Известно, что крысы чувствуют беду,
первыми покидая корабль перед бурей
или дом перед землетрясением…
(«Трактат о тварях земных, водных и небесных»)
И бегу, бегу, чтоб его догнать.
Отвернись, луна! Отступи, беда!
Пожалей меня, не бросай в тиши!
Лес шумит листвой, чья ты есть? Реши…
(Мельница. Текст песни «Колесо»)
Рыска бежала сломя голову по незнакомым коридорам и лестницам башни, почти мгновенно выбирая дорожки: не заблудиться, не быть замеченной разъяренными бунтовщиками, не попасть под шальной меч.
Альк нашёлся на самом верху, где неравные толпы дерущихся друг с другом чуть не выплескивались за небольшие зубчатые бортики. Сверху на людей падали тяжёлые и частые капли воды, заливая глаза, превращая одежду в тяжёлую обузу, а камни под ногами в опасные скользкие кочки.
Сначала саврянин, прикрывая отход тсарского семейства, спровадил Рыску с ними — чтобы не пострадала. Потом его, как и других верных тсарице, заставили отступать под натиском противника на самый верх — уходить было некуда. Шёл неравный бой с ожидаемым логичным финалом. Но что-то всё равно было не так. Он смутно ощущал угрозу. Не себе — с собой уже практически всё понятно. Угроза грозила ей! Но среди «хорьков» Дамельша? Очень странно! Альку практически удалось успокоить себя по этому поводу. Но тут его ткнули первый раз в левый бок — скользнув по нижним рёбрам. Расклад и так, и так был не хорош: он выбрал рёбра, а не сердце. Один на тридцать семь. Через пару щепок этот же ловкач ткнул второй раз, удачно выступив из толпы лишь на время удара — сложно его достать, подлеца! Удар не был смертельным, поэтому и править было некогда. Теперь с проткнутым плечом приходилось ещё больше уворачиваться, чтобы чуть меньше двигать правой рукой со вторым мечом. Бунтовщики были разномастными — среди них были и практически неотесанные крестьяне с дешёвым ржавым оружием, видимо, с прошлой войны, были и наемники, прослужившие пару лет, судя по всему, в тсецах. Но иногда встречались такие вот профессионалы, тягаться с которыми и один на один было непросто.
Рыска удачно выбежала из двери, практически врезавшись в Алька. Он, с мечами в руках, в промокшей насквозь рубашке, с бурыми потёками крови, облепившей бледное тело, в первый момент показался ей даже страшнее нападавших — так был зол! Резко схватил её за плечо и спрятал от бунтарей за собой. В такие моменты не до любви и поцелуев, но девушка очень расстроилась.
«Что же делать? — подумала она, но почти сразу взяла себя в руки, — Потом разберусь. Дело есть дело, что там с путями-дорожками?».
Тем временем, в небе коротко сверкнуло, и небесный гнев Хольги обрушился на бунтовщиков прямо перед Альком. И уже чуть позже раздался гром. Несколько наёмников повалилось под растерянными взглядами оставшихся. Среди них был и надоевший хуже пареной редьки хлыщ.
Выбежавший следом за Рыской, Жар не растерялся и стал проповедовать во все стороны о «Великом Хольгином знамении» — кому сначала словом, а кому сразу мечом вместо кадила в лоб. Рута тоже взяла на себя часть противников. Жар махнул путникам-видунам:
— Идите, разворачивайте дороги, здесь от выбившегося из сил и раненого Хаскиля всё равно толку меньше.
Альк, казалось, только и ждал передышки, сразу прислонившись к бортику, скрытый от нападавших, как и Рыска, за спинами друзей и тсецов.
— Ты же должна была уйти с Дамельшем. Какая кр-рыса тебя укусила остаться?! — практически прорычал саврянин. В нём бушевала целая буря эмоций: заботишься об этой глупой девке, убираешь из-под удара, а она снова здесь! С одной стороны — приятно, что не бросила, что кинулась в очередной раз выручать… Но как ему жить, если её убьют?! И зачем?..
— Ах, я «должна была»?! Может, мне ещё гвозди потом самой заколачивать?! — Рыска негодовала. Вспомнилась ссора и его уход… Может, он ей не рад?! Может, всё-таки не жених больше?
— В смысле? — Ну, когда тебя хоронить будут, расцелованный герой недобитый!
— А тебе, что — завидно?
— Вот ещё! Не больно-то и надо! — девушка уже хотела отвернуться, но вздрогнула, когда уверенные мокрые пальцы сомкнулись на её плечах, а губы опалило жарким поцелуем!
Альк понимал, что Рыска всё ещё злится на него: на несправедливую ревность и перепалку… Даже на появление с Аниэлой и красной шеей! Слов оправдания не было, да и не было нужно. Разве успеют они сейчас друг с другом наговориться, перед самым лицом смерти? Он знал, что ей тоже совсем не хотелось ругаться — так всё время получается само собой… Просто прижать к себе! И прекратить словарный поток из обвинений и колкостей…
Рыска судорожно вжалась в любимые объятья, почти задыхаясь от переполняющих чувств. Время будто остановилось. Отдалился шум битвы. Она смотрела, как дождь разливался по лицу и волосам саврянина, крупными каплями сваливаясь с бровей и носа. Жадные касания его губ, волна почти болезненного желания внутри неё, поднимающаяся из низа живота. Рыска готова была потерять голову от любви! Она видела, как Альк весь отдается своим чувствам, даже жёлтые внимательные глаза спрятались под сомкнутыми ресницами. Но было в этом и что-то пугающее: её дар предупреждал, просто трубил об опасности!
Она стала просматривать широкие явные дороги, раскинувшиеся, как главный тракт из Ринстана в Макополь, здесь: вновь прибывшие бунтовщики попадают в Руту сразу тремя арбалетными болтами, Жар не успевает отвернуться от копья, направленного прямо в грудную клетку, их с Альком окружают. Саврянин дерётся как бешеный, но всё равно ему не справиться! Мужик, схвативший Рыску за косу, когда она ревёт таккой, глядя в остекленевшие любимые глаза…
Были и другие дорожки. Они казались чуть безопаснее: вот Жар поворачивается, будто что-то вспомнил, пропускает удар, но успевает кинуть Альку крысу. Рута падает на колени, теряя наконец-то найденную любовь, и уже не может сражаться — железные нервы «хорька» на исходе. Слишком устала, слишком запуталась, не знает, что делать… Альк берёт в руки крысу и использует, как свечу. Но Алес хранит в себе память о проведённом обряде. Ещё слишком сильна их связь. Крыса пронзительно пищит, Альк падает на колени, но меняет эту непосильно тяжелую развилку. Он не соединяется с крысой снова, как надеялся. Он просто падает, чтоб уже не подняться…
А потом падает башня под ним и под всеми оставшимися…
Рыска внезапно поняла, что этот страстный и горячий поцелуй — это прощание… Альк не надеялся уйти отсюда живым! Он уже стал показывать Жару знаками, чтобы тот кинул ему крысу — на этой дорожке Рыску сталкивают в узкий лаз лестницы, она остается жить, отделавшись парой переломов. А остальные друзья погибают. Вот что он задумал! — Альк. МЫ сможем иначе! Не надо! — пытаясь перекричать налетевший порывистый ветер, вопит весчанка, глотая дождь, пополам с воздухом.
Рыска вцепилась в саврянина железной хваткой. В носу защипало от боли и крови. Она рванула со всей силы и резко, так вовремя найденный, железный, ржавый и неподъемный ворот дорог, и он, со скрежетом, с обваливающейся ржавчиной, туго пошёл в нужную сторону.
Вокруг загрохотало. Пол обвалился, оставив целой лишь крохотную площадку, где они стояли. Рута пошатнулась, но удержалась на ногах. Жар повис на краю, но уже выбирался. За полом верхнего этажа потянулась цепь трещин и других разрушений: кое-где отваливались целые пласты стен, накрывая исключительно наемников. Остальных добивали оставшиеся тсецы. Восстание провалилось в прямом смысле… И только удивленное горячее дыхание Рыске в плечо убеждало её в том, что это всё ей не привиделось. У них получилось!
Бог задавала не те вопросы.
Возможно, Она поэтому так жестоко за них наказывала, что и сама не умела не только на них отвечать, но и правильно спрашивать тоже.
«Азирафаэль, ангел восточных врат, где твой меч?» — разве это был настоящий вопрос? Нет, конечно. Бог должна была спросить другое, совсем другое. Например: «Какого цвета твои крылья, о Азирафаэль, считающий себя ангелом?» И ты точно так же не знал бы, что на это ответить.
Хотя тогда все еще было почти незаметненько, так, по мелочи. Самое начало падения. Он стоял рядом с тобой, черный как ночь, со своими невозможными змеиными глазами. И переживал за людей. За то, что с ними поступили как-то несправедливо, первое нарушение — и чтобы так сразу.
Ты тогда тоже переживал, там, на эдемской стене. Только вот ты переживал за себя.
Да, ты отдал изгоняемым свой огненный меч, но это не было переживанием, ты просто думал, что так будет правильно, вот и все. А потом испугался. Что поступил неправильно, что твой поступок недостаточно хорош, что, может быть, ты встал на скользкий путь, на ту самую дорожку, что ведет к неминуемому падению. Не понимая еще и не веря на самом деле, что да, таки встал. Не поступком своим, но мыслями — вот этими самыми о собственной праведности, мелкими, жалкими, эгоистичными.
Вы стояли бок о бок на эдемской стене, черный и белый, падший и истинный. Он думал о людях. А ты о себе. Так и кто же из вас на той стене был более низко падшим?
А самое подлое… Если уж вспоминать, то все до конца, давай, ангел! Что ты ответил ему потом, когда он с кривой неуверенной улыбкой сказал, что, возможно, только что сделал доброе дело? И что это не очень хорошо для демонов. Но по крайней мере было забавно. И взглянул на тебя так доверчиво, как только он и умел.
Ангельская память совершенна и не тускнеет со временем, ты ведь отлично помнишь, как у него дрогнул голос и в желтых глазах засветилась надежда. Что ты ответил ему тогда, ангел восточных врат?
«Нет!»
Тебя ужаснула сама мысль о чем-то подобном, правда? Ведь это бы значило, что между вами не такая уж и большая разница. И что Бог, возможно, не умеет задавать правильные вопросы, зато умеет ошибаться. Проще крикнуть свое коронное «нет!» — и увидеть, как тает надежда в глазах с вертикальным змеиным зрачком.
Он никогда не говорил тебе «Нет», за все это время ни разу. Это была твоя и только твоя прерогатива — отвергать. И ты ею пользовался. Потому что отлично знал — даже отвергнутый в тысячный раз, он все равно вернется. Ты был уверен в этом на все сто, и именно эта уверенность давала тебе силы и право повторять свое дурацкое «нет» по разным поводам, снова и снова. Словно давая понять, что и на тот, самый главный, так и не заданный, ответ будет тем же. Но самое ужасное даже не это.
Он тебе не врал. Ни разу за все шесть тысяч лет. Он мог промолчать, усмехнуться, пожать плечами. Мог заговорить про уток или нести какую-нибудь другую подобную чушь, он всегда так делал, когда смущался и не мог удержать свой змеиный язык за зубами. Но не врал. Можешь ли ты сказать такое же про себя, ангел восточных врат?
Нет, конечно. Не можешь ты этого.
Ты врал ему, начиная с эдемской стены, врал своим возмущенным «нет!», хотя никакого возмущения не испытывал вовсе, а только ужас и стыд. Тогда тебе хотя бы удалось соврать убедительно.
«Конечно, я сказал бы тебе, мы же друзья!» — это прозвучало так фальшиво, что не поверил бы и ребенок. Ты бы и сам себе не поверил, хоть ты и ангел, а ангелы доверчивы по природе.
Он поверил.
И улыбка у него стала такой же, как когда-то давно на стене райского сада — кривой, неуверенной и счастливой. Он таял, когда ты называл его другом, ты ведь так редко это делал, словно специально приберегал на особый случай самое действенное оружие. Чтобы ударить наверняка. Он не мог не поверить. И ты это знал.
Чертов манипулятор.
Одним крохотным словом оказалось возможно прикрыть огромную ложь. И он был счастлив, долгие несколько минут. Истерил, кричал, уговаривал бежать вместе, метался вокруг, но ты же чувствовал, не мог не чувствовать, ты же все-таки ангел, а он буквально светился, осчастливленный твоим враньем. А ты…
Ты продолжал ему врать. А потом ударил по самому больному, знал ведь, куда бить, отбирая свой же недавний подарок. «Мы не друзья! Мы ангел и демон» — таким тоном, словно это все объясняло на веки вечные.
И ты снова видел, как тает надежда и радость — там, за темными стеклами. За шесть тысяч лет не так уж и сложно научиться видеть не только глазами.
Ты ударил его тогда, и ждал удара в ответ, а он… не ответил. Просто ушел. На прощание даже приятного дня пожелал. Приятного судного дня…
Тебе и самому было больно? Ну да, тебе было больно, кто спорит. Больно рвать по живому и выбирать между любовью и долгом. Только разве это повод — вот так? Какая же мелочная, выходит, у тебя любовь, бывший ангел восточных врат, если она поступает вот так и требует причинения боли тому, кто виноват лишь в том, что настолько тебя привлекает. Тому, кто готов бросаться тебе на выручку и просить прощения за ему же и нанесенные обиды. Ни на секунду не веря, что будет прощен, но все равно, все равно, каждый раз, словно в первый… И кто же из вас в таком случае большее исчадье ада, а, недодемон восточных врат?!
Южная Империя, город Пэвэти
— Холодной ночи, — сестра помахала рукой в низках браслетов, прыснула. — Или теперь надо говорить “Да славится Император”?
— Всегда надо, — отрезал он. Повел плечами, оглядывая дом — такой маленький, до отвращения бедный и со всеми этими дешевыми безделушками, которые Чузи дарили ее гости. Разве что браслеты неплохи, тяжелые и одновременно изящные.
— Заходи, — она поднялась с циновки. — У нас тут целый праздник, гость вчера вяленое мясо принес.
Потянулась, выгибаясь, сонная и довольная. Сикис, вспыхнув, отвернулся. На сестре был слишком маленький, расходящийся на груди халат, и вязаная накидка с дырками ничуть не реже, чем у рыболовной сети, тоже ничего не скрывала.
— Нет, — отказался резко. — Я пришел только велеть, чтобы ты перестала болтать обо мне.
— Хммм? — плечи обвили тонкие, очень темные руки с длинными ногтями. Сикис ненавидел, когда Чузи его обнимала. — Ты же мой любимый маленький братишка! Выбился из пыли в птицы, легко, как солнышко всходит! Я тобой так горжусь…
Попыталась взять его лицо в ладони, но Сикис вырвался, отступил, брезгливо скривившись.
— Не касайся меня. От тебя несет мужчинами.
Она рассмеялась:
— Любовью, Сикис, я пахну любовью. Тебе ведь раньше нравилась моя подружка, Алта? И запах нравился. Ты так давно к ней не заходил…
— И не зайду, — жестко сказал он, глядя сестре в глаза. — Никогда больше. У тебя не было брата или был, но умер, выбирай сама. Но не трепи мое имя.
— Сикис, ты же не серьезно, — Чузи снова потянулась к нему.
Наверное, он не хотел ее бить. Просто так вышло, он отмахнулся, а она попалась под руку. Охнула, отступила. Мираж дуры, у которой мозгов не больше, чем у кошки, мигом развеялся.
— Я твоя единственная семья. Ты не посмеешь меня бросить.
— Ты — камень на моей ноге, — отрезал он. — Еще как посмею. Если продолжишь пачкать мое имя, это будет считаться клеветой о гвардейце.
— И что, ты меня казнишь?
— Если потребуется.
Они стояли друг перед другом, Сикис видел в лице сестры собственное и был уверен — она не станет рисковать. Она всегда была осторожной.
Как же он ошибался. Смертельно, невозможно, глупо. Целый год жил, как все, продирался наверх, учился думать и драться. А потом случилось это.
— Я не могу взять новое задание, — сказал Сикис девчонке, протянувшей ему тубус. — Я еще не закончил прошлое.
Она нахмурилась, поджала губы.
— Это окончательный ответ?
— Конечно…
Посмотрел вслед удивленно. Тогда он еще не понимал, зачем кому-то подсовывать ему новое дело, он ведь только недавно отчитался, что вышел на след. Решил, в канцелярии что-то напутали и еще два дня оставался в блаженном неведении. Если бы тогда не совпало, так бы и не понял, наверное.
— Все, мы закончили, — рядовой из чужой команды рухнул на ковер, блаженно вытянув ноги. — У этого беловолосого правда помощница была, вот только что взяли. Обычная шлюха из трущоб, но хитрая и драчливая, прямо степная кошка. Браслеты вместо кастета использовала, чуть глаз мне не выбила, представляете?
Сикис, обедавший здесь же, вздрогнул, поднял голову. Сказал себе — да ну, мало ли в трущобах девок. И украшения вместо оружия у многих. Чузи не дура, она бы не стала связываться с врагами Империи.
