Когда ваш локатор парсеков за тридцать
Увидит, что кто-то вам целится в зад,
Не падайте духом, ведь это убийцы,
Космических файтеров славный отряд.
Сначала вам всадят по полной программе
Ионным тараном в подставленный тыл,
А после пойдут автогеном поганым
Обшивку уделывать эти скоты.
И это зверье сковырнет, как болячку,
Неделю назад лишь починенный люк.
И ваша совсем еще новая тачка
Толпою маньяков наполнится вдруг.
Осклабятся члены разнузданной банды
И, следуя знаку, что даст им главарь,
О светлые головы вашей команды
Начнут корабельный ломать инвентарь.
На камбузе кока посадят в кастрюлю,
И будет он булькать в подливке мясной.
А робот-уборщик нарвется на пулю
И будет гоняться за вами с метлой.
Размазан по стенке бедняга механик,
На кучке зубов прикорнул капитан.
А в рубке командной сидит атаман их
Веганским ликером блюя на экран.
Главарь от ликера совсем косоглазый
Велит с колымаги валить до поры.
И ухнет она, как на дно унитаза,
В разверстую варежку черной дыры.
А где-то стадами проносится мимо
В своих суперкрейсерах славный патруль…
Но все же по-прежнему недостижимы
Маньяки-убийцы, как кельвинский нуль.
Когда ваш локатор парсеков за тридцать
Увидит, что кто-то вам целится в зад,
Не падайте духом, ведь это убийцы,
Космических файтеров славный отряд.
Сначала вам всадят по полной программе
Ионным тараном в подставленный тыл,
А после пойдут автогеном поганым
Обшивку уделывать эти скоты.
И это зверье сковырнет, как болячку,
Неделю назад лишь починенный люк.
И ваша совсем еще новая тачка
Толпою маньяков наполнится вдруг.
Осклабятся члены разнузданной банды
И, следуя знаку, что даст им главарь,
О светлые головы вашей команды
Начнут корабельный ломать инвентарь.
На камбузе кока посадят в кастрюлю,
И будет он булькать в подливке мясной.
А робот-уборщик нарвется на пулю
И будет гоняться за вами с метлой.
Размазан по стенке бедняга механик,
На кучке зубов прикорнул капитан.
А в рубке командной сидит атаман их
Веганским ликером блюя на экран.
Главарь от ликера совсем косоглазый
Велит с колымаги валить до поры.
И ухнет она, как на дно унитаза,
В разверстую варежку черной дыры.
А где-то стадами проносится мимо
В своих суперкрейсерах славный патруль…
Но все же по-прежнему недостижимы
Маньяки-убийцы, как кельвинский нуль.
Еще два дня Илья провалялся в кровати и встал только к вечеру. Он выспался на месяц вперед, и лежать ему надоело. Голова немного успокоилась, почки болеть перестали. Сильно досаждали ссадины, и все время ныли сломанные ребра.
После ужина он вышел на улицу, чтобы слегка пройтись, а может и искупаться. Жары в избушке не чувствовалось, но купаться все равно хотелось. Илья подхватил полотенце, но это не ускользнуло от бдительного Мишки.
— Ты чего, с ума сошел? Утонуть хочешь?
— Иди ты, — беззлобно ответил Илья.
— Даже не думай, — Мишка строго покачал головой.
Илья подумал немного и послушно повесил полотенце на место. Придется просто прогуляться. Остановила его не столько мысль о том, что он может утонуть, сколько запертая калитка и забор, через который надо перелезать.
Он направился в лес, но не прошел по нему и пятнадцати минут, когда почувствовал, что не может больше ступить ни шагу. Пришлось сесть под деревом и любоваться пейзажем.
Солнце село, но стволы на верхушках сосен еще светились оранжевым. Кажущаяся тишина обернулась множеством ночных звуков — скрипов, вздохов, щелчков. Илья откинулся на ствол сосны, под которой сидел, и запрокинул голову. От сладкой тоски щемило сердце — что может быть лучше ночного леса в июне? Вокруг зудели комары, и Илья вдруг подумал, что за два года жизни здесь его не укусил ни один комар. И в избушке они никогда не появлялись.
Солнце уходило все дальше, вот и сосны попрощались с ним и превратились в четкие темные силуэты на фоне светлого неба. Небо так и останется светлым и прозрачным: пройдет всего несколько часов, и первые лучи снова окрасят их в янтарный цвет.
Определенно, в белых ночах таится какое-то волшебство, в их неуловимой быстротечности прячутся загадки, вроде цветущего папоротника. Илья вспомнил обещание Мары и усмехнулся. В то, что папоротник, размножающийся спорами, может вдруг зацвести, он не очень-то верил. Но, вглядываясь в сумеречную прохладу ночного леса, неожиданно понял, что и это возможно. Раз в году, на летнее солнцестояние, когда день идет рука об руку с ночью, распускается красный цветок и освещает лес робким, мерцающим светом. Всего на несколько секунд.
Ему вдруг невыносимо захотелось увидеть это. Не сорвать цветок, не завладеть им и его колдовской силой, а лишь посмотреть. Наверное, для того чтобы окончательно поверить в сказочное предание, убедиться в том, что это не самообман и не иллюзия. И жить дальше с мыслью: «Я видел цветок папоротника». Илье показалось, что жизнь его после этого станет какой-то другой — не такой, как сейчас. Тот, кто видел цветок папоротника, не сможет жить так, как жил до этого.
Что ж, осталось дождаться купальской ночи.
Илья просидел в лесу больше часа и вернулся в избушку, когда все давно спали. Удивительно, но назад он шел, не чувствуя ни боли, ни усталости. Как будто лес отдал ему толику своей живительной силы, и этой толики хватило, чтобы успокоить ноющие раны. Не то чтобы он окончательно поправился, нет, просто стало намного легче. Во всяком случае забор, через который надо перелезть, чтобы искупаться, его больше не пугал.
Он взял полотенце и отправился на реку — волшебство белой ночи не хотело его отпускать.
Над водой поднимался еле заметный легкий пар, неслышный ветерок шевелил его потихоньку, светлое небо отражалось в гладкой воде, и казалось, что перед ним течет не вода, а молоко, целая река теплого молока.
Илья разделся и вошел в молочно-теплую воду. Не хотелось тревожить ее покой, поэтому он поплыл медленным и плавным брассом, изредка опуская лицо вниз, чтобы почувствовать ее прикосновение горячим лбом.
Колыбель. Так спокойно можно чувствовать себя только в колыбели. Илья перевернулся на спину и раскинул руки. Небо покачивалось над ним, не голубое и не черное, без луны и звезд, — Космос глянул ему в лицо своим бесконечным, непроницаемым ликом. Центр Вселенной, точка отсчета — и безбрежное пространство, уходящее во все стороны, вверх и вниз. Вода и небо.
Илья потерял счет времени и пришел в себя, когда почувствовал непреодолимое желание вернуться домой. Домой, к печке, к дощатому столу, к синей тетради.
Я стою на краешке пространства,
Где земля берет свое начало,
Где сплелось живое с неживущим,
Неживущее проникло в неживое.
Здесь, в едином выдохе Вселенной,
Смотрят камни, чувствуют деревья,
Слышат травы, и воды дыханье
Согревает мыслящие звезды.
Здесь, в неверном и манящем свете,
За чертою видимого мира,
Обнажились мертвенные тени
И в молчанье тянут руки к небу.
Осторожно! Разве ты не видишь?
Чуть качни — и все сорвется в пропасть,
Чуть толкни — рассыплется со звоном,
Погребая жизнь в своих обломках.
Илья оторвал глаза от синей тетради и осмотрелся. На столе, на расстоянии вытянутой руки от него, сидел маленький сморщенный человечек с взъерошенными черными волосами. Человечек был одет в подпоясанный бечевкой полотняный мешок с прорезями для головы и рук. Его босые скрещенные ноги свешивались со столешницы и слегка покачивались, как будто он веселился. Милая мордашка улыбалась озорной улыбкой. Размером он едва ли мог сравняться с годовалым ребенком, только худоба и темная морщинистая кожа говорили о том, что перед Ильей старичок.
— Ты Печник? — улыбнулся Илья.
Человечек кивнул:
— Здорово, хозяин.
Голос у него был тихий и воркующий.
— Привет, — снова улыбнулся Илья, — наконец-то и я тебя увидел.
— Да, для того, чтобы встретиться со мной, необязательно напиваться до белой горячки, — усмехнулся Печник. — Я прошу прощения, но я подглядывал тебе через плечо.
— Через левое? — хмыкнул Илья.
— Нет. Впрочем, все равно. Мне нравится то, что ты там пишешь.
— Спасибо, — смутился Илья.
— Я подумал, сегодня как раз самое подходящее настроение, чтобы поговорить с тобой. Хочешь, я расскажу тебе о том, как появилась избушка?
— Хочу, — не задумываясь ответил Илья.
— Ты помнишь легенду, которую леший рассказывал на поляне у Каменного лика?
— Конечно помню.
— Я расскажу ее продолжение. О плотнике по имени Людота. Это был красивый и сильный человек, он пришел из Новгорода, в котором в те далекие времена уже установилась власть греческих жрецов, поклонявшихся темному богу из далекой пустыни. Он был слишком горд для того, чтобы славить богов украдкой, по ночам, поэтому отправился искать лучшей доли на север. Он и несколько его товарищей поселились недалеко от Долины, там, где река изгибается к западу. Рыба в реке водилась в изобилии, зверя в лесах хватало на всех, а «чудной народ», живший на реке, с радостью признал новгородцев добрыми соседями. Новгородцы передали им умение добывать железо, а в ответ местные жители показали пристальцам Долину и Каменный лик. Только в сердцах новгородцев не было той спокойной уверенности, с какой «чудной народ» поклонялся Каменному лику. Может быть, Людота дул на воду, обжегшись на молоке. Но, увидев очаг, который топили под открытым небом, он поклялся, что до конца жизни останется стражем этого места и укроет очаг от чужих недобрых глаз. Он срубил избушку один и сложил над очагом печь. С тех пор у избушки сменилось много хозяев, и все они, как и ты, как и Людота, однажды увидев это место, не могли его покинуть.
Печник замолчал и пошамкал губами.
— Ты хочешь сказать, что избушке так много лет? — спросил Илья. — Если речь идет о греческих жрецах, так это не меньше восьмисот!
— Больше восьмисот, — улыбнулся Печник, — но я не считал. Не обольщайся, в ней не осталось ни единого бревна, положенного Людотой. Избушку перестраивали, несколько раз перекладывали печь. В последний раз — около сотни лет назад, а может и раньше. Не менялась только ее сущность — она закрывает очаг, служащий воротами между мирами. И стоит этот очаг разрушить, ворота захлопнутся. Сила, таящаяся в этом месте, уйдет отсюда. Не пройдет и нескольких лет, как рухнут высокие берега реки. Болото поползет от Долины в разные стороны на десятки верст. Поселок вымрет, дома уйдут в землю, лес упадет, утонет в болотной жиже. Здесь не останется ничего.
Илью передернуло — мрачная картина сама собой встала перед глазами. Нет, не слова Печника были тому причиной. Он и сам знал, оказывается, зачем он здесь. И мертвый холод болота виделся ему не раз и не два.
Печник между тем продолжал:
— Таких мест, как Долина, много. И мир не рухнет, если одно из них потеряет силу. Но мы, неживущие, как ты нас называешь, не сможем выйти на землю. Мы снова окажемся запертыми внизу, словно в могиле. И кто знает, кем мы выйдем оттуда, когда попробуем вырваться наверх. Болото не ледник, рано или поздно мы пробьемся сквозь него, только, думаю я, это будем не совсем мы. Или совсем не мы.
Илья не слушал его. Долина может исчезнуть… Что нового он услышал от Печника? Ничего. Он всегда об этом догадывался. Но никогда об этом не задумывался, не хотел. И все же… молочная река, качавшая его на руках, перестанет быть рекой. Лес, исцеляющий раны и уносящий тоску, перестанет быть лесом. Что с того? Илья прожил сорок лет и никогда бы не узнал о Долине, если бы судьба случайно не занесла его сюда. Почему ее гибель колет сердце? Почему для него это кажется похожим на собственную смерть?
— Потому что это место завладело тобой, как владело всеми своими стражами, — ответил Печник на его немой вопрос, — потому что ты его часть. Часть не сможет жить без целого. Твоя жизнь связана с нашей в единый узелок. Мы окажемся внизу, ты останешься здесь, но я не знаю, кому из нас будет хуже. У нас останется надежда вырваться оттуда, а что останется у тебя?
— Может быть, я?
— Нет, — Печник помотал головой, — ты собой уже не будешь. Это не под силу человеку, если он остается один. Можешь на это не рассчитывать. У тебя есть только одно преимущество перед нами: ты смертен. Может быть, за порогом могилы тебя ожидает освобождение.
Илья пожал плечами — сомнительное утешение.
— Не больно ли мрачный разговор у нас получается? — улыбнулся Печник. — Мы нисколько не сомневаемся в тебе и в силе Долины.
— Наверное, не стоит переоценивать мои силы?
— Ты сделаешь все, что сможешь, а этого будет достаточно. — Печник снова улыбнулся. — Теперь ты понимаешь, страж Долины, что ты для нас? Эти люди, которые пришли сюда, конечно, способны на все, но у них осталось не так много времени. Купалу им не пережить.
Илья опустил голову:
— Вы хотите убить их?
— Мы слишком хорошо знаем, какой ценой заплатим за убийство. Мы, неживущие, редко убиваем, мы обычно забираем к себе, а это не совсем то. Только этих людей мы к себе забирать не станем. Похоже, и водяной отказался от этой мысли.
— Чем же Вероника вам так не угодила? — усмехнулся Илья.
— Она не понимает, что такое Гармония и Справедливость. А без этого приходить в нижний мир нельзя.
Илья недоверчиво глянул на сморщенное личико Печника:
— Не чересчур ли это сложно для людей вообще? Не так уж много я знаю тех, кто всерьез задумывался над этим.
— А об этом не надо задумываться, это или есть, или нет, — немедленно ответил Печник. — Наверное, поэтому мы так боимся этих людей и ненавидим их.
— Но ведь вы едва не убили тех четверых юнцов, которые имели неосторожность всего лишь помять мне пару ребер. Не чрезмерно ли они заплатили за свою глупую жестокость?
— Сила Долины слепа. Она только отвечает ударом на удар. А мы, кстати, не имеем к этому ни малейшего отношения. Ты ее часть, она всего лишь защищается. В самую короткую ночь она прозреет. И тогда вся ее сила обрушится на непрошеных гостей. Мы не жаждем ничьей смерти, мы хотим, чтобы гости ушли. Мы даем им время, рискуя собой и Долиной. Но Купалу им не пережить, потому что Долина, в отличие от нас, не боится испачкать руки. Главное, чтобы они не успели нанести удара первыми. До Купалы еще одиннадцать дней.
— Это не так уж много, — Илья пожал плечами. — И потом, что они могут сделать?
— Убеди их уйти, мы не хотим их смерти, мы не хотим войны, мы хотим только покоя. Я знаю, что тебе против них не устоять. Не ссорься с ними по пустякам, попробуй их убедить.
Илья покачал головой:
— Они не станут меня слушать. Они мне не верят. Они вложили сюда деньги, и эти деньги держат их крепче, чем желание жить.
— Тогда они умрут, — пожал плечами Печник.
Алексей примчался на следующее утро, услышав от Ники рассказ о разрушениях в столовой. Жучки за ночь расползлись или разлетелись, во всяком случае, Ника не встретила ни одного. Вместо паркета пол покрывала сырая труха, а посредине зияла огромная дыра, в которую провалился стол. Алексей осмотрел безобразие с порога, но побоялся войти внутрь и немедленно вызвал бригаду, чтобы настелить хотя бы черный пол. Хорошо, что в кухню можно было пройти не только через столовую, но и с улицы и из прихожей.
