Итак, ещё раз: почему я не могу существовать? Во-первых, я не
вписываюсь в законы физики и биологии. При массе пять тонн и размахе крыльев десять метров я не должен летать. А я летаю.
Ладно, пусть я могу летать (а что же я сейчас делаю?), но я должен летать на скорости не меньше четырехсот километров в час. У меня посадочная скорость должна быть километров триста, как у реактивного истребителя, а я могу висеть на месте как вертолет.
И откуда я знаю о реактивных истребителях? В этом мире их нет. И ещё долго не будет.
Опять отвлекаюсь. Надо по порядку. Информация — это в-третьих. Биология — во-вторых. А физика — в первых.
Вон там, прямо по курсу, физическое явление намечается. Переход электростатики в электродинамику. С дождём и грохотом. Долбанёт сейчас меня молнией, и полечу по всем законам физики. Вертикально вниз. Свежеподжаренный и аппетитно пахнущий, с хрустящей корочкой. С высоты тысячи футов. Или триста метров. Или триста тридцать ярдов.
Могут слоны летать? Покажите мне летающего слона, и я свой хвост съем. А с другой стороны, когда я взлетаю, на деревьях сучья ветром обламывает. Кубометр воздуха весит меньше полутора килограммов.
Площадь моего крыла — не больше пятнадцати-восемнадцати метров. На два крыла — тридцать метров. И пять тонн. Почти двести килограммов на метр. На тоненькую перепонку. И максимум четыре взмаха в секунду. Нет, по
нормальным законам физики я летать не могу.
Теперь — биология. Во-первых, я — единственный дракон в этом мире. Единственный представитель своего вида. Причем, отлично приспособленный к окружающей среде. То есть, лучше всех. И при этом единственный. Не агрессивный, хотя отлично бронирован и вооружен. Могу
перебить слону хребет ударом хвоста. Могу поднять носорога на рога. Могу перекусить бегемоту горло. И при этом всеяден. Могу (и люблю) есть сухую древесину. Могу, но не люблю — траву. Ел мясо. Но сырое невкусно, а с костром возиться — в лом. Сухие березовые дрова сами по себе вкусные.
Сколько несоответствий — с ума сойти. Шесть конечностей — раз. Двойная специализация зубов — как у хищников и травоядных скопом — два. Даже травоядные не едят сухую древесину. Грызут, зубы точат, но не едят. Я ем — три.
Рога с регулируемым углом атаки — четыре. Вроде бы, у змей ядовитые зубы подвижные, но рога — ни у кого. Рога – признак травоядного, а клыки — хищника. У меня и то, и другое. Нонсенс.
Далее — зрение. У хищников — направлено вперёд, обзор где-то сто восемьдесят градусов. У травоядных — круговой обзор. Я опять ублюдок. У меня двести семьдесят градусов.
Далее — передние конечности. Таких в природе не бывает. Когти сжаты — бронированный кулак. Или копыто. Когти развернуты — не дай бог кому-нибудь с ними познакомиться. Когти убраны, пальцы выпущены — венец эволюции. Но у эволюции не хватило пороху на такую конечность. Или когти, или пальцы. Точнее, когти на пальцах.
Только вот у кошек как? Куда у них когти убираются? Надо будет посмотреть.
Чёрт с ними, с кошками. Крылья. У птиц и летучих мышей — это передние конечности. У меня — средние. Как у пегаса. Этого самого пегаса люди выдумали. А кто же меня выдумал? И изготовил. В единственном экземпляре.
Эволюция не могла. Она конвейер любит, поточное производство. Да и не доросла она до таких, как я. Слишком я хорошо продуман. Слишком много законов нарушаю своим существованием.
Значит, меня сделали. Кто-то. Собрались в кружок четыре мудреца. Один собрал костяк. Второй нарастил мясо. Третий обтянул шкурой, четвёртый вдохнул жизнь.
Я проснулся и пообедал. Всеми четырьмя. И даже не спросил, зачем они меня сделали. А может, и спросил, но ответ забыл, когда в ту скалу врезался.
Красивая гипотеза, но где-то я её слышал. И есть в ней недостаток. Мудрецов нет и драконов других больше не будет. Ни одного. Ни одной. Поэтому лучше остановиться на варианте, в котором я не пообедал. В этом случае ясно, что делать.
Найти этих генных инженеров, посадить в кружок, снабдить материалами, и пусть творят! А если не захотят? А вдруг они решат, что драконы будут представлять угрозу для человечества? Может, я не случайно в ту скалу въехал? Может, мне жизнь была как кость в горле.
Поднялся повыше, разогнался в пике, только не под тем углом со скалой встретился. Вместо прямого удара получился скользящий. Так и не удалось лебединую песню спеть, ласты склеить, копыта отбросить. И ведь удалось бы, если б не ручеек под носом.
И регенерация как у гидры. Ну кто мог подумать, что я такой живучий. Как десять гадюк.
Нет, эта гипотеза всех фактов не объясняет. Ни черта она не объясняет.
Поэтическая заумь, массаракш! Тридцать три раза массаракш!
Спокойней, парнокопытный друг пернатых! Говори, что думаешь, но думай, что говоришь! Дождик начинается, что делать будешь? Мокнуть со всех сторон, или только сверху?
Кто-то из великих сказал: «Не знаешь, что делать — сей разумное, доброе, вечное». Что бы такое посеять? Может, тот кустик удобрить? Или полить? С бреющего. Хотя, зачем его поливать, на болоте-то. Расслабься и думай о приятном. Вот видишь, какая крр-а-сивая молния. Ничего не видишь. Это сейчас пройдёт.
Вот снова травка зеленеет, птички поют. Или это у меня в ушах звенит?
Лошадка!.. В болоте… Тонет ведь! Тот плюгавый, что суетится на берегу — хозяин? Чем не повод для доброго и вечного. Как же её вытащить? Легче
всего — когтями за спину, но вытащу не лошадь, а кусок мяса. Лангет.
Пикирую, зависаю над лошадью, пытаюсь захватить её под брюхо
хвостом. Грязь летит во все стороны, ни черта не видно. С чего я взял, что меня хорошо продумали? На автомобили — и то стеклоочистители ставят.
Плюх! Падаю в болото рядом с лошадью. Не совсем в болото. Передние лапы — на твердой земле. Выпускаю когти и тащу себя на берег. Чувствую хвостом, как забилась, а потом обмякла лошадь. Потерпи, бедняжка, никто тебя кушать не будет. Сейчас хозяин тебе травки принесёт.
Вылезаю, наконец, на полянку и осторожно опускаю лошадь на траву. Боже, я ей позвоночник сломал. Передние ноги сучат, задние парализованы. В глазах боль.
Убрав когти, осторожно ощупываю спину. Ну что, сеятель разумного, доброго, вечного, спас животину? Теперь осталось объясниться с хозяином. Чёрт, сколько раз говорил себе: «Думать надо до, а не после.» Жил себе тихо, мирно. Людей не трогал, они не трогали меня.
Во всяком случае, последний год. Что было до этого, не помню. Теперь поползут слухи. Злой дракон задрал лошадь. Или – добрый дракон помогает крестьянам. Неизвестно, что хуже.
Злого дракона надо убить, на это есть рыцари. Потому как рыцарям положено совершать подвиги и убивать драконов, дабы защитить от оных селян. А доброго дракона можно отловить и посадить в зверинец. На зависть и устрашение соседей.
Кстати, куда мой селянин делся? Побежал разносить слухи? Что же мне с лошадью делать? Вот селянин! Никуда не убежал, за деревом стоит. С топором. Это на меня-то — с топором? Даже не смешно. Чего же он ждет? Не нападает и не убегает?..
Ду-урак ты, Змей Горыныч, он же к своей кобыле гать клал, когда ты его спугнул. Пора вступать в контакт. Значит так, я веду себя как господин, он меня покорно слушает и дрожит от страха. Должен дрожать и слушать. Начинаю.
— Подойди.
Действует! Мужичонка робко подходит метров на пять и кланяется. С лица стекает грязь и дождь, он размазывает их грязным рукавом.
— Как звать?
— Тит Болтун, сэр Дракон.
Вступил в контакт, что дальше? Какой я лучше? Добрый или злой? Наверное, злой лучше.
— Скажешь людям: дракон вытащил клячу из болота, но падаль есть не стал. Повтори.
— Слушаюсь, сэр Дракон. Лючия, как увидела сэра Дракона, опрокинула воз и понесла. И прямо в топь. Сэр Дракон её из топи достал, но она уже умерла, и сэр Дракон её есть не стал.
Значит, её Лючией зовут. А селянин мой и на самом деле болтун. И фантазер. Не мог я Лючию испугать, я же с другой стороны болота летел. Что она, на свидание со мной торопилась? Хотя, так даже лучше. Дракон должен вызывать ужас одним своим видом.
— Можешь идти.
Почему он не уходит? Размазывает грязь по физиономии, топчется, руками какие-то знаки подает.
— Говори.
— Сэр Дракон, Лючия мучается. Убить надо бы. Ей же больно.
Лошадь уже не бьётся. Только часто и мелко дышит. Смог бы я на её месте выжить? Наверное, смог бы. Но она — не я. Сейчас он её топором по шее, кровь фонтаном. Да он моего разрешения ждет. И грязь по физиономии размазывает. Плачет, что ли?
Нет, я животине спину сломал, мне её и кончать. Охватываю хвостом шею лошади и пережимаю сонную артерию. Через минуту отпускаю.
— Сэр Дракон, можно мне спросить, если вы её есть не будете, можно мне с Лючии шкуру снять?
Что-то не похож он на дрожащего от страха. Может, здесь беседа с драконом — обычное дело? Тогда должны быть другие драконы. Надо его расспросить. Но не подавать виду, что мне это интересно.
Иначе… Что иначе? Дипломата бы сюда. Прежде всего — занять его делом, чтоб не ушёл.
Делаю хвостом брезгливо-разрешающий жест.
— Спасибо, сэр Дракон.
Мужик приступает к своей работе. Странное, однако, имя для лошади. Хороший вопрос, нейтральный.
— Лошадь… Лючия?