Он правда в это верил. Ровно до того допроса, на который его вызвали внезапно, выспросили все о сестре.
— Ты готов подтвердить свои слова болью?
— Да, командир.
Сикис был уверен, что не запнулся. Он вообще сразу рассказал все, что мог.
Но ему не поверили.
Следующий день он помнил обрывками — взгляд командира, первый удар, стекающую по лицу воду. Знал только, что точно не пытался ничего скрыть. Не защищал никого, кроме себя.
Потом болело все тело, но едва он вышел из пыточной, как тут же вернулся к заданию. Дело ведь у него не забрали, а из-за сестры он потерял целый день. Нырнул в работу, как в реку, с головой, и вынырнул только спустя неделю.
— Придешь на казнь?
— Я почти поймал шпиона, — огрызнулся Сикис. — Предлагаешь упустить его? Сейчас даже несколько часов могут все решить.
— Ну как знаешь, — товарищ, похоже, теперь уже бывший, отошел, взял кружку молока у трактирщика.
Сикис уткнулся в тарелку. Он был уверен, что раз выдержал допрос, раз ему позволили вернуться к работе, все позади. Не обязательно еще как-то доказывать свою верность, он без того не давал повода в ней сомневаться!
Холод поглощал его, наплывала темнота. Он был гвардейцем, всю жизнь он был только им. Это ведь та самая стена, возле которой много лет назад он сидел, высматривая свой шанс. И сорвался с места, как только тот показался из-за угла.
— Да славится Император! Вы ищете Басаана? Я покажу, где его спрятали!
Люди в птичьих куртках переглянулись, улыбнулся один — такой высокий по сравнению с четырнадцатилеткой. Сказал:
— Да славится Император. Как тебя зовут?
— Сикис.
Он знал, что должен выбрать, стать хищником — бандитом — или жертвой. Но эти люди в ярких перьях были больше, чем просто хищниками. Бандиты боялись гвардии, значит, гвардия не боялась вообще ничего. Сикис тоже хотел не бояться.
Темно. Пусто.
— Сикис, я принесла воды!
Он с трудом разлепил глаза, язык распух и едва шевелился во рту. Засуха. Засуха в трущобах — это когда такие, как он, умирают.
Сестра опустилась на колени рядом со стеной, прижала к губам глиняное горлышко. Глаза у нее были красные, заплаканные.
— Как ты смогла? — пробормотал. Чузи хрипло рассмеялась, словно закаркала, прижала его к груди.
— Не важно. Совсем не важно, братик. Ну, идем?
Она подала ему руку откуда-то очень издалека. Сикис был уверен — ему не дотянуться. Сейчас, когда он даже не видел, как она умерла, когда прошло столько лет…
Он взял сестру за руку и шагнул за порог.
***
республика Магерия, город Варна
25 Петуха 606 года Соленого озера
— Простите, леди, — служанка, принесшая завтрак, замялась на пороге. — Я не знаю, когда будет письмо, но, наверное, нужно сказать… Господин Ферстнер умер.
— Мои соболезнования, милая. Тебе есть, куда перейти?
Служанка покачала головой, такая трогательная с выбившимся из-под чепца локоном.
— Спасибо за беспокойство, леди. Я справлюсь. Мы все справимся.
Адельхайд кивнула, отвернулась к столу. Зачерпнула молочную кашу, посмотрела на нее. Вылила обратно в тарелку.
Она опять плохо спала — то болела вроде бы давно зажившая нога, то вспоминалась спина Гирея, то лицо Беаты. Она единственная из банды оставалась в районе и вчера пришла к Аде. Она просила помощи. Просила, чтобы блестящая леди, которая всегда находила решения, спасла Гира.
Во второй раз сонет оказался слабей, как и положено по законам магии, но все же сработал. Беата растерянно заморгала, присела в реверансе и поспешила домой. Наверняка еще долго удивлялась, зачем забрела в богатый район.
Стоило бы всю банду так обработать, но где теперь их искать.
— Письма для леди Зальцман!
Она открыла дверь, забрала у знакомого мальчишки конверты, осчастливила его монеткой. У ребенка был внимательный взгляд — или сам рассчитывает пробиться выше простого посыльного, или работает на одну из банд.
Или на кого-то еще. Ада потерла лоб, вернулась к столу, рассыпала бумаги.
“Леди никогда не занимается перепиской во время еды”.
— К птицам твои манеры, мама.
По крайней мере под изящный почерк женишка завтрак прошел незаметно, у Ады даже настроение поднялось. Рука Фрица не дрожала, но почерк стал размашистым, с длинными чертами в конце слов.
“Самое плохое в Сотне — в ней сидят старики, занимая свои места целые десятилетия! Они боятся любых перемен и готовы затоптать любого, кто предложит нечто новое — даже если это должно облегчить их же жизнь!
Простите, леди. Мне показалось, вы должны меня понять — я не могу сейчас покинуть Гарн. В память Аластера, с которым мы разработали этот проект, я должен бороться с косностью Сотни. Я пойму, если вы не пожелаете ждать — я ведь даже не могу быть уверен, что закончу с делами до дней соловья. Только скажите, и я отзову предложение свадьбы или отложу его настолько, насколько вы пожелаете. Уверен, ваш брат поймет и не станет вас обвинять, к тому же, думаю, я не выйду из этой схватки со столь же незапятнанной репутацией, как прежде — девяносто девять человек с семьями постараются замарать ее.
Мне то и дело пытаются намекнуть, что вы — сам рок, и всех, кто возжелает вашей руки, ждут несчастья. Люди часто видят схему в любых совпадениях, однако дошло до того, что мне прислали совершенно несуразную записку без подписи! Пересылаю ее вам, надеясь, что она вас развлечет так же, как меня.
С неизменным уважением и извинениями за столь сумбурное письмо,
Всегда ваш,
Фриц Ройтер”.
Ада провела большим пальцем по подписи, улыбнулась. Сам рок? Мило. Однако что и, главное, кто написал Фрицу?
Почерк был смутно знакомым — ровный, без обычных для дожей завитушек. Словно автор хотел, чтобы ничто не помешало смыслу текста достичь разума читателя.
“Адельхайд Зальцман виновна в смерти Аластера Макгауэра Нейла”.
Пальцы разжались, лист скользнул на стол. Ада тут же подхватила его, пробежала взглядом по остальным строкам. Нет, никакой конкретики, просто совет беречься и внезапные слова благодарности.
“Прежде я сомневался, не является ли все это лишь совпадением, однако благодаря вашей глупейшей попытке жениться на этой так называемой леди, теперь точно понимаю, что она из себя представляет. Вы можете не беспокоиться, Фриц. Ваш друг будет отомщен”.
Ада сощурилась, изучила бумагу и буквы, принюхалась. Обрезы были свежими, чуть махрящимися. Обычно их ровняют при покупке, в крайнем случае перед написанием письма, но этот неизвестный оставил как было. Можно выяснить, какая мастерская пользуется подобным размером формы. Чернила еще не проели бумагу насквозь, хотя сначала письмо добралось до Гарна, а потом до Варны. Впрочем, сколько здесь, день? Может, даже меньше. Цвет не монастырский, красноватый, а скорее отдающий в желтизну.
Адельхайд вынула из стола старую переписку, начала сверять.
— Леди, за вами повозка.
Она вскочила, смахнула бумаги в ящик. Только тогда подумала — какая повозка?
За дверью мялся возничий из дома.
— Это, я подумал, вам помощь нужна. С вещами.
— Я не собираюсь съезжать, — отрезала Адельхайд, захлопывая дверь. Удивленно тряхнула головой — что происходит? Даже со смертью Курта у нее оставалась неделя на улаживание дел и поиск новой квартиры.
В комнату снова поскреблись.
— Извините, леди Адель. Ваш брат очень требовал вас домой привезти до завтра. Тут же такое творится, вот он и испугался за вас. Вам разве записку не принесли?
— Подождите внизу! — велела она, перебирая письма. Где же сегодняшние? Вот, одно от Зары, оно ждет, и одно от брата.
Адельхайд пробежалась по съезжающим вверх строчкам, презрительно усмехнулась. Испугался? Скорее надеялся испугать ее! “Вокруг тебя вечно происходит птицы знают что и даже не пытайся делать вид, что ты тут не при чем”. Угрозы, угрозы и еще немного угроз, вперемешку монастырем, домашним заточением и объявлением сумасшедшей.
Бумага очень приятно захрустела, смявшись в руках, и еще лучше затрещала, разрываясь на клочки. Может, Аде стоило разрушить репутацию не жениха, но своего брата? Ах, жаль, нужно было сохранить письмо! Оно само по себе было весьма недурно — если бы не тянуло Адельхайд за собой.
Она вздохнула, распахнула окно, глубоко вдохнула запах Варны — смесь трактирных ароматов, соленого дыхания озера и вони сточных канав.
Придется ехать. Герхарда нужно успокоить, дождаться, пока Фриц отзовет предложение, и все станет как прежде.
— Казнь! Казнь! Величайший вор будет повешен на площади! Казнь!
Ада опустила голову. Глашатай на углу взмахивал руками, зазывая людей на главное городское событие.
— Когда? — крикнула, высунувшись по пояс.
— В полдень, леди! В полдень!
Как раз достаточно времени, чтобы собрать вещи и попросить возничего остановить рядом с площадью. Конечно, сестре дожа не следует смотреть на казнь из толпы, как простолюдинке, но Ада должна оказаться там. В последний раз взглянуть на Гирея.
Пусть даже он ее не узнает.
***
магреспублика Илата, город Илата
16 Петуха 606 года Соленого озера
Небо над городом медленно светлело, Кит шел, старательно сдерживая шаг. Это Сид с Обри умчались так, что только пятки сверкнули, а ему нельзя. Он — Шей, респектабельный слуга беспутного господина О’Киф, всем известная, надежная маска.
Почти как у Роксана его Джейн, Ольга или Диллон.
Кит нахмурился, не срываясь на бег. Сначала надо спасти город. Если повезет, брат спасется заодно. Если нет… Если совсем нет, он будет плакать позже.
Поворот из каналов, высокий мост — на соседнем их только недавно вылавливали из воды. Впереди рынок, необычно людный для такого раннего часа, а будет еще полней.
— Эй, тебе тоже нужно что-то докупить?
У крайней повозки стояла никогда не меняющаяся торговка, Кит — Шей, Шей, не выходить из образа! — остановился, перебросился парой фраз. Вечером прием во дворце, конечно, от рода О’Киф ничего особенного не ждали, но хорошие слуги должны подумать за своего господина.
Вроде бы пока все было тихо — то есть, шумно, но не больше, чем всегда. За прилавками знакомые лица, разве что коробейников всех не разглядеть. И это плохо, банда легко может продавать сахар с лотков или вообще с рук.
Кит зашел на третий круг и уже почти поверил, что они зря подняли панику, банда решила залечь на дно — очень разумное решение, между прочим! — когда его окликнули.
— Шей, давно тебя не видела!
Знакомый веселый голос. Он обернулся медленно, вмиг покрывшись холодным потом.
За спиной улыбалась Хоуп, служанка в доме О’Фоули, русоволосая, такая красивая в дымчатом свете раннего утра. Говорила:
— Что, господин опять пил и тебе пришлось за ним дома ухаживать? Давай я помогу с покупками.
И сразу стало совсем не важно, что они могут ошибаться насчет бунта. Потому что могут и нет. А тут — она.
— Уходи отсюда, — выдохнул, в два шага оказался вплотную к Хоуп. — Здесь сейчас будет опасно.
Запнулся, замер, увидев, что она сжимает в горсти.
Осколки сахара. И губы уже блестят липким! Кит чуть не застонал, но только крепко взял девушку за плечи.
— Хоуп, здесь сейчас начнется кое-что очень плохое. Я знаю. Поверь мне, пожалуйста, уходи быстро, куда-нибудь далеко. Потом найдешь меня или Келли, или кого-нибудь из слуг О’Флаэрти. Тебе нужна будет помощь.
Конечно, это было совсем не похоже на обычное поведение Шея, и все шансы, что хотя бы у него будет если не нормальная личная жизнь, то хотя бы приятная дружба, иногда переходящая во флирт, шли сейчас коту под хвост. Но это было не важно. Главное, чтобы Хоуп поверила.
— А что случилось? — она вмиг стала серьезной. Они стояли посреди рыночной площади, как камни, разбивающие течение ручья, Кит вытянул шею, пытаясь осмотреться. Хоуп поймала его за плечо.
— Шей, ты сам не свой. Что не так? Почему тогда не увести отсюда всех?
— Не получится, поздно, — ткнул в сахар, разом послав к птицам всю скрытность. — Где ты его купила?
— Мне дали на пробу, — она оглянулась тоже, покачала головой. — Лотошник, рыжий, кудрявый, с серым платком на голове. А что? Сахар отравлен?
— Не совсем, — помотал головой, тут же кивнул. — Вроде того. Не важно сейчас, Хоуп, просто надо…
И понял, что шум рынка начинает складываться в мелодию. Ухватил Хоуп за руку, растолкал людей. Где оцепление?! Какой суши Сагерт медлит?
Но хотя бы тайная служба была здесь в полном составе — Кит видел знакомые лица и магические огоньки по краю площади. Нашел Меган, поспешил к ней. Хоуп шла следом, не споря, и от этого было жутко.
— Мег!
Подруга едва глянула на них, кивнула.
— Ясно. Извини, девочка, — Меган отцепила от пояса кусок веревки, которыми увешалась, словно дерево сережками. Ловко скрутила запястья Хоуп, примотала к столбу веранды перед трактиром. — Целей будешь.
— Шей, — он посмотрел виновато, готовый к проклятиям, но Хоуп только строго попросила: — Потом объяснишь мне все. Обещаешь?
Он кивнул, развернулся обратно к рынку. Оцепление должно было стать здесь, между домами и торговыми палатками, но пока его не было, а толпа сгущалась, как кисель. И уже было ясно — все не в порядке. Не так, как должно быть.
Как выловить в этом бурлящем котле торговца сахаром? Как самому не оказаться под воздействием?
Потемнело вокруг, Кит удивленно оглянулся.
Магические огни погасли. Он посмотрел на свою руку, краем глаза заметив, что что-то не так. Маска шла мелкой рябью, как река под ветром.
— Что за сушь? — пробормотал, упрямо ввинчиваясь в толпу. В голове гудело, Кит не мог уловить мелодию, но и не понимал, что за чувство на них наводят. Не удивление же, в конце концов!
Люди стояли плотно, говорили, все еще создавая впечатление нормальной рыночной жизни — примерно настолько же недостоверную, как видимость жизни на портретах в кабинете господина О’Киф. Жара от человеческих тел, от восходящего солнца, пока только одного, от середины года обволакивала дурманом.
Здесь столько людей. А ведь не выйдет совсем без жертв, особенно если художники не смогут накрыть реку нарисованной мостовой. Площадь маленькая, когда сомкнется оцепление, начнется давка. Попрыгают в воду, кто утонет, кто уплывет, и где их ловить потом, безумцев?
Невозможно без жертв.
Это — музыка?
Словно тяжелый обруч сдавливал голову, но Кит продолжал протискиваться вперед. Где музыкант? На какой-нибудь крыше опять? Нет, ведь по ту сторону канала квартал мясников, кто бы ему позволил там устроиться! А по эту все должны были прочесать. Значит, он здесь. Прямо в толпе. В центре? На окраине? Нужно искать. Найти. Помочь своим. Восстановить справедливость.
Это — музыка?
Что-то закричали рядом, Кит слышал глухо, словно из-под воды. Оказался у решетки набережной, увидел на том берегу Рошу, старательно выводящую пером мостовую — раз за разом, раз за разом. Но камни едва на миг успевали появиться и тут же развеивались. Как-то не так. Словно их что-то впитывало.
Кажется, он понял, куда.
Зажмурился. Толпа стояла плотно, как колосья в поле. Он пробирался сквозь них, добровольно слепой, от музыки оглохший. Вот. Это здесь.
Распахнул глаза, ожидая увидеть музыканта, Иду — почему-то казалось, она здесь, Кит должен с ней поговорить, должен ее спасти. Но увидел только пустой пятачок мостовой посреди толпы. Само по себе странное чудо.
Не следовало, наверное, шагать вперед. Но Кит всегда делал то, чего не следовало.
Пусто. Холодно. Тут же яркой вспышкой эйфория, за ней отчаяние. Тянущий голод. Злость. “Это есть только у господ”. “Они никогда не поделятся с вами”. “Вы можете взять сами”.
Схлынуло быстро, как и положено краткосрочной музыке, оставив после себя густую горькую слюну.
Пусто. Холодно. Все тебя бросили. Ты недостоин. Ненужен. Нелюбим.
Таким знакомым было это чувство, таким ярким и в то же время удивительно чужим, что Кит улыбнулся. Потянулся к нему, назвал по имени:
— Одиночество.
Это было ложью? У него есть люди Ямба, у него есть Мария, у Шея вообще есть Хоуп. Просто у него нет мамы, папы, брата. Никто не может их заменить. Только он сам.
