Одной единственной встречи с не умеющей себя контролировать сумрачной малолеткой оказалось достаточно, чтобы показать, чего на самом деле стоят все его ментальные блоки, служившие надежной защитой еще со времен пресловутого ученичества у Паука. Одного единственного ее: “Хочу!” оказалось вполне достаточно.
Стоила ли одна ночь (пусть даже и настолько восхитительная) последующих проблем? Ладно, не проблем, просто некоторых трудностей. А шис его знает. Наверное, стоила. Во всяком случае, сладко и сыто ноющее каждой клеточкой тело в этом точно уверено, и удовлетворенно искрящая первым уровнем аура тоже, а что там себе по этому поводу думают мозг и гордость, на это им плевать.
Да и выбора, в общем-то, не было.
И теперь выбора тоже нет: придется выбивать из Дайма дурь, долго и нудно. Все эти дурацкие заморочки по поводу приколоченных раскладок, лидерства и иерархии. Потому что оказавшись сверху ночью, светлый автоматически и днем будет считать себя победителем, а Роне… в лучшем случае — побежденным, должником, низшим по рангу и статусу. Но скорее — просто подстилкой. Сучкой, которая должна знать свое место. И обращаться будет соответственно, исходя из этого нового статуса. Во всяком случае — попытается.
Не понимая, что это полная дурь.
И вот эту-то дурь и придется из него долго и болезненно выбивать. Доказывая собственную крутость всеми возможными способами, чтобы и памяти не осталось, и мыслей даже. Унижая в свою очередь. Опять-таки — всеми доступными. Понятно же, что после такого ни о каких более или менее нормальных взаимоотношениях (ладно, пусть даже не дружеских, это было бы слишком, но хотя бы просто нормальных рабочих) и речи быть не может.
Впрочем, все это лирика и никому не интересное слюнтяйство. Рассмотрим по пунктам: выбора не было? Не было. Удовольствие получено? Получено. Причем намного больше, чем рассчитывал. Ну и чего тогда ныть?
Ману одноглазый был прав: секс со светлым способен продуть чердак любому темному, и не только остротой удовольствия, но и потрясающим скачком сил. Какая там вторая, Роне себя на четкую первую ощущал! Да и сейчас ощущение это не то чтобы совсем пропало, сил по-прежнему столько, что можно горы свернуть… ну или хотя бы починить разрушенную в порыве страсти крышу и мебель несчастной таверны.
Нет. Пусть этим занимается светлый, когда проснется.
И даже не потому, что глупо темному заботиться о каких-то бездарных селянах, когда под боком есть светлый (в самом прямом смысле слова под боком — сопит, носом в подмышку уткнувшись!), которому такие глупости по статусу положены. Просто это дает отсрочку. Еще одну. Пусть и небольшую, но все-таки. Очень уж не хочется заканчивать этот почти что сон и возвращаться в реальность. Лежать в теплых объятьях полковника Магбезопасности и самому обнимать его поперек живота намного приятнее.
И давить, давить, давить глухую тоску о том, что подобной восхитительной ночи больше никогда не повторится…
Надо быть реалистом: это у сна (ну или почти сна) особые законы, да и Аномалия поспособствовала. А как только сон окончательно перестанет быть сном — все неминуемо вернется к той самой реальности, которую Роне знает намного лучше, чем ему бы хотелось.
Нос щекотал упругий каштановый завиток. Потянувшись, Роне тронул его губами, сам толком не понимая — зачем это делает. Может быть, просто чтобы убрать? Щекотно ведь.
— Ну что, мой темный шер, будем вставать? — сказал вдруг Дайм абсолютно не сонным голосом. Завозился, выдохнул резко, рассыпав по коже стайку мурашек. Фыркнул: — Или тебе так понравилось изображать дохлого… э-э-э… ястреба?
Роне помедлил с ответом, судорожно пытаясь вычислить, что из только что сказанного полковником МБ можно счесть щипком сверху и утверждением новой иерархии, чтобы не пропустить, ответить сразу же адекватно и хлестко. И пропустил саму возможность ответа — Дайм заговорил снова:
— Надо отнести Аномалию к Медному, пока он сам не приперся сюда со своим взводом солдат, — сказал Дайм просто и буднично.
— Надо, — ответил Роне осторожно. Поскольку обнаружить подвоха опять не сумел.
— Тебе Аномалию, мне переговоры. Пойдем, мой темный шер?
Голос Дайма звучал по-прежнему буднично и нейтрально, словно он говорил о чем-то, не имеющем особого значения. Несмотря на призыв, сам он не стал вставать немедленно, даже объятий не разомкнул. Только чуть шевельнулся, потеревшись щекой о нос Роне. Очень захотелось чихнуть.
— Доверишь мне свое сокровище? — спросил Роне с осторожной насмешкой, тщательно пряча панику куда подальше и поглубже.
— Только сегодня, Ястреб. — Дайм вздохнул и опять потерся щекой о нос Роне, настойчивее. Добавил почти извиняющимся тоном: — Ты же помнишь, мы с тобою по-прежнему враги.
— Вспомню. — Роне постарался, чтобы его голос звучал так же нейтрально и буднично, как у Дайма. — Утром. Когда закончится гроза.
Утром, когда проснусь. Потому что это сон, наверняка все еще сон, наяву не может быть так хорошо. А раз сон, то… У сна свои правила.
И Роне уже вполне сознательно поцеловал Дайма в висок, куда полковник МБ так явно, настырно и беззастенчиво напрашивался.
Хиссов ублюдок светлый вел себя совершенно неправильно.
Наверное, это можно было объяснить влиянием Аномалии. Наверное, да. Это было хорошим объяснением. Самым безопасным. Потому что иначе следовало признать, что Дюбрайн задумал какую-то глобальную пакость, смысла и целей которой Рональд никак не мог разгадать.
Он обращался с Рональдом так нежно, осторожно и бережно, словно тот был не темным, шисов дысс, шером под сраку лет, а нежным девственным цветочком из специализированного борделя!! Но при этом Дюбрайн вовсе не сошел с ума и отлично помнил, кто он, а кто Рональд, и кто они друг для друга — он тоже помнил.
“Мы враги, — говорил он с печалью в бархатном голосе, — мы враги. Не забывай об этом, мой темный шер. Пожалуйста…” И слова его горчили на языке так явственно, что Рональд и сам ощущал эту горечь. И думал шисов ублюдок то же самое, один в один, хотя кто у нас правду-то думает…
И при этом — обнимал, крепко и жадно. Зарывался носом в волосы, вылизывал все, до чего мог дотянуться. Кусался… Светлый! Кусался. Расскажи кому — не поверят… да только не станет Рональд никому об этом рассказывать. Трахался и трахал шисов ублюдок тоже с одинаковым энтузиазмом, словно ему абсолютно все равно — снизу быть или сверху. Словно ему действительно наплевать. И — обнимал, обнимал, обнимал, всегда, из любой позиции, неважно, насколько удобной или неудобной, крепко, горячо, нежно, ласково, осторожно… Словно понимал, насколько же Рональду это нужно, словно мог догадаться… да нет, чушь, неоткуда ему было догадаться… Обнимал крепко, но осторожно, словно боялся повредить или сделать больно. Словно вот это-таки как раз ему не все равно.