Он, разумеется, не поверил в мохнатого монстра — спасибо, что на этот раз не стал смеяться. Ника рассказала ему о произошедшем с мальчишками, которые пытались поучить плотника уму-разуму, но и к этому Алексей отнесся равнодушно, объяснив ей, что образ жизни молодых людей располагал к подобному исходу. На мосту висит табличка, нырять с него запрещено.
Ника не ждала от него другой реакции, она полночи думала о словах чудовища: «Вас обоих предупреждали о том, что нельзя трогать хозяина избушки». Обоих! Значит, Алексей знал, что плотник опасен, знал! И боялся. Поэтому и избушку толком не смогли сжечь, и проучить плотника он послал подростков, а не тех, кто раз и навсегда объяснит этому упрямцу, как себя надо вести. Наверное, Алексей и сам не ожидал от мальчишек такого усердия.
Что теперь будет с ней и с детьми, если муж и отец не в состоянии их защитить?
— Алеша, я думаю, нам с девочками надо уехать отсюда, — сказала она, когда он уже собирался садиться в машину, — здесь оставаться опасно. Я не боюсь за свою жизнь, но рисковать здоровьем детей я не намерена.
— Никуся, ну что ты говоришь? Через три дня приезжает Петухов, это наш последний шанс, как ты не понимаешь? Как я объясню ему ваш отъезд? Не хочешь же ты, чтобы я показал ему прогнивший пол в столовой и рассказал, что вам по ночам мерещатся привидения?
— Мы могли бы поехать отдыхать на море, кто может нас в этом обвинить?
— Не говори ерунду. Я заказал восемь рекламных статей, и во всех написано, что в Долине можно отдыхать не хуже, чем на курорте. Подожди немного, все уладится, и после этого ты сможешь ехать куда хочешь!
— Что уладится? Как это оно вдруг уладится?
— Я обещаю тебе, что сам справлюсь с ситуацией, тебе нужно всего лишь изобразить счастливую жизнь на лоне природы, неужели ты и этого не можешь сделать? — Алексей начал раздражаться.
— Алеша, надо увезти хотя бы детей. Ты что, не понимаешь? Вчера Марта чуть не провалилась вместе со столом. Да она могла бы сломать шею, там высота больше двух метров! Я не могу рисковать детьми!
— Не говори глупостей. У тебя разыгралось воображение.
— Воображение? — вскрикнула Ника. — Ты мне можешь вразумительно объяснить, что случилось с полом в столовой?
— Прогнил, наверняка во время пожара туда натекла вода, а мы не заметили.
— Это полная чушь! Никакой воды там не было! И чтобы пол прогнил, нужно несколько месяцев, а не дней!
— Значит, там лежали гнилые балки. Этого ты не допускаешь?
— И гнилой паркет? Они сговорились, паркетчики и плотники?
— Ника, это бесполезный разговор. Я очень прошу вас, оставайтесь тут до приезда Петухова. Если он купит участок, сразу же все изменится!
— А если не купит?
— А если не купит, тогда и поговорим.
Алексей сел в машину и зло хлопнул дверцей.
Ника топнула ногой: если бы он хотел их защитить, если бы он представлял себе, какая опасность им угрожает, он бы не поступал так жестоко! Она и сама понимала: уехать сейчас — это провалить проект окончательно. Пустить имущество с молотка, что может быть хуже? И остаться только с этим ужасным домом, который рушится на глазах. А то и его придется разобрать и продать. На что хватит денег от ее переводов? Разве что на бензин, если у них останется хоть одна машина. Алексей по-своему прав, уезжать действительно нельзя. Но почему он как страус прячет голову в песок и не хочет посмотреть правде в глаза? Боится брать на себя ответственность? Как удобно: он занимается делами, спасает семью от банкротства, а ей и детям всего-то и надо, что месяц-другой пожить на лоне природы! Конечно, так думать проще и приятней, чем отдавать себе отчет в том, что жена и дети рискуют жизнью, спасая его проект!
Ника вышла на террасу и села в шезлонг. Как она устала! Никто, никто не может ей помочь! Любящий отец, он предпочитает не думать об опасности, грозящей его детям. Она одна, только она одна в состоянии их защитить! Но как? Что она может противопоставить нечистой силе и хитрому, опасному плотнику? А ведь с виду — сущий валенок, так умело прикидывается невинным безобидным простачком! Ника запрокинула голову, чувствуя, как от безысходности на глаза наворачиваются слезы. Что она сделает одна против сонмища чудовищ? Как обычно борются с нечистой силой, раз уж она убедилась в ее существовании? Крестным знамением? В кино герои обычно так и поступают — тычут в монстра распятием. Но она пока не сошла с ума. А собственно, почему нет? Если она поверила в нечистую силу, то почему бы ей не поверить в то, что с ней должны расправляться священнослужители? В конце концов, борьба с нечистой силой — их прямая обязанность!
Ника бывала в церкви раза два, когда это только входило в моду, но ей это быстро наскучило: слишком утомительно и непродуктивно.
Среди ее знакомых не было по-настоящему верующих людей — не тот круг. Надежда Васильевна не в счет. Она, конечно, постоянно трещала о необходимости молиться и поститься, но сама не больно-то выполняла громоздкие требования церкви. Церковные праздники и обычаи, однако, домработница знала назубок, а уж бога поминала к месту и не к месту. Сама же Ника, и ее подруги, и приятели мужа были определенной породы люди: они полагались прежде всего на собственные силы. Даже не так — все они рассчитывали единственно и исключительно на себя, о боге не думая вовсе. Первая часть пословицы «На бога надейся, а сам не плошай» не касалась их совершенно. И надеяться следовало только на себя, и «не плошать» тоже самому. Кредо сильных. Ника всегда гордилась тем, что могла с уверенностью отнести себя к сильным людям. И до поры до времени это кредо себя оправдывало полностью.
Ну что ж, настало время, когда придется обратиться за помощью к церкви, раз не хватает собственных сил. Надежда Васильевна, кажется, говорила, что надо освятить дом? Прекрасно. Рассказывать священнику о том, как к ней каждую ночь является нечисть, Нике не очень-то хотелось: чего доброго, он тоже примет ее за ненормальную. Но дома освящают и те люди, к которым нечистая сила не приходит, так что она ничем не рискует. Интересно, как это делается? Может быть, можно позвонить туда и вызвать священника для совершения обряда?
Ника подумала и решила, что лучше будет, если она сама поедет в местную церковь и договорится непосредственно, это будет надежней. Придется взять с собой детей, теперь она и мысли не допускала, что можно оставить их в Долине одних. Как всегда, действовать она собралась немедленно и уже хотела позвать девчонок, но вовремя спохватилась — время обеда, детей надо покормить. Да, без Надежды Васильевны она могла и забыть об этом. После вчерашних событий ей кусок не лез в горло, и Ника удовлетворенно думала о том, что нет худа без добра — от волнений последних дней она похудела на два с половиной килограмма, чего не могла добиться с февраля, как ни старалась.
Ника наскоро приготовила поесть (Алексей привез замороженных обедов, которые надо только разогреть в микроволновке) и позвала девочек мыть руки.
В отличие от нее самой, близняшки очень быстро оправились от шока, их волновали теперь совсем другие проблемы — только что возле собачьего вольера они обнаружили мертвого крота, перенесли его в угол сада и закопали. А после обеда, не откладывая, решили приступить к сооружению памятника. Проект памятника шумно обсуждался сейчас за столом.
— Памятник кроту, какую ерунду вы выдумали! — покачала головой Ника. — Надеюсь, вы не трогали его руками, когда закапывали?
— Нет, мы испугались, — ответили они хором.
— После обеда переоденьтесь, поедем в церковь, — категорично объявила Ника, — вечером памятник сделаете.
— Ну мама, ну почему сегодня? Давай ты одна поедешь, а мы здесь тебя подождем! Или завтра в церковь поедем…
— Нет, мои хорошие, мы поедем сегодня.
— А зачем в церковь? Чтобы приехал батюшка и прогнал привидений? — догадалась Марта.
И откуда дети знают, как называют православных священников? И тут Ника вспомнила, что в школе интересовались их вероисповеданием и, вроде как, регулярно возили в храм.
— Да, именно для этого.
— Тогда крот точно подождет, — махнула рукой Майя.
— Конечно, — согласилась Марта, — батюшка приедет, и они сразу испугаются!
— Мамочка, как ты здорово придумала! — восхитилась Майя.
— Да, и этот волосатый больше не придет! А я вчера совсем не испугалась, когда он меня схватил! Правда же, мама?
— Правда, правда, — вздохнула Ника. Как быстро они забыли об ужасной истерике, в которой бились вчера до полуночи…
— И синяя тетка тоже испугается! — обрадовалась Майя.
— Только котика пусть не прогоняет, котик хороший.
— Что, еще и котик? — переспросила Ника и вспомнила, как поливала кота из газового баллончика. Она, кстати, так и не поняла, куда он после этого исчез, ей было не до него.
— Да, котик. Полосатый, пушистый такой. Он говорит человеческим голосом. Пусть котика оставит.
— Нет, никаких котиков батюшка вам оставлять не будет, — поморщилась Ника.
– Почему только я Дарама у себя не оставил! – сказал, когда они ушли, лорд Джастин. – У меня, когда на тебя гляжу, какие-то отеческие чувства начинают просыпаться. Первобытные.
– Жалко, – согласился я с ним совершенно искренне.
– Тебе-то чего вдруг?
Я фыркнул и выбросил зубочистку, которую жевал. Мы позавтракали второй раз вместе с гостями. Правда, ели только я и генерал Абэлис. Инспектор думал о чем-то, а генерис маялся. Может, разговор ему аппетит отбил, а может – боялся, что отравим.
– Вы считаете, что вот так, как вы – это гуманнее?
– А куда ты все время лезешь, мальчишка? И огрызаешься на каждой фразе! – лорд Джастин должен был сорвать на ком-то раздражение и, похоже, кроме меня тут никого подходящего не росло.
Я развел руками, откинулся на спинку кресла и начал расслабляться. Он сам сказал прошлый раз – расслабься, и я собирался попробовать. Раз уж все равно влетит…
Руки и ноги удалось «отпустить» моментально. Напрактиковался, гляди-ка. По локтям пробежали мурашки, спине стало тепло…
Лорд Джастин столкнулся с моим уже не замутненным интеллектом взглядом и все понял.
– Значит, сразу над двумя лордами решил сегодня поизгаляться? А ну, сядь нормально, экспериментатор!
Я выпрямился.
– Пока я хочу от тебя только одного – чтобы ты научился сдерживать эмоции. Или вообще забыл, что они у тебя есть. На время. Тебе прорубили дырку только в темную половину тебя самого. Это ты понимаешь?
Я виновато пожал плечами. Он вроде просто ругал меня, но все равно стало как-то неловко. Если честно, понимал я лишь то, что мои негативные эмоции усилились. И когда накатывали раздражение или злость, окружающим тоже становилось несладко. Больше я ничего нового в себе не ощущал.
Нужно было что-то отвечать, и я спросил:
– А что, хорошие эмоции тоже могут потом усилиться?
– Усилиться, сказал тоже, – фыркнул лорд Джастин.
Похоже, я его рассмешил. Это обнадеживало. Может, обойдется без разноса сегодня? Сейчас инспектор просто говорил со мной.
– Каждый из нас – слепок этого мира, слияние трех начал. Темная сторона, светлая и то, что между. Подчиняться позывам темных эмоций проще всего. Положение «между» – эфемерное, сиюминутное. Оно существует только в конкретном месте в какой-то миг, потому что нельзя остановить тень. Тень – это время и воля. Ты смог бы почувствовать, останься с эйнитами. Но ты не остался. А в миру так просто с собой не справишься. Кровь будет притягивать кровь. И твой гнев рано или поздно притянет чужой гнев, а ненависть – ненависть… Люди боятся эйнитов, потому что те искусственно удерживают себя в состоянии «между». Это трудно. Тень не стоит на месте, и каждый день последователи религии эйи должны работать над своим сознанием; каждый день бежать, чтобы оставаться. Они истязают себя медитациями и психическими упражнениями, аскетизмом и голодом, чтобы удержаться на границе между светом и тьмой. Попадаются, правда, дураки, которые не боятся. Вроде тебя.
Инспектор надолго замолчал.
– Скажите, лорд Джастин… – решился я.
– Адам, наедине – Адам.
– Скажите… – я запнулся. Адам – было для меня слишком. – Эйниты живут общинами, чтобы не иметь лишних контактов с людьми?
– Они открыли тьме дорогу, но не хотят кормить зверя в себе. Присутствие тьмы, но не следование тьме. Каждый из них ведет свою личную битву темного со светлым. И надеется победить. Внутри себя. Это легче делать в уединении.
– Это возможно?
– Все возможно при сильном желании.
– Я все равно очень мало что понял.
– И не нужно пока. Просто – сдерживай себя. И помни, что вокруг тебя – люди. Большинство из них не может противостоять тебе. Будет плохо – улыбайся, умеешь – молись. Кому угодно. Это – не важно. И про фон Айвина… Враг, Агжей, не должен знать, как сильно ты его любишь. В гробу он видел эту твою любовь.
– И я его видел там же, – не удержался я. – Кто он вообще такой?!
Лорд Джастин посмотрел прямо в мои печенки, но взгляда я не отвел. Достала уже эта свинья в оборках.
– Чем? – спросил он.
Я вспомнил про восемь часов в наручниках, но ничего не ответил. Потому что в другой ситуации я и это стерпел бы. Не в наручниках было дело. В чем-то еще. Непонятом до конца. Одним словом – всем он меня раздражал. Кружевами идиотскими, мордой поросячьей напудренной.
Лорд Джастин продолжал смотреть на меня.
– Не знаю, – признался я. – Просто – достал.
– Спать хочешь?
– Уже нет, в общем-то.
– Тогда пошли. С человеком одним тебя познакомлю. С Граны. Там и поговорим.
– Вот, Ивэ, посмотри на него.
В кресле сидел пожилой худенький грантс. Настолько мелкий, что едва ли был выше моего пояса. Взирал, правда, свысока… но… расфокусированно, что ли. На всего меня целиком смотрел, и внутрь, и снаружи сразу.
Чуть меньше секунды я даже ощущал, что не могу двинуться дальше рамок этого взгляда. Но заговорил лорд Джастин, и…
– Агжей, это Мастер Ивэ.
Я как бы вынырнул.
Кивнул, как принято у них – голову чуть вниз и к правому плечу.
Мастер охотно улыбнулся мне. Он был похож на диковинную птицу – сухое лицо, костистый нос, больше смахивающий на клюв.
– Хороший у тебя ученик, вежливый. Не чета моему, – сказал он инспектору, кивая мне в ответ. Голос у него тоже был тонкий и сухой.
Я огляделся. Из-за спальной ширмы нарисовалась слегка помятая со сна фигура. Худощавый парнишка лет восемнадцати-двадцати с острыми, грантскими чертами лица, но светловолосый и высоковатый, всего на полголовы ниже меня.
Так или иначе, он был «не наш», хоть и не чистый грантс. И не скрывал этого – одежда, морда нахальная. Значит – в гостях.
Лорд Джастин уловил мое недоумение и подтвердил:
– Да, экзотианец. Знакомьтесь.
Он не сказал «грантс».
Вообще-то «грантс» – прозвище немного обидное. Сами себя они называют «акраны» – люди, живущие на земле. А мы просто добавляем пренебрежительный аффикс к названию планеты. Маленькая месть за их хитрость и звериную беззлобную хищность.
Ну, будем надеяться, этот пацан – не самый запущенный в плане воспитания. Воспитывать их можно, я пробовал.
Парнишка подошел.
– Ки-а-Ано, – протянул он, почти пропел. – Можно по вашему – Киано. Значит – Клинок Холода.
– Агжей, – сказал я. – Можно – Бак, можно – Гордон. Но все это ровным счетом ничего не значит.
– А как лучше?
