Вопреки опасениям Азарафаэля, Кроули воспринял неприятные новости довольно спокойно. Пожал плечами, ухмыльнулся, за невозможностью закатить глаза вздернул брови: «Но это же Всевышний! Ты что, до сих пор ожидаешь от Нее предсказуемости и постижимости? Ох, ангел! Ну как кто-то настолько умный может быть таким глупым?!»
Кроули даже вроде как развеселился и долго потом подтрунивал над вечной наивностью Азирафаэля — словно не понимал, что для него самого это означает лишние дни или даже недели уязвимости и беспомощности, да к тому же еще и на чужой территории.
Они снова прогулялись по магазину — на этот раз только до третьей колонны и обратно. Но зато дважды. Про «бентли» Кроули не спросил, вообще не заговаривал, желания посидеть в ней тоже не высказывал, и Азирафаэль с облегчением предпочел не поднимать эту скользкую тему. об этом можно будет подумать и завтра. Или послезавтра. Или вообще на той неделе. Возможно.
Кроули настаивал на том, что вполне способен прогуляться и третий раз, вот только слегка передохнет, но тут уже Азирафаэль наложил решительное вето врачебным произволом: Кроули мог сколько угодно хорохориться, но ангел видел, насколько тяжело далась ему даже вторая прогулка, и не собирался позволить вконец измотать себя третьей. Во всяком случае — без продолжительного отдыха точно нет, а там посмотрим.
Вся накопленная благодать сегодня уходила на глаза. Может быть, это было неправильным решением, но это было решением принятым: раз больше не будет никакой благодати, то и никакой темноты более тоже быть не должно. Как можно скорее. Остальное подождет. Азирафаэль следил за тем. чтобы повязка все время оставалась в перенасыщенном состоянии: так регенерация шла быстрее. И старался отвлекать Кроули разговором: восстанавливающиеся и заживающие глаза ужасно чесались. как и все подживающие ткани, только сильнее, учитывая повышенную скорость восстановления. Иногда Азирафаэль сочувственно морщился, стараясь не вздыхать слишком громко: одолеваемому нестерпимым зудом Кроули и без того было плохо, лишнего сочувствия он бы точно не вынес.
Кроули ерзал, ругался, шипел сквозь зубы, но уменьшить поступление благодати (а значит — и скорость регенерации) не просил: это было его решение, по поводу скорости. Азирафаэль, отлично зная, как зудят отрастающие ткани, поначалу предложил более щадящий вариант, растянутый на два, а то и три дня, а про этот упомянул как про заведомо скверную альтернативу, исключительно для создания иллюзии выбора. И добавил, что в этом случае придется помучиться, а он бы не советовал, потому что…
— Сегодня! — перебил его Кроули. Быстро, словно боялся передумать (или что Азирафаэль передумает). И тут же оскалился в хищной улыбке: — Ты же знаешь, по разным «помучиться» я специалист!
Он специалист. понимаешь, а Азирафаэлю теперь не отойти никуда — чуть ли не поминутно приходилось перехватывать руки, которые Кроули то и дело рефлекторно тянул к лицу. Упустишь — залезет под повязку и будет чесать, яростно и самозабвенно, раздирая до крови и сводя на нет большую часть сделанного. Нет уж. Проще посидеть рядом, перехватывая и удерживая, не давая дорваться, отвлекая по возможности. Жалко, что прогуляться по третьему кругу сегодня у Кроули вряд ли получится: обе прошлые прогулки сработали хорошим отвлечением, хватило надолго.
— Может быть, на сегодня хватит? — осторожно спросил Азирафаэль, не давая прорваться в голос ничему лишнему, когда Кроули крутанулся как-то особенно резко, почти вывернувшись из его рук, и завертел головой, стараясь потереться о подушку хотя бы висками.
— Нет! — рявкнул Кроули, вцепившись обеими руками в одеяло и вытянувшись в струнку. Замер, напряженный и злой. Оскалился: — Думаешь, если это удовольствие на три дня растянуть — будет легче? Черта с два! Лучше побыстрее закончить. Не тяни, ангел. Я выдержу.