Эхом отдавалось — у того, кто создал это, была банда. Квартал. Но ему было недостаточно.
Кит обнял себя за плечи. Он не мог развязать этот узел, просто не знал, за какие ниточки тянуть. Он и в собственном-то еще не разобрался.
Но он мог сделать это, чужое, своим.
— Я здесь. Я тебя не брошу.
Словно выдернули что-то изнутри — и выдернули его из странного полусна. На колени. Посреди толпы.
— Свободу Илате! Смерть господам! — гремело вокруг.
Маски на нем больше не было, и Кит как-то очень ясно понимал — нарисовать новую он не сумеет. У него больше нет магического дара, это ощущалось так же, как если бы у него мгновенно отняли руку или ногу.
Зато по краям толпы виднелись отблески чужих огней.
***
там же
— Окружай, окружай! Орлы, не спим, не дайте им прорваться на мост!
Обри остановилась, уперлась руками в колени, пытаясь отдышаться. Все. Они успели, стройные колонны в мундирах столкнулись с пестрой толпой, обволокли ее, как тесто начинку. Громко командовал господин О’Тул, стоя в маленькой повозке, носился вдоль цепочки стражников Сид, передавая приказы, ругаясь с кем-то.
— Что значит командира нет? Значит, командуешь ты! Копья развернуть, придурки, вы не на козницу идете!
Обри так не умела, ее никто не учил. Разве что как выжить, оказавшись в такой вот давке, как убежать от преследователей или стянуть кусок хлеба. Ее на самом деле учили — и мама, пока была жива, и Тара Бреслин, и трактирщица Элис. Просто это были умения из другого мира. Того, где ты в толпе, а не помогаешь теснить ее к реке.
Это было страшно, оказаться не с той стороны.
Людей толкали пятками копий, кто-то прыгнул через решетку набережной, но вместо воды тоже оказалась мостовая. Отряд, стоявший на мосту, растянулся цепочкой, пытаясь перекрыть новую площадь, побежали ему на помощь другие, отрезая толпу от домов. Только рынок был большой. Очень, сюда словно все торговцы, все слуги и все воры города собрались. Стражи не хватало. Не чтобы стоять такой длинной цепочкой.
— Тесней! — пронесся по рядам приказ, стражники шагнули вперед, сжимая кольцо. За ними закричали, забралась на прилавок плачущая то ли от страха, то ли от злости женщина, швырнула яблоком, почему-то целясь в Обри. Она отскочила, желтая мякоть брызнула по мостовой.
— Тесней, птичьи дети!
Это было неправильно. Людей же там задавит. Они не виноваты, что какой-то музыкант сыграл им и теперь они кричат то, во что даже не верят, просто эти слова хочет услышать Витам!
Но разве он не прав?..
Обри сердито помотала головой. Нет, она этой музыке не достанется! Господа сволочи, да, но убивать их все равно нельзя. Потому что не все такие. Потому что вообще убийство — это только если бы они сами кого-то убили, как тот мясник маму.
Обри зажмурилась, стукнула себя по голове. О чем она вообще думает?! Стоит тут и решает, кто за что чего заслуживает, когда надо действовать! Где этот Кит вообще, должен же быть тут?
Увидела вместо него знакомую магичку из тайной службы, рядом с ней сидела на ступеньках служанка, почему-то привязанная к столбу.
— Что дальше делать? — спросила Обри, подбежав к ним.
— Мы не можем перебить эту дрянь, мелодия теперь проходит, но все равно не цепляется, — Меган ответила вроде спокойно, но глаза у нее были дурные. — Надо людей из толпы выдергивать, связывать и сажать под охрану, чтобы потом с каждым отдельно работать.
— Почему тогда этого не делают?
— Нас слишком мало, видишь же.
Обри прикусила губу, слизнула кровь с треснувшей корки.
Нужно, чтобы кто-то еще помогал.
Помчалась к реке, перемахнула ограду. Нарисованная мостовая была как настоящая. На той стороне ее попытались перехватить, Обри нырнула под руки, бросила:
— Своя, от Ямба!
Не та улица, снова не та…
— Грачи город городят! — выпалила в лицо очень мрачного парня. — Там страже помощь нужна, на рынке!
— Кевин не велел соваться.
— Пусти к нему!
Бегом, бегом, объяснить все, да хоть за руку утащить.
— Стой, малявка, — для верности Кевин еще и рот ей ладонью прихлопнул. — Не кипеши. Да понял я, что бунт, понял. У меня ж этот Питер из их банды пел, как птичка. Я своих людей там класть не буду.
— Вы сахар не ели, значит, все будет нормально, если в саму толпу не заходить!
Хотелось плакать от бессилия. Ей в последние дни вообще слишком часто хотелось плакать.
— Ну все, — вышла из задней комнаты Жаннет, вытирая руки от крови. — Жить будет, хоть ты и постарался, чтобы нет. Хороший алхимик, к слову, в бреду интересные вещи говорил…
— Да послушайте вы меня! — Обри с силой пнула табуретку. Взгляд Кевина мигом потяжелел, Жаннет вскинула брови, зато теперь они правда ее заметили. — Там помощь нужна! Вам же тоже не хочется, чтобы безумцы по всему городу что-нибудь крушили!
— Они только в каналах крушить собираются, — у мясника был чудовищно спокойный голос. — Нам до них дела нет.
Обри зажмурилась. Он прав? Да нет же!
— Вы им мясо продаете, — нашлась. — Они вообще Илату сделали! Если у господ все рухнет, сюда опять Тривер придет!
Об этом только что говорили в казармах, этого когда-то боялась мама, рассказывая про Тривер жуткие сказки. Про то, что даже река тут только благодаря господам магам, а раньше были колодцы, и при засухе люди воровали друг у друга, даже убивали за глоток. Обри думала, давно забыла эти рассказы, но оказалось, ничуть. И страшно от них было не меньше, чем в детстве.
У Ямба говорили, этот Алан Макгауэр, который наложил на нее и Кита стихи, из Тривера.
— Это все подстроили, — сказала. — Это не настоящий бунт, вы же не там! Это магия.
А если, пока она тут пытается уговорить мясников, там толпа прорвала оцепление? Там же Сид. Там все.
Надо и самой быть там. Может, она хоть что-то сумеет сделать. Если вместе с Меган, то они смогут вытаскивать людей из толпы сами.
Развернулась, потянула дверь, даже не прощаясь. Побежала обратно.
На площади была кровь. Оцепление сжалось плотней, но снаружи толпы останавливались прохожие, слушали. Тоже начинали кричать, нападали на стражу со спины.
— Нужно второе кольцо, — сама себе сказала Обри. Только его не из кого было сделать.
Прибилась к группе, которая ловила новых зачарованных людей.
— Мы так весь город перевяжем, — мрачно буркнул незнакомый парень в господской одежде.
— Веревки не хватит, — отозвалась оказавшаяся рядом Эбигейл. — Ничего, О’Тулы обещали перекрыть ближайшие улицы, сейчас хоть приток кончится.
Оцепление разомкнулось, выпустило нескольких человек, Обри подхватила на руки совсем маленького ребенка. Он еще и ходил-то нетвердо, но все равно толкнул ее в грудь, сказал громко:
— Сметь!
Вот тогда она наконец разозлилась. До того было страшно и странно, словно во сне, а теперь накрыло пониманием — эта банда использует людей, которые вообще не при чем!
— Витам! — заорала, остановившись прямо за стражей. — Ты трус! Ты дерешься детьми! Выходи! Ты все равно уже проиграл!
Конечно, ее голос не перекрыл ни приказы господина О’Тула, ни рев зачарованных людей, ни саму музыку — Обри слышала ее, грохочущую над рынком. Но вынырнула из толпы рыжая арбалетчица, встретила взгляд.
— Забери этого, — выдернула из-за спины помятого Кита. — Я хочу с ним живым потом еще поговорить.
— Ида, останови музыканта, — попросил он, подныривая под руки стражников. — Ты ведь можешь.
— Разве что я его по голове стукну, — хмуро ответила рыжая. — А я жить хочу.
Все было так медленно, страшно и тяжело, но все же понемногу у них получалось. Давно встало малое солнце, приблизилось к большому. На миг исчезла мостовая над рекой, тут же появилась на локоть ниже, перехваченная другим художником. Кто-то начал приходить в себя, люди сами пробирались к оцеплению. Маги выглядели так, словно не спали и не ели целый год.
Обри села рядом с Сидом у порога трактира. Ноги уже не слушались.
— У нас что, получилось? — спросила.
Сид привалился к ее боку, помолчал.
— Если со всех тягу к сахару снимут, то да. А пока — ну, по крайней мере, никто не пошел громить каналы. Вроде даже трупов нет, только раненые.
Вскочили одновременно, увидев стражников, тащащих к начальству темноволосого парня. Переглянулись и помчались за ними.
Обри знала, еще правда не все кончилось. Люди оставались под влиянием сахара, толпа, хоть и поредевшая, стояла. Но у них теперь был Витам, который это затеял. Наверное уж господа маги смогут заставить его все исправить!
Но что-то изменилось.
Наверное, предшествующее напряжение было действительно слишком сильным и вся кровь от мозга отлила в совершенно иную часть тела*: он и правда не заметил, когда (а главное — почему!) все изменилось, причем так кардинально. Слишком отвлекся.
Ангел по-прежнему сидел рядом, может быть, даже ближе, чем раньше — во всяком случае, теперь их бедра соприкасались по всей длине, и Кроули собственным коленом чувствовал ангельский член — такой гладкий, такой теплый… и такой безнадежно расслабленный.
Но смотрел Азирафаэль теперь в сторону. И руки его безвольно лежали на бедрах.
Запаниковать Кроули не успел.
— Надеюсь, ты не обидишься… — тихо сказал Азирафаэль, по-прежнему на него не глядя. — Я ведь и на самом деле думал, что… Ну, надеялся. Никак не предполагал, что это может вызвать такие… затруднения. Извини. Я не хотел тебя так напрягать.
Тон голоса у него был окончательным. Тот самый ангельский тон, сразу заставляющий вспомнить о восточных вратах и пылающем мече.
Самое время паниковать. Фонтанировать идеями, срочно что-то придумывать, исправлять ситуацию… Но внутри почему-то лишь гулкая пустота. Одна пустота, и ничего более. Ты слишком быстрый, Кроули. Всегда был.Ты даже контролировать себя и то не можешь. Даже когда это настолько важно.
Вот и все. Вот и все. Сейчас он тебя пошлет. Совсем. Доигрался, старый змей. Так всегда бывает с теми, кто хочет слишком много и слишком быстро.
Ты жадный ублюдлок, Кроули. Тебе было мало оставаться просто друзьями? Просто быть рядом. Просто иметь возможность смотреть на него не украдкой, не исподтишка, а открыто смотреть. Какая же это роскошь — просто смотреть, как он улыбается, и знать, что улыбается он тебе. Спорить и даже ругаться до хрипоты — зная при этом, что тебе все равно будут вот так улыбаться… Но тебе было мало.
Ну так радуйся: теперь и этого тоже не будет. Ничего не будет. И этого тоже.
Тебя сейчас выпнут со свистом и из друзей, потому что поймут, что это все ложь, что на самом деле ты никогда ему не был другом. С самого начала. С самой эдемской стены и первого ливня, когда, еще сам ничегошеньки не понимая, шагнул ближе, под сердечно распахнутое навстречу крыло. Потому что вдруг потянуло так, что стало больно стоять на месте, почти невыносимо больно, если так далеко, слишком далеко, на расстоянии шага… Уже тогда. И потом. Все время — больно, когда далеко. Когда близко, правда, тоже больно, но по-другому и хотя бы можно дышать. И улыбаться. Этим глупым человеческим телам почему-то иногда необходимо дышать, а улыбаться — это уже ты сам научился.
Попытка остаться друзьями… как же жалко это звучит! Но все-таки. Хоть что-то. «Ангел, давай забудем всю эту чушь! Пожалуйста. И я клянусь, что больше ни разу… никогда… ни намеком… Мне слишком важна наша дружба, ангел, чтобы потерять ее из-за нелепых телодвижений, пусть и не лишенных приятности, но… Ангел, пожалуйста. Давай забудем. Давай… давай останемся просто друзьями…»
Поздно. Да и вранье. Это он с тобою дружил — искренне, радостно и во всю широту своей небесной души. А ты, если по честному, другом ему никогда и не был. Искренним и бескорыстным другом, ничего не желающим взамен. Ты желал — всегда. Быть ближе. Еще ближе. Еще. Всегда. Так что нет, вы не друзья, и никогда ими не были. Вы ангел и демон. А демоны дружить не умеют.
Он поймет, о чем ты думал — каждый раз, когда был рядом и притворялся другом, говоря о «нашей» стороне. Азирафаэль далеко не дурак, а тут и дурак бы понял. Он уже начинает понимать. Потому и смотрит так. Он уже почти понял.
— Ангел, послушай…
— Нет.
Вот так. Коротко и ясно. И голос обманчиво мягкий, такому голосу возражать невозможно и спорить с ним невозможно тоже. Мягкий, словно пух, словно небесное райское облако, в котором спрятан огненный меч. Вот и все. Вот. И. Все.
— Это ты меня послушай. Пожалуйста. Мой дорогой…
Последние два слова ангел выделил — еле заметно и вряд ли намеренно, со странной кривоватой усмешкой, словно сам не был уверен в том, что это обращение все еще остается подходящим. В груди резануло. Что ж, вполне закономерно и ожидаемо, вряд ли Азирафаэль еще хоть раз сознательно назовет тебя так, это право ты тоже потерял — быть его дорогим. Только его.
Больно.
— Не надо было так. Право слово, Кроули… не надо. Если тебе все это настолько… Я ведь все время их чувствовал… твои маленькие чудеса. Все время, когда ты был рядом. И вот сейчас. И теперь понимаю — зачем. Ну так вот. не надо, ради меня — не надо. Мне не настолько… Просто не надо.
Конечно. Не надо. Кто спорит? Уж точно не Кроули. Не надо было.
Только вот понимаешь ты это, как правило, лишь тогда, когда уже слишком поздно и ничего не исправить.
— Секс… Не более чем условность. Он ведь не самое главное в жизни, правда? Ты согласен?
— Да.
Конечно, ангел. Кроули согласился бы с чем угодно, но с этим… да он сам бы это сказал, если бы только осмелился! Надо всего лишь сглотнуть горьковатый комок и прошептать немеющими губами:
— Конечно, ангел…
— Ну вот. Дружба куда важнее. Наша дружба, Кроули! Я не хотел бы ее терять… пожалуйста, нет… Это было бы самым страшным. Особенно, сейчас, после всего…
Пальцы у Азирафаэля больше вовсе не теплые, они ледяные, и голос дрожит. И Кроули тоже вздрагивает, когда эти холодные пальцы осторожно касаются его запястья. Вздрагивает, но тут же выворачивает ладонь и сам хватается за руку ангела — прежде, чем тот успевает ее отдернуть. Накрепко сплетает пальцы. Может быть, еще не все потеряно. Может быть, еще остается шанс. Хоть на что-то. Может быть.
Сердце колотится в горле.
— Только врать больше не надо, ладно? — Голос Азирафаэля срывается. — Не надо. Пожалуйста. Это очень обидно, понимаешь? И больно. Не надо притворяться, если тебе самому не надо. Ты ведь этими чудесами… интерес стимулировал. да? Ну, особый… Не надо. Ради меня — не надо, слышишь?! Ты ведь никогда мне не врал… ну вот. И в этом не надо тоже.
Все, что угодно. ангел. Для тебя — все, что угодно. Только скажи.
— Если тебе неприятны мои прикосновения — я… я больше не стану. Я понимаю… все понимаю, да, когда-то ты меня любил и… в этом смысле тоже. Когда-то. Давно. Но я слишком долго тянул, и ты… перехотел, тебе это больше неинтересно… Во всяком случае, со мной. Ну, бывает, что уж теперь.
Ан-гел? Что за…
— У нас разные скорости, я опоздал. Я слишком… медленный.Понимаю. Но это не повод терять и все остальное, что между нами, правда? Мне слишком дорога наша дружба.
— Анг-хгх-гел…
— Послушай! Нет, ну правда! Мой дорогой, пожалуйста, не надо приводить себя в искусственное возбуждение, только чтобы доказать, что я тебе ценен. Ну, еще и в этом плане. Не надо! Мне этого не надо, понимаешь?! Я ведь ангел, в конце-то концов! — Он хихикает, нервно и неуверенно, стреляет глазами. Они блестят, но как-то иначе, не так, как раньше. Словно стеклянные. — Мы, ангелы, вообще довольно-таки фригидные существа… в смысле сексуальности… За шесть тысяч лет ты уже мог бы и заметить!
— Ангел! — Кроули наконец удается опомниться в достаточной степени, чтобы выдавить из себя не только непроизносимые демонические звуки. — Да что ты несешь, Эрик тебя забери?!
— Не… не ругайся… — Азирафаэль шмыгает носом и добавиляет совсем уже тихо: — Пожалуйста.