Мне удалось его удивить.
– Лучше – Агжей. Больше привык.
Я наблюдал исподтишка за Киано и видел, что тот заинтригован моим ростом и тем объемом в пространстве, который я занимаю. У него руки чесались проверить меня на прочность. Я вспомнил Леса и его постоянные подначки первые два-три месяца. У грантсов это в крови – испытать ближнего своего. Например, садануть чем-нибудь неожиданно.
Пока мы «переглядывались», лорд Джастин тихо беседовал с мастером Ивэ. Но у меня хороший слух, и пару фраз я уловил. Инспектор объяснял, что я ему не ученик, потому что он НЕ МОЖЕТ меня взять. Грантс понимающе качал головой из стороны в сторону. Что имел в виду лорд Джастин? Что я слишком взрослый уже для ученичества?
– Сели оба! – приказал мастер Ивэ, которому надоело, что мы загораживаем обзор.
Я почувствовал излишний нажим в его голосе. Вряд ли Киано слушался мастера с первого раза. Вот и сейчас – я сел, а он замер, хлопая ресницами и думая о чем-то своем. Это было так похоже на Леса. Я по привычке встал, впихнул парня в кресло и пересел так, чтобы при любом повороте головы он видел меня, лорда Джастина или мастера Ивэ.
– Чай, Агжей, – попросил Лорд Джастин.
Я безропотно отправился ставить чайник.
За моей спиной светилась не выключенная интерактивная карта сектора, и взгляд Киано тут же прочно увяз в ней. Ему заранее было скучно.
– Жалко, что не ученик, – сказал грантс. – Я бы поменялся.
Я поставил чайник и выключил карту. Киано сделал круглые глаза. Я не отреагировал. Принес чай и сел в другое кресло, поближе к инспектору. Теперь отвлекаться мальчишке все равно было не на что.
– Ты, думаю, понимаешь, Ивэ, зачем я тебя позвал, но для мальчиков объясню. Мы будем вынуждены высадить на Грану десант. Это не лучшее решение. Потому что Грана – один из узловых моментов обороны, а мы уже имеем…
Киано не слушал, он размышлял, чем бы занять свою персону на ближайшие полчаса. Меня это напрягало – привык, чтобы бойцы изображали внимание. Я перехватил взгляд инспектора…
– Что ты хочешь, Агжей?
…встал и быстро сказал парню на ухо, что если он будет не в теме, подвешу за большой палец на правой ноге. Я знал, что нормальной угрозы грантс не испугается, нужно просто выбить его из процесса дуракаваляния. Иногда мне это помогало с Лесом.
Не знаю, что подумал обо мне Киано, но оставшееся время он честно пялился на старших. Вряд ли слушал. Интересно, сможет ли он пересказать потом этот разговор? С Лесом я так и боролся первое время. Поначалу мы его воспитывали, он нас «не слышал». Пока кто-то не придумал заставлять пацана пересказывать прочитанную нотацию. Память у грантсов прекрасная. Они могут воспроизвести получасовую беседу практически слово в слово. Наверное потому, что программа школьного образования там очень куцая, и мозги у молодежи забиты только символически.
– Мы уже имеем затяжной мятеж на Аннхелле, переходящий местами в гражданскую войну, – продолжал лорд Джастин. – И если получим то же самое на Гране, останется только уничтожить ее население. Грантсы устроены так, что остановить «кровную месть», а без нее не обойдется, мы не сможем.
Я слушал и честно пытался понять: на кой Хэд нам вообще сдалась эта Грана? Зачем высаживать десант, если мы к этому не готовы? Или, если перевернуть, какое НАМ дело до того, как относятся к войне грантсы? Если лорд Джастин и мастер Ивэ – друзья, то они могли бы… Стоп. У него родни там, наверное, навалом? В этом, что ли, дело?
– Нет, Агжей, – отозвался лорд Джастин. Он последние несколько часов так приноровился ко мне, что отвечал на незаданные вопросы. – При необходимости мастер Ивэ пожертвовал бы не только собой, он – человек долга. Дело в одной странной штуке, называемой обывателями равновесием. Состояние равновесия – основополагающее состояние вещей в природе. Только люди могут воображать, что события развиваются сами по себе или зависят от слишком многих факторов, чтобы мы не смогли учесть их все. Происходящее зависит от двух-трех, от силы – полудюжины узловых вопросов и решений. Один из узловых моментов войны в нашем секторе – планета-Дом, Домус, Доминэ, так ее еще называют. Мы вплотную подошли к Дому и готовы сейчас торговаться с экзотианцами о прекращении боевых действий в этом секторе. Но торг будет возможен, только если мы проиллюстрируем, что можем контролировать сектор как угодно долго. А мы уже имеем бунт на Аннхелле, который еще нужно подавить любым относительно цивилизованным способом. Если уничтожим Аннхелл, перейдем те рамки, где слово «торг» вообще уместно.
Я понимал и не понимал, о чем он говорит. Взаимосвязь мистического «равновесия» вещей в природе и высадки десанта…
– Объясним им по-детски, – сказал вдруг мастер Ивэ, который отстраненно молчал все это время и смотрел куда-то в себя. – Ты тоже слушай, Ки, – он подался вперед. – Воюют не просто Империя и Экзотика. У двух миров – больше чем два интереса. Ваши, Аг, НЕ ВСЕ воюют с нами. Некоторые исподтишка воюют ЗА нас. А кое-кто в этой войне – вообще сам за себя, как мы с Адамом. Мы видим события иначе, чем вы. Мы видим причину и следствие, конец и начало – сразу. Для того чтобы война здесь зашла в тупик, вы должны были захватить Грану и удержать ее. Мы позволили это сделать. Нам было больно, но мы позволили. Покажи руки.
Я поднял раскрытые ладони.
– Не здесь, закатай рукав.
Я закатал. Шрамы от наручников, похоже, останутся на всю жизнь.
– Думаешь, лорд Джастин не знал, ЧТО произойдет? – спросил мастер Ивэ. И сам ответил. – Он знал. Но отпустил тебя. Поверь, ему было жаль. Но это событие являлось узловым в своем месте. Без него цепь сложилась бы иначе.
Я посмотрел на лорда Джастина. Тот кивнул.
– Адам и прибыл сюда, – продолжал мастер Ивэ, – потому что в южном секторе возникла возможность изменить течение войны. Свести ее на нет. Сейчас южное крыло плотно увязло на границах Доминэ. Вы отрезали планету вместе с частью эскадры Локьё от Экзотианского сектора. И вас очень трудно отсюда выбить. Но развернуть наступление – не сможете. Мешает само положение планет в системе и пресловутая черная дыра. Если командование Империи решит смять остатки кораблей, отброшенных к Дому, крыло подставит бок резерву Содружества. Это будет очень глупая и бесславная битва, когда малые нанесут серьезный урон большим. А если успеют подойти корабли с Палма, от вас и мокрого места не останется. Имперские корабли, по сути, могут сейчас только стоять и блокировать подступы к Дому, растянув линию крыла. Если в захваченном секторе вспыхнет война, кораблям придется разорвать блокаду, чтобы подавить ее. Если войны не будет, Империя будет блокировать Дом как угодно долго. Вряд ли он с его климатом выдержит больше двух-трех лет осады. Но понимаем это не только мы с Адамом. А на кону лежат карты не двух, а трех мастей. Как ты знаешь, этот сектор галактики исторически смешан. Наши и ваши планеты крутятся слишком близко друг от друга. Есть экзотианцы, которые мечтают получить протекторат над Аннхеллом. Есть военные силы Империи, желающие подчинить себе весь сектор. Это ты учил. Но. Есть Люди Империи, предпочитающие оторвать кусок своих же земель и увести его под протекторат Экзотики. Они хотят, чтобы в этом районе война была проиграна вами. Это три основные масти. А вот тебе – четвертая и пятая. Такие, как я и лорд Адам. И – ледяные аристократы. Беспамятные боги видят, клан пока не вмешивался в игру, у него хватает своих проблем. Но отдельные люди клана вполне могли войти в эту воду…
Мастер Ивэ перешел на привычное грантсам иносказание. Но оно меня пока не сбивало. «Клан» – это семьи экзотианских аристократов, я знал. В голове, и правда, немного прояснилось.
Я понял, почему мне казалось, что генерис Айвин играет «в чужие ворота» – он в самом деле был взбешен тем, что мы захватили Грану. И виноват в этом был я. Если бы он мог – пристрелил бы меня на месте. Генерис играл картами логики и проиграл.
Понял я и то, почему так странно смотрел на меня последние дни лорд Джастин, и даже не стал устраивать мне сегодня «промывание мозгов». Жалел. По сути с его молчаливого разрешения все и произошло.
Неужели можно предвидеть будущее?
Я поднял глаза на инспектора.
– Да спрашивай ты уже, – сказал он.
– Значит, правда, что можно ТОЧНО предсказывать события? Я ведь за этим и пошел тогда в эйнитский храм.
– Можно предвидеть события только в узловых точках. В точках наибольшего давления на реальность отдельных людей или причинных линий.
– Не так, Адам, он не учился философии и не понимает тебя. Агжей, смотри, – мастер Ивэ достал из вышитого кожаного мешочка на поясе колоду карт. Бросил их на стол, рубашками вниз. – Видишь – есть картинки, а есть просто карты. Одни события – это картинки. Другие – просто карты, они значат для вечности совсем мало. Колебания их скоро затухнут. И совершенно не важно, каков будет исход этих малых событий. Тебе не повезло, мальчик, твоя судьба оказалась связана с крупными картами.
– Лорд Джастин, мастер Ивэ, я давно хотел спросить… Эти разговоры насчет важности высадки десанта на Грану… Зачем его тогда вообще высаживать? Мы можем как угодно долго блокировать планету из космоса. Ну, не тупой же я, в самом деле? Получается, если мы не высадимся, то… Дальше пойдет какая-то другая цепь событий? Так, что ли?
– Ты-то как раз не тупой. Вон – тупой!
Киано сидел с отсутствующим видом. Была бы тут муха, она бы на него села.
– Чтобы я ни говорил – ему скучно, – подвел черту мастер Ивэ.
– А сколько ему лет? – спросил я, вспоминая себя в двадцать.
– Семнадцать с половиной уже, – нахмурился мастер, что-то продолжая подсчитывать про себя.
– Так он же совсем еще…
И тут Киано проснулся.
Кем-кем, а ребенком он себя не считал. Зрачки его расширились от гнева, и если бы не мастер Ивэ, взирающий прицельно, он бы подскочил уже…
Я не стал оскорблять пацана дальше. Просто улыбнулся и коснулся взглядом оружия на его поясе – что-то типа короткой шпаги, в его локоть длиной.
Красавчик тут же забыл, что только что собирался меня убить.
– Умеешь? – обрадовался Киано, вытягивая тусклый, матовый клинок с рубином в рукояти. Старинный.
– В первый раз вижу, – разочаровал его я.
– Жалко, – по-детски расстроился он. Только-только наметилось что-то интересное и вот… – Но ты же воин? Чем ты сражаешься?
Оружия на «Факел» я не брал. К легкому парадному не был приучен, а заявись с армейским гэтом, охрана бы просто охренела.
– В такой ситуации – голыми руками, – сказал я с улыбкой.
– Против кинжала?
– Против кинжала – именно голыми!
– Вот бы проверить… – произнес Киано с такой тоской, что голос дрогнул. – Наставник, можно? – обернулся он к мастеру, потом посмотрел на лорда Джастина, который с усмешкой следил за нами.
– Видишь, Ивэ, – сказал инспектор. – «Мой» парень тоже считает, что ты слишком торопишься. Тем более, на Гране взрослеют позже. Пройдет лет десять, и будет толк из твоего ученика, – он помедлил. – Давай теперь договорим мы с тобой? А младшие пусть отдохнут?
– Идите, если обоим хочется, – согласился мастер Ивэ.
– Только не заигрывайтесь, – добавил лорд Джастин. – Показать – куда?
Киано перевел взгляд на меня. Он был на военном корабле впервые. Я мотнул головой: пошли, покажу, мол. Пора уже и в самом деле размяться.
Он лежал лицом вниз, чуть-чуть не касаясь пальцами стены. Светлые волосы стали темными от гари и пыли. Пыль присыпала и кожу, превратив Дима в подобие статуи…
И мерцали, будто глаза притаившихся змей, черные кристаллы.
— Дим!
Тишина…
— Дим, отзовись… — Леш метнулся вперед и встал (преисподняя, и адское пекло!) прямо у линии кристаллов. Те хищно перемигнулись, развалины снова обдало волной тошнотворной обессиливающей мути, но Леш словно не почувствовал – не шевельнулся, продолжая всматриваться в неподвижного брата…
Лина знала, как ее муж ненавидел эту черную пакость – до ярости, прошлое сказывалось. То прошлое, общее, в пещере ненормального чародея, решившего нажиться на детской крови. Память о трехдневном плене, о беспомощности в кандалах до сих пор иногда тревожила Леша во сне. Черные цепи он не терпел, и первое, что подарил ей после свадьбы – это браслет – двойник своего собственного. Браслет из белых кристаллов… У Дима должен был быть такой же. Сняли?
— Дим…
Правая рука лихорадочно рвет с запястья колкую нитку браслета.
— Лина?
Феникс передает ему свой. И считает, считает… сорок кристаллов. А белых – всего двадцать четыре.
— Леш, я сейчас.
Координаты… и телепорт, и мир выцветает, чтобы в следующий миг расцвести сливочно-коричневым и белым. Ага, все правильно, это лавка того самого предприимчивого торговца, у которого она брала белые кристаллы в тот, первый раз. Миос, колдун с невообразимой мешаниной кровей и изрядно поехавшей крышей. Все потому, что Миос никак не мог решить, кем ему быть в вопросе национальности, и в зависимости от пришедшей в голову блажи вел себя то как «горячий джигит», то душа-человек русский, то…
— Ой-вэй, — послышалось из-за спины. – Какие люди? Шо ви изволите?
Лина обреченно поморщилась. Не везет, так во всем.
Сегодня Миос решил побыть евреем.
А торговаться некогда.
— Мойша имеет любой товар, который вам надо! – почти пропел хозяин лавки. – Даже…
— Даже — не надо. Белые кристаллы.
— Любой товар за ваши деньги! – вдохновился «Мойша». – И совсем маленькие цены. Семья Мойши пойдет по миру, но желания покупателя для него закон. Вот белые кристаллы. Самые лучшие, самые…
— Цена?
— Совсем, совсем маленькие деньги. Только чтоб дети Мойши не плакали вечером от голода.
— Ми… Мойша!
— Совсем маленькая, совсем маленькая цена, шо ви скажете, всем надо кушать. Сто.
— Держи.
-…за каждый.
Лина только губами шевельнула, как и семь лет назад, просто теряясь от такой наглости. Это же надо! Ну да ей больше не пятнадцать. Феникс мило улыбнулась… подождала ответной улыбки и позволила ей превратиться в хищный оскал:
— А Стену Плача тебе не построить?!
— Что? – сбился с тона еврей-самозванец.
— Ничего. Кончай прикидываться, Миос. Генацвале… — вкрадчиво мурлыкнула девушка, — Я очень спешу, понимаешь? Сколько? Меня муж ждет..
— Вах! – переключился в другой режим экс-Мойша. – Да бери даром, дорогая! За один улыбка! Привет твоему уважаемому мужу, и заходите в гости!
Он еще что-то кричал вслед, но Лина уже ссыпала в карман драгоценные кристаллы и испарилась…
На миг показалось, что она ошиблась с телепортом. Когда в лицо ударил дикий, какой-то бешеный ветер. Ад и пламя, ведь ее не было всего пять минут! Что…
Темный ветер.
Холодный…
— Лина, ложись! – крик хлестнул по ушам, рванул сердце тревогой.- Падай! Падай!
Феникс рухнула на пол, в последнюю секунду успев перекатиться. На то место, где она только что стояла, прицельно грохнулся тяжелый обломок.