Азирафаэль тянуть не стал, но смотрел с тревогой, а обе ладони теперь мягко прижал к лицу Кроули, обхватывая вдоль нижнего края повязки по скулам и вискам — так было удобнее перекачивать благодать вглубь по глазным нервам. И придержать. если вдруг что, тоже будет удобнее.
Кроули не шевелился, напряженный до окаменелости. Но минут через десять начал дрожать — сначала мелко и почти незаметно, однако с каждой минутой все сильнее. Так не могло продолжаться долго, и через несколько томительных минут Азирафаэль уже собирался насильственно прервать лечение и объявить перерыв до утра, но Кроули его опередил.
— Ангел, — прошипел он сквозь зубы, — не будь ублюдком! Почеши… Ну, ты же можешь, у тебя… получится… Твои пальцы… они же рядом! Это… невыносимо!
Его колотило крупной дрожью, но он по-прежнему старался не шевелиться, краем глаза Азирафаэль видел, как побелели вцепившиеся в одеяло пальцы.
— Сейчас, мой дорогой… секунду.
Азирафаэль осторожно надавил большими пальцами на край повязки, погладил вдоль скуловых костей. Поверх марли, конечно, и очень осторожно. Кроули содрогнулся всем телом, резко вздохнул, но ничего не сказал. Азирафаэль счел это хорошим знаком и подключил остальные пальцы, поглаживая под бровями, на переносице, по крыльям носа — и потихоньку приближаясь к опасной зоне. Кроули трясло по-прежнему, дышал он быстро и рвано, стиснув зубы и гоняя по скулам желваки. Но ничего не говорил. Только дергал головой, поворачивал ее резко и нервно, подставляя под пальцы наиболее зудящие участки. И Азирафаэль гладил их, с чуть большим нажимом, чем прочие, но стараясь обходиться только подушечками пальцев, без ногтей. Прошелся по подглазничным впадинам, а потом, сдвинувшись чуть выше, с тайным ликованием ощутил под пальцами упругие подвижные шарики и не смог сдержать счастливой улыбки: надо же. глазные яблоки уже полностью сформировались, а он был уверен, что раньше полуночи не получится.
Кроули потихоньку расслаблялся, его больше не трясло, дыхание постепенно выравнивалось. Пальцы разжались, и теперь обе его руки просто лежали поверх одеяла, вытянувшись вдоль тела. Но голову он продолжал вертеть, пусть уже и не так судорожно, по-прежнему подставляясь под пальцы ангела то одной стороной, то другой и каждый раз удовлетворенно вздыхая. И Азирафаэль продолжал гладить, то нажимая чуть сильнее, то отпуская, по кругу, и снова, и даже иногда чуть царапая марлю ногтем, если ему казалось, что именно это сейчас требуется. Каждый раз ответом был удовлетворенный вздох, все более глубокий и сонный.
И даже когда Кроули окончательно расслабился и заснул, Азирафаэль все равно еще долго продолжал осторожно поглаживать кончиками пальцев поверх уже не нужной марлевой повязки — какая разница, как именно заливать благодатью участок регенерации? Почему бы и не так, напрямую, непосредственно из пальцев?
Там, в глубине. еще шла активная работа, он это чувствовал. И хорошо, что Кроули заснул, — человеческие тела восстанавливаются быстрее, когда им не мешают мозги с прочими разными нервами. Только добиться такого сложно, разве что общим наркозом… ну или во время сна. Спать полезно. Поспит часок-другой, а там посмотрим.
Заново напитав благодатью повязку (а кто-то думал, что она более не нужна, вот и нужна, пусть потихоньку сквозь нее просачивается, а не сразу), Азирафаэль встал. Хотелось размять ноги, затекшие от неудобной позы — последние часы ему приходилось сидеть в полусогнутом-полувисячем положении, упираясь коленями в край дивана и держа руки на весу, и теперь и спина, и конечности активно жаловались на неподобающее с ними обращение. Самое время немного прогуляться.
Он прошел тем же самым путем, которым гулял и с Кроули, только не остановился у колонн ротонды, а двинулся дальше, до самых стеклянных дверей. И долго всматривался в сиреневые сумерки, затопившие вечерний Сохо.