— А теперь ты меня послушай, ангел! Пожалуйста! — перебил его Кроули, не выдержав. — Ты все неправильно понял. С точностью до наоборот! Мне не надо прикладывать усилий, чтобы так на тебя реагировать. Когда ты рядом. И чудеса мне для этого не нужны. Наоборот, понимаешь? Мне надо прикладывать усилия, чтобы не реагировать так на тебя постоянно, ангел! Очень большие усилия. И… и, понимаешь… — Он сглотнул и улыбнулся, надеясь, что хотя бы улыбка выйдет не настолько жалкой и голодной, как голос. — Человеческих усилий для этого не хватает. Ну вот никак.
— Почему?
Голос ангела звучит странно, хрипло и напряженно. Но он хотя бы заговорил, ответил, услышал, а не несет больше всю ту чушь, на которой, оказывается, был так зациклен. А значит, надо идти до конца, несмотря на всю унизительность ситуации.
Кроули зажмурился** и выпалил, мучительно краснея и давясь торопливыми словами, словно боясь передумать:
— Потому что иначе я все время буду мокрым, ангел. Все время, когда ты рядом. А я не люблю быть мокрым, понимаешь? Это… противно. Во всяком случае, не так, не чтобы белье. Я даже мокрые носки терпеть не могу, а белье особенно. Это просто ужасно!
— Ох…
— Да! Ты это хотел услышать?! Ну так вот… И бесполезно смотреть в сторону, думать об утках, дышать глубоко и считать про себя до миллиона. Все бесполезно, ангел, когда ты рядом! Вот и приходится раз за разом прибегать к маленьким демоническим чудесам, я уже сам почти не замечаю, когда… Потому что иначе никак! Стоит тебе только посмотреть на меня вот так, стоит тебе лишь улыбнуться… Тебе даже касаться меня не надо, понимаешь, в чем главный ужас? Достаточно просто посмотреть, просто облизнуться, смакуя суши, просто… Просто быть. И это нестерпимо, унизительно и невозможно, совсем невозможно… Особенно рядом с тобой!
Не рядом с тобой.Особенно, если бы ты заметил…
Ответом был сдавленный вздох и странное еле намеченное движение у бедра, сродни невесомому поглаживанию. Но главное — вздох. Глубокий такой, потрясенный и… томный!
Кроули распахнул глаза, обмирая и не веря.
Азирафаэль смотрит на него в упор — такой невыносимо (до боли!) прекрасный, разгоряченный, раскрасневшийся, с полуоткрытыми припухшими губами и дышащими зрачками, расширившимися чуть ли не во всю радужку. Снова вздыхает, на этот раз рвано и почти с пристаныванием, от которого по спине Кроули прокатилась волна горячих мурашек, и как-то неловко вертит задницей, словно ему неудобно сидеть.
И снова проходится своим членом по бедру Кроули — горячим, возбужденным, каменно стоящим ангельским членом с напряженной красиво очерченной головкой, напоминающей темно-розовую шляпку гриба.
— Ох, твои слова… — выдыхает Азирафаэль и опять непроизвольно двигает бедрами. Голос его тает, словно капля воска на сковородке. — То, что ты говоришь, это… ох… это та-а-ак заводит!
И он снова дернулся, неосознанно отираясь своим членом, твердым, горячим и уже подтекающим членом о демонское бедро, оставляя на нем влажный след. И дальше, глубже, за яички, между ягодиц, вторгаясь и прижимаясь, заполняя и не оставляя ничего ни внутри, ни снаружи, только:
— Ох, ангел… Да когда я… Когда рядом с тобой… Да я же взорваться готов!
Только:
— Ох, Кроули… да, да! Говори! Говори, пожалуйста!
— Да я, ангел…
— Кроули, да!!!
Только руки, только губы, только тела, истосковавшиеся друг по другу за столько тысячелетий, только змея, наконец-то намотавшаяся на колесо — и не важно уже, сама ли змея намоталась на него или это колесо первым проявило инициативу, и не важно даже, кто на кого намотался***. Важно, что их только двое и никаких посторонних, заглядывающих через плечо. И никаких чудес.
Только:
— Ан-гел… я от тебя… всегда… ты такой… ох, ангел…
Только горячая ответная дрожь, и долгая истомная судорога, и бессвязный шепот, обжигающий кожу:
— Да, да… а-а-ах… говори, говори… мой дорогой… мой…
Только горячий выплеск глубоко внутри, и собственная неудержимая дрожь по нарастающей, и финальный спазм. мучительно сладкий, и разрядка, и… Только тела, впечатанные друг в друга так крепко, что не разорвать, и горячее-липкое между, и одно дыхание на двоих. и сердца, пробивающие ребра, и…
Только жарким выдохом в плечо, судорожным и почти беззвучным:
— Да, ангел, да… Твой.****
Только капля голубовато-прозрачного небесного воска на адской сковородке, раскаленной практически докрасна…
__________________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
* Раньше Кроули считал подобные высказывания типично человеческим преувеличением и результатом склонности все излишне драматизировать, драмаквинить, выражаясь современным сленгом. Но теперь на собственном горьком опыте убедился, что это не так.
** Почему-то с закрытыми глазами, не видя Азирафаэля, такого несчастного и бледного, признаваться в собственных слабостях и грешках Кроули показалось несколько проще. Возможно, древняя человеческая убежденность в том, что ночью никто ничего не видит и Бог спит, несколько более древняя, чем то кажется людям?
*** В конце концов, если змея шесть тысяч лет мечтала на него намотаться — кем надо быть сейчас, чтобы докапываться до этой никому не нужной ерунды?
**** У каждого свои кинки)))
– Что делаешь?
– Песца откармливаю!
– Так он же будет полный!
На земле, в Аду и в Междумирье, день 17.
Лианы на двери зашипели, узрев Борна, но маг укротил их заклинаниями.
Дальше пошло не так споро. Бормоча сложное «Frustra fit per plura quod potest fieri per pauciora», чтобы поднять решётку, Фабиус три раза сбивался. Демон нервничал, прислушивался, вертел головой.
– Рассвет уже красит небо! – сказал он вдруг.
– И что из того? – удивился маг, решивший сделать передышку, чтобы язык отдохнул и перестал заплетаться.
– Я вижу как люди, что ночевали у моста… Они просыпаются.
– Крещёные? Они не посмеют сюда полезть. А слуги?
– Возле башни? Да, я тоже их вижу. Женщину. И двух мужчин.
– Значит, будет ещё день, – просто сказал магистр.
Он пошевелил губами, примеряясь, и выпалил чисто: «Frustra fit per plura quod potest fieri per pauciora»!
– Не преумножай сущности без необходимости, – перевёл Борн.
– Чего? – откликнулся Фабиус.
– Это латынь, – сказал демон.
– Какая-такая лтынь? Это древние тени забытых слов, почти потерянные нами, но сильные!
Борн в недоумении дёрнул плечами.
Дверь распахнулась, и они спустились в подвал. Фабиус шёл впереди. Ему надо было снять последнюю защиту, что, как змея, затаилась у порога рабочей комнаты.
Демон принюхался так, как он делал это – вдыхая через рот.
– Тут очень… Очень много слоёв заклятий, – сказал он. – И башня твоя стоит на трупах.
– Думаешь, я об этом не знаю?! – огрызнулся Фабиус.
Ему и без того было невесело.
– Но зачем ты это делал? – Борн не проникся сочувствием. Он озирался и шумно дышал. Лицо его хмурилось.
– Это магия, демон. Кому, как ни тебе знать, как важны в ней ритуалы? Я хотел полной власти над сим клочком земли…
– Ритуалы?.. – демон сделал один длинный шаг, догнал Фабиуса и удивлённо воззрился на него. – То-то ты всё время лепечешь бессмысленные слова!
– Почему – бессмысленные?
– А ты понимаешь их?
– Некоторые… – смутился Фабиус.
– Магия – не слова! – отрезал инкуб. – Это умение создавать образы! Такие же чёткие и прочные, как настоящие! Рисовать в сознании. И накладывать на мир. И тогда мир подчиняется творцу, ибо он есть Договор с ним! А ты… Ты крепишь себя костылями из трупов слов, не умея без них создать чистого абриса. Это смешно, маг! В Аду так делают дети да старики! Ну… может быть, ещё черти, ведь нет никого ленивее чертей!
– Ты хочешь сказать!.. – ноги магистра подкосились.
Он, как муху, отогнал назойливое заклинание порога, шагнул в комнату, дотащился кое-как до старого кресла, обитого изорвавшейся бараньей шкурой…
Кресло услужливо дёрнулось, чтобы подхватить его.
– …Ты думаешь, я убивал здесь, чтобы упрочить лишь силу своей фантазии? – выдохнул Фабиус, с ужасом сознавая, что тело его обмякает, а ум застилает тьма.
– Ну да! – кивнул Борн, обнюхивая книги. – Иного и быть не может!.. – Он помедлил, размышляя, но не над речами мага, а над запахами и ощущениями. – Нет, маг, мы на ложном пути! Мальчик был здесь раньше, чем наверху. Идём, выйдем во двор, может быть там я…
Борн обернулся к Фабиусу, странно сгорбившемуся в своём кресле.
– Идём же! – поторопил его демон. – Предрассветные запахи достаточно сильны, но ты нужен мне как проводник! Здесь витает одно невесомое естество Аро, плоть же его – плоть человека. Я не видел твоего сына, маг! Я не могу искать его внутренним оком, он не знаком мне! Без тебя мне придётся ощупать этот остров руками!
Но магистр замер, словно хворь скрутила его, не давая разогнуться. Ему давно не было так больно.
Борн сморщился весь, нечаянно восприняв часть той муки, что терзала Фабиуса, уткнулся глазами в стопку пыльных манускриптов на полу у стены и… узрел там куколку. Маленькое, в ладонь, подобие человека из тряпок и лент.
– Вставай! Он не в башне! – воскликнул Борн. – Гляди! Он обманул нас простым деревенским колдовством! Да вставай же!
Но маг словно бы спал с открытыми глазами.
Демон тяжело вздохнул и побрёл прочь из подвала, из башни, в рассветную сырую серость осеннего утра. На берег реки, где промозгло и холодно и совсем нет огня.
***
Чёрная кошка стала серой от пыли, пока спускалась тонкими ходами Верхнего Ада в пылающую бездну Ада глубинного. Миновав темницу, она смогла вобрать в себя чуть больше магии и на спинке у неё выросли короткие кожистые крылья.
Казалось бы, кошка должна была бежать вверх, а, значит, на землю, верно? Ведь она ринулась в дыру в потолке?
Но темница-то располагалась под троном, и её «верх» на самом деле был спуском в более глубокий Ад. Так устроен мир, что верхнее и нижнее иногда довольно иллюзорны.
Чем ниже проникала кошка, тем горячее и призрачнее становилось твёрдое, становясь ещё более твёрдым, но и более проницаемым для неё. Ведь кошка была, по сути своей, фурией, тварью глубинного Ада.
Она достигла сплошного буйства огненной стихии, встряхнулась и нырнула в пламя, вбирая в себя его горячую силу. В ней вдруг проснулась здоровая лихая злость. Она летела напролом, почти не ощупывая разумом дорогу и громко взывая к Сатане. Её малую суть затмил великий инстинкт мести.
Алекто знала. Знала так, как могут знать только женщины и кошки: пришло время свершиться великому правосудию!
***
Борн прошёлся по двору, распугивая слуг. Сел на берегу, на мостки, где любил сиживать Фабиус, и долго смотрел в воду, пока солнце не поднялось высоко.
Думал ли он, что смотрит в лавовую реку, что текут в верхнем Аду, или просто не видел вокруг ничего? Этого он и сам не знал. Что-то дурное давило ему грудь, мучило смутной тревогой. Может, это было демоническое похмелье? Ведь люди почему-то страдают, выпив слишком много вина?
Слуг инкуб не замечал, и они тоже постепенно успокоились. И даже принесли для него одежду, сложив поодаль.
Наконец, Борн очнулся от раздумий или вынужденное бездействие просто утомило его.
Фабиус спал, сын был где-то рядом, но…
Но как его искать в такой тесноте образов и запахов? Может, просто, по-человечьи, обойти остров, обшарить все закоулки, коснуться созданием каждого здесь? Кто-то же видел Аро?
А почему нет, в конце концов! Сколько можно сидеть без толку!
Борн поднялся. Прачки наблюдали за ним из дверей большого дома у башни. (Оттуда же пахло кухней). Конюх затаился за кучами сена у коновязи.
Демон фыркнул, поднял с земли аккуратно сложенную рубаху с застёжками из серебра и лазурита, какие носил Фабиус. Под ней лежали холщовые штаны и плащ с синей эмалевой фибулой и знаком магов. Вот забавно-то.
Инкуб обрядился, как магистр, даже поглядел на себя в воду – похож он на мага, гостящего у Фабиуса?
И тут вдалеке заржала лошадь, и демон обернулся. Небольшая группа всадников на той стороне реки подъехала с объездной дороги к мосту, но крещёные перегородили ей путь.
«Кто это?» – спросил Борн сам себя.
И сознание услужливо подсказала ему, что это его давний знакомец – почтенный мэтр Тибо со своими слугами и людьми из городской стражи, правитель Тимбэка и всей провинции Ренге, в отсутствие самого Фабиуса, разумеется.
Измученный неизвестностью, глупый человек решил сам приехать на остров Гартин. День выбирал, не спросив не только астрологически подкованного мага из городских, но даже неумеху-лекаря, и в результате попал в окружение озлобленных оборванцев. (Так думал сам мэтр Тибо, испуганный и растерянный).
Борн хмыкнул и пожалел, что не прихватил остатки рябиновой водки. Можно было снова сесть на мостки, глотнуть горячего людского пойла и посмотреть, что учудят крещёные со здешним префектом. По Ангистерну демон помнил, что префекты бывают жутко забавны, а два-три стражника на четыре сотни крещёных – лишь украсят спектакль.
Мэтр Тибо, однако, узрел на острове кого-то в одежде мага и начал голосить, взывая к нему. Борн, разумеется, остался равнодушен, и это было хорошо для префекта, которым голодный демон мог бы и перекусить.
Но тут большая чёрная птица камнем упала с вышины прямо посреди табора крещёных, и демон распознал в ней сначала ворона, а потом – старенького горбатого и носатого мага.
Борн уловил интересные и аппетитные запахи страха, уселся-таки поудобнее и начал шарить внутренним взором по полу колдовского зала, где они с Фабиусом так хорошо проводили вчера время. Куда этот маг запрятал остатки водки?
Бутыль нашлась на лестнице. Борн материализовал водку, налил стопочку, благостно взирая за реку. Там – то ли свежеприлетевший маг увещевал крещёных, то ли крещёные просвещали мага: без бутыли было явно не разобраться!
***
– Отдай нам его! Отдай нам нашего бога, и мы уйдём! Он на острове, я узрел там его сияние!
Голосящий крещёный напоминал слепого, так белы были его глаза.
Другие отступники тоже пытались апеллировать к разодетому в меха и бархат столичному магу, но образованностью не блистали, а магистр Грабус плохо понимал лепет черни. Не потому, что как-то особенно презирал её, нет. Просто за 200 лет, что он украл у судьбы, необразованные люди стали выражаться иначе, чем он слыхал в юности.
«Да где же Фабиус? – размышлял он в смятении. – Почему он не спешит сюда, завидев ворона? Неужели ещё не вернулся на остров? Секретарь Совета Магистериума сообщил, что, по сведениям из Ангона, магистр четвёртого дня как отбыл! Здесь пути-то всего на двое суток!»
Крещёные подступали со всех сторон. Грабус ощущал страшную вонь, исходящую от их немытых тел. Сердце его дёргалось от нервного напряжения и усталости: всё-таки магический полёт был тяжёл для старых костей. Но что он мог поделать, если магистерский камень страшно нагрелся на груди и буквально вбросил старика в небо?
Летел он какие-то мгновенья, казалось, сама земля провернулась под ним. Тут же внизу показался знакомый остров, и кто-то сильно закричал, а камень его выспыхнул и рассыпался пеплом…
Грабус затравленно оглянулся: малый рост не давал ему увидеть ничего, кроме черни, толпящейся вокруг. Страх закрался в душу: крещёные кричали злобно.
Старенький магистр, несмотря на свой высочайший ранг, не был боевым магом. Наизусть он помнил лишь самые простые формулы, помогающие в быту. Он был хитрым, искушённым в придворных интригах, но весьма старым и слабым. И растерялся, не зная, что делать с толпой бессмысленных и грубых людей, которых давно не видел так близко.
Грабус прекратил попытки понять, чего от него хотят, и воззвал к Фабиусу, беспомощно задрав куцую бородёнку. Отклика не услышал, зато обнаружил в небе растущую чёрную точку. Маг подслеповато прищурился и сделал усилие, перейдя на колдовское зрение…
К острову приближался ворон. А вдалеке маячил, похоже, ещё один. Неужели не только магистерский камень Грабуса проснулся, и перенёс сюда своего хозяина? Неужели к острову Фабиуса Ренгского летят сейчас все члены Совета Магистериума?
Магистр Грабус приосанился: страх отступил от него.