Ад и демоны, что творится?
Дико скрежетали о стекло и железо обломки бетона – их вышатывало, вырывало из гнезд, било о стены. Электрические разряды, потрескивая, постепенно перерастали в полноценные молнии. Зал трясло от напряжения, воздух кипел… и кричали люди.
В зале бушевал ураган. Чертовски странный ураган, который не трепал волос и не гудел, но ворочал глыбы и рушил то, что еще не доломалось.
В чем де… преисподняя! Взгляд выхватил из темного хаоса два алых огонька, и феникс похолодела, уяснив, что это такое.
Глаза Вадима. Он пришел в себя! Или… не он?
Холодок… проснулся? Холодок…
— Дим, очнись! Дим!.. А-а! – короткий вскрик, изломленное болью тело, оседающее на неровную плиту. Не успели, не успела…
Леш, Лешенька… Эмпат… несчастный… что ты делаешь?.. Не подходи…
С потолка снова что-то сыплется, мелкое, пыльное, как песок в часах. Время, время…
Это, в кристаллической клетке – осталось в нем еще что-то от Вадима? Есть ли кого спасать? Или… Нож возникает в ладони сам собой. Последнее горькое лекарство.
— Вадим! Тир бран эсгри! Милорд! Нун а-дорки! Уртуа… Хир… вар да-вирхи!
Вспомните белый замок, милорд… первого подданного… Уровни…дом… милорд, вы должны вернуться!
Ян… тоже пытается дозваться, дотянуться, разбудить. Хоть кого-то. Друга, сюзерена, Стража – кого-то, кто заключен вместе с холодком в это тело с нечеловечески сияющими глазами.
— Дим!
Невероятно, но грохот стихает. Гаснут молнии. Только холод остается, холод, холод… негодующе шипит Феникс. Ему это не нравится.
— Милорд.. – все мягче звучит голос Яна. – Милорд, эсгри бри даорро, Ирина эсгри! Айн де-винта. Ано айн де-этэр! Орвей, Дим! Орвей…
Милорд, вспомните свою семью, Ирину вспомните! Вашу невесту… Она ждет вас! Вы обещали… Тебя ждет мать! Мама! Очнись, Дим! Очнись…
— Ох… — чей-то придушенный вскрик, тут же примолкший, будто кричавший задохнулся. В чем де… И горло перехватывает. Нет….
Точно в кошмарном сне, точно в обманной иллюзии Лина видит, как, пошатываясь, движется к цепочке черных кристаллов юношески тонкая фигура…
Гадалка проснулась ночью. Несколько секунд лежала неподвижно, напряженно вглядываясь в черноту. Что-то происходило.
Что-то менялось, сейчас, в эту минуту, она чувствовала!
Менялась линия реальности. Три ключевые фигуры собрались в один центр, на глазах свивая новую нить… нить, еще слабую, неясную, но без черной тени многих смертей. А вот отсюда вплетается еще одна нить, нить-основа. И если они переплетутся…
Гадалка, несмотря на почтенный возраст и строгий самозапрет на чародейство после полуночи, соскочила с постели и, прихватив шар, пошла на крышу.
Она должна это видеть!
«Лина, поможешь?»
«Да, но…»
«Сейчас…»
Сейчас? Преисподняя!
— Нет! – она уже поняла, что он хочет сделать, поняла…
Поздно.
Быстрое движение, белый кристалл неслышно сталкивается с белым, и оба сливаются, поглотив полярные энергии, тают, открывая в цепочке кристаллов проем. Не такой, чтобы выпустить заключенного (кристаллы уже настроены и синхронизированы, и будут удерживать добычу даже в половинном составе).
А такой, чтобы пройти.
И пока Ян отвлекает Дима, черная завеса вздрагивает… раздается… пропускает Леша.
— Нет…
У Лины холодеют руки. Этот голос, хриплый, почти неживой, — это Дим. Это же Дим! И он отступает.
— Не под… не подходи… Лё-ша…
Он словно несет что-то, неподъемно-тяжелое, и слова не говорит, а выдыхает, с паузами.
Еще шаг.
— Нет же… я и так… еле держу… стой…выпьет…
Еще.
И поднимается , поднимается, осыпая пыль, обнаженное тело… Навстречу…
Брату или врагу? Лина стискивает нож так, что кажется, сейчас хрустнут кости. Но не двигается. То, что происходит сейчас — в это нельзя вмешиваться.
Еще шаг.
— Леша, нет! – это уже крик. – Нет! Стой!
Еще шаг. И бледное лицо, на котором медленно расцветает улыбка:
— Все будет хорошо, Дим. Я тебе верю…
— Стой… — мучительно запрокидывается светловолосая голова, и просящий голос обрывается стоном, яростным рыком. — Не смей, тварь! Не-смей-й-й. Его – не получишь! Никого больше не получишь…
И снова кипит-переливается грозовым напряжением воздух. И каждый миг – как песчинки на чаше весов. И что-то решается сейчас, огромное, невообразимо огромное – этим яростным стоном, будто от непосильной тяжести и шагом навстречу.
Через боль и страх. Через ложь «холодка». Через оковы чужой, лишней, ненужной сейчас памяти.
Один шаг.
— Ле… ша…
И что-то все-таки хрупнуло в ладони, когда братья Соловьевы разом преодолели последний разделяющий их шаг.
И обнялись.
Лина бессильно прислоняется к первой попавшейся глыбе. Руку саднит… порезалась, надо же… С пяти лет не было такого.
До чего ты меня довел, эмпат несчастный?…
Мысли текут вяло, будто после тяжелого боя, и радостные вопли спасательного отряда останавливает не она, а Ян – потише, мол, орать не рекомендуется. И особо дергаться тоже. Плавненько выходим, осторожненько. Тут такая просадка, что в любой момент…
Лине неинтересны просадки грунта. Она смотрит только на братьев-Соловьевых.
Видит, как постепенно стихает дрожь в руках Вадима. Как он, пытаясь улыбнуться, набрасывает припасенную кем-то накидку. Как спасатели – демоны и Стражи вперемешку — осторожно нейтрализуют черные кристаллы. Как Ян и Леш торопливо копаются в «аптечке».
Все нормально. Все живы. И один сумасшедший Страж тоже.
Перехватив ее взгляд, «несчастный эмпат» (и сумасшедший Страж по совместительству)смущенно улыбается.
Все хорошо.
Вижу. Ты с ума сошел – так рисковать?
Снова улыбка и легкое пожатие плеч– без малейших признаков раскаяния.
Все ведь получилось?
Убью.
Только попозже, ладно? – умоляюще смотрят зеленые глаза. – Я сейчас и сам упаду…
— Лина…- Вадим поворачивает голову. – Иди сюда. – и как выдох, — Спасибо…
Глаза Мариборы были сухи, губы плотно сжаты. Сани скользили по льду, новорожденное солнце клонилось к закату, и Волот чувствовал, что засыпает. Тело посадника везли впереди, а князь сидел рядом с его вдовой и всем телом ощущал ее боль.
– Я хотела поговорить с тобой, князь, – вдруг сказала посадница.
Едва не задремавший Волот шевельнулся и открыл глаза.
– Я слушаю тебя, – поспешно ответил он.
– Совет господ в ближайшие дни соберет вече. Я думаю, сразу после прощания с моим бедным Смеяном Тушичем, чтобы не дать мне опомниться. А значит – послезавтра. Совет господ предложит в посадники Черноту Свиблова. Осмолов запятнал себя в деле с татарами, никто не сделает на него ставки. А Свиблов имеет возможность купить все вече целиком. У меня много врагов и мало союзников в Совете господ, но в Новгороде меня поддержат. Я хочу, чтобы посадником стал мой старший сын, Удал Смеяныч.
Волот сначала обомлел от ее нахрапа. Вот так, без зазрения совести просить князя, и о чем? О том, чтобы поставить своего сына во главе Новгорода? Не слишком ли?
– Князь, я правила Новгородом без малого десять лет, – вздохнула посадница, – и Смеян Тушич был мне правой рукой. Да, Удал моложе и опыта у него меньше, хотя он давно не мальчик и унаследовал от отца многие его добродетели. Сейчас не время менять власть. Когда-то твой отец привел меня на степень и не позволял оттуда сместить. Сделай посадником Черноту Свиблова, и Новгород разорвут на куски, как собаки рвут кусок мяса: кто больше успеет.
Волот посмотрел на нее в недоумении, не зная, что ответить.
– Тебя это удивляет? Я не ищу серебра, посадничьи палаты – не лучшее место для жизни, а род моего мужа столь богат, что смешно зариться на чужое, – Марибора говорила медленно и тихо, словно преодолевала что-то в себе, словно делала это с усилием. – Твой отец считал, что за его спиной должен стоять прочный тыл. И я обеспечивала ему прочность этого тыла. Чернота Свиблов тылом для тебя не станет, он из тех, кто готов открыть врагам ворота в город, лишь бы сохранить свою мошну в неприкосновенности.
Ее слова – веские, словно гири на торге, – медленно доходили до сознания князя. Чернота Свиблов? В посадничьих палатах? На княжьем суде?
– О чем ты говорил с литовцем, князь? – неожиданно спросила посадница.
– Я? Я говорил с ним о предстоящей войне.
– И что он сказал тебе?
– Он сказал, чтобы я направлял ополчение в Москву.
– Не делай этого, – она покачала головой, – литовец лжет. Он очень умен, но он чувствует себя застоявшимся в конюшне конем. Он хочет повоевать. Он тщеславен, он хочет власти над Псковом, которой не имеет, и война даст ему эту власть.
– Он говорил, что если я поверну ополчение на запад, османы заключат союз с Крымским ханом.
– Турецкий султан не даст крымскому хану и пяти тысяч воинов. Этот союз останется пустыми словами, способными напугать тебя, и не более. У османов есть чем заняться и без помощи Крыму. Они владеют северным Причерноморьем, низовьем Буга и Днепра, и больше им ничего от нас не надо. Они хлопочут о магометанском мире, наши скудные земли их не прельщают. Они перекрывают нам торговые пути, и этого вполне достаточно, чтобы не связываться с Русью. Не верь в этот союз. Татары никогда больше не овладеют нашей землей, у них не хватит на это сил. Их попытка объединиться ни к чему не приведет: каждый из них тянет одеяло на себя, каждый хочет быть единовластным правителем, и каждый из них понимает, что единовластным правителем он может быть только на своем клочке земли. Они жалки в своих попытках возвыситься вместо того, чтобы возвысить свой народ.
– Литовец говорил, что мы потеряем Москву…
– Мы потеряем выход к Балтике, это перережет наши торговые пути. Мы потеряем Псков, а там и увидем врага на стенах Новгорода. Отделение Москвы – вопрос убеждения Москвы в нашей силе. Победа на севере убедит их в этом лучше, чем торжественное шествие войска новгородского под стенами московского кремля. А потеря Ладоги и Пскова – это выжженная земля и тысячи убитых новгородцев. Наше ополчение – сильные и хорошо вооруженные мужчины, не раз бывшие в бою. Кто останется в нашей земле, если они пойдут бряцать оружием под окнами московских князей?
Волот растерялся и запутался. Тальгерт говорил убедительно, но и слова Мариборы не оставляли сомнений в ее правоте. Ему хотелось лечь на дно саней и закрыть голову руками: он не готов к таким решениям! Он хотел остановить сани и бежать в лес, где никто не тронет его, никто не потребует ответа, никто не потревожит! Он хотел одиночества и спокойствия так сильно, что дрожали сжатые кулаки и скрипели зубы.
Вернигора не мог подняться с постели, и Волот поехал к нему сам, сразу после прощания Новгорода с посадником, собираясь вернуться в Новгород на тризну. До этого князь не бывал в университете, только проезжал мимо, любуясь на высокие терема над берегом Волхова.
Это был целый город, населенный молодыми парнями и их наставниками. И такой город, которого Волот не мог себе представить. Он нарочно объехал его верхом: студенты высыпали из теремов, чтобы поприветствовать князя, но приветствовали его совсем не так, как это делали новгородцы. Это был особый мир, с особыми законами и обычаями – они смотрели на Волота как на равного. Примерно так же, как смотрел на него Псковский князь, только не с презрением, а с любопытством, испытующе. Их глаза словно приглашали его в свой круг, и круг этот еще не решил, принять его или отвергнуть.
Еще сильней князя поразила наставничья слобода. Уютные теремки, разбросанные под сенью леса, со всех сторон окружали заиндевевшие кусты, из-под снега выглядывали ряжи колодцев, вокруг вились расчищенные дорожки, бежавшие к теремам университета. Никаких заборов и оград – несколько собачьих будок, баньки и большая конюшня на самом краю. Сказочный городок, не знающий опасностей внешнего мира…
Домик Вернигоры ничем не отличался от остальных, кроме двух лошадей у коновязи, но главный дознаватель и тут нес службу: в светлой просторной горнице за длинным столом сидели его люди – дознаватели, писари, двое нарочных, готовых сорваться с места и во весь опор скакать в Новгород или в Городище. Сам Вернигора, со всех сторон окруженный подушками, полулежал в спальне на высоком широком ложе и в открытую дверь смотрел за своими людьми. Сквозь нижнюю рубаху видны были тугие повязки на руках и через плечо, а над ключицей на белое полотно просочилась кровь.
– Я рад тебе, князь! – сказал он громко, когда Волот перешагнул через порог. – Я ждал тебя.
– Здравия тебе, Родомил, – Волот почему-то сразу вспомнил болезнь отца и похожее высокое ложе под пологом. У Вернигоры полога не было.
Дружинники, сопровождавшие князя, остались ждать на дворе, и шубу ему помог снять один из нарочных. Волот зашел в маленькую спальню и увидел, что рядом с ложем стоит стол, на котором разложены бумаги и письменные принадлежности.
– Садись, князь. Извини, что так вышло… Мне надо было ехать в Псков сразу: возможно, Смеян Тушич остался бы в живых.
– Ты бы все равно не успел, – ответил Волот, разглядывая бумаги на столе. – Как ты себя чувствуешь? Мне сказали, ты очень плох…
– У меня пустячные раны, но доктор Велезар говорит, один из ножей был отравлен. Обещает поставить меня на ноги, – Вернигора махнул рукой. – У меня к тебе долгий и серьезный разговор. Мы нашли место, где собирались те самые люди, которые напали на нас в лесу. Немного, конечно, но кое-какие бумаги мы обнаружили. К сожалению, пока никто не смог их прочитать.
– Почему? – не понял князь.
– Они написаны на языке, которого никто не знает. Возможно, это и не язык вовсе, а тайнопись. И, сдается мне, никто ее прочитать не сможет. Лучшие люди университета сейчас стараются раскрыть их секрет, с бумаг сделаны точные списки. Это немного напоминает арабскую вязь, и дело, конечно, осложняется тем, что у нас по-арабски только читают, но не говорят.
– По-арабски? – Волот поднял брови.
– Да. Именно. Но есть несколько грамот, которые кое-что могут пояснить: это карты. Их много, это чертежи с землеописанием наших северных городов.
– Военные чертежи? Это лазутчики? – глаза Волота загорелись.
– Нет, хотя чертежи эти довольно подробны, на них отмечены крепостные стены и другие преграды. Но их занимало совсем другое. С чертежей тоже сделано несколько списков, они разосланы по капищам, их изучают волхвы.
– Почему по капищам?
– Погоди. Сейчас мы пошлем за Младом и начнем наш долгий разговор. Он говорил с Перуном, и ему есть чем подтвердить мои слова, в которые ты не веришь.
– Я верю тебе. Но… я делаю скидку на то, что ты можешь ошибаться. Доктор Велезар говорит, что каждый человек смотрит на мир со своего места, и с разных мест мир кажется разным. Я должен стоять выше всех и видеть как можно дальше.