Сумерки постепенно густели, наливались насыщенным лиловым, в них все ярче проступали теплые оранжевые кляксы фонарей. Темно-розовая реклама расположенного на противоположной стороне улицы стриптиз-бара, днем почти невидимая, теперь светилась пронзительным ядовито-малиновым неоном, пачкала фуксией мостовую. Спешащие по своим делам прохожие не обращали внимания на темные окна книжного магазина (свет Азирафаэль зажигал только в задней комнате, впрочем, он и вообще не был уверен, смог бы кто из прохожих усидеть магазин, накрытый сферой абсолютной защиты, даже если бы тот сиял огнями, словно рождественская елка) точно так же, как и Азирафаэль не обращал ни малейшего внимания на этих прохожих.
Он стоял, глядя на смутные тени и оранжевые пятна в лиловом сумраке. И думал о том, имеет ли какое-либо значение то обстоятельство, что дверь его магазина выходит на юг?
Не запад. Не восток. Не райская и не адская сторона улицы — перекресток. Юг. Нейтральная зона. Может ли быть в этом какой-то особый смысл?
Двести лет назад, выбрав именно этот дом под свой будущий магазин, он не думал ни о чем подобном. Просто отметил как факт, не более, но ведь не думал же? Про масонские знаки думал и счел их хорошей приметой, своеобразной мало кому понятной шуткой*, но географическое расположение дверей вряд ли тогда могло показаться ему настолько забавным. Или важным. Или вообще достойным того, чтобы о нем лишний раз думать.
Не запад. И не восток. Не Небеса, но и не Преисподняя. Просто Земля. Просто юг. Просто то, что ты выбираешь сам. И, может быть, не только ты, но и тот, кто пришел в день открытия с букетом и коробкой конфет наперевес, с улыбкой, такой же наглой. как и всегда, и только, может быть. самую чуточку смущенной… Думал ли тот, пришедший так невовремя (вовремя!) тогда об этом?
А ты сам — думал?
Может быть, все-таки думал… Но постарался поскорее выкинуть глупости из головы. Потому что это действительно глупости, глупости и ничего более. Все знают, что не бывает гнезд на двоих, даже у куда более близких сущностей — и то не бывает. Гнездо — дело интимное. Оно для одного и только для одного. А глупые мысли — всего лишь глупые мысли. Как есть глупости — и более ничего.
_____________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
* Когда-то очень и очень давно (точную дату Азирафаэль не то чтобы не помнил, просто очень не хотел лишний раз уточнять, предпочитая считать, что если что-то было настолько давно, то оно может более и не считаться правдой) Азирафаэль попытался вступить в орден Вольных каменщиков (перепутав его с орденом Иллюминатов, но не об этом речь). И был исключен из сей почетной ложи, не пройдя испытательного срока**. После чего начал испытывать к означенному Ордену довольно-таки противоречивые чувства, ни одно из которых ангелу вообще-то испытывать не полагалось
** По негласной формулировке Мастера — за избыточную леность и недостаточное благочестие.
Он плюнул на судорогу и поплыл на одних руках – это замедлило движение, но зато он перестал так остро чувствовать холод и решил, что и к ледяной воде можно привыкнуть, надо только чуть-чуть подольше подождать.
Преодолев три четверти пути, он перешел на брасс, упорно продолжая выдыхать в воду, чтобы хоть как-то сохранить ритм дыхания. Но вскоре отказался и от этого, по-собачьи задирая подбородок вверх. Казалось, что лицо покрыла ледяная корка, – кожу стянуло и саднило.
А потом кто-то взял его за лодыжку и потянул вниз. Ковалев рванулся только один раз, ощущая лишь равнодушие и тоску, и видел, как над его головой смыкается черная вода… Чтобы никогда больше не разомкнуться. Он ещё загребал воду руками, но скользкие пальцы надавили на плечи. Кромешная темнота и холод… Он чувствовал, как водоросли туго оплетают ноги и как скользкие пальцы сжимают горло.
Под водой плеск кажется звоном – Ковалев услышал его сквозь писк в ушах. А ещё увидел, как черная вода на секунду стала мутно-зеленой – свет! Он не задумался, откуда этот свет взялся, но потянулся к нему руками и на миг ощутил ледяной ветер. Это, как выяснилось, и спасло ему жизнь.
Верней, спас его Сологуб – ябедник, предатель и трепло. Это он доложил тренеру, что Ковалев пошел купаться. И сделай он это на пять минут позже, Ковалева бы уже не было на свете.