— Да, сэр Дракон, это потому, что она на любовницу сэра Блудвила похожа. Сэр Блудвил её из похода как пленницу привез. Якобы ради выкупа. А какой с неё выкуп, если она всю жизнь босиком ходила. Богатые господа — они в обуви ходят, ногу ставят — бум, бум. А она — как плывёт, сразу видно. А чтоб жена не выпендривалась, сэр Блудвил рано утром приехал, ещё до восхода солнца. И сразу в спальню. А леди Блудвил спала и не успела надеть пояс верности. А сэру Блудвилу это и надо. Все знают, что ни одна леди и двух дней не станет носить этот пояс, но к приезду сэра господина всегда
надевает. Может ведь так случиться, что на поясе замочек сломался. Или у леди ключик от шкатулки совсем как ключик от пояса. Главное ведь, чтоб пояс на месте был. А леди Блудвил как раз без пояса оказалась. А сэр Блудвил как закричит на неё: «Раз ты, распутница, без меня спала с кем хотела, я в отместку тебе тоже буду спать с кем хочу!» Это с Лючией, значит.
Да у него словесный понос. Не зря его Болтуном прозвали. Блудвил — это в переводе Кровавый Вил. Фамилие такое. Кровавый Вил — охотник на драконов! Звучит? А селянин мой — не дурак. Другой бы не заметил, кто как ногу ставит. Шерлок Холмс, хвостом тя по голове!
— Только свет ещё не видел такой шельмы, как леди Блудвил, прости меня Господи, — продолжает Тит Болтун. — Две недели она была ниже травы, тише воды, выжидала, куда ветер подует. А когда даже крестьяне начали сетовать, что сэр Блудвил при живой жене живет с любовницей, приказала отрезать Лючии губы. Вот с тех пор у Лючии зубы как у лошади. А сама она с кухни не вылазит. И сэр Блудвил на неё больше не смотрит.
Нравы, однако, тут у них… Как же все-таки Лючия в болото попала? Он что-то о возе говорил. Это та копна, что ли?
— Вы, сэр Дракон, не смотрите, воз отсюда не видно, он за тем поворотом будет. Моя Лючия грозы завсегда боялась, а тут молния как в дерево ударит, она и понесла.
Он что, мои мысли читает? Или я так отчетливо головой верчу, что дураку ясно? Ну почему меня на дипломата не учили!
— Мне бы, сэр Дракон, только зиму продержаться, а там жеребчик подрастёт. А пока я буду у Сэма Гавнюка лошадь брать. Он у меня на посев два мешка пшеницы весной занял. А Гавнюком его сэр Вульфред прозвал. Они в тот раз с сэром Блудвилом затеяли биться, кому с нашей деревни в этот год подать брать. Они каждый год бьются, это у них обычай такой. И сэр Блудвил выбил сэра Вульфреда из седла. А люди сэра Вульфреда отнесли его в дом к Сэму. А сэр Вульфред как очнулся, увидел Сэмову жену, и говорит: «Что же ты, говнюк, её ко мне на первую ночь не привел?» Так Сэм и стал Гавнюком. А пока сэр Вульфред Сэму ребёнка делал, его конь мою Лючию покрыл. Теперь у меня жеребчик рыцарских кровей подрастает. А Сэм не знает, какому сыну хозяйство оставить. По закону полагается старшему, а вдруг сэру Вульфреду это не понравится. А я ему говорю: «Оставляй старшему, как полагается, и не бойся сэра Вульфреда, ты же к тому времени помрешь.» А он боится.
(Фрагмент внутриредакционной рецензии)
… Несмотря на название, а также на то, что главным героем повести (и рассказчиком) является дракон, произведение относится к чистой сайенс фикшн без малейшего признака фэнтэзи.
Дракон полуслучайно вмешивается в местные средневековые обычаи — спасает девушку, которую церковь собиралась сжечь на костре, после чего вынужден начать заниматься прогрессорской деятельностью в особо крупных масштабах. Несмотря на трагичность многих происходящих в тексте событий, дракон сохраняет чувство юмора, а автор — легкий ироничный стиль. Может быть, это главное достоинство: «Слово о драконе» — лукавая и добрая книга.
Я был бы рад написать к «Слову о драконе» развернутый комментарий.
Переслегин С.Б
жанр: экшн, юмор, приключения, драма, херт/комфорт
категория: джен
рейтинг PG-13
дополнительные теги: дружба, прогрессорство, взаимопомощь, взаимовыручка, научная фантастика, условное средневековье, другие миры
Нам надо верить в чудеса:
Не потому что надо верить,
А потому что в этой вере
Мы постигаем Небеса.
Любовь, как алый лепесток
Летит по небу в безвременье —
И в это чудное мгновенье,
Рождает будущий росток.
Бушует водопад надежд,
И ветер бьет грудную клетку,
И как сердечнику таблетку —
Дает надежду поцелуй.
И эти силы торопясь
Кидаем мы, как в топку сучья,
Все потому что, рок и случай
Нас сводят вместе не шутя.
И вот рождается дитя,
Чтоб повторить поступок предков,
И эту огненную метку
Рожденья —
В смерти разглядя!
Юный Птицелов, несомненно, так же рассматривал продвижение при дворе короля воров. Он был немногословен, в меру жесток, расчётлив и крайне честен. К тому же, он отличался дерзостью и отвагой.
Заметив пришельца, шагнул ему навстречу.
— Если ты от Червивого, то я с ним дел иметь не желаю, — буркнул подросток. – Он нарушил слово.
Птицелов знал посланца и потому не утруждал себя приветствием.
— Нет, — ответил Звонарь, держась от подростка в трех шагах. Он знал, как ловко у юного разбойника в руках оказывается нож. – Червивый меня не посылал. Я от Суконщика.
Случись этот разговор при свете дня, поры для ночных братьев враждебной, то Звонарь заметил бы, как у Птицелова шевельнулась бровь. Крайняя степень удивления.
Суконщик состоял в должности «министра» при короле воров. Просьба Суконщика приравнивалась к приказу самого короля. Но Птицелов не подал виду.
— Я всё заплатил, — буркнул он.
Суконщик заведовал казной Двора Чудес и слыл самым безжалостным кредитором.
— Заплатил, — примирительно ответил посланец. – Суконщик знает, что ты скорее ворон, чем крыса. И потому велел подбросить тебе зёрнышек.
— А чего надо?
Звонарь взглянул поверх плеча предводителя на его сбившихся птенцов. С дюжину мальчишек расположилось на соломе и груде тряпья среди строительного мусора.
— Одного из твоих, — пояснил Звонарь. – Работа есть.
Опять же, случись эта встреча днём, Звонарь заметил бы, как на скулах подростка разгладились желваки. Птицелов разжал потную ладонь, отпуская укрытый в подкладке нож.
— Кто-то из «братьев» дом присмотрел. Тут недалеко, на улице Вожирар. Уже с неделю тёмный. Хочет глянуть, что за домишко. Там, говорят, костоправ жил. А у этих деньжата водятся. Вот пусть один из твоих туда и наведается.
— Дом пустой? Или живёт кто? – деловито спросил подросток.
— Старуха живет. Иностранка. По-нашему не понимает. Да и глуховата. Но твои-то детки к тому привыкли. Пусть малец сходит, посмотрит. Суконщик не обидит. А если дельце выгорит, то и долю в котле уменьшит.
Птицелов кивнул.
— Когда?
Звонарь криво усмехнулся.
— Вчера. Чем раньше, тем лучше. Пусть твой малец с утра сходит, поглазеет, а как стемнеет, Всемогутный в помощь. Ну или Пекарь.
— Это всё?
— Всё, — осклабился Звонарь. И собрался было уходить. Но внезапно обернулся. – У тебя, говорят, новичок есть, вот его и пошли. В деле проверишь, а пропадёт, не велика потеря.
И так же, как возник, без шороха и приветствия, исчез в темноте.
В стае Птицелова действительно был новенький. Прибился пару недель назад.
Птицелов взял его по рекомендации Гнуса, хозяина лавчонки, где торговали краденым. Гнус сказал, что мальчишка сбежал из Консьержери, а до того был приставлен к лавке Жанно Бочаром, когда тот лодки с дешёвым портвейном вниз по Сене гонял. Бочара в драке зарезали. История тёмная. Что-то они там не поделили.
Но мальчишка с тех пор бездомный. Под облаву попал вместе с другими малолетними бродягами, да как-то ускользнул.
Ходят слухи, что барыня богатая пожалела да выкупила. Но как это водится у богатых, дальше двух медных монет милосердие не двинулось, вот мальчишка и мается. А мальчишка смышлёный. Такие поручения, которые Птицелов своим подопечным даёт, он для Гнуса не раз выполнял. Худенький, гибкий, в любую печную трубу или чердачное окно влезет. А по крышам прыгает, как бродячий кот.
Птицелов новенького взял. Долго присматривался к нему. В первую же ночь устроили ему что-то вроде посвящения. Мешок набросили и били всем скопом. Новенький пощады не просил. Только полдня отлёживался. Скрипел зубами.
Под вечер сам Птицелов принес ему воды.
— Как тебя звать?
— Максимилиан…
Подросток хмыкнул.
— Будешь Жаворонок.
На первое дело птицелов отправил Максимилиана с одним из старших, чтобы присмотрел. Жаворонок его не разочаровал. Он в самом деле был очень ловок и смышлён. По водосточной трубе взобрался с ловкостью кошки.
От него требовалось заглянуть в окно ростовщику-еврею, попытаться разузнать, где у него тайник. Максимилиан подробно описал комнату и даже нарисовал план с точным расположением мебели. Птицелов взял за этот план пять серебряных ливров.
Наблюдательность новичка ему понравилась. Он решил не утруждать его по мелочам, а вызвать для настоящего дела. Вот, кажется, выгодное дельце и подвернулось. Дом «клистирной трубки» не звучал столь уж заманчиво, но приказ исходил от самого Суконщика, а это что-нибудь да значит.
— Эй, поди сюда, — поманил новенького Птицелов.
Мальчик встал со старого тюфяка, который делил с собратом более юным, и настороженно приблизился.
Предводитель расположился на трех засаленных подушках, некогда подпиравших зад тучного судьи с улицы Сен-Жак.
— Ты откуда Суконщика знаешь? – начал предводитель издалека.
— Я его не знаю, — тихо ответил Максимилиан.
— А он тебя откуда?
Новенький пожал плечами.
— Не врёшь? Я не люблю, когда врут.
Максимилиан не ответил.
— Так не знаешь?
— Не знаю.
Он нахмурился, упрямо сдвинул брови. По опыту Максимилиан знал, что предводитель больше уважает дерзость, чем слезливое раскаяние. Если в ответ на дерзость ударит, то один раз. А за слёзы будет бить каждый день.