Вернигора усмехнулся. Волот все еще чувствовал неловкость перед ним за подозрение в подлости. А ведь на деле Вернигора был ранен, защищая своего соперника…
Волхв пришел быстро, словно ждал, когда его позовут. Он снова был в ярко-рыжем треухе, который издали бросался в глаза, скинул у двери полушубок и валенки, оставшись босиком, в простой вышитой рубахе и синих штанах в полоску, словно хлебопашец. Правда, даже в этом наряде волхв хлебопашца нисколько не напоминал. Любой на его месте, отправляясь на встречу с князем, надел бы кафтан и сапоги, но Волота это не обидело, а только повеселило. Впрочем, Белояр никогда не надевал кафтана, а зимой и летом ходил в белоснежном армяке.
– Здравствуй, князь, – волхв сдержанно кивнул и пристально посмотрел Волоту в глаза, словно прочитал в них что-то, и лицо его смягчилось и расслабилось.
– Здравствуй, – ответил Волот и осмотрелся – куда же он сядет?
Но волхв нисколько не озаботился этим и сел на постель Вернигоры, в ногах, чтобы видеть лица и князя, и главного дознавателя. Вернигора велел закрыть дверь, и в спальне некоторое время висела неловкая тишина.
– Ну что, князь, – главный дознаватель кашлянул, – сначала посмотри на чертеж Новгорода. И заметь, они убивают своих, чтоб только никто из них не попал нам в руки.
Он потянулся к столу, вытащил из-под вороха свитков тонкий лист бумаги и протянул князю. Волот сразу узнал на рисунке Новгород: ветви множества рек вокруг изогнутого ствола Волхова и разлив Ильмень-озера, четкие линии крепостных стен детинца и прямых новгородских улиц. Чертеж пестрел расставленными крестиками – черными и красными, некоторые из них были обведены в кружок.
– И что это значит? – спросил он, глядя на чертеж.
Волхв поднялся, подошел к нему и встал за спиной, чтобы видеть рисунок так же, как его видит Волот.
– Сначала мы заметили, что крестами отмечены все наши капища и мелкие святилища. Имеют значение цвет креста и цвет обводки. Красными крестами отмечены и три христианские церкви в Новгороде. Они обведены в кружок, – волхв нагнулся и показал на пометки сухим кончиком пера. – Капище в Перыни тоже отмечено красным крестом, но он не обведен. А капище Ящера напротив – черным крестом и тоже без обводки. На месте капища Хорса в детинце – красный крест, в Городище два красных креста – на месте твоего терема и на краю посада, где бьет родник. В университете два креста: на месте главного терема – красный, на месте капища – черный. А вот обведенные черные кресты, – все, которые мы успели проверить, – поставлены на местах, так или иначе священных для нас: родники, возвышенности, крупные валуны, одиноко стоящие деревья.
– И что это означает? – спросил Волот.
– Они делят нашу землю, князь! – скрипнув зубами, ответил Вернигора и сжал кулаки.
– Они не только делят нашу землю, – вздохнул волхв. – Сдается мне, черным обведены те места, которые утратили свою potentia sacra. Они убивают нашу землю, лишают ее силы. Там, где стоит красная пометка, сила сохранится. Там, где стоит черная, – будет уничтожена.
– Но зачем они оставляют нам силу? Не правильней ли было бы с их стороны уничтожить все?
Волхв сел обратно на постель и посмотрел Волоту в глаза:
– На местах, помеченных красными крестами, они поставят церкви…
– Да кто же позволит им поставить столько церквей? – пробормотал Волот.
– Я же говорю, – едва не крикнул Вернигора, – они делят нашу землю! Они знают, что сделают с нею, когда придут сюда! Таких чертежей у нас – полтора десятка. И Псков, и Ладога, и Олонец, и Руса. Вся Новгородская земля!
Волхв говорил долго: сначала сбивчиво, не вполне понятно, потом пустился в долгие объяснения, а потом словно освоился, и Волот слушал его раскрыв рот – за словами волхва стояли зримые образы. Солнечный лик Хорса катился в Волхов, изваяния богов оседали на землю, поднимая в небо пыль и копоть, горели дома и капища… И полчища, несметные полчища текли на русскую землю со всех сторон: земля содрогалась под копытами тяжелой конницы, рушились крепостные стены, осадные башни катились по льду рек и рвов, летели тучи стрел, грохотали пушки, снег плавился от пролитой крови, и враг шел по взрытым, грязным полям, перешагивая через павших.
Михаил-Архангел вплывал на облаке в сожженный Новгород, а перед ним по водам Ильмень-озера шагал враг в белых одеждах, перепачканных кровью и ядом… И почему-то был похож на Белояра.
Волот передернул плечами и тряхнул головой, когда волхв замолчал.
– Ополчение нельзя уводить из Новгорода, – закончил за него Вернигора. – Татары не представляют собой силы, Москва справится с ними без нас, легко и быстро. Как всегда. От татар можно откупиться, и они уйдут обратно в Крым. И откупиться золотом и серебром, а не жизнями новгородцев. Ты видишь? Нас вынуждают ослабить Новгородскую землю, и началось это с гадания на Городище! Это тщательно продуманное нападение, настолько тщательно, что они успели решить, где поставят храмы своему христианскому богу!
Волот подумал, что это началось с его сна в годовщину смерти отца. А может быть, гораздо раньше – с того дня, как князь Борис однажды утром не смог подняться с постели?
Тимур
Сижу на лоджии в своём номере с видом на Сиамский залив. Мы осели в провинции Районг с самыми чистыми и немноголюдными пляжами Таиланда. Как же здесь здорово! Я за четыре дня пребывания уже успел раз двадцать и поплавать, и понырять, побродить по песчаному берегу, которому не видно конца и края.
Родители уехали на экскурсию в рыбацкую деревню Бан Пхе за морепродуктами и сувенирами. Обещали привезти мне попробовать какой-то особенный культовый рыбный соус. Они ведут себя на отдыхе как дети: всё им нужно увидеть, всё самим потрогать, в воде бесятся, как молодые в медовый месяц. А я хожу и поглядываю на них снисходительно, как старичок, всё уже повидавший и уставший от жизни.
Опять вспомнился перелёт сюда. Отчим с мамой летели бизнес-классом, а мне он смог достать билет только в эконом: кто-то в последний момент отказался, так бы вообще никуда не улетел. Самолёт полностью окупил свой рейс — не было ни одного свободного места, и дышать тоже было нечем. Я сидел в тесном кресле между двумя далеко не худыми дядями и в буквальном смысле варился в своих джинсах и свитере. Его я потом, конечно, снял, но это уже не имело никакого значения: хотелось вместе с ним содрать и кожу. И вот так восемь с половиной часов лёту.
Если я когда-нибудь заведу себе памятку в записной книжке чего нужно избегать под названием «Danger!», что в переводе с английского — опасность, то шестым пунктом будет стоять:
«Никогда не летать эконом-классом!»
Почему шестым? Потому что первые пять пунктов будет занимать одна фраза:
«Никогда не влюбляться!», с разницей лишь в возрастающем количестве восклицательных знаков. Два отрицательных опыта, убивших мою семнадцатилетнюю жизнь — это слишком много.
Я снова и снова вспоминал всю недолгую историю наших отношений: Пашкино влечение ко мне и моё яростное сопротивление. Тогда я был — как все. Презирал геев, и не допускал даже мысли, что могу сам полюбить парня. Да, не допускал! Я только много позже понял, что давно перестал относиться к Пашке, как к своему другу: я давно его любил. Да! В глубине своего сознания я его любил, но как я мог себе в этом признаться, не разрушив все свои представления о том, что правильно, а что неправильно? Тогда для меня это было невозможно. Я сам был слишком «правильным», как щитом прикрывался своей любовью к Лене, хотя, если бы захотел разобраться, если бы хорошенько подумал, то понял бы, что та влюблённость давно уже прошла.
Но я не хотел разбираться, не хотел понимать, я хотел быть «как все»! Мучил себя, а больше того мучил Пашку. Возможно, Пашка поступил так, потому что «перегорел», устал от моей «правильности», устал от моего шараханья из одной стороны в другую? А когда наконец у нас всё стало хорошо, понял, что любовь, за которую он так долго боролся, ушла? Мы ведь на самом деле очень мало были вместе. Эти «перепихи» украдкой, вороватые поцелуи только ещё больше разрушали и без того хрупкие отношения. Почему я этого не замечал? Почему мне казалось, что у нас всё хорошо, и просто нужно немножко подождать? Почему он молчал? Зачем он так со мной?
От этих вопросов я сходил с ума.
Вот почему всё так? Почему люди не могут просто быть вместе и быть счастливы? Кем и зачем установлены эти догмы, правила, традиции, запрещающие однополые отношения? Ведь всё на самом деле просто: люди хотят быть вместе! Почему из них делают преступников, изгоев? Какое в этом преступление, кого может оскорбить их счастье?
Да, скорей всего, он устал — от меня устал. И теперь он с ней, а не со мной. Выходит, мне нужно смириться и отпустить свою любовь, своего суслика. Он слишком долго меня ждал, а я… А я был придурком.
И всё равно я всё время думал о Пашке. Злился на себя, отгонял эти мысли, пытался переключаться на что-то другое, а здесь было на что, и опять ловил себя на том, что мысленно веду с ним ожесточённый, выматывающий душу спор. Он всё время был со мной, здесь — рядом. Мне было мало наслаждаться одному этим земным великолепием, без Пашки всё теряло смысл. Удовольствия не было!
Брожу по пляжу — думаю: «Вот бы Пашка сейчас всё это увидел! Как бы мы с ним наплескались, нанырялись, надурачились!»
Лежу на песке — думаю: «Вот бы Пашка сейчас лежал рядом и сыпал мне, сволочь, песок на шею тоненькой, щекотной струйкой. А я бы… Да что — я бы! Я бы всё сейчас за это отдал — всё!»
Захожу в столовую с сотнями разнообразных, захватывающих дух вкусностей — бери, что пожелаешь! И опять, сука, о нём думаю: «Вот бы сейчас Пашку сюда! Он же страшный обжора, мой суслан! Вот бы малыш погулял!»
А мне без него всё казалось пресным и безвкусным. Зачем мне вся эта красота, когда он там, в морозной России — с ней. Ничего мне не показалось, не слепой: всё увидел правильно, и мне больше нет места рядом.
«Блять! Блять! Как же теперь жить-то? Пошёл в жопу! Переживу! Не хочу ничего! Уйди из моей головы, слышишь? Отстань!»
И я с разбегу бросался в воду и плыл, пока всё тело не начинало деревенеть от усталости.
А когда поздним вечером ложился в постель, опять вспоминал его: зелёный купол… Пашка… три… два… один… Я срывался и летел в душ под ледяные струи.
И так каждый день я умирал заживо и ничего не мог с собой поделать.
Паша
Блин, я опять простудился. Проснулся ночью от боли и от того, что меня трясло от холода. В горле застрял комок из колючек, не дававший глотать. Боль была невыносимой. Пошёл к маме и лёг рядом: всего колотило. Уснул через полчаса мамиными стараниями: боль отступила, и я согрелся от горячего молока с маслом и ещё чем-то невкусным. Утром опять болело горло и поднялась температура, и опять меня лихорадило. Один плюс: мама осталась со мной дома и вызвала свою Изольду Гургеновну — большую тётю с высокой причёской из смоляных волос, ярко-малиновой помадой, перстнями чуть ли не на всех пальцах, прохладными ладонями и мягким, успокаивающим говором. Рядом с ней всегда казалось, что все болезни — полная фигня! Она рядом, значит всё будет в порядке — ты на пути к выздоровлению!
— И шо у нас тут такое? Кому там еще хуже, чем нам? — с улыбкой спросила Изольда Гургеновна, проходя в комнату и занимая собой всё окружающее пространство. — Детка, и шо ты лежишь бледный такой, как спирохета? Голова болит?
— Здрасьте! — просипел я в ответ, подняв на неё слезящиеся глаза. Говорить было больно, но от её доброжелательно-заботливого вида хотелось улыбаться в ответ. Я приподнялся и сел.
Присев рядом на стул, Изольда Гургеновна с озабоченным видом начала осмотр моего тщедушного тельца: пощупала за ушами, заглянула в рот, приказав открыть пошире и высунуть язык, навела на лоб электронный термометр, похожий на маленькую телефонную трубку. Посмотрела на дисплей и покачала головой, потом перевела на меня взгляд и улыбнулась:
— Ну шо, Паша, будем тебя лечить. Сейчас давай послушаю тебя… сиди-сиди, детка. И шо нам делать с каникулами вашими? Снег вы едите на них, што ли? Седьмой ребёнок за день с простудой, та с воспалённым горлом.
Она прикладывала к моему скрюченному от холода тельцу шайбочку своего стетоскопа, не переставая ворковать. Послушав, заботливо застегнула рубашку и погладила по голове, как маленького:
— Ложись, детка, а я с мамой пока поговорю.
Я слышал от мамы, что Изольда с мужем недавно были в Париже и спросил:
— Изольда Гургеновна?
— Шо такое, малыш? — обернулась она, уже выходя из комнаты.
— Мама говорила, что вы в Париже были. Расскажете?
— Та шо там рассказывать? Стоит Париж. Одесса не хуже! — улыбнулась она, и продолжила на полном серьёзе:
— У меня в Одессе, когда я там жила, на кухне Джоконда висела. Так вот, теперь она в Лувре!
Я не выдержал и хохотнул от неожиданности и тут же скривился от резкой боли в горле, но улыбаться не перестал. Я впервые за эти дни отвлёкся от мрачных мыслей про Тимура, не отпускавших меня ни на минуту. Изольда поистине волшебница! Если бы я точно про неё не знал, глядя на этот неунывающий вид, никогда бы не подумал, что у неё тоже могут быть свои беды и неприятности. Но я знал. У неё была своя великая беда: год назад они с мужем потеряли единственного сына. Стойкая тётка! Уважаю таких!
— Ну-ну, детка! Веселиться потом будешь, когда горло твоё вылечим. На вот тебе пастилку.
— А почему вы из Одессы уехали? — опять приподнявшись, спросил я, засовывая в рот лимонную пастилку.
— Почему уехала? Та подумала, шо Одесса таки без меня проживёт, а жених — нет. За любовью следом уехала, только меня и видали! Ложись! Много будешь говорить — связки надорвёшь.
Мама рассказывала, что они с мужем вместе тридцать пять лет. Это ещё до гибели их сына было, теперь уж больше. А мужа Изольды я видел: худой, низкорослый, как я, тоже врачом работает. Вот и думай, как люди друг друга находят, по каким параметрам? Он возле неё, как маленький домик возле небоскрёба. Вспомнив их вместе, я невольно усмехнулся. И жалко их было: хорошие люди, и такое горе! Хорошо ещё, что внучка есть: Сонька училась в моей бывшей школе в седьмом классе и была копией своей бабушки — такая же черноволосая и высокая.
Изольда ушла на кухню, а я вскочил, как ужаленный:
«Кристалл! Вот я индюк! Всю ночь мучился и не вспомнил!»
Я схватил рюкзак и проскочил с ним в ванную, закрылся, сел на крышку унитаза и достал футлярчик. Хотел сначала сразу взять кристаллик, но потом передумал. Пока положил в карман рубашки:
«Изольда уйдёт, тогда и достану. Мож у женщины сердце слабое, а тут я вдруг как огурчик: без соплей и с чистым горлом! Может не выдержать».
Я хмыкнул, представив эту картинку, и пошёл болеть дальше.
Как я ни сопротивлялся, укол мне всё-таки вкатили. Изольда сказала, что это жаропонижающее. Мама вышла её проводить, а я повернулся к стенке, спрятался под одеялом и сжал в руке кристалл: красный лучик прошёлся вверх по руке, сделал круги вокруг шеи и головы и погас. Сразу почувствовав себя выздоровевшим, чмокнул на радостях личного «лекаря», убрал футлярчик под подушку и, устроившись поудобнее, заснул.
Мне снился Тимур.