Тренер, увидев его ближе к противоположному берегу, бросился на мост и, как был в ватнике, вязаной шапочке и сапогах, прыгнул в воду… Остальные подоспевшие на помощь шарили по воде лучами фонариков, и если бы Ковалев не выбросил руку над водой, тренер не нашел бы его в темноте.
Чтобы Ковалеву потом ни говорили, а он помнил борьбу под водой. И чувствовал, как тренер с силой разводит в стороны скользкие руки, сомкнувшиеся на горле, как выламывает чужие пальцы, толкает чьё-то тяжелое тело ногой в сапоге. И тащит, тащит Ковалева на поверхность…
Врач сказал потом, что это были видения от нехватки воздуха, на грани потери сознания. Что при кислородном голодании и не такое примерещится.
Первое, что сделал тренер – уже на мосту, в свете фонариков, – это влепил Ковалеву короткую оплеуху, от которой тот рухнул как подкошенный. И лицо у тренера в этот миг было страшное: перекосилось всё, рот оскалился и губы тряслись.
Он тоже потом говорил Ковалеву, что борьба под водой тому примерещилась, что тот просто запутался в водорослях. И ребята посмеялись, сказали, будто Ковалев всё это выдумал, чтобы оправдаться, – ведь реку-то не переплыл.
Теперь он и сам считал, что запутался в водорослях. И понимал, какой опасности подвергался тренер, прыгая с моста в ледяную воду: не зная глубины, в темноте, рискуя разбиться о воду, тут же задохнуться от холодового шока или не доплыть до берега…
Воспоминание привело к неожиданному выводу: следовало купить фонарик, чтобы в другой раз не плутать в темноте. Да много чего ещё надо было купить в дом, например лампочек…
Узкая пешеходная дорожка на мосту вдоль рельсов из тяжелых пропитанных мазутом досок прогнила, зияла проломами и провалами, идти по ней Ковалев не решился – железобетонные шпалы внушали больше доверия. Под ними не было сплошного покрытия, и далеко под ногами мелькала черная вода. Впереди светились красные и синие огни семафоров, и Ковалев никак не мог припомнить, что же означает синий свет – не нагонит ли его поезд? По этой ветке ходили только товарные составы, и довольно редко, но все же ходили…
От реки к санаторию вела тропинка через лес, издали стали видны фонари на территории, а потом показался и высокий деревянный дом, сиявший освещенными окнами в резных наличниках, – бывшая дворянская усадьба. Ворота выходили на другую сторону, к шоссе, но и возле задней калитки висела табличка: «Детский пульмонологический санаторий „Березка“. Посторонним вход воспрещен». Калитка не запиралась. Ни одной березки на территории не было, меж асфальтированных дорожек позади усадьбы росли редкие вековые ели, а со стороны ворот был разбит небольшой парк, который в это время года создавал удручающее впечатление: голые черные ветви дубов и лип сплетались над двумя прямыми аллеями. Ковалев увидел их накануне в сумерках, на фоне унылого серого неба и деревянного дома с облупившейся краской. Две его ассиметричные башенки поднимались над деревьями, словно острые уши огромного зверя.
Оказавшись в свете фонаря, Ковалев взглянул на часы: было без пяти восемь. Он едва не опоздал! А ведь надо успеть раздеться и дойти до столовой… Если детей приведут на завтрак, а его там не будет… Паника, Ковалеву несвойственная, опять накатила внезапно, в самую неподходящую минуту, и, добравшись до задней двери с надписью «пожарный выход», он долго не мог её открыть, дёргая за ручку, пока не догадался толкнуть дверь от себя. Наверное, глупо это выглядело со стороны, и Ковалев со злостью подумал, что пожарный выход должен открываться наружу – на то он и пожарный. В гардеробе он долго расстегивал заевшую молнию на куртке и затянул узлом шнурок на ботинке.
Ковалев был уверен, что ничего не боится, даже удивлялся иногда самому себе: разве можно совсем ничего не бояться? До той страшной ночи, когда у Ани случился первый приступ астмы. Когда они с женой смотрели, как задыхается их дочь, и не могли сделать ровным счетом ничего – только ждать приезда скорой. Ковалев навсегда запомнил это ощущение бессилия и ужаса, ему часто снилось посиневшее лицо дочери, кашель и сиплый клекот у нее в груди. И несмотря на заверения врачей, на ингалятор, что теперь был под рукой, он всё равно до паники боялся повторения.
