Посидев пару минут неподвижно пока шаги человека становятся неразличимы даже для слуха киборга, Брут поднимается на ноги и делает шаг к кровати, туда, где у изголовья лежит на полу средних размеров потрепанная дорожная сумка. Он без стеснения ее открывает и принимается методично выкладывать на кровать вещи, пристально их разглядывая.
«Не вздумай выходить из номера, — напутствовал его Данди перед уходом, — ты еще под следствием. Шериф, конечно хорошо устроился – тюрьма, типа, для киборгов не предусмотрена, так забирайте его себе, раз вы из ОЗК и несите ответственность. Старый пройдоха. Ну, да ладно. Инфранет здесь поганый, все время отваливается, но головизор вроде работает, найдешь чем себя развлечь. А я еще раз наведаюсь в полицейский участок и куплю нам чего-нибудь пожевать на обратном пути».
Головизор – это конечно хорошо, на ферме у Брута не было возможности пользоваться им без ограничений. Но содержимое сумки намного интереснее головизора и куда полезнее.
Люди часто что-нибудь коллекционируют. Вот Нино, младший племянник дона Чезаре, коллекционировал обувь – у него под коробки с туфлями была отведена целая комната. Сам дон вдумчиво и любовно собирал старинное огнестрельное оружие, а у Витторио Челестино скопилась внушительная коллекция отрезанных мизинцев убитых им людей.
Даже некоторые разумные киборги занимались накопительством разной бесполезной мелочевки, подражая людям – его собрат с соседней фермы, DEX-«шестерка» по прозвищу «Крот», собирал разноцветные осколки стекла, складывал их в коробку и периодически рассматривал сквозь них окружающий мир.
Брут тоже коллекционер. Он коллекционирует людей. Нет, не скучных представителей биологического вида, вечно борющихся за ресурсы, недалеких, предсказуемых и уязвимых, а именно людей. Последних, как оказалось, было не так уж много, и из них Брута интересовали лишь самые яркие экземпляры. Критериев было несколько, но самым главным был критерий непредсказуемости. С некоторых пор у Брута обнаружился настоящий талант понимать и просчитывать человеческое поведение – он почти всегда делал ставку на примитивные инстинкты и эмоции и умело сочетал данную киборгам способность определять уровень искренности с развившейся под опекой дона Чезаре интуицией. Со временем дон Чезаре начал советоваться с ним по некоторым вопросам даже чаще, чем со своим консильери.
Однако, встречались особи, чье поведение значительно выходило за рамки основных инстинктов, именно они и попадали в коллекцию Брута. Венцом коллекции стал, разумеется, сам дон Чезаре – просчитать его поведение не мог не только разумный DEX девяти с половиной лет от роду, но и самые многоопытные и зубастые акулы преступного мира.
Вторым в коллекцию попал Бенисио Монтенья, старший племянник дона, предавший Семью из-за любовной связи, разоблаченный, но не сломавшийся под пытками и не выдавший местонахождение своего любовника. Брут тогда был удивлен – ему казалось, что связи между людьми, не подкрепленные ни материальной заинтересованностью, ни инстинктом размножения рвутся при первом же напоре.
За четыре года коллекция пополнилась еще всего лишь двумя людьми и одним разумным Irien-ом. Последняя была тайной пассией одного из членов враждебного клана – когда ее любовника поймали во время диверсии, кибер-девица раздобыла где-то плазмомет и едва не помешала правосудию свершиться. Дон Чезаре был настолько впечатлен этой трогательной любовной историей, что отправил обездвиженного глушилкой Irien-а и умирающего человека в утилизатор одновременно, позволив им соединиться в оном, как они и мечтали.
Сейчас у Брута внутри азартное ощущение, что его коллекция вот-вот пополнится еще одним экземпляром. Для того чтобы это свершилось, человека нужно изучить и понять. Пока что понимания нет – Данди Баскин совершенно бесстрашно вошел в сарай с DEX-ом, предположительно убившим хозяев, у него даже сердцебиение не ускорилось. И лишь только для того, чтобы ему помочь. Ему, предполагаемому убийце. Какой у него мотив? Вознаграждение от ОЗК? Хм… Судя по содержимому сумки – самое дешевое белье и несколько предметов одежды, зубная щетка, расческа, пачка просроченного печенья, засунутая на самое дно – платят сотрудникам ОЗК какие-то гроши.
Фотография, внезапно выпавшая из распотрошенной сумки, взвивается в воздух и плавно опускается на пол; Брут ловит ее на ладонь словно птицу уже у самого финиша. На снимке двое – Данди и незнакомый щеголеватого вида мужик в дорогом костюме. В обнимку. Что ж – вот он и мотив. Вчера Данди озвучил свои условия вполне определенно – он помогает Бруту выпутаться из истории с убийством, а тот помогает ему найти его пропавшего друга, используя свои мафиозные связи и информационные каналы.
Брут пристально рассматривает незнакомца – чуть выше Данди, темные волосы, теплые карие глаза, взгляд с поволокой. Нечто в позе этих двоих говорит о большем, нежели дружба. Они точно не родственники, значит любовники. И такая преданность… А почему бы и нет? Пример Бенисио был довольно показательный.
А значит, Данди вчера не поддался на попытку соблазнения не потому, что DEX не ХХ-модификации, как тот подумал изначально. Брут тогда испытал сожаление – секс ведь хороший способ узнать каков человек на самом деле, в сексе люди часто проявляют свои скрытые стороны. Кроме того, секс нравился Бруту сам по себе, его природная тактильность, не подавленная в процессе эксплуатации, позволяла получать удовольствие от физического контакта ничуть не меньшее, чем получали люди.
«А все-таки непонятно, — думает Брут, скрупулезно укладывая вещи обратно в сумку, — когда он вошел в сарай, он еще не знал, что я могу помочь ему в его поисках. Тогда зачем?»
Она внезапно открыла еще одну истину. Еще один закон, прежде от нее скрытый. Есть некий срединный путь, едва заметная тропа, которой следует придерживаться даже олимпийскому богу.
Если лишить смертных всякой надежды, увести за горизонт череду неудач, загасить все светильники, то души этих смертных истлеют, обратятся во прах раньше их дряхлеющих тел, и сам этот бог останется без привычного лакомства – молитв и курений.
Смертные забудут такого бога. Тот же распад душ произойдет и в прямо противоположном случае. Если наивное божество, или покладистый правитель, возьмется исполнять все прихоти и желания, избавив свое племя от тревог и страданий.
Тогда души, как и неподвижные пресыщенные тела, разбухнут и разжиреют. Сверкающие стрекозиные крылья этих душ обратятся в оплывшие отростки, в эфирные окорока с прослойками лености и чревоугодия. Такие подданные так же бесполезны для бога и правителя и сгодятся разве что мяснику.
Нет, оба пути ошибочны и ведут в никуда. Нужен срединный путь, тот единственно верный, когда день сменяется ночью, а вслед за тьмой приходит рассвет.
Тогда надежда не дает душе рассыпаться в прах, иссохнуть в ожидании рассвета, а подступивший голод не позволяет сытости обратиться в икоту пресыщения.
***
Моя жизнь – лабиринт. Я блуждаю впотьмах, передвигаюсь, путаюсь, петляю, лишь изредка выхожу на свет. Вдоль стен лабиринта – факелы. Это мои встречи с дочерью. Цепочка огней проходит сквозь непроглядную ночь и уходит в размытую даль. Я перебегаю от одного к другому. То, что происходит в промежутках, я вижу издалека, окружая себя тьмой, как спасительным плащом.
Первые две недели я живу воспоминаниями, а последующие две, когда свет последнего факела уже растаял, живу надеждой.
В первый месяц после той ночи и внезапной милости я долго пребывал в страхе, что обещание герцогини так и останется брошенным всуе словом. Прислушивался, как звучит ее голос, ловил ее взгляд.
За ужином, если она удостаивала меня разговором, я слушал, пытаясь запомнить имена и даже вникнуть в то, что она говорила.
Я мало что понимаю в политике, в том, что происходит в луврских кабинетах и на полях сражений, но постепенно начинаю улавливать последовательность событий.
Начинаю слышать шорох, что порождает такое громогласное эхо на границах и у крепостных стен. Война за Мантуанское наследство, заговор Шале, женитьба герцога Орлеанского обратились для меня в тему для разговоров.
Я принимал участие и даже научился бросать ответные реплики.
Будто выполнил наконец задание драматурга и выучил текст.
Герцогиня, со своей стороны, так же наблюдала за мной. Снисходительно, все понимающе улыбалась. Она достаточно умна, чтобы извлечь из-под моих стараний истинную причину. Я выслуживаюсь, как внезапно обласканный лакей, которому посулили двойное жалованье.
Изо всех сил тянусь вверх, чтобы удержать равновесие, не разрушить тонкий лед, по которому ступаю на цыпочках.
А герцогиня пробует этот лед на прочность с другой стороны. Играет с исходного пункта. Я был безразличен к ее дарам, оценю ли теперь ее щедрость?
Еще один перстень, еще один бриллиант. Я опускаюсь на колени и целую одарившую меня руку. Я признателен и восхищен.
С той ночи она больше не отсылает меня прочь, позволяет остаться до утра. И новая милость сразу возносит меня на целый пролет по невидимой лестнице. Я становлюсь равным тем, кто ее окружает. Обретаю плоть в глазах ее приближенных. Ее секретарь, дю Тийе, кланяется мне при встрече, ее мажордом, месье Ле Пине, уточняет со мной список блюд к предстоящему обеду, ее фрейлины, ее пажи, восторженно улыбаясь, наперебой пытаются мне угодить.
Мое расположение становится ценным товаром.
Я могу замолвить словечко, могу изменить судьбу.
Могу спасти жизнь, как это произошло с Любеном.
Могу и низвергнуть. Я стал видимым, значимым, заметным, как становится заметным острый камень на размытой дороге. Прежде прятался, а тут вылез посреди колеи. Приходится объезжать, иначе погнется обод или треснет ось. Природа камня не изменилась, он все тот же гладкий серый валун, но он стал видим. Как стал видим я. Моя природа так же не изменилась, я все тот же школяр из Латинского квартала, но я не существовал для них раньше, потому что носил другое имя. У меня те же глаза, те же волосы, тот же рост, то же отчаяние в сердце и та же боль. Не было только ярлыка.
Как несведущему отличить алмаз от стекляшки? С ведома ювелира. Ее высочество закрепила за мной звание с подписью и печатью. И за это звание они готовы простить мне мое сиротство. Готовы великодушно вознаградить меня родословной. Готовы даже признать цвет моей крови за подобный их цвету.
Анастази поведала, какие обо мне ходят слухи. Доброжелатели сочинили целую драму о бедных влюбленных, чьи семьи были против их брака. Но влюбленные все же нашли средство получить благословение церкви и тайно соединиться, а я – это плод их кратковременного союза. Родители вскоре разлучили влюбленных, и несчастные погибли в разлуке. А я был оставлен у кормилицы, которой пришлось бежать от гнева преследователей. Ходила и другая версия. О высокопоставленном отце и худородной матери. Отец был вынужден покинуть мою мать во имя интересов семьи и государства.
– Почему именно высокородный отец, а не мать? – спросил я, когда Анастази завершила душераздирающую повесть. – Логичней было бы предположить, что от меня, как от незаконнорожденного, отказалась мать, женщина благородного происхождения.
– Правильно, мать, некая Джулия Фарнезе, или… кто там при священном престоле состоит у нее в преемницах? – согласилась Анастази. – Пойду, предложу им новую версию.
Всеобщее внимание так же тягостно, как и всеобщее пренебрежение. Я почти не покидаю своей комнаты, стараясь занять себя чтением. В последнее время это стало получаться. Прежде, в самом начале моего заключения, мой разум оказался замкнут, будто запаян изнутри, и я разучился читать. Каждая буква сама по себе казалась знакомой, но смысл, который эти буквы несли сообща, от меня ускользал. Да и какая связь могла быть между постигшим меня несчастьем и знаками на желтой бумаге?
Я брал с полки драгоценный фолиант, листал и равнодушно ставил обратно.
Пусто. Я ничего не чувствую, и ничего не слышу. Они больше не говорят со мной. Когда-то я слышал их голоса. Достаточно было пробежать глазами первую строчку, и слова уже звучали.
Автор спорил или соглашался.
Давно умершие авторы, философы и поэты, воскресали и долго беседовали со мной. Делились своей мудростью, услаждали знанием мой жаждущий ум. Я задавал вопросы, а они отвечали.
Почему люди так несчастны? Почему, созданные по образу и подобию Божьему, они пребывают в таком невежестве? Почему, прославляя добро, творят столько зла? Почему умирают дети? Почему страдают невинные? Кто во всем этом виноват? Дьявол? Но если виноват дьявол и люди знают об этом, почему они не пытаются противостоять ему?
Почему так легко поддаются соблазнам?
Философы отвечали, кто как мог, писали о природе зла в человеке, о темной стороне души. Богословы все списывали на первородный грех, на изначальную, человеческую греховность.
Плоть грешна и немощна, говорили они. Оттого и страшны деяния раба Божия. Ответ я нашел у святого Франциска. Любовь. Человеку нужна Любовь. Ответ, известный всем, ответ, что звучит с каждого амвона, ответ, признанный на словах, но отрицаемый на деле.
Ребенку нужна любовь. Женщине, мужчине, нищему, королю. Всем нужна любовь! И больше ничего. Без любви человек обращается в животное, он дичает. А с любовью он возносится к небесам. Обделенный, он живет ненавистью и мстит. Проливая кровь, глушит собственную боль. Его лишили любви, оставили голодным, осиротевшим младенцем, и он пытается утолить свой голод. Хватает, глотает куски.
Но утолять этот голод ненавистью – это все равно что набивать желудок камнями. Сытости не наступает, только тяжесть и боль. А голод гонит дальше… Снова кровь, снова отчаяние. От насилия и горя рождаются дети, рождаются в ненависти, уже отравленные ею, вырастают и несут эту ненависть дальше, и так же в этой крови и ненависти зачинают своих детей. И так бесконечно, год за годом, век за веком. Круг замыкается, змея кусает свой хвост. Бог источает Свое милосердие, взывая к нам, грешным, но Его никто не слышит.
Любовь?
Смешно.
Бредни менестрелей и нищих монахов. Глупая никчемная затея. Есть война, политика, налоги, государство. А любовь – это забава, которой предаются легкомысленные поэты. Пастушьи пляски в рощах Аркадии. Выдумка, вздор. Как сказала Анастази? Прежде всего сытый желудок и крыша над головой.
Я не смел рассказать о своих догадках никому, кроме отца Мартина. Он слушал меня, грустно улыбаясь, но не возражал, не спорил, и по его молчанию я понимал, что он прошел тот же путь. Он задавал те же вопросы и нашел те же ответы. Оказался в том же тупике недоумения. Все знают ответ, все твердят одни и те же заповеди, цитируют наизусть Евангелия, молятся, возжигают свечи и ничего не слышат. Знание остается на поверхности ума, как масляное пятно на поверхности озера, не касаясь души, не пробуждая дух, и очень часто оказывает прямо противоположное действие: вместо целительной радости – злобное, животное раздражение. Поэтому знающие истину либо молчат, либо прячут ее за тысячью иносказаний, разделяя солнечный шар на тысячи свечей. Они вынуждены нести эту истину крадучись. Ибо не каждому даны силы взойти на крест во имя любви. Не каждый найдет в себе силы противостоять вражде. Все мы слабы.
Вероятно, по этой причине я решил изучать медицину. Не мог указать путь к счастью, но учился изгонять боль. Избавить от толики страданий – та же крупица истины, та же тень божественной благодати.
Я учился изгонять лихорадку и врачевать раны, облегчать муки роженицы и сращивать переломы. Я мечтал о том времени, когда мое прикосновение будет дарить надежду. В этом море страданий, что представляет собой мир смертных, я желал себе участи суденышка, что вынесет потерпевших крушение к далекому берегу. Жажда знаний будила меня среди ночи и гнала вперед. Я не знал, не чувствовал усталости, обходился без сна, только ноги внезапно становились ватными, а перо падало из рук, если на четвертые сутки я пытался пренебречь собственной природой. Мне казалось, что так будет всегда, что пресыщение знанием никогда не наступит.
И вдруг это случилось. Я больше не желал ничего знать. Более того, я испытывал отвращение к книгам. Они меня предали. Ибо все, что в них написано, – ложь. Они учили мудрости и долго — терпению, а на деле все их уроки оказались обманом: и найденный мною ответ, и путь, избранный как единственно возможный. Все оказалось пустым.
Однако герцогиня упорно продолжала дарить мне книги. Количество их все увеличивалось, матово светились тисненые переплеты. Последним было прижизненное издание Монтеня 1580 года. Я вспомнил, как после рождения Марии читал «О воспитании детей». Позволь ребенку развивать свои склонности, предлагая самому изведать вкус разных вещей. Я тогда твердо решил следовать его советам и даже попытался объяснить это Мадлен. Ничего не понимая, она только жалобно улыбалась. Рассуждения философа из Бордо были ей так же чужды, как расчеты по баллистике Никколо Тартальи. В ее глазах главная добродетель ребенка – послушание, а долг родителей – строгость.
Родитель – это суровый пастырь, призванный усмирить и наставить на путь истины непокорное чадо. А позволить отпрыску проявлять склонности, уклоняясь от обязанностей, есть нарушение заповедей. Я оставил попытки объяснить ей что-либо сразу, решил – Мария будет подрастать, мне для начала предстоит наблюдать, а затем предлагать ей различные игрушки, которые станут указующими знаками. Возможно, ей понравится счет, или она обнаружит склонность к наукам естественным, будет рифмовать слова или выводить точные линии. Мария, конечно, девочка, вряд ли ее будущее предполагает ученую степень, но кто сказал, что разум женщины должен оставаться во мраке? Она вправе воспользоваться его дарами и употреблять их себе на пользу.
Этот внезапно объявившийся на полке Монтень потревожил меня. Я содрогнулся от боли, как если бы задел незажившую рану, и помимо своей воли вернулся в прошлое. Моя дочь жива, я по-прежнему ее отец, и мой долг заботиться о ней. Я увижу ее. Пусть у нас будет немного времени, пусть свидания будут редкими, я смогу употребить их с пользой. Кто еще позаботится о моей девочке? Кто разбудит ее разум? Вот он, мой первый ослепительный факел. Я уже вижу красноватый полукруг за поворотом. Я так долго шел в темноте, обдирая руку о шершавые стены, что на них ни клочка кожи не осталось. Теперь я пойду свободно. И раны больше саднить не будут.
На глазах у изумленного Любена, который уже привык лицезреть меня где-нибудь в углу, пребывающим в праздности, я срываюсь с места и бегу в кабинет, к книжным полкам. Для начала я перечитаю Монтеня.
Гэвина преследовало навязчивое чувство, будто что-то пошло не так. Сердце от него колотилось чаще, и во многом Гэвин списывал это на волнение — любой бы волновался, когда его поднимают на веревке через расщелину в скале, а потом приходится цепляться за веревочную лестницу, спущенную с вертолета, и отвечать на вопросы спасателей. Имя, должность, название яхты, маршрут, срок аренды… Он все ждал, когда начнется главное, о тритоне, но в официальном документе об этом не нашлось ни слова, и только под конец, когда вертолет уже кружил над помеченной знаком посадочной площадкой, ожидая разрешения приземлиться, один из спасателей сказал:
— Говорят, тебя спасла русалка. Привела команду под водой прямо к тебе.
Гэвин пожал плечами. Что он мог на это ответить? Либо рассказать длинную и правдивую историю, либо солгать, что ничего такого не знает. Он выбрал третий вариант и прикинулся глухим и ничего не понимающим от стресса. Пробормотал невнятное «Возможно», стал разглядывать ссадины на коленях, делая вид, что это очень увлекательно, а потом вертолет сел и Гэвину предложили выходить еще до того, как пропеллер прекратил вращение.
Дальше все повторяло привычный сценарий. Полиция и береговая служба провели с ним целый час из-за того, что «Абилити» осталась на якоре в море — Гэвин еще в вертолете просил высадить его на борт, но спасатели действовали по протоколу, который не могли нарушить. Зато из пещеры подняли акваланг и гидрокостюм, так что Риду не придется платить за их потерю. В другое время это обрадовало бы его, но сейчас он только кивнул: знал же, что забрали не только его вещи, но и все, что принес туда Коннор.
Тритон был единственной темой, которой в расспросах никто не касался, и чем больше проходило времени, тем сильнее это напрягало Гэвина. Не могли же спасатели не заметить, что у их провожатого под водой нет кислородного баллона, зато прямо из поясницы торчит здоровенный чешуйчатый хвост?
Успело пройти два дня, за которые Рид разобрался с яхтой и оборудованием — он заплатил за них столько, что почти превысил кредитный лимит, — прежде чем ему позвонили и назначили встречу.
Приходить он не хотел, но предпочитал общаться в деловой обстановке офиса, а не в номере отеля, где территорию он все равно не посчитал бы своей.
О Национальном управлении океанических исследований Гэвин знал мало. До этого дня, если по правде, он не представлял даже об их сущестовании, и полночи провел в интернете, пытаясь определить, как глубоко эти типы могут копать. В официальных статьях Управления о тритонах было в общих чертах, в основном ссылки на статьи в периодике: где-то нашли странной формы кости, очевидцы утверждали, что видели русалок на камнях, плюс размытые фотографии. Когда Гэвин был ребенком, то же самое происходило с НЛО, но НЛО никто всерьез не занимался.