– Зачем вы собрались здесь, бедные люди? – спросил он голосом хитрым и вкрадчивым.
– На острове спрятали нашего бога! – выкрикнул бельмастый.
– Наш бог – Сатана, – нахмурил седые брови Грабус. – Какого ещё ты хочешь бога, бедный человек? Кто научил тебя ереси?
Рядом с Грабусом, заставив крещёных шарахнуться, камнем упал ворон, оборотившись в самого молодого и воинственного члена Совета, магистра Тогуса, прозванного Твёрдым. Это был крепкий чернобородый старик, много повоевавший в своё время с тварями в Гариене.
– А ну – прочь, черень! – взревел он, едва успев отряхнуться. – Что здесь за вонючее сборище! Я не ошибся, это же Ренге?
Он повернулся к магистру Грабусу и запоздало приветствовал его, прижав ладонь к сердцу:
– Именем Отца нашего Сатаны!
– Именем Его Огненным, – отозвался Грабус, едва не закряхтев.
Крещёные почтительно отступили от магистров, и Грабусу стало легче дышать.
Ещё один ворон ударился оземь, обратившись в желтолицего магистра Кебеструса.
– Именем Отца нашего Сатаны, преуважаемые магистры! – провозгласил велеречивый Кебеструс. – Где мы, о, братья? Что за место сия земля?
– Это остров Гартин, – пояснил магистр Грабус, указывая рукою примерно за реку, которой не было видно из-за толпы крещёных.
– Жилище многомудрого Фабиуса Ренгского? – удивился Кебеструс. – А почему мы здесь? Камень мой… – он коснулся груди, где висел уже не магистерский амулет, а мёртвая каменюка.
Последний ворон опустился, обратившись в магистра Икарбаруса, белобородого статного старика.
И вдруг земля под ногами людей и магов вздыбилась, издала тяжёлый вздох, а потом затряслась, словно спина гигантского жеребца.
Крещёные повалились с ног. Испуганные крики донеслись с острова, там заржали кони и собаки залились лаем.
– Это он! – воскликнул бельмастый. – Бог наш! Чую поступь его! Он идёт сразиться с Сатаной!
«Кретин, – думал магистр Грабус, вслушиваясь в нарастающий в глубине гул. – Это Ад разверзается, чтобы поглотить глупцов, отринувших Отца. Да и нас вместе с ними! Неужели это Фабиус разгневал здесь Сатану?»
***
Борн смотрел, как прыгает среди оборванцев разряженный старенький магистр, но ему было уже не смешно. Грудь давило всё явственней, не давало дышать. Хорошо хоть инкуб, как вполне Адское создание, мог дышать не лёгкими, а кожей. Да и средоточие огня, что заменяло ему кровь, долго хранило в себе всё нужное его мощному телу.
Неожиданно пахнуло серой, и Борн вскочил. В Серединном мире, он знал это, рядом с ним не было никого, как не было и в Аду под ним, но между мирами инкуб увидел сияющую тропу.
– ИДИ, ЕСЛИ НЕ ХОЧЕШЬ, ЧТОБЫ Я ЯВИЛСЯ ТЕБЕ ЗДЕСЬ! – раздался в его ушах сладкий голос, который он не спутал бы ни с каким иным.
И Борн поднялся и сделал шаг в Междумирье: магическое пространство, что несёт смерть неловким и неумелым. Раздвинуть его в собственных целях – доступно лишь самым грозным и сильным демонам. Слабым же – и выхода из него нет.
Борн был не из тех, кому пространство Междумирья покорялось безоговорочно, позволяло бродить между своими кожами. Он только слышал, что такое возможно. И даже повинуясь слову Великого Изменчивого, створки миров пропускали инкуба с трудом.
Борн шёл, ощущая боль от каждого шага. Сияющая кровь его проступала от усилий сквозь поры тела. Но демон упорно протискивался вперёд.
Он не мог допустить, чтобы Сатана сам явился на остров Гартин и разрушил его. Идя вперёд, инкуб закрывал своею спиною обратный путь к сыну. И Сатана тоже знал это.
– Глупец, – сказал он.
И Борн, наконец, увидел Изменчивого.
Он был похож на клубок личин, что менялись ежесекундно, а личины эти были сотканы из языков тёмного пламени. Вглядевшись в пламя, можно было узреть самого себя и, узрев – измениться.
Каждому Сатана являлся таким, каков был смотрящий на него. Он копировал и отражал любую природу, постепенно искажая её, выворачивая наизнанку, играя ею. Сила его была в переменах, но также и слабость.
Именно потому вид Сатаны не раздавил сейчас Борна, словно букашку. Он стал на время таким же, как инкуб. И потому же в игре его личин не было сейчас гнева.
Сатана лишь отражал. Его сдерживала удивительная натура Борна, способная к сочувствию и терпению. Сатана пока ещё играл новой маской, растягивал её по себе.
Однако всё это не делало Изменчивого ни на каплю добрее, чем он был. Сатана отражал инкуба, но и оставался собой. И он с радостью смотрел, как средоточие огня течёт по телу Борна, как лопается от давления его смуглая кожа, кривятся от страшного напряжения и боли губы.
– Я легко открою закрытый тобою путь на остров. Жертвой! – улыбнулся он.
Внутренним зрением Борн увидел, как фигура мэтра Тибо поднимается над мостом, дёргается… и… зависает, в бессилии преодолеть преграду из текущей воды. Всё верно: человек не равен демону, он не сможет открыть путь, закрытый тем, кто иначе устроен.
– Тебе трудно будет найти жертву, равновесную мне, – прошептал инкуб, не хвалясь, просто напоминая, что сам он растёт корнями из древней и сильной бунтарской семьи Хробо, демоны которой не отступали пред Сатаной и раньше.
– Да, – согласился Изменчивый. – Ты – давний и верный смутьян.
Он рассмеялся, и смех его рассыпался звоном монет.
– Но ты мне наскучил, – продолжал он, пока части его смеялись. – Зачем ты полез в мир людей, который я создал игрушкой себе?
Создал? Зачем он так говорит?
Борн нахмурился. Да, так говорили и в Верхнем Аду. Но инкуб-то помнил, что обращался к наблюдениям за людьми задолго до того, как был заключён Договор с ними. Люди существовали до Договора! Это не Сатана создал их!
Спорить не было сил. Инкуб ощущал, что его лёгкая «кровь» буквально вскипает внутри. Он прикрыл глаза ладонями – сосуды лопались. Демон не успевал возрождать плоть, чтобы видеть. Но размышлять-то он мог.
Мало ли что там рассказывают в Верхнем Аду. Даже если его самого обманывает память… Сатана просто не сумел бы создать человеческий мир. Хотя бы потому, что в нём есть книги, написанные на языках, устаревших задолго до времени этого мнимого «создания»!
Борн встряхнул головой, с усилием возвращая себе зрение, и уставился в меняющиеся лики. Всё забылось у людей. Никто не рискнул даже записать, что было тогда, до подписания Договора. Разве что песни…
– Плачущие, – выдавил он.
– Что? – удивился Сатана.
– Плерезы – суть плачущие, – Борн заставил немеющие губы изогнуться в улыбке. – И плакали они задолго до твоего мнимого создания! Ты лжёшь мне сейчас! Не ты создал людей. Ты не способен уже ничего создать! Ты давно стал бесплоден как отец! Люди – не твои дети!
– Не твоего ума дело!!!
Изомирье содрогнулось. Нет, будучи демоном, так же, как и Борн, не способным лгать, обвинения во лжи Изменчивый воспринимал как лесть. Но инкуб обвинил его не в игре словами, а в лживом деянии! И это было невыносимо даже для Сатаны.
Пространство вокруг, и без того неустойчивое, рассыпалось на острые капли небытия. Лёд и пламя становились одним, воздух прорастал золотистыми волосками и обращался в само движение.
Ничто живое не могло долго удержать себя в этой пляске. Тело инкуба испытывало адские муки, но он находил в себе силы улыбаться.
Он понял сейчас, почему Сатана сам себя назвал отцом лжи. Великий Изменчивый изобрёл новый её вид, присвоив себе целый мир. Соткав паутину слов, в которую уловил его! Сам же он был неспособен породить людей. Людской мир был ничей, и Борн, так же, как и Сатана, мог владеть этим миром!
– Мир людей мой! Убирайся! – закричал Изменчивый.
Но кричал так, словно у него не было власти изгнать Борна. Так ведь и верно: кто может изгнать изгоя?
Борн прислушался к себе. Выпрямился, хоть всё в нём ощущало страшное давление междумирья, даже кости его стонали и гнулись.
– Я не подотчётен тебе! – прошептал он. И крикнул. – Убирайся сам! Прочь! Это моя земля! Здесь мой сын!
Языки пламени, из которых складывался облик Сатаны, переплелись и опять отразили уже изменившегося Борна.
– О, таким ты мне нравишься больше! – усмехнулся Сатана. – Но мятежный ум в тебе развился слишком поздно. Прочь, неудачливое дитя! У меня теперь другие игрушки!
Изменчивый надменно полыхнул языками пламени и исчез. И тут же пространство междумирья сжалось, сдавливая инкуба в смертельных тисках.
***
Фабиусу снился сон: магический кристалл вибрировал на его груди, раскаляясь и разламывая пространство.
Он увидел совсем рядом Грабуса Извирского, главу Совета Магистериума, а где-то вдалеке – трёх других магов – придержателей Закона: Кебеструса Рабуйётта, желтолицего и хитрого, как лисица, Икарбаруса Асекского Белейшего, красивого седого старика, глуповатого, но знающего все законы на память, Тогуса Твёрдого, самого молодого и воинственного из высших магов. Лица всех четверых были напряжены и испуганы.
И тут же Фабиус услыхал настоящий Глас Сатаны, от которого сотряслась земля и огромные волны поднялись на реке.
– Иди! – сказал Глас.
Магистр вздрогнул и проснулся.
Он сидел в некогда любимом, но давно сосланном в подвал кресле. Он понял это наощупь, по облезлой бараньей шкуре.
В подвале было душно и очень темно. Борн ушёл. Лишь с ним не надобно было свечей: демон сам источал весь необходимый свет.
Магистр облизал губы и ощутил, что язык его скользит кинжалом по наждачному камню. Голова раскалывалась то ли от дурного сна, то ли от выпитого накануне.
Он хотел прошептать заклинание, зажигающее свечи, но вспомнил вдруг сказанное Борном во всей удивительной боли и ясности и… зажмурился. И создал перед закрытыми глазами образы свечей, пылающих в подсвечнике на столе.
Поднял веки, уже понимая, что свечи горят. Но радости от содеянного не ощутил: глаза его заслезились, а мозг прошил новый удар боли.
«Прочь, морок! Голова не болит! – сказал себе маг. – Нет, надо иначе… Надо заставить себя забыть боль и вдохнуть в себя ту, утреннюю, лёгкость…».
Он вспомнил бурунчики на стальной воде Неясыти, сырой пронизывающий ветер с холмов, дающий ясность уму, и в голове у него тоже прояснилось.
«Вот так, – сказал он сам себе. – Вот так ты, Фабиус, магистр Ренгский, прожил шесть человеческих жизней и понял, наконец, кто ты есть. А есть ты – низкая тварь. Мерзкое и безобразное порождение людских ошибок и суеверий. И церковь Сатаны плачет по ночам о твоей душе. Так встань же и иди!»
И магистр Фабиус встал. И пошёл из подвала, запнувшись пару раз на ступенях, ведь прояснилась одна голова, а тело всё ещё ныло и просило покоя.
Магия – половинчата. Так уж она устроена, что решает исключительно поставленные задачи, а вернуть лёгкость членам Фабиус приказать позабыл.
И тут подземелье встряхнуло. Магистр, в раздражении, всё-таки пробормотал заклятие, возвращающее ясность и уму, и телу, но тряска продолжалась.
Да что творится-то? Где Борн?
Во дворе выла собака. Земля ахала и вздрагивала под ногами. Она была вся чёрная, и даже пыль, что поднималась от неё, больше напоминала сажу.
Пахло серой. Небо тоже казалось чернильным, с синими пятнами туч, лишь в зените пыльным светильником теплилось солнце.
Маг замер на высоких ступенях башни, окинул глазами двор.
Слуги попрятались. Это они правильно сообразили. Эта история совсем не про них… Собака – и та сходит с ума от страха…
Но где Борн, Сатана его раздери! Что он натворил здесь? Открыл дыру в Ад?
«А вдруг Хел был всё-таки прав? – подумал магистр без страха и даже с некоторой отстранённостью. – Как же я мог довериться демону? Уснуть глупо и безмятежно? Бросить тут всё без присмотра?»
Он поморщился от вони и надсадного воя несчастной животины. Прислушался…
С другого берега реки доносились тонкие, едва слышные, голоса. Но что там – он никак не мог разглядеть. Словно марево поднималось от воды, застилая противоположный берег.
Фабиус сосредоточился на магическом зрении, но, сколько ни глядел вокруг, – везде была тьма. Весь Серединный мир людей был поглощён ею.
«Если Договор о Магистериум Морум будет нарушен, пусть смерть шагнёт с высокой скалы в пропасть!» – так было записано в древних книгах. Но записано это было давно, и никто уже не помнил, почему «смерть»? Почему – «в пропасть»?
Двенадцать веков минуло, как вода в песок. Фабиус и сам не поверил бы, если бы ему сказали, что написанное в договоре – не красивые формулировки, но сейчас…
Ветер, вполне зримый чёрный ветер, развернулся полотнищем, ринулся вниз, ударился о башню так, что она застонала, коснулся лица магистра, ожёг болью, извернулся, снова лизнул башню…
Башня, высоченная, заложенная на четырёх быках и восьми невинных жертвах, зашаталась.
«Надо торопиться», – подумал маг. – Нужно узнать, что происходит! Голоса так или иначе – с того берега!»
Он побежал к мосту.
Остатки хмеля выветрились сами собою, ноги уже не заплетались, но мост… Мост приближался неестественно медленно, будто мешало какое-то колдовство.
Тогда Фабиус представил, как он, словно ныряльщик, рыбкой прыгает через реку, и… полетел вверх, раздвигая волей тягучее пространство!
И увидел, что за рекою, вместо холмов, припудренных сероватым засыхающим полынком, раскинулась обширная чёрная пустошь, разломанная на острова пропастями, из которых поднимались мутные горячие дымы.
Чёрный ветер тряпкой носился по этой негостеприимной земле. На одном из островов в ужасе жались друг к другу крещёные – разломы окружили их со всех сторон, и камни всё ещё сыпались, обрываясь, вниз. Крещёные пытались молиться, но бог их, наверное, оглох именно сегодня.
Фабиус долетел до моста и повис над ним. Путь ему преградила странная фигура, похожая на крест. Он присмотрелся и понял, что это висит без опор и верёвок безжизненное тело мэтра Тибо, раскинувшее руки так, словно кто-то привязал их к невидимой перекладине.
Распятый был недвижен, но руки немного покачивались, показывая, что верёвок нет, а он сам, растопырившись, висит во тьме.
– Эй, выходи! – крикнул магистр, не понимая, кого зовёт.
Он хотел видеть тварь, которая сотворила всё это. Если это окажется Борн…
Демон подошёл слишком близко к магу, вёл себя с ним, словно человек, но изменился ли Борн в своей сути? Стал ли он кем-то иным, а не пожирателем людских душ? Кто виноват в том, что человек поверил инкубу?
Борн не скрывал, что он – враг, иной, непохожий. Он и не обязан был оказаться тем, кого магистр Фабиус понадеялся в нём увидеть. Маг сам наделил демона человеческими чертами. И вот пришла расплата за малые надежду и доверие между чуждыми: мир человека застыл на непознаваемом краю, терзаемый чёрным ветром!
А может, для Борна предательство как раз и явилось решением всех его проблем? Или оно – нечто домашнее и обыденное для демонов? Может, в Аду следует поступать именно так? Может, инкуб сумел отыскать сына, пока Фабиус спал? Забрал его душу и…
И уже одно это сумело поднять тьму из Адских глубин? А если весь мир людей, устами и делами мага, тоже доверился демону и был разрушен?..
Но так ли это на самом деле? Борн ли тому виной? Или здесь поработали те, тёмные злые силы, что сами начали игру с миром людей? Что поселили в Ангистерне беса под видом префекта? Беса, сгубившего всех тамошних магов, заселившего город своими сородичами, погнавшего глупых горожан на бунт и смерть?
Разве Борн всё это устроил? Разве Борн гнался за магом, разверзая пропасти и выбрасывая оттуда адских зверей? Разве Борн позвал в людской мир фурию, которая пожирала по ночам женщин? Но кто же?
Маг ощутил, что мир внимает ему и ждёт его слова. Ждёт, что он обвинит инкуба. Ведь кого ещё подозревать в предательстве, нежели нечаянного помощника, что волею своей и судеб встал у него за спиной?
Воля – вот самый страшный дар бытия. Больше всего мы боимся пойти по ней, по собственной воле. Сделать так, как решаем сами. Не обмануть и не обмануться, ведь всё только в наших руках. И каждый сам виновен в своём выборе. Более – никто. Ни демоны, ни ветры чёрные….