В больнице с Аней лежала Влада, почти целый месяц, – и речи не шло о том, чтобы оставить домашнего ребёнка, который никогда не ходил в детский сад, в окружении чужих людей. Влада и ненадолго не могла уйти из больницы – у Ани снова начинался приступ. Врачи, конечно, говорили, что ребёнок вскоре начнет пользоваться этим и вызывать приступы сознательно, но даже они подтверждали, что это стресс, который пока девочке ни к чему, и приучать её к отсутствию близких надо постепенно.
Через год ей идти в школу…
Хоть Влада и работала дома, но работала, – месяц её хозяин вытерпел, но, услышав про сорок два дня в санатории, предложил уволиться. Ковалев не был в отпуске года три, и ему отказать не имели права. Путевка «Мать и дитя» сорвалась в последнюю минуту, поликлиника предлагала или невообразимые по цене варианты (можно было купить подержанную машину), или бесплатные, но только для Ани.
Ковалев был готов залезть в долги, но Влада предложила сначала поискать санаторий самостоятельно. Они весь вечер сидели за компьютером, составляя список аллергологических санаториев, пока Ковалев не вспомнил вдруг, что тётя Надя работала врачом в детском санатории. И её рассказы о чудесном целебном воздухе в Заречном вспомнил тоже. Наутро он не без труда выяснил, что санаторий называется «Березка», имеет пульмонологический профиль, действует круглый год, но осенью и зимой принимает в основном воспитанников специализированных интернатов. По телефону он говорил с секретарем главврача, и та, узнав, что Ковалев – внучатый племянник Надежды Андреевны Захаровой, пообещала немедленно договориться о путевке. И договорилась.
И питаться Ковалев мог в санатории: хоть стоило это не дешево, но всё равно не сравнимо со стоимостью подержанной машины. На этом настояла Влада – её приводили в ужас мысли о том, как её муж будет разводить супы из пакетиков и разогревать замороженные полуфабрикаты. Готовить Ковалев не умел вообще, Влада сомневалась даже в том, что он способен поджарить себе яичницу, и была недалека от истины.
Накануне вечером она позвонила четыре раза, расспрашивая, как они устроились в Заречном.
Конечно, появление Ковалева в санатории было нарушением режима, несмотря на собранную им гору справок, и не будь он наследником тёти Нади, никто бы не позволил ему даже входить на территорию. Потому он безропотно согласился лишь маячить на глазах у дочери весь день и только на два часа, после полдника, забирать её на прогулку.
Накануне и врач, и воспитательница, и нянечка, и сам Ковалев долго убеждали Аню, что папа не может ночевать в палате с другими девочками и придет, когда все дети оденутся и выйдут на завтрак. Он ещё час ходил под окнами её спальни после того, как погасили свет, и ждал, что его позовут. К нему, сжалившись, вышла нянечка и сказала, что девочка давно спит и можно спокойно идти в посёлок.
Если бы у них с Владой родился парень, Ковалев не позволил бы делать из него домашнего ребёнка – ходил бы его отпрыск в детский сад как миленький. И в лагеря бы ездил, и в санатории мог бы побыть без нянек.
Только оказавшись здесь, Ковалев вспомнил, что большинство детей в санатории из интерната, – значит, его присутствие рядом с Аней будет им вдвойне обидно.
Бабушка часто пугала его детским домом. Если ему случалось нашалить, она не ругалась, а хваталась за сердце и говорила чуть не плача:
– Ты меня доведешь… Вот я умру, что с тобой будет? Отдадут тебя в детский дом…
Тут она обычно не могла удержать слёз, обнимала Ковалева, гладила по голове и целовала в макушку. Дед бабушкиных слез тоже побаивался, поэтому лишь потихоньку показывал Ковалеву кулак.
Маленьким Ковалев хорошо себе представлял, что такое детский дом, и считал его страшным местом. Бабушка пояснила просто и доходчиво: это детский сад, из которого тебя никогда не забирают. И слезы её лишь подтверждали самые мрачные представления.