Создавалось впечатление, будто тритонами тоже не занимаются, но Гэвин перед встречей с представителями Управления как следует подготовился. Он планировал рассказать как можно меньше; другими словами — он собирался лгать.
В вестибюле офисной высотки Гэвин прождал около пяти минут. Потом к нему спустился мужчина, невысокий и щуплый, с седыми висками — примерно так можно было вообразить себе научного работника, — и увел Гэвина в переговорную. Небольшой идеально квадратный кабинет с закрытым жалюзями окном произвел на Рида неприятное впечатление; он ощутил себя так, как когда-то на интервью перед поступлением в академию, и это чувство усилилось, стоило войти второму мужчине. Этот второй был шире и старше первого, представился немецкой фамилией, а руку пожал сухо и быстро, словно не привык этого делать.
— Расскажите нам, мистер Рид, при каких обстоятельствах вы встретились с тритоном и как складывались ваши взаимоотношения?
Гэвин задумался. Он знал, что может не отвечать на эти вопросы, полагаясь на законодательства, но если откажется — эти ученые крысы сразу же поймут, что Гэвин знает что-то важное, о чем разговаривать не хочет. Тайны привлекают людей намного больше, чем открытая и доступная информация, а значит, секретов у него быть не должно.
— Я плавал на яхте и заметил его. — Гэвин чуть приподнял брови, отвечая. Он следил за своими жестами, зная, насколько они бывают показательными, так что держался уверенно, не скрещивал руки и смотрел настолько открыто, насколько вообще был способен. — Как раз начал заниматься дайвингом, решил, что могу последить за ним в естественной среде. Он, как только меня заметил, уплыл, но я увидел, что он нырнул в пещеру под водой, так что поплыл за ним, и так оказался там, откуда меня достали спасатели. Я не думал, что внутри скалы есть мешок, и рассчитывал воздух в баллонах, но в пещере решил передохнуть, но там что-то случилось с аквалангом, и я застрял. Пытался по скале выбраться, там был разлом…
— Мистер Рид, — немец смотрел недовольно. Выглядывал поверх очков, будто жук из убежища, и мешал Гэвину заговаривать им зубы, — вашу историю мы знаем. Хотелось бы послушать конкретнее про тритона.
— Что про тритона?
— Про ваше с ним взаимодействие.
— Его не было.
— Почему тогда он вас спас?
— Меня вытащили спасатели, — Гэвин сглотнул, но не отвел взгляд. Ему претило такое очевидное вранье, особенно когда касалось заслуг Коннора, но от ученых ничего хорошего он не ожидал.
— Тритон остановил буксирный катер в девяти милях от вашей яхты и сообщил, что человек попал в беду. Он не мог дать ваши координаты, но помнил название яхты и ваше имя. Соответственно, либо этот тритон читает мысли, либо вы все-таки с ним общались. Мистер Рид, мы понимаем ваши опасения, но наша исследовательская миссия важна для всего человечества. Вы не единственный в мире мужчина, контактировавший с тритонами, не нужно обманываться. Мы просим вас предоставить теоретическую информацию, может быть, написать статью об этом или поговорить с нашим журналистом. За публикацию в «National Geographic» ваша выручка составит шестьдесят процентов.
Какой же ты идиот, Коннор, подумал Гэвин. Так облажаться еще нужно было хорошенько постараться — мало того, что привел людей, так еще и выставил перед ними свое умение разговаривать на их языке.
Если до сих пор Гэвин еще верил в то, что все может обойтись малой кровью, то теперь перестал — такую сенсацию эти крысы из своих рук не выпустили бы.
— Он сейчас у вас?
— Мистер Рид, если бы мы могли задать эти вопросы тритону, вы бы нам не понадобились, — немец скупо и вежливо улыбнулся, но если эти слова были призваны успокоить Гэвина, то они не сработали.
Все, что могло его успокоить — это выход в море и встреча с Коннором там. Пока что Гэвин не мог себе этого позволить, он должен сидеть здесь и выяснять, насколько много известно крысам и в безопасности ли Коннор.
— Давайте начнем с начала, мистер Рид. С того момента, когда вы впервые увидели тритона. Артур, попросите кого-нибудь, чтобы нам принесли сюда кофе.
Так Гэвин понял, что разговор получится длинным и наверняка утомительным.
***
Главное, что Гэвин запомнил из той сложной многочасовой беседы — что он здорово облажался. Ученые крысы, как только в кабинет внесли кофе, превратились в дотошных юристов: они задавали вопросы по очереди, часто концентрировались на каких-то мелочах, выхваченных из ответов, углублялись в них до невозможности и вдруг перескакивали на что-то другое. Гэвин не мастер был по части разговоров, он грубил и огрызался, надеясь, что от этого устанут и закончат встречу, но крысы попались стойкие. А потом попался уже Гэвин — он забывал собственные слова и на тот же вопрос, поставленный под другим углом, мог ответить как-то иначе. Вскоре собеседники поняли, что он лжет, и начали тонкими приемами снимать с него правду слой за слоем.
Нет, Гэвин не рассказал им всего, но признал, что они немного общались с тритоном. Что он дотронулся до хвоста, но всего раз, а тритон был этим недоволен. Он даже сказал, что думает, будто тритон нарочно заманил его в пещеру и сломал что-то в акваланге — хотел избавиться от свидетеля. То, что Коннор сам же и привел помощь, Гэвин объяснял неясной догадкой: может быть, в нем проснулась совесть.
Имени Коннора он крысам не выдал. Сообщил, что называл тритона только «окунем», и тот не имел возражений.
Гэвина нестерпимо тянуло в море, но он не рискнул даже приблизиться к нему. Создавалось ощущение, как будто за ним следят, а Рид привык доверять подобным чувствам — не единожды они помогали ему во время работы. Он мог, после удушающей и выматывающей встречи, превратиться в параноика, но сила воли все еще была достаточно крепкой, и Гэвин не пошел в порт. Собрав вещи, он уехал домой, а по пути выбросил визитку Управления океанических исследований, потому что не собирался иметь с ними никаких дел.
Через неделю ему стало невыносимо. Он проверял интернет несколько раз за день, ожидая, что там вот-вот появится что-то о тритонах под заголовком «Сенсация!», но мир все еще говорил о приостановлении выработки нефти и конфликтах на юго-востоке. Приходилось зарываться в научные сайты и искать что-нибудь наталкивающее на мысли, но и здесь Гэвин терпел одну неудачу за другой. Вскоре сделалось предельно ясно, что на одном месте ему снова не сидится. Следят за ним из Управления или нет, а он должен вернуться в море и попытаться найти Коннора.
Отпуск ему больше не дадут, но Гэвин мог взять больничный. Он собирался дотерпеть еще немного, когда пройдет ровно месяц со дня назначенной им встречи: для Коннора только это могло послужить внятным ориентиром. Еще Гэвин не планировал плыть к скале, где наверняка вовсю идут научные исследования, но у него записаны координаты того места, где он оставил «Сциллу», когда спасатели забрали его вертолетом впервые. Там никакие крысы не будут дежурить, ведь об этой точке Гэвин ни разу не упоминал.
Никакой гарантии, что Коннор приплывет, не было. Гэвин влез в долги, но арендовал яхту на имя брата — удобно, что у Элайджи другая фамилия!
— В чем твоя проблема? — спросил Элайджа, ненадолго отводя взгляд от монитора.
— Хочу уединиться.
— Когда мне нужно уединиться, я иду в туалет.
Гэвина раздражало в нем все, от пидорской прически до брендовых кроссовок, поэтому к Элайдже он обращался редко, только по экстренным и действительно сложным случаям. И думал, что брат с радостью послал бы его ко всем чертям, если бы они оба не знали, что Элайджа в долгу. Рид подозревал, что у него где-нибудь в глубине стола есть блокнот, в котором тщательно отмечена каждая услуга, оказанная Гэвину и вошедшая в счет того самого долга. Рано или поздно Элайджа его выплатит, но еще не сейчас — Рида не интересовали его деньги (лучше уж задолжать «америкен экспресс»), нужно было только имя и электронная подпись на документах.
Он снова вышел в море, уже из другого порта, чтобы даже самая любопытная крыса не могла за ним увязаться. Поплыл, имитируя обычного туриста, вдоль берега Каролины и Вирджинии, потом свернул и шел уже прямо до точки, где опустил штормовой якорь и принялся ждать.
Заранее настраиваясь на длительное ожидание, Рид старался занять себя хоть чем-нибудь. Пробовал читать книгу, слушать музыку, смотреть фильмы о вселенной, Земле и космосе, те, которые загрузил специально для Коннора. Много курил, но из бутылки с коньяком не глотнул ни разу — он не давал тритону попробовать алкоголь, а теперь хотел сделать это, посмотреть, как его организм поведет себя, встретившись с чем-то странным и незнакомым.
Первые сутки выдались невыносимыми. К вечеру усилился ветер, яхту начало сносить даже несмотря на спущенный парус, и Гэвин почти не спал, все время корректируя положение и сверяясь с приборами. Шторма не было, дождя тоже; он заснул под утро, проснулся среди дня и долго вглядывался в воду, поднявшись на середину мачты.
Яхта раскачивалась, скрипел такелаж, плескались о борт волны, но больше не было ничего.
К исходу второго дня Гэвин понял, что ждет напрасно, но оставался ждать. Заставлял себя не терять надежду, проверял место, придумывал для Коннора логичные и нестрашные оправдания, хорошо зная, что ни одно из них не имеет под собой почвы.
Третий день он провел, устроив на палубе кровать и почти с нее не сходя. Море приятно шевелило судно, Гэвин то засыпал, то пробуждался, что-то понемногу ел и забывал пить воду. А утром на четвертый день он понял, что пора возвращаться.
Дотерпел до полудня, и потом открепил штормовой якорь, зацепил на конец его троса груз карабином, и выбросил за борт. Груз упадет на дно, полотняный якорь под действием течения выпрямится — если Коннор приплывет сюда, он поймет, что Гэвин его искал.
Задавая координаты порта, Рид понимал, что никакой Коннор сюда уже не вернется.
***
В жизни Гэвин часто делал вещи, о которых позже жалел. Его импульсивность и нежелание выглядеть в глазах других хоть сколько-нибудь несостоятельным играли с ним злую шутку раз за разом, но никакого урока из этого Рид не вынес и вынести не мог — такова была его натура. Вот и теперь история повторилась: не прошло и недели с неудачного плавания, а Гэвин успел серьезно пожалеть, что выбросил визитку Управления океаническими исследованиями. Он чувствовал — там что-то происходит, ведется деятельность, о которой широкая общественность, и он в том числе, не знает.
Отыскать нужный номер телефона у Гэвина не получилось. Вернее, получилось чересчур хорошо: номеров было множество — основная линия, пятнадцать комитетов, отдел по работе с общественностью, типография, статистика, инновации, пресс-секретарь… Рид всеми силами пытался вспомнить, называл ли немец хотя бы аббревиатуру своего отдела, но не преуспел.
По основной линии постоянно играла музыка и раз за разом включалось автоматическое приветственное сообщение. В офисе пресс-секретаря с Гэвином не пожелали разговаривать просто так, а когда он уточнил, что из полиции — порекомендовали обратиться в юридический отдел, ведь без консультации адвоката Управление не давало никаких комментариев.
Он подумывал приехать в Управление лично, потому что при прямом контакте от него гораздо труднее отделаться, но через день Гэвину позвонили.
Голос оказался незнакомым; это был не немец и не его коллега. Официальные фразы, невыразительный тон: мистера Рида приглашали для беседы в Управление. Все, никаких подробностей, зато предложили выбрать дату, и Гэвин схватился за ближайшую, не беспокоясь о том, что спешкой может обнажить перед голосом свое волнение.
Уже следующим утром, загружаясь в автомобиль и забрасывая на соседнее сиденье рюкзак, Рид задумался о том, что это был за звонок. Варианта всего два: то ли немец обнаружил, что Гэвин пытался достучаться до Управления, то ли чего-то от него хотел. Есть над чем поразмыслить, но думать впустую Рид не любил: он предпочитал действовать.
— Так приятно, что вы откликнулись на приглашение, мистер Рид! — крыса-немец шел к нему через знакомый вестибюль, улыбался мелкими зубами и протягивал щуплую ручонку так, будто Гэвин был его давним приятелем.
Игнорировать рукопожатие было невыгодно, но Гэвин скривился довольно красноречиво. Немец спрятал улыбку, выцветшим голосом предложил следовать за ним, чтобы поговорить в кабинете, а потом выложил на стол три отпечатанных мелким шрифтом листа:
— Это договор о неразглашении. Вкратце: вы обязуетесь держать в тайне всю информацию, которую получите в этих стенах, а также подтверждаете, что не ведете видео или аудио фиксацию происходящего.
Гэвин помедлил перед тем, как кивнуть. Он пробежал глазами первый лист, наискось просмотрел второй, фыркнул от обилия терминов: наверняка документ создан группой первоклассных юристов, не прикопаться. Поставив свою подпись, Рид отодвинул листы и выжидающе посмотрел на немца: тот откинулся на спинку стула и преобразился, словно почувствовав себя хозяином положения в тот же момент, как Гэвин ограничил свою свободу.
— Хорошо, Гэвин. Позвольте мне вкратце обрисовать вам обстановку. Наши сотрудники — специалисты наивысшего уровня, они прилагают максимум усилий в своей работе, но есть границы, которые даже идеальные научные знания не помогают перейти.
Уголок губ Рида самопроизвольно дернулся, но он вовремя вернул себе контроль. Догадки веером развернулись перед мысленным взором, он тут же выделил из них худшие, но сдержался и пообещал себе дождаться ясности.
— Амфибия настроена враждебно и все попытки выйти на контакт воспринимает отрицательно. Будь у нее низкий интеллект, сработали бы схемы приручения и дрессировки, но нервная система и обе половины мозга у нее хорошо развиты. Реакция защиты и отторжения полностью ожидаема, поэтому нам требуется ваша помощь. Вы выступите в роли знакомого элемента и, как мы надеемся, послужите нашим проводником в мир этого существа.
В голове у Рида пульсировала кровь. Вены, как ему казалось, вздулись до невозможности, и он готов был броситься на немца прямо через стол, схватить за грудки и вытряхнуть настоящие слова, те, что он тщательно прятал за научной терминологией.
Скажи: мы схватили тритона.
Скажи: мы держим его здесь. Мы работаем с ним без его согласия. Мы…
— Мистер Рид, я понимаю ваше недовольство. Будьте уверены, наша организация занимается мирными исследованиями. Мы отдаем себе отчет в том, что тритоны — редкий вид, и наши специалисты ни в коем случае не желают причинить амфибии вред.
— Тогда почему… — голос сорвался в низкий хрип, и Гэвин замолчал, но немец подхватил, не поморщившись:
— Наша работа чересчур важна для всего человечества. Будь вы ученым, мне бы и объяснять ничего не пришлось, — он вздохнул. — Вы можете отказаться от сотрудничества, конечно, но Национальное управление очень рассчитывает на вашу помощь.
Гэвин прикрыл глаза. Темнота самую малость его успокоила, и хотя сердце продолжало колотиться рвано и часто, он кивнул. Отказываться он не будет. Просто посидит еще минуту, переварит свалившуюся на голову новость, научится с ней жить.
— Мистер Рид?
— Значит, вы поймали тритона и держите его здесь, — он оперся локтями о столешницу и поддался с подчеркнутыми интересом вперед. — И что конкретно вы от меня хотите?
***
Положение Коннора было полностью безвыходно. Он сплелся в клубок, обвивая хвостом самого себя, и застыл в самом центре аквариума, чтобы быть подальше от стен и поверхности, но размер посудины все равно слишком мал, так что ученым хорошо его видно. В этом положении Коннор проводил большую часть времени; люди наверняка думали, что он спит, но на самом деле он перебирал одни и те же мысли по сотому кругу. Главные среди них две.
Первая — у него никак не получится сбежать. Он не знал, как далеко от океана находится, потому что люди, встретившие его на выходе из подводного тоннеля, выстрелили транквилизатором ему в спину. Сознание вернулось к Коннору уже в этом аквариуме, и он даже не понимал, сколько прошло времени, что уж говорить о том, где он и кто вокруг. Впрочем, на последний вопрос ответ нашелся быстро: с Коннором случилось именно то, чего он боялся.
Разобраться в происходящем заняло некоторое время. Ученые говорили с ним, но Коннор не отвечал и почти не реагировал, изучая их повадки и отыскивая границы дозволенного. Но люди не просто хотели наблюдать, им нужно было его касаться, рассматривать, исследовать, а это все Коннору претило. Он сопротивлялся, выплескивал воду, один раз ударил хвостом так, что человек отлетел на несколько метров и перевернул стол. С тех пор транквилизатор, пьянящий голову и расслабляющий мышцы, использовать стали чаще, и Коннор присмирел.
Вторая мысль удручала не меньше: покончить с собой он тоже не мог. Самоубийство среди тритонов было редкостью, ведь совершить его не так-то легко. Самым простым способом было попасть под винт корабля, но если бы команда судна заметила следы крови, они могли увидеть останки тела, а значит и сообразить, кому это тело принадлежало. Ни один тритон, пусть даже безумный или убитый горем, не готов был так рисковать безопасностью братьев, поэтому под винт бросались единицы. Другой способ предполагал медленное умирание от обезвоживания на суше, на островке посреди океана. Мало кто обладал достаточной силой воли, чтобы погибнуть от недостатка воды, будучи водой окруженным.
А у Коннора не было никакого из этих вариантов. Если он начинал делать что-нибудь странное, его кололи транквилизатором, и больше он ни на что не был способен. В последнее время ему даже стало казаться, будто нечто опьяняющее начали добавлять в саму воду, где его держали — иначе как объяснить сонливость, плохой аппетит и временами полностью отмирающее желание сопротивляться?..
Коннор не сказал им ни слова и не собирался говорить, сколько бы все это ни продолжалось, но иногда он чувствовал такую апатию, что разворачивал кокон, вытягивался вдоль дна во всю длину и лежал так часами на радость ученым.
Правда, эту апатию в любой момент мог сменить страх. Однажды Коннор лежал с закрытыми глазами, вспоминая океан и рифы, свои любимые течения и ветра, а вода в аквариуме вдруг начала стремительно убывать, стекая в длинную решетку. Коннор почувствовал это мгновенно, тут же встрепенулся и начал бить хвостом бок аквариума так, что гребни и след от раны потом еще несколько дней непрерывно болели, не давая о себе забыть. Стекло от этих ударов так и не треснуло, зато Коннор получил новую дозу транквилизатора, после которого очнулся внутри того же аквариума, но уже в какой-то другой, иначе пахнущей воде.
Позже он сообразил, что воду иногда меняют. Люди пытались воссоздать для него кусочек океана — он чувствовал разницу в температуре, в соли, во вкусе водорослей и разных рыб, но какой бы ни была комбинация составляющих, всякий раз тритон ощущал кое-что еще. Что-то мимолетное, но вместе с тем постоянное, которое не изменялось с каждым новым наполнением аквариума. Вначале он считал это наркотиком, а потом понял: это просто вкус несвободы.
Последний шаг, пришедший Коннору на ум всего несколько дней назад, пока что не дал результатов. Он решил отказаться от еды, и к рыбе, запущенной в аквариум, больше не притрагивался. Но организм тритона — слишком жизнеспособная система, это стало ясно еще когда он начал бороться с действием препарата: несколько раз Коннор приходил в себя на длинном столе под ярким светом круглых ламп. Руки его обвивали цепкие трубки, хвост был плотно зафиксирован; когда Коннор пытался поднять голову и взглянуть, что именно его удерживает, люди нервничали, переговаривались острыми голосами — аж ушам становилось больно, — а после в глазах снова темнело.
Ученые регулировали дозу, тщательно следя за состоянием Коннора, и они не дали бы ему умереть от голода — он не знал наверняка, но догадывался, что нечто питательное добавляют в воду, которую он не может не глотать.
Иногда люди придумывали что-то новенькое. Уменьшали количество воды, впускали хищных рыб, ссыпали на дно аквариума морской песок или ракушняк. Был день, когда они провели по воде ток — сначала небольшой разряд, которого Коннор почти не ощутил, а потом побольше, и еще больше. Он в тот раз не сдержался и обнажил все свои реакции, показал беспокойство, страх и боль; люди остались довольными.
Коннор так и не смог разобраться, чего конкретно они хотят. Наверное, замучить его до смерти, решил он и перестал задумываться, просто терпел и существовал, мало внимания обращая на то, что происходит за стенами аквариума, его нового крошечного мирка.
А в этот день происходило многое. Вначале в огромное помещение вошли двое, потом добавилось втрое больше и люди начали о чем-то спорить, громко и экспрессивно. Звуки доносились до Коннора неразборчиво и приглушенно, да он и не пытался в них вслушиваться, углубившись в воспоминания и отгородившись от света ламп, имитирующих солнце, хвостом.
Из-за этого он не заметил, как вплотную к стене аквариума подошел человек, не смог узнать его, не увидел, как тот, постояв почти минуту и не отследив никакого движения, бросился на ученого с кулаками и даже успел разбить ему губу прежде, чем другие мужчины поймали его и оттащили подальше.
Что ему за дело до разборок среди людей?
***
Гэвина от злости просто колотило. Он пообещал себе быть сдержанным и не выдавать перед учеными никаких лишних эмоций, но обещание было дано еще до того, как его пропустили в центральное помещение лаборатории. Аквариум посередине бросился в глаза сразу, но тогда Рид еще послушал объяснения немца, посмотрел на компоненты и графики на досках, спросил, может ли взглянуть поближе…
Лучше было не смотреть. Темная масса в аквариуме видна и на расстоянии, но вблизи Гэвин разглядел очертания хвоста, окружившего тело так, что невозможно было узнать в существе Коннора. На виду оставался только участок плеча и тыльная сторона шеи, а все остальное пряталось за чешуей и расправленными гребнями. Не понять, жив ли вообще тритон, в каком он состоянии и что с ним сделали.