«Если предатель Борн – сумей обмануться сам!» – подумал маг, и губы его скривились в вымученной улыбке.
«Смотри, магистр Ренгский, – сказал он себе. – Демоны бросают тебе подсказку. Мол, это не ты, старый больной дурак, довёл свой мир до самых границ безумия собственными ошибками. Это всего лишь демон! Чужак! Пришлый! Коварный и непознанный! Не ты доверился ему по глупости и малодушию, а он толкал тебя под руку! Ну что ж… Смейся тогда!»
И магистр Фабиус захохотал.
Ровно через сутки, секунда в секунду, на горизонте появилась длинная процессия ангелов. Пунктуальные какие. Я, право, надеялась, что они забудут про Суд или опоздают, и тут-то я пошлю их всех на… небо за звездочкой. Но не судьба. Отвертеться, видимо, не выйдет. Тяжела жизнь Господа.
Впереди процессии торжественно плыла какая-то пирамида (вернее сказать — пирамидище), направляемая в мою сторону волей пресветлого Гавриила и падшего Люцифера. Сверху эту подозрительную конструкцию страховали Вельзевул, Михаил и еще пара десятков ангелов, чьи имена я уже забыла за давностью лет. От взмахов черных и белых крыльев рябило в глазах. Вид левитирующей каменной громадины вызывал нехорошие предчувствия с первого взгляда. И со второго тоже. Осторожно припарковав мегалит* рядом с моим престолом, ангелы обступили меня со всех сторон.
— А вот и мы, Всевышняя! — Они церемонно раскланялись.
— Да вижу, что не французский иностранный легион. Кого хороним? — Я кивнула в сторону зловещего сооружения. — Надеюсь, не Адама с Евой?
Ох, чую, что Адама с Евой. А вы бы что подумали, увидев пирамиду? Однако мой вопрос почему-то озадачил ангелов.
— О чем ты, Господи? — пронесся изумленный шепоток.
Держать меня за дуру вздумали…
— Об усыпальнице царей, о пирамиде! И о том, кто упокоен в ней! Не Бяшкины ж останки вы там замуровали. Приходит в голову один лишь вариант! — Раздражение буквально пронизывало каждое мое слово.
— Ну что ты, Всевышняя, как можно-с, — залебезил Гавриил, делая шаг назад, старательно пытаясь спрятаться за спину Люцифера. — Мы бы не посмели прикоснуться к людям…
— Зачем тогда ты прячешь взгляд, словно виновен? Знаю я вас, охальников. Посмели б, а потом придумали полсотни оправданий. Признайся лучше сразу. Не доводи до греха!
— Так не гробница это вовсе, Боже, — в отчаянии всплеснул крыльями ангел. — Там это…
— Что «это»? Договаривай живей, чего ты мямлишь. Не в “угадай мелодию” играем.
— Это черновички поправок к твоему божественному плану по развитию и управлению Землей, — перехватил инициативу в разговоре Люцифер, отпихивая в сторону трясущегося Гавриила. — Мы просто постарались их разложить по значимости: от многочисленных и пустяковых снизу до самых важных наверху. И ненароком получилась пирамида.
Я выпала в осадок. Ебипетские ебипопотамы, они не шутят. Действительно, мегалит был сложен не из камней, а из скрижалей. И это все поправки? В таком количестве… к божественному плану из двух строк? Наверно, это страшный сон. Мое сиянье потускнело, прокисла благодать. За всю историю существования Бытия со мной такого не случалось.
Создатель в обмороке. Караул!
— Всевышняя, да что с тобою? — заволновался Люцифер, заметив, что меня слегка закоротило. — Ты же сама сказала, что мы теперь присматриваем за Землей, оцениваем степень благочестивости человеческих поступков, чтобы потом распределить, кого отправить в Рай, кому гореть в Аду. Здесь, — он похлопал пропахшим серой крылом по скрижалям, — наш скромный вклад в божественную систему правосудия. На славу потрудилась каждая Контора, анализируя, «что делать» и «кто виноват». Поверь, таких ошибок, как в Эдеме, мы больше не допустим. Старательно учли мы все нюансы и описали каждую деталь. Теперь малейший чих землян под пристальным контролем Ада с Раем.
— И что ты, падший, хочешь от меня? — как можно безразличнее поинтересовалась я, взирая с содроганием на Эверест скрижалей, возвышающийся подле престола.
— Странный вопрос. Поправки надобно прочесть, дополнить, утвердить.
«Спасите!» — хотелось заорать мне в голос, но я сдержалась. Создателю нельзя терять лицо.
— Сын мой, а не слишком ли много трудов вы принесли на редактуру? — скрывая ужас, вымолвила я. — Что, например, записано вон в том ряду, — я наугад ткнула перстом куда-то в середину пирамиды. — Возможно, это мелочи, которые не стоят внимания сверхъестественных существ?
На самом деле мне было абсолютно наплевать, какие истины скрывались в тех табличках. Я лишь хотела выиграть время, чтобы придумать, как образумить погрязших в бюрократии детей. Кто б мог подумать, что всего за сутки детишки умудрятся похоронить мой краткий и понятный план, соорудив над ним шикарное надгробие из скрижалей.
— О-о-о, далеко не мелочи, Всевышняя! В восторге будешь ты. Это подробный список «Смертных грехов», за кои сложно вымолить прощенье. — Глаза у Люцифера фанатично заблестели. — А без прощения они приводят человека прямо в Ад! — Он в предвкушении потер измазанные в копоти ладони.
— И сколько там грехов, позволь узнать?
— Шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть, — по-военному отчеканил Люцифер. — Но это только смертных, — в его голосе прозвучали самодовольные нотки, — а остальные, повседневные, которые при жизни можно искупить банальнейшим раскаянием, еще на доработке у твоего секретаря.
Понятно, значит, кроме этого собрания скрижалей, у Метатрона в закромах припрятана еще одна гора поправок. Очередной приступ паники приближался ко мне со скоростью света. «Спокойствие, только спокойствие!» — мысленно внушала я себе. Где наша не пропадала? Главное, ничего не подписывать. Как говорится, Бог читает — время идет. Уверена, я что-нибудь придумаю, ну, а пока…
Я углубилась в изучение материалов. Что-что? Чего-чего? Щас! Какого Космоса? С каждым пунктом мое недоумение возрастало. Думаю, вам тоже будет интересно ознакомиться со смертными грехами, представленными на рассмотрение Люцифером. Конечно, о перечислении всех и речи нет. Так, несколько примеров…
Но только, чур, не хохотать:
— разбросанные грязные носки,
— прилюдное чесание паховых и оных областей,
— засыпание сразу после (и во время) секса,
— открытый (перекрученный) тюбик зубной пасты,
— мочеиспускание (стоя) с опущенной сидушкой унитаза,
— бряцание ложкой о чашку при размешивании сахара…
И в том же духе еще почти семь тысяч пунктов. Закончив чтение, я поскребла затылок, поймав себя на мысли, что совершаю смертный грех. Как хорошо, что мне не светит Ад.
— Ну что, Всевышняя? — Люцифер просто сгорал от желания узнать, понравился мне список или нет.
— Я воздержусь от комментариев, падший. Пока. Необходимо глубже изучить ваши нововведения в судопроизводство. Выводами поделюсь позднее. Уж будь уверен!
— Всевышняя, есть просьба у меня. Ты постоянно повторяешь «падший». Мы, пострадавшие от божественной справедливости (читай: от произвола), предлагаем ввести другое обращение. Звучит приятно и солидно слово «демон».
— Согласна, демон — достойное название.
— И еще… Быть президентом Ада слегка не комильфо**. Мы все же древние создания, поэтому хочу использовать какой-нибудь монарший титул — «царь», например… — Он повернулся в профиль, вздернув подбородок. — Представь, как благородно прозвучит при встрече: «Здравствуйте, царь, очень приятно! Царь, очень приятно, welcome to hell».
Корона-то не жмет?
— Ну, или хотя бы «Князь», — увидев, как я поджала губы, он сбавил обороты.
— Пусть будет «Князь Ада». И хватит лирических отступлений, давай вернемся к просмотру документов.
— Почему ты не рассмеялся? Ну почему?!
Почему в конце мая всех так и тянет на глупые вопросы? Магия белых ночей действует, что ли? Нет ответа. Лучше и не спрашивать. Лучше вообще никого ни о чём не спрашивать. И не отвечать. Никому. Никогда. Не присматриваться. Не прислушиваться. Не обращать внимания. Смотреть расфокусированным взглядом вдаль, за реку, туда, где белая ночь растворяет город, словно горячее молоко – кусок рафинада, где всё обманчиво и эфемерно, словно на границе между явью и сном, и где так легко почувствовать себя живым…
— Впадлу тебе было, да? Не по понятиям это, братуха! Ну жалко тебе мячик, понимаю, так ведь никто и не зарится! Что твоё – то твоё! Просто засмейся! Просто!! Что, так трудно?!
Над водой прозрачной вуалью стелется лёгкая дымка, плещет волна о гранит, то ли корабли у причала качают мачтами, то ли тебя самого качает слегка, не понять. И никого не удивляет идущая по Адмиралтейской набережной полупрозрачная девушка в длинном платье и с зонтиком от солнца, хотя никакого солнца нет и в помине…
— Тебе со мной и разговаривать впадлу, да? А я всё равно не уйду! Жить тут буду, понял, нет?! Моя рюмка никуда без меня не денется, успею ещё… Тише! Вот, опять… Ну хоть сейчас-то, ну пожалуйста!!!
Пряди тумана кажутся волосами пресноводной русалки, бесшумно скользящие корабли – призраками железных драконов, а дома на противоположном берегу – сказочными замками, полными прекрасных принцесс и заколдованных принцев, которые, конечно же, обязательно полюбят друг друга, поженятся и будут жить долго и счастливо…
— Ты меня любишь?
Двое сидят на гранитных ступеньках у самой воды; высоко над их склонёнными друг к другу головами замер бронзовый лев. Льву скучно: сколько он таких уже перевидал, сколько ещё предстоит увидать, каждую ночь одно и то же. Каждую белую ночь…
— Конечно!
Вода тихо плещет о гранит, а кажется, что это лев вздыхает, качает гривастой башкой, шевелит мощной лапой тяжёлый бронзовый шар. По гранитным ступенькам прыгает то ли поздняя, то ли ранняя птичка, клюёт брошенные на счастье монетки. Перья её отливают то ли золотом, то ли зеленью, трудно разобрать в перламутровом полумраке.
— Сильно любишь?
— Очень!
— Больше жизни?
— Намного больше!
Звуки поцелуев. Короткий вздох. Удовлетворённое:
— Всё ты врёшь….
Время остановилось, только скользят по воде призрачные корабли да белая ночь размазывает на полгоризонта закатно-рассветное сияние.
— А вот и не вру! Слышишь – лев не смеётся. А он всегда смеётся, если при нём соврать.
— Врунишка…
Девушка тихо хихикает, её голова уютно устроилась у парня на плече. И потому парень пожимает лишь вторым плечом – пустым. Голос его деланно равнодушен:
— Не хочешь – не верь, дело твоё. Но его даже ФСБ использует. Вместо детектора лжи. И милиция. Если кто из бандитов не сознаётся, его сюда привозят и заставляют вслух сказать, что он ни в чём не виноват. И лев ржёт. Ни разу ещё осечек не было. Лет десять назад хотели министров приводить, перед вступлением в должность, ну на проверку типа… но не стали. Пожалели.
— Кого? Министров?
— Льва! Ну ты совсем… блондинка!
— На блондинку обижусь. Серьёзно!
— Ладно, ладно… виноват. Самая красивая блондинка на свете! Так сойдёт?
— То-то же.
Какое-то время слышны лишь звуки поцелуев, плеск воды и звонкое цоканье металла о камень – птичка пытается расклевать понравившуюся монетку. Птичка настырна, дробные удары клюва выбивают из гранита искры. Пара не замечает ничего вокруг, оба слишком заняты. Но даже влюблённым приходится иногда переводить дыхание.
— А почему его пожалели? — спрашивает девушка наконец.
— Кого его? — парень целиком поглощён решением куда более важной задачи: он пытается нащупать сквозь тонкую ткань её блузки застёжку лифчика, причём сделать это незаметно, ему не до глупых вопросов.
— Льва.
Девушка делает вид, что не чувствует незаметно-заметной возни у себя за спиной, запрокидывает голову, разглядывает львиный профиль. Она спокойна. Она обладает тайным знанием, и теперь ей остаётся только ждать, когда же до понимания его сути доберётся и её спутник. На ощупь доберётся…
— А-а… — тянет парень разочарованно. Он уже понял, что лифчик на подруге спортивный, бесшовный и беззастёжечный. Такой ненароком не расстегнёшь, а стало быть переход от слов к делу оказался фальстартом; что ж, парень не новичок, он боец опытный и ему не впервой возвращаться на исходные позиции. На любовном фронте без перемен, а маленькое стратегическое отступление вовсе не означает глобального проигрыша всей военной кампании. Главное – целеустремлённость и напор. И хорошая байка, конечно же. Продолжаем разговор…
— Он над министрами так ржал, чуть весь на куски не развалился. Видишь шрам на пузе? От сварки. Не видишь? Ну да, темно… Если хочешь, можешь сходить посмотреть. И даже потрогать.
— Да верю я, верю… — Пригревшейся девушке идти никуда не хочется.
— Ну вот власти и решили не рисковать. Побоялись, что совсем развалится. Всё ж таки памятник искусства, достопримечательность и всё такое. Туристы, опять же… берегут теперь, только в особых случаях. Ну вот как у нас с тобой… А в самых завзятых врунов он может и ядром запустить, честно! Были случаи. Представляешь, прилетит тебе в лобешник такой металлической дурой – мало не покажется!
Девушка вздыхает — льва ей жалко. Неохотно, но всё же встаёт.
— Решила таки пощупать? – парень неприятно удивлён.
— Не… — девушка передёргивает плечами. — Просто я совсем замёрзла… Пошли погуляем, а?
— Пошли!
Парень вскакивает куда быстрее, он тоже замёрз от сидения на холодном камне, но держал фасон. Поднимает расстеленную на ступеньке ветровку, отряхивает, после почти незаметного колебания протягивает девушке. Они уходят в сторону разведённого моста, теряются в перламутровом полумраке. Бронзовый лев смотрит им вслед, пряча усмешку в позеленевшие от времени усы.
— Этот паразит уже третью дуру сюда приводит. Ни в грош ведь не ставит, прямо под лапой сидел! И правильно! А кого ему бояться? Тебя, что ли? Так он в тебя отродясь не верил! Что молчишь, блохастик гривастый? Трудно было хотя бы фыркнуть?! Ну ладно, мячик пожалел, рассмеяться ему впадлу, но так хотя бы хвостом стегнул для острастки!
Птичка прыгает по ступеньке, топорщит чёрные пёрышки, разевает клювик. Когти её цокают по граниту неожиданно громко, почти лязгают. Да ещё и чирикает непотребные глупости. Впрочем, птичка — она птичка и есть, что с неё взять? Сама крохотная, а мозг ещё меньше. Откуда там взяться умному? Одно слово – чижик.
— Ни веры, ни уважения, ни хавчика… У тебя ещё ладно, а мне всё время в голову попасть норовят, гады! Хорошо, что косые все… но ведь стараются! А главное – попробуй ту монетку удержи потом! У тебя целая набережная вон, кидай-не хочу, а у меня полочка узенькая, словно нарочно! Мимо кидают, твари косорукие, а мне потом ныряй! И ведь почти все – не верят, просто так кидают, а без веры какой вкус… Теперь ещё и эта дура верить не будет!
— Эта – будет.
Не хотелось спорить в такую ночь, но не соглашаться же с глупым чириканьем?
— Кто будет?! Что будет?! – взвивается чижик кобчиком, скрежещет крыльями по граниту, высекая фонтаны искр, словно испорченная зажигалка. Но тут же успокаивается. – Сам знаю, что будет! Ха! Да я первый заметил! Она ни разу не сказала сама, что любит, всё время только спрашивала! Верит, ага-ага! Пока ещё верит. Дура! А вот бросит он её – она сразу верить и перестанет! Клюв даю! Ты ведь не рассмеялся, не предупредил. Значит, нет тебе веры! А заодно и всем нам. Сволочь ты, блохастик.
До чего же птицы раздражают. Все. Живые – потому что так и норовят нагадить на голову, а бронзовые… Бронзовые – особенно! Потому что не умеют держать клювы закрытыми. И никогда не умели. А сплетни про якобы извечную вражду пернатых и кошачьего племени – ерунда. Было бы с кем враждовать. Просто твари они, мелкие и паскудные, и слова «мы с тобой одной бронзы» — для них давно уже звук пустой. Да и какая там бронза у этого чижика, новодела несчастного, менее четверти века назад отлитого? Латунь низкопробная, не иначе, вон как желтит на сколах, никакого тебе благородства.