Бабушка умерла три года назад, и дед не намного её пережил.
* * *
Душными летними ночами, когда реку затягивает плотный туман, случается слышать за его пеленой лёгкие всплески – и люди привычно говорят: рыба играет. Да, бывает, что юркая рыбка подпрыгнет над водой – за комаром ли, а может, и просто от радости бытия, – и снова уйдет в глубину, оставив мимолетный круглый след на воде. В безмолвии и безветрии всплеск слышен далеко, отчетливо…
Рынок, как и улицы, оказался одновременно похож и не похож на привычную Акайо ярмарку. С одной стороны, он был таким же большим и шумным, здесь даже пахло едой, тканями, бумагой и прочими вполне обыкновенными вещами. С другой… Акайо опустил голову. В этой части рынка вместо прилавков по сторонам от дороги висели низкие платформы, а на них стояли люди. Молодые и старые, высокие и низкие, наряженные в сотню одежд и почти голые. Некоторые держали в руках таблички со своей стоимостью, у других цена была написана краской на теле, а чтобы узнать, сколько придется отдать за третьих, покупатели наклонялись к платформе и что-то на ней рассматривали.
Машина остановилась. Купивший его человек вышел со своей стороны, поводок натянулся так, что Акайо, пытаясь одновременно сохранить контроль над телом и выбраться из низкой двери, едва не вывалился на дорогу. Тут же встал, выпрямился, уставившись вдаль.
На него не обратили внимания.
— Господин Сааль! Какая честь, что вы лично… — из прохода между платформами к ним спешил продавец людей, похожий на “господина Сааля” так же, как вешалка похожа на табуретку. Конец поводка перешел из рук в руки вместе с указаниями:
— Поставь на платформу. Воин, называется Акаайо. Шестьсот космов, поводок в комплекте, за выведение шрамов и обучение доплата.
Несколько человек, стоящих на платформе, расступились, чтобы новенький мог присоединиться к ним. Подтвердить, что он один из них. Тот, кого должны продать. Товар. Непонятно, кому и зачем нужный, кому может потребоваться выводить его шрамы и чему его могут захотеть научить. Внутри Акайо плескались злость и отчаяние, едкие, как волны океана, что бьются о скалы Мин-чи. Он все еще не видел никакого способа завершить начатое. С каждой минутой ему все сложнее было не думать о том, что он может никогда не найти этот способ.
Его подтолкнули в спину, Акайо шагнул на гладкую поверхность платформы. Повернулся, подчиняясь глухо будто издали доносящимся указаниям. Замер. К нему потянулись, как к кукле, расстегнули две верхние пуговицы рубашки. Акайо чувствовал себя декорацией на сцене, это немного помогало.
— Плохо, — недовольно подытожил человек-табуретка. — В лучшем случае он похож на офисного клерка!
Акайо казалось, что офисными клерками местные называют незначительных по рангу, но старательных и исполнительных работников. В империи описание было бы лестным, но здесь к таким людям почему-то относились презрительно.
— Но, господин Сааль, некоторым именно это и нравится… — залебезил вешалка, пытавшийся придать Акайо товарный вид.
— Глупости! — отрезал Салль. — Продай его за неделю, иначе я продам его тебе.
Похоже, это было серьёзной угрозой. Во всяком случае вешалка замялся, а Сааль молча уехал, поставив точку в этом свитке.
Продавец вздохнул, провел рукой по голове, взлохматив светлый ежик волос. Здесь у большинства были такие, желтые, короткие и некрасивые.
— Ну, парень, теперь ты моя большая проблема, — он обернулся к Акайо и натянуто улыбнулся. — Я, конечно, мальчиками не брезгую, но ты вообще не мой тип. И Гааки меня убьёт…
Акайо почувствовал себя странно. Вроде бы он понимал слова, которые произносил вешалка, но смысл от него ускользал. Из всей дальнейшей длинной речи выяснилось только, что вешалку зовут Лааши Н’Гаар, у него есть жена Гааки и раб им не нужен. Поэтому Лааши приложит все усилия, чтобы продать Акайо за неделю, и просит его тоже постараться.
Акайо отвел глаза от продавца, сконцентрировавшись на видневшемся за рынком доме, выкрашенном в красную и синюю полоски.
Помогать в собственной продаже он точно не собирался.