Это… завораживало.
Нет, Рональд, конечно же, не идиот. И уж тем более — не доверчивый идиот. И он понимает, что светлый такой заботливый не просто так и наверняка предполагает впоследствии поиметь с этой ночи какую-то свою светлую выгоду. Все они, светлые, такие. Глупо было бы даже думать…
Но все равно — завораживало.
И пусть эта восхитительная аномальная магия только на одну ночь — что ж, прекрасно. И Рональд будет трижды идиотом, если упустит хотя бы секунду этой потрясающе восхитительной завораживающей ночи, в которой до одури сладко кусаются светлые, а полковник Магбезопасности стонет и выгибается под натиском его губ, умудряясь при этом не размыкать объятий.
Самому стонать, сладко и голодно, подставляя шею и плечи под острые поцелуи до крови, слизывать ее потом с прокушенных светлых губ, восхитительно вкусную, терпкую, свою и чужую вперемешку, и от этого еще более сладкую, сплетаться огненным мраком с солнечной бирюзой, пронизанной бело-фиолетовыми прожилками, до скрипа, до искр перед глазами, до невозможности дышать… И лежать потом в обнимку, переплетясь конечностями так, что сразу. наверное, и не распутать без магии, и аурами тоже переплетясь, словно это самое естественное — вот так сплетаться темной и светлой аурам… чувствовать невесомые прикосновения спящей Грозы… наверное, поэтому спине и не холодно, хотя по полу должно сквозить… лежать, уткнувшись носом в шею, одуряюще пахнущую удовлетворенным мужчиной и немножечко морем и соснами, дышать этим запахом, пропитываясь и ощущая чужое дыхание в районе подмышки, щекотное и сонное. И мысленно — только поглубже. чтобы точно никто не услышал, — иронизировать над самим собой в том смысле: как дешево же можно тебя купить, Рональд темный шер Бастерхази, а еще полпред Конвента, называется!..
И давить, давить, давить тоску о том, что теперь о нормальных отношениях с шисовым ублюдком Дюбрайном глупо даже мечтать.
Шисов секс! Он всегда все только портит.
Не то чтобы Рональд шер Бастерхази (Роне. Дайм называет его Роне, и это звучит так глупо и так приятно) не любил секс. Покажите хотя бы одного темного… Ладно, пусть не темного. Просто истинного шера покажите! Который бы не любил. Шерам не подходит обычная мораль бездарных, с точки зрения обывателей все шеры жутко развратны и на сексе просто помешаны. Вот и Рональд… ладно, пусть Роне… тоже. Как все. Просто конкретно у Роне с сексом были связаны некоторые нюансы. Приводящие потом к определенным… скажем так, неприятностям.
Не проблемам, нет. Всего лишь небольшим затруднениям, вполне поддающимся корректировке, но требующим для этого приложения определенного рода усилий (о да, навык успешного оперирования канцелярскими формулировками очень удобен, за ним много чего можно спрятать — например, собственное нежелание убивать полковника Магбезопасности, хотя это выглядело наиболее рациональным решением возникшей проблемы).
Устранение негативных последствий отнимает слишком много времени, сил и… нет, не нервов, просто времени и сил. А потому Роне последние пятнадцать лет старался всего этого избегать. Тем более что на этих самых нюансах ветра не встали, ведь правда же? Он давно не забитый подросток, шарахающийся от собственной тени или желающий эту тень уничтожить, он вполне себе состоявшийся магистр-трехстихийник, менталист пусть и не подтвержденной пока, но категории дуо, да что ему какие-то там глупые желания и предпочтения, тем более что он отлично знает, откуда у них растут ноги? И каковы будут последствия, он знает тоже. Да чтобы он с ними да не справился?
Ну да.
Мастер самообмана категории зеро.
Так вот, значит, как это бывает у светлых…
Потрясающе, немыслимо, фантастично, божественно, нелепо, волшебно… удивительно. Удивительно в том смысле, что светлые находят в себе силы заниматься чем-то еще, если для них секс каждый раз оказывается вот такой восхитительнейшей феерией, перетряхивающей не только все атомы физического тела, но и стихийные ауры от первого до последнего слоя. Вряд ли такое может надоесть или прискучить. Сам бы Роне добровольно бы не прекратил, это уж точно! Его бы за уши оттаскивать пришлось, с воплями и сопротивлением… ну, наверное… будь он помоложе лет на пятьдесят. И — светлым.
Будь. Он. Светлым…
Нет.
У этой мысли слишком острые грани, ее слишком больно вертеть, а он слишком сыт и удовлетворен сейчас и не хочет впитывать эту боль, ему и так хорошо. Он лучше будет лежать и ощущать каждой сладко ноющей клеточкой тела тяжесть тела чужого, светлого и горячего, навалившегося расслабленно сверху и придавившего, но при этом так осторожно и бережно придавившего и навалившегося, что дышать почему-то становится трудно. Причем не от тяжести трудно, а от этой вот осторожности. И губы сами собой расползаются в улыбке… обкусанные, распухшие, зацелованные вусмерть сладко ноющие губы.
И немножечко стыдно, что повел себя как последний придурок. Моллюск безмозглый, как есть моллюск! А еще менталистом себя считаешь, придурок второго уровня! Нет бы прислушаться и понять, что просто этот раунд идет по другим правилам, и когда-нибудь потом тебе их незнание обязательно аукнется (так не бывает, чтобы не аукнулось, это понятно и моллюску), но вот конкретно сейчас тебе ничего не угрожает. Совершенно ничего!
В ауре Дайма агрессии не было и в помине. И ты бы это увидел сразу — да ты и увидел безо всяких бы, как только паниковать перестал и нос свой из защитной норки высунул. То, что ты счел атакой, было обычным для светлого предкоитальным поведением. Ну, наверное, обычным, сравнивать-то Роне не с чем, но вряд ли светлый был бы так спокоен и расслаблен, будь все случившееся для него чем-то запредельным или хотя бы шокирующим новым опытом.
Они не пьют друг друга досуха, эти хиссовы светлые, не выгрызают куски чужой силы, бешено скалясь и отращивая ментальные клыки и когти. Они просто делятся с друг другом этой силой, перемешивая, умножая, сплетая, причем делятся так щедро… Так бездумно, открыто, до дна, закручивая друг друга в бешеном смерче острейшего наслаждения, до предела обостряя все чувства и обрушивая на них удовольствие такой силы и в таком количестве, что в мозгу просто не хватает рецепторов-синапсов, или что там еще есть в мозгу по этой части… И он, мозг, неспособный справиться с подобной лавиной, подключает соседние участки, отвечающие за зрение и обоняние, или путает сигналы. И наслаждение, вырывающееся за пределы возможностей восприятия, начинает восприниматься чем угодно другим: цветом, запахом, звуком… или болью. Боль, это же очень сильный сигнал, его удобнее использовать для передачи такого же сильного наслаждения, тем более что они и без того так часто путаются у темных…
И это так остро, так сладко, так полно и так чрезмерно, что только глупец захочет большего. И еще больший глупец попытается это большее отобрать. Потому что от большего глупца просто разорвет в клочья.