Тем временем чижик отвлёкся – углядел пропущенную монетку, подскочил к ней бочком, выколупал из трещинки, размолотил в три секунды и склевал. Продолжил уже более спокойно:
— Паршивые, братуха, времена пошли… голодные. Всё больше иностранцы кидают, а у них не мелочь – фигня! Гадость легкомысленная, ни весу, ни вкуса. А то повадились ещё пластиковые фишки кидать. Совсем оборзели! Что я им – игральный автомат?!
— Люди – идиоты.
И не хотел ведь – а вырвалось.
Чижик задумался на миг, замолчал даже. Счастье-то какое. Цвиркнул клювом по граниту, потопорщил пёрышки. Мысленно он и сам наверняка был согласен с таким определением людей, но согласиться вслух не мог, не тот характер. К тому же он-то как раз уверен в неизбывном и вечном антагонизме пород и в том, что никак невозможно порядочной птице согласиться с мнением, высказанном кошкой. Пусть даже очень крупной и тоже бронзовой. Сейчас будет искать аргументы. И найдёт. Чтобы такой – да не нашёл?..
— Блохастик, ты не прав! Ну не все, во всяком случае, клювом отвечаю! Есть и ничего так. Вчера вот один пуговицу кинул. Тяжёлую, медную… — чижик деликатно рыгнул, ковырнул клюв когтем. – Хорошая пуговица, ничего не скажу. Нажористая.
— Летел бы ты… к себе, — лев поморщился. – А то опять решат, что украли.
— И пусть решат! – чижик воинственно встопорщил пёрышки, заблестел ещё фальшивей. – Я, может, легенду создаю, в поте клюва и не покладая крыл, за всех отдуваюсь! О вездесущем и вечно исчезающем чижике! Чижики здесь, пыжики там, чижики здесь, пыжики там…
— Тихо. Идут.
По набережной приближалась новая парочка. Чижик заполошно метнулся между бронзовыми лапами, притаился за левой передней, у края неаккуратного сварочного шва. Запричитал трагическим шёпотом:
— Ну хоть сейчас-то, хоть сейчас-то… засмейся, а?! Чтобы хоть раз их до печёнок! Чтобы знали! И верили! Ну опять же врать будут! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Засмейся, ну что тебе стоит?! Хочешь – я тебе пальчик покажу? Отклюю у кого-нибудь и покажу!
Лев молчал, глядя на противоположную набережную. Просто так молчал, без значения. И глядел просто так, не всматриваясь, не прислушиваясь, не обращая внимания. Искристое пенное вино белой ночи текло над городом, дурманило разум, кружило головы, толкая на безрассудные поступки и фальшивые клятвы. «Я буду любить тебя вечно… Я тебя никогда не забуду… Верь мне… Совершенно безопасно… Я подарю тебе весь мир и фигурные коньки в придачу… Мы будем счастливы…»
Может быть, они и сами верили в то, в чём клялись у его постамента – вино белой ночи коварно, путает мысли, сбивает с толку, и вот уже не понять – где правда, где ложь, а где просто корюшку заворачивали. Люди многого не понимают и не хотят понимать, не видят в упор, даже в самые светлые белые ночи. Он – не человек, он фальшивые клятвы видел всегда – и всегда смеялся над ними.
Только вот он давно уже научился смеяться про себя: легенда легендой, а собственная шкура дороже.
Ближе к вечеру кхорби забеспокоились, а потом Саат и сам различил признаки приближающейся песчаной бури.
Ущелье не могло послужить хорошим укрытием. Это ко всему привычные науги способны стоически пережить неприятность, просто сбившись в плотную кучу. Они так даже передвигаться способны. А людям, особенно не кхорби, придется трудно.
Хорошо было то, что и бандиты вряд ли покинут свою базу до окончания шторма, так что можно было не беспокоиться об охране каньона. Но до надежного укрытия — системы гротов у родника — было три километра. С учетом пересеченной местности и того, что буря начнется в ближайшие полчаса — это плохая новость.
Удручало и то, что придется возвращаться. А ведь до выхода в дюны оставались считанные часы хода. Но по данным разведчиков, искать укрытие ближе к дюнам не стоило и пытаться. Там стены ущелья раздвигаются, кое-где перегораживая путь впечатляющими осыпями. Там появляется песок, нанесенный в устье ущелья переменчивыми ветрами.
У родника они наверняка встретят тех, кто остался в засаде, организованной Алексом.
Снялись мгновенно, но ветер поднялся почти сразу. На лица были накинуты шерстяные маски, они спасали от пыли. Маски кхорби не имели ничего общего с теми, что производились на фабрике Руты. Их делали из особого материала, приготовленного из пуха детенышей науга определенного возраста. Получалась не ткань, а пористый многослойный фильтр, который мягко приникал к коже и позволял почти свободно дышать даже в сильную бурю.
Беда в том, что это относилось только к здоровым людям. Саат, с его искалеченными легкими, начал задыхаться почти сразу. Он на всякий случай намотал повод на руку, а больше ничего сделать было нельзя.
К тому же вместе с песком и ветром пришел холод: пустыня стремительно остывала. В такие бури в лагере обычно закрепляли все, что можно закрепить, а что нельзя — прятали в шатры и палатки. Семьи собирались в больших ярких шатрах, у каждого клана свой узор. А цвет принадлежит всему роду. Так повелось исстари, и кочевье Саата незаметно и органично переняло древнюю традицию кхорби.
Ветер гнал песок вверх по ущелью, как по огромной трубе. Небо начало темнеть. Мимо, плавно обтекая погонщика, шли науги и люди, их подгонял ветер. Прижимал к ногам, трепал одежды. Подвязанная ткань надувалась парусами…
Науг Саата почти остановился, и тот хлопнул его по крупу, подгоняя. Движение вызвало укол боли за ребрами, и погонщик сжал челюсти: это был еще не приступ, слабый отголосок того, что последует потом.
Нужно было заставить животное идти быстрей, они уже оказались в арьергарде группы. Это удалось ему только при помощи костяного ножика — катхаи. Науг дернул мордой и прибавил шагу.
Мучительно долгий путь завершился у развилки. Здесь нужно было подняться по камням, остаткам древнего обвала, до расщелин, верхняя часть которых представляет собой неглубокие гроты. Их когда-то создали кхорби, специально, чтобы было, где с удобством отдохнуть после долгого пути.
Но, чтобы проделать этот последний отрезок, нужно было спешиться и вести животное в поводу.
Саата скрутило, едва он успел коснуться ногами земли. Повод выскользнул из рук, науг невозмутимо пошел дальше, следом за другими животными. Протолкнуть холодый воздух в легкие не получалось, перед глазами плыли теимные пятна.
Как назло, Рома вернулся из города, но лекарства не привез: институт был закрыт без объяснения причин. Теперь предстояло выяснить, долго ли организм протянет без ингаляций и дорогих препаратов. На данный момент рекорд составлял две с половиной недели. Но тогда условия были почти оранжерейные — ни ветра, ни пыли. И не нужно никуда идти.
По прежнему опыту Саат знал, что сейчас ему лучше найти удобное место и лежать, пока приступ не отступит. Он неловко оперся о камни, но встать не смог. На полы плаща лег тяжелый песок, и стало страшно. Он никогда не думал, что умрет так бездарно. И на помощь не позвать.
Неимоверным усилием заставил себя распрямиться. Теперь нужно было влезть на ближайший камень. Поражения быть не может, просто потому, что не может…
Сорвался. Еще попытка…
Чьи-то руки подхватили его за плечи, вздернули на ноги. Кто-то перекинул его руку через плечо, и осталось только перебирать ногами, и мучиться мыслью, что чуть только что всех не подвел…
В гроте было темно, даже тот слабый свет, что плавился снаружи, сюда не проникал — потому что вход завесили лоскутом плотной ткани.
Саат почувствовал, как к лицу прижали кислородную маску — это прикосновение было одним из самых узнаваемых и привычных — и сделал несколько пробных вдохов. Кажется, стало немного легче, а может, показалось.
Зажегся тусклый «вечный» фонарь. В его зеленоватом свете замелькали обеспокоенные лица.
— Прибил бы твоего поставщика, — услышал он облегченный голос Алекса. — Ну что, жить будем, или как?
— Куда ж я денусь?
Саат приподнялся, тут же почувствовав чье-то плечо, спросил:
— Все здесь?
— Да все, все, — успокоил Алекс. — Все и еще немножко. До нас подошел Тха со своей группой. Так что у нас тесно. Пить хочешь?
Ну что же. Можно отдыхать. Тем, кто сможет…
— Мир несовершенен, Владыка, — вздохнул казначей. — В законе есть две статьи о долговом рабстве. По одной должник попадает в рабство навсегда, по постановлению суда его продают с аукциона, а вырученные от продажи деньги передают истцу. По второй рабство считается временным. Как бы, наказанием за не возвращенный вовремя долг. Должник попадает в рабство
к истцу, но может получить свободу, если выплатит долг сполна. Но, так как раб не может иметь денег, заплатить за него должен кто-то другой. Например, родственник. Или покупатель раба. В последнем случае для раба ничего не меняется, так как он теперь должен своему новому хозяину.
— Чувствую в твоих словах подвох, но не могу понять, в чем он,
— усмехнулся Владыка.
— В первом случае в казну пошла бы вся сумма, вырученная от продажираба. Во втором только одна десятая, как налог на сделку. Причем, в казну она попадает не как налог на воду, а как налог на сделку купли-продажи.
Этим занимается другая Служба. А сам должник становится общественным рабом Службы оросительных каналов. Служба всегда выбирает второй путь — и богатеет год от года.
— За счет казны! Нет ли в этом измены?
— Нет, Владыка. В этом измены нет, поскольку все действия происходятпо закону.
— Измены нет, но казна скудеет. Какие Службы еще не справляются со сбором налогов?
— Служба пахотных земель, мой Владыка.
— Как хорошо, что глава Службы среди нас. Скажи, уважаемый, почему твоя Служба не справляется со сбором налогов?
— Это не совсем так, Владыка.
— Вот как? — удивленно поднимает брови Фаррам. — Выйди вперед, чтоб тебя все видели, и поведай нам об этих причинах.
— Пока он сидит в зале, лучникам трудно выцелить его, — шепчу на ухо Миу. Ловлю заметавшийся хвост и зажимаю в ладонях. Хвост вырывается, и довольно сильно. — Мы с Владыкой надеемся, что он сорвется и попробует совершить покушение. Тогда с чистой совестью можно будет его убить.
Лучники предупреждены, и у каждого своя цель.
— А если они не успеют? — пугается Миу.
— Не важно, успеют они, или нет, Стас успеет первым, — успокаиваю я.
На самом деле в зале, кроме боевых киберов, стилизованных под птичек и стреляющих отравленными иглами, установлены три системы динамической защиты. Мощность их достаточна, чтоб сбить арбалетную стрелу. Но лучше, если их присутствие останется в тайне.
Глава Службы пахотных земель, заметно нервничая, поднимается на возвышение, с которого выступают артисты. Эстрада — не эстрада, но что-то похожее.
— Как гласит закон, земледелец, купивший землю, на первые четыре года освобождается от уплаты налогов с этой земли. Моя Служба за последние годы купила очень много земель. Но сполна оплатила все налоги на сделки купли-продажи!
— Так ли это? — спросил Фаррам у казначея.
— Так, Владыка.
— Что еще покупала твоя Служба?
— Рабов для работы на этой земле, Владыка. Пахотные земли не должны простаивать под паром больше положенного.
— У кого твоя Служба покупала земли и рабов?
— У тех, кто их продает, Владыка.
— А что скажет казначей?
— По налоговым декларациям восемь сделок из десяти совершались между Службой оросительных каналов и Службой пахотных земель. В остальных разорившиеся землепашцы сами продавали свои наделы.
— Значит, Служба оросительных каналов продавала земли должников Службе пахотных земель. А как она распоряжалась вырученными деньгами? — поинтересовался Владыка.
— По закону деньги, вырученные от продажи имущества должника, идут в счет погашения долга, — подсказал казначей.
— То есть, в казну?
— Да, Владыка.
— Поступали они в казну?
— Нет, Владыка. Они остались в Службе оросительных каналов.
— Нет ли в этом измены?
— Есть, Владыка. И Служба закона и порядка должна поименно выяснить, кто из чиновников виноват в этом. А деньги должны быть внесены в казну.
— Деньги будут внесены в казну, — громко и отчетливо прорычал глава Службы оросительных каналов. — Я сам найду виновных.
— Похвальное рвение, — одобрил Владыка. — Но поиском виновных займется Служба закона и порядка. А ты, уважаемый, ей поможешь. Теперь вернемся к делам земледельцев. Скажи, уважаемый, зачем твоя Служба скупала пахотные земли?
Глава Службы пахотных земель недоуменно посмотрел на Фаррама.
— Чтобы засеять, Владыка. Земли не должны простаивать под паром, иначе может возникнуть голод.
— А почему засевать земли хлебом взялась сама Служба? Это же не ее дело. Ее задача в другом. Следить, чтоб дела земледельцев шли хорошо и взимать налоги. Почему сами земледельцы не засевают земли?
Глаза главы беспокойно забегали. Старый лис давно почувствовал ловушку, но до этого момента не знал, с какой стороны придет удар.
Кошусь на Стаса. Человек напряжен и сосредоточен, с головой в работе. Остальные уставились на экран, словно кино смотрят. Миу сидит как на иголках. Похоже, до сих пор не заметила, что хвост в моем кулаке.
— Мы ждем ответа, уважаемый, — Фаррам плавным жестом указывает на зал.
— Многие земледельцы разорились в последние годы. Но Служба пахотных земель сделала все, чтоб не допустить голода в городах, — произносит глава.
— Какая же беда постигла бедных тружеников полей?
— Возрос налог на воду, — вынужден был сказать глава.
— Возрос налог на воду. Сотни семей разоряются…
— Тысячи, Владыка, — вставил казначей.
— Тысячи семей разоряются, — поправился Владыка. — А мы узнаем об этом только сегодня, спустя несколько лет, случайно! Что же делает Служба, которая обязана заботиться о процветании земледельцев? Она скупает земли разорившихся крестьян, скупает их самих как рабов — и на этом богатеет!
Нет ли в этом государственной измены?
— В этом есть измена — отчетливо прозвучал голос главы Службы закона и порядка. — Арестовать изменников!
Лучники, якобы охранявшие сокровища, подняли луки, выцеливая заранее распределенные цели. Зал замер. Вбежали стражники, вывернули за спину и связали руки дюжине котов, включая самого главу Службы пахотных земель.
— Что с ними делать, Владыка? — спросил римм стражников.
— Этих — до суда в темницу. А главу пока оставьте здесь. Возможно, к нему будут вопросы.
Стражники проворно вынесли связанных из зала. Красиво проведена эта часть операции. Четко, быстро, молча! Есть, чему поучиться у котов моей команде.
— Теперь разберемся, что не так с этим налогом, — продолжил Владыка и хлопнул в ладоши. Подбежала черная рабыня.
— Ррушан, радость моя, видишь, в дальнем углу зала стоит ученическая доска? Кликни подруг и принеси ее сюда.
Рабыня поклонилась и умчалась. Вскоре перед Владыкой стояла обычная доска для письма мелом, вся исчерченная полями игры в крестики-нолики. Ррушан влажной тряпкой вытерла ее и убежала.
— Подсчитаем доход и расход средней семьи земледельца, — произнес Владыка, выбирая кусок мела. — Итак, какой размер средней семьи по последней переписи населения?
— Шесть свободных и одна рабыня сорока лет, — тут же отозвался глава Службы закона и порядка.
— Так и запишем, — Владыка выписал в верхнем углу цифру «7». — А каков надел?
— Тридцать сурр пахотной земли.
Под цифрой «7» появилась цифра «30»
— Сколько скота у такой семьи?
И так, цифра за цифрой, перед нами оживала нелегкая жизнь семьи землепашца. Владыка называл все новые статьи расходов, изредка поглядывая на планшетку в левой руке.
— Вроде, ничего не забыл, — он отошел на три шага и внимательно осмотрел доску.
— Налоги, Владыка, — подсказал Казначей.
— Налоги — потом! — Владыка еще раз взглянул на планшетку, потер подбородок, шагнул к доске и крупно выписал итоговую цифру. — Это — расходы. Проверьте на всякий случай.
По залу прокатился шумок.
— Теперь — доходы. Ну, это совсем просто. Один сурр дает шесть
больших мешков зерна или девять маленьких. Умножаем на тридцать, умножаем на цену одного мешка… Из суммы дохода вычитаем сумму расходов… Получаем благосостояние семьи. Вычитаем сумму налога на дом и землю. Получаем остаток… Какая величина налога на воду?
— Вдвое больше остатка, Владыка, — намекнул казначей.
— То есть, налог неподъемный, так?
— Так, Владыка, — склонился в поклоне казначей.
— Молчи, я не тебя спрашиваю. Ты отвечай! — Владыка указал пальцем на главу Службы оросительных каналов.
— Так, Владыка, — склонил тот голову.
— Подними глаза! На доску смотри! — рявкнул Фаррам. — Внимательно смотри, не ошибся ли я? Все ли здесь верно? Отвечай!