***
Вечер наступил быстро. Акайо не мог точно сказать, пытались ли его купить за прошедшие часы, так как удачно погрузился в изучение окружающей архитектуры. Насколько он мог видеть и помнил по больнице, эндаалорцы строили дома в целом выше и прочнее, чем было принято в империи. Он не заметил ни одной бумажной или даже деревянной стены, только каменные. И то… Никто не учил его строительству, но рассматривая далекие дома Акайо все больше и больше сомневался, что они построены именно из камня. Он решил, что здесь снова, как в больнице, машинах и одежде, используется какой-то неизвестный или запрещенный в империи материал, и потерял интерес к этому вопросу.
В империи было запрещено довольно много, но, как говорил в своих речах император, все эти запреты шли лишь на благо, укрепляя страну и сохраняя её исконные традиции.
— Эй, Акаайо! — он почувствовал слабый укол в шею и обратил внимание на говорившего. Это был Лааши, который легонько тянул за поводок. — Рынок закрывается, хватит там торчать.
Акайо спустился с платформы. Другие рабы куда-то делись, вдали разговаривали люди. Часть платформ перевернули на бок, с их днищем что-то делали. Фыркая и натужно гудя, отъехала большая машина с затемненными окнами. Лааши смущенно подергал себя за нос.
— В общем, ты извини… В каре мест не осталось, да и общий дом под завязку набит. Придется правда, как господин Сааль сказал, тут тебя устраивать.
Акайо промолчал, и его продавец, продолжая оправдываться, перевернул платформу — так легко, будто она ничего не весила. Дно выглядело странно, словно ряд дверей, которые можно было открыть внутрь платформы.
Лааши вложил конец поводка в маленькое углубление, и Акайо понял, что, к сожалению, не ошибся.
— Ну вот… — продавец вел себя странно, потирая шею, переминаясь с ноги на ногу, и в то же время разве что не подталкивая Акайо в открывшуюся белую ячейку. — Ты залезай, а я ее переверну обратно. Я в такой раньше спал, до того, как женился. Ничего особенного, удобно даже. Захочешь есть — вытяни трубочку, она прямо перед лицом окажется.
Акайо сглотнул набежавшую горькую слюну. Деревянно шагнул вперед.
— Ага, еще чуть-чуть…
Его толкнули, заставляя буквально ткнуться носом в стену углубления. Резко стало темно, за спиной с шипением закрылись двери. Акайо уперся в них спиной, почувствовал, что падает, и замер. Через мгновение он догадался, что это продавец перевернул платформу.
Тогда он закричал.
Акайо не знал, сколько времени поддавался безумной панике, охватившей его вместе с теснотой. Он не мог даже поднять руку, а при глубоком вдохе касался одновременно всех сторон своей тюрьмы. Вокруг головы было что-то мягкое, не позволявшее разбить её о стену.
Сорвал голос и успокоился Акайо одновременно. По телу всё ещё пробегали судороги, горло перехватывало сухими спазмами, но разум смог пробиться сквозь животный ужас.
Тут спали и до него. Все те, кого он видел возящимися с днищами платформ, просто ложились спать. Судя по тому, что сказал Лааши, даже продавцы спали внутри собственных прилавков, если у них не было семьи.
Нужно просто заснуть. Закрыть глаза и заснуть.
Подал голос желудок, Акайо вспомнил про трубочку, с помощью которой можно было поесть. Он не мог нащупать ее руками, пришлось искать ртом. К счастью, он не сломал ее, пока бился в панике, пытаясь освободиться из этого ящика.
Через трубочку можно было пить что-то густое и типично для местной еды безвкусное. Сам процесс немного успокаивал, и, даже наевшись, Акайо продолжал жевать ее, пока не провалился в беспокойное забытье.
***
Он проснулся от ощущения падения, вздрогнул, снова поняв, что не может пошевелиться, но не успел испугаться, как створки за спиной разъехались, и он вывалился наружу.
— Эй, эй, ты чего? — Лааши поймал его и теперь улыбался, придерживая. Акайо рывком встал ровно, привычно упершись взглядом вдаль. Продавец хмыкнул, заглянул в бокс. Присвистнул.
— Ого! С кем ты там подраться решил, с платформой?