— А черт с ним! – внезапно пошел на попятный Птицелов. – За тобой Звонарь приходил. Пойдёшь на улицу Вожирар. Там дом пустой, пятый по левой стороне. Там лекарь живет. Сейчас лекаря нет. Старуха глухая. Или слепая. Ты туда сходи, глянь, что за дом такой. Пошарить надо. Лекарь, видать, с господами дело имеет. Ну с теми, кто на дуэлях друг друга колет. А лекаришко их тайно штопает. Ну и платят ему, сам понимаешь. Видать, рыжьё в доме водится.
— Когда? – тихо спросил Максимилиан.
— Завтра на рассвете сходи, присмотрись, а как стемнеет, так и вскрой дельце.
Сады на улице Вожирар источали терпкую, ещё не замаранную городом свежесть. Когда час спустя ветер переменится, то потянет рыбьей требухой с набережной и протухшим мясом со скотобоен.
Максимилиан пришёл ещё затемно. Отыскал указанный дом. Он был рад поручению.
Выбраться из груды строительного мусора, из-под ветшающих лесов с гнилыми досками и торчащими гвоздями, из облака цементной пыли, вздувавшейся белесым туманом, когда кто-то из мальчишек, забавы ради, пинал дырявый мешок. Да и сами новоявленные товарищи внушали страх.
Он бы, не задумываясь, покинул это логово под строительными лесами, будь у него выбор. Будь у него кто-то, кто дал бы ночлег и тарелку жидкого супа. Престарелый дядька или двоюродная тётка, пусть суровая, прижимистая, неразговорчивая, но с каплей родственной крови.
Он бы согласился на старый сундук с тряпьём под лестницей или охапку соломы в прихожей. Пусть бы эта тетка поднимала его ни свет ни заря и гнала бы за водой или на рынок. Он принял бы это с благодарностью, ибо после тяжких трудов, с ноющей спиной и разбитыми ногами, он знал бы, куда вернуться, у него был бы дом. Дом, пристанище, тёмное, пыльное, нетопленное, но пристанище.
Но возвращаться было некуда. Он один. Его мать умерла.
Максимилиан возвращался к дому матери с тайной, безумной надеждой. Он помнил окровавленный нож, вылезшие из орбит глаза толстого Жана Бочара, булькающий в горле хрип, низкий вой матери. Максимилиан молился, чтобы мать выжила. Пусть молчаливая, неласковая, пьяная, но живая!
Мать умерла… Когда Максимилиан крадучись приблизился к дому, к одному из десятка кособоких, полуслепых сооружений, он увидел чёрные, обугленные окна.
Верхняя часть дома выгорела. Сгорел и чердак, где Максимилиан прятал Марию. Мальчика приметил сосед из подвальной клетушки, горький пьяница, бывший солдат. Он и рассказал, что после драки, когда всё стихло, начался пожар. Кто-то перевернул масляную лампу.
К счастью, огонь заметили. Потому и выгорела только их комната, да чердак над ней.
В дыму обнаружили мертвецов. Среди них его мать. Денег на погребение не нашлось, свезли в общую яму. Максимилиан молча выслушал соседа, отказался от корки хлеба и побрел прочь. Вслед ему таращились мёртвые окна.
Он пришёл к лавке Гнуса и сел на ту каменную ступень, где ожидал заработка. Хозяин был удивлён, ибо слышал о прошествии, о потасовке и пожаре. Он полагал, что и Максимилиан задохнулся в дыму.
Правда, ходили слухи, что мальчишка попал в Консьержери. А если попал, то как оттуда выбрался? Его должны были отправить в Тулон или Руан.
Как бы то ни было Гнус решил избавиться от мальчишки. Отослал в банду Птицелова. Под началом этого мародёра, не знающего ни жалости, ни страха, мальцы долго не живут. Кто-то срывается с карниза, кто-то с водосточной трубы, кого-то рвут хозяйские псы, а кого-то забивают палками слуги.
А этому мальчишке все равно не жить. Если выживет, подрастёт, то прямая дорога на каторгу или на Монфокон. От дурной матери хороший плод не родится.
Максимилиан устроился за каменной тумбой и взглянул на дом лекаря. Дом как дом. Двухэтажный, каменный, с чердаком, с тремя каминными трубами. Дверь надежная, дубовая, по углам обита железом, ручка потёртая, бронзовая, и дверной молоток из бронзы, в виде собачьей морды. Вывески нет.
С чего они взяли, что там живет клистирных дел мастер? У лекаря и цирюльника всегда вывеска над дверью. Змея со склянкой. Или архангел Рафаил. А тут ничего.
Ставни на окнах закрыты. Только одно небольшое окошко над входной дверью без ставен, но забрано решёткой. Как же он заберется в дом?
Справа невысокая каменная ограда, за ней примыкающий к дому садик. Над оградой кроны деревьев. Два старых клёна. Ветви одного из них нависают над улицей. Если подпрыгнуть, можно сорвать целую ветку.
Пожалуй, так он и попадет внутрь. Через сад. Ограда невысокая, он уцепится за ветку, подтянется. Птицелов сказал, что в доме кто-то есть. Старая служанка. Но признаков её присутствия Максимилиан пока не заметил.
Может быть, позже? Она пойдёт на рынок или к утренней мессе. Оставалось ждать.
Ждать Максимилиан не любил. Ожидание — это неподвижность, бездействие. Когда тело в покое, двигаются мысли.
Максимилиан хотел бы сейчас мчаться со всех ног, спотыкаться, падать, сбивать колени, петлять, прыгать, прятаться. Чтобы пот заливал глаза и сердце бы колотилось в горле. Тогда ему не пришлось бы думать.
Он согласен и на драку, на побои, на ту первую воспитательную взбучку, коей он подвергся в банде Птицелова. Ему тогда было трудно дышать. Под веками кровавые брызги. Но он не думал. Не думал. Не вспоминал.
Когда-то его необъяснимая печаль, та, которую он тщательно скрывал даже от самого себя, принимала в снах облик умерший Аделины. Он слышал её жалобный плач, вновь укачивал, пытался согреть.
Его тоска проливалась редкими, крупными слезами. Эти слёзы, пробудившись, он торопливо, с негодованием, утирал грязным, худым кулаком.
Оглядывался по-воровски. Нет ли свидетелей его стыдной слабости?
Но Аделина была ещё младенцем, не вполне человеком. Да он сам едва вышел из младенчества. Его память сохранила лишь неясные пятна и набор ноющих звуков.
Мария была в его жизни только несколько дней. Но он уже был другим. Повзрослевшим, с цепкой памятью и тонким слухом. Он помнил всё. Каждое её слово. Каждое движение. Она заполняла всю его память, вытесняя прежнюю убогую предсказуемость. Она была другой.
Максимилиан иногда воображал себя неким подземным жителем, сходным обликом с крысой, жившей среди подобных ему, ничего не ведавших о мире надземном, с восходами и закатами, с головокружительной глубиной неба.
Но ему выпал случай приютить маленькую певчую птичку. Эта птичка, еще неоперившаяся, выпала из гнезда. Её судьба была — быть сожранной. Но ей встретился хищник, ещё не окончательно обросший шерстью, тот, кто ещё не разучился любопытствовать. Этот грызун сохранил птичке жизнь.
Он слушал её песни, её забавное чириканье. Эта птичка и поведала ему о бездонной синеве, о сияющем просторе, о звездах и облаках. Он узнал, как расправляется и крепнет крыло, как ветер подхватывает и несёт, будто небесная река.
А еще он узнал, что в этом небе парят другие, не менее прекрасные и сильные птицы. Максимилиан вспомнил, что предводитель назвал его Жаворонком.
Какой же он Жаворонок? Он крыса. Или даже крот. Все они здесь крысы. Что он знает о птицах, этот Птицелов? Он когда-то ловил крошечных пташек и продавал их на рынке. Ловил самых беспомощных, нежных желтогрудых синичек, щеглов в темных капюшонах, серых замарашек соловьев.
Он бы и Марию поймал. И продал. Как продал бы её Жанно Бочар.
Но Мария не лгала, когда рассказывала ему о больших, сильных птицах, которые непременно за ней придут. Максимилиан видел одну из них.
Он видел ту женщину. Она была из плоти и крови. Он коснулся её одежды. Там, в подземелье Консьержери, он потянул её за полу светлого плаща. Он до сих пор помнит это прикосновение. Это ощущение в израненных, коченеющих пальцах.
Он даже время от времени подносил свои пальцы к глазам и недоверчиво изучал. Он помнил тёплую, мягкую, чистую ткань. Сквозь тюремный, вязкий смрад он уловил прозрачный аромат чистоты и здоровья.
Он привлек внимание женщины. Она последовала за ним, не задавая вопросов. А затем, с Марией на руках, она сразу же пошла к выходу.
Наутро в замке не досчитались двух кухонных служанок и молодого солдата. Мальчишка, посланный осмотреть окрестности, принес от самого края болота корзинку с остатками трапезы, накрытую женским платком. Экономка бранилась, уперев в тощие бока руки: вот дураки бестолковые, сколько таких дур и дурней должны съесть волки на болотах, прежде чем все, наконец, учтут: девицам должно вести себя пристойно и кротко, не шляться с молодчиками по ночам! И что теперь делать? Впереди большой пир, в замке и так никаких рук не хватает!
Из какой-то болотной деревни спешно взяли двух совсем юных девок, настолько робких, что почти дурных. Им ничего нельзя было поручить, чего бы они ни испортили, и в конце концов их поставили жать бруснику. Исли смотрел, как они прыгают босиком поверх тяжелого деревянного пресса, повизгивая от восторга и держа друг друга за плечи, и внутри него поднималась глухая ярость. Красный сок брусники, брызгаясь, вырвался из-под пресса и залил ноги девушек до лодыжек. Исли глаз не мог отвести от этого кровавого сока и думал: я не позволю, чтобы это снова случилось.
*
Замок готовился к великому пиру. Все были заняты, кухня превратилась в ад. На хозяйственный двор охапками доставляли дрова, виночерпий строго вел учет открываемым бочкам, рассадили музыкантов так, чтобы они не мешали гостям. Жарили кабанов под перцовым соусом, а оленину с черносливом и грибами, фаршировали гусей яблоками и квашеной капустой с брусникой, пекли мясные и сладкие пироги. Исли сидел в кухонном чаду, подобрав под себя ноги, а мимо проносились паштеты, заливное, кувшины, пустые блюда, супницы.
