Она слишком поздно родилась, в мире отравленном, отягощенном церковной завистью, этим поповским отрицанием самой жизни. Ей приходилось носить двойной корсет, первый — из китового уса, а второй – железный с шипами из догм и правил. Она жила в мире, где женщину лишили права на чувственность, где в моде была лживая кротость. Её истинная природа, пусть неприглядная, языческая, была укутана во множество слоёв пропитанной ладаном ткани, будто непослушный младенец, доставляющий хлопоты няньке.
Она и не знала своей природы, не заглядывала в ту чёрную бездну, что таилась по ту сторону рассудка. Она впервые сдвинула тяжелый камень с бронзовым кольцом и заглянула туда, в себя, запретную, с тайными желаниями, текущими будто реки, с тайными мечтами, которые выплясывали непристойные танцы, с тайными мотивами, которые, подобно фасциям, были увязаны в пучки, с причудливыми цветными снами, с расставленными повсюду уродливыми фигурками и раскрашенными масками. Эта бездна восхитила её и ужаснула.
Она всегда подозревала, что есть в её душе некий подпол, куда память сгружает запретный и стыдный опыт, где прячет неудобные истины и грязные мысли, где скрывается её двойник, проклятый близнец, родившейся с горбом и шестью пальцами. И вот пришло время заглянуть в этот подпол, спуститься в подземелье и выпустить уродливую сестру-близнеца.
А Геро, как видно, сделал схожее открытие. Не зря он был так растерян. Его сознание будто раскололось, и он собирал его по частям, как фарфоровую миску. Шатался на тонкой перекладине над той же бездной. Он туда заглянул — и тоже увидел своего брата-близнеца, свою горбатую, алчную и похотливую противоположность.
Клотильда вообразила его ужас и тихо злорадно засмеялась. Юный праведник заглянул в кривое, пыльное зеркало. Только в том зеркале, где паутиной разбегались трещины, была уже не она, герцогиня, с рассечённым пополам лицом, а был он сам, украшенный всеми уродствами. Он тоже познал свою природу, её грязную изнанку. Вон он каков в этом зеркале — распалённый сатир, потный и пьяный. Бедный мальчик. Ей было почти его жаль. Это нелегко. Узреть свою природу после стольких лет самообмана. Теперь он прозреет. Ему придётся прозреть. Потому что обмануть её ему не удастся. Она знает правду.
Но Геро и не пытался её обмануть. Напротив, он вдруг решил признать эту свою природу, своего двойника и дать ему волю. Даже стать им. Он уступил без борьбы. Возможно, от того же искажающего избытка страданий, когда сама субстанция души и тела допустила в себя низкие качества, чтобы выжить. Или, напротив, чтобы приблизить конец.
Возможно, Геро усмотрел в этом зеркальном отражении, кривобоком, смещённом, какой предстала она в паутине трещин, своеобразный путь к освобождению. Путь грязный, обходной, будто он совершил побег не по крышам, а полз по сточной канаве. Допустив этого двойника к себе, он рассчитывал на быстрое разрушение.
Весь следующий день он был пьян.
Герцогиня, всё ещё пребывая в собственном пограничном дурмане, не решаясь ни осудить, ни восхититься, а предпочитая сохранять приятную отстранённость, приняла решение не видеться с ним в последующие несколько дней.
Ей требовалось время. Она ещё не выбрала между оскорблённым достоинством благородной дамы и телесной сытостью самки. Ей необходимо было успокоиться, остыть, оценить случившееся хладнокровно, подобно бесстрастному дельцу или политику, чтобы своей горячностью не нанести ущерба. Она могла поддаться самолюбивой ярости и жестоко наказать его за дерзость. А затем так же внезапно об этом пожалеть.
Она должна отстраниться от чувств и суждений, как судья отстраняется от обвиняющих друг друга сторон. Ей необходимо подумать.
И пусть Геро также останется один. В этой её отстраненности есть уже толика угрозы. Ибо она не впервые наказывала его неизвестностью, тайной своих намерений. Поэтому она не отдала ставшего уже привычным распоряжения пригласить его к обеду, а затем к ужину.
Анастази, заметив её холодность, сразу насторожилась, как верный пёс, почуявший угрозу.
Герцогиня горько усмехнулась. Угрозу не госпоже, которая её обласкала и возвысила, а угрозу безродному мальчишке, чьи интересы её придворная дама, не таясь, ставила как выше своих собственных, так и интересов хозяйки.
Другие придворные так же насторожились — Дельфина, а с ней секретарь дю Тийе, заподозрили нечто противоположное и для них долгожданное. Фаворит в немилости. Он не приглашен в священные чертоги, возможно, и до изгнания не далеко. В их адрес герцогиня послала усмешку презрительную. Наивные слепцы. Как у них всё просто. Пусть их. Не допускать же их в своё сумрачное пограничье.