Интересно, а с бездарными светлые во время секса тоже делятся настолько щедро? Если да, то понятно, почему так страдает Ристана… вернее, по чему она страдает. По такому любой бы исстрадался. Роне вон, к примеру, уже до одури хочется повторения, хотя только что был уверен, что умирает. Не зря какой-то древний философ называл оргазм маленькой смертью, кое-что, похоже, тот философ все-таки понимал. Если не в философии, то хотя бы в оргазмах.
Да нет, чушь, не по чему Ристане страдать, они ведь с Даймом ни разу… Или все же было? Нет, вряд ли, такую тайну не спрячешь. Не во дворце, где из всех стен торчат если не уши, то хотя бы записывающие артефакты или бдительные слуги. Да и не ощутила бы Ристана ничего настолько сногсшибательного — она условная шера, почти что бездарная, не почувствовала бы она ничего. Ну, почти ничего. Самую малость самым краешком разве что только. И почти ничего не дала бы взамен. На такое и тратиться глупо, а Дайм не глуп.
— Ристана? Ты любишь Ристану? Не меня?! — обиженно возмутилась сумрачная, продолжавшая мирно спать за своим столом в углу таверны, но при этом не прекращающая ревниво следить за ними в ментале.
Роне вздрогнул, но вовремя понял, что вопрос был адресован не ему. Смешок полковника МБ отдался щекотной вибрацией в грудной клетке, сбежал жаркими мурашками по животу и заставил поджаться пальцы на ногах. Дюбрайн шевельнулся, но сползать с Роне не стал (вот и правильно, вот и незачем сползать, пол холодный, а Роне горячий, прямая выгода и резон полковнику не менять место дислокации), вздохнул:
— Тебя, моя прекрасная Аномалия. Только тебя.
Дюбрайн снова завозился, приподнялся на локте, чтобы бросить умиленный взгляд в тот самый угол. Роне медленно втянул воздух сквозь стиснутые зубы, стараясь, чтобы это не было похоже на разочарованный вздох: исчезновение теплой тяжести было … не больно, нет, боль еще можно было бы поглотить, всосать, использовать, темный он, в конце концов, или не темный? Но в том-то и дело, что это была не боль. Просто… неприятно. И все. Неприятно и холодно.
Роне зябко повел плечами и все-таки вздохнул.
Дюбрайн снова опустился, но не на Роне, а рядом. Вплотную, прижавшись горячим боком. И Рониной руки, словно случайно легшей ему поперек живота, он не сбросил. Что ж, тоже неплохо…
— Я тоже буду тебя любить, светлый принц Люкрес, — пообещала Аномалия с той пафосной торжественностью, на которую способны лишь дети.
Роне всем телом ощутил, как вздрогнул от этого обращения Дюбрайн. Но не отстранился, наоборот, притерся плотнее. Словно искал защиты… Хотя так думать, конечно же, глупо. Просто на полу таверны холодно, вот он и жмется погреться. Ничего большего.
И еще более глупо, что самого Роне при этом бросает в жар и сердце колотится так, что прижимающийся слишком близко Дюбрайн вот-вот услышит, просто не может не услышат, слух у него тренированный, не зря длинноухим прозвали.
Пришлось заговорить, притворяясь расслабленным и перекрывая небрежными словами нивкакую не желавшее успокаиваться сердце. Ну и стараясь, конечно,чтобы голос звучал не слишком смущенно:
— Люкресс, значит. Ну-ну, твое светлое высочество. Мне даже интересно, как ты собираешься выпутываться, о честнейший из всех длинноухих ублюдков.
Наверное, все-таки спрятаться полностью не удалось: Дюбрайн смотрел на него в упор, во все свои бирюзовые зенки пялился, Роне чувствовал этот взгляд кожей. Сам он глаз так и не открыл. Вот еще, разглядывать всяких полковников. Что он, полковников, что ли, не видел? Пусть даже и голых. И настолько красивых…
“Скажи кому — не поверят” — отчетливо подумал Дюбрайн со странной смесью восторга и паники. А еще тоски — Роне, похоже, не одного так сильно огорчали мысли о невозможности повторения сегодняшней ночи. Что ж, логично. Полковнику Магбезопасности сами Двуединые велели быть реалистом, пусть даже он и светлый.
Грустно быть реалистом.
— А ты и не скажешь, — ответил он полковнику, и тут же добавил, подумав, что первая часть прозвучала грубо (почему-то быть грубым сегодня не хотелось совершенно): — И я не скажу. Спишем на Аномалию, наваждения и прочую мистику, не так ли, мой светлый шер?
— Спишем, — согласился Дюбрайн покладисто, снова опуская голову ему на плечо. И, словно этого было мало (а ведь и на самом деле мало! почти нестерпимо мало!), добавил: — Но не прямо сейчас. Я еще успею отдать тебе должок, мой темный шер. Я очень, знаешь ли, в этом… заинтересован.
И чуть шевельнулся, разворачиваясь и прижимаясь еще плотнее, хотя это и казалось уже невозможным. И доказательство его интереса, твердое и горячее, как раз уперлось Роне в бедро.
И Роне понял, что с выводами он, похоже, поспешил.
Секс у светлых наверняка отличается от того, что практикуют темные — а особенно от того, чем любили развлекаться старшие ученики Паука, — но и с тем, что сегодня произошло между ним и светлым полковником МБ на полу деревенской таверны этот светлый секс, дери его семь екаев, тоже не имеет ничего общего. Это же ясно, иначе Дюбрайн не был бы настолько сам на себя не похож и не вел бы себя так открыто с врагом и соперником, а он не может считать Роне никем другим, это тоже понятно. Он светлый, этим сказано все.
И именно в этом и суть: он светлый, а ты — темный.
И остается только эта ночь под наваждением сумрачной Аномалии. И все то, что вы успеете за эту ночь.
— Успеешь, — сказал Роне, обнимая горячее светлое тело как можно крепче и притираясь бедрами так, чтобы обоим было максимально удобно и приятно. — Все ты успеешь, мой светлый шер. И не один раз. — И зачем-то добавил, хотя изначально и не собирался: — А ведь Ману не врал… темный и светлый, это…
И оборвал себя, почувствовав, что голос вот-вот предательски дрогнет. Не надо. Лишнее.
— Не врал, — эхом откликнулся Дюбрайн и вздохнул. Голос у него был совершенно несчастный.
Убивает. Хладнокровно, продуманно, все заранее рассчитав, как и положено Императорскому Палачу. Не стал отзеркаливать все подаренные Роне силы сразу, от верхней защитной оболочки, но и не принял их, просто прогнал по длинному фокусу внутреннего зеркала, словно свет в маяке, микшируя и усиливая. Чтобы ударить наверняка, чтобы действительно вычистить досуха, выметая таким напором все, до донышка, до самых потайных уголочков… Словно садовник с парковых дорожек — осенние листья тугой струей воды из шланга. Вычистить темного, раз уж он так удачно подставился, лишить его сил по-максимуму, до точки невозврата… И остаться одному рядом с сумрачной. Он же светлый. Он уверен, что так будет правильно и лучше для всех. От темных лишь зло, они все в этом уверены, светлые, ты что, не знал?