Стоило выйти на двор глотнуть снежного воздуха, как на Исли из ниоткуда налетел Ригальдо. За ним гнался сердитый виночерпий: по-видимому, его высочество без спроса припали к крану одной из бочек. Ригальдо смеялся, как мальчишка, сверкая белыми зубами. Так, продолжая смеяться, он обнял Исли за плечи и, покопавшись в кошеле, достал обкатанный водой серый кварц, крупный и прозрачный.
– Нашел во время охоты на реке, прямо на переправе, – признался он, улыбаясь. – Думаю, вынесло из пещер. Я говорю, отец хорошо ублажает богов земли, и она к нам щедра. Возьмите, это подарок.
Исли запротестовал, поглядывая на проносящихся мимо слуг. Ригальдо смотрел на него, морща лоб, потом сжал кулак.
– Ладно, тогда я его разобью.
Исли перехватил его руку.
– Ну что за ребячество. Дайте сюда. Просто я не привык получать хоть что-то… в подарок.
Ригальдо вытер испачканный вином рот. И спросил:
– Нравится?
Глаза у него были больше отчаянные, чем хмельные.
– Нравится, – честно сказал Исли, вглядываясь в их холодную прозрачную глубину. «Выпил для храбрости», – понял он безошибочно, и во рту стало так горько, словно во время трапезы разжевал желчный пузырь.
Ригальдо торопливо осмотрелся, убедился, что виночерпий ушел, а всей остальной прислуге сейчас не до них, и толкнул Исли за сомнительное укрытие из развешанных на веревках старых ковров, предназначенных для выбивания.
– Я не хочу идти сегодня на этот пир, – сказал он, глядя на Исли снизу вверх. – Давайте сбежим. Я вам не показывал одно место – хижину на болотах. Будем всю ночь пить, есть мясо, смотреть на красную луну и, может, увидим ночное сияние. А потом скажем, что заблудились и ждали утра.
Исли дотронулся до его щеки. Ригальдо тут же подался за ладонью, потерся о нее, как щенок. На виске у него часто-часто билась голубая жилка.
– Ваше высочество, – грустно сказал Исли. – Если вы не придете на пир отца, никакого пира не будет. Вас будут искать всем замком, а когда все-таки найдут, король снимет с меня шкуру и велит набить чучело.
Ригальдо прикусил губу так, что она побелела. И попросил:
– Ну, может, тогда вы хотя бы тоже придете? Я скажу, чтобы вас усадили в конце стола, с какими-нибудь не очень противными вассалами… Я буду туда смотреть и мне, по крайней мере, будет не так тошно…
– Обещаю, – серьезно сказал Исли. – Я буду на этом пиру.
– А после, когда все перепьются, мы выберемся из замка?
Исли не стал отвечать, просто согласно прикрыл глаза. Ригальдо схватил его руку и быстро поцеловал. И, независимо вскинув голову, вышел на свет.
Когда его шаги отдалились, Исли достал из кармана подаренный камень. Покатал его в пальцах, полюбовался, как в нем играет свет. И с размаху шарахнул о стену замка – так, что во все стороны брызнула сверкающая крошка.
*
Алая луна показалась из-за облаков, когда подали жаркое. После четвертой перемены блюд, когда слуги бессчетный раз обошли столы, подливая гостям вина, в залу запустили акробатов, потому что музыканты порядком притомились. А когда унесли остатки рубленых колбас, кабаньи ребра, плавающие в озерах жира, и дочиста обглоданных птиц, и в двери вплыла огромная запеченная туша лося, в зале сменилась стража.
Исли подошел к неплотно прикрытым дверям в тот момент, когда королю подали золотой клятвенный кубок – круговую чашу, чтобы благородные гости смогли принести ежегодные обеты до того, как будет разрезан главный охотничий трофей.
Время для осторожности и колебаний истекло, как вода сквозь трещину в граните. Глубоко вздохнув, Исли встретился взглядом с одним из солдат у стены. И кивнул: пожалуй, сейчас начнется.
В зале вдруг перестала играть музыка, и в тишине кто-то взвизгнул, а голос короля медленно произнес: «Что это значит?»
По каменным плитам звонко стукнуло и покатилось, подпрыгивая, и Исли узнал этот звук: так дребезжит золотой кубок, который швырнули о пол.
И, чтобы пресечь нарастающий гул голосов, Исли толкнул массивные двери. Одной рукой – потому что в другой он нес огромный мешок.
На него принялись оглядываться – с недоумением, насмешкой и раздражением: что за неуч так врывается на королевский пир? Вдоль скамей гуляли шепотки – встревоженные, любопытные, испуганные. Перегнувшись через столы, люди тянули шеи, чтобы разглядеть на гранитных плитах замка след от упавшего кубка: длинную лужу и густые темные брызги.
Даже слепой бы теперь догадался, что перед королем поставили чашу с кровью, а не вино.
Бледный виночерпий пятился к стене, заслонялся руками: не знаю, как так получилось, не виноват. У советников и приближенных короля в руках гнулись ложки: неслыханное оскорбление, схватить, пытать, покарать.
Король сидел задумчивый и спокойный, пристроив подбородок на пальцы, и только кончик его узкого языка раз за разом высовывался между алых губ. Химеры на гобеленах у него за спиной ухмылялись львиными пастями, змеи у них на хвостах злобно шипели, а козлиные рога, вырастающие из спины, были словно нацелены на врага.
Еще один человек в зале смотрел на Исли расширенными глазами и молчал. Сидевший подле отца Ригальдо то краснел, то бледнел; с каждым шагом Исли он едва заметно мотал головой, будто говорил: нет, нет, нет, пожалуйста, умоляю; и костяшки пальцев, в которых он сжимал столовый кинжал, побелели.
Исли остановился, не дойдя до стола. Все его чувства до крайности обострились, как бывает у зверя в опасности: он замечал малейшие жесты, направленные в его сторону, кожей ощущал гуляющие по залу сквозняки, вычленял в общем бормотании знати угрозы. И только запахи этой разогревшейся, потной толпы, смешанные с ароматами пряностей и чесноком, пробивались до его ноздрей с большим трудом, потому что все забивал тяжелый дух мертвечины и свернувшейся крови из проклятого мешка.
– Кто таков? – медленно спросил король. – Почему ты вошел без приглашения на мой пир?
– Я наемник, учу вашего сына драться. Он меня пригласил.
– Это правда?
Ригальдо закусил губу и кивнул. Он смотрел умоляюще и тоскливо, но все уже было решено за него.
– Этот кубок – твоих рук дело?
– Моих.
– Ты нанес мне большое оскорбление и будешь наказан.
– Разве вам не понравилось, ваше величество? Ведь вам подали именно то, что вы заслужили.
Гул голосов вдруг взвился и испуганно замер, и тишина расходилась от Исли, как круги на воде. С мешка, который он нес в левой руке, капало. Исли устал его держать и опустил на пол, стараясь не прикасаться.
– Стража, – не повышая голоса, сказал владыка Норфлара. – Берите его и ведите вниз. Не в камеру, а сразу в железную комнату. Я спущусь, когда отведаю запеченных лосиных губ.
– Отец! – Ригальдо вскочил на ноги. – Позвольте мне с ним поговорить!
Его голос потонул в грохоте и металлическом лязге. Стража в черных доспехах Норфлара обнажила мечи и одновременно заперла двери в зал.
– Здесь нет твоих воинов, – спокойно сказал Исли. – Вдоль стен – мои люди. Вся гвардия убита, слуги заперты, замок взят. Мои воины резали твою стражу, пока здесь, наверху, играла музыка.
Взгляд короля метнулся к окну, в направлении тревожного колокола. Исли улыбнулся краем рта. С колоколов заблаговременно сняли языки. Придворные, часто оглядывающиеся на государя, принялись подниматься, и стража в шлемах тут же наставила на них мечи.
– Мои воины у вас за спинами, – напомнил Исли. – И у них приказ резать глотки всем, кто будет сопротивляться.
– Кто они, твои люди? Разбойники? – выкрикнул генерал. – Что за банда? И как ты провел их в замок, ведь он защищен от предателей! Нашу стражу не подкупить!
– Это верно, я долго искал пути в замок, – сказал Исли, держа руку на эфесе меча. – Но в любой обороне всегда есть слабое место. Мы пришли по руслу подземной реки. Она проточила тоннель под замком.
На Ригальдо стало просто страшно смотреть. Но Исли смотрел, не давая себе пощады. Уж он-то не мог позволить себе иметь слабость.
Генерал и советники еще что-то выкрикивали, пока их, наконец, не перебил шепот короля:
– Чего ты хочешь, разбойник? Выкуп? Казну?..
– Хочу, чтобы ты сдох, урод, – сказал Исли. Наклонился и дернул за горловину мешка, а потом перевернул его, отступая подальше.
Поползла вонь.
На пол вывалился труп. Выпотрошенное тело с окровавленной паклей волос на черепе.
Пустой живот распахнулся, как створки шкафа, обнажая желтый нутряной жир и тусклую выстилку, вскрытая грудная клетка топорщилась гребенкой ребер, за которыми не было ни сердца, ни легких. Груди нелепо повисли на этих створках кожаными мешочками, и Исли видел, что у каждой откусан сосок. Жалкие, сморщенные, выставленные на бесстыдное обозрение – так же, как бурый от засохшей крови кустик в паху. Кожа с ног была неаккуратно ободрана.
Зала пришла в неистовство. Кто-то блевал, кто-то громко молился, кто-то плакал.
Те, кто считают, будто растения не умеют общаться между собой и ничего не понимают, явно никогда не имели с растениями дела (или имели дело не с теми растениями). Эти зеленые твари очень даже умеют хранить и передавать информацию, И усваивать — когда им это нужно.
И усвоенное может даже произвести на них впечатление (ПРИМЕЧАНИЕ *хотя для этого усвоенному придется очень сильно постараться, особенно если дело касается кактусов)
Как бы там ни было, однажды утром Кроули заметил на одной из цветочных полок нечто подозрительное. Подойдя и склонившись над колючим паршивцем, Кроули убедился, что зрение его не обмануло: мелкий гаденыш собирался цвести и уже выпустил длинный бутон.
Кроули оскалился. Бросил быстрый взгляд в сторону спальни, склонился над горшком еще ниже и прошипел:
— Даже не вздумай!
[/MORE]
Если берёшь на себя смелость ответить на вопрос «Кто виноват?», то будь любезна дать ответ и на второй из вечных вопросов — «Что делать?». А то критиковать и недостатки выискивать мы все мастера, а вот когда дело доходит до исправления этих самых недостатков, тут немедленно заминка выходит. Ломать — не строить. Обругать плоды чужой мысли легко, тут особого труда не требуется, а вот предложить взамен своё, если не более действенное, то по крайней мере равноценное, не получается.
Я же, отвечая на первый вопрос «Кто виноват?», сознавала меру своей ответственности и за второй. И потому ответить на него не отказываюсь, а даже принимаюсь за это, надеюсь, благое дело с самым настоящим графоманским рвением.
Тем более что ответ-то у меня давно готов и только ждёт великого момента воплощения в глаголах и существительных, чтобы быть прочитанным, увиденным и услышанным. Имею лишь опасение: боюсь, что не удастся изложить свои «великие» идеи достаточно компактно и последовательно, чтобы не утомить читателя. Уж слишком много мыслей в голове роится.
Итак, в своём предыдущем послании к мыслящему человечеству я выдвинула на роль главного супостата, виновника всех наших бед, а также причины разрушения озонового слоя, наше простое и вполне объяснимое желание самоутвердиться на счет ближнего или, если перефразировать, использовать голову этого ближнего как ступеньку к достижению вожделенной цели.
Казалось бы, всё предельно просто. Но так это на мой взгляд и ещё на взгляд немногочисленной группы людей, у которых хватает мужества заглянуть в глубь собственной природы и честно ответить себе на вопрос, каковы истинные мотивы тех или иных, порой необъяснимых поступков. Большинство же людей совершить это нисхождение в потёмки собственной души просто не способны.
Во-первых, они не видят в этом никакого смысла, а лишь трату времени, а во- вторых, элементарно страшно. А вдруг там, в глубине, под плёночкой благих намерений и заученных ценностей, какой монстр объявится, и окажется этот монстр не кто иной, как я? Страшно! Поэтому далеко не каждый жаждет погрузиться в пучины самопознания.
Хотя на протяжении всей истории человечества люди незаурядные прямо намекали: познай себя, ищи причину в себе. Да и в наше время тем же занимаются. Это я не про себя! Это я на пьесу Шварца «Убить дракона» ссылаюсь, а также на повесть братьев Вайнеров «Визит к минотавру». Проявить же мужество в познании себя советовал Михаил Веллер в своей работе «Всё о жизни».
Так что я со своей дерзостью в неплохой компании. Что я хочу сказать этим долгим вступлением? А то, что первым пунктом к выполнению программы «Что делать?» будет признание того, что проблема существует, то есть честное признание того, что жажда самоутверждения есть! И самоутверждения именно за счет ближнего.
Понаблюдали за собой пару-тройку суток, отследили мотивы самых незначительных своих действий и так прямо себе и сказали: есть жажда, хочу самоутвердиться, и особо приятно сделать это за счёт… Ну это вы сами определите. Хотя иногда это бывает особенно нелегко, если приходится признать, что объектом самоутверждения становится престарелая мама или двухлетний ребёнок.
Но если кто осмелится это осознать, кто в этом себе честно признается, то тем самым сразу заслужил орден. Такой подвиг сродни подрыву танка бутылкой с зажигательной смесью. При отсутствии других видов оружия.
Шаг второй. Жажду самоутверждения мы отследили и признали. Что же дальше? С ней же надо что-то делать. Она есть, и отменить её одним волевым решением невозможно. Эта жажда — такой же необходимый мотиватор наших действий, как голод и сексуальное влечение. От неё никуда не денешься, это энергия, которую надо реализовать. Энергия, которая бьёт из-под земли подобно нефтяному фонтану. А что делают с этим нефтяным фонтаном, чтобы своими пустыми выбросами не отравлял окружающую среду? Правильно, нефть надо запереть в трубы.
То же самое можно сделать и с энергией нашей жажды самоутверждения. Надо пустить её по другим трубам, запретив раз и навсегда разливаться по поверхности этого прекрасного мира ядовитым отравляющим пятном. Как это сделать? Пробку-то не вставишь! А её и не требуется вставлять. Пробка как раз мера, ещё более угрожающая для окружающих, чем пренебрежение законами экологии. Потому что её может выбить.
Да и при отсутствии этой энергии человек превратится в овощ. А зачем нам овощ? Овощ нам не нужен. Этих овощей вон сколько на грядках растёт. Нет, пробка отменяется. Тут требуется перераспределение. Мы что до этого делали? Самоутверждались за счёт ближнего. А теперь что делать будем? Будем самоутверждаться за свой счёт!
А это как?
Будда сказал: каждая победа есть поражение, ибо побеждённые несчастны. А ведь те самые ближние, за счёт которых мы достигли каких-то целей, и есть эти самые несчастные. Но ведь и за наш счёт кто-то достигает своих целей. Следовательно, и мы несчастны. Так что же делать?
Какая же победа не является поражением? Есть такая партия!.. То есть, я хотела сказать, победа. Это победа над самим собой. И одерживая победу исключительно над собой, над своей леностью, жадностью, завистью, лицемерием, гневом, мы очень даже неплохо самоутверждаемся.
Во всяком случае, уважение к себе вырастает в разы! Как это происходит на практике? А очень просто!
Вот, например, пару дней назад я около часа решала шахматную задачу. Нужно было поставить мат в три хода, применив тактический прием «засада». У меня долго не получалось, я уже все варианты испробовала и уже близка была к тому, чтобы поискать ответ на эту треклятую задачу у автора. И вдруг — получилось! И более того, нашла способ, который не был описан в шахматном учебнике.
Йяхуу!! Я сделала. Я справилась! Вот какая я умная! Да, я собой гордилась, я чувствовала себя осетриной самой первой свежести и самого высшего сорта. И заметьте, для того, чтобы себя так почувствовать, мне вовсе не понадобилась подпорка в виде чьей-либо головы. Я обошлась без неё. Никто не пострадал, и никто ничего не потерял.
Да, я самоутвердилась, но самоутвердилась за счет той себя, которая ленива, капризна и вместо того, чтобы шевелить мозгами, предпочитает лелеять свой депрессняк на диване и обвинять окружающих в своих бедах.
«Помнишь, как после зимней сессии мы провели четыре часа в ванной? Так вот, сейчас мне намного лучше!!!» «Блондинка в законе».
Я победила, но без побеждённых, я словила кайф, но без ущерба для окружающих. Я всего лишь перенаправила энергию. Получила долю положительных эмоций и ощутила себя центром Вселенной.
А если я уже ощущаю себя центром Вселенной, то зачем мне что-то ещё? Что может сравниться по ценности с центром Вселенной? Потянет ли меня на конфликты с соседом или на разборки с родственниками? С какой стати! «Счастливые люди не убивают мужей». Счастливые люди вообще никого не убивают. И мошенничеством они не занимаются, и анонимки не пишут, и несовершеннолетних не совращают, и революции не устраивают.
Не надо им это! У них уже есть всё, что им нужно. Они уже первый сорт, и доказательств не требуется. Так что самоутверждайтесь на здоровье. Перераспределяйте энергию. Перераспределение же достигается за счёт приятной и полезной деятельности, которая позволяет реализовать склонности и таланты.
А деятельность может быть какой угодно, от плетения макраме до покорения Эвереста.
Вот какова в общих чертах моя схема решения вопроса «Что делать?». Конечно, тема столь обширна, что могла бы потянуть и на книгу, если объяснять всё с чувством, с толком, приводя множество цитат и собственных наблюдений. Но не хотелось бы утомлять своим многословием. Поэтому прошу прощения, если получилось несколько сумбурно.
Здание было огромным, с громадной вывеской Time IT Incorporated. Вместо окон – зеркальные поверхности. И непонятно, окна ли это или такая облицовка. Но выглядело эпично.
Не менее эпичной выглядела и входная дверь. Высокая, наверное, в четыре человеческих роста. Видимо, по замыслу архитекторов человек рядом с ней должен почувствовать себя песчинкой, микробом, ничтожеством перед великой силой Головного Компьютера.
И, возможно, в другой ситуации Катя так бы себя и почувствовала, но события последних дней порядком разозлили её. Она вспомнила, как говорящая голова в мониторе у Пашки дома приказала ей прийти в главный офис. А она, Катя, не выносит, когда с ней разговаривают, как с букашкой какой-то.
Остановившись перед дверью, Катя демонстративно заглянула в каждую видеокамеру, помахала и прокричала:
– Эй! Ты меня приглашал, и вот я здесь! Открой двери!
И, не увидев никакой реакции, тихо добавила:
– Скотина…
Попрыгав ещё перед камерами, оперлась спиной о дверь. Нужно было как-то попасть внутрь. Но как это сделать?
Отошла чуть в сторону и посмотрела направо и налево – есть ли ещё двери. Дверей больше не было.
Ещё попрыгала перед камерами, и снова без всякого эффекта.
Наконец огляделась и увидела повреждённый бордюр с немного раскрошившимся краем. Заметив про себя: «Ничто не вечно под луной», Катя взяла несколько осколков-камешков и принялась кидать в двери, в зеркальную поверхность, в камеры…
Наконец раздался голос:
– Екатерина Денисовна?
– Собственной персоной! – ответила Катя и сделала книксен. А потом проворчала: – Наконец-то! Сами приглашают и сами пускать не хотят. Как же вы меня задолбали со своим Неосибом!
Дверь приоткрылась, делая мизерную щель в масштабах всей двери и достаточно широкую, с точки зрения человека.
Катя вошла. Вошла спокойно, без страха. С чувством отчаянной решимости и определённой доли пофигизма. Она вспомнила участников Сопротивления и усмехнулась – компьютерный мир, говорите? ГК? Детские игрушки!
Огромный холл вместо трепета вызвал у неё раздражение.
Когда за спиной закрылась дверь и на полу загорелись светодиодные огоньки трекинговой дорожки, показывая, куда нужно идти, Катя с ненавистью проворчала:
– Задолбали вы меня своими спецэффектами!
Однако по дорожке пошла, понимая, что без проводника в этом мире она просто-напросто заблудится.
Ботинки сорок первого размера были неудобны, штанины комбинезона закручивались вокруг ног, и Кате приходилось останавливаться и поправлять. Она не торопилась за дорожкой – ещё чего! Подождут, никуда не денутся!