Мы спим у меня дома.
Я просыпаюсь и вижу его спину. Он спит на боку, отвернувшись от меня. Почему он спит одетый? Я протягиваю руку и трогаю его за плечо.
Он просыпается и поворачивается ко мне.
Наклоняется.
Целует медленно, долго.
Я обнимаю, притягиваю к себе. Мне мало поцелуя — я хочу большего.
Чувствую сильное возбуждение.
Я так люблю его!
Но он отстраняется и молча смотрит на меня.
Во взгляде нет любви.
Нет желания.
Ничего нет.
Я протягиваю к нему руки, но он смеётся и отстраняет их.
Поднимается и идёт на кухню. Закрывает за собой дверь.
Хочу идти за ним.
Встаю и понимаю, что на мне нет никакой одежды.
Хожу по комнате и ищу, во что одеться. Моего ничего нет.
Какие-то тряпки, женская одежда, чья-то чужая обувь.
Открываю шкаф — он тоже пустой.
Мне нужно в кухню — там Тимур! Но мне стыдно, что я голый.
Оборачиваюсь в простыню.
Иду.
Открываю дверь кухни.
Тимур стоит спиной ко мне. С ним Лена.
Они целуются.
Она открывает глаза и смотрит на меня с ненавистью.
Тимур оборачивается — в его глазах раздражение.
Он говорит, чтобы я ушёл.
Я им мешаю.
Простыня куда-то делась, стою перед ними голый.
Чувствую себя униженным и лишним. Сердце разрывается от обиды и боли.
Тимур смотрит на Лену с такой любовью!
А на меня — с презрением.
Хочу убежать и спрятаться, но все двери закрыты.
Дверь на кухню тоже закрывается с громким хлопком.
Я в холодном коридоре один. Стучу во все двери.
Мне страшно — плачу. Кругом темно и голые стены.
Вдруг в конце коридора открывается дверь.
Иду к ней. Иду медленно — ноги не слушают.
На площадке стоит отец. Он зовёт меня.
Я делаю шаг…
Проваливаюсь в черноту колодца.
Лечу вниз и… просыпаюсь, вздрогнув всем телом.
Сердце колотится, и весь мокрый. Лежу долго в темноте. На душе муторно от увиденного сна. Я его очень хорошо помню, особенно свои ощущения. Стыда — от того, что в том сне голый. Боли — от ощущения утраты Тимура. Меня преследует его холодный, презрительный взгляд из сна. Боль разрывает изнутри, перехватывает дыхание и щиплет глаза.
Мы больше не вместе!
Он больше не мой!
Я ему не нужен!
Господи, когда же закончится эта мука!
Скорей бы освободиться!
И ещё острое ощущение ненависти, с которым на меня смотрела Ленка.
Как же больно!
Дурацкий сон!
Вот почему в своём сне я страдаю, а другим хорошо? Мой же сон, значит мне должно быть хорошо, а не им! Пусть бы хоть во сне я был счастлив! Так нет же — кругом одно дерьмо!
На мобильнике шесть утра. Я проспал с пяти часов вечера. Вот это я выдал! Офигеть!
Слышу, как встала мама и прошла в ванную. Сегодня опять буду один: мама уйдёт на работу. Это у кого-то там новогодние каникулы, у медиков их нет. Больным ведь не скажешь:
«Все по домам! Приходите после десятого!»
А мама очень важный человек на своей работе — заместитель главврача по хозчасти. Все хозяйственные дела больничного комплекса лежат на ней.
Меня всегда удивляло: как она со всем этим справляется? Невысокая, хрупкая и всегда спокойная. По ней и не скажешь, что ей тяжело. Никогда домой не приходит раздражённой или чем-то недовольной. Я по себе знаю, как трудно общаться с разными людьми, особенно если человек тебе неприятен, а деваться некуда. А её послушаешь, так у них работают святые люди без недостатков. Прям рай, а не больничный городок! Но я-то знаю, что так не бывает.
Я вот с людьми вообще ладить не умею, приглядываюсь долго. А если человек мне не нравится, то он точно знает, что он мне не нравится. И он становится мне уже не приятелем, а неприятелем. И таких неприятелей у меня больше, чем приятелей. Наверное, я сам больше плохой человек, чем хороший. Как таких называют? Мизантроп? Ну, я бы не сказал, что ненавижу всё человечество, просто нравятся не все. И не умею скрывать свои чувства. Вот только свою любовь к Тимуру тщательно прятал, но получается, не слишком тщательно, раз эта козища заметила.
Так, стоп! Всё! Я больше о них не думаю! У меня теперь своя жизнь, и в этой моей новой жизни появился ещё один человек — мой отец. Интересно, что он такое мог сделать? Почему мама так с ним поступила? Ой, да о чём это я? Ясен перец, что он ей изменил, сволочь! Или вообще ушёл сам к другой. Чё тут думать-то? У всех разводы по одной причине. Просто ему стыдно было мне в этом признаться вот так сходу. Может, у меня и братья есть или сёстры? Он же, скорей всего, давно женат, и дети у него должны быть.
И нахрена я ему тогда сдался? Три альбома моих фото! Придурок, следил за мной всю жизнь. Вот это неприятно — знать что за тобой постоянно кто-то наблюдает. Может, я у себя чесал где-нибудь или в носу ковырял? Фублять! Не, он точно больной! И ещё хочет, чтобы я с ним начал общаться за маминой спиной. Обломится! Не стану ни за что! Он мне никто, и я его знать не знаю! Пусть ещё только появится — так и скажу.
Заходит мама и наклоняется ко мне, трогая рукой лоб.
— Мам, я не сплю. И уже не болею!
Она садится рядом и целует меня в висок:
— Слава Богу, сынок, тебе уже лучше! Что, и горло не болит? Быстро тебя Изольда на ноги подняла! И спал, как русский богатырь Илья Муромец! — смеётся она и опять целует, целовальщица моя. И когда поймёт, что я давно вырос?
— Теперь я спокойно смогу работать. А то не знала, как тебя одного оставлять.
Потрепав меня за вихры, встаёт и на ходу оборачивается:
— Позавтракаешь со мной?
Я угумкаю и мчусь в ванную.
Проводив маму, решил продолжить читать книгу, заброшенную с лета. Это была книга Дэна Симмонса «Падение Гипериона». Межзвёздные войны, гробницы, паломники к этим самым гробницам, неожиданные повороты — всё, что я люблю! Всё, что унесёт меня далеко от реальной жизни и от моих переживаний.
От чтения меня отвлекло урчание моего голодного желудка. Был уже полдень, а я и не заметил, как пролетело время. Пошёл на кухню. Суп разогревать не хотелось, поэтому бросил на тарелку пару пирожков с картошкой, испечённых вчера мамой для тяжело больного сыночка, и пару сосисок. Всё это сунул в микроволновку и поставил чайник на плиту. Добавить к этому яблоко — и обед не хуже, чем в «Рапсодии». И никаких Эликов с их кривыми ухмылками!
Мои размышления прервал рингтон телефона. Я посмотрел, кому понадобился… Оказалось — Ксюше. Брать трубу не хотелось, а Хулио Иглесиас всё продолжал петь о вальсе.
Взял. Поболтали ни о чём, потом она пригласила меня в кино. Вот чесслово, идти никуда не хотелось, тем более с Ксюшей после того идиотского поцелуя, но она была настойчива, сказав, что всё понимает (умная девочка!) и ни на что не претендует, кроме дружбы. А в этом я ей отказать не могу. Это, опять же, она сказала, не я.
Вот как с женщинами трудно! Мужика послал, и всё понятно: либо просто уйдёт, либо в глаз даст и уйдёт. Ну, я не про босоту щас, любителей захаживать на наш квартал и сорить семечками — те ваще слов не понимают. С женщинами же я обращаться не умел совершенно — всё равно, что мыть хрустальные бокалы: обязательно один разобьёшь!
В общем, согласился я на это кино, договорились через два часа встретиться в фойе «Факела».
Показывали «Врата», типа ужастик с фантастикой. Как раз по мне. Схожу, так и быть, и заодно поговорю с Ксюхой: незачем нам с ней встречаться и по киношкам разгуливать — ну не моё это! А пока, поев, оделся заранее для выхода и опять принялся за книгу.
К моменту, когда им принесли вторую бутылку, Ригальдо все-таки надумал поесть. Глядя, как он сметает подчистую все, что было в тарелках, Исли подумал, что видит перед собой человека, который привык экономить до последнего цента.
Когда Ригальдо закончил и откинулся назад, вид у него был довольный и слегка осоловелый. Он безропотно принял очередной полный фужер. И спросил с вызовом:
– Ну, так что, угостить тебя еще какой-нибудь драматической историей? Я могу. Про то, как бог не превратил Джинни в птичку, например, а вместо этого…
– Вместо этого, – сказал Исли, снова завладев его левой рукой, свободно лежащей на столе, – мы будем играть в правду или действие.
– В нее же играют втроем.
– А у нас будут свои правила. Я буду действовать, а ты будешь говорить правду.
Должно быть, Ригальдо хотел что-то сказать.
Он не успел: Исли с самым невозмутимым видом придвинулся и прихватил губами указательный палец на его левой руке.
Казалось, Ригальдо поразил столбняк. Его рот приоткрылся, глаза распахнулись, и он остановившимся взглядом смотрел, как Исли насаживается на кончик его пальца, то вбирая его в рот по верхнюю фалангу, то приотпуская.
– Пиздец, – шепотом произнес Ригальдо и сделал попытку отдернуть руку. Исли ему не позволил. – Босс, вы полный пиздец.
Исли улыбнулся ему как можно нежнее и втянул палец в рот до основания. Цветом лица Ригальдо уже походил на помидор, но он все же нашел в себе силы показать Исли средний палец.
Исли пожал плечами. Средний так средний.
– У-а-а-у, – издал Ригальдо совершенно кошачий стон и стек по спинке дивана. Исли облизывал палец расчетливо, медленно, а после принялся посасывать, плавно втягивая в рот. Нажав большими пальцами на бугор на ладони Ригальдо, он заставил его расслабить кисть. И с особенным цинизмом вылизал нежную кожу между пальцами, а потом принялся короткими быстрыми движениями пропихивать между ними кончик языка, будто трахая.
– Господи мой, господи! – жалобно сказал хозяин руки. Он выгнулся в пояснице и снова попытался освободиться. Если Исли хоть что-нибудь понимал, под столом Ригальдо терся одним коленом о другое.
На Исли все еще не было обуви, поэтому он, не колеблясь, просунул стопу между бедер Ригальдо и мягко нажал на мошонку. Ригальдо втянул воздух сквозь зубы. И тогда Исли заговорил:
– Ты когда-нибудь целовался? Я имею в виду, до вчера?
Не давая Ригальдо опомниться, он облизал все пальцы по очереди, а потом, качнувшись вперед, вобрал в рот сразу три.
– Да, – Ригальдо изгибался и ерзал на месте. – На выпускном.
Он положил свободную руку на ступню Исли под скатертью, но отчего-то не торопился ее убрать. Пальцами ноги Исли чувствовал упругую мягкость мошонки. И крепко стоявший член, устремленный вверх, как ракета «земля-воздух».
– С девочкой по имени Сьюзан?..
– С ее старшим братом-студентом. Это был конкурс с завязанными глазами. Вокруг все были пьяные, никто и не понял, что это был не прикол. Я думал, он захочет увидеться после этого, но он уехал на следующий же день.
Пальцы Исли ерзали рядом с молнией джинсов. Судя по тому, как Ригальдо, разгоряченный и раскрасневшийся, терся в ответ о его ногу, ракета вот-вот должна была взлететь.
– Значит, девочки тебе особо не нравились, – пробормотал Исли в короткую паузу, которую взял, чтобы отдышаться. – А парни? Взрослые мужчины? А в колледже?..
Ригальдо снова выгнулся и застонал. Исли видел полоску белой кожи над воротом свитера. Видел, как движется кадык. Красные шторы вокруг едва заметно колыхались – кажется, где-то работал вентилятор. Исли чувствовал щекой ток теплого воздуха.
– Парни… нравились, – прохрипел Ригальдо, вжимаясь в ногу Исли все сильней и сильней. – Но там у нас… было не с кем. Город Эймс, Айова – жуткая дыра. А потом, в колледже… Я работал, чтобы оплачивать учебу… спал по четыре часа… не хотел жить на теткину пенсию. Мой сосед по комнате все время ходил на свидания. Меня это убивало… клубы, кафе, букеты… столько денег на ветер… Девки ему постоянно звонили, закатывали истерики, разбрасывали трусы по комнате, и я находил их, когда приходил с ночной смены… Я решил: потом когда-нибудь. Это… осознанная позиция…
– Детка, – пробормотал Исли, думая о том, что с удовольствием бы показал Ригальдо кучу других позиций. Он опустил свободную руку под стол и расстегнул собственную ширинку. Отодвинул резинку трусов и сжал член. – Но ведь ты уже взрослый мальчик. Все, можно выдохнуть. Развлекаться… Строить отношения…
Ригальдо передернуло. Он вырвал руку у Исли, схватил его ступню и вжался в нее твердым членом, и его глаза стали мутными и дурными, а рот сладко приоткрылся. Исли показалось, что он даже через одежду ощутил волну чужого оргазма – и одновременно кончил в свою ладонь. А через стол от него, шумно выдохнув и утерев с лица что-то невидимое, Ригальдо пошевелился и завозился под скатертью. Скинул ногу Исли с колен и встал.
– Я не вижу смысла в том, что ты называешь «близкими отношениями», – хрипло сказал он, приводя одежду в порядок. – Если в конечном счете все сводится только к одному. Это… трата денег, времени, нервов… А оргазм точно так же достигается, когда спускаешь в кулак.
Исли смотрел на него, вытирая руки салфетками. Он уже догадывался, что сейчас услышит.
– У меня нет времени, – сказал Ригальдо, будто оправдываясь. – Вот на это вот все. На массаж, свидания… выставки. Мне надо работать. Я хочу купить дом в пригороде. Большой красивый дом.
На картине за спиной Ригальдо мужчина в черном костюме водил кистью по груди обнаженной женщины. «Агент Купер рисует себе Дайан», – мысленно прокомментировал Исли. А вслух сказал:
– Руки до тех пор не сотрешь?
На щеках Ригальдо разлились красные пятна, но он сдержался. Знакомо дернул плечом и сказал:
– Свидание окончено. Я хочу домой.
***
В завершение романтического вечера они едва не подрались.
Все потому, что весь путь от гардероба Ригальдо шел впереди, и Исли имел счастье видеть его неприступную спину, развевающийся шарф и полы расстегнутого пальто. Похоже, Ригальдо возвращался в привычный самоуверенный модус. Исли пытался вызвать в голове образ трепетной лани, которую ебал не далее как вчера вечером, но воспоминания размывались, он почти ничего не помнил, кроме запрокинутой головы, бледного треугольного лица и спазматически сжатых пальцев. Он не отказал себе в удовольствии обогнать Ригальдо и придержать перед ним дверь. Тот даже не повернул головы. На улице Исли ухватил его за локоть и потянул на парковку.
Вот тут-то Ригальдо вырвал у него руку и прошипел:
– Я сам!
Улыбаясь каким-то смутно знакомым рожам, Исли с трудом удержался, чтобы не затянуть шарф на его шее мертвым узлом.
– Я не покушаюсь на твою непорочность ежесекундно, – наклоняясь к уху Ригальдо, сказал он. – Просто я тебя привез – и я доставлю тебя домой.
На лице Ригальдо отобразилось что-то вроде недоверчивого изумления.
– Ты это сейчас серьезно? Включи мозги, да ты же пил!
Ригальдо дернулся прочь, и Исли понял, что держит конец его шарфа в руке. Он прикинул количество высаженного им шампанского и чертыхнулся. О, ну в самом деле. Так вот почему у него начала болеть голова.
– Да, ты прав, – он наклонился, зачерпнул полную горсть снега и потер им гудящий лоб. – Я вызову нам такси.