Ей приятно побыть там одной, упиться стыдом и воспоминаниями.
Однако, к вечеру герцогиня заметила, что Анастази по-прежнему встревожена. И как-то непривычно растеряна. Герцогиня воздержалась от вопросов, чтобы не выдать себя. Но утром допросила соглядатая. Тот так же был хмур и растерян.
Оказалось, что Геро, этот юный праведник, этот отрок библейский при дворе царя Вавилонского, выпил за обедом три бутылки вина! За ужином он так же пожелал запивать дичь неразбавленным кларетом.
Да, странно. Геро был очень сдержан и дары Вакха оставлял в небрежении, ограничиваясь несколькими глотками, да и то по настоянию соглядатая или лекаря, чтобы раздразнить аппетит. И вдруг — такая перемена.
Герцогиня выслушала донос молча, не ограничивая полномочий тюремщика. В конце концов, Геро вправе поступать так, как хочет. Это знак скорее благоприятный, знак его отступничества от прежних заблуждений, от добровольных вериг и аскезы. Так он мог показать ей, своей хозяйке, что желает перемен, желает обещанных радостей.
Перемены имели место. Очень скоро она услышала его смех. Смех горький и пьяный. Нарочито весёлый. Геро нарушил ещё одну заповедь – своё отшельничество. Официально он не был узником, его не держали под замком, если на то не было особых распоряжений. При желании он мог свободно передвигаться по замку, спускаться в парк и даже заходить в лес. Под присмотром.
Но он своими привилегиями обычно пренебрегал и оставался в своих апартаментах, как настоящий узник.
И вдруг он отправился гулять по замку, небрежно одетый, нетрезвый, с бутылкой в руке, к которой поминутно прикладывался. Он отпускал какие-то неясные реплики вслед каждому, кто ему попадался, пытался толкнуть лакея или преградить дорогу горничной.
Когда соглядатай, уныло следующий за ним, сделал попытку вернуть его обратно, то Геро бросил в него пустой бутылкой. И сам отправился в погреб за следующей. И смеялся.
Он беспрестанно смеялся — в ответ на увещевания и тревожные вопросы Анастази, на недоумевающие взгляды придворных, на испуганные маневры горничных и фрейлин. Одной из них он наступил на шлейф.
Герцогиня слышала, как его дикий смех, в которым отдавался эхом сдавленный стон, то удалялся, то приближался, то затихал, то раздавался вновь. Он как будто ходил вокруг неё кругами, как тоскующий, не знающий покоя признак, как душа проклятого, запертая в доме своего мучителя. Он и был проклятой душой, тем ужасным двойником, который обнаружился в его собственном подполе, куда он заглянул одновременно с ней. Геро уступил ему своё тело, и теперь этот двойник неспешно, деловито его убивал.
На третий день эта проклятая душа уже не ходила кругами, а явилась к ней без всякого приглашения. Как настигшее возмездие. Геро толкнул дверь в её кабинет, когда там находился секретарь и обе придворные дамы, Анастази и Дельфина. Дерзость неслыханная!
Вошёл и оглядел собравшихся, словно видел их всех впервые, словно пытался различить их лица, как мелкие тусклые предметы на пылающем фоне – и это стоило ему немалых трудов. Взгляд, лихорадочно пылавший, цеплялся поочередно за каждое обнаруженное лицо, оценивая, как выставленный товар.
Герцогиня позже догадалась, когда, содрогаясь, вспоминала этот взгляд. Это был не Геро, это был тот, другой, выбравшийся на поверхность, который осматривал доставшуюся вотчину. И смотрел будто не глазами, вернее, не теми глазами, которыми она любовалась и под цвет которых подарила ему огромный сапфир, а своими собственными, огненными, из бездны. Это были неживые глаза, пустые.
Затем Геро сделал шаг и пошатнулся. Он снова был пьян. Одет небрежно, кое-как. Крючки перепутаны, шнурки в узлах, на вороте и манжетах бурые пятна. Не то вино, не то кровь. И самое отвратительное – улыбка. Обольстительная и злая. Чужая. Украденная или одолженная за медный грош у проезжего лицедея.
С этой ужасной улыбкой он приблизился к ней, к той, кого всегда страшился, в чьем присутствии цепенел и бледнел, бесцеремонно взял её руку и поцеловал, развратно и мокро.
Ему никто не успел помешать. Он мог бы убить её, так все были ошеломлены этим превращением. Но представление ещё не кончилось.
Он вдруг упал к её ногам. И произнес, хрипло, низко, с тоскующим пылом:
— Я ждал. Вчера и всю прошедшую ночь. Ждал ничтожной милости, знака, поцелуя. Но вас не было. Вы покинули меня. Оставили погибать в тоске. В забвении. В одиночестве. За что вы наказываете меня? От чего так холодны? Вы не желаете меня? Я вам противен?
В наступившей тишине герцогиня услышала, как шумно выдохнула Анастази. А секретарь и Дельфина пялились с нескрываемым интересом.