И действительно, когда Катя останавливалась, новые огоньки переставали загораться.
В очередной раз Катя остановилась просто так, без причин, и с удовольствием пронаблюдала, как трекинговая дорожка тоже замерла. Катя улыбнулась – это была ещё одна её маленькая победа в этом чужом мире.
Катя шла по коридору, стены которого были украшены картинами, и видела, что здание давно не ремонтировалось: то там, то там были подтёки, трещины… Местами облицовка вздулась.
– Столько гонору, а обыкновенный ремонт сделать не в состоянии, – проворчала она.
Шла она недолго – трекинговая дорожка свернула в проход, и Катя оказалась перед дверью в приёмную.
Дверь открылась. За столом сидела пышногрудая секретарша. Она повернулась, и по лицу промелькнула полоса помех.
– О, господи! – проворчала Катя. – И тут обман!
Настроение её окончательно испортилось, она отчаянно захотела домой. Туда, где всё понятно, всё просто. Где люди – это люди. Где есть магазины, а пища похожа на пищу. Где люди сами решают, что делать, где учиться или работать, а в нормальных школах преподают нормальные учителя.
Секретарша улыбнулась и бархатным голосом предложила Кате кофе или чай на выбор.
В животе забурчало, и Катя ответила:
– Давайте чай.
Ей даже было интересно посмотреть, как эта электронная кукла будет управляться с чайником.
Секретарша встала и отошла к столику – стук каблучков был идеальным, Катя скривилась, как от оскомины.
Секретарша подняла чайник и чашечку и налила в неё жидкость. По приёмной разнёсся запах синтетических витамин.
Потом секретарша взяла чашечку, поднесла её Кате и поставила перед ней на столик. Поверхность напитка даже не качнулась.
Когда секретарша ставила чашечку, Катя ощутила запах духов. И удивилась: зачем андроиду духи? Может, всё-таки настоящая?..
И Катя как бы случайно прикоснулась к руке секретарши.
…И провалилась под «кожу», почувствовав холод металла.
Чай пить расхотелось.
Катя из вежливости помешала ложечкой и поспешила вскочить, когда секретарша проворковала:
– Екатерина Денисовна, вас ждут.
Кабинет начальника ей показался большим и пустынным. И очень неуютным. Через весь пол шла довольно широкая ветвистая трещина. Краска на стенах облупилась, обивка на единственном стуле для посетителей выцвела от времени.
Во главе большого стола с потрескавшейся полировкой и бурыми пятнами сидел мужчина, которого Катя видела на мониторе. Но если раньше он внушал некоторый трепет, то здесь, в этом огромном кабинете со следами запустения, невысокий, подвижный хозяин воспринимался как нечто несуразное. Его лицо было рельефным, чуть рябым и тоже несколько смазанным. Кате пришло сравнение: «Славно облупившуюся штукатурку наспех замазали».
– Проходите, Екатерина Денисовна, – мягко сказал хозяин кабинета. – Присаживайтесь.
Его голос настолько не соответствовал внешнему виду кабинета, что Катя поморщилась. Она не обладала исключительным музыкальным слухом, однако решила, что в этих стенах этот голос звучит фальшиво. Вспомнила Пашкин рассказ про теорию струн и поняла, что эта мелодия ей явно не нравится.
Не спеша Катя села на единственный стул и подумала: «Собраний и совещаний тут точно не проводится…»
Хозяин кабинета не торопился, давая Кате время освоиться. Когда она перестала осматривать помещение и уставилась на него, спросил:
– У вас, наверное, есть ко мне вопросы?
Катя подумала немного и спросила в ответ:
– Как мне вас называть?
– Моё имя длинное, повторить вы его не сможете. Называйте меня Геннадий Константинович.
Катя отметила для себя ещё одну маленькую победу. ГК, а она не сомневалась, что это он, выбрал человеческое имя, а не заставил Катю обращаться к нему непроизносимым сочетанием букв и цифр.
– Геннадий Константинович, – уже более уверенно спросила Катя, – где Пашка?
– Зачем он вам? Он ведь хотел вас убить? – безэмоционально поинтересовался Геннадий Константинович.
– Не хотел, – парировала Катя, – а должен был. По вашему распоряжению.
– Да, его вероятностный модуль был самым высоким. Я предпочёл бы машину, не важно, киборгов, андроидов… Машины надёжнее человека. Что, собственно, Павел Леонидович и подтвердил.
– Зачем вам нужно было меня убивать?
– Для сохранения благополучия нашего мира. В наш идеальный мир проник вирус. Если бы он был только в наших компьютерах, мы бы с ним справились. Но он проник в реальность.
– А разве компьютерный вирус может выйти за пределы сети, в реал? – спросила Катя, не догадываясь, что повторяет вопрос Пашки.
– До недавнего времени мы считали, что нет. Но… – хозяин кабинета жестом руки показал на пол, по которому змеилась трещина.
– Вы про трещину? – удивилась Катя. – А не проще ли сделать ремонт? Вы давно ремонтировали помещение?
Хозяин кабинета завис.
А Катя ещё раз глянула на щель и пожала плечами:
– Да у вас и в коридоре подтёки и облицовка вздулась. Наверняка крыша течёт. Краска облупилась, да и мебель… не мешало бы обновить…
Пока Катя перечисляла, какие работы нужно сделать, Геннадий Константинович сидел не шелохнувшись. На его лице не было никаких эмоций. Это была застывшая маска.
Катя оценивающе посмотрела на Геннадия Константиновича и подумала: «Чего его все так боятся?»
Разговаривать с маской было не интересно, и Катя замолчала.
Некоторое время в кабинете было тихо. Потом Геннадий Константинович встрепенулся и продолжил говорить, словно ни в чём не бывало:
– Расчёты подтвердили вашу правоту. Мы не учитывали износ зданий. Теперь новые данные введены. Архивы по строительству и ремонту подняты. Будут созданы нужные роботы и ремонт здания произведён.
Геннадий Константинович говорил монотонно, от этого его слова казались казёнными, но Кате было без разницы. Она хотела домой. А там – поджарить окорочок, отварить картошечки, сделать салатик из огурца с помидоркой… Хотя в феврале огурцы тепличные и очень дорогие, а помидоров ещё нет… Можно достать маринованные. Не для салата, а так… Согреть чаю с травками, купить свежую булочку с корицей. Покушать и завалиться с книжкой на диван. И там уже читать про всякие разные путешествия во времени.
– Екатерина Денисовна, – прервал её фантазии Геннадий Константинович. – Вы заслужили премию. У нас безграничные возможности. Подумайте, чего вы больше всего хотите? Хотите прямо сейчас двухкомнатную квартиру с окном?
Катя не задумываясь ответила:
– Хочу домой.
– Мы исполним ваше желание. Вы больше не представляете угрозы для нашего мира, и мы можем вернуть обратно. Пройдите по трекинговой дорожке в портальный зал. Всего доброго.
Перед Катей загорелась дорожка. Она встала.
Всё произошло так быстро, что Катя растерялась. У дверей она остановилась и оглянулась.
Геннадий Константинович улыбнулся Кате и повторил:
– Ваше желание будет исполнено. Не переживайте!
Кате ничего не оставалось делать, как идти.
Секретарша в приёмной подняла голову и тоже улыбнулась Кате. Её улыбка была так похожа на улыбку Геннадия Константиновича, что Кате стало не по себе, и она прибавила шагу.
Дорожка увела её недалеко. Через два коридора и один переход Катя оказалась в большом зале, увитом проводами. Посредине белела круглая, огороженная перилами площадка, в центре которой был нарисован большой крест.
Катя заробела и встала на пороге. И тут же раздался голос Геннадия Константиновича, так, словно он стоял рядом:
– Не волнуйтесь, Екатерина Денисовна. Установка безопасна. Пройдите на стартовую площадку и ничего не бойтесь. И не шевелитесь. Мы, в отличие от людей, держим своё слово. Скоро вы будете дома.
Катя оглянулась. Коридор был пустой, и в самом зале тоже никого не было.
Трекинговая дорожка вела к небольшой ступенечке перед площадкой. В этом месте перила откидывались, открывая вход.
Катя прошла до площадки, поднялась на ступеньку, шагнула на гладкую поверхность и закрыла перила за собой.
– Встаньте в центр, – снова раздался голос Геннадия Константиновича.
Катя встала на крест. В её голове с бешенной скоростью пролетали мысли, сначала хаотично, а потом всё более и более упорядочиваясь.
А потом она вспомнила Пашку и его слова: «Быть человеком, это значит любить, делать для любимого что-то, что идёт вразрез с собственными планами и выгодой. Понимаешь?»
Пашка!
Катя рванулась прочь с площадки, но вихрь уже подхватил её, сжал, скрутил, вывернул и выплюнул в Нагорном парке в Барнауле. Перед Катей выглядывали из-за склона верхушки семиметровых букв «БАРНАУЛ», и сквозь них сияло восходящее солнце.
Катя бессильно опустилась на снег.
«Господи, что я наделала? Что я наделала?» – снова и снова повторяла она.
Подвал, когда-то бывший винным погребом, встретил Лестрейда и Холмса храпом. Храпел пьянчуга, да так, что сотрясались стены. Кальмар из соседней камеры тянулся щупальцами сквозь решетку в попытке то ли придушить, то ли просто перевернуть храпуна. Увидев вошедших, марсианин отдернул щупальца и запищал, наверное, призывая к содействию. Пол вокруг был черен — выстрелы явно не оставили кальмара равнодушным.
— Ну-ка, убрался от него! — рявкнул инспектор, и кальмар, испуганно съежившись, отполз.
— Уродца досматривать будете? — кивком головы Лестрейд указал на забившегося в угол марсианина.
Лицо Холмса приняло рассеянное выражение. И в то же время полузакрытые мутные глаза и вздувшиеся вены на висках выдавали бурную мыслительную деятельность.
— Не знаю, … вряд ли мы… — бессвязно пробормотал сыщик и добавил: — Давайте-ка лучше взглянем на этого несчастного.
И направился к камере с похрапывающим типом.
«Несчастный… ну конечно! — подумал инспектор с возмущением. — С каких это пор бандитов записывают в несчастные? Надо было передать мерзавца его дружкам, да и перестрелять всех скопом».
Но покорился и отпер камеру.