Как оказалось, изнутри ячейка была все-таки не такой прочной, как ночью показалось её пленнику. На обивке остались вмятины и дыры, из которых топорщилось что-то похожее на хлопок, трубка с едой треснула у самой стены и подтекала, вокруг нее расползлось большое влажное пятно.
— Да… — Лааши потрогал развороченную внутренность бокса, будто не доверяя своим глазам. — Когда Сааль узнает, что из-за тебя теперь платформу чинить, он такую цену заломит, что мне тебя в жизни не продать… И не расплатиться.
Вокруг толпились рабы, подтянувшиеся поближе, чтобы заглянуть в ячейку, Лааши растерянно чесал в затылке. Акайо хотелось умереть на месте. Все равно каким способом, только бы не ощущать этого давящего, обжигающего стыда за то, что его слабость увидели враги. Но он не мог умереть одним усилием воли. Приходилось сохранять видимость спокойствия.
Наверное, именно эта внутренняя борьба и напряженность душевных сил не позволили ему всерьез удивиться, когда широкоплечая женщина, стоявшая в толпе рабов, подошла ближе и дернула продавца за длинный рукав.
— Что тут, часто спят, что ли? — спросила она, хитро улыбаясь. — Платформа уже старая, скоро её всё равно на металлолом отправят. Закрой бокс и забудь. Ну и дай я подачу питания отключу, чтоб не капало. А мы тебя не сдадим, не боись!
Лааши посторонился, и рабыня, поводок которой был наброшен на плечи будто свободный шарф, начала деловито ковыряться в начинке сломанного бокса. Продавец оглядел остальной свой товар, улыбнулся:
— Всегда знал, что на вас можно положиться!
Акайо ничего не понимал. Когда платформу перевернули, он вместе с остальными встал на неё, но так и не решил, что думает о случившемся.
Женщина, посоветовавшая закрыть бокс, оказалась рядом, толкнула локтем в бок:
— Парень, я верю, что ты не знал, что у тебя клаустрофобия. Но вообще ты о таком Лааши предупреждай, ага? Он хороший тип, не надо его подставлять!
Акайо присмотрелся к женщине. Черные гладкие волосы. Глаза цвета спелых вишен, формой подобные лепесткам миндаля. Улыбалась она как местные, показывая зубы, но лицо! Лицо у неё было имперской женщины.
— Ну чего ты пялишься? — усмехнулась она. — Пытаешься понять, кайна я или нет? Кайна, конечно. Тут две трети рынка — кайны, потому что в драку лезем, как новорожденный котёнок на волка кидается. Женщин мало, конечно, но иногда и нам везёт.
— Везёт?.. — у Акайо уже кружилась голова от странности происходящего. Ему начало казаться, что все это просто бредовый сон, какие могут присниться, если вечером переесть риса. Женщины его родины не могут, просто не умеют смотреть так прямо и нахально. Женщины его родины не дерзят мужчинам. И уж тем более не могут думать, что рабство — это удача.
— Конечно, везет! Слушай, ты тут, ясно, едва ли второй день. Но оценить-то можешь уже, какая у них здесь наука! Нашим до такого ещё лет пятьсот ползти!
Наш теплоход шел по приветливой Онеге. Утренний туман давно растворился в водах озера. Я любовалась акваторией, Наталья спала. Для нее, совы по природе, ранние подъемы противопоказаны. Пароход был рейсовый, нам еще в речном порту выдали билеты: — на пароход, где был указан пункт назначения — Погост Кижи, время прибытия, ,дислокация — палуба 2, салон 1, к нему пересадочный талон на тот же пароход, время отбытия, пункт назначения — Кандопога и обратный билет до Петрозаводска. Наталья увидела пункт назначения тут же задала вопрос:
— Нас на кладбище везут?
Я восхищалась этой молодой женщиной. Она выросла в маленьком подмосковном городке Видное, где мужское население половину дней в году праздновало, а остальную похмелялась. Но народ там жил простой в основном добрый и трудолюбивый. Мать Наташи — вдова фронтовика. Моряк вернулся с фронта, успел родить троих детей, но не успел даже подрастить, скончался от осложнений, вызванных старыми ранами. И осталась она, гречанка по национальности, и все равно по сути русская баба, одна с тремя малЫми. Неграмