Я разбавляю набежавшую муть мечтой и надеждой. А ещё я смеюсь и люблю.
Матушка Мишель встречает нас во главе своего маленького воинства. У нее на лице написано почти священное негодование, когда она оглядывается на свершивших самовольную отлучку подданных и готова строго пресечь праздное любопытство, изгнать нарушителей прочь, к зеленеющим грядкам, к томящимся кастрюлям, восходящему тесту, но её сдерживает почти пасхальный восторг, которым сопровождается моё возвращение. Каждый мой визит здесь приравнивается к празднику, разве что ветки пальм под ноги не бросают.
Мой приезд означает столичные новости, приобщение к столичному блеску, сладкие пироги и даже танцы.
На большой террасе под виноградным пологом накроют стол, зажгут цветные фонари, на углях, испуская одуряющий аромат тмина и шафрана, будет запекаться мясо в молодых виноградных листьях, и до утра будут звучать озорные шутки и песенки Перла, таинственные истории Липпо, бахвальство Клермона и мои сказочки в стиле Брантома или Маргариты Наваррской.
На стол подавалось всё, что заготавливалось впрок, вызывало мучительные приступы чревоугодия и сулило последующую схватку со шнурком корсета, который не желал возвращаться в прежние границы.
Кормилица притворно хмурила густые брови, если кто-то их мужчин позволял себе вольности, грозила мне пальцем за излишнее легкомыслие в одежде и густо, заливисто хохотала над выходками шута.
Моя молочная сестра Валентина осторожно выспрашивала у меня о последних веяниях моды и тайком от матери, в моей спальне натягивали мои шелковые чулки и примеряла туфельки с лебяжьим пухом.
Клермон крутил ус, оценивающе взирая на восхищенных провинциальных девушек, которых честолюбивые мамаши из окрестных поместий пытались пристроить мне в свиту.
Липпо в первые часы пребывания всегда напускал на себя вид ученого мужа, обладателя всех тайн природы и самого мироздания, давая понять, что не имеет ничего общего с этими веселящимся и праздным сбродом, который только и делает, что отвлекает его от процесса познания.
Но к вечеру того же дня он становился жертвой разлагающей ауры веселья, сходил со своей кафедры и начинал мастерить хлопушки и петарды, которые с наступлением вечера местные дети запускали в небо.
Мишель громко бранилась и предрекала, что эта толпа озорников и бездельников устроит в доме пожар и доведет её до разорения. В ответ я обещала оплатить все расходы на постройку нового дома и теплицы.
Это всегда были очень счастливые дни. И покидать этот маленький оазис детства было непросто.
Это походило на возврат солдата к строевой службе после развеселой пирушки. Снова тяжелые сапоги, шлем, кираса и окрики взбешенного капрала.
Мне кирасой служит затянутый корсет, а королевский двор мало чем отличается от казармы. И почему люди во все века предпочитают рабство свободе?
Уже сворачивая на дорожку к дому, я посылаю коня в галоп. В прежние визиты меня всегда опережал Перл, который отчаянно колотил пятками своего медлительного раскормленного конька с широченным крупом.
Его конь всю дорогу перебиравший ногами с самым оскорбленным видом и не откликавшийся ни на какие понукания, внезапно развивал невероятную прыть, обгонял моего бербера и останавливался, как вкопанный перед хозяйкой, уже заранее шумно втягивал воздух, вынюхивая хлебную корку.
Перл соскальзывал с седла, вернее сваливался, как мешок, и тут же с уморительным благолепием подставлял круглую голову под ручку хозяйки, как огромный пес.
Потом старательно расшаркивался, подражая столичным щеголям отвешивал поклоны, требовал пожаловать ручку для поцелуя. Кормилица всегда краснела и отвечала на его шуточки грудным хрипловатым смехом.
Но Перла нет. Он остался в Париже, занятый поисками девочки. Нет со мной и Катерины, которая так же исполняет несколько схожих поручений.
Из женщин со мной только горничная Эстер и Лючия, не пожелавшая остаться в городе.
Липпо соблазнился возможностью побродить по окрестным лесам в поисках Folium Digitalis, чьи опасные и целительные свойства он продолжал изучать. Он намекнул, что при первой оказии вернется в Париж, где его ждет работа, если, конечно, его пациент не будет нуждаться в медицинском присмотре.
Сказать напрямую, что оставлять Геро, того, чья жизнь обошлась ему в дюжину бессонных ночей и прядь седых волос, он не решился, ибо как истинный адепт науки всячески избегал быть уличённым в привязанности и сентиментальности. Я со своей стороны сделала вид, что полностью с ним согласна.