Холмс перевернул безвольное тело на бок. Карманы «несчастного» выпотрошили при приеме, сыщик явно понимал это — не стал перепроверять их за старательными констеблями. Вместо этого он зачем-то распахнул ворот грязной рубахи, провел пальцами от плеч к ладоням. А затем вышел из камеры и склонился над сгруженным тут же телом Санты.
— Ого! — присвистнул он восторженно. — Взгляните-ка.
Грудь хозяина обезьянки, за исключением пулевых отверстий, покрывали блеклые татуировки.
— Можете быть покойны, друг мой, — криво усмехнувшись, заключил Холмс. — Этот Санта послал на тот свет не одну дюжину человек. Ничего нет зазорного в том, что вы помогли им снова встретиться.
Лестрейд пренебрежительно фыркнул:
— Одним душегубом больше, одним меньше, — а потом холодно уточнил: — Мы закончили?
Холмс не удостоил его ответом, молча и настороженно обернулся, словно что-то услышав, а потом буквально взлетел вверх по лестнице.
Наверху было тихо, неестественно, до одури и паники тихо. Бандиты напали? Вряд ли, в подвале было бы слышно. Газовый фонарь над дверью не горел — вся прихожая погрузилась в полумрак.
Люди панически боятся темноты, ведь там их подкарауливает неизвестность. Мало ли что копошится во мраке! А вдруг оно голодное и злое? Лестрейд никогда не ловил себя на подобных мыслях. Но в этот раз и он почувствовал, как по спине пробежал противный холодок.
На него смотрело дуло револьвера, а в глубине прятался осколок тьмы. Причем инспектору было хорошо известно, что скрывается в ней. Но легче от этого не становилось.
— Х-х-хлоп!!!
Оружие дернулось и выплюнуло смерть. На миг Лестрейду показалось, что пристрелили время — бедное замерло, превратившись в густую вязкую жижу, принялось сочиться по капле. Но когда оно, опомнившись, вновь рванулось вперед, Лестрейд понял — пуля предназначалась не ему.
Краем глаза он заметил, как Холмс сполз по стене да так и остался лежать вниз лицом. Очень плохой знак — пол в участке, казалось состоял из грязи, спасибо погоде. И лежать лицом в этой грязи может лишь человек, которому уже абсолютно все безразлично…
Хуже того, через мгновение инспектор сам присоединился к Холмсу. Мир взорвался, а затем померк, оставив Лестрейда валяться среди грязи и мусора.
Инспектор по праву гордился крепостью своего черепа. Он очнулся и увидел лицо некогда великого сыщика. Широко открыв глаза, Холмс лежал на полу и совершенно очевидно был мертв.
— Так, — раздалось неподалеку. — Вот этого-у жмура выкиньте из комнаты.
Тело Холмса с шуршанием исчезло из поля зрения.
— Молодец, парняга, — сказал тот же голос. — Сразу видать, не дурак.
— Ну да, — а вот этот голос Лестрейд узнал, это был Ленд.
— Все правильно сделал. Ты не думай, награда будет во-у!
Это ж «эльф»-моро!
Инспектор с трудом смог приподнять невероятно тяжелую голову. Со стены на него с укором взглянула королева Мария. Связанная Уэллер сидела с противоположной стороны комнаты на полу. У входной двери маячил кто-то огромный и забавно пофыркивал. Паровой зомби-боец, древний, как мир. Не его ли тогда пытались запустить?
У стола обретались трое подонков. А, нет, четверо, Ленд рядом с ними.
— Терь самое главно-уе, — провыл моро. — Где наш парень-то-у?
Для убедительности он поигрывал здоровенным ножом.
— В подвале, — отозвался Ленд. — Пойдем, покажу.
— Не, — сказал бандит, — пусть за ним ребята сходят. В какой он камере?
— Во второй, — сказал Ленд и добавил: — не ошибетесь.
— Вот и хорошо-у, — улыбнулся бандит. — А мы тут с тобой посидим, босса подождем. За дружками твоими приглядим.
Головорезы утопали в подвал.
— Хорошо-у дело обернулось, — довольно сказал моро, усевшись на подоконник. — Ты, парняга, молодец. Вылитый я, тока помоло-уже.
Ленд покраснел, словно нецелованная монахиня. Инспектор не выдержал и сплюнул. Получилось не очень, плевок повис на костюме.
— Шеф! — обрадовался Ленд. — Вы живой!
Лестрейд мрачно взглянул на него:
— Ленд, почему?
— Почему вы живой? — хмыкнул Ленд. — Так я ударил слабо.
— Не придуривайся. Зачем тебе это?
Моро оскалился, а предатель, казалось, растерялся от такого вопроса.
— Вы считаете, деньги недостаточный повод? Я в полиции десять лет! И что? Занюханный участок в самом вшивом районе города! И сволочь-начальник, который сам Рождество не празднует и другим не дает!
— Инспектор, — подала голос Уэллер. — Кончайте вы со швалью разговаривать.
Моро у окна взглянул на девушку, но тут же отвернулся. Видать, ему легче игнорировать Уэллер, волк есть волк, хоть и ущербный. Не любит, когда самок обижают.
— Так я для тебя шваль, значит?! — ощетинился Ленд, резко повернувшись к девушке.
Та нервно хихикнула:
— Инспектор, вы ничего не слышали? А то мне говорящее дерьмо мерещится.
— Ах, ты ж паскуда! — рыкнул Ленд, но взял себя в руки. — Разозлить меня хочешь?
Лестрейд поморщился. Крики пронзали его череп и рвались наружу сквозь глаза.
— Эй, инспектор, не нравится, что вас провел обычный бобби?
Похоже, Ленд упивался содеянным.
— Идиот, — презрительно выплюнул Лестрейд. — Ты же полицейский…
— А? — окрысился тот, — мистер Шишка будет читать морали? Долг, честь, все такое?
— Нет, — качнул головой Лестрейд, и перед глазами заплясали искры. — Ты полицейский. И знаешь, что будет, если мы умрем. Вас повесят или пересадят мозги в бутылки — как суд решит.
Улыбка сползла с лица мерзавца, на скулах заходили желваки.
— Пытаешься запугать такого-у славного парнягу, хорек? — вмешался моро. — К утру-у, он будет далеко-у от Лондона с кучей деньжищ. А ваши тела никто-у не найдет.
Услыхав это, Ленд засиял.
— Сами виноваты, — продолжал развлекать себя разговорами моро. — Вы ить по-унимаете это, да?
И тут Лестрейда как молнией ударило.
«Вы ведь понимаете, о ком я говорю, инспектор?» — сказал адвокат. Почему он так сказал? Набивал себе цену? Льстил? Или у него был повод так думать?
Мозг Лестрейда лихорадочно работал.
«Руки взяли со стола газету и…»
Газета? Что было в газете? Что у нас там произошло из важного?
— Уэллер, ты глупее, чем я думал, — звучал над ухом инспектора сердитый бас Ленда. — Не ту профессию выбрала! Поедем со мной! С нами!
— Пошел к черту! Лучше сдохнуть старой девой!
Конечно же, вот оно!
Жгучее желание удариться головой о стену переполнило инспектора. Как же он раньше не догадался?! Баронесса умерла! Старой девой! По крайней мере, стало понятно, что здесь вообще происходит.
Дверь на улицу хлопнула так громко, что задребезжали мутные стекла в кабинете.
Несколько гулких шагов, и на пороге кабинета показался невысокий человек в теплом пальто, закутанный в длинный красный шарф поверх такого же красного от мороза лица. За его спиной возвышались два мордоворота. При виде их струхнул даже Ленд. Ухмыляющийся моро тут же убрал нож и вытянулся в струнку.
Довольный эффектом, коротышка посмотрел поверх очков на Ленда и спросил:
— Ты, значит, и есть продажный бобби?
— Да. Так точно, сэр.
— Очень хорошо. Вот видите, мальчики, — обратился он к телохранителям. — Хороший подкуп всегда эффективнее насилия. Когда я услышал, что мои мальчики собираются штурмовать полицейский участочек, у меня чуть сердечко не остановилось.
Он повернулся к полуволку:
— Адвокатика обыскали? Его нашли?
— Нет, — ответил моро. — Парни перерыли все бумаги, пусто.
— Жаль, — огорчился коротышка. — А где этот чертов «наследничек»?
— За ним ребята пошли.
— Славненько, — голос коротышки потеплел. — Давно?
— Минут десять, — пожал плечами моро.
Ленд ухмыльнулся и добавил:
— Наверное, в чувство приводят. Он же пьян, как труп.
— Пьян?!
Брови коротышки слегка приподнялись в удивлении, а затем рухнули вниз, гневно морща переносицу.
— Пьян?!
В этот самый момент Лестрейд уже знал, что сейчас прозвучит.
— Как «пьян»?! Вы напоили долбаного спрута?!
Ленд от удивления распахнул рот и слегка отшатнулся. Лицо Уэллер вдруг помолодело лет на десять, — вот волшебная сила шока! Моро у окна застыл изваянием, даже амбалы, казалось, удивлены. И никто не смотрит на него, Лестрейда.
Действовать сейчас же!
7-8
…Заскрипев, распахнулась тяжелая дверь. Из-под церковного свода посыпалась труха и разлетелись голуби (откуда голуби на болоте, подумал Андрей), узкие лучи света ударили в щелястый пол (откуда свет?).
Ноги помнили, как пружинят ступеньки — не ступеньки, болотные кочки, выжимающие из себя соленую влагу. Андрей прищурился, вглядываясь в полумрак. За невысокой кафедрой, там, где должен был быть иконостас и алтарь, высился деревянный крест. У креста маячила фигура батюшки с кадилом. Батюшка, чернорясый, долгобородый, бормотал неразборчиво, кадило покачивалось в его руке. За крестом, в полушаге от батюшки, воздух начинал дрожать и плавиться — там уходил вверх темный купол Границы. На Границе стоял Митька и держал за руку…
— Камиль?
— Папа!
Только сейчас Андрей сообразил, что и в его руке зажата детская ладошка. Глянул вниз, на светлый хохолок на Димкиной макушке. Папа. Как Андрею хотелось, чтобы этот мальчик называл так его — но Димка тянулся к высокой фигуре за крестом.
— Приидет искупитель, — бормотал батюшка, поклакивали его зубные протезы, поблескивал высокий лоб с залысинами.
— Георгий Петрович?