И вот тут у Ригальдо, похоже, вконец сдали нервы.
– Я что, непонятно объясняю? – окрысился он. – Я с тобой не сяду в одну машину. Для меня и часа такого общения слишком много. Я устал и не хочу никого видеть.
Он толкнул Исли в грудь – не сильно, но чувствительно.
Исли в ответ смерил его взглядом, чувствуя, как внутри поднимаются кураж и злость. Он включил телефон, который вырубил еще в галерее, и с плохо скрытым вызовом назвал пункт назначения диспетчеру такси.
– Это же мой адрес, – пробормотал ошарашенный Ригальдо. – Ты что, узнавал, где я живу?..
Исли не стал озвучивать очевидное и повернулся к нему спиной. У него зазвонил телефон, и, должно быть, не в первый раз – шестнадцать непринятых, мельком поглядел он.
– У вас отменилась встреча на девять утра в понедельник, – деловито проинформировала его Люсиэла. – Поставить что-нибудь на это время?..
– Погоди, как отменилась? – Он чертыхнулся и пошел в сторону проспекта, почти позабыв о Ригальдо. – Что им опять не так?..
Выслушав отчет секретарши, он продиктовал ей план действий и отключился. Ригальдо встревоженно поглядывал на него. Исли моргнул – на ресницы упала снежинка. У Ригальдо было совсем другое, вменяемое, «офисное лицо».
– Вот что, – сказал Исли и покачал зажатой в руке трубкой. – Ты или едешь со мной, или, как долбоеб, вызываешь еще одну машину. Я старомодный человек и хотел убедиться, что ты благополучно доберешься домой. Вроде как проводить перед расставанием.
– Ладно, – внезапно и торопливо кивнул Ригальдо. – Только без ответных визитов.
Исли предпочел оставить этот выпад без внимания. Пришли координаты таксиста, и под нарастающим снегопадом Исли двинулся прочь.
Ригальдо, ощутимо смешавшийся, брел за ним следом. То ли жалел о своей выходке, то ли попросту испугался. «Проблем на рабочем месте не хочет, – холодно подумал Исли. Голова болела все сильней. – Это он правильно. Проблемы на новой должности – это я могу».
***
В такси они оба сидели на заднем сидении, так далеко друг от друга, как это было возможно. Исли почти все время ехал с закрытыми глазами – от мельтешения желтых и красных огней тошнило, пятна габаритных фар и неона будто ввинчивались ему в череп. Один раз, когда машину подкинуло на крышке люка, он разлепил веки и наткнулся на взгляд Ригальдо. Тот смотрел исподлобья, и выражения его лица было не прочитать. Исли отвернул голову и прижался больным виском к боковому стеклу.
Где-то рядом что-то навязчиво зашуршало, а потом его руки коснулись чужие пальцы. Исли с большой неохотой открыл глаза. Ригальдо протягивал ему блистер с таблетками.
– Это аспирин, – неловко сказал он. – Я без него из дома не выхожу. Ты бы видел сейчас себя со стороны…
Исли еле поблагодарил его и проглотил, не разжевывая. Ему показалось, что облегчение наступило мгновенно, будто белые стрелы выпалили из желудка прямо в мозг. Он бездумно протянул ладонь и пожал руку Ригальдо. Он ждал, что Ригальдо ее отдернет, но тот не пошевелился. Только пальцы едва заметно дрогнули. Исли грустно улыбнулся: ну точно, кто-то включил голову, а теперь боится и не знает, как выкрутиться.
Таких провальных свиданий в его жизни еще не было.
Кажется, Исли задремал, потому что, открыв глаза в следующий раз, обнаружил, что машина стоит. Кто-то постучал в стекло, и он увидел, что Ригальдо уже мнется по ту сторону.
– Опустите стекло, – попросил Исли таксиста. Ригальдо немедленно наклонился к нему:
– Можешь выйти? На пару слов.
Хмуро озираясь по сторонам, Исли полез наружу. Если бы не снег вокруг, в узком переулке между двумя унылыми кирпичными домами было бы жутко темно. Этот район, из переделанных под жилые дома заводских окраин, ему никогда не нравился.
– Слушай, извини, – донеслось до него, и он посмотрел на Ригальдо. Тот стоял, глубоко засунув руки в карманы, выглядел замученным и усталым и не тянул сейчас ни на каменную деву, ни на трепетную лань. – Извини за херню, – повторил Ригальдо громче. – Я сорвался там, на парковке. Это было ужасно. Но я правда уже не знал, как мне себя вести.
– Да ничего, – сказал Исли и ковырнул снег носком ботинка. – Суть я уловил. Ты тоже меня прости. Я много всего наговорил. Никому не нравится, когда его отвергают. Тем более что мне с тобой было очень приятно.
– Ага, – сипло сказал Ригальдо, и Исли решился опять на него взглянуть.
В темных волосах Ригальдо путались крупные снежинки. Это было бы романтично, если бы не покрасневший, замерзший нос.
– Ты бы надел капюшончик, Джон Сноу, – не выдержал Исли. Ригальдо улыбнулся, но улыбка вышла кривой. Он смотрел прямо на Исли и, черт его возьми, не торопился убраться. Он стоял слишком близко – в шаге от машины. Исли машинально похлопал себя по карманам в поисках сигарет. И, выматерившись, сделал шаг вперед.
Он целовал Ригальдо очень медленно, держа его лицо в ладонях, и обстоятельно, будто смакуя все это еще раз – вкус его рта и запах одеколона, колючее прикосновение выпендрежного шарфа из натуральной шерсти и холод сыплющегося им на головы снега. Ригальдо, кажется, всего сотрясло, он вскинул руку, и Исли ждал толчка в грудь, но вместо этого Ригальдо вцепился ему в ворот пальто, с неожиданной решимостью пригибая к себе. Когда его дыхание обожгло Исли лицо, сердце пустилось в какой-то бешеный аллюр.
– Пойдем, – сказал Ригальдо ему в губы. – Пойдем ко мне, здесь так нельзя.
Исли не шевелился, и тогда Ригальдо молча сгреб его в охапку и с какой-то звериной яростью поволок к лестнице.
Сзади взревел мотор, шины натужно прожужжали по снегу, по стене мелькнули белые круги фар.
– Такси! – Исли обернулся.
– Я с ним расплатился, пока ты спал, – Ригальдо тянул его зло и нетерпеливо. – Чего ему любоваться на двух пидорасов.
Исли едва не полетел кубарем со ступеней.
Ему было нечего возразить.
На протяжении четырех лет я свято верил, что комнатка в студенческой общаге, где с трудом помещаются: три кровати, три тумбочки, один стол, три стула и узкий кривобокий шкаф, — слишком мала даже для того, чтобы перечисленные предметы мебели тут располагались в единственном экземпляре. Но сегодня эти полтора метра от окна до койки мне показались практически марафонской дистанцией. Когда дополз и без сил уткнулся лбом в заношенный плед, то позавидовал Филиппиду, который проскакал сорок два километра и с чувством выполненного долга подох на финише.
— Неудобно, — проинформировал меня Дрэг.
Я с трудом поднял к нему голову. Такое ощущение, что все мои конечности, мышцы, суставы и прочие органы прошли через год криокамер, и их оттуда вытряхнули в виде размолотых запчастей, причем с недостаточной степенью размороженности.
— На раскладушке мягче…
Оказывается пока я полз, этот гад успел скользнуть в мою койку, улечься со всеми удобствами и даже закутаться в плед и одеяло.
— Можешь спать на полу, — великодушно проворчал я, прикидывая как бы самому забраться в кровать. О том, чтобы принять горячий душ, раздеться, посерфить по соцсетям, перекусить чего-нибудь на сон грядущий — даже и речи не было. Только непосильная задача приподняться, зацепиться, подтянуться, упасть обратно и распластаться.
— Пол не гнездо, — Дрэг издевательски свесился с кровати и обнюхал запятнанный линолеум, демонстративно морща нос. — Грязно.
— Разбогатею — заведу персональную горничную, — осознав, что сам все равно не смогу лечь, я горестно всхлипнул. Все-таки не каждый день приходится подниматься на шестой этаж на загривке дракона. Вниз я, конечно не смотрел, но мое персональное воображение услужливо мне подсовывало самые непрезентабельные картинки размазанных по асфальту тел из всех ужастиков, которые я когда-либо видел. Словно специально дождалось подходяшщего случая и вывалило мне в сознание все скопом. И, надо признать, я впечатлился: теперь буду даже бояться подойти к окну. — Я спать хочу.
— Спи, — любезно разрешил мне нагло скалящийся дракон.
— Да помоги… с-с-с-скотина, — простонал я из последних сил.
— Кто скотина? — полюбопытствовал Дрэг, а потом обиженно плюнул дымом мне в лицо. — Ты снова перепутал. Я — дракон.
— Слушай, дракон, будь человеком — помоги лечь на кровать, — руки и ноги до сих пор так сильно вибрировали от пережитого, что я даже не сумел стащить себе на пол плед. Хотя и попытался в него вцепиться.
— Да без проблем, — Дрэг радостно оскалился, демонстрируя голливудский прикус, только с той лишь разницей, что зубки у него были покрупнее человеческих. И, подхватив меня сзади за остатки многострадальных джинс, резко поднял над кроватью и разжал пальцы.
Удариться я не ударился — все-таки матрас на пружинах, пусть и древних, — но было обидно что меня щепоткой поднимают и кидают словно я марионетка из папье-маше. В общем благодарить дракона за дружелюбие и услужливость расхотелось.
За следующие полчаса я самолично убедился, что сказки про драконов не врут: эти гады действительно появляются нежданно-негаданно из неоткуда и, действуя как бывалые разбойники, захватывают земли, замки, принцесс, скот. Впрочем, ни дома, ни даже заезженной земли, ни принцессы, пусть и затрапезной у меня не было. Была только койка в общаге, которую у меня нагло и целеустремленно отжимали сантиметр за сантиметром. Когда меня окончательно вдавили в стену, я попробовал восстановить статус-кво, то есть отпинать захватчика обратно на край — лучше бы, конечно, и с самого края вниз на пол. Но мечты остались мечтами и ни на миллиметр не продвинулись в плане реализации. Я уже упирался в стенку и спиной, пытаясь оттолкнуть человекоподобного дракона руками-ногами. И наоборот: изо всех сил отталкивался от стены конечностями, а спиной пробовал отодвинуть Дрэга, но увы… Судя по ощущения, я пытался спихнуть монолитный многотонный памятник с его личного постамента, вместе к которым его сразу и отлили. Причем мои старания даже не оценили — Дрэг, несмотря на мои натужные стоны (штангисты бы обзавидовались!), даже не потрудился глаз открыть.
Так и прошла ночь: дракон радостно и вполне удовлетворенно посапывал, похрапывал и причмокивал, словно дегустирует что-то вкусненькое. А я от этих звуков ежился, нервно вздрагивал и судорожно кутался в краешек одеяла. Но то что издавал во время сна дракон ни шло ни в какое сравнение с теми мгновениями, когда он принимался воодушевленно принюхиваться ко мне и страстно облизываться — словно перед ним сочный в меру прожаренный бифштекс. Я тогда принимался себя лихорадочно успокаивать: мол, драконы питаются только красивыми девственницами — а я ведь не девушка, не красивая и давно познал все прелести плотской любви. Но утешения помогали слабо — по себе знаю, что с голодухи можно не только суп из прокисших пельменей слопать за милую душу да еще и добавки попросить. А тут, как ни крути, вполне себе свежее мясо, слегка мускулистое и без вредных привычек. Так уж сложилось что не пью особо, да и курил всего пару раз — так что даже не выйдет припугнуть плотоядного пожирателя токсинами, канцерогенами, и прочими гадостями, что написаны на упаковках и рекламных буклетах. Да и что мешает дракону просто не жрать или выплюнуть нафиг больные или невкусные органы?
С такими пугающими и сумбурными мыслями с дошел до того, что к шести утра уже всерьез обдумывал что может приготовить из человек месячный дракон, которого подобрали лишь накануне и который только-только овладел нормальной человеческой речью. Хотя, надо признать, освоился очень быстро и настолько успешно, что ему будет достаточно просто отгрызть от меня пару кусочков поаппетитнее и отнести их девчонкам, которые с радостью и зажарят, и запекут, и замаринуют гаду угощение. От такой перспективы меня даже в холодный пот бросило и я попробовал потихоньку выскользнуть со своего спального места, но дракон шевельнулся, снова впечатав меня в стенку. На вторую попытку выбраться Дрэг отреагировал возмущенным ворчанием — очевидно, что человек под боком соответствовал его представлениям о комфортном ночном сне. Ну или в дракончике не ко времени пробуждался этот его инстинкт предков, который советовал держать добычу под рукой, чтобы утром не спеша позавтракать, а не гоняться за новой жертвой.
К тому моменту как затрещал будильник в много чего повидавшем мобильнике я дошел до нужной кондиции и мое состояние можно было описать так: «давай, гад, жри побыстрее, а то я устал ждать!». На дребезжание Дрэг отреагировал нетривиально — приподнял голову и плюнул тонкой струйкой дыма в сторону источника звука. Хорошо, конечно, что не огнем, но и дымовуха оказалась не только для меня неприятной неожиданностью, но и для пожарного извещателя. Даже странно, что он решил ожить именно сейчас, благополучно проспав столько вечеринок, на которых мои приятели по комнате не только активно дымили обычными сигаретами, но и баловались травкой. Зато теперь извещатель собрался реанимировать свое доброе имя и взялся исполнять свои служебные обязанности с таким рвением, что сигнал разлетелся по всему этажу — перебудив большую часть обитателей. А судя по тому, с каким энтузиазмом народ похлопал дверями и помянул виновника — мне лучше на месяц, не меньше, переселиться в строительную бытовку и бдеть над котлованом круглосуточно, не знаю отдыха и выходных.
Мысль о грядущих последствиях сработала похлеще катапультирующей пружины — довелось мне испытать этот аттракцион. В принципе ничего сложного и необычного — тебя привязывают к огромной пружине и оттягивают как можно дальше или выше, а потом отпускают и ты испытываешь на собственной шкуре все прелести падения, ускорения и космический перегрузки первопроходцев. Как мне сказал Валерка: аттракцион абсолютно безопасный, просто в день открытия он работал бесплатно. Знал бы я об этом раньше ни за что бы не подписался на роль тестировщика. Но зато теперь я в курсе с какой скоростью можно вылететь из узенькой щели между спиной горячей спиной дракона и ледяной стеной.
Заткнуть противно завывающий извещатель не получилось — этот паразит упорно чувствовал дым даже через наброшенную на него майку. натянутый грязный носок — очень удачно валялся за тумбочкой, и намотанные в несколько слоев джинсы. Оставалось только выдрать с мясом — то есть с кусками поролоновой ленты, — когда-то навечно заклеенную фрамугу окна и скакать по комнате с полотенцем, изображая озверевшего опахальщика. В то время как падишах с безграничным удивлением на морде следил за моими пируэтами вольготно развалившись на освободившейся кровати.
В дверь постучали, сначала громко, потом требовательно. Судя по всему Грымза просто телепортировалась к нашей комнате или долго и упоенно подкарауливала в засаде, дожидаясь заветного сигнала. Других объяснений как престарелая бабуля сумела меньше чем за минуту домчаться с вахты первого этажа до крайней двери коридора на шестом этаже у меня не было.
— Немедленно открывайте! — грохот стоял такой, будто в дверь колотили кувалдой или бронированным кулаком.
— Мадам, — орал в ответ я, — я не могу… я не одет…
— Сейчас дверь выломаю, а ты за не платить будешь, если из общежития не вылетишь! — предупредила меня Грымза.
Сказано это было таким тоном, что я ни на мгновение не усомнился в ее талантах: выломает, вынесет с разбегу или в прыжке как спецназовец.