— Все верно, Владыка.
— Ты сознаешься в том, что хотел разорить страну?
— Нет, Владыка. Это ошибка! — в голосе главы появились рыдающие обертоны. Или на публику играет, или на самом деле перетрусил. Скорее, первое.
— Ошибка, говоришь? Решил страну разорить? Из-за твоей ошибки мы все голодали бы сейчас, если б этот жук навозный не подсуетился! — Владыка пнул сапогом стоящего на коленях главу Службы пахотных земель. — Имя такой ошибки — государственная измена!
— Взять изменников! — приказал глава Службы закона и порядка.
Вновь натянутые луки, вновь стражники с веревками. Две минуты — и в зале стало свободнее. Владыка хлопнул в ладоши. Вбежала черная рабыня.
— Радость моя, позови писцов. Пришло время указов.
Миу гневно фыркнула. Хвост вырвался из моей руки и захлестал по полу.
Не прошло и двух минут, как в зал вошли четыре писца, а за ними — Кррина с государственной печатью на бархатной подушечке.
Первым указом Владыка вернул старую величину налога на воду. Вторым — назначил временных ИО глав проштрафившихся департаментов. Затем Фаррам сделал вид, что задумался.
— Проще простого было бы казнить вас как изменников, — он сердито глянул вниз, на связанных глав. — Но сделаем по-другому. Вы исправите зло, которое свершили. По закону все сделки, совершенные со злым умыслом, считаются недействительными. Стороны возвращают друг другу деньги и имущество, так?
— Так, Владыка, — подтвердил глава Службы закона и порядка.
— Проследи, чтоб все сделки с землей и рабами вернулись к исходному состоянию, и эти две Службы выплатили компенсацию всем земледельцам, исходя из старой суммы налога на воду. Все сделки проводи через новый Учетный дом. Беспошлинно! Пусть в Учетном доме заведут счет на каждого земледельца, пострадавшего от этих изменников, и каждый земледелец сможет
придти туда и получить назад свои деньги. Такова моя воля.
— Но это разорит оба клана, Владыка.
— Они хотели разорить страну. Если разорятся сами, это будет лишь справедливо, не так ли?
— Так, Владыка, — склонил голову глава Службы закона и порядка.
— А эти два негодяя пока поживут во Дворце. В бесплатных
апартаментах с видом на небо в клеточку. Пока их родные и близкие не выплатят земледельцам все до последнего медяка. Свидания раз в неделю, — распорядился Фаррам. — Увести!
Ключей от каморки Ёрана у Стига не было. Но когда имеешь дело с творческими личностями, поневоле приобретаешь различные полезные навыки, вроде открывания дверей при помощи перочинного ножа и двух-трёх мощных пинков. Добропорядочный бюргер давно бы позвонил в полицию, услышав такой грохот. Но торговца картинами за дверью встретила тишина. И если бы только она…
Нет, всё понятно, раз художник десять дней не выходил из дома, то вряд ли он там занимался влажной уборкой и проветриванием. Хорошо ещё, если хотя бы пару раз в день ополаскивал лицо холодной водой. Но всё равно такого прокисшего и протухшего воздуха даже видавшему виды и нюхавшему запахи Стигу давненько не приходилось обонять.
Из чувства самосохранения он решил вести переговоры прямо с порога. Вот только с кем? Художника в этом живописном беспорядке невозможно было разглядеть.
— Эй ты, Ёран-который-живёт-без-крыши, отзовись! — крикнул он и всё-таки сделал два шага вперёд, для улучшения обзора. — Рассказывай, чем ты тут занима…
Стига всегда веселило выражение «язык приклеился». Но, оказывается, оно имело немного иное значение, чем он себе представлял. Торговец, через руки которого прошли тысячи картин, в самом деле не мог произнести ни слова и лишь заворожено смотрел на новую работу Ёрана.
Это был не просто портрет. И не простое соединение пейзажа с портретом, хотя и то, и другое удалось художнику весьма неплохо. Но вместе… вместе они производили удивительное впечатление. Девушка на картине не просто улыбалась. Она озаряла всё вокруг своей улыбкой, делала эту реку, и эту башню — и даже эти перила — прекрасными, настоящими, живыми. Она словно бы говорила, что дождь — это тоже замечательно, что им тоже можно любоваться, наслаждаться, впитывать его красоту. А ещё обещала, что он скоро пройдёт, и наступит ясная, солнечная погода, и вообще всё и у всех будет хорошо. Мутная река у неё за спиной, казалось, уносила прочь все неприятности, а шпиль Якобскирхен выглядел огромной штопальной иглой, старательно заделывающей прореху в небе. В общем, это было воплощение человеческой мечты, надежды на счастье.
Может быть, сам Стиг и не слишком хорошо рисовал, но в живописи разбирался — положение обязывало. И ничего даже отдалённо похожего ему за годы успешного бизнеса видеть не приходилось. Разве что «Мону Лизу», но это не в счёт — её Стиг всё-таки не продавал. А эту картину вполне может продать — и ох как продать! Надежда и счастье стоят очень дорого.
— Ё-о-о-о!.. — наконец произнёс он, хотя и сам не понял, то ли хотел позвать художника, но от восхищения перехватило горло, то ли, наоборот, само восхищение вырвалось наружу. — Как тебе это удалось, парень?
— С тринадцатого раза, — буркнул из-под валяющегося на полу одеяла Ёран.
— Так ведь не зря же старался, — радостно ответил Стиг. — Знаешь, сколько мы на этом чуде заработаем?
Вообще-то он и сам не знал — едва ли не впервые в жизни — а даже если бы и знал, всё равно назвал бы художнику втрое заниженную сумму. Впрочем, и этого делать не пришлось. Ёран отшвырнул одеяло в сторону, поднялся и угрюмо заявил:
— И знать не хочу. Я писал её не на продажу.
— Как это? — удивился торговец.
— А вот так!
Они стояли один напротив другого: Стиг — аккуратно постриженный на манер ёжика-альбиноса, с голубыми глазами, излучающими доброту и человеколюбие, ослепительной улыбкой и трогательными, детскими ямочками на щеках, и похожий на демона трудоголизма Ёран — с длинными, грязными волосами, недельной щетиной и безумным блеском в глазах. И как-то сразу становилось понятно, что добру на этот раз не одолеть зло. Художник от своих слов не откажется.
— Ладно, уговорил, — сдался в конце концов торговец. — Тогда напиши ещё одну картину, такую же. И нам с тобой будет счастье.
Художник в ответ замотал спутанными космами.
— Я не смогу написать её, — он выделил голосом последнее слово, — ещё раз.
— Ещё как сможешь! — уверенно возразил Стиг. — Да хоть бы и не её. Нарисуй что-нибудь похожее. По крайней мере, купишь на свой гонорар приличную одежду, чтобы не показываться ей, — ответный укол, с остриём на том же слове, — в таком замогильном виде.
Это был веский аргумент. Ёран не без труда вспомнил, где в его берлоге находится зеркало, и, шаркая ногами, побрёл к нему.
* * *
— А вы изменились.
Ёран словно наткнулся на невидимую за пеленой полуснега-полудождя стену. Художник едва не выронил зонт и остановился, не решаясь обернуться. Он уже потерял надежду снова услышать этот голос. Перестал оглядываться, проходя по набережной. Даже почти перестал считать себя предателем. И его уже почти устраивало такое положение вещей. Во всяком случае, он пытался себя в этом убедить. И только теперь убедился, что гипноз не помогает.
— Здравствуйте, — пробормотал он, с разворота бросаясь в ёё глаза, словно в холодную воду, и чувствуя, что бурно и неудержимо краснеет.
— Но, похоже, изменились только внешне, — продолжила девушка всё с тем же озорным прищуром.
Ёран тут же догадался, что по-настоящему начинает краснеть только теперь. Она ни о чём его не спросила, но некоторые вопросы не обязательно задавать вслух. И как раз на них бывает труднее всего ответить. Хотя и промолчать — ничуть не легче.
Конечно же, он её искал. Особенно в первое время. Выбегал на набережную каждую свободную минуту. Вот только таких минут было очень мало. Портреты девушки на фоне города пользовались бешеным спросом. Художнику приходилось писать по две-три картины в день. Некоторые клиенты даже начали заказывать свои портреты, сделанные в той же манере. Сначала Ёран отказывался, но Стиг быстро объяснил ему, что это вредные предрассудки. Ну и что с того, что эффект пропадает — зато цена на картину удваивается. И времени на такую стряпню уходит меньше. Ёран ведь по-прежнему хочет найти свою незнакомку? В общем, старина Стиг всегда умел найти правильные слова.
Наскоро запечатлев очередную увядшую красавицу рядом с городской ратушей, Ёран снова отправлялся на поиски. Как назло, в городе надолго установилась ясная погода. Морозная, но ясная. И потому носиться туда-сюда вдоль продуваемой всеми ветрами набережной было рискованно. В конце концов, Ёран подхватил воспаление лёгких и целый месяц… нет, не провалялся в постели — такой роскоши модный художник позволить себе не мог, но из дома никуда не выходил. Из той же самой мансарды, только приведённой в божеский вид, с новым, прозрачным стеклом и хорошей теплоизоляцией.
— Вы опять торопитесь? — поинтересовалась девушка, то ли неверно истолковав его молчание, то ли продолжая подтрунивать над бедным художником.
Ну уж нет! На этот раз Ёран так просто её не отпустит!
— Нет, почем же, я совершенно свободен, — как можно беспечней заявил он. —Может, зайдём куда-нибудь? К примеру, вот в это кафе.
Художник указал на ярко светящуюся вывеску на соседнем доме. Вообще-то он никогда не был внутри и не знал, насколько удобно там будет беседовать, но выбора не было. Брести куда-то по снежному месиву — пусть даже в новых ботинках и тёплом пальто — Ёрану совсем не улыбалось. Он и так подозревал, что не до конца вылечился.
Девушку его предложение почему-то огорчило. Она растерянно стояла возле обледеневших перил — опять без зонта, с непокрытой головой — и задумчиво смотрела себе под ноги. Затем подняла взгляд и еле слышно произнесла:
— Мы могли бы просто прогуляться по набережной.
Чёрт возьми, Ёран так и спросил, как же её зовут! Но ничего, сейчас они зайдут в кафе, выпьют грога и обо всём-всём поговорят.
— Никаких прогулок, — решительно заявил он, взял девушку за руку и потянул в сторону яркой вывески. — Не хватало ещё, чтобы теперь вы заболели.
Девушка испуганно замотала головой, попыталась вырваться, но вскоре обречённо вздохнула и перестала сопротивляться. Ёран уверенно вёл её за собой, размышляя о причинах такого упрямства. Может быть, ей неловко оттого, что она не подготовилась к романтическому свиданию — не подвела глаза, не накрасила губы и что там ещё делают женщины, чтобы выглядеть привлекательней? Какие глупости! Неужели она не понимает, что для Ёрана всегда будет красивее всех на свете?
Кафе оказалось простеньким, но милым. Белые скатерти на столах, негромкая музыка, светильники, имитирующие свечи. А посетителей — раз, два и обчёлся. Ёран помог спутнице снять плащ, усадил за стол, на секунду задумался, где пристроиться самому — напротив девушки или рядом с ней, и выбрал второй вариант. Затем углубился в изучение меню. Каких-то три месяца назад превратившись в респектабельного человека, он ещё не утратил интереса к церемонии выбора блюд.
— Что будет заказывать фру? — раздался у него над ухом профессионально-вежливый голос кельнера.
Ёран удивленно обернулся к нему. Какая ещё фру? Вроде бы они садились за пустой столик. То ли у парня совсем плохо со зрением, то ли слишком хорошо с воспитанием. Кельнер выдержал его вопросительный взгляд и молча скосил глаза влево. Художник посмотрел туда же и вскочил, словно его облили горячим пуншем. Или подложили на стул ядовитую змею. Да лучше бы уж действительно подложили, потому что…
С лицом девушки происходило что-то странное. Что-то страшное. Кожа вытягивалась, собиралась складками под глазами и на щеках, словно ей достался череп на два размера меньше положенного. Потом начала ссыхаться, покрываться трещинами, как земля после долгой засухи. Волосы побелели, истончились, а частью и вовсе исчезли. Через минуту рядом с Ёраном сидела сморщенная крючконосая старуха. Её потухшие глаза напоминали окна заброшенного дома с выбитыми стёлами и шелушащейся краской на рамах. А губы превратились в засохший чернослив, какой бывает на дне стакана с выпитым компотом.
Ёран почувствовал, что его сейчас стошнит, просипел «извините, мне нужно выйти» и бросился в туалетную комнату, едва не сбив с ног почти так же ошеломлённого кельнера. А за спиной у него — или прямо в голове — слышался сдавленный, шамкающий шёпот:
— Мы могли бы просто прогуляться по набережной.
Рвотные позывы быстро прошли, но вернуться обратно в зал — нет, это было выше человеческих сил.
* * *
На этот раз Ёран всё-таки запил. Уже хотя бы потому, что рисовать сейчас был не в состоянии. Перед глазами всё время стояло это кошмарное, ссохшееся старушечье лицо. После второй бутылки виски оно исчезало, но и сил у художника оставалось только на то, чтобы доползти до кровати. А во сне старуха появлялась опять.
Через неделю Стигу пришлось пригласить врача, специалиста по выводу из запоев. А потом — переселить Ёрана к себе и следить, чтобы он вновь не сорвался. Целый месяц художник пил одни только соки, но на трезвую голову кошмары мучили ещё сильнее. Стиг не успокаивался, придумывал всё новые и новые рецепты — тренажёрный зал, морские прогулки, йога. Но все они давали лишь временное улучшение.
В конце концов, торговец пришёл к выводу, что помочь здесь может только одно лекарство. Вернее — два, соединённых вместе. Он предложил Ёрану продолжить работу, но с другими моделями, и начал приводить к нему натурщиц. Мало-помалу с девушками у художника всё начало получаться. Всё, кроме их портретов. Рука упрямо рисовала вместо гладкой девичьей кожи чёрные трещины морщин. А сам Ёран, очнувшись и увидев, что он опять натворил, впадал в очередную депрессию.
Однажды Стиг всё-таки отлучился из дома на три дня — в столице открывалась выставка работ Ёрана, и хотя бы представитель автора на нём просто обязан был присутствовать. Торговец нанял охранника, оставил ему подробные инструкции, всадил Ёрану лошадиную дозу успокоительного и уехал.
Целый день художник тихо просидел в кресле, уставившись куда-то вглубь себя. А ночью открыл окно, вылез из него и по карнизу добрался до водосточной трубы. Спустился по ней вниз и не спеша направился в сторону набережной. Встал на то место, откуда открывался самый лучший вид на… ну да, конечно же, шприц — что ещё он сейчас мог напоминать? — Якобскирхен, перегнулся через перила и долго-долго смотрел в воду.
Охранник отыскал Ёрана, когда тот уже возвращался назад. До объяснений художник не снизошёл, просто позволил дюжему парню проводить себя до дома.
Очутившись опять в своей комнате, он бросился к подрамнику и начал рисовать. Одной чёрной краской. Рука уверенно выводила на холсте въевшиеся в память контуры лица и сложный узор морщин. Закончив работу, художник отошёл на два шага и долго глядел в задумчивости на картину. Затем опять приблизился и широкими точными мазками изобразил на дальнем плане собственный дом. С небольшими исправлениями — обвалившейся местами кирпичной кладкой, разбитыми окнами и покорёженной крышей. Снова отошёл, кивнул самому себе и отправился спать.
Спал он до обеда, а потом весь вечер был свеж и бодр и даже перекинулся с охранником парой слов. Но ночью его свалил новый приступ.
Вернувшийся раньше срока из столицы Стиг первым делом поспешил к больному другу, но на полдороге — опять, как полгода назад, — застыл в немом изумлении. Конечно, это полотно не вызывало такого восторга, как портрет незнакомки с городом и дождём. В нём не было ни счастья, ни надежды. Только отвращение, боль и тоска. Но они буквально рвались с холста наружу. А Стиг действительно разбирался в живописи, и ещё лучше — в том, как и по какой цене продаются картины. Он сразу понял — новая работа Ёрана уйдёт за сумасшедшие деньги.
* * *
Эта история произошла много лет назад. С тех пор Ёрана никто не видел. Хотя в художественных салонах время от времени появляются его портреты отвратительных старух на фоне городских развалин. И надо признать, пользуются большим успехом. Но о самом художнике толком ничего не известно. Ходят слухи, будто бы Стиг держит его взаперти в своём загородном доме, позволяя прогуливаться только по двору, за высоким глухим забором. По другой версии художник просто сошёл с ума и содержится в специальной клинике для VIP-персон. Как бы там ни было, но рисовать ему позволяют.
Погода в Вазастаде в последние годы установилась на удивление хорошая, тёплая. Дождей здесь почти не бывает. Вот только… возможно, это всего лишь мои причуды и фантазии, но меня не отпускает ощущение, будто бы город вдруг постарел, поблёк и с каждым годом всё больше напоминает развалины с картин Ёрана.