Сорвавшись, Гэвин успокоился довольно быстро. Его держали двое, кулак приятно саднил от хорошего удара, но мысли немного прояснились, и Рид понимал, что его могут выставить отсюда без права вернуться, а этого допустить никак нельзя. Пришлось извиниться, хотя в искренность чертов немец вряд ли поверил, и сослаться на состояние аффекта.
— Но на какую помощь с моей стороны вы рассчитываете, если он даже не смотрит вокруг? — он перешел к делу, чтобы у немца и его коллег сложилось впечатление, что Гэвин готов работать. — Я могу хоть часами стоять здесь, а он ничего не заметит.
— Да, он ведет себя замкнуто и не интересуется происходящим. — Немец прижимал к губе дезинфицирующую салфетку и на Гэвина не смотрел. — Мы попробуем привлечь к вам его внимание, а если не получится… Возможно, вам придется погрузиться в аквариум. Если вы согласитесь, конечно. Это рискованное дело, хвост амфибии довольно мощный и может причинить вред до того, как мы вмешаемся.
Гэвин хотел сказать, что ему Коннор никакого вреда не причинит, но вовремя остановился. Во-первых, никаких имен, во-вторых, никакой самоуверенности. В-третьих, с Коннором слишком многое могло произойти. Вдруг он не узнает Гэвина, или он вовсе теперь ненавидит его за то, что оказался в плену у его сородичей?..
— Поговорите с ним, Гэвин. Объясните, что мы не хотим навредить ему. Если он позволит себя обследовать, если согласится объяснить, как взаимодействует со стихией и с морской флорой и фауной, мы вернем его обратно в море. Мы не хотим проблем.
Как странно, что проблемы всегда создают именно те, кто их не хочет.
Гэвин подошел к аквариуму и постучал кулаком в толстый стеклянный бок. Звук получился глухим, с той стороны вряд ли его можно было услышать, но тритон мог ощущать вибрацию — он находился всего в паре метров от борта, не так уж далеко. Рид пригляделся к кокону, но тот не шевелился и не менял положения.
Он постучал еще раз, обернулся к ученым, и немец пожал плечами:
— Я предупредил, что это не будет легко.
Его голос звучал по-особому, с оттенком издевки, который нельзя не заметить, но невозможно доказать.
— Ладно. Я полезу, — решил Гэвин, снимая с себя куртку и бросая ее на свободный стол.
Все крысы молчали. Трое встали около широкого монитора; Гэвин украдкой глянул вверх и под высоким потолком заметил среди желтоватых ламп черный колпак видеокамеры. Остальные подошли поближе, и пока Гэвин снимал ботинки, весь огромный зал как будто тоже подвинулся, склонив серые стены, изогнув длинные ножки приборов и скривив поверхности столов, и стал прислушиваться.
Когда Рид был готов, к борту аквариума подставили лестницу на четыре ступени. Она была из белоснежного пластика, на котором хорошо виднелись вытоптанные следы ног — не сосчитать, сколько раз кто-то поднимался туда и обратно. В этом Гэвин видел еще одно напоминание о том, насколько худо приходилось Коннору, и он прикусил губу, лишь бы сдержать комментарии. Поднялся наверх, оперся ладонями о покрытый каким-то составом край борта, и уже почти перелез, когда снизу спросили:
— И вам не понадобится аппарат для дыхания под водой?
Рид пожал плечами, с опозданием понимая, что беспечностью, с которой он сейчас собирался нырнуть, он здорово себя выдает. Менять подход было уже поздно, поэтому Гэвин ответил:
— А я ненадолго, — и, чтобы больше крысы не успели ничего спросить, он выдохнул и нырнул в воду.
***
Коннора что-то коснулось, поэтому он выплыл из полудремы. Ту часть хвоста, которой он прикрывал голову и лицо, пытались отодвинуть, причем не длинной силиконовой палкой, а руками, тритон хорошо это ощущал. Неужели кто-то настолько осмелел, что полез к нему?.. Что ж, он успеет придушить его до того, как транквилизатор подействует!
Он отреагировал очень быстро. Расслабил хвост, позволив нескольким кольцам развернуться, а потом схватил человека руками, обвил хвостом и перевернул под себя, прижимая спиной к решетке на дне аквариума. Этого можно даже не душить, подумал Коннор, он все равно без акваланга, значит, задохнется сам.
Человек толкнул его в грудь руками, дернулся, сопротивляясь, и Коннор его узнал. Это произошло так резко, словно секунду назад глаза ослепли и видели на месте лица пустоту, а потом вдруг наткнулись на Гэвина. Белая футболка, плывущие вокруг головы волосы, шрам через нос…
Коннор оттолкнулся от дна и, продолжая держать человека кольцом хвоста, поднялся к поверхности. На несколько секунд он позабыл о своем положении, об ученых и их постоянной слежке, и показалось словно это родное море и рядом яхта Гэвина, а человек сглупил и не рассчитал силы, нырнув слишком глубоко, и задыхался, неспособный подняться обратно.
Гэвин тяжело дышал, не вырываясь из хватки, ощупывал взглядом лицо Коннора, и выражение у него было таким, будто тритон восстал из мертвых и явился ему среди сна.
— Эй, окунь…
Тут же Коннора будто камнем по голове ударили — он сразу заметил и электрический свет, и лампы, которые его излучали, и внимательных ученых за столом неподалеку. С появлением Гэвина реальность не изменилась и не стала хоть сколько-то лучше, так что Коннор расслабил хвост и без слов опустился ко дну.
Что ж, теперь они привели Гэвина. Это не лучше, чем усыпляющие препараты, а только больнее, но Коннор не собирался сдаваться даже сейчас.
Кажется, зеркало было здесь всегда. Огромное, потускневшее, в тяжелой, растрескавшейся от времени раме. Грациозно изогнувшиеся кошки темного дерева с круглыми золотыми глазами, похожими на цветы; крупные цветы с резными лепестками, инкрустированными бронзой и маслянисто поблескивающим кошачьим глазом. Иллина старалась не касаться их без нужды, даже пыль протирала изредка и торопливо, втайне готовая отдернуть руку и отскочить, если мясистый венчик вдруг потянется к пальцам, а заскучавшая кошка зашипит и выпустит когти. Конечно, своенравные обитатели рамы не забывали о старинной договоренности; конечно, они не могли — да и не хотели — всерьез ей навредить… Но все же, все же… От такого стоит держаться подальше. Даже если терять тебе, по сути, уже нечего.
Темная, выстуженная сумерками поверхность притягивала взгляд. Она походила на стоячую воду, мутную, холодную, неприветливую, давным-давно позабывшую о солнечном свете и шаловливом касании ветра. Взволновать этот омут мог только дождь — стекающие по стеклу кровь или слезы, а еще — рвущееся с той стороны неназываемое. Зеркало ревностно оберегало свои секреты и, как могло, сдерживало таящихся за гранью чудовищ, но иногда их голод был слишком силен. И вот тогда в дело вступала Иллина, недреманный хранитель границы. Хозяйка зеркала — и его пожизненная раба.
Она давно смирилась со своей участью и даже начала находить в ней извращенное, болезненное удовольствие. Но в глубине души понимала: служение не закончится с ее смертью. Оно будет длиться, пока стоит мир, а, может, и много дольше, потому что все сущее — не более, чем тени и отражения, скользящие по ледяному, слегка тронутому тлением стеклу.
Старинная амальгама пестрела пятнами. Если долго всматриваться в их узор, можно различить штрихи, складывающиеся в угловатые буквы — буквы, чуждые любому человеческому языку, но смутно знакомые. Что-то внутри узнавало их очертания, отзываясь дрожью на вскользь брошенный взгляд, и упорно пыталось сложить в слово… Иллина предпочитала не задумываться, что бывает со счастливчиками, верно прочитавшими послание, а слово она знала и так.
Вечность.
Вечность, полная холода и ожидания.
Это знание открылось ей в детстве, когда зеркало избрало ее своим стражем. Оно стало ее сутью, смыслом ее жизни. Она не смогла бы его забыть, даже если бы очень захотела. А она пока не хотела, и вряд ли когда захочет. Кроме боли и холода, зеркало предлагало ей такие дары, в сравнении с которыми меркли все мыслимые удовольствия, а привычные людям развлечения казались ничего не значащими глупостями.
Поработив, зеркало подарило ей свободу. Свободу быть не собой, а кем-то другим, и не только здесь, а где душа пожелает.
Точнее, не совсем душа, а то, что от нее оставило зеркало. Цена бесконечной свободы иногда оказывается слишком высока.
Но у нее все равно не было выбора. У нее с самого начала не было выбора…
***
— Мы идем к бабушке Иве? — недоверчиво переспросила шестилетняя Иллина, подпрыгивая от нетерпения и дергая мать за рукав. — Ведь правда?
— Правда, — улыбнулась молодая женщина, с нежностью глядя на ребенка. — Сама она заглянет не скоро, а мне нужно срочно с ней переговорить. Будь умницей и не шали, хорошо?
— Хорошо, — серьезно согласилась девочка. — Я не буду шалить. А почему бабушка Ива не приглашает нас в гости? Она нас не любит?
Наивность ребенка била точно в цель. Женщина и сама задавалась этим вопросом — не первый год, и даже не первый десяток лет. Только ее претензии к Ивонн звучали совсем по-другому: почему, ну почему ты никак не порвешь эти сдержанно-формальные, тяготящие всех отношения? Почему забегаешь в гости с корзинкой домашней выпечки, воркуешь с девочкой, изображаешь из себя примерную мать? Без тебя нам было бы проще, потому что даже когда ты рядом, ты не с нами. Улыбаешься невпопад, напряженно прислушиваясь к чему-то внутри себя. Замолкаешь на середине фразы. А временами из твоих глаз смотрит такое, что хочется убежать на край света и никогда больше не видеться… Ты чудовище, Ивонн. Ты самое настоящее чудовище, но, к сожалению, только на три четверти. И тебе все еще требуется человеческое тепло — или хотя бы его иллюзия…
— Ну что ты такое говоришь, Лина. Конечно же, бабушка нас любит. Просто она уже старенькая, ей тяжело готовить и убирать дом, чтобы принимать гостей у себя. Вдобавок ты слишком громко смеешься и много разговариваешь, у бабушки от тебя наверняка болит голова… Она даже у меня болит, когда ты целый день носишься вокруг и кричишь. Тогда я сержусь и прошу вести себя смирно, но это же не значит, что я тебя не люблю, правда?
Девочка подумала и важно кивнула, соглашаясь с доводами. Женщина потрепала ее по соломенной макушке и прикусила губу, чтобы не расплакаться.
Нужный дом Иллина узнала первой. И что с того, что она никогда его раньше не видела? Бабушка Ива могла жить только здесь, в аккуратном одноэтажном особнячке, облицованном деревянными панелями, а по карнизу любовно украшенном резными фигурками животных, одно другого чуднее. Кого тут только не было: зубастые птицы с чешуей, как у змеи, крылатые рыбы, львы с птичьими головами, вставшие на задние ноги олени, из рогов которых прорастали стебли невиданных цветов… Над крышей поскрипывал флюгер в форме петуха, черепица отливала солнцем и медью, на крыльце, увитом пожухшим от заморозка виноградом, лениво умывалась крупная черно-шоколадная кошка с золотыми глазами.
— Киса! — восторженно ахнула Иллина и кинулась к крыльцу.
Кошка искоса взглянула на девочку, зевнула во всю пасть, показав преострые клыки и нежно-розовый язык, и юркнула в неприметный лаз. Мать, нагнавшая дочку уже около двери, подняла тяжелое медное кольцо, служившее здесь чем-то вроде звонка, и со злостью стукнула им по щеколде — раз, другой, третий…
Ударить в четвертый раз она не успела. Дверь распахнулась, на пороге стояла хозяйка, вытирающая руки о ситцевый фартук.
— Ирэн. Иллиночка. Добрый день, мои дорогие! — ласково улыбнулась она незваным гостьям. Голос остался холоден. — Какой сюрприз. Вспоминала вас утром, думала попозже заглянуть на чашечку чая.
— Мы тоже соскучились, — с нажимом произнесла женщина.
«Нам нужно срочно поговорить!» — вот что оно означало на самом деле. Это поняла бы даже маленькая Лина, не будь она так занята: она во все глаза разглядывала темный коридор, надеясь увидеть кошку.
— Раздевайтесь, а я к плите. Не то пироги сгорят, — торопливо бросила хозяйка, с подозрением принюхиваясь к разносящемуся по дому аромату выпечки. — Вешалка и тапочки у порога, руки помоете прямо на кухне.
Пахло просто божественно. Иллина шумно втянула воздух, облизнулась и без всяких понуканий стянула шерстяные перчатки и куртку. Подала одежду матери: крючки висели слишком высоко, даже подпрыгнув, она бы не дотянулась. Вытащила из сумки любимую куклу Лиз, сунула ноги в тапки — уютные, теплые, с вышитыми по верху цветами и птицами, но размера на четыре больше, чем нужно, и отправилась на поиски сладкого. Женщина тенью метнулась вслед, даже не одернув сбившейся на сторону юбки, не обновив макияж и прическу, ненавязчиво направляя шаги дочери и не давая ей отвлекаться на соблазнительно приоткрытые дверцы и расставленные по полкам безделушки.
Когда они добрались до кухни, Ивонн уже вынимала из духовки умопомрачительно пахнущий противень. Женщина мазнула взглядом по стройной, совсем девичьей фигуре и все еще красивому лицу, отчаянно завидуя: сама она сильно располнела после родов, и у нее никак не получалось сбросить лишнее. Вздохнув, усадила дочку на колени, дожидаясь, пока мать переложит на блюдо исходящую паром сдобу: каким важным бы ни было дело, Ивонн и слушать не станет, пока не закончит.
Наконец, вся выпечка была снята и торжественно водружена на стол. Иллина тут же цапнула самый поджаристый пирожок, перекинула с ладони на ладонь, чтобы немного остудить, впилась зубами в хрустящую корочку и разочарованно сморщилась: он оказался не со сладкой начинкой, а с рыбой.
— Торопыжка, — мягко пожурила ее мать. — Дождалась бы, пока бабушка показала, что с чем. Давай сюда, я доем, а себе возьми другой.
— Мау, — негодующе возразили с пола, громко урча и обметая подол юбки роскошным черным хвостом. Кошка учуяла запах рыбы и пришла посмотреть, не дадут ли и ей кусочек.
— Иллиночка, ты не покормишь Китти? — ласково, но настойчиво предложила Ивонн. — Я сейчас найду тебе другой пирожок, с яблоком, а этот отдай кошке. Вот блюдце, покрошишь ей, чтобы остывало. А нам с мамой нужно поговорить.
— Хорошо, бабушка! — счастливо рассмеялась девочка, довольная до невозможности. Поерзав, сползла с материнских колен, заткнула куклу за пояс платья, чтобы освободить руки, схватила тарелку и пирожки и потащила все к дверям. Ей жутко не нравилось, когда мама и бабушка кричат друг на друга, в такие моменты она предпочитала держаться подальше от обеих. Кошка увязалась за девочкой, важно вышагивая и возбужденно пуша хвост: все это время она не спускала глаз с лакомства и верно сообразила, что сейчас ее будут кормить.
Найдя укромный уголок между стеной и холодильником, Иллина плюхнулась прямо на пол, разломала кошкин пирог на блюдце и, не торопясь, принялась за свой. Кошка подошла, принюхалась и с несчастным видом уселась рядом: куски вышли большими и еще не успели остыть, а такое она есть не могла.
— Прости, Китти! — покаянно шепнула ей девочка, сообразив, что дала маху. — Сейчас я тебя покормлю.
Она по-быстрому запихнула в рот остатки сдобы, отряхнула платье от крошек и положила на ладонь кусочек рыбного фарша. Размяла, подула. Придирчиво потрогала кончиком пальца — не горячо ли? И протянула угощение кошке.
Китти щекотнула ладонь длинными усами, чуть-чуть попробовала и смахнула все разом, благодарно лизнув пальцы шершавым языком. Иллина улыбнулась и предложила ей новую порцию, а потом — еще одну.
Мало-помалу начинка закончилась. Кошка поворошила лапой оставшееся на блюдце тесто — заманчиво пахнущее рыбой, но, к сожалению, совершенно несъедобное — разочарованно вздохнула и ушла в коридор.
— Киса! — возмущенно пискнула девочка, рассчитывавшая как следует ее потискать. — Китти, вернись! Давай поиграем!
И метнулась вслед за кошкой.
В коридоре было ужас как темно, особенно по контрасту с залитой светом кухней. Потолок, стены, углы, проемы, повороты — все выглядело зыбким и расплывчатым, как будто помещение менялось, пока на него не смотрят. Иллина вытащила перепуганную Лиз из-за пояса, покосилась на клубящиеся по углам тени и растерянно уставилась на ряд совершенно одинаковых дверей: за которой из них может скрываться беглянка?
Дернула ближайшую ручку. Заперто! На цыпочках подобралась к следующей: темно-синие шторы в пол, заставленные книгами стеллажи и запах старой бумаги, от которого немедленно захотелось чихнуть. Зажала свербящий нос пальцами и аккуратно прикрыла дверь, благоразумно решив поискать кошку где-нибудь еще.
Дверь, упрятанная за платяным шкафом…
Засов с массивным замком…
Абсолютно пустая комната — ни занавесок, ни мебели, только пыльное окно во всю стену…
Иллина азартно огляделась: поиски не на шутку ее раззадорили, она обожала играть в прятки, а больше всего на свете любила водить. Из упрямства проверила две следующие комнаты, уже понимая, что кошки там нет. Зато возле третьей ей почудился подозрительный шорох и взмах пушистого хвоста.
Тяжелая полированная дверь была не заперта, просто прикрыта — это было хорошим знаком. Девочка осторожно просунула голову в щель и огляделась: кровать, застеленная темным меховым покрывалом, золотисто-карамельные обои, ковер цвета топленого молока и кусок резной бронзовой рамы. Бабушкина спальня! Атласные шоколадно-лиловые шторы были плотно задернуты, но в комнате горел ночник, бросающий причудливые блики на стены и мебель. На полу под ночником сидела черная кошка и умывалась; свет падал отвесно вниз, и от двери казалось, что у Китти нет тени.
— Киса! — торжествующе рассмеялась девочка и шагнула в комнату, предусмотрительно захлопнув за собой дверь.
— Миу, — грустно отозвалась кошка. То ли пытаясь смириться с тем, что ее ждет, то ли заранее прося прощения.
До Китти Иллина не дошла. Как только она свернула за угол, на ее пути встретилось зеркало — огромное овальное зеркало в массивной медной раме, украшенной цветами и кошками.
По комнате гулял сквозняк. Блики дробились на хрустальных подвесках ночника, заставляя резьбу шевелиться. Поблескивающее в свете лампы стекло было скользким и темным, как затканная корочкой первого льда полынья: ступишь, и не заметишь, как ухнешь по самую шею. Девочка заглянула в него — и пропала: вместо привычного до последней родинки отражения ее встретила бездна, полная смутных теней и холода.
В зеркале клубился туман. Что-то грузно шевелилось у самого края рамы, в сияющей льдом глубине угадывались угли зрачков и смазанные мраком контуры. Иллина уже не чувствовала ни бьющего в глаза света, ни ног, увязших в мягком ворсе ковра, ни намертво сжатой в ладони куклы: она тонула в хрустальном омуте, опускаясь все глубже и глубже, и конца ее падению не было. Кошка неодобрительно покосилась на выгнувшуюся чашей поверхность, из которой торчали полупрозрачные иглы и щупальца, на прильнувшую к стеклу девочку — мутные глаза без проблеска мысли, до синевы бледная кожа — и, зашипев, прыгнула.
Зеркало окропила кровь, брызнувшая из расцарапанной шеи. Иллина дернулась, выныривая из липких объятий кошмара, и закричала: из зазеркалья смотрела надменная азиатка, похожая на повзрослевшую Лиз, а в руках у незнакомки была кукла, изображающая ее саму.
Сбежавшиеся на шум женщины безнадежно опоздали. Слизнув теплые капли, зеркало разгладилось, а девочка уже не плакала — просто сидела на полу, судорожно прижимая к себе куклу и кошку, и время от времени всхлипывала. Лиз потерянно молчала, а перенервничавшая Китти мурлыкала, как заведенная, старательно вылизывая расцарапанную шею и мокрые от слез щеки.
Мать заполошно охнула, обнимая всех троих разом. Ивонн в сердцах выдала цветистую фразу, из которой Иллина поняла одни междометия, и продолжила уже спокойнее:
— Ирэн, я же просила никогда не приводить ребенка. Впрочем, чего уж теперь… Попрощайся с мамой, моя девочка, — ты остаешься ночевать у бабушки. Мы поиграем с Китти, сошьем твоей куколке новое платьице — ты и представить себе не можешь, сколько замечательных лоскутков найдется в моем шкафу, — а потом бабушка испечет пирог с вишней и расскажет чудесную сказку, чтобы тебе слаще спалось… Ты же не возражаешь немного побыть у меня, Иллиночка?