Знал. Но все равно сглупил. Обрадовался. Поверил, что все еще может быть хорошо. Хотя бы частично. Хотя бы на этот раз. Хотя бы сегодня ночью, пока действуют правила сна и гроза не кончилась…
Кому поверил? Светлому?
Светлые! Зефрида предпочла умереть, лишь бы не дать тебе возможность… только возможность! Полковник МБ предпочел убить. Логично. На то он и полковник МБ, личный Палач Императора, а не юная экзальтированная королева…
А ты поверил.
Придурок. Моллюск безмозглый.
Забыл, кто перед тобою? Истинный светлый. Напомнить, как относятся к вам светлые? А этот к тому же еще и целый полковник Магбезопасности, он по долгу службы обязан. Напомнить, скольких темных он уже казнил, по приказу или просто по этому самому долгу службы? Он умеет убивать таких как ты. И на плахе, и просто так. И, вполне вероятно, даже не считает это убийством — ты ведь темный, а значит, нелюдь по умолчанию. Если не сейчас, то впоследствии ею станешь, ты же темный, вы все мерзкие порождения Ургаша. Он тебя и за шера-то не считает, грязь под ногами, не больше.
Грязь вычищают.
Как осенью листья с дорожек парка…
Скажет потом Конвенту, что защищался. Что ты напал первым. Что он не смог иначе. Кому поверит Конвент? Выжившему он поверит. А ты не выживешь, это понятно.
Больно… сладко… больно… по нарастающей, все быстрее, спиралью….
Самое обидное, что даже нельзя соврать: не знал! Обманули.
Все ты знал. Заранее знал, чем кончится, еще на тракте, и когда открывал дверь в эту шисову таверну, тоже знал уже, точно знал. Не верил? Чушь собачья. Ты не юная девица, чтобы чему-то там верить или гадать на солнечной ромашке.
Ты знал.
Больно…сладко… больно… горячо… судороги накатывают, усиливаются, и не понять…
Тогда почему?
А Хисс его…
Больно… Темно… Горячо… Нечем дышать… очень хочется вдохнуть, но слишком сильно скрутило, невозможно, да и воздуха тут нет, сгорел, горячо…
Расплавленной волной тащит в самую глубину, все дальше и дальше, оглушает, крутит, рвет на части…
Ургаш — он такой?
Дыши, придурок!
Горло обжигает криком и кашлем. Сердце колотится о зубы. Горячо! Больно… Жидким огнем нельзя дышать, даже если он черный… нельзя! А здесь нет ничего, кроме огня, черного текучего огня, расплавленной лавой втекающего в горло, по венам и нервам… Ничего нет кроме раскаленной тьмы. Только огонь, выжигающий тебя изнутри, глаза, легкие, кости…Чтобы и от тебя не осталось ничего, потому что тут ничего и нет, ничего… Даже дна нет…
Дыши!
Здесь можно!
Дно есть. Мягкое ласковое теплое дно… не горячее! Нырнуть, закопаться поглубже, задвинуть щит, чтобы не достали…
Щит?
Ну да. Защитные щиты. Много. Вокруг, плотно и надежно. В целости и сохранности, а казалось, что все в клочья…
Повезло. Не все. Не в клочья. Сумел сохранить, спрятать, зарыть поглубже, построить убежище-норку. Сумел удержаться на верхнем уровне ментального взаимодействия, не провалившись в Ургаш и не вынырнув на ничуть не менее убийственную реальность. Сумел потом найти спрятанное, сам не понимая как и даже не помня. Повезло.
Выжил.
Назло всем светлым сволочам, и палачам светлым тоже, он, Рональд темный шер Бастерхази — выжил. Не дождетесь!
Роне резко вздохнул, то ли засмеялся, то ли всхлипнул. И без сил распластался по мягком полу убежища, закругленно переходящему в стенку. Норка была тесной, даже не выпрямиться толком, но выпрямляться и не хотелось. Хотелось сжаться в комок, подтянув колени к подбородку, и дышать, дышать, дышать упоительно сладким и вкусным воздухом, пахнущим морем и солнцем, и хвоей, и янтарем, не расплавленным, просто нагретым тем самым солнцем. Боги, как же это хорошо, когда не расплавленный, а просто теплый…
Как. например, эта стенка, теплая и уютная… Прижаться щекой, впитывая исходящую из нее силу, в которой света больше, чем тьмы (а немало успел-таки урвать и сохранить, даже в таком полубессознательном состоянии! да ты ушлый пройдоха, темный шер Бастерхази!), закрыть глаза. Просто лежать, отходя от ужаса близости Ургаша. И улыбаться.
Потому что безопасно, щиты надежные, никогда еще у тебя не было настолько прочных и надежных щитов в подобных ситуациях. И стенка мягкая и теплая, подается под головой и плечом, очень удобно лежать, хорошая такая стенка, сплетенная из обрывков черного огня на крепком каркасе перламутра и бирюзы. И пахнет она приятно. Очень приятно пахнет. И знакомо…
Морем и соснами, и самую капельку — оружейным маслом.
И опять-таки никогда у тебя таких не было. И не могло быть. Потому что так не бывает, чтобы светлый для темного… ну вот это вот все. В смысле, не бывает, чтобы просто так, без подвоза и даром. И тут наверняка кроется какой-то глобальный подвох. И Роне в нем обязательно разберется. Отыщет, поймет, придумает, как противостоять или отомстить…
Потом.
Потому что сейчас просто хочется лежать в уютной безопасности чужой силы, дышать морем и соснами и наслаждаться теплом, ни о чем не думая. В конце концов, если уж светлый шер Дюбрайн ради каких-то своих хиссовых целей… наверняка очень светлых и грозящих в будущем обернуться для Роне какой-нибудь крупной гадостью, это понятно, но… Короче, если он не только отдал силы, но и за каким-то шисом еще и помог их удержать и вообще сделал вот это вот все, то… глупо было бы не воспользоваться. Ведь так?
Нет, ну правда, раз оно уже есть, пусть и созданное врагом, почему бы не вытянуть из него максимум полезного и приятного? Получив дополнительную радость оттого, что оборачиваешь себе на пользу и удовольствие созданное врагом.
В конце концов — разве не в этом сущность темного?
Когда в ответ на первую, осторожную и пока еще сдержанную волну силы, отправленную в белый свет (нет, не в белый — аметист-бирюза-перламутр) открыто и насовсем, не пришло мгновенного отзеркаливания, Роне чуть не разрыдался от облегчения. Раньше Дайм все время отзеркаливал, на автомате, сразу, пружинисто так, мягко и доброжелательно, но непреклонно. Словно границы ставил, за которые тьме не стоит протягивать свои жадные щупальца.
Но раньше это были именно щупальца, в том-то и дело! Раньше Роне никогда не отрывал свои стихийные линии от себя насовсем, он просто как бы давал на время, попользоваться, с возвратом… Ну с подразумеванием такой возможности.
Он не стал бы сопротивляться и даже обрадовался бы, если бы светлый решил присвоить часть. Если бы светлый сам отхватил бы, сколько ему надо. Сам. Это было бы честно. По крайней мере, так Роне казалось раньше. Но, похоже, полковник Магбезопасности хиссов Дюбрайн имел на этот счет собственное мнение, диаметрально противоположное мнению Роне.
Что ж, темные умеют учиться на собственных ошибках. Пришлось, как это дико ни звучало, самому оторвать у себя кусок собственной стихийной силы. И отдать без возможности забрать обратно, даже если ее не примут. Вот так. Глупо. Но…
Получилось. Все-таки получилось.
Светлый не устоял.
Да и кто бы устоял на его месте? Честность — лучшее оружие, а Роне был предельно честен: никаких крючков-цеплялок, никакиъх воронок обратного отсоса, никаких возвратно-поступательных (во всяком случае — не здесь!). никаких персональных ниточек или тянущихся к Роне силовых жгутиков, все обрезано под корень. Эта сила больше ничья, у нее нет хозяина, видишь, светлый? Только черный огонь, только горячая тьма, ласково, безопасно и бескорыстно — бери! Тебе. Твое. Она будет твоею, светлый. Если возьмешь…
А главное — осторожно, даже не в четверть силы, в одну пятнадцатую. Чтобы не напугать, не оттолкнуть, чтобы взял, принял, согласился сделать своей…
Принял.
Вот и отлично. Потому что сил сдерживаться уже совсем нет, давно уже, Роне завис не на пределе даже, далеко за внешней границей предела и держится исключительно силой воли, которой тоже уже как-то…
Вдох. Выдох. Повторить.
И — раздвинуть последние щиты, заготовленные на потом, все равно они пока не нужны. Раздвинуть, но не убирать далеко: пригодятся… потом.
И — выплеснуть на еще толком не опомнившегося светлого, всего такого раскрытого, не ожидающего подвоха, такого доступного и уязвимого, жадно глотающего воздух широко открытым ртом и только что радостно впитавшего предложенный от чистого сердца ласковый черный огонь… всего себя выплеснуть, наизнанку выворачиваясь — бери! Точно так же открыто и беззащитно, честно, без задних мыслей… Бери, Дюбрайн, дери тебя семь екаев! Тебе ведь наверняка хочется, вон как жадно глотаешь воздух, чем сила хуже? Не хуже. Лучше! Бери все, что у меня есть, до последней капли бери! Всего меня. Не жалко. Я ведь снова все получу, и сторицей, вот уже совсем-совсем скоро… если все будет хорошо… если ты возьмешь… если не будет зеркалки, вежливой беспощадной зеркалки, дери ее семьдесят семь екаев…
Зеркалки не было.
Был только Дайм. Очень много Дайма, внутри и снаружи. И вроде бы много, очень много, но… лучше бы внутри еще больше!
Роне всхлипнул и судорожно ударил пятками Дайма под ягодицы, нажал. притискивая и вдавливая еще плотнее, глубже, жарче… И, кажется, поймал нужный угол — волна острейшего удовольствия прокатилась первой горячей судорогой по ногам, до поджатых пальцев и обратно, пробежала острыми мурашками по позвоночнику до макушки, встопорщила волосы, обдала жаром лицо и расплавленными щекотными ручейками стекла по груди и животу к яйцам. чтобы уже оттуда рвануть наверх…
Роне выгнулся и почти встал на борцовский мостик, ударившись затылком о доски пола, но даже не заметив этого. Наслаждение выкручивало его с почти болезненной силой, и от этого было еще более острым, наслаждение невероятной силы, на всех уровнях, куда там простому физическому оргазму. Он еще успел подумать, что понимает Ману, теперь понимает полностью: от такого невозможно отказаться, даже если секс со светлым и не дает на самом деле никакого единения и никакой свободы… Все равно. Надо быть последним придурком, чтобы отказаться от такого, когда на тебя обрушивается дармовая сила, светлая и темная, вперемешку, и это так сладко, что почти больно…
И в этот миг на него обрушилась сила. Светлая и темная. Вперемешку. Действительно обрушилась — то. что было раньше, оказалось легким моросящим душем по сравнению с опрокинувшимся океаном. Скрутила, разорвала в клочья все, что еще оставалось от защитных щитов, вывернуло наизнанку… оказывается. есть большая разница, сам ты выворачиваешь себя или вот так, насильно, грубо, безжалостно… это было так больно. что почти сладко.
Дайм!
Кажется, Роне орал, давясь и захлебываясь этой силой. Дайм, что ты делаешь… Меня же вычистит таким напором, полностью вычистит, досуха… Я ничего не смогу удержать, ничего, даже минимума, что ты делаешь…
Да понятно что.
Убивает.
Роне шумно выдохнул через нос, не разрывая поцелуя (не дождетесь!), и обхватил Дайма ногами за поясницу, пристраиваясь поудобнее. Прогнулся, на пиках Даймовскихх толчков притираясь членом к его животу, еще раз вдохнул-выдохнул — резко, прерывисто, на грани стона.
И подумал, что к шису.
К шису абстрактные рассуждения про шисовых абстрактных шеров! Они не помогут. Ни шеры, ни рассуждения. Ни даже шис. Самому надо. Придумать что-то… Срочно! Пока не стало поздно.
Что-то…
Надо…
О-о-ох…
Прекрати немедленно! Прекрати так бесстыдно и пошло стонать, извиваясь, словно червяк, которого всерьез припекло! Соберись!
Хотя… Припекло ведь… о-о-ох…
Прекрати. Соберись.
Надо.
И куда сильнее, чем… О-о-ох… боги… Ладно, ладно, ладно, это тоже надо, очень надо, обязательно надо, но — потом. После того, как хиссов светлый получит свое. Соберись, Рональд! Соберись же, ну!
Роне…
Рональд!
Дыши, думай, быстро.
Это — важно!
Светлый шер не хочет ничего от тебя брать? Это как-то неправильно. Это даже обидненько как-то. Рональду Бастерхази никто не отказывает, если, конечно, Рональд шер Бастерхази снизойдет и приложит усилия… Не хочет, значит, брать светлозадый ублюдок? Ну так это смотря как дают!
Давать Роне умел. И еще как умел! Хоть ту же Ристану спроси, полковник Магбезопасности, недолюбовницу свою обожаемую. Много чего интересного услышишь. Хотя вряд ли тебе понравится. Или как раз понравится? Что вообще тебе нравится, светлый шер Дюбрайн? Вот так, например… нравится?
Ответный стон и дрожь горячего светлого тела, потного, тяжелого, скользкого, почти вырывающегося из рук. О. Весьма красноречиво. Значит, нравится. Что ж, тогда продолжаем…
Роне прошелся кончиками пальцев по горячим и мокрым от пота бокам полковника МБ, по его рельефной спине и, сдвинув собственные ступни под дюбрайновские ягодицы (и заслужив еще один рваный полувздох-полустон), вернулся к уже найденной наиболее чувствительной зоне. Вот тут, чуть ниже поясницы. И удовлетворенно ощутил, как светлый содрогается всем телом от легчайших прикосновений.
Все ведь на самом деле очень просто, если знаешь две вещи: где и как.
Роне знал.
Нажал посильнее, пощекотал, надавил, потянул кожу, прошелся пальцами между ягодиц. Дайм застонал снова и слегка сбился с ритма. Запрокинул голову, тяжело дыша. Похоже, светлому полковнику как-то вдруг стало резко не хватать воздуха, тут уж не до поцелуев. Что ж, прекрасно, это освобождает Роне язык, нужный для другого.. Роне ведь отлично владеет языком… Во всех смыслах.
Целовать и одновременно улыбаться довольно сложно, но улыбка так и лезла на бесстыдно распухшие губы (выглядят, наверное, мерзко, словно раздавленные вареники с вишней, но до чего же приятно ноют, обласкано так!). Роне слизнул выступившие на напряженной шее светлого мелкие бисеринки пота (м-м-м… божественно! так вот, значит, каковы на вкус полковники МБ), выгладил языком угол челюсти и идущую наискосок вниз мышцу, чуть приминая зубами. Но только чуть. Спустился к ключице. Прикусил. Потерся носом о впадинку.
И еще ниже, чтобы уже всерьез заняться соском. Лизнуть, покатать на языке, лаская и дразня. Втянуть поглубже, прикусывая…
Дайм заскулил как-то странно, через нос, засучил ногами, забился так отчаянно (Роне едва удержал, обхватив не только руками, но и ногами как можно плотнее, еще глубже насаживаясь и в следующий же миг почти слетая), что на какой-то миг показалось: вот сейчас… Но Дайм сдержался, замер, придавив всем немалым весом, лишь крупно дрожал и дышал быстро-быстро, словно загнанный, почти полностью выйдя из Роне и вцепившись ему в плечи так, что наверняка останутся синяки. А потом повернул голову и неловко ткнулся губами в ухо со слабым и почти беззвучным: “Ро-о-оне…”, от которого Роне наверняка неудержимо выплеснулся бы прямо в штаны, если бы не зажал закаменевшие яйца в ментальном кулаке… ну и если бы те штаны на нем были.
Дайм еще раз глубоко вздохнул, отчего по всему телу разбежались горячие мурашки. потерся носом. Задышал ритмичней, шевельнул бедрами…
И Роне понял, что пора.
Когда Дайм опрокинул его на спину, раздвинул твердым коленом бедра и замер, Роне до крови закусил щеку изнутри, чтобы не взвыть. Или, что еще хуже, не начать орать: “Какого шиса, Дайм?” Или умолять, что было бы совсем уже ни в какие порталы. Ясно же, какого шиса: именно этого светлый и хочет, именно этого и ждет, чтобы Роне умолять начал…
Нет.
Не надо путать самого себя, ты же отлично видишь, что он хочет не этого.
Светлый почти не скрывается, то ли совсем забыл восстановить внешние щиты и закрыться, то ли не считает более это нужным. Его сила и суть как на ладони, смотри, если способен видеть. От него вовсю фонит желанием, любопытством, жаждой, нежностью и восхищением, ни единой нотки злорадства или стремления унизить и выжать досуха нет (ладно, пока еще нет, потом появятся, куда без них, но ведь пока еще нет же!), чистейший аметистовый перламутр. У тебя никогда не было светлых, Роне, вот ты и не понял сразу: он не издевается.
Он — любуется.
Оказывается, некоторых полковников МБ страшно заводит темный снизу, покорный и сходящий с ума от желания темный. Особенно если темный этот — Рональд шер Бастерхази, вот ведь какая смешная штука, кто бы мог подумать. Оказывается, у некоторых полковников МБ такие вот странные предпочтения и от подобного зрелища у них напрочь продувает чердак…
От одного этого уже можно было кончить, словно мальчишка, дорвавшийся до сладкого и не выдержавший даже прелюдии. И ирония почти не спасала.
Возможно, Роне бы все-таки заорал, наверняка что-нибудь грубое и оскорбительное, его уже просто трясло (и то, что Дайма трясло не меньше, служило довольно-таки слабым утешением), но тут Дайм перестал издеваться-любоваться и плавно толкнулся в него, сразу входя на полную длину. И свет его тоже толкнулся навстречу голодной тьме, и тьма сомкнулась вокруг, а свет продолжал пульсировать внутри, заполняя ее целиком и пробивая лучиками-иглами пронзительного удовольствия.
Роне застонал, жмурясь и выгибаясь, и решительно подался бедрами навстречу, насаживаясь еще глубже, до боли. До предела и немного за. Вот так. И еще. И еще. До распирания, до надрыва, до перебоев с дыханием, до искр из глаз, острых соленых искр. Боль отрезвляла, притормаживала разгон уже раскручивающегося наслаждения и давала шанс не кончить первому, это было очень важно. Это всегда очень важно, но особенно — если ты снизу. Тогда это становится не просто важным, а важным жизненно.
— Роне…Хиссов ты сын… Ох…
Дайм наклоняется, почти прижимаясь, ловит губами губы, обжигает горячим дыханием, и Роне плавится в его руках, прогибается, насаживаясь все глубже и жаднее и одновременно толкаясь языком в горячий язык. Поцелуй словно бы замыкает круг, делает их сцепку окончательной и систему обмена энергиями самоподпитывающейся, и от этого наслаждение вдруг усиливается скачкообразно, заставляя Роне содрогнуться всем телом и с трудом удержаться на самой грани…
Нет. Нет, нет, нет. Нельзя. Рано.
Дайм должен первым, он обязательно должен кончить первым, так еще будет шанс. хоть какой-то, но… будет.
Бирюза. Перламутр. Запах хвои и мужского пота — горячего, возбужденного, он действует сильнее любого афродизиака или любовного заклятья. Роне почти задыхается от силы нахлынувшего ощущения, от света, обволакивающего снаружи и распирающего изнутри. Дайм вбивается мягко и уверенно, не прерывая поцелуя, и губы ноют оттого, как это много и мало одновременно, они вдруг становятся невероятно чувствительными, эти губы, когда их вылизывают, тянут, посасывают и прикусывают, и тесно сплетенная с наслаждением боль прошивает тело судорогой, и короткий стон Дайма вибрирует в горле, пьянит, словно самое изысканное вино… И Роне обмякает в его горячих руках, плавится, тает, течет, чувствуя, как через все его полужидкое тело от губ и до копчика прокатываются разряды чистейшего физического удовольствия, а в паху каменеет горячо и сладко, пульсируя в такт. Словно Дайм целует сам себя живыми горячими молниями — через все тело Роне, И хочется плюнуть на все, окончательно забыть и забыться, растворяясь в остром приступе подкатившего к самому горлу наслаждения…
Нет!
Нельзя.
Дайм дает слишком много и слишком щедро, ничего не беря себе взамен отданного, Роне бы почувствовал, если бы у него потянули силу, слишком знакомо, слишком больно, слишком привычная плата за удовольствие. Он бы не стал возражать сейчас, это честный обмен. Он бы даже обрадовался! Тем более что Дайм вряд ли был бы намеренно грубым, он не из таких, к тому же светлый…
Только вот он ничего не берет, этот шисов светлый полковник МБ. И это плохо, это куда хуже, чем если бы Дайм потребовал сразу и много. Это значит, что он возьмет потом. Может быть, даже и сам не заметит, как возьмет. Инстинктивно. Он не может не взять. Потому что так не бывает! Шер не может не брать силу, если она рядом и открыта, это инстинкт, как у тонущего — хвататься за все, что случайно окажется рядом…
И топить. Того, кто случайно окажется рядом.
Не то чтобы Рональд темный шер Бастерхази не любил секс. Ха! Покажите мне хотя бы одного темного шера, который не любил бы столь приятную дармовую подпитку энергиями! Боль и страх — еда хорошая, но плоская, да и приедается быстро, а секс словно миксер, смешивает и взбивает стихии участвующих в нем партнеров и получается обворожительный коктейль, пьянящий, питательный, вкусный, пил бы и пил, не оставляя никому другому ни капли. По праву темного и сильного.
Если, конечно, ты сумеешь урвать и присвоить, если ты — действительно более сильный. Более сильный, более быстрый, более… шер.
Секс истинных шеров — опасная штука, и чем выше категория участников — тем опаснее. Столь плотное и близкое взаимодействие не подразумевает защитных щитов, да и невозможно их удержать во время оргазма! Ни у кого не получается, будь ты хоть трижды первой категории. А значит, ты становишься полностью открытым и беззащитным, доступным, уязвимым, беспомощным. Голым. Пусть и на очень короткое время, но этого иногда может оказаться достаточно.
И тут уж кто кого. Безжалостно, но честно. “Се ля вы, — как любит говорить прячущийся в украденной Рональдом книге дважды дохлый некромант, — Се ла вы — или се ля вас”.
Он абсолютно прав, хотя и дважды дохлый.
Отношения между партнерами могут быть довольно сложными и неоднозначными… или как раз простыми и однозначными, и не сулящими ничего хорошего тому, кто слабее. И желания тоже… Самые простые и примитивнее, проще не бывает! Например, желание причинить другому как можно больше боли. Или просто воспользоваться, как накопительным артефактом, высосав по максимуму энергию и силы. Это ведь так легко и просто, когда партнер содрогается в конвульсиях наслаждения и не может сопротивляться. Вообще ничего не может. Так легко — и так соблазнительно.
Оргазм — высшая точка удовольствия и высший же пик уязвимости.
Но без него не обойтись. Не потому, что он приятен, это как раз ерунда, побочный бонус, есть множество не менее острых и куда более безопасных удовольствий… только вот обмен энергиями в нем тоже самый продуктивный, самый питательный и сладкий. Самая плотная и крепкая спайка, чистейший дистиллят, концентрированная сила. Бери! Твое!!!
Как тут удержаться? Никак. Понятно же, что никак. Надо просто понимать, рассчитывать заранее, быть готовым. И реагировать быстро.
Единственный выход — контроль.
Тотальный.
Всего и вся.
И в первую очередь — себя самого.
Как можно скорее прийти в себя, прикрыться наглухо и уползти, сохраняя все, что возможно. Что удалось урвать или припрятать, неважно, если удастся уползти — ты в великом выигрыше. У тебя все равно будет больше, чем было — и уж точно больше, чем будет, если уползти не успеешь. Потому что иначе партнер до тебя обязательно доберется, пока ты раскрыт и беззащитен, вывернет наизнанку, выпотрошит, поглотит, оставит пустую оболочку, слабую и никчемную. И придется потом долго и мучительно восстанавливаться, собирая по крохам чужую ненависть и опасливое презрение (бояться тебя такого уже не будут, и значит, самое питательное пройдет мимо).
Партнеру даже не обязательно прикладывать сознательные усилия, хотя многим и нравится. Стихия все сделает сама. Стихия и ничем не сдерживаемые инстинкты истинного шера, требующие урвать, поглотить, присвоить и растворить в себе чужую силу. Если партнер сильнее, все так и будет. А если слабее — то что ему делать сверху?
…Боль.
Страшная, тошнотворная, унизительная, выворачивающая наизнанку… и — сладкая до дрожи. Не потому что приятно. Потому что — жизнь… Боль — это тоже еда, ее можно усвоить, переработать, принять. И прожить еще день. Может быть.
Если ты выжат досуха, если от тебя осталась одна только пустая оболочка, если нет сил ни на что и взять их неоткуда, кроме как из собственной боли — боль становится наслаждением. Она дает возможность жить.
“Что, сучка, нравится? Хочешь еще? Проси!”
Новый ученик Паука, у которого нет ничего своего, не то что сил или гордости, даже имени нет, хочет. Хочет жить. А для этого нужна боль. Пусть даже эта боль — его собственная.
Он просит.
Собирает себя в кулак, почти беззвучно шевелит разбитыми губами.
“Да. Пожалуйста. Я… прошу”.
“Громче, сучка! Что ты там вякаешь? Я не слышу”
…Секс истинных шеров — это не только удовольствие, это еще и страшный риск. Боль и страх. Плата за наслаждение может оказаться чрезмерной, если ты опоздаешь или неверно рассчитаешь силы. Стихия безжалостна, она презирает слабого и уходит к сильному. А слабый сам виноват, не надо было соваться во взрослые игры. Надо было лучше прятаться. Или успеть убежать. Или…
“Да! Пожалуйста! Я хочу!!!”
“Хорошая сучечка… Сейчас мы тебя втроем… Ты ведь этого хочешь, правда?”
“Да! Пожалуйста…”
Нет! Никогда больше!
Лучше вообще никак, лучше с бездарным быдлом или с условными, кому пятую категорию сунули из жалости. Да, там получишь крохи, но они все будут твоими, потому что ты сильнее. И по праву сильного — сверху.
Так надо. Так положено. Так правильно.
А что хочется тебе совсем другого… Что ж, это твоя и только твоя проблема и она никого не касается.
Не касалась…
Когда эта дрянь наконец уснула простым человеческим сном, без неумелых заигрываний с бездной и прочего ментального излишества, Роне почти сорвался.
Слишком уж сильно это было, когда после ее исчезновения их с Даймом по инерции впаяло друг в друга, телом к телу, кожей к коже — мокрая шелковая сорочка не в счет, она ничуть не спасала. Скорее даже наоборот, позволяла скользить, но с притормаживанием, при каждом вдохе с давлением проходясь по напряженным соскам… Ши-и-ис! И так неловко вышло, что губами почти уперся в ключицу светлого, почти касаясь горячей кожи, почти ощущая на языке вкус пота, соли и возбуждения, и как удержаться, когда губы ноют от мучительного желания — нет, потребности! — устранить это самое “почти”… А в животе все обмякает дрожащим желе, потому что в него упирается каменный стояк светлого, и твоя собственная эрекция, и без того неслабая, усиливается до болезненной почти нестерпимости…
Пока что Роне везло: его собственный напряженно пульсирующий член попал точно в ложбинку между дюбрайновских бедер, и это позволяет надеяться, что сам Дюбрайн пока еще ничего не заметил, только вот стоит ему шевельнуть этими самыми бедрами или сжать их…
Роне был реалистом и трезво оценивал свои силы — при таком развитии событий сдержаться он не сможет точно. Заорет, застонет, выгнется, но как-нибудь себя обязательно выдаст. Или щиты сорвет к дыссу, они и так уже по швам трещат. И надо срочно что-нибудь сделать. Ну хоть что-нибудь! Сделать…
Он сделал подсечку.
Подцепил ногой под колени полковника Магбезопасности и дернул на себя, одновременно толкая на пол.
Подобные импровизации оказываются удачными разве что в романтических балладах или театральных постановках. В жизни они обычно оборачиваются против импровизаторов, особенно если твой противник — целый полковник МБ, да к тому же еще и любимый ученик Светлейшего. Тот, конечно, светлейший, но вряд ли с меньшим тщанием, чем Паук, подходит к вколачиванию в учеников рефлексов, способствующих выживанию. Разве что методы не такие убийственные применяет при этом… ну, наверное. Светлый же все-таки.
Вот и для Роне его авантюра не кончилась ничем хорошим. Впрочем, он и не надеялся. И через долю мгновения уже лежал, распластанный на жестком деревянном полу, прижатый мощным полковничьим телом так, что не вздохнуть, даже если бы горло и не передавливали твердые пальцы. Осторожно так передавливали, дышать все-таки позволяя — Дайм не собирался его убивать и успел опомниться вовремя.
Только вот когда двое лежат, разница в росте становится несущественной, а потому… Шис!… И теперь-то уж точно не осталось ни малейшей надежды, что шисов светлый окажется настолько ненаблюдательным. Не заметить чужой каменный стояк, когда он упирается в твой собственный — это слишком даже для светлого.
— Отпусти меня, да чтоб тебя зурги.. и Мертвый… и…
Роне морщился и шипел в близкое — слишком близкое! — лицо, и сам толком не понимал, что шипит, просто улыбка по даймовской роже расплывалась настолько широкая и самодовольная, что молчать не получалось никак. — Отпусти меня, ублюдок!
А еще Роне старался не дергаться. Только морщился и шипел.
— Лукавишь, Бастерхази! — хмыкнул Дайм в самые губы и кончиками пальцев погладил по шее так нежно и ласково, что горло сжало спазмом, перекрывая возможность к дальнейшей дискуссии. — Ты ведь совсем другого хочешь.
Шисова идиотка!
Роне чуть не взвыл: вот же маленькая, безмозглая, упрямая и жадная дрянь!, Не дали вытащить бездну в реальность и вдоволь поиграть, раскатав при этом по камушку всю столицу, так вот вам! Отпустить грозу? Да пожалуйста! Но лишь для того, чтобы самой уйти вместе с ней. Жадная глупая устрица!
— Моя Гроза! Останься со мной! Прошу…
Голос полковника МБ такой же убедительный, как и раньше, ни одна шера не смогла бы отвергнуть просьбу, высказанную таким голосом. Ни одна шера и ни один шер… Только вот уже почти растворившаяся в своей грозе темная куда больше стихия, чем шера, а стихию не пронять самыми бархатными, самыми прекрасными, самыми умоляющими голосами, какие бы мурашки по коже от них ни разбегались. Хотя бы потому, что у стихий нет кожи. Ласковая бирюза — это прекрасно, солнце, море и сосны, теплый бриз и песни волн… Только вот маленькой нимфоманке сейчас нужно совсем другое.
Ни шисова дысса ты, оказывается, не знаешь о темных, мой светлый шер…
— Хватит! — рявкнул Роне так, что дрогнули стены, и одним движением сдернул малолетку оттуда, куда ее унесло, на твердый и вполне вещественный пол таверны (и плевать, что это все еще сон, пусть, но тут у нас уже нормальный уровень этого сна, с ним можно работать). Помог удержаться на ногах — тоже вполне себе вещественных, а не полупрозрачных смерчиках, как несколькими секундами ранее. Поцеловал-укусил, не давай опомниться, прижал, провел ладонями по спине. К шису одежду, она тут явно лишняя.
— Не дергайся, девочка. Ветер, птички… глупости. Тебе надо другое, правда?
Прижать еще сильнее, уже обнаженную. Дернуть, крутануть, стиснуть бедра — так, чтобы вскрикнула. Не от боли, от удовольствия.
— Отпусти ее, хиссово отродье!
С надрывом, ну надо же. И вроде бы даже искренне. Печально, если так.
— И не подумаю! Трус.
И вторым слоем, спокойно и уверенно, с налетом насмешливой усталости, отчетливо, но узконаправленно, чтобы разные маленькие сумрачные не совали свой маленький сумрачный носик куда не надо: “Если ты знаешь другой способ ее удержать — приступай, а я со стороны посмотрю и поаплодирую нашей доблестной Магбезопасности”
Которая, конечно же, всегда и все делает лучше…
Роне надеялся, что последнюю мысль он успел скинуть куда пониже, не давая ей прорваться на видимые уровни. Нечего ей там было делать. И горечи там тоже делать нечего. И сожалениям, и желаниям собственным, лишние они. Нету их у тебя сейчас и быть не должно, если они мешают основной работе. А работа твоя сейчас в том, чтобы успокоить юную идиотку, соблазнительную, как шис знает что, и такую же опасную в своих метаниях. И сейчас, например, вовсю страдающую из-з того, что — ой, как неприлично-то! — хочет сразу двоих и никак не может между ними выбрать. И вроде бы уже приняла верное решение, выбрав обоих, но тут же постаралась забыть об этом, ведь неприлично же!
Как есть идиотка.
“Дайм, иди сюда”.
Очень хотелось вернуть шпильку, добавив злорадненько этак: “Ты там что, сдох, что ли, шис тебя дери?”, но Роне не стал опускаться до мести, тем более настолько мелочной. Хватило и простого “Дайм”, от которого светлого явственно передернуло. И хорошо. Не одному же Роне давить дрожь от внезапного перехода к подобной почти интимности.
И уже вслух, как можно более…. нет, не убедительно — порочно, пошло, развратно и обещающе, мы же с тобой темные, детка, нам понятнее такое, а на убедительности пусть играет светлый, ему привычнее:
— Ты выбрала обоих, моя гроза.
— Нельзя!
— Можно. Во сне можно все…
И чуть приоткрыть щиты, хотя бы частично сбрасывая накопившееся напряжение. Пусть она почувствует его голод, такой же жадный и выжигающий изнутри, как и ее собственный, пусть поймет, что не одна такая, что это нормально. А Дюбрайн… Дайм… Он, скорее всего, не заметит, он слишком занят, выцеловывая затылок и шею уже совершенно материальной и удовлетворенно постанывающей грозы, прижимаясь к ее обнаженной спине и не замечая ладоней Роне, теперь оказавшихся зажатыми между двумя телами. И неосознанно толкается вперед, вжимая горячее мягкое тело в Роне еще сильнее и сам вжимаясь, и чужое светлое сердце дрожит под ладонью пойманной птицей… Шис, кто бы подумал, что ладони могут оказаться такими чувствительными! Не заметит он, как же… Ладно, будем надеяться, что если и заметит, то сочтет отражением желаний самой Шуалейды, Роне же с нею почти что слился, вот и…
Не отвлекаться!
Укусить за губу, лизнуть, выдохнуть в горячий и жадный рот:
— Тебе хорошо?
— Да!
— Это только сон! — спешит ревниво напомнить светлый. — Утром ты все забудешь.
Он прав, так будет лучше.
— Забудешь, — подтверждает Роне завершением поцелуя. Словно ставит печать.
И старательно не думает о том, что полковнику Магбезопасности так просто память стереть не получится.
Жаль.