— Искупитель приидет, и кровью своею нас всех причастит, и живых и умерших. И распахнутся врата…
Андрей знал, что спит, и сон этот ему не нравился. Он попытался проснуться, но воздух стал горяч и вязок, как расплавленное стекло. Сон не отпускал.
— Прошу.
Батюшка сделал рукой приглашающий жест, и Андрей почувствовал, как ноги сами несут его к алтарю и кресту.
— И молоточек-то, молоточек не забудьте.
— Папа?
Маленький Димка недоуменно смотрел, как его отец подхватывает под мышки второго мальчишку. Бледное личико Камиля было состредоточенным. Он и не подумал вырываться, когда Митька приложил его левую, сухую ручку к кресту и нанес первый удар. На пол закапало.
— Кровью своей… А что же вы, Андрей Дмитриевыч, что же вы? Ваша очередь.
Непонятно как в руке у Андрея оказался молоток — возможно, его успел втиснуть в ладонь назойливый батюшка. Димка смотрел снизу недоуменно и обиженно.
— Что же вы. Раньше сядем — раньше слезем, как говорили латиняне. Один гвоздик в одну ручку, другой гвоздик в другую. Потом за поперечину возьметесь с братцем вашим, он с той стороны, вы с этой, поднатужитесь — оно и завертится. А так никак. Присохло. Без смазки-то, без кровушки, не раскрутите. Монетка, монетка…
Кровь маленького ыырка стекала к подножию креста темной струйкой. Митька выжидающе смотрел единственным глазом, и суетился священник, и тянулся к отцу Димка. Андрей поднял молоток. Размахнулся и что было силы опустил его на поперечину креста, там, где она сходилась с основанием. Взметнулась вековая пыль. От грохота заложило уши. Стены церквушки дрогнули, зарябили, и по болоту прокатилось…
…задохнувшись, Андрей откинул с лица плащ-палатку. Вокруг ревело так, что, казалось, рушатся горы — но это всего лишь началась бомбардировка.
8
Долина кипела. Андрей отобрал полевой бинокль у лейтенанта, блюющего за грудой мешков с песком. Зачем нужны мешки, Андрей не понимал, пока одна из бомб не разорвалась в скалах внизу, и НП не окатило каменным крошевом.
— Могли бы зэков каких-нибудь нагнать, — прохрипел рядом немолодой майор.
И выматерился. Из-под его фуражки, с седоватых волос ручейками стекал пот.
— Зэки давно бы уже разбежались. Выковыривай их потом отсюда.
Голос у полковника был спокойный, но странным образом перекрывал царящий в долине ад. Андрей мельком взглянул на него и понял, что Разинцев уже все для себя решил. Откроется Граница, не откроется — вернется к себе домой, нальет коньяку и застрелится. Шрамовник навел бинокль на бывший пехотный лагерь. На месте палаток и вчерашних костров висело облако пыли. Что-то горело, хотя, казалось, гореть было уже нечему. Обильно сдобренный кровью камень потрескался, обуглились невысокие деревца, и несло оттуда гарью и пороховым дымом. Запаха сгоревшей плоти пока не было, но он будет. К вечеру потянет мертвечиной…
— Ну вот, кажется, и все, — так же ровно сказал полковник. — Ждем.
— Чего ждем? — истерически взвизгнул майор. — Ты что, не видишь? Этих перебили, сейчас за нас возьмутся. Думаешь, им нужны свидетели?
Словно в подтверждение, неподалеку грохнуло. С обрыва посыпались камешки. Майор вскочил и кинулся было бежать, но полковник ухватил его за шиворот и швырнул обратно на землю.
— Сиди.
Майор тихонько заныл. Полковник повел головой, будто воротник натирал ему шею, и повторил:
— Всем сидеть. Ждем, наблюдаем за Границей.
Долго ждать не пришлось. Андрей увидел в бинокль, как над медленно оседающей пылью зарябил воздух. Это напоминало мираж, висящий над шоссейными дорогами в особо жаркие дни. То же мельтешение на грани видимости, и черный асфальт превращается в озерную гладь. Казалось, по предгорьям разливается прорвавшая плотину вода. Не темными кляксами, как на снимках со спутника — живой волной текла по земле чернота.
Рядом охнул лейтенант. Откашлялся, но голос его все равно пустил петуха:
— Скалы… это удержат?
Андрей пожал плечами. Камень держал Границу лучше, чем земля. У плеча завозился Печник. Привстал, вытянул тощую шею и уставился на сжирающее долину черное озеро.
— Не удержат. Надо уходить.
— Без паники. Никто никуда не уйдет.
В глазах полковника бегали сумасшедшие огоньки. Печник поднялся, и, отряхнув колени, полез на груду мешков.
— Назад!
Андрей перехватил руку полковника и вырвал пистолет.
— Ах ты су…
— А-а!
Лейтенант что было силы боднул Разинцева головой в живот. Тот выдохнул и тяжело осел. Майор, не переставая скулить, поднялся на четвереньки.
— Тикать надо. Тика-ать.
Андрей понял, что у него в руке зажат пистолет полковника, и что все смотрят на него.
— Испытание прошло неудачно.
Он откашлялся, чувствуя, что еще немного — и заголосит, как мальчишка-лейтенант.
— Надо эвакуировать лагерь. И быстро. Майор, распорядитесь.
Седоватый вскочил и рванул вверх по склону, крича на бегу. Андрей продолжил:
— Лейтенант, ведите командующего. Грузитесь в вертолет.
Суворов попробовал поднять полковника. Тот мешком осел на землю. Лейтенант беспомощно оглянулся.
— Он не идет.
— Печник, помогайте.
Андрей, крякнув, вздернул Разинцева на ноги и потащил к лагерю. Голова у полковника моталась, как у дохлой птицы. Он что-то бормотал, но у шрамовника не было желания прислушиваться. С другого боку пристроился Печник, и стало полегче.
Едва они дошли до первого ряда палаток, их чуть не сшибли с ног. Метались солдаты. Гудя, в небо ушел переполненный вертолет. У второго стояла давка — летчика выкинули из кабины, и он кричал пронзительно и жалобно, извиваясь под ногами дерущихся. Печник, осевший под грузным Разинцевым, прохрипел:
— Бросьте его, Андрей Дмитрич. Бросьте.
— Помолчите. Давайте к скалам. Если заберемся достаточно высоко…
Когда они пробились к скальной стене, стало ясно, что полковника не утащить. Грузное тело обвисло у них на руках. Разинцев и не пытался двигаться.
— Черт! Че-ерт!
На гору гроздьями карабкались солдаты в пятнистой форме. Это напоминало турнир по дикому скалолазанью — разве что то один, то другой участник турнира с криком срывался вниз. Других звуков на плато не было. Только сейчас Андрей заметил, что гул в долине стих и замолчал лагерь.
— Лезьте!
Наконец и Печник не выдержал.
— Что вы смотрите, лезьте быстрее.
Андрей осторожно опустил полковника на землю и полез. Рыхлая порода крошилась под пальцами, ноги в скользких ботинках срывались. Впереди споро карабкался Печник. Даже и сейчас он не бросил мешка, и тот болтался у него за плечами. Андрей толкал себя вверх. Скоро дыхания стало не хватать, губы посолонели от пота. Пот стекал в глаза, мешая разглядеть неровности скалы. Пальцы обшаривали склон в поисках мельчайших выемок.
— Лезьте, у вас хорошо получается.
— Заткнитесь, — прохрипел Андрей, распластываясь по скале.
Мимоходом глянув вниз, он увидел, что там уже все почернело. Граница накрыла сбитые отступлением палатки и посадочную площадку, и сейчас медленно поднималась вверх, как вода, наполняющая шлюз. С удивлением Андрей понял, что забрался уже высоко. Солдаты остались внизу, и одно за другим зеленые пятна тонули в черноте. Шрамовнику даже показалось, что он видит расходящиеся круги — и тут рука сорвалась. Одно ужасное мгновение он провисел над пропастью, цепляясь одной рукой, но потом все же сумел ухватиться и подтянуться. Ноги нашли опору. Андрей прижался к камню и понял, что весь дрожит. Ободранная ладонь кровоточила.
— Все, не могу. Лезьте без меня.
Печник остановился — и стал спускаться.
— Куда?!
Не говоря ни слова, мусорщик ухватил Андрея за ворот и с неожиданной силой потянул вверх.
— Лезьте! Давайте, впереди меня, ну!
И, подчинившись этой силе, Андрей снова пополз вверх. И тут подъем неожиданно кончился. Он перевалился через край и распластался на камнях, вжавшись лицом в острое крошево. Но рука снова затеребила, не давая покоя.
— Лезьте!
— Куда?!
— Ко мне на плечи! Ну!
Андрей, уже ничего не соображая, ухватил Печника за плечо и наступил ботинком на согнутую спину.
— Держите!
Шрамовник не сразу понял, что Печник сует ему сигнальный факел.
— Давайте, зажигайте. Вертолет за вами спустится. Меня вытащит Камиль, но двоих он не удержит.
Задыхаясь, Андрей смотрел, как черная волна захлестывает скалу и растекается под ногами.
— Ну же!
Когда Граница коснулась ног Печника, тот напрягся и задрожал.
— Зажигайте!
Андрею передалась дрожь. Он сумел отломить верхушку факела только с третьей попытки, и в небо ударил сноп красных искр. Кругом уже царила ночь, и в этой ночи вдруг засветился проем. Бледная детская ручка вцепилась в ладонь Печника и потянула. Тот закричал:
— Подожди, Камиль, подожди! — но рука уже утягивала его туда, в свет.
Андрей почувствовал, что опора под ногами исчезла, и он падает. Со странным спокойствием он подумал — когда эта штука сомкнется над головой, что будет? Сразу ли остановится сердце, или еще придется помучиться, как солдатикам там, внизу? Неожиданно подошвы наткнулись на твердое, и Андрей понял, что снова стоит на чьих-то плечах. Чьи-то руки крепко сжимали его лодыжки, и пальцы этих рук были холодны. Андрей опустил глаза. Митька смотрел в лицо брату, и оба его глаза были на месте, а губы кривились и дрожали от усилия.
Сверху загудело. Канат, упавший из вертолетной двери, ударил Андрея по щеке. Поднятая винтами буря на мгновение разогнала черноту. Уже проваливаясь в свет, Андрей успел увидеть, как Митька машет ему снизу рукой и кричит что-то — но что? — и за митькиными плечами стоят сотни, тысячи… А потом вертолет ушел в натруженное, самим Господом распаханное небо.