— Какое несчастье, — игриво вздохнул Геро. – Кажется, я впал в немилость. – И вдруг повернулся к придворным дамам. – Может быть, кто-нибудь из этих прелестных дам окажет мне милость? Я неплох. Спросите её высочество. Она некоторое время назад была мною довольна.
Клотильда могла бы поклясться на Евангелии, что при этих словах в тусклых, овечьих глазах Дельфины что-то мелькнуло. Но Анастази своей яростью не позволила ей додумать.
— Да он же мертвецки пьян!
Геро оглянулся на неё.
— Ну да, пьян, — так же игриво согласился он. – Что с того? Моих достоинств это нисколько не умаляет. Напротив. Я чувствую себя таким… таким… — И он даже щёлкнул пальцами, подбирая подходящее слово, — грешным, таким… изобретательным. И таким беззаботным. Будто это и не я вовсе.
В этом он был прав. Это был не он. Это был тот, другой, злой дух, принявший его обличье, втиснувшийся в его тело, взявший в заложники душу.
За то короткое мгновение, пока Геро смотрел на неё, герцогиня заметила эту скорченную душу на дне его глаз. Эти глаза, невзирая на то, что он пытался залить в них горячее масло похоти, замутить хмелем, были полны невыразимой горечи, и когда он вновь засмеялся, как смеялся весь предшествующий день, когда закинул голову, выставляя дернувшееся, как от боли горло, герцогиня утратила последние сомнения.
Двойник, это двойник. И вызван этот двойник не без её участия. Но даже после этого она не сразу приняла решение. Ей было любопытно.
С одной стороны, её это пугало — такой Геро, небрежный и пьяный, назойливый, развязный, был ей неприятен, ибо слишком напоминал тех, кого она видела при дворе, и кого откровенно презирала. Он стал похож на одного из тех придворных распутников, которые воспринимают женщин как приз в недолгой охоте. Заполучить подобного любовника труда для неё не составляло. Товар был дешёвым и мелким. А после приобретения грозил множеством хлопот.
Но с другой стороны — этот двойник мог со временем совместиться с прежним Геро, тогда из этих двух, праведника и распутника, возникнет желанный ею экземпляр. Ей требовалось совсем немного: лёгкого ослабления принципов, размягчения догм, того, чтобы он стал принимать и просить, чтобы уступил соблазнам.
Возможно, какое-то время спустя именно это и произойдет? Уксус и вино перемешаются?
Тогда Анастази, не дожидаясь приказаний, послала за этим огромным парнем, его слугой, и довольно долго что-то ему выговаривала за дверью.
Но сама герцогиня осталась безучастна. Она решила выждать. Хотя Геро неприятно её поразил — она не выносила пьяных мужчин, а он действительно был мертвецки пьян, и от него несло вином. А ещё этот ужасный смех. И корчи души. И все же…
Все же она позволила этому продолжаться в надежде на алхимическое равновесие. Она даже услала из замка Анастази, чтобы та не вмешивалась и не пыталась пресечь бесчинства.
Та изменилась в лице, но оспорить приказ не решилась. Опустила глаза и глухо произнесла:
— Неужели вы не понимаете? Он убьёт себя.
Но герцогиня начала понимать только пару дней спустя, когда доложил уже мажордом, что её фаворит требует слишком много вина, а вот что касается еды, то все блюда возвращаются из его апартаментов почти нетронутыми.
Геро уже не шатался по замку, он проводил все последующие дни в пьяном полусне. Просыпался, делал несколько глотков и вновь погружался в сон. Он себя убивал, а этот сон был репетицией смерти. Сильнодействующего яда у него не было, он ограничился ядом медленным, даже сладким. Поэтому и не ел, хотел побыстрее отравиться.
Разрушение шло быстро, как будто дорвавшийся до власти двойник, подобно безумному расточительному наследнику, спускал всё нажитое предками богатство на безумные авантюры, и быстро сошел с ума от вседозволенности, подобно Калигуле. Герцогиня убедилась в ошибочности своих расчётов, когда решилась зайти к нему через потайной ход.
Геро спал одетый, поперек кровати. На столике у изголовья, на полу у кровати стояло несколько пустых бутылок. Постель смята, скомкана, на несвежих простынях винные пятна.
Как донес всё тот же мажордом, Геро выгонял горничную, которая пыталась навести порядок и сменить бельё. Он хотел учинить хаос и внутри, и снаружи, осквернить саму обитель духа, чтобы презирать, чтобы смотреть с гадливым отвращением и оправдать задуманное самоубийство.
Несмотря на пьяный дурман, он услышал, как она вошла. Приподнялся и мутно, безразлично взглянул. Он значительно продвинулся на пути задуманного. Лицо отёкшее, подурневшее, словно вся грязная, сизая кровь прихлынула и скопилась под кожей.
0
0