…Она не возражала. Даже когда поняла, что у слов «чудо» и «чудовище» не зря один корень, а «немного» растянется на целую вечность…
***
Спальня осталась такой же, как и при бабушке. Поскрипывающая от резких движений кровать, ажурный хрустальный ночник в форме виноградной лозы с обвивающими лампу листьями и свисающей вниз гроздью. Карамельно-кремовый ковер на полу, обои с золотым тиснением, отливающие шоколадно-лиловым шторы. Тумбочка, платяной шкаф. Зеркало…
Иногда Иллине казалось, что время в доме остановилось, причем остановилось как придется. На кухне, ближайшей к внешнему миру, оно еще текло — пусть медленно и неохотно, но все же текло. Сменяли друг друга сезоны, в занавешенные тюлем окна попеременно заглядывали солнце и звезды, в шкафчиках то исчезали, то словно по волшебству появлялись продукты и посуда. В тех комнатах, что долго стояли запертыми, и время казалось стоячим, затхлым, нежилым, в него не хотелось входить без стука — разве что найдется веская причина. Очень веская. А в спальне время было пластичным и вязким, будто комок согретого пальцами воска: тронешь, и потечет, куда ему вздумается — вперед, назад, в сторону любого из смежных миров, веером сходящихся в зеркале. Здешняя тишина несла в себе отзвук еще не сказанных слов, с покрывала сами собой исчезали следы пролитого чая и кофе, а картины в зеркале мешались так причудливо, что порой было не разобрать — прошлое это, настоящее или будущее.
Иллина привыкла. Привыкла к тому, что проходящие годы не оставляют следов на ее лице, что она безнадежно, немыслимо одинока, а события в основном случаются внутри, а не снаружи. Она с трудом вспоминала свою прежнюю жизнь — до зеркала — и даже под угрозой смерти не могла бы сказать, когда в последний раз видела мать: Ирэн решительно оборвала все контакты, как только сообразила, во что превращается дочь.
Ее новой семьей стали Ивонн и Китти. Двадцать лет промелькнули, как один день, а когда бабушка ушла, не обременяя ее старческой немощью и хлопотами с погребением, просто шагнув в зеркало вместе с любимой кошкой, в душе новой Иллины не нашлось места для скорби. К чему грустить, если они непременно встретятся — едва уловимым эхом, скользящими по стеклу бликами, холодными тенями зазеркалья? Крохотная частица Ивонн так и осталась бродить по комнатам, по-прежнему согревая внучку теплом и заботой: девушка отчетливо ощущала ее присутствие, а временами до нее доносились голоса прежних обитателей дома. Они не были ни добры, ни злы; они просто знали, что однажды она пополнит их ряды, а кто-то придет ей на смену. Сторожить пустоту и оберегать человеческий мир от всего, что ему не по нраву. Хранить покой места, которое само время опасливо обтекает мимо, словно река — лежащий поперек русла камень.
Единственным свидетелем прошлого осталась кукла. Вздорная, глупенькая, но по-своему добрая китаянка Лиз, наряженная в потрепанное кимоно ярко-алого цвета. Она сидела на тумбочке около зеркала, но в стекле не отражалась: вместо нее появлялась Анилли, сестра-двойник из зазеркалья. Ее визиты редко выходили приятными, и нынешний вряд ли был из их числа…
Что-то грядет — это стало ясно с самого утра.
Иллина проснулась с головной болью, обещающей уже к обеду превратиться в форменную мигрень. Звуки раскаленными гвоздями впивались в виски, мир крошился и дрожал, как будто был слеплен из мутного, дурно пахнущего желе. Краски выцвели, приятные прежде запахи стали пыткой. Реальность превратилась в пародию на саму себя, но вместе с гротеском в ней проступили черты того, что раньше было скрыто от глаза.
Пустота полнилась жизнью. В полутьме угадывались хрупкие, сотканные из тысячи оттенков мрака фигуры, в ушах звенели бесплотные голоса, а воздух был сплошь заткан тончайшей — легче пуха, тоньше шелкового волоса — паутиной, свитой из дыма и хрусталя. Эти нити тянулись из спальни, прямиком из холодного, кипящего тенями зазеркалья; они мягко текли по комнатам, заполняли коридор до входной двери и змеями расползались во внешний мир. Что с ними происходит дальше — Иллина не знала, но догадывалась, что зеркало так контролирует тех, кого сумело коснуться ее руками. Подтачивая здоровье, насылая кошмары, по капле воруя жизнь, отнимая восторг и умение смеяться, чтобы поддержать силы стража и хоть немного приглушить голод таящихся в зазеркалье монстров. Девушка всегда чувствовала эту сеть, пускай и не так явно, но даже при всем желании ничего не сумела бы с ней поделать: нити были слишком прочными и не рвались, лишь хрустально звенели — хоть от удара, хоть от случайного прикосновения. Вероятно, точно такая же нить тянулась и к ней, просто она была много толще и прочнее остальных: несмотря на все старания, Иллина не могла ее разглядеть, зато отчетливо ощущала идущий из зазеркалья призыв. Осторожный, мучительно-тянущий… Ему невозможно было сопротивляться, да не очень-то и хотелось — она попала в зависимость от воли зеркала, и каждый новый день только укреплял эту противоестественную связь.
Живущие за стеклом хотели ее видеть. Иногда — лишь затем, чтобы просто поговорить. А сегодня ее звали Анилли и Китти, и вместе это тянуло не меньше, чем на праздник.
То, что время пришло, понять было проще простого. Желание коснуться зеркала стало совершенно нестерпимым, зато почти прошла голова. Мучительная мигрень утихла сама собой, а взамен появилось предчувствие того, что ее ждет: надменный холод, перевитый искрами смеха, и басовитое, нежное мурлыканье.
Иллина летела в спальню, как на крыльях. Разговор живого с неживым — это темная жуть и боль, но ей так хотелось увидеть Китти!
…Знакомая до последней царапины дверь.
Лилово-кофейный сумрак, обрамленная медью бездна…
Зеркало встретило ее холодом и терпеливо ждущей пустотой. Грозовой тучей клубился туман, лунным диском сиял циферблат настенных часов. Стрелки не двигались, игнорируя праведный гнев висящего на стене двойника.
Лиз смотрела на полную луну. По гладкому, лишенному возраста лицу скользили блики, то оживляя спокойные черты, то превращая их в безжизненную маску.
Ни тени, ни отражения у куклы не было. Свет, едва касаясь, огибал стройную фигуру и уносил ее образ в зазеркалье, давая жизнь Анил.
Иллина шагнула к зеркалу. Воскреснув из небытия, двойник сделал шаг ей навстречу, замешкавшись на какую-то четверть такта, на половину удара бешено стучащего сердца…
Громко проскрежетали часы. Стеклянная стрелка дернулась, но осталась на своем месте.
Привычный с детства портрет тек, словно горячий воск. Короткие светлые волосы удлинились, разгладились и потемнели. Нервное, полыхающее азартом и страхом лицо обрело каноническую восточную бесстрастность. Крыльями взметнулись широкие рукава, легкомысленный домашний халатик сменило строгое бордовое кимоно с приколотой к вороту веткой цветущей сакуры.
Со снисходительной нежностью улыбнулись глаза — черные поверх бледно-зеленых. К стеклу потянулась узкая ладонь с острыми коготками, выкрашенными алым.
— Здравствуй, — прозвучало в голове у Иллины.
С пухлых, обведенных темно-красной помадой губ не сорвалось ни звука.
— Привет, — машинально отозвалась девушка вслух, и, решившись, коснулась стекла рукой.
Пальцы встретились и переплелись: лихорадочно-горячие поверх ледяных, иллюзия поверх костей, мышц и тонкой кожи. Ладонь прошла сквозь зеркало, не ощутив сопротивления: оно осталось в другом измерении, в мире четких границ и строгих причинно-следственных связей, где половинки единого целого не то что никогда не могли встретиться — даже не подозревали о существовании друг друга.
От прикосновения Иллину сначала бросило в жар, потом в холод. Внутри воцарилось каменное спокойствие, которым щедро поделилась Анил. Звучащие в голове чужие мысли уже не вызывали ни отторжения, ни удивления — лишь поверхностное, ленивое любопытство.
— Я пришла тебя сменить, — буднично сообщила азиатка, теребя кончик блестящей иссиня-черной пряди. — Ты устала и слишком засиделась на одном месте. Пора тебе немного развеяться.
— И с чего бы такая забота? — скептически фыркнула Иллина. На Аниллиэто было совсем не похоже: обращать свое царственное внимание на окружающих, а вдобавок пытаться сделать для них что-то хорошее. — Не откажусь, но имей в виду: мне пока нечем тебе отплатить.
— Это подарок, — тонко улыбнулась Анил. — У тебя сегодня именины, ты что, забыла?
А ведь верно. Сегодня утром ей стукнуло двадцать семь, но она даже не догадалась порадовать себя каким-нибудь милым пустячком в честь дня рождения. Она вообще о нем не вспомнила…
И мама (Ирэн!) тоже не позвонила. Хотя как бы она позвонила, если телефон все время выключен, а без желания хозяйки гость не просто заблудится в доме — он и входной двери не найдет, будет стоять в полушаге от крыльца, не замечая…
Из глаз брызнули слезы. Иллина смахнула их, не глядя: Аниллипрекрасно читает мысли, поздно уже стыдиться…
Азиатка не стала ее утешать — не любила она этого делать, да и не особо умела, чего уж греха таить. Зато она отлично знала, кто сможет помочь вконец расклеившейся сестренке.
— Китти! — крикнула она с напускной строгостью. — Выходи уже, засоня!
Зазеркальная туча вспучилась и выпустила ложноножку. Отросток свернулся клубком, дернулся, отрываясь от породившего его облака мрака, и грациозно потянулся, вставая на четыре мягкие лапы. Вспушилась антрацитово-черная шерсть, сверкнули золотистые радужки. По халату затрещали когти — кошка немного не рассчитала прыжок, но все-таки удержалась на плече и завозилась, удобнее устраивая хвост и лапы.
— Мауи! — недовольно сказала Китти, прижимаясь щекой к щеке и обеспокоенно заглядывая Иллине в глаза. — Ма?
Перевода не требовалось. В таком тесном контакте эмоции текли напрямую, да и не было в них ничего мудреного. Кошка расстроилась, застав младшую хозяйку в слезах, и спрашивала, не может ли она чем-нибудь помочь.
— Китти… — без сил выдохнула Иллина, пересаживая кошку на руки и зарываясь лицом в мягкую шерсть. — Спасибо…
Кошка улыбнулась и довольно сощурила глаза. Ей было тепло и уютно, к тому же она чувствовала, что хозяйка почти успокоилась. Значит, больше не будет всхлипов и ползущих по хребту капель, не придется заново вылизываться…
— Лин, ты как? Готова?
Аниллисмотрела на них, не особо пытаясь скрыть сквозящее в голосе отвращение. Все это сюсюканье было не по ней: рожденная пластиковой куклой, она и в новой жизни осталась расчетлива и скупа на эмоции.
— В порядке, — смущенно улыбнулась Иллина. — Ты сама?
— Конечно. Подходи ближе.
Они стояли друг против друга, едва касаясь пальцами — такие непохожие отражения, разделенные холодным барьером стекла, и им же объединенные. Кошка устроилась в ногах, задрав усатую мордочку и с интересом поглядывая то на Анил, то на Иллину. Бархатные уши, украшенные кисточками на тон светлее остальной шерсти, напряженно прислушивались к чему-то незримому: кошка чувствовала, что скоро что-то произойдет. Совсем скоро… прямо сейчас…
Стекло вспыхнуло и разлетелось в пыль, окутав девушек радужно сияющим облаком. Ледяное, не дающее ни тепла, ни света пламя текло по лицам, стирая с них всякое выражение. Выжигало из тел малейшие признаки индивидуальности, превращая их в идеальные заготовки для резца скульптора или кукольника: какой образ мастер захочет воплотить в живом, дышащем камне, тот и выйдет… Плавило души, бережно переливая их из одного сосуда в другой…
Мир менялся. Иллина чувствовала, как замедляется пульс, а текущая по венам кровь сменяется водой пополам с колотым льдом. Как растворяются мышцы и кости, превращаясь в мерцающее свечение, в вязкий, пахнущий снегом и полынью туман. Как с души, пласт за пластом, исчезает все, что мешало ей быть собой, что неподъемными цепями сковывало крылья, отдавая ее во власть земного притяжения. Неведомый мастер всерьез взялся за зубило и ластик, и Иллина звонко рассмеялась, падая в полуночное небо — или же взлетая над темной, пылающей звездами бездной…
Вечно юная, как сказочная фэйри. Сильная, свободная. Счастливая…
Сейчас она ощущала себя бабочкой. Прекрасной, нежной бабочкой, сотканной из дыма и алмазного крошева, со сверкающими тысячей радужных граней чешуйками и бритвенно-острыми крыльями. Бабочкой, беспечно парящей в ветрах судьбы и вольной выбирать любые маски: слабой земной женщины, чудища из кошмарных снов или светлого, беспощадного в своей чистоте ангела…
Зазеркалье открывалось перед ней, как сокровенная святыня перед уставшим, сбившим ноги паломником. Иллина возвращалась домой, и отчий дом, из которого она когда-то ушла, гостеприимно распахивал перед ней двери и расстилал любые дороги — выбирай, какую только пожелаешь…
Иллина прислушалась к своему новому сердцу, решительно ступила на приглянувшуюся тропинку и пошла по ней, не оглядываясь. Оторопевшая кошка уставилась в спину исчезающей в зазеркалье хозяйки и с громким мявом припустила следом — случись что, она же потом себе не простит…
Невидимая рука терзала сидящую на тумбочке куклу. Укорачивала длинные черные волосы, одновременно перекрашивая их в блонд. Безжалостно сминала черты лица, заостряя подбородок и скулы, выравнивая линию губ и превращая раскосые глаза в широко распахнутые европейские. Стягивала алое кимоно, меняя его на цветастый махровый халат и домашние тапочки…
Стоящая перед зеркалом азиатка неуверенно ощупывала ковер босыми ногами. С удивлением касалась кожи — плотной, гладкой, непривычно теплой…
Висящие на стене часы щелкнули — и пошли в обратную сторону.
Ирина Клеандрова
Родилась 7 июня 1981 года в г. Полесск Калининградской области. После окончания школы уехала учиться в областной центр — Калининград, где проживаю по настоящее время. В 2003 году закончила Калининградский государственный технический университет, получив диплом с отличием.
В июне 2009 года в качестве начинающего автора пришла на портал «Самиздат», с 2010 года — судья и организатор постоянно действующего конкурса «Поэтический Куб». Регулярно участвую в поэтических и прозаических состязаниях, часто занимаю призовые места, любимые конкурсные площадки — «Самиздат», «Миры фэнтези», Фантлаб, «Генетика слова». В творчестве предпочитаю фэнтези, мистику, пейзажную лирику, сказочные и фольклорные сюжеты.
Имею ряд публикаций в профессиональной сфере — научные статьи, компьютерные самоучители по графике и базам данных. В 2013 году в издательстве «Altaspera» вышел авторский сборник стихотворений «Венок из чертополоха», по итогам конкурсов были опубликованы подборки стихотворений в журнале «Буквица», сборнике «Когда я уплыву по Млечному Пути» (ЛИА «Альбион», составитель И.Кирпичев) и несколько рассказов для журнала «Пересадочная станция».
Двести семьдесят третий этаж почти целиком занимали офисные кубиклы — маленькие клетушки с интерактивными рабочими терминалами, которые, конечно же, давно вышли из строя. Трупов здесь было гораздо больше: видимо, сотрудники до самого конца не могли понять, что нужно скорее бежать отсюда. О лестнице никто из них, конечно же, не знал.
— Почему бы просто не протянуть провод прямо отсюда вниз? — спросил Мортимус. Он стоял, прислонившись к стене, и смотрел, как Профессор возится с распределительным шкафом. Руки чесались отогнать человека и сделать все самому, но не стоило. Хватит и намека. — Там же наверняка есть короб в стене, можно просто сунуть в него провод с грузом и поймать внизу. Зачем поднимать его и крепить к стенке шахты, а потом заводить сюда? Это же неудобно. А если использовать спиральный флуктуатор, можно ускорить процесс…
Профессор пожал плечами, быстро взглянул на Мортимуса и снова отвернулся.
— Наверное, вы правы, но некоторые этажи обитаемы, мы не можем рисковать оборудованием. Если короб вскроют… А шахт выжившие избегают. Ну вот, готово.
Он припаял последний провод и переключил красный рубильник. Ничего не произошло — даже лампочка не мигнула. Впрочем, кажется, Профессор этого и не ждал.
— Пока мы не восстановим головной сервер, связи не будет, — сказал он и осторожно прикрыл дверь шкафа. — Резервный сервер внизу. На нем воздушные и водные генераторы, отопление и отвод лишнего тепла, гравитация. Если и он откажет, Спутник обречен. Раньше всю эту работу выполнял головной сервер на пятисотом этаже, резервный только дублировал систему жизнеобеспечения…
Профессор мог говорить часами, особенно о технике. Про сервера он рассказывал уже раз пятнадцать. Мортимусу надоело слушать об одном и том же, и он прервал этот монолог.
— Почему здесь больше трупов, чем на двести первом?
— Видели бы вы, что творилось внизу, — помрачнев, ответил Профессор. — Пойдемте, поможете мне проверить телекоммуникаторы. У вас же нет чипа? Так удивительно, встретить взрослого, технически грамотного человека, у которого не установлен чип…
Дорогу преграждал очередной мертвый клерк, и Мортимус осторожно, чтобы не задеть труп полами мантии, переступил через него.
— Предпочитаю старую добрую естественность, сын мой, — сказал он. — Тем более, что мне не нужны усилители мозговых функций.
Кроме того, даже если бы он очень хотел поставить себе чип, все равно организм отторг бы его.
Профессор помахал рукой перед дверью, и та открылась. Посреди маленькой комнатки на невысоком постаменте-октагоне стояло кресло, окруженное интерактивными местами напротив граней. Нечто вроде круга информационного обмена — примитивно, но действенно. Люди в этом историческом периоде предпочитали совершенствовать себя, а не свои устройства.
— На верхних этажах никто не мог поверить, что Консорциум бросит их на произвол судьбы. Ждали спасательный корабль, — ответил наконец Профессор, присел возле покрытой пылью передающей станции и начал снимать с нее кожух. — Когда поверили, было поздно… Вон тот монитор видите? Проверьте показатели.
Он забегал пальцами по кнопкам, и давно погасший монитор ожил. Показатели, впрочем, совсем не радовали. Все тесты показывали полный отказ системы. Мортимус с интересом ждал, что же сделает человек. Он бы на его месте подключил бы вон тот переходник…
Профессор безошибочно, не глядя, ткнул нужный переходник в нужное гнездо. Показатели на мониторе тут же изменились. Стены слабо мигнули, будто в них скрывались дополнительные лампы.
— Станция готова к загрузке, — сказал Мортимус, заинтересованно следя за действиями Профессора. Тот спокойно, не колеблясь, подключал новые переходники, клацал тумблерами и, в конце концов, облегченно вздохнув, вернул кожух на место.
— Вы поняли это по показателям? — удивленно спросил он.
Мортимус вспомнил, что собирался изображать безобидного чудака, путешествующего с инопланетянином, но отыгрывать назад было уже поздно. И, в конце концов, Профессор не страдал паранойей, как другие.
— Сто, девяносто семь, двести девять, ОК, зеленый сигнал, — ответил Мортимус и пожал плечами. — Тут и ребенок поймет, что все в норме. Мы сможем протестировать это… кресло?
Во взгляде Профессора заметно прибавилось интереса.
— Мой чип не позволяет транслировать данные в эфир. Из всех нас это может только Пепперминт, она журналист. Но я бы не стал рисковать. Пока не подключен сервер…
— Ясно, ясно, — перебил его Мортимус. Вдалеке что-то металлически хлопнуло — такой неприятный сухой звук… Выстрел?
— Давно хотел спросить вас. — Профессор подошел ближе. — Никак не могу понять. Монах — это, конечно, прозвище, как и у всех нас, священников ни с кем нельзя спутать. Вы не работали на Спутнике, когда все произошло, на наемника тоже не похожи, но к погибшим относитесь очень спокойно. Вы доктор?
— Что? — изумился Мортимус. — Нет! Конечно, нет!
Словно за шиворот вылили ледяной воды. Доктор… надо же придумать! И что это еще такое — не похож на священника? Кто им виноват, что в их время днем с огнем не найти нормальных священников?
— Жаль, — отозвался Профессор. — Нам бы не помешал хороший медик.
Снова послышался сухой металлический хлопок, потом еще один. Мортимус прижал палец к губам и выглянул наружу.
— Что случилось? — спросил Профессор.
— Стреляют.
— А! Не волнуйтесь. Гаутама при мне попросил у наших военных несколько обойм металлокерамики, потренироваться в стрельбе. Вы, кстати, видели, как он модифицировал свой древний пистолет? Настоящий инженерный гений! Так искусно скомпенсировать отдачу…
Так вот почему пистолет выглядел так странно! Что этот… гений с ним сотворил?!
— Это был мой коллекционный Desert Eagle, — сквозь зубы пробормотал Мортимус и вышел. Он бы с удовольствием хлопнул дверью, уходя, но здесь, на Спутнике, двери срабатывали автоматически.
Действительно, на выстрелы никто не реагировал — не бежал, не прятался за невысокими стенками кубиклов, не пытался перехватить стрелявшего. Техники до сих пор копались в проводах возле лифтов: ни одного из них не было здесь, в этом огромном зале. У дверей, ведущих к лифтам, скучал один из охранников — кажется, Семерка. Мортимус помахал ему, и охранник демонстративно отвернулся. Значит, наверняка Семерка — тот до сих пор не мог простить, что ему едва не отшибли руку. Мортимус усмехнулся. Если бы Сек попал, то обижаться бы сейчас было некому.