Перед самым отъездом в Лизиньи произошел небольшой инцидент.
Когда у дверей уже стоял дорожный экипаж, куда Липпо под брань Лючии и мои насмешки собирался стащить целый короб со своими драгоценными колбами и ретортами, Геро, видимо, для того, чтобы утешить Лючию, которая с ног сбилась, бегая с поручениями брата, заметил, что с ним у неё хлопот не будет, ибо из всего принадлежащего ему имущества есть только он сам, а себя он без труда спустит по лестнице вниз.
Услышав эти слова, Липпо внезапно замер на пол пути к двери с коробом в руках. Затем даже отступил и водрузил короб на стол. Шлепнул себя по лбу, как человек, внезапно припомнивший очень важную подробность, прежде не имевшую смысла. Затем скрылся в своем кабинете.
Мы с Геро обменялись удивленными взглядами. Слышно было, как Липпо, шумно переставляя предметы, хлопает крышками и створками. Наконец мы услышали победный возглас.
— Ave Ceasar!
Он появился с кожаным мешочком в руках. Но не добавил его к содержимому короба, а направился к нам, на ходу распутывая шнурок.
— Ваше имущество, юноша, далеко не такое скудное, как вы утверждаете. Правда, сундук для него будет великоват, но если измерять не размером, а ценностью, то цифра выйдет внушительной.
С этими словами он высыпал содержимое мешочка на стол, прямо перед нами. У меня в глазах потемнело, а рука Геро, которую я держала, судорожно дернулась.
Из мешочка выкатились булавка для воротника с огромным рубином, увесистая золотая цепь, несколько усыпанных мелкими бриллиантами застежек, которые обычно скрепляют кружево манжета или разрезной рукав, и два перстня, один с прозрачным камнем, вероятно, алмазом, а второй – с ярким квадратным сапфиром.
Перстень с сапфиром я узнала сразу. Этот перстень был на левом безымянном пальце Геро в первую нашу встречу. Я заметила его и ноябрьским утром в парке, но в ту ночь, когда я попала в замок, невольно обеспечив алиби заговорщице, Геро через какое-то время повернул перстень камнем вниз, а затем и вовсе стянул.
До сих пор мне и в голову не приходило, что эти проклятые драгоценности могут быть где-то поблизости. А они, как выяснилось, все это время лежали в кабинете Липпо.
Я с тревогой взглянула на Геро. На его губах блуждала тихая, грустная усмешка.
— Вот они меня и настигли — сказал он. Потом решительно вскинул голову – Нет, Липпо, это не мое.
Лекарь нахмурился.
— Все эти побрякушки я обнаружил на вас и в ваших карманах, юноша. И был немало удивлён, что они сохранились в целости. Вас должны были обобрать в первые же часы вашего пребывания в лечебнице. Тем более, что вы были в беспамятстве. Но нет! Все осталось в неприкосновенности. Даже в кармане завалялась какая-то мелочь. Её я отдал Лючие.
— Это не мое, Липпо! – вновь повторил Геро – Я не могу это взять, не могу даже прикоснуться.
Оба тут же взглянули на меня: один – беспомощно, а другой – с недоумением. Липпо почувствовал, что совершил ошибку. Схватил прежде оставленный короб и поволок его вниз.
Геро сидел неподвижно, застывший и бледный.
Камни сверкали на столе. Искра перебегала с багрово-алой грани и тонула в синей глубине сапфира.
У меня возникла гневная потребность смахнуть их, сбросить со стола, как трупики раздавленных насекомых, чтобы они со звоном закатились в тесные мышиные норы и паучьи ловушки, чтобы там, затерявшись, были бы замазаны и залеплены пылью.
Но сдержалась.
В ту самую памятную ночь я сказала Геро, что сами по себе вещи невинны, они не совершают преступлений без человеческого участия. Только воля людей наделяет их памятью и судьбой, обращает их во благо или во зло.
Эти драгоценности могли бы спасти чью-то жизнь, утолить голод, исполнить мечту.
Но говорить я ничего не стала. Подняла оставленный Липпо мешочек и упрятала драгоценности обратно в бархатную темницу. Геро следил за моими руками с такой тревогой, будто я ловила вырвавшихся на свободу скорпионов. Потом резко поднялся и отошел к окну.
Плечи его опустились, голова поникла. Он явственно ощущал невидимую мне тяжесть, объемную кладь, доверху набитую разбухшими от крови и слез воспоминаниями.
