магических птичек тоже нет, а значит, отпадает и письмо…
Стоп.
А вот письмо-то как раз было. Днем еще. Пахнущее грозой и ветром письмо, привязанное к лапке зачарованного белого сокола. И, кстати, интересный факт: письмо было, а белого сокола в комнате Дайма больше не наблюдается. Значит, отправил с ответом. Ну да, логично ответить сразу, получив письмо от той, что считает себя его невестой. Наверняка в том, присланном, было что-нибудь милое, наивное и восторженное. До оскомины. И про Роне наверняка ни слова! Ну да, зачем вспоминать о каких-то темных всего лишь полпредах Конвента, когда рядом имеется целый светлый принц! И Дайм в ответ написал что-то такое же милое и восторженно мерзкое. И не подписался, конечно же, поскольку писал не от собственного имени, а девочка хоть и не обученная, но сильная менталистка, и ложь бы почувствовала сразу. Ну да, пока все логично. Написал. Отправил. Сделал все как ему и положено в роли свата-заместителя.
И что?
Почему вдруг от выполнения собственной привычной работы Дайм вдруг стал ощущать себя настолько паршиво, что даже ауру почистить самостоятельно не смог? Что из вышеперечисленного могло причинить ему такую сильную боль?
Звучит как полный бред. Но ведь больше ничего сегодня не происходило, чтобы он вот так вдруг… Ну да, поступает не очень достойно, обольщает наивную девочку не для себя, а для братика единокровного (та еще сволочь этот братик, Роне знает не понаслышке, но когда речь идет об интересах государства и императорских наследниках, подобные мелочи как-то быстро перестают смущать и провинциальных принцесс, и уж тем более светлых магистров). Хотя, кто спорит, не самое достойное и приятное занятие для светлого. Но чтобы вот так расклеиться из-за такой ерунды?
Дайму ведь эта девочка никто и звать никак. Она ему и изначально нужна-то была лишь для братика, не для себя, ни в каком смысле. Плевать ему на нее, он посредник. Понравиться. склонить к браку. передать из рук в руки будущему жениху. Все.
Это Роне готов за свою сумрачную надежду с кем угодно зубами грызться, но отстоять, это для Роне она вопрос жизни и смерти, но Дайму-то зачем сдалась? Ему Ургаш не дышит в спину и обещанная единением свобода не нужна и нафиг, он же светлый. Везет им, светлым…
Так чего же он тут теперь сидит и тянет можжевеловку прямо из горла с таким убитым видом, словно только что своими руками подписал себе чуть ли не смертный приговор? Или не себе… Словно отдает на заклание собственного любимого ребенка… или любовь всей своей жизни, причем истинную любовь.
Нет, ну бред же. Не мог же он в нее и на самом деле влюбиться? Они ее и видели-то всего ничего… Ну секс, да. Хороший секс был, тут Роне не спорит. Да что там врать! Потрясающий. Но сколько было того секса, если считать именно что на троих? Не мог же Дайм только из-за секса…
Или… мог?
Да нет же! Только не Дайм! Только не в нее.
Это для Роне она прекраснее всех самых прекрасных придворных дам и принцесс всех дворов подлунного мира: потому что светлая на две десятых и тем самым дарит надежду на возможность спасения от Ургаша. И потому что темная — тоже, и знает, что такое дыхание Бездны. Она не высокомерная Зефрида, для которой все это был пустой звук, а темные однозначно твари, недостойные даже жалости. Она наверняка поймет. И согласится. И с ней получится… Если с кем и получится — то только с ней. И значит, Роне в лепешку разобьется, но сделает так, чтобы она ему доверяла. И любила, но главное — доверяла. Он не станет ее обманывать, в отличие от Дайма. Никогда! Предельная честность и только. А любовь… Да полюбит она его, куда денется. Он из кожи вывернется, но добьется, чтобы полюбила. А сам он уже ее любит! Она прекрасна. Ее дар восхитительно неуправляем, стихии безупречно чудовищны и ужасающе великолепны. Роне просто глаз отвести не мог.
Но Дайм-то не Роне. Светлому полковнику Магбезопасности вряд ли могли прийтись по душе все эти кошмарные стихийности и безумные неуправляемости, хотя бы уже потому, что светлый он…
Светлый, да… Сейчас уже куда более светлый, аура почти полностью вернула живость и перламутр, уже не провисает аомрфной бесформенной массой, принимая темную ласку. Тянется и сама, обвивает черные протуберанцы белыми всполохами с проблесками бирюзы, гладит. пронизывает… ох…
Это для Роне Шуалейда прекрасна, ведь Роне плевать на ее внешность. Но Дайм-то ведь в той таверне другое видел. Страшный пугающий любого светлого неуправляемый дар в довольно-таки не презентабельной внешней оболочке. И чтобы влюбиться? Вот в это? Голенастое, чумазое, нескладное, тощее и совершенно не похожее на женщину? К тому же босое, да еще и в потрепанной мужской одежде?
Совершенно не похожее на женщину…
Шисов дысс.
Да.