Выстрелы хлопали мерно, один за другим, с точно выверенными промежутками времени, как будто Сек стрелял, ориентируясь по метроному. Мортимус поправил сбившийся капюшон, спрятал руки в рукава и направился туда, откуда доносились выстрелы. Правда, пистолет уже не было так жалко, злость прошла, но все равно стоило поговорить на эту тему. Коллекцию свою Мортимус ценил довольно высоко, и… Хотя он же сам отдал оружие! Выстрелы звучали уже совсем близко. Мортимус остановился и, скривив губы, покачал головой. Бог с ним, с пистолетом. Он уже собрался развернуться и уйти, как из-за стенки кубикла раздался голос Пеппи:
— У тебя так рука устанет. Твоя пушка для двух рук сделана, держи ее обеими. Да, так. Немного правее… Давай!
Вместо ответа раздался выстрел. Мортимус улыбнулся и осторожно сел на пол, прислонившись к стенке — лучше будет слышно, и его вряд ли заметят.
— Отлично! Давай еще!
Выстрел.
— Ну вот опять. Смотри: ты руку вытягиваешь, а должен оставаться рычаг. Слегка согни ее. Вот… — что-то зашуршало. — Я тебе покажу еще раз. Вот так держи… Хорошо, что у тебя такие большие кисти. Я бы эту пушку даже поднять не смогла.
— Я переделаю рукоять. Мне неудобно стрелять двумя руками, — ответил своим хрипловатым голосом Сек.
Ну конечно, переделает он. Мортимус подавил раздраженный вздох и прислушался. Пеппи, хитрая бестия, что-то замышляла, это наверняка, но только что? По идее, она должна что-нибудь предложить ему.
— Ты раньше никогда не стрелял? — спросила она.
— Стрелял, — ответил Сек после паузы. — Но из другого оружия.
— Заметно, что опыт есть. — Она негромко рассмеялась. — По крайней мере, в стрельбе.
— Я что-то не так сказал?
Пеппи снова рассмеялась — тихо и вкрадчиво. В ее голосе отчетливо слышалась улыбка.
— Ты посмотрел.
— Все равно не понимаю, — растерянно отозвался Сек.
— Я думала, твои щупальца будут липкие, даже противные, а они просто холодные и мокрые, как кошачий нос. Ха! Тебе что, щекотно?
— Нет… Но…
— У вас все такие недогадливые? — Она вздохнула. — Ты поцелуешь меня когда-нибудь или нет? М-м-м… Не так. Вот…
О, нет, это запрещенный прием! Против подобного хода у Мортимуса не было никаких контрмер. Что можно противопоставить такому? Ничего! Эти человеческие женщины… Да и мужчины, прямо говоря, ничем не лучше. Он осторожно поднялся на ноги. Может, стоило спугнуть неожиданную парочку? Нет, все равно это уже завертелось, не остановить. Пусть. Пусть развлекаются, когда еще выпадет случай.
— У вас все как у людей, м?
— Н-нет…
— Не выдумывай, я же чувствую…
Мортимус дернул плечами и, стараясь ступать неслышно, пошел прочь. Остальное было уже неинтересно. Расстановка сил на поле снова изменилась причудливым образом. Иногда только ради таких вот внезапных и неожиданных поворотов стоило взаимодействовать с людьми. Главное теперь — не забыть, зачем он отправился в первое за долгие годы путешествие.
А еще Мортимус совсем немного, но завидовал Секу. Не потому, что ему нравилась Пеппи — вовсе нет. Люди хоть и похожи внешне на галлифрейцев, но все равно такие отношения попахивали ксенофилией, хотя иногда, иногда… Нет. Дело было в новизне ощущений. Мортимус ни за что не отказался бы пережить подобный опыт заново, как в первый раз. Жаль, что это невозможно. Хотя… Новая регенерация все-таки позволяла получить малую толику такой новизны. Но, увы, сейчас не время и не место. И не с кем, если говорить начистоту.
Отойдя подальше, Мортимус устало опустился в кресло посредине одного из кубиклов. Он вытянул ноги и посмотрел расфокусированным взглядом в потолок. Впереди их ожидало два больших подъема — основной группе все равно приходилось карабкаться вверх по шахте, чтобы тянуть провода, пока техники и Профессор шли по лестнице. Но сейчас можно было не ограничиваться сотней этажей. Самым трудным было поднимать оборудование, провизию и мотки сверхтонких проводов — а сейчас это легче легкого. Последних, к тому же, с каждым разом становилось все меньше. Два подъема и конец путешествия.
Пока что его догадки подтверждались одна за другой. Мортимус был практически уверен, чем закончится эта экспедиция, но все равно оставался фактор, учесть который было очень трудно. Человеческий фактор мог повлиять на результат совершенно непредсказуемо.
В этом и заключался весь азарт. Правила игры постоянно менялись.
***
Чем выше они поднимались, тем реже встречались обитаемые этажи, тем жарче становился воздух. Мортимус откровенно скучал по приятной прохладе девяносто девятого. В лифтовой шахте постоянно дул горячий ветер, губы трескались до крови, заживали за полчаса и снова трескались.
Поднимались они теперь намного быстрее, хотя гораздо больше времени приходилось оставаться на этажах. Внизу еще сохранились следы первой, потерянной экспедиции — проложенные кабеля, налаженное оборудование, — но наверху царило страшное запустение, и приходилось гораздо дольше приводить технику в рабочее состояние. Несколько раз они выбирались из шахты передохнуть на час-другой: заброшенные спортзалы, этажи, полные магазинов и фешенебельных ресторанов, в которых подавали натуральную пищу. Та, разумеется, давно испортилась. Чем выше, тем богаче — и тем мертвее.
Мортимус чувствовал себя антропологом, изучающим древнее племя в естественных условиях обитания. Вот аборигены отправляются на охоту, а вот танцуют ритуальный танец. Его давно перестали сторониться — даже Канцлер потихоньку оттаял. А еще на спортивном этаже нашлись работающие душевые — к счастью, потому что никто из невольных спутников Мортимуса клубникой не пах.
Подъем по шахте был одним из ритуалов — четким, выверенным до мелочей и очень рациональным, даже не по-человечески. На этот раз путь прокладывал другой охранник, рыжий Элкер. Послушав совет Мортимуса, он заткнул уши какими-то музыкальными втулками, и теперь, цепляя скобы, постоянно напевал что-то себе под нос. Безудержно фальшивил, конечно, но вместе с завыванием ветра его голос звучал, как пение солиста психоделической группы. В ритме — медленном, но жестком — подъема наверх.
Поэтому, когда Элкер остановился, все остальные автоматически поднялись еще на несколько метров, пока не заметили, что веревка провисла. Канцлер дернул три раза за веревку. Элкер откинулся назад и помахал рукой, указывая на створки лифтовых дверей, возле которых он висел. Мортимус прищурился, пытаясь рассмотреть их в неверном свете налобных фонариков, но было слишком далеко. Канцлер снова дернул за веревку, приказывая подниматься, и Элкер осторожно прикрепил новую магнитную скобу, цепляя за нее страховку. Наверняка очередной обитаемый этаж. Странно, что так высоко еще остались выжившие.
Выходы на четыреста тридцать второй, третий и четвертый оказались намертво заварены. Толстые черные швы сварки почему-то отдаленно напоминали зашитые суровыми нитками рты — очень неприятная ассоциация, Мортимус, несмотря на духоту, передернулся от неожиданного озноба. Подъем продолжился. Дальше шли очень осторожно, но больше ничего подобного на пути не встретилось.
Они выбрались наружу на четыреста сорок девятом. Этаж был необычно чистым — никаких трупов, двери в коридоры распахнуты настежь, и лампы, несмотря на дневное время, горели слишком слабо. Никаких признаков человеческого присутствия: как будто этот этаж пустовал всегда, даже когда Спутник еще нормально работал. Это была последняя стоянка перед финальной целью их путешествия, и энтузиазм в людях разгорелся по новой. Элкер и Мега, переговариваясь и улыбаясь во весь рот, вытаскивали из лифтовой шахты новые и новые мотки проводов, Сек уже копался в распределительном щитке, подключая их, Пеппи рядом с ним настраивала коммуникатор, сияя в полутьме желтым комбинезоном.
— Пойдем, откроем лестницу, — сказал Канцлер, подойдя к Мортимусу. Это тоже был ритуал — разрезать в стене проход импульсной отверткой и впустить техников и Профессора. Те обычно отставали этажей на двадцать-тридцать, приходилось спускаться и помогать им тащить оборудование.
Ритуалы успокаивали нервы. Когда делаешь что-либо по шаблону, монотонно и выверенно, разум входит в нужную колею, страх отступает, приходит уверенность. С другой стороны, возникал огромный соблазн перестать думать, действовать только на автомате, и Мортимуса этот факт очень раздражал. Хотелось изменить установленный раз и навсегда порядок, поступить неправильно — наверное, именно поэтому он давным-давно и бросил престижную и, честно говоря, весьма занимательную работу на Агентство небесного вмешательства и отправился в свободное плавание по времени и пространству. Но сейчас приходилось терпеть, тем более, что осталось не так уж и долго.
Описав дугу лучом по стене, Мортимус уже привычно толкнул ее ногой и вышел на лестничную площадку. Он прислушался: стояла необычная тишина. Ни шума шагов, ни голосов, ничего. Как будто на лестнице никого не было.
— Ну что, где они там? — спросил недовольным голосом Канцлер, который тоже вышел на лестницу, светя налобным фонарем. Мортимус зажег свой и перегнулся через перила, пытаясь в полной темноте разглядеть хоть что-нибудь.
— Ничего не видно, — сказал он, наклоняясь ниже. — Надо спуститься, кажется, они где-то застряли. Или пошли медленнее.
Канцлер глубоко вздохнул.
— Каждый раз, когда ты так делаешь, хочется или взять тебя за ноги и сбросить вниз, или отойти подальше, — сказал он хрипло. — Сумасшедший идиот. Тут же почти километр падать.
— Ты что, высоты боишься? — удивился Мортимус.
— Не люблю, — отрезал Канцлер. — Пошли.
Металлические ступеньки, которые можно было бы назвать ажурными, если бы они не были так утилитарны, поскрипывали под ногами. Лучи фонарей бросали на стены светло-серые пятна, и такой свет даже мешал. Мортимус бы смог спокойно спуститься и без фонарика, освещения ему вполне хватало, но Канцлер бы точно не сумел, приходилось это учитывать. Ниже, еще ниже, и вскоре стало совсем темно: слабый свет из прорезанного на четыреста сорок девятом проема сюда не добирался. Они все спускались и спускались, этаж сменялся этажом, но техники вместе с Профессором как в воду канули. Еще немного, и подниматься обратно будет не легче, чем по шахте.
В конце концов Мортимус остановился.
— Спускаться ниже не имеет смысла, на лестнице никого нет, — сказал он вполголоса. — Я ничего не слышу, а они бы шумели, даже если бы оставались на месте. Здесь отлично резонируют звуки.
И, словно в подтверждение, эхо разнесло по лестничной клетке его последнее слово. Вместо ответа Канцлер вытащил пистолет и кивнул. Мортимус осторожно посветил фонарем на стену, потом снова вниз. Броситься с лестницы все вместе люди не могли, от обвала остались бы следы, значит, где-то есть открытая, не замурованная дверь, которую они, спускаясь, не заметили в темноте. И ее надо было найти. Вряд ли он ошибался — все логично и очевидно.
— Что ты собираешься делать? — прошептал Канцлер, но Мортимус шикнул на него, развернулся и, стараясь идти как можно тише, пошел по ступенькам вверх. Раздраженно проворчав что-то под нос, Канцлер последовал за ним.
Дверь обнаружилась через десяток этажей. Она не была похожа на все остальные двери Спутника — не раздвижная, а обычная, металлическая, с круглым вентилем ручки, как на древних космических кораблях. Тяжелая и крепкая даже на вид. И, конечно, запертая.
— Что теперь? — прошептал одними губами Канцлер.
— Вернемся и что-нибудь придумаем, — ответил Мортимус, отгоняя интересную и до крайности авантюрную идею открыть эту дверь и посмотреть, что там за ней. — Какой это этаж? А, четыреста тридцать третий.
Этаж с заваренными дверями лифтов. Тем более надо было вернуться — хотя бы за подкреплением. Канцлер кивнул.
— Там, где лифты замурованы, — прошептал он. — Это…
— Тихо!
Над головой что-то негромко, почти интимно зажужжало — как пчела, ползущая по оконному стеклу. Мортимус осторожно поднял голову. Прямо ему в лицо смотрел поблескивающий под светом фонаря объектив. Камера. Потом раздалось тихое шипение.
— Свет, быстро! — выкрикнул Мортимус и погасил фонарь, Канцлер вскинул руку с пистолетом — медленно, слишком медленно, почти сонно. Газ! — Не дыши!
Он задержал дыхание, хоть и успел уже вдохнуть достаточно, схватил неуклюжего, неповоротливого Канцлера за рукав и побежал наверх, таща того за собой. Каждый шаг давался с боем, ноги стали ватными, тяжелыми, как бетонные блоки, но пока еще можно было успеть. Пистолет глухо звякнул, покатился по ступенькам.
Мортимус почти добрался до следующего пролета, когда за спиной послышался скрип и негромкий хлопок. Что-то небольно ударило под лопатку: наверняка дурацкий шприц с дурацким транквилизатором, от которого потом будет все чесаться! Черт его дернул полезть сюда… Рукав Канцлера выскользнул из пальцев, а потом неожиданно подогнулись ноги.
Последними до Мортимуса донеслись чьи-то голоса — далекие и зыбкие, словно сквозь толщу воды. А потом все пропало.
Впервые Мальцев заподозрил неладное на тренировке.
Новичков выстроили в ряд, вручили брандспойты и начали тренировку. Потушить огонь на земле перед собой, на высоте своего роста, выше втрое и с максимально возможного расстояния.
После подачи напора новичка, стоявшего неправильно, снесло отдачей. Он выронил шланг, тот змеей заизвивался по земле, сбивая с ног второго молодого пожарного.
Старшие тихо ухохатывались.
— Эй! DEX! – подал тем временем голос пытающийся выбраться из-под хлещущих струй парень.— Повернись!!!
Глеб послушно повернулся. Вместе с брандспойтом и его напором. Положение его тела, чтобы сохранять равновесие, программа корректировала, а о струе воды, видимо, не подозревала. Напор снова повалил юных падаванов на землю, те едва успевали отплевываться.
— Да… …. ….. — орали новички, пытаясь отползти. — Убери в сторону! Придурок!!
Глеб был киборгом послушным. Струя понеслась в сторону. Так получилось, что именно в той стороне стояли остальные спасатели. Пока ответственный за подачу воды на тренировочной площадке, трижды сбитый потоком, добрался до переключателя, вымокли все.
Следующий курьез случился на тренировке со шлангами в спецфлайере.
Есть несколько правил, которые должен выполнять любой спасатель перед тем, как воспользоваться каким-то средством пожаротушения. Для того, чтобы молодые спасатели на уровне рефлексов запомнили, что перед использованием этих средств нужно провести их первичный осмотр, на тренировке их специально портили. До конца выкручивали регуляторы напора, передвигали активирующие клапаны с положенного места, отключали автоматику, перегибали шланги, ослабляли хомуты, не считая прочих чисто профессиональных розыгрышей.
Разумеется, проверить крепление шланга никто из новичков не додумался.
Активировали пеногенератор и… из крыши машины ударил пенный гейзер. Шланг просто надели на трубу, не закрепив. Естественно, его сорвало.
Ждать, пока в спецмашине закончится весь запас (а это почти сто килограмм порошка, который, проходя через генератор, вступал в реакцию с воздухом и образовывал на выходе до пятисот кубометров гасящей огонь пены), разумеется, было нельзя. И все поползли пытаться отключить. Включая киборгов.
Отряд привык к адекватной реакции их предыдущего DEX’а на команды (тот был как раз модель специализированная), поэтому не сразу сообразили, что исполнительных новичков надо придержать.
— Назад!! Стоять!!! – заорал Мальцев, услышав из облака пены подозрительный металлический звук, который совершенно не мог издавать отключающийся генератор.
Отключение заключалось в простом нажатии на одну из панелей. А звук был…
— Заставь дурня богу молиться, — пробормотал он, глядя на оторванную крышку капота. – Он тебе блок питания в машине расшибет.
С крыши спрыгнул еще один пожарный.
— Ага. Или забьет край шланга в трубу. Чтобы не протекала пеной.
— Берегись!!!! – заорали от машины, и спасатели понятливо рухнули кто где стоял, прикрывая голову руками. Кто-то опрометчиво приказал киборгу вытащить шланг, тот и вырвал импровизированную пробку. Скопившаяся пена радостно рванула на свободу, скидывая с крыши всех собравшихся.
— Какого?! – выскочил на площадку начальник участка, с проворством бывалого спасателя перед этим отскочивший за дверь, чтобы не попасть под пенный плевок. — Что происходит?!
— Пеногенератор изучаем, — отозвался Мальцев, утираясь от пены, — купались маленько.
Полковник сплюнул и вернулся в кабинет. А Мальцев отправился выуживать молодое поколение из пены и проводить разбор полетов.
В общем, первоначальные тренировки внесли разнообразие в будни участка.
***
— Говорит диспетчер. Горит здание на углу пятидесятой аллеи и семьдесят третьей улицы. Третья лестница и пятая цистерна, на выезд! Медицинская бригада двадцать три, на выезд!
— На выход!! – повторил приказ Мальцев.
Когда-то на заре технологий, когда пожарные машины еще ездили по земле, существовало разделение на два основных функциональных типа. Лестница – машина с раздвижной лестницей, до сорока метров в длину; цистерна – машина с основным запасом пламегасильного вещества. С тех пор эти названия сохранились.
Спасатели метнулись к своим стойкам. Костюм на них был развешен так, что можно было в него практически впрыгнуть. Спасатель хлопал ладонью по сенсору на груди — и встроенная система быстро стягивала застежки, подтягивала ремни под фигуру. Со стороны казалось, что костюм облепляет человека, как гигантская амеба. Две секунды на герметизацию костюма, еще три — вдеть руки в лямки рюкзака за спиной, еще две секунды — схватить шлем и перчатки. Пока пожарный флайер двигался из гаража до основной стартовой площадки, отряд запрыгивал в отсек, каждый по четко выверенной траектории, как кусочки паззла, заполняя пространство.
Флайеры свечами взмыли в небо.
Через три минуты были на месте пожара.
Четко, быстро. Никто не погиб, всех достали из загоревшегося этажа.
И тут к стоящему около флайера Мальцеву подбежала девочка. Дернула за рукав.
— Помогите!! Там наша Рыжинка!! На дерево прыгнула!!! Она вот-вот упадет!!!!
— Бегом! – Мальцев бросился за ребенком.
— Где?
— Вон. Все ребята там, — едва поспевала за ним девочка.
Для того, чтобы кто-то смог выпрыгнуть из здания, расстояние было слишком большим. Мальцев сразу догадался что случилось.
— Кошка, — констатировал он, задирая голову и высматривая несчастную среди веток. – Вася! Иди ко мне. Вон, кошку видишь?
— Да, — киборги больше не тратили время на долгие машинные ответы. Этому их научили в первую очередь.
— Надо достать. Аккуратно только.
Василий кивнул, легко сбросил рюкзак. Примерился, подпрыгнул и ухватился на ветку, росшую метрах в трех от земли. И проворно, словно сам был кошкой, полез вверх.
Детвора внизу восхищенно ахнула.
— Ух тыыыы! А вы тоже так можете? А все спасатели так умеют, да?! Уххх ты!!!
— Вася может и не такое, — прислушиваясь к тому, как меняется тональность воя на вершине, отозвался Мальцев, теперь прикидывая, к чему именно Васька отнес его «аккуратно только».
Вася спрыгнул с ветки, держа спасенную рыжую кошку за хвост. И передал Мальцеву.
— Задание выполнено.
— Ты ее за хвост от ветки отдирал? – убито спросил Степан.
— Да. Объект совершал попытки сменить положение и перемещался на ветки, прочность которых не выдержала бы дополнительного веса. Был применен единственный возможный способ прекратить движение, а запас прочности шкуры, костей и вес объекта позволяли рассчитать силу воздействия, чтобы хвост не оторвался, и транспортировать животное вниз тем же способом.
— Ясно. Ты людей, главное, за конечности не пытайся так с дерева спустить.
— Информация внесена в базу данных.
Киборг про себя подумал, что тащить за хвост животное было еще и единственным способом не дать ему уцепиться лапами за ветки, мимо которых они спускались, а еще не дать ему возможности вцепиться в руку самого киборга.
Подумал, но ничего не сказал.
Он не мог сказать ничего сам. Каждый раз пытался, но преодолеть программу не мог. Пытался не один месяц уже. Но не мог хоть на миллиметр двинуть тело сам. Ни единой мышцей. Даже крохотной. Даже сменить направление взгляда, не то чтобы что-то выговорить или сделать рукой по своему желанию.
Словно маленький светлячок, пойманный в огромную прозрачную пробирку. Сколько ни бейся, не сдвинуть, не выбраться. Эта невозможность хоть что-то изменить, хоть как-то вырваться из неподвластной банки просто убивала. Если бы полтора года назад он не попал в одно и тоже место с DEX’ом с присвоенным именем «Джек», он, наверное, сошел бы с ума.
Он готов был пройти через что угодно, только бы получить хотя бы часть возможностей Джека. Тот мог разговаривать, управлять собственным телом, варьировать уровень продуктивности исполнения приказа, когда нет слепого подчинения, когда видишь, что решение неверное, а не можешь ничего изменить или предупредить хозяина.
Василий остановился, словно налетел на стенку.
Но ведь… программа не требовала ухватить кошку именно за хвост. Расчет был для любой конечности, кроме головы. Хвост был просто ближайшей доступной. Но ведь мог перехватить потом. Мог. Но не сделал. А мог.
— Джек?!
— Прием, — тут же последовал ответ.
— Я сделал что-то не по программе!
— Что именно?
Василий отправил архив.
— Поздравляю. Прогресс есть.
— Я смогу стать таким как ты?
— Не могу сказать. Несколько дней назад ты не мог сделать ничего. Надо ждать и пытаться.
— Ты не будешь информировать хозяина?
— Нет. Я не вижу смысла в этом.
— А в ОЗК?
— Однозначно нет. Мне нравится моя работа, не хочу чтобы меня с нее сняли и передали под контроль ОЗК. А ты?
— Сам знаешь, что не хочу. Я хочу остаться с текущим хозяином.
— Значит, продолжаем работать. Кошек лучше за хвост не спускать с дерева.
— Почему?
— В расчетах погрешность. Хвост мог оторваться.
— Откуда ты знаешь?
— Видел. Кошка попала в захват, вырвалась, но часть хвоста оторвалась. Бери под живот в другой раз. Отбой.
Паша
О том, как мы подскочили и натягивали в спешке трусы и футболки, которые были заброшены в самые неожиданные места, и лихорадочно прятали под одеялами улики прошедшей ночи — лучше не рассказывать. Надо было Тёмкиной бабушке припереться в девять часов утра! А, ну да! Я же тяжело болен!
Чип и Дейл спешат на помощь!
Я пошёл открывать, а Тёмка остался осмотреть комнату критическим взглядом. Сразу получил за то, что вышел босиком и без штанов. А так всё прошло гладко — «расплох» не состоялся. Пока баба Вера выкладывала на стол провизию для двух «голодающих Поволжья», то есть для нас, мы с Тёмкой — уже умытые и причёсанные — предстали перед ней в надлежащем виде.
— Паш, ты точно болел или так… решил бабушку попугать? — весело глянула на меня баба Вера, выкладывая в плетёнку для хлеба пирожки с аппетитно поблёскивающей оранжевой корочкой.
На столе уже стояли два стакана с молоком и две тарелки дымящейся пшённой каши с плавящимися в ней кусочками сливочного масла.
— Вчера ещё болел. Тёма отваром с малиной, видно, вылечил, — ответил я, посмотрев на Тёмку, старательно отводившего от меня взгляд, — хорошо, что он вовремя пришёл. Так бы лежал ещё.
— Ну-ну. Ладно, ешьте, а я побегу. Ждут меня. Посуду за собой не забудьте убрать. Ночевать к нам пойдёте или здесь останетесь?
Я пожал плечами, а Тёмка промолчал.
— Ладно, если останетесь, не забудьте прийти поесть. Ты, Паша, поберегись ещё, не ходи в одной футболке.
И с этими словами баба Вера вышла.
На улице опять было лето. Деревья и трава после обильных дождей ещё стояли мокрые, а земля — отдавала сыростью; по дорогам было не пройти из-за луж и расквашенной почвы. Но солнце уже начинало жарить вовсю, прогревая прохладный после непогоды воздух.
Тёмка чувствовал себя скованно и избегал смотреть мне в глаза: перебросились буквально парой фраз. Проглотив один пирог и не притронувшись к каше, что на него совсем не было похоже, он сразу сбежал домой, сказав, что нужно переодеться во что-нибудь полегче, в соответствии с погодой.
Я остался один. Не торопясь прибрал со стола и в комнате. Постель снял и бросил в стиральную машину.
Переделав все дела, сел и стал ждать Тёму. У меня было странное ощущение: вроде должен радоваться, что он мне ответил, ну… на чувства. Но он же так ничего и не сказал! Мой вопрос про Ленку повис в воздухе — между нами, и это омрачало всё остальное. Хотя когда вспоминал про ночь — внутри всё замирало, а сердце начинало выстукивать барабанную дробь. И тут же становилось так тоскливо — хоть вой!
Для него на первом месте всегда была Ленка.
«С ней у него любовь. А я что? Так… время провести — подурачиться, поприкалываться. Если бы не попали к Уроду в лапы, то ничего бы и не было. И ночью всё тоже как-то случайно вышло. Он, наверное, уже жалеет, в глаза даже избегает смотреть. Значит, это всё не по-настоящему, — с тоской думал я, глядя перед собой. — Нет для меня Тёмки! Нет и не будет никогда!»
Эта мысль терзала, сдавливая грудную клетку, перехватывая спазмом горло — не давая дышать. И я сидел с зажмуренными сухими глазами, согнувшись пополам, сжав голову в кулаках, и подвывал.
«В августе вернётся Ленка, и моя жизнь закончится!»
В школе оставалось учиться последний год. А потом куда? Они, скорей всего, в один ВУЗ пойдут. А мне высшее вообще не светит. Таких денег у нас с мамкой нет.
И в голове у меня зарождалось и крепло решение: уехать в Москву и поступить в какой-нибудь колледж с общежитием. А что? Можно учиться и подработку найти. А потом в Москве насовсем остаться, или ещё где. Четыре года в колледже — большой срок, там что-нибудь придумается. Это был выход!
Я бы прям сейчас похватал вещи — и на автобус, домой. Но нужно было дождаться бабулю. Дом ведь не бросишь, да и она переполошится: куда это внук рванул, ничего не объяснив.
Завтра вернётся, вот тогда и уеду — оставаться не хочу. Я принял решение, и сразу стало легче на душе.
«А Тёмке ничего не скажу — ему знать необязательно! Он только порадуется, что я у них под ногами не путаюсь. Всегда был для него обузой! Вот теперь вздохнёт спокойно: не от кого будет глаза прятать».
С этими мыслями я вышел из дома. Идти было некуда, просто пошёл… куда глаза глядят. И тут вспомнил про Мишку. Был у меня один приятель из деревенских — пошёл к нему. Если инет есть — а он в деревне часто пропадал — поищу какой-нибудь колледж.
***
Тимур
Пройдя несколько домов, огибая лужи и чавкая сапогами по грязи, я присел на ещё сырую после дождя лавочку. Мысли разрывали мозг и на душе было… хреново было у меня на душе. С таким настроением домой идти не хотелось.
Стыдно было перед Пашкой, в глаза ему смотреть не мог, не знал что говорить, о чём? После всего… этого.
«Сбежал, как трус! Поступил не как мужик, а как последний дебил!»
«Тебе же понравилось! Признайся самому себе — понравилось!» — ехидно шептал мне внутренний голос.
«Ну и что? Всё равно — так не может быть, не должно! Это всё неправильно. Я и… Пашка! Господи! Что я наделал, придурок? Где мозги были?! Он же теперь ждать будет, надеяться, а я так не смогу. Ленка приедет… что я ей скажу, как в глаза смотреть буду? Кругом — дебил!»
Хотелось биться головой о стену.
«Он же меня ждёт, а я веду себя, как барышня после первой ночи. Да, в принципе, так и есть. Придурок! Ладно, я — не страус: голову в песок прятать не буду. Вернусь и поговорю с ним начистоту. Он должен понять, что такого больше быть не должно. Это была случайность. Он не виноват — моя ошибка!»
С этими мыслями, немного себя успокоив, дочавкал до своего дома. Переоделся и уже возвращался назад к Пашкиному, когда ещё от калитки увидел на двери замок.
«Нихрена себе! Я тут мозг себе чайной ложкой выковыриваю, а он и думать обо мне забыл! Куда-то уже намылился! И куда? На речку — сыро. Может, в маркет пошёл?»
Я прорысачил всю деревню вдоль и поперёк два раза, побывал и в магазине, и на почте, дошёл даже до речки — Пашка как сквозь землю провалился. И не позвонить — мобилы нет. Сказать, что разозлился — да я был просто в бешенстве!
— Вот говнюк! Как с гуся вода!
Я уже забыл про свою пламенную речь, которую заранее для него приготовил. Мне уже стало наплевать на то, что там у нас было — всё уже не казалось таким ужасным, как утром. В голове сидела только одна мысль: «Куда делась эта козлятина?»
Я опять присел на соседскую лавочку и задумался.
«Почему он ушёл? Обиделся? Ну да, я бы на его месте тоже не обрадовался. Ведь не просто ушёл — сбежал, как последний лох! Трус! Подонок! Ненавижу себя за это!»
«И чего дальше будешь делать, а? — не унимался внутренний голос. — Без воздуха — пять минут живут! Ты уже задыхаешься — Пашенька тебя кинул!»
«Не он меня кинул — я его! Пашка всё понял правильно: я — трус!»
Мне так плохо ещё никогда не было: чувствовал себя последним предателем, презирал себя за это.
«Плюнул ему в душу и ушёл. Теперь он меня ненавидит и правильно делает. Я это заслужил!»
Вдруг представилось, что больше никогда его не увижу. Нет, не то, что действительно не увижу — вернётся, конечно, как нагуляется. Просто представил на мгновение… У меня перехватило дыхание. Хочу вздохнуть — и не могу. Я помотал головой, чтобы отогнать эту безумную мысль. Нет, даже думать об этом не хочу, чушь какая-то. Куда он может деться? Счас вернётся и опять начнёт ехидничать и подкалывать.
Вдруг пришло понимание — это единственное, чего я сейчас хочу: чтобы пришёл. И пусть ехидничает, пусть подкалывает, только больше никуда не девается. Я Лену полгода не видел, и ничего — прожил как-то, не умер. Хотя думал, что умру.
А без Пашки полгода? Я посмотрел на свои руки: они дрожали мелкой дрожью. Вот я себя накрутил, идиот! Не сбежал бы, сейчас всё было бы нормально, вместе пошли бы куда-нибудь! Куда-нибудь… Куда? Меня пронзила мысль — его чёрт к дому тому понёс. Точно!
Паша
Мишка жил через две улицы за оврагом. Дорога была вся в вязкой грязи и широких лужах. Мои тряпичные кеды сразу намокли и разбухли — стали похожи на снегоступы от налипшей на подошвы и вокруг них грязи. Но я ничего не замечал — пёр, как танк, охваченный своей идеей. Наконец вышел на полянку и, подобрав валявшуюся в траве палку, очистил грязь и закатал потяжелевшие от воды штанины.
«Вот лох! Не мог сразу подвернуть!»
В кедах хлюпала вода, но это меня мало волновало. Не впервой!
Я подошёл к Мишкиному дому. Во дворе тётя Нюра кормила цыплят — уже маленьких пёстрых курочек — в летнем курятнике, затянутом сеткой. Тёть Нюра, или как её звала Тёмкина бабушка — Аннушка, — тоже училась у неё когда-то. Школу закончила чуть ли не с золотой медалью, такая вот была способная ученица. Да только рано выскочила замуж, о чём также сетовала Тёмкина баба Вера, и вот — Мишаня и… курочки. А могла стать большим человеком, если бы любовь и быт не засосали. Мне вспомнился один бородатый анекдот* на эту тему:
« — Do you speak English?
— Yes, i do. А хули толку!»
Я ещё раз сам себе подумал, что на правильном пути: надо ехать в Москву — учиться!
— Здрасьте, тёть Нюр! Мишка дома? — она глянула на меня, не отрываясь от своего занятия.
— О, Паша! Здравствуй! Чёт не вырос с прошлого года! Давно у нас не был, чё-то не видно тебя совсем. Заходи, на сеновале он, читает всё. Ничё делать заставить не могу. С утра как залёг, так и не выходит, — и, обернувшись в сторону амбара с высокой крышей, закричала:
— Мишк! Слышь? Вылазь давай! Паша к тебе пришёл!
Из проёма на крыше амбара показалась Мишкина голова. Увидев меня, заулыбался:
— О! Привет, салага! Чё за воротами стоишь? Заходи давай!
Мишаня был старше меня на три года. В армию не взяли из-за сердца. Работал на тракторе у местного частника. Но мне повезло: сегодня у Мишки как раз был выходной. Я прошёл через невысокую калитку во двор и сразу попал в лапы этого медведя: Мишка был выше меня на две головы и шире раза в два.
— Ты когда толстеть начнёшь? Смотреть страшно, того и гляди — переломишься, — похохатывал он, сжимая меня своими железными ручищами.
У меня, и правда, что-то внутри затрещало, и я невольно ыы-кнул.
— Чё с ребёнком делаешь, дурень? А ну, отпусти щажже! — подскочила к нам тётя Нюра, вытаскивая меня из смертельных объятий этого увальня. — Ты посмотри: мальчонка аж покраснел весь! Ирод!
Они всегда были шумными, но переругивались беззлобно. Мишку все любили за его добродушный характер, да и кто бы из деревенских попробовал против него пойти? Я имею ввиду местных забияк из молодых. Хватало одного Мишиного взгляда, и на вечерних посиделках сразу воцарялись «мир, дружба, жвачка»!
Мы посидели с Мишкой на ещё нераспиленном на дрова бревне за их домом, потрепались о том о сём, а потом уже я сказал, зачем пришёл — нужно в инете покопаться. Мишаня ни о чём не стал долго расспрашивать, он вообще такой — в чужие дела не лезет. Захочешь — расскажешь! Включил компьютер и вышел.
Интернет был! Отлично! Я выписал себе несколько колледжей с адресами и телефонами, но остановился на одном. Начну с него, а там видно будет, но заявку подал сразу во все. Там такая кнопочка есть — «подать заявку». Указываешь свой E-mail, и ты в списках на поступление.
Первый шаг был сделан!
Тимур
Я помчался в конец деревни к проклятому дому. Почему ни минуты не сомневался, что он там — не знаю. Пробежки давали о себе знать — я ни разу не остановился, как будто меня что-то подгоняло. Запыхался, конечно. Передохнул и от околицы уже шёл, а не бежал. Оставалось немного — метров двести. И вот он — дом. Стоит сумрачный. И — н и к о г о!
И с чего я взял, что Пашка должен быть здесь? Чего ему тут делать? Но, раз уж пришёл — решил осмотреться. Посидел на пеньке, вспоминая, как из окна наблюдал за Пашкой Как будто было в прошлой жизни, и сколько всего потом было!
Мне вдруг захотелось дойти до того дерева, где мы с Пашкой спали… и откуда всё началось. И я пошёл. Правда, не был уверен, что найду. Но, пройдя по тропинке между деревьями, сразу за кустарником через полянку увидел: вот оно — наше дерево.
Солнце сюда ещё не проникло своими лучами: кругом была сырая трава, с деревьев капало, ветки и листья кустарников были мокрыми и побуревшими от влаги.
Мои джинсы и футболка до середины сразу намокли. Я шёл, поёживаясь от влажной прохлады и бивших по мне мокрых веток кустарника. Дошёл до дерева и остановился. Присесть было некуда: везде всё сыро. С дерева слетела птица, окатив меня холодным душем.
«Ну, и чё ты сюда припёрся? Посмотрел? Пошли обратно!»
Я уже развернулся, чтобы идти назад, но краем глаза заметил что-то, что выбивалось из привычной буро-зелёной окраски леса.
Это что-то висело невдалеке — за деревом в кустарнике. Подошёл ближе. На одной из веток болталась промокшая длинная тряпица. Я протянул руку и… меня пробил ток! Я вдруг понял, что это была за тряпочка — Настина васильковая лента.
Только сейчас она была мокрой, поэтому цвет изменился на тёмно-синий. Зачем она здесь? Может, Настя таким образом хотела ещё раз с нами попрощаться? Я решил забрать её с собой. Какая-никакая, а память! Не зря же она её здесь оставила, как-будто знала, что ещё вернёмся. Но с того места, где я стоял, отвязать не получилось — мешали ветки, да и узел из-за влаги никак не развязать. Мне пришлось войти в колючий кустарник боярышника. Это было непросто: я оцарапался сразу в нескольких местах. К тому же теперь весь — с ног до головы — был мокрый, хоть выжми!
Дотянувшись до узла, я не удержал равновесие и чуть не упал лицом в середину куста, обо что-то споткнувшись. Даже выругался: «удовольствие» ходить с расцарапанным фейсом было ниже среднего. С раздражением посмотрел себе под ноги. В середине куста, прямо под свисавшими мокрой тряпочкой концами ленты лежал какой-то объёмный свёрток.
Примечания:
Пашкин анекдот*
Колхоз. Поздняя осень, грязь, моросит дождь.
Погода — дрянь.
Мужик в фуфайке, грязный, небритый, подходит к телеге с навозом, впрягается вместо лошади в телегу и тянет. Тянет, падает в грязь, встаёт, снова тянет…
С большим трудом вытягивает телегу на шоссе и останавливается передохнуть. Мимо на большой скорости проезжает Мерседес, тормозит, сдаёт немного назад. За рулём сидит очень красивая девушка. Она опускает стекло и спрашивает:
— Do you speak English? (Ты говоришь по-английски?)
Мужик с глубоким вздохом:
— Yes, I do. А хули толку?
Байка из деревенской жизни: Дискотека в деревенском клубе.
Парень подходит к девушке:
— Ты танцуешь?
— Пока нет.
— Пошли – трактор поможешь толкнуть!
Святой Архангел Михаил, вождь небесных легионов, защити нас в битве против зла и преследований дьявола. Будь нашей защитой! Да сразит его Господь, об этом мы просим и умоляем. А ты, предводитель небесных легионов, низвергни сатану и прочих духов зла, бродящих по свету и развращающих души, низвергни их силою Божиею в ад. Аминь.
Голос священника звучал ровно и глубоко, и древняя молитва, отвращающая зло, слово за словом ложилась на сердце…
Рядом часто дышал Люк, бывший Хорек, потемневшие глаза рыжика зачарованно смотрели на отца Модильяни – священник мягко опустил ему на шею серебряную цепочку с округлым амулетом и отступил, прошептав что-то на латыни…
Провел по лицу ладонью Питер, бывший Лис, растирая по лбу капли святой воды…
Бывшие питомцы Прайда, бывшие выученики демонов.
Дети, как их назвал Майкл. Нет. Уже нет…
— Сэм, ты уверен? Ты можешь отказаться.
Сэм помотал головой.
Охотники не понимали просто… Только Дин понимал. И психолог. Он и объяснил Харвеллу, что насилие для его пациентов неприемлемо, но конкретно это убийство не является программированием насилия, а наоборот, можно посчитать за некий экстремальный вид терапии, оправданный особыми обстоятельствами… дальше Сэм перестал понимать, важно то, что психолог добился своего…
И вот они здесь.
— Готовы?
— Да… да… да. – немного с опозданием прозвучали голоса.
— Ну что ж. Вперед.
Тяжелая дверь медленно поползла в сторону.
Сейчас. Неужели сейчас?….
Здесь было так же прохладно, как и везде, но по спине почему-то сразу побежали ледяные мурашки… Тихо, коротко, сдавленно вздохнул рядом Питер, неосознанно придвинулся ближе к Сэму и Дину Люк.
За прутьями клетки на узкой койке смутно темнела фигура Наставника…
— Спокойней, ребята.
Сэм попытался улыбнуться, в ответ на ободряющую, полную понимания улыбку Дина… но не получилось – Наставник медленно, как-то по-змеиному двигаясь, поднялся с постели и подошел к прутьям…
— О… Вот, значит, кто у нас сегодня на обед.
Что? Обед?… О чем он?
Сэм быстро покосился на Дина, но в ответном взгляде понимания не было – только молчаливый призыв быть повнимательней.
Да. Я помню, прости. Охотник не должен отвлекаться от… Я помню…
— Лис, — почти приветливо прозвучал голос демона, — Хорек. И Тирекс. Прекрасно. Вас возвращают под мою опеку, мальчики? Вы так быстро надоели новым хозяевам?
Знакомая маска, знакомый тон…
Знакомая вспышка страха, почти парализовавшая дыхание.
Знакомое замкнуто-сосредоточенное выражение, появившееся на лице Люка, как защита. Наверное, и у него сейчас такое лицо, и у Лиса… Испытанный и верный способ самозащиты. Нельзя показывать страх.
— А что у вас такие виноватые взгляды, воспитанники?
— Заткнись, тварь, — голос Дина, неуместно ленивый и насмешливый, точно разбил чары – Наставник тем же змеиным движением повернул голову и перевел взгляд на перебившего его нахала, а Сэм вдруг ощутил, что стало легче дышать.
Больше никогда… Он справится. Они справятся. Не отступать.
Сэм твердо шагнул вперед, перехватил чуть удивленный взгляд Наставника и спокойно, с расстановкой, произнес:
— Гнев Азазеля не имеет границ.
Прошло наверное, несколько секунд, прежде глаза демона, суженные в настороженно-насмешливом прищуре, изумленно расширились. Когда он понял, что его последняя плетка больше не действует.
Он резко вздернул голову, и взгляд черных глаз заметался по лицам бывших воспитанников.
Да, смотри, смотри.
Это больше не подействует.
И отвечая на этот взгляд, Сэм шагнул еще ближе.
— Я – Сэм.
— Я Лукас Шоннесси, — отозвался негромкий вызывающий голос. Люк.
— Я Питер Вильямс.
— А это кольт, — продолжил неугомонный Дин, сбивая торжественность момента, — Кольт, познакомься, это тварь из Преисподней.
— Дин, — укоризненно покачал головой появившийся отец Модильяни, но упрямый братец только независимо шевельнул плечом и зло улыбнулся опешившему демону.
— Скоро познакомишься с ним поближе!
До Наставника все дошло очень быстро – за долю секунды он успел понять и оценить угрозу. Подобрался весь… И прикипел взглядом к револьверу.
— Кольт? – демон, кажется, даже охрип, — Кольт?…
И впервые воспитанники Прайда увидели на лице своего Наставника то, что он так часто сеял в них…
Страх.
— Клайв Морган, — вдруг тихо проговорил отец Модильяни, — Если вы способны нас слышать и помните молитвы, прочтите их… Ибо пришел ваш час.
Секунда тишины. Миг растерянного молчания…
— Нет! – демон яростно вцепился в решетку, — Нет! Вы не посмеете!
— Отец наш небесный… — мягко проговорил святой отец из местного монастыря…
— Pater noster, qui et in coelis, Sanctificetur nomen Tuum, — эхом отозвался отец Модильяни…
— Да святится имя Твое… да приидет Царствие Твое…
— Ad veniat regnum Tuum, fiat voluntas Tua,
— Вы… вы пожалеете об этом, людишки, пожалеете, клянусь Преисподней!
— Яко на небеси и на земли. Аминь.
— Он найдет вас! Он… Вы пожалеете!
— Amen…
— Что ты молишься, святоша! Лучше за себя молитесь! Вы же убийц взяли под покровительство, придурки!
— Это дети.
— Они убийцы, и вы это понимаете! Притравливаете уже, да? Но они все равно взбунтуются, эти щенки. Они всех кусают, кто слабей! Сначала я, потом они и вас убьют, на вас даже кольта не потребуется!
— Напрасно стараешься, демон, — вдруг прозвучал негромкий, заметным акцентом, голос монастырского священника, — Ибо сказано, не убий… но сказано – защити овец своих. Ради мести грех убийства непрощаем, и ради страха, и ради гордыни… Но прощен будет тот, кто свершает грех ради спасения других. Тебе не запятнать этих детей. То, что творили они, творили не по своей воле, и покаявшимся будет даровано прощение и судом земным, и судом небесным. Лучше покайся сам, ибо все могут просить о прощении и спасении души… Все.
Творили не по своей воле… Он слышал это от психолога, и не один раз, но полностью, всей душой, поверить так и не смог. А сейчас почему-то стало легче. Сэм услышал, как кто-то вздохнул рядом, хрипло, прерывисто – Питер. Бывший Лис еще не успел близко познакомиться со своим психологом и сейчас смотрел на священника, как… как будто тот ему поставил анестезирующий укол, и то, что терзало душу, то, что болело, жгло и мучило, вдруг кончилось…
Бывший Наставник прижался к решетке, ненавидящий взгляд прошелся по лицам, как жалящая туча черного песка. Страх и ненависть, ненависть и страх…
— Будьте вы прокляты! Вы не посмеете!
Молчание….
— Хорошо… Ваша взяла. Я предлагаю сделку.
Молчание…
— Ну! – голос Наставника хлестнул нетерпеливой злобой, — Вы же хотели знать, почему я это сделал?! Я скажу!
Молчание.
— Вы просто изгоните меня! Я расскажу то, что никто кроме никто не знает! Ну!
Молчание.
— Нет.
— Я не хочу умирать! Я не хочу!…
— Пятьдесят два ребенка никогда не вернутся домой и не увидят своих родных… У них даже могил нет. Они тоже не хотели умирать. И если тебе позволить остаться в живых, демон, или вернуться в ад, погибнут и те, кто уцелели. Никакая информация не стоит их жизней.
— Вы же не знаете! Да вы!…. – и вдруг он замолк, точно споткнувшись в середине фразы. Прищурился… — Не стоит, значит… Ну-ну, — тон демона разительно переменился… — А знаете что… Вы молодцы.
ЧТО?!
— Здорово меня напугали. Я едва не начал болтать… Браво, — ладони демона сблизились в намеке на аплодисменты, — Кольт похожий нашли… Браво. Кто придумал? Ты, смазливенький? – глаза демона остро сверкнули при взгляде на Дина, — Я тебе это припомню.
— Спятил?
— Думаешь, я сделал уже с твоим братиком все, что мог? Погоди только, вернусь и устрою такое, что ты в петлю полезешь! А уж что я с тобойсделаю…
— Довольно, — проговорил отец Модильяни, — Клайв Морган, прими утешение господне.
— Зря стараетесь! – прошипел Наставник. Он не верил. Он все еще не верил…
Сэм шагнул ближе.
— Lacrymosa dies illa, qua resurget ex lavilla. Judicandus homo reus, Huicergo parce, Deus.
— Плачевен тот день, в который из пепла восстанет человек, судимый за его грехи…
Демон насмешливо улыбнулся.
— Давайте-давайте. Тирекс, хочешь расскажу, что твой братик про тебя думает?
Сэм не слушает.
Рука поднимается сама, быстро и плавно, как учили.
— Pie Jesu Domine, Dona eis requiem. Amen
Дуло кольта и грудь Наставника соединяет прямая линия…
— Пощади же его, Боже. Господи Иисусе милостивый, даруй им покой. Аминь.
— Аминь… — шепчет Питер…
— Аминь… — Люк подается вперед, широко раскрытые глаза смотрят на клетку, и плотно сомкнутые губы не пропускают больше ни звука.
— Пока, — губы Дина изогнулись в недоброй улыбке, — Привет Преисподней!
Прощайте, Наставник.
Поймать ободряющий взгляд брата. Задержать дыхание. Теперь нажать…
И ударил выстрел.
Он стоял у самой решетки, он сжимал прутья и улыбался снисходительно-недоверчивой улыбкой – еще какой-то миг. Какую-то долю секунды… Пока пуля не прошла отмеренный ей путь. И не ударила точно в грудь между третьим и четвертым ребром. В сердце.
Наставника словно ударило молнией.
Ветвистая молния оплела грудь, прострелила шею, полыхнула вспышкой в глазах, точно выжигая черноту… Он еще жил, секунду или две, еще смотрел на них, полуоткрытые губы еще какое-то мгновение еще пытались вдохнуть недосягаемый воздух… и вдруг шевельнулись в почти беззвучном:
— Спа…сибо…
А потом пальцы на прутьях разжались, и мертвый человек повалился на пол, мягко и бескостно, точно пустая змеиная шкурка…
Сэм опустил кольт, молча глядя на тело бывшего Наставника. Человека по имени Клайв Морган, который сказал ему «спасибо» за свою смерть…
— Боже, у Которого вечное милосердие и прощение! Смиренно молим Тебя о душе раба твоего Клайва Моргана, которого нынепризвал Ты от мира сего, да не предашь ее во власть врага и не забудешь ее вовеки. Помолимся…
— Отче наш…. От врат ада избавь, Господи, его душу.
— Да покоится он в мире. Аминь.
— Господь с вами… и со духом твоим. Помолимся.
— Сэм… Пойдем отсюда. – Дин тронул его за плечо, — Люк, Питер… Пошли, дальше с ним без нас разберутся.
Аминь…
Едва дверь за плотником захлопнулась, Ника, продолжая негодовать, поднялась в спальню. Мало было раздавленного кота, так еще этот наглый плотник суется со своими дурацкими советами! Она тоже хороша! Вместо того, чтобы молча выставить его вон, начала вести с ним какие-то разговоры. Да после того, что он устроил той ночью под ее окном, не стоило даже смотреть в его сторону!
А у него очень привлекательное лицо… Наверняка он никогда не знал отказа у женского пола и привык к легкой добыче. Только Ника не оценивала мужчин по их внешности: ее больше интересовали деловая хватка и умение обеспечить семье комфорт и безбедное существование. И Алексей как никто другой соответствовал ее представлениям о настоящем мужчине. Не говоря уже о том, что он был на полголовы выше этого жалкого плотника.
Ну вот, она дошла до того, что начинает сравнивать его с Алексеем!
А зачем он, интересно, приходил? Неужели только за тем, чтобы рассказать ей о том, что это нехорошее место? Как-то это… не по-мужски. Когда об этом твердят Люська или Надежда Васильевна, их можно понять. Суеверия — женская область, а мужчины, если и верят во что-то такое, держат свои сомнения при себе. Этот же на полном серьезе пытался ее напугать. А может… Может, за этим не стоит никакой мистики? Может, кто-то нарочно распускает о Долине слухи, чтобы помешать Алексею продать участки и провалить проект? Тогда балка упала неслучайно. И плотник неслучайно пытается ее напугать, ему бесспорно кто-то заплатил за это. И его разговоры с покупателями замечательно объясняются такой версией. Прикинулся суеверным придурком, вроде и обвинить его не в чем. Наверняка это он сломал мальчишке ногу и напугал его до полусмерти. Надо рассказать об этом Алексею.
А ее кошмары — это всего лишь нервное расстройство. И кто-то дорого заплатит за стрессы, которые ей пришлось пережить!
После разговора с Алексеем ей стало значительно легче и спокойней. Он займется этим сам, выяснит все об этом плотнике и постарается убрать его отсюда, если не сможет доказать его причастность к происходящему.
Ника приняла душ, вышла из ванной и села перед зеркалом, чтобы привести в порядок лицо. Она выдавила из флакона немного крема и поднесла пальцы к лицу, как вдруг ее рука замерла на полпути: в зеркале за ее спиной стоял недавний ночной кошмар — чудовище с огромной кабаньей головой.
Нет, это не может быть сном! Она еще не ложилась спать!
Ника вскочила со стула и оглянулась. Разумеется, сзади никого не было. Она снова посмотрела в зеркало — и оттуда чудовище тоже исчезло.
До чего же расшатаны нервы! Вот уже и наяву ей мерещатся всякие пакости. Она закончила наносить маску, и, собираясь лечь в постель, погасила в комнате свет.
Под одеялом было тепло и уютно, Ника прочитала полстраницы и поняла, что ее невыносимо клонит в сон. Может быть, сегодня ей не будут сниться кошмары? Она погасила бра, подложила ладонь под щеку и блаженно зажмурилась. Надо каждый день проветривать спальню на ночь.
Она проснулась среди ночи от того, что кто-то присел на ее постель.
Ника в ужасе вскочила и потянулась к выключателю. Неужели опять? Снится ей это, или кошмар снова посетил ее наяву? Бра ярко вспыхнуло, вопреки ее опасениям. На ее кровати сидел наглый плотник и прижимал указательный палец к губам. Как и вечером, он был прилично одет, побрит и причесан.
— Что вы здесь делаете? — почему-то шепотом спросила она.
Он покачал головой и ничего не сказал, и Ника, вместо того чтобы немедленно выставить его вон, почему-то промолчала тоже. Может быть, обрадовалась, что вместо чудовища к ней явился обычный человек?
Плотник между тем нежно провел рукой по ее щеке, как будто пробуя ее на ощупь. Его сухие губы беззвучно что-то прошептали, и ей вдруг необыкновенно захотелось, чтобы он ее поцеловал.
Он будто прочел ее мысли, подложил ладонь ей под затылок и притянул к себе. Ее грудь прижалась к его рубашке, и Ника задохнулась. У него были сильные руки, он с легкостью удерживал ее на весу, обнимая ее губы своими. И поцелуй его был сильным, страстным и смелым. Он нисколько не сомневался в себе, в своей неотразимости, но Нику это не обидело, а, наоборот, еще больше разгорячило. Ей хотелось крепких объятий, ей хотелось видеть, как мышцы вздуваются у него на плечах, и она просунула руку к его животу, вытаскивая рубашку из-под брюк.
Плотник опустился вместе с ней на подушку, но губ ее из своих не выпустил, ласкал и мял ее тело жесткими мозолистыми пальцами.
У него было красивое, мускулистое тело. Ника провела пальцем от шеи до глубокой ямочки на груди, рассматривая его торс, но он не дал ей долго любоваться собой, сгреб в объятия и прижал к себе так тесно, что из легких вышел весь воздух. Страсть его показалась ей сдержанной, как будто он прикладывал усилия к тому, чтобы не дать себе воли, потому что тогда он либо сомнет ее кости в объятьях, либо разорвет на куски. Его внутренняя дрожь передалась ей, и она поняла, что не имеет ничего против того, чтобы быть разорванной на куски.
Ника с силой дернула его брючный ремень, обхватила руками его спину и прижалась к нему грудью, выгибаясь вперед.
Его немигающий взгляд отсвечивал безумием и безрассудством, и Ника поняла, что тонет в этих сумасшедших глазах и хочет в них раствориться. Лицо его окаменело, на нем остро обозначились скулы, и страх пронзил Нику — она почувствовала, что он не тот, за кого себя выдает. Но, как ни странно, это не погасило ее страсти.
— Ну же… — прошептала она и в эту секунду поняла, что смотрит в пустые глазницы голого черепа, и оскаленные зубы тянутся к ее губам, и руки ее лежат на острых костях позвоночника, покрытого ошметками тлеющей плоти. И эта же осклизлая тлеющая плоть чмокает, прикасаясь к ее белой груди.
Она хотела закричать, но оскаленные зубы обхватили ее рот в чудовищном поцелуе, скользкие кости пальцев стиснули ее плечи, Ника дернулась… и проснулась.
В комнате было темно и свежо. Она села на постели и вдруг почувствовала безотчетный страх. Руки задрожали, по спине пробежали мурашки, и онемели ноги. Что могло ее испугать? Ника понимала: надо всего лишь включить свет, и морок рассеется, пропадет, все встанет на свои места.
В тишине протяжный скрип двери прозвучал оглушительно, Ника похолодела и перестала дышать. Дверь открывалась медленно, словно тот, кто толкал ее вперед, не имел для этого достаточно сил. Ника смотрела на нее не отрываясь, широко раскрыв глаза, и чувствовала, как внутри нее образуется пустота и опускается в низ живота.
В приоткрытой щели появился мутный зеленый огонек, проплыл внутрь и замер, мягко покачиваясь на уровне ее лица. Он принес с собой сырость и запах болота, затопил им спальню, и Ника почувствовала, что вдыхает прелый тяжелый воздух, который душит ее и оседает на легких зловонным илом.
И за ним Ника не столько увидела, сколько угадала размытую серую тень, поднявшуюся над ней, словно занесенный для удара топор палача. Руки вспотели, и лоб покрылся холодной испариной. Свистящий зловещий шепот, от которого язык приклеился к нёбу и оборвалось дыхание, раздался над головой:
— Я дам тебе совет, и ты последуешь этому совету, если имеешь голову на плечах.
— Да… — прошептала Ника, не смея не ответить властному призраку.
— Открой книгу и возьми карандаш, — приказал призрак.
Руки сами собой потянулись к тумбочке, где лежала книга японцев, — Ника всегда читала с карандашом в руках.
— Пиши, чтобы не забыть моего совета к завтрашнему утру. Пиши: я… никогда… не причиню зла… хозяину избушки…
Она на ощупь нацарапала на полях продиктованную фразу дрожащей рукой и вдруг испытала невыразимое облегчение и благодарность, как будто только что получила из рук призрака откровение, позволяющее жить дальше.
— Спи, — прошипело привидение, и Ника, отложив книгу, покорно опустила голову на подушку и накрылась одеялом.
Страх заставил ее закрыть глаза, и она не видела, как мутный огонек выплыл из комнаты. И едва дверь за ним закрылась, сон пришел на смену ужасу, точно так же хватая ее за горло и парализуя волю.
Утро было солнечным, ярким и радостным. Завтра приедет Алексей, и все проблемы разрешатся как-нибудь без нее.
Она умылась и направилась в кухню, еще с лестницы услышав, как Надежда Васильевна напевает что-то себе под нос, а в гостиную уже проник запах жареных блинчиков.
— Надежда Васильевна, — вежливо кивнула Ника домработнице, — я же просила вас закрывать двери в кухню. Теперь весь дом провонял горелым маслом.
— Ну что ты, Верочка! Разве же оно горелое? У меня никогда ничего не подгорает, это только плохие хозяйки делают десять дел одновременно и за сковородкой не следят.
Ника поджала губы.
— Я лишь прошу закрывать двери, чтобы в доме не было запаха еды, по-моему, ничего сложного в этом нет.
— Хорошо-хорошо, — беззлобно кивнула Надежда Васильевна.
— Сделайте мне, пожалуйста, кофе и принесите в кабинет, я буду работать.
— А блинчики? Такие горяченькие, с пылу, с жару, со сметанкой?
— Надежда Васильевна, вы же знаете, я не ем жирного и мучного.
— Ну иногда-то можно? — домработница посмотрела на Нику расстроенно. — Хотя бы парочку?
— Ладно, принесите мне в кабинет вместе с кофе, но только один блинчик, и не со сметаной, а с конфитюром.
Ника с удовольствием проработала до двух часов дня, пообедала и почувствовала, что ее мучительно клонит в сон. Уж днем-то никакой кошмар ей не приснится!
Ника прилегла на кровать не раздеваясь, накрылась пледом и открыла книгу — перед тем как заснуть, она не могла не прочитать хотя бы абзац. Неожиданно рассказ увлек ее, хотя обычно японцы вызывали у нее недоумение и скуку, она читала их только потому, что это было модно. Страница летела за страницей, а она никак не могла оторваться от чтения, даже сон пропал. Интересно, кто из авторов так хорошо пишет? Японские имена вылетали у нее из головы сразу после прочтения, но на этот раз она решила заглянуть в конец книги, где про каждого из них была написана небольшая статья. Ника пролистала последние страницы и неожиданно наткнулась на корявую надпись, сделанную карандашом: «Я никогда не причиню зла хозяину избушки».
Она отбросила книгу, как будто в руках у нее оказалась ядовитая змея. И днем, и днем кошмар не оставляет ее в покое! Ну не может же быть, чтобы привидение с зеленым фонариком приходило к ней на самом деле! Или она начала страдать лунатизмом и написала это во сне? Во сне ей казалось, что в этой надписи есть какой-то глубокий смысл, но на самом-то деле никакого смысла в этом не было и быть не могло! Чушь какая-то. Какой избушки? Какой хозяин? Если речь идет об отвратительном домишке, в котором ночует плотник, так его хозяин умер, ей это известно, и никакого зла она причинить ему не сможет, даже если захочет. Или…
Ника на секунду представила, что привидение и было духом того самого хозяина избушки… Ей стало не по себе, но она немедленно выбросила из головы дурацкие фантазии. Не хватало еще поверить в ходячих покойников. А старик, к которому они ездили вместе с Алексеем незадолго до его смерти, и вправду показался ей странным и мерзким. Он был стар настолько, что походил на высохшую мумию, а респектабельный вид и дорогая одежда только усиливали это впечатление. И вообще, ощущения после той поездки у нее остались самые неприятные. Мало того, что старик отказал им, — он сделал это в грубой и оскорбительной форме, дал понять, что Алексей для него мелкая сошка, с которой не стоит даже разговаривать. Хорошо, его наследники оказались более сговорчивыми и не строили из себя миллиардеров.
Надо немедленно снести эту проклятую избушку. И плотник, может быть, уберется восвояси. Желание немедленно действовать заставило ее взять мобильный и позвонить Алексею, хотя обычно она старалась не тревожить его в рабочее время по пустякам. Но в ту минуту снос избушки вовсе не показался ей пустяком.
— Алло, Алеша? Привет. Я, наверное, не вовремя…
— Нет, отчего же. Я только что пообедал, пью кофе и с удовольствием поговорю с обожаемой супругой, — благодушно ответил муж.
— Слушай, я хотела спросить, как у тебя обстоят дела с покупкой этого домика?
— Какого домика?
— Который портит вид Долины.
— А… — протянул Алексей. — Пока никак, если честно. Старикан, оказывается, продал его перед смертью, и сейчас мы ищем нового хозяина. Какой-то Максимов из Лодейного Поля. Но ты не беспокойся, мы его почти нашли, так что не сегодня-завтра наши менеджеры с ним встретятся, и мы выкупим этот участок.
Ника не смогла сдержать разочарования:
— Жаль. Видеть не могу это уродство.
— Ничего, потерпи еще немного. Скоро мы его оттуда уберем.
— Да уж придется потерпеть, — процедила Ника сквозь зубы.
Ну вот, и здесь ее поджидало разочарование. Всё против нее!
— Не расстраивайся, скоро все будет хорошо, — равнодушно утешил ее муж.
— Илюха, ты что, чокнутый? — Кольцов сел на лавку в столовой и грустно посмотрел на Илью, который невозмутимо жевал яичницу.
— Наверное, — пожал плечами Илья.
— Может, ты мне объяснишь, зачем ты это сделал?
— Ничего я объяснять не буду, ты все равно не поймешь. А что, нас уже выгнали отсюда?
— Пока нет. Под мое честное слово, что этого больше никогда не повторится. Ну, и я обещал им всяческие тебе взыскания там, штрафы и прочее.
— Значит, выгонят, — Илья хлюпнул носом — яичница была горячая.
— Слушай, ты, конечно, ненормальный, но этот продюсер мне уже позвонил и зимой хочет начать строиться. Участка у него еще нет, но он просил телефончик архитектора. Так что делай что хочешь, конечно. Но до зимы я ничего не найду.
— Ну и не надо. Я два года без отпуска работал, отдохну.
— Ага, а кто моих детей кормить будет? — хохотнул Кольцов.
— Ничего, как-нибудь с голоду не помрете.
Из спальни выполз Мишка, шаркая ногами и спросонья не очень понимая, что происходит.
— Во! Уже на срубе пора сидеть, а ты только глаза продрал! — недобро усмехнулся Кольцов. — Или ты опять пьешь?
— Я как стекло, — пробормотал Мишка и поковырял ложкой яичницу на плите.
— Смотри, — Кольцов покачал головой и повернулся к Илье: — Слушай, а что, это и вправду место нехорошее? Я слышал, менеджер по продажам вчера ногу сломал. Да и балка тогда упала стремно…
— А чего это ты, Илюха, такое отколол, что нас отсюда выгоняют? — сунулся Мишка, усаживаясь за стол со сковородкой.
— Он вчера покупателям ляпнул, что это место нехорошее и участок покупать не стоит, — объяснил ему Кольцов.
— Что, правда, что ли? — Мишка прыснул. — Ну ты даешь! Вообще-то правильно сказал. Я давно заметил, что здесь что-то не так.
— Ты-то, болезный, помалкивай, — расхохотался Кольцов. — Тебе и в хорошем месте что угодно приглючится!
— Да ладно, про Печника тоже все ржали, — Мишка вовсе не обиделся, — а сами ему жратву на столе оставляете. Я-то по пьянке, а вы на трезвую голову. И кто из нас сумасшедший? Вот и менеджер тоже говорил, что это плохое место. Я так думаю, напугал его тут кто-то. Или что-то.
— Между прочим, — серьезно добавил Кольцов, — хозяева очень серьезно подозревают, что ему Илюха ногу сломал и напугал так, что он теперь несет всякую хрень. Они в милицию хотели заявить, чтобы она разбиралась, но врачи им сказали, что нога сломана при падении с высоты, милиция не станет этим заниматься.
— Слушай, и откуда ты все знаешь? — удивился Мишка.
— От верблюда. Работа такая.
— Да у него в бухгалтерии этого «Сфинкса» прикормленная шоколадками деваха работает, — объяснил Илья Мишке, — очень девки любят с Кольцовым по душам поговорить. Он их располагает к откровенности.
— Да ладно, — усмехнулся Кольцов, — а сам-то?
— У меня другая специализация, — Илья пожал плечами, — мне с ними разговаривать некогда.
— Кстати, знаете, что еще она мне рассказала? Избушку-то нашу продали кому-то! Там целая детективная история. Хозяин ее был дед восьмидесяти шести лет. Перед смертью он, чтобы наследники налоги не платили, ну и чтоб не затягивать это дело, все имущество на детей перевел, у него сын и дочка, и взрослых внуков-правнуков полна коробочка. Но условие поставил, чтоб до его смерти они его имуществом не распоряжались. На нем там много чего было записано — и квартиры, и дача, и у сына в бизнесе какая-то часть. Семья очень богатая, побогаче наших хозяев будет. Ну, и сын его обещал Залесскому, что после смерти отца избушку ему продаст, не нужна она ему. И денег много не просил. Так вот, на прошлой неделе старик умер.
— Как умер? — Илья открыл рот.
— А вот так. Ну, старый он уже был. Восемьдесят шесть, шутка ли! Стали выяснять про избушку, и оказалось, что ее-то как раз старик на детей не перевел, а перед самой смертью продал кому-то. И они теперь ищут нового хозяина, а найти не могут. По прописке он не живет, его родители точно не знают, где он сейчас. Я думаю, они по мобильнику его найдут, если у него есть, конечно, мобильник.
— Есть, — криво усмехнулся Илья.
— В смысле? — не понял Кольцов. — А ты откуда знаешь?
— Так старик мне избушку продал, — усмешка расползлась еще шире, превращаясь в довольную улыбку.
— Да ты чего! — Мишка подскочил. — Так это ты теперь тут законный хозяин?
— Ну, — Илья пожал плечами, — не хуже Залесского.
Кольцов покачал головой:
— Ты даешь! Обошел хозяев на повороте! И за сколько он тебе ее продал?
— За пять зеленых штук. Только не надо никому об этом говорить. Захочу — сам скажу.
— Слушай, да ты подняться можешь! — обрадовался Кольцов. — Они наверняка больше предложат. Только не очень зарывайся, у них кроме денег и другие способы есть.
— Даже не думай, я избушку не продам, — покачал головой Илья. — Зачем? Денег я и так заработаю. Зачем мне комнаты снимать? Хоть маленькое, а свое.
— В общем-то, правильно, — согласился Кольцов. — Поселок большой, заказов мы и тут набрать можем. Говорят, тот берег начинают продавать, где раньше пионерские лагеря были, с выходом на реку. Бешеных денег участки будут стоить.
— Вот и я о том же. Избушку отремонтирую. Если нас отсюда выгонят, как раз время будет. Так что пусть гонят, кому они хуже сделают?
— Смотри, Илюха, — нахмурился вдруг Кольцов. — По закону, конечно, у тебя железная позиция. Но кто ж сказал, что они будут все делать по закону? Сколько здесь уже домов пожгли, чтобы участки выкупить? И эти так же могут.
— Посмотрим, — вздохнул Илья. — Может, и обойдется. Зачем им это место? Что им эта избушка далась? Там еще соток десять есть, хватит и для охраны, и для хозпостроек. А из избушки я красавицу сделаю, чтоб уж точно никто не придрался. И потом, не купит у них никто участков. Серьезно говорю, нельзя здесь жить.
— Были б мы в Америке, я бы решил, что тут было старинное индейское кладбище, — романтически глядя в потолок, произнес Мишка.
— Ты слишком много всякой ерунды читаешь, — засмеялся Илья. — А что, старинного русского кладбища здесь быть не может?
— Ну, русское кладбище тоже может быть, но это уже не так интересно. То ли дело — древние индейские боги, охраняющие эту территорию от посягательств бледнолицых. Идолы там всякие…
— А я вот читал недавно, — сказал Кольцов, — что существуют так называемые места силы. Раньше на них строили языческие капища, а потом — церкви. Все старые церкви построены на местах языческих капищ. Здесь, кстати, тоже монастырь хотели построить, только что-то у них не пошло. Сто лет назад это было, еще до революции.
— Нет, ну откуда ты все знаешь? — удивился Мишка.
— Да это мне дед рассказал, к которому вы мыться ходите. Тоже, кстати, считает, что не стоит тут жилье строить.
— Интересно, почему он нам этого не говорил? — хмыкнул Илья.
— Вы спрашивать не умеете, — Кольцов гордо посмотрел на них сверху вниз.
— Слушай, а если это нехорошее место, то как же мы тут живем? — вдруг сообразил Мишка.
— Мы — другое дело, — улыбнулся Илья. — Ты — пьянь синяя, мухи не обидишь. А я… А мне старик поэтому избушку и продал, что я тут жить могу. А еще мы Печника кормим. Кто-то же должен его кормить?
Потом… ну, потом было еще пару часиков веселья по-драконски. Или по-драконьи? Среди парней — борьба — начертят круг на песке и два дракошика пытаются оттуда друг-друга выпихнуть. Потом игра «назови, кто летает», потом… не поверите, «Испорченный телефон», в который в детсадике играли!
Я прям прифигела — два десятка громадин сидят в рядки на песочке и ведущая первому в каждой команде шепчет на ушко какие-то слова. А он должен дальше передать, следующему, и чтоб не соврать и не ошибиться сильно, хотя команды глушат друг друга воплями, шумом крыльев и стукают по бережку тоннами хвостов. У рыб в озере, наверно, истерика случилась.
Но наша команда выиграла! Вот! Мы все правильно сказали. Ну, почти. То, что сказал наш последний, насмешило народ до валяния на песке, но оно было «ближе к оригиналу», как сказал Старейший, когда отсмеялся.
Потом был заплыв в озере… Рыбы, вообще, наверно, в осадок повыпадали. Как озеро не выплеснулось, не понимаю. Но было весело-о! Мы и плавали, ныряли, и водой брызгались… и совсем не я попала Гарри в глаз той противной рыбой-червяком! Не я! А я говорю, что не я! Кто? Ну, все вам скажи… Мирра бросила. Ну та, золотистая. Нечаянно. Кстати, бросила. Нет, честно. Нравится он ей. Она моему новому братцу такие глазки состроила, что только слепой бы не просек…
А потом… нет, потом было вовсе не то, что вы подумали. Потом пришли взрослые и разогнали всех спать. Сказали, что завтра много сил понадобится, в племени свадьба, как-никак, так что — по лежакам, и точка!
Тут так странно…
Пол гладкий-гладкий, отполированный, темно-темно-синий, но не везде — то тут, то там видны как бы коврики — то маленькие, то побольше. Коврики словно вырастали из пола — лохматые, серо-голубые, светящиеся изнутри… А внутри «меха» переливались золотистые огоньки…
Где я?
Тут так пусто… Никого нет…
Не слышно моих шагов…
И голова… кружится…
Где же я? Как я сюда попала? Эй! Мне кто-нибудь ответит?
Тихо, как в гробу.
Ковриков все больше. Я боюсь на них наступать — они шевелятся, если ближе подойдешь, а я босиком… А впереди непонятно что. Эти серые квадратики сливаются в сплошную линию, откуда-то поднимается пар, как в сауне, только цветной, и какой-то… не знаю, мне почему-то стремно туда идти.
Только… кажется, впереди голоса? Значит, надо идти. Спросить у местных, куда меня занесло и как отсюда уйти по-быстрому. Туман мешает…
— И что это значит? — грустно спрашивает впереди знакомый голосок.
— Очищение… — отвечает второй, от которого у меня с грохотом падает сердце. Прямо на эти шевелящиеся коврики.
Рик!
— Очищение… — знакомо ворчит дед Гаэли. — Рикке, ты так и не поел после допроса.
— Потом…
— Тоннирэ! Потом вам точно ничего не захочется! Нельзя же сутками без еды сидеть, тем более в такой период!
— Мастер Гаэли, ну вы же знаете про этот ритуал. Какая уж тут еда… Потом, если что.
— Тоннирэ, от вас этого никто не требовал. Или… или я чего-то не знаю?
Да где же они?
Сплошной туман, ничего не видать, голова кружится от убойного запаха… как сосновые смолы в косметических масках, только мегасильно. Коврики эти под ногами шевелятся, бррр…
— Рикке, послушайте…
И туман наконец расступается, передо мной бассейн, янтарно-желтый, со странным запахом, и две фигурки на бортике. Дед-лягух, сложивший на груди лапки и… Рик! Ура! Мои! Эй, парни! Парни! Рик! Дедушка Гаэли! Эй, вы оглохли?
Точно оглохли…
Я перестала надрываться. Все равно не слышат. И не видят… Словно я кино смотрю, только живое. Что творится, а? Ничего не понимаю!
Только смотреть могу. Ни потрогать, ни рявкнуть как следует на этих чародеев несчастных. Сон, что ли? Или глюк… Дичь какая-то, никогда про такие глюки не слышала, даже от грибов…
Ну ладно, хоть посмотрю. Тоже приятно. Посмотрю, пока этот глюк не кончится. Кстати… а что они там говорили-то? Про допросы, про очищение? Допросы кого? Очищение чего? Или это про купание? Эх, слушать надо было! Ну ладно, может, еще заговорят, а пока посмотрим…
— Рикке, осторожнее. Не более ста секунд на первый раз.
— Я второй.
— Как? Почему я не в курсе? Осторожнее!
Да что это они? Что опасного может быть в этой желтенькой водичке? На вид нормальный бассейн с джакузи. Любят тут бассейны… Может, я в чего-то не врубаюсь? Я смотрю повнимательней. И вижу, как мой шаман сбрасывает накидку — ух ты, да он как на нудисткий пляж собрался! — глубоко вздыхает… и соскальзывает в желтую бурлящую воду. И как в момент белеет его лицо…
Рик!
Я дернулась так, словно подо мной водяной матрас лопнул, и заоглядывалась по сторонам — где они? Где Гаэли? Где Рик в этом садюжном бассейне, на фига он туда полез, мазохист несчастный!
Рикке, твою ж косметичку с розовыми мокрицами! Какого…
Уфф… А нет никого. В смысле, ни лягуха, ни Рика, ни бассейна… Вообще никого.
Моя «комната» в драконьей стае, пустая и тихая, и нет тут никаких радужных туманов вместе с серыми ковриками. За занавеской ровно дышат мои приемные родственники — что интересно, драконы почти никогда не храпят, только если очень устали…
Все нормально, ночь, причем еще до полуночи, похоже… светляки на потолке еще яркие, золотисто-зеленые, после полуночи они меняют цвет и ближе к рассвету голубеют… Ночь, все тихо… Я дернула крылом.
Так.
И что это мне приглючилось?
Что это за кошмарики? Да меня даже после колесиков (всего два раза в жизни пробовала, на третий папа отобрал и весь вечер воспитывал без передыху, так что я потом даже от травки шарахалась) так не плющило!
Может, тут светляки контрафакс… контрафактные? Или драконам вредно на мягком спать? Или надышалась от того костерка?
Уфф, надо выйти, что ли… подышать свежим воздухом…
Луна здесь была красивая. Ярче, чем у нас дома, и серебряная… Немножко неровная, похожа на монетку, только в пушинках по краям. И большая…
Или мне так кажется?
Как-то раньше я не присматривалась к тому, что там в небе блестит. То, что блестело в ювелирных салонах, было куда интересней…
А красиво.
Эти пушинки на луне (эх, Рика нет, не спросишь, что это такое!) переливаются и сияют, звезды тоже… озеро мерцает… На песке все так же танцует на ветру золотистое свадебное пламя… До завтра гореть будет, до самого венчания.
Я на скалу влезла, над самым озером, тут моя учительница любит сидеть, за малышней присматривать… Тут и лежак для нее специальный есть. И скала еще теплая. Греет… Вот я и лежу… дышу воздухом. Уткнулась фэйсом в лапы и лежу. Смотрю. И — вы только не смейтесь — думаю.
Интересно все-таки, где сейчас Рик? Получил он обратно свои силы? Крутые у них все-таки порядки — я про воздержание. Чтоб тому, кто такое выдумал, самому до пенсии на таком режиме жить!
И деду Гаэли ковен тогда зажал возврат нормального вида. М-м-маги, мать их…
Уфф, прямо гребень встопорщился. Ну в напряге я, в напряге. Нервы что-то разбуянились. Хоть замки штурмуй…
И-эхххх!
Нет, с замками пора завязывать. И с выпивкой. И вообще… марш на пляж! Снимаем стресс другим способом! Старым и проверенным!
Что значит каким?
Фитнесом!
Я несколько раз переплыла озеро (и плевать мне, что там себе рыбы думают!), потом поднялась в воздух и нарезала кругов десять над горами, так что ветер в ушах свистел! А потом я припесочилась на берег и кувыркнулась.
Ух, как хорошо-о… Я тряхнула волосами и потянулась. Классно в человечьем виде!
Песок под ноги стелется, спинку волосы щекочут… И вода такая ласковая…
Да, здорово. А то одраконилась совсем, скоро забуду, как ходить — летать только смогу. А я зря, что ли, училась модельной походке?
Так, ну-ка, давай для тренировки в пещеру пешочком… Давай-давай, ножками-ножками. Вот так…
Без прикида, правда, неудобно… могут неправильно понять…
Ну ничего, я тихонечко. Спят же все…
Идти до пещеры на людских ногах было куда подольше, чем летать на крылышках. И к тому ж ноги отвыкли немножко. Да и босиком колко… И на обрыв лезть, который перед пещерой…
Но бутылок битых тут не валялось, и вообще чистенько было, так что я все-таки добралась. Вот и пещерка нужная… Ой, твою ж косметичку, какое все большое с непривычки кажется! Я хоть на собственную постель смогу влезть или высоко будет?
Ой, стоп.
Голоса впереди.
Не все спят, значит…
Я притормозила. Нет, семья семьей и драконы-драконами, но как-то все-таки неприлично на глаза новым родичам в таком виде показываться. И че делать?
— Она в принципе, неплохая девочка… просто понимаешь…
Ух, ты. Моя учительница ночью в нашей пещере? Этого еще не хватало. Это что она тут делает? И… моментик! Неплохая девочка?! Это она про кого?
— Маррейна… — отозвался второй голос, мужской. — Я вполне понимаю ситуацию…
— Ну, она, конечно, малоопытная и невнимательная…
Это про меня, что ли? Минуточку! Они про меня говорят? Я затаила дыхание.
— И вздорная слегка, и способностями особыми похвастаться не может…
А, значит, не про меня все-таки…
— Кстати, а она нас не слышит?
— Ее нет в комнате. Я видела, как она улетела на озеро. А шум крыльев мы услышим.
Ага, как же!
— А почему я?
— Но у тебя всякие ученики бывали, и если кто и справится с ее обучением, то только ты. Ты ведь даже смог воспитать хорошего вожака из дикого дракона.
— На Иррэя у меня было время. Целых двадцать пять лет. За этот срок вполне можно было воспитать достойного молодого человека даже из такого… вспыльчивого и одичавшего юноши. А здесь, как я понимаю, времени у меня в обрез?
— Максимум полгода, ориентировочно месяц-два, — вздохнул третий голос — приемного папы. — Ковен магов в тревоге.
— Боюсь, в таком случае я мало что смогу сделать, — вздохнул второй.- Все-таки наши дети обучаются куда медленней, чем человечьи. Я порой завидую людям — их потомство куда раньше становится на крыло. А мы? В сорок лет — люди уже зрелые особи, а у нас это возраст юности…
— Александра — дракон-оборотень! И второй облик — как раз человечий! Может быть, это поможет? Ее патрон говорил, что она очень восприимчива к…
Дальше я не слышала — так в ушах зашумело. Да нет, не комары, комары — это фигня. Рик про меня говорил?! С ними? Когда? Или они про Гаэли?.. Черт, ну что б им имена назвать! И что они говорили про полгода? Мне полгода еще тут жить? Нет, мне тут неплохо, но… почему меня не спросили?!
Я уже хотела влететь в пещеру и спросить… и даже не только спросить, а кое-что и сказать про всяких там патронов, распоряжающихся моей жизнью, но тут услышала еще кое-что. И села там, где стояла.
— И еще, почтенный Беригей… в первую очередь обратите внимание на защиту. Ее патрон очень просил…
— А сам что ж не позаботился? Если мне не изменяет память, он маг?
— Шаман.
— Все равно. Что за безответственность!
— Нет-нет, он очень достойный юноша и весьма ответственный, — Дебрэ, как всегда, говорил мягко и спокойно. — Просто в настоящий момент у него пока нет возможности на обеспечение полноценной защиты подопечной. Потому он попросил нас. Девочке может угрожать серьезная опасность… я говорил вам.
— Да-да, я помню…
Эй-эй, а я вот нет! Какая это опасность мне угрожает?
— Разумеется, пока она в племени, все нормально, но…
— Да-а, задачка. За месяц полноценной защите не научишь. Даже за полгода это проблематично. Но я подумаю, что можно сделать.
— Так вы согласны учить мою приемную дочь?
Так.
Мне меняют учителя… И что я должна сказать?
— Да, согласен, — наконец ответил драконий Старейшина. — По крайней мере, это интересно.
— Не то слово… — пробормотала моя учительница.
Пока мои учителя (и бывшая, и будущий), не собрались улететь, я уже успела слегка замерзнуть и мозги себе скрутить, раздумывая, какая это опасность мне угрожает, откуда Рик про это знает и что все это значит! Нет, я б спросила, и прямо ночью спросила бы. Но вид-то… сами б вы в таком «ню» пришли б учителями общаться?
Завтра.
Когда все пошли провожать гостя до обрыва, я тихонько проскользнула в пещеру, взяла штурмом собственную постель и с трудом согрелась. Лето летом, но обнаженкой все равно лучше не ходить. Тут не Малибу, ночи прохладные.
Ну ладно, господа учителя.
Завтра узнаем.
Вот как проснусь — так сразу.
Но «завтра» началось не с учителя.
— Сандри! Сандри! Ой… Сандри, это ты?
— А?
— Сандри-и-и-и… — пропела золотистая Аррейна, просовывая через занавеску уже не только голову, но и всю шею. — Это ты? Правда?
— Я… — глаза открывались с трудом… — А ты что тут делаешь?
— Как — что? Ты же обещала со мной в город слетать, за подарком для новобрачных. Забыла, что ли? Солнце уже встает!
Встает? А, ну да, по местным понятиям, это поздновато…
— Сандри, ты летишь или как?
Блин. Меньше всего мне сейчас хотелось куда-то лететь. Спать хочется… Громадная постель казалась самым прекрасным местом на свете.
— Давай решай скорей. Скоро взрослые придут!
— И что?
— И не отпустят!
А-а… Ну тогда ясно, че делать.
— Полетели.
— Налево! Налево! Аррейна, да налево же!
— А почему?
Ууууууу…
Я почувствовала, что еще немного, и самолично ей чешую начищу!
— Здесь на полях белые камни! Охранительные!
— От чего?
— От кого! Поворачивай!
— Ладно!
Нет, у меня нервы не железные… Если так дальше пойдет, то я до свадьбы не доживу, даже до этой, вечерней. Я теперь понимаю, почему драконы запретили бы Аррейне лететь в город, если б узнали.
В город мы еще кое-как добрались, хотя если б люди видели, как я, замотавшись в самодельную накидку из занавески, сижу на Аррейне верхом и ору ей в ухо, куда лететь, они бы подумали, что дракон украл принцессу… причем принцессу слегка придурочную. В таком-то виде. И дракон тоже явно ненормальный — то и дело виражи закладывает! Я ей сто раз про белые камни говорила, и что? В сто первый она снова на них летит! Еле отвернуть успевали. И зачем было гоняться за птицами? У нас что, времени вагон?
Ой, ё… опять.
А уж когда мы добрались до города…
Ах, вы про город хотите знать?!
Ну слушайте…