Временами ему удавалось об этой ноше забыть, скинуть её со спины на время краткого и хрупкого забытья. Но приставленные к нему надсмотрщики вынуждали его за этой ношей возвращаться, вновь взваливать на истертые плечи и тащить дальше.
На этот раз роль надсмотрщика исполнил Липпо. Я осторожно приблизилась, как будто часть груза могла бы прийтись и на мою спину, если бы он позволил.
— Этот перстень, тот, с сапфиром — глухо заговорил он — это знак моего отступничества, моей измены. Это была плата, первый взнос. Она подарила мне его после… после первой ночи. И с тех пор я должен был носить его, не снимая. Другие перстни и кольца я мог менять или вовсе оставлять нетронутыми, но этот снимать не смел. Этот перстень стал знаком того, что я более не человек. Я вещь. Он удостоверял мое качество, цену, которую она за меня заплатила. У меня не хватало мужества умереть, я должен был жить и носить этот знак греха, знак предательства и прелюбодеяния. Огромный сапфир стоимостью в тридцать серебряников.
Я осторожно погладила его по плечу.
— Ты защищал свою дочь.
Геро резко обернулся, и я поняла, что совершила ошибку.
— Я её не защитил. Все эти жертвы, купли, продажи… Всё было напрасно. С дьяволом нельзя заключать сделки — с горечью проговорил он – А я был слаб, я не смог устоять.
— Ты излишне строг к себе, милый. Ты называешь слабостью то, что для других послужило бы недостижимой вершиной.
На его щеках проступил румянец.
— А вы ко мне излишне снисходительны, ваше высочество.
— Да, я же люблю тебя. Я всегда буду поддерживать и оправдывать твой выбор, даже если ты назовешь его преступным и неприглядным. Но это вовсе не означает, что я не способна отделить божественное от дьявольского, зерна от плевел, и я не ослеплена своим чувством настолько, чтобы не различать истинную добродетель и притворство. Нет, любовь моя, я различаю. Ты можешь винить себя в чем угодно, и сколько угодно приписывать себе несуществующие грехи. Но меня не обманешь. Я знаю, какой ты на самом деле, и люблю тебя таким, какой ты есть.
Геро окончательно смутился и, не находя, что ответить, обнял в знак благодарности за разорванный круг одиночества. Его взгляд вновь упал на мешочек с драгоценностями.
— А что… что ты собираешься с ними делать? – спросил он робко.
— С чем? А, с ними… — я пренебрежительно отмахнулась – Отдам их своему банкиру, сеньору Галли. Пусть полежат у него в сундуке. Позже мы придумаем, как поступить.
Геро вновь насторожился.
— Я не хочу их снова видеть. Никогда! Лучше с голоду умереть, лучше…
Я накрыла его дрогнувшие губы ладонью.
— Не увидишь! Он обратит их в деньги и пустит на какое-нибудь богоугодное дело. На приданое какой-нибудь бедной девушке, на выкуп пленников из сарацинского плена. На свете достаточно несчастных, кому эти камни могут облегчить жизнь. Так они искупят свой грех и очистятся.
Если Геро не желает воспользоваться этим богатством открыто, то оно послужит ему косвенно. Возможно, когда-нибудь он пожелает почувствовать себя окончательно свободным, обрести независимость, собственный дом, совершить нечто значительное, что необходимо мужчине, то у него будут на это средства, которые не вынудят его оказаться в тисках благодарности.
Геро был очень взволнован. Эти чертовы камни, которые Липпо так некстати извлек на свет божий, вернули его в прошлое, в ту бездну одиночества, в которой долго пребывал.
Я могла сколько угодно разглагольствовать на тему собственной утраты, но вообразить даже отдаленно то, что пережил он, лишившись в один день всех, кого любил, а затем, брошенный в застенок, ожидал смерти, мне вряд ли удастся.
Когда я пыталась это сделать, то мой разум проваливался в какой-то сквозной колодец безвременья. Там не было ничего, кроме всепоглощающей черноты, по сравнению с которой самая темная ночь показалась бы летним полднем.
Против той тьмы свет был бессилен. Там даже смерть была желанной гостьей, почти заблудившейся бабочкой. В этой тьме он прожил не один день.
И эта тьма все еще здесь, она не изгнана, не изжита, колодец не засыпан землей. Его прикрыли тонкой решеткой, забросали ветками, но эти драгоценности выпустили тьму, подняли с этого колодца тяжелую крышку. И тьма дохнула в лицо своему прежнему узнику, призывая к себе.