— Уже штаны… натяну… секунда…
Закрыть противное окно получалось — оно точно мне мстило за бесцеремонное открытие, — ручка отвалилась и на место не ставилась, фрамуга не закрывалась, упираясь в раму какими-то подозрительными обломками. Несмотря на двадцатиградусный мороз, который с упорством революционера рвался в прохладноватую комнату, от возни с окном я вспотел, словно провел пару часов в спортзале на интенсивной тренировке. Но когда в замке заскребся ключ, то у меня даже на лбу обильно выступила испарина.
— И что тут происходит? — отброшенная в сторону дверь с оглушительным «хрясть» стукнулась в стену и поспешила обратно, но была остановлена недрогнувшей рукой.
— Да вот… воздуха свежего захотелось, — жалобно промямлил я.
— Упарился, миленький? — сочувственно поинтересовалась Грымза. выразительно кутаясь в меховую безрукавку.
— Да, жарковато чего-то…
Грымза с самодовольным видом повела носом из стороны в сторону, и ликующе оскалилась — даже палач на эшафоте так бы не радовался кровному врагу, как она явно витавшей в воздухе улике.
— Мадам, — Дрэг жестом фокусника отбросил в сторону одеяло, — с вашим появлением это мрачное утро окрасилось яркими красками и заиграло волшебным светом. Я так счастлив видеть вас…
Грымза озадаченно моргнула — очевидно последний раз такую явную демонстрацию счастья от ее вида она наблюдала лет сорок назад. А сияющая улыбка встающего навстречу своей жертве дракона могла ослепить и десяток таких старух.
— Он так ждал и так надеялся на встречу с вами, — торопливо вставил я, пока сцена не перешла в разбирательства, — что даже зажег благовония, которые бережно хранились в его семье и передавались от отца к сыну на протяжении многих веков, и зажигать которые следовало лишь для нареченной судьбой невесты.
От просветлевшего взора Грымзы и охреневшего взгляда Дрэга я разом поперхнулся и раскашлялся так, будто меня этими благовониями насильно пытали.
«Stultum imperare reliquis, qui nescit sibi».
Клотильда с раздражением захлопнула книгу. Кто положил на стол этот сборник латинских сентенций?
Бывший раб, поэт-комедиант, разъезжавший по окрестностям Рима в жалкой повозке, давая представления, давно умерший, истлевший, смеялся над ней.
Он тыкал в нее пальцем и сыпал своими нравоучениями в ответ на ее молчаливую досаду.
Эту шутку с книгой могла сыграть Анастази. Это в ее манере, прибегнуть к помощи такого посредника, как мертвый латинянин, предпочитая самой в спор не вступать.
Влекомая странным любопытством, будто ребенок, превозмогающий страх перед шорохом в темноте, герцогиня вновь раскрыла книгу желая не то смягчения, не то усугубления приговора.
«Minus est quam servum dominus qui servos timet»
***
После приступа ревности, который я разгадал и за который заплатил своим пребыванием в могиле, герцогиня запретила мне даже думать о дочери.
Мягким, бесцветным голосом она возвестила, что все эти дни она так же предавалась раздумьям и пришла к выводу, что дерзость моя переходит всякие границы, что попустительство моим капризам более невозможно и что на этот раз она лишает меня права на свидания. Я тогда ей ничего не ответил, ибо был слишком подавлен. Даже смысл ее слов уловил с трудом. Мир внешний был еще чужд для меня. Я утратил с ним всякую связь и не воспринимал его как осязаемую реальность. Это была плоская, наспех сработанная картина. Она существовала отдельно и жила своей жизнью. Я взирал на эту картину, как прозревший слепой, который от обрушившегося на него изобилия света лишился рассудка. Я все еще пребывал где-то снаружи, незадействованный и только смутно узнавал место, где находился. Вокруг все заострилось, приобрело режущие и колющие грани. Ярче стали цвета, усилились запахи.
Когда вечером герцогиня прикоснулась ко мне с той хозяйской непринужденностью, с какой делала это всегда, не утруждая себя лаской, во мне внезапно вспыхнула ярость. Почему эта женщина позволяет себе такую бесцеремонность? Я не хочу ее! Не хочу! Все мое тело беззвучно протестовало. Каждый волосок, каждая жилка. Но сам я при этом молчал, подавляя внутренний звенящий крик.
Разумом я понимал, что правила давно установлены, что делает она то, что делала уже не один раз, и даже с моим молчаливым пособничеством, но кожа моя, похоже, за эти дни без света так истончилась, что нервы проступили наружу.
Я вдруг ясно осознал присутствующий во мне черный, животный ужас, преследующий грешника. Непрощенный, проклятый! Все грехи, все преступления, все соблазны будто разом воплотились во мне одном, и я был терзаем одновременно тысячью палачей и насильников.
Почему это случилось? Я уже давно смирился, давно уже принял эту близость, как обязательство, которое исполнял почти машинально. Почему же произошло это дикое отторжение? Господи, одному Тебе известно, чего мне стоило сдержаться и не оттолкнуть ее. Я кусал губы и чувствовал на языке вкус крови. Я ненавидел свое тело за его податливость и покорность, за его всеядность, за неистощимую силу. Я мог корчиться от осознания греха и предательства, а оно с животным прямодушием наслаждалось. Мою душу снова и снова вырывали из тела, тащили клещами, дробили в куски. Я слышал взывающие ко мне голоса, видел Мадлен, простирающую ко мне руки, проваливался в бездну и там оставался лежать раздавленным, опустошенным, в луже пота.
Именно тогда я и задумал бежать. Мне было уже все равно. О будущем я не думал. Знал, что больше не вынесу. Не было плана, денег, друзей. Был порыв отчаяния. Я был одержим единственной мыслью – бежать.
Бежать!
Дождавшись, когда Любен спуститься на кухню, я взял его плащ и просто вышел за дверь. Такой дерзости никто не ожидал, и потому хватились меня не сразу. Я совершенно не знал окрестностей, ибо ни разу не покидал замка, прятался, но держался ближе к дороге. Переночевал в лесу. Видел башни Венсеннского замка, хотел идти в ту сторону, но не решился. Это был королевский замок. Мог ли я там просить помощи? Я совершенно не отдавал отчета в своих действиях, шел куда глаза глядят, и меня очень быстро схватили. Связали по рукам и ногам, перекинули через седло и привезли обратно. Я ожидал наказания, побоев, но моя выходка только позабавила герцогиню. Она рассмеялась и приказала получше за мной смотреть. Наказание понес Любен, которого высекли на конюшне. В последующие дни мне было мучительно стыдно на него смотреть. Я предпочел бы, чтобы высекли меня, но ее высочество запретила портить мою драгоценную шкуру. Однако, несмотря на угрызения совести, через месяц я повторил попытку.
Близость с герцогиней по-прежнему внушала мне ужас. Этот ужас даже усилился. Мне стало казаться, что ее жадная плоть поглощает меня, пожирает, и я растворяюсь в ней, как в огромном желудке. Я был подобен узнику, который брошен в цепях на дно колодца. Вода в этом колодце проступает сквозь камни, поднимается выше.
Несчастный бьется, кричит, а вода уже заливает глаза и рот. Я тоже дергался и кричал, но она принимала эти судороги за восторг, и даже выражала восхищение тому, что я так страстен.
Любен согласно приказу не оставлял меня ни на минуту. И мне пришлось пойти еще дальше. Попросил подать мне книгу с полки, а когда он повернулся ко мне спиной, ударил его каминными щипцами. Я не хотел его убивать и даже рану боялся нанести, поэтому завернул щипцы в полу плаща, чтобы смягчить удар. Он был оглушен и на несколько минут лишился чувств. Я связал его своим шарфом и заткнул рот, позаботившись, чтобы он мог дышать.
«Прости меня, Любен», – шепнул я на прощание, вытаскивая из-за шкафа заранее припасенную ливрею, с которой я содрал серебряные галуны и спорол вышивку.
Я стащил эту ливрею у прачки, заморочив бедной женщине голову. Что тоже служило причиной моих покаянных страданий.
На этот раз я действовал более осмотрительно и даже выбрал подходящий момент. Спрятал волосы под круглой, войлочной шляпой, накинул потертый шерстяной плащ и напялил грубые лакейские башмаки. Из замка вышел с толпой галдящих работников, которых нанимали в ближайшей деревне для уборки конюшен, а также очистки пруда от скользких водорослей. У меня было даже немного денег, несколько монет, выпрошенных у герцогини якобы для раздачи милостыни. Этими деньгами я намеревался заплатить за проезд какому-нибудь крестьянину с повозкой, чтобы добраться до Парижа. Но меня схватили прежде, чем я отыскал эту повозку. Оказалось, что меня узнал кто-то работников, видевших меня прежде. Он заглянул под мою войлочную шляпу, вернулся и навел справки. В награду за бдительность он получил два ливра. Герцогиня больше не смеялась. Ее даже не позабавил мой наряд. Она разглядывала меня с настороженным интересом.
Единственное, о чем я просил ее, так это не наказывать Любена, ибо вся вина целиком лежит на мне. Я во всем виноват и сам готов понести наказание. Герцогиня кивнула. Меня отвели вниз и на несколько часов подвесили за руки. Оливье потом довольно долго лечил мои изодранные запястья.
Герцогиня была явно озадачена. По прошествии года она уже не ожидала бунта. Тем более, что я ни в чем другом не выказывал недовольства, попрежнему был исполнителен и покорен. И вдруг без требований и условий сорвался в бега. Ее это и тревожило, и забавляло. Я одновременно пугал и развлекал ее, как развлекает кошку бесстрашная мышь.
Была и третья попытка, театральная, в которой я выступил как наемный актер. Как выяснилось позже, побег был инициирован самой герцогиней. Вернее, спровоцирован. Ей понадобилось провести опыт – совершу ли я побег в третий раз.
После моей второй попытки меня стерегли уже два лакея, двери держали запертыми, а на прогулку и вовсе не выпускали. Затем строгий надзор стал как-то смягчаться. Сначала перестали запирать дверь, позволили выходить, а затем и вовсе разрешили прогулки.
Оливье настоял, для улучшения цвета лица и аппетита. Уж слишком я был бледен. Более того, герцогиня подарила мне лошадь.
Это был спокойный нравом шестилетний жеребец-фриз. Верхом мне ездить не приходилось, я готов был отказаться от подарка, но передумал. Эта странная поблажка неожиданно разорвала круг изнуряющей скуки. Жеребец так доверчиво тыкался мягкими губами в ладонь, так бережно брал угощение, что я почувствовал в груди давно изгнанное щемящее тепло. И глаза у него были большие и грустные. Он всегда оглядывался и косил фиолетовым зрачком, дивясь моей неловкости. А я боялся лишний раз тронуть его шенкелем или натянуть повод. Вот на этом добродушном, шелковистом фризе я и уехал в третий раз, не подозревая о том, что это была подстроенная ловушка.
Случилось это так. Я довольно быстро научился сносно держаться в седле и уже бодро рысил по кругу. Конюх придерживал коня на длинном корде. Но однажды, когда я сел в седло, меня не загнали, как обычно, в огороженный манеж, а выпустили в парк.
Ветер ударил мне в лицо, я вдохнул его вместе с солнцем и на минуту, пока мой фриз переходил с рыси на галоп, позабыл все ужасы прошлой и предстоящей ночи.
Я был свободен! Мой фриз дружелюбно мне подчинялся, а я удивлялся его силе и чуткости. Это и сыграло со мной злую шутку. Я поверил в то, что свободен, поверил в то, что весь мир, подобно этому фризу, стал моим союзником и непременно мне подыграет, если мне вздумается изменить хронологию событий, ведь мы так отлично с ним ладим. Несколько дней спустя, так же как в две предыдущие попытки, не удосужившись обзавестись четким планом, я свернул с парковой аллеи и понесся через поля к Венсеннскому лесу.
Я слышал за спиной крики, но погони почему-то не было. Однако я все же предпринял попытку запутать следы, петляя по звериным тропам. Только к вечеру мы выбрались на дорогу и помчались в Париж. Те часы, что я провел в пути, отдаваясь бешеной скачке, я чув- ствовал себя совершенно счастливым. Ночь была светлая, лунная, небо растеклось безбрежным морем над головой, звезды мерцали, будто прозрачные камешки на дне священного родника. Ветер бил в лицо, размеренно стучали копыта. Несколько раз я придерживал фриза, переходя на рысь, но он сам, давно уже скучая в манеже, рвался вперед. Меня никто не преследовал, но у ворот Сент-Антуан меня ждали. Насмешливо улыбаясь, ее высочество призналась, что она ничем не рисковала, позволив мне эту маленькую прогулку.
Я не сверну с Венсеннской дороги. Я поеду к дочери.
Когда меня, избитого, растерзанного, бросили к ее ногам, она наклонилась и тихо спросила:
– Ты знаешь, что делают с беглыми каторжниками? Им на лбу выжигают две буквы, БК. И они носят этот знак до конца своей жизни. Чтобы все видели и знали, кто они и за что наказаны.
Ты тоже будешь носить знак, но другой.
Государственных преступников клеймят цветком лилии, а ты получишь от меня имя.
Римские рабы носили железные кольца с именами своих хозяев. Но кольцо можно снять, а ты свою отметину будешь носить вечно.
Она взмахнула рукой, и справа от меня что-то вспыхнуло, задвигалось. Я в ужасе отшатнулся. Это были две раскаленные докрасна переплетенные буквы: КА. Инициалы. Клотильда Ангулемская.
В углу комнаты стояла жаровня с пылающими углями. Эти две буквы на длинном штыре только что плавились в этом огненном мареве, а теперь они двигались ко мне. Я сделал попытку вскочить, но меня схватили и повалили. Прижали к полу трое здоровенных лакеев. Откуда-то издалека донесся повелительный голос герцогини:
– Не сломайте ему ребра.
Мне показалось еще, что где-то рядом Анастази, уговаривает, угрожает. Но затем раскаленное железо впилось мне в плечо. Шипение и запах горелого мяса. Я задохнулся от боли, крик застрял в груди и обратился в хрип. Я ловил ртом воздух, не зная, как вдохнуть. А потом дурнота и спасительный обморок.
Очнулся я уже в своей комнате. Рядом возился Любен. Открыв глаза, сразу застонал от боли. Ломило обожженное плечо, и дико болела голова. Оливье дал мне макового настоя, но боль не утихала. Голова, казалось, увеличилась в размерах и обратилась в пылающий шар. Боль продолжалась и утром, и на следующий день. Оливье сказал, что это мигрень. И приступ будет длиться долго. Мне нужна тишина и полный покой. Пришлось прятаться в темноте, ибо свет вызывал такой удар боли, что я почти терял сознание. Есть я тоже не мог, ибо любой проглоченный кусок вызывал неукротимую рвоту. Я затыкал уши, но любой шум все равно отзывался мучительным эхом. Лишенный пищи и света, я медленно угасал. Что происходило за пределами этого клубка боли, я не ведал.
А происходило вот что. Герцогиня вновь испугалась. Она могла заклеймить меня, могла заковать в цепи, но права на смерть она лишить меня не могла.
Я вновь умирал, а этот побег при всем ее могуществе ей не удастся предотвратить. Здесь несокрушимая цитадель власти сыпалась, как карточный домик. Не было в ее арсенале средств, чтобы заставить меня жить. Она могла либо поспособствовать моей смерти либо… уступить. И она уступила.
Через несколько дней боли стихли, я смог слышать и видеть. Анастази, которая уже давно сидела рядом, не отпуская моей руки, тихо сказала, что немедленно отвезет меня к дочери. В ответ я попытался ей улыбнуться.
Перемирие длится уже полтора года. Герцогиня не препятствует моим свиданиям с дочерью, а я не пытаюсь бежать. Установившийся паритет ее, кажется, вполне устраивает, и она даже высказывает сожаление по поводу своей гневливости и моей попорченной шкуры. Но сделанного не воротишь, и на моем плече теперь красуется ее имя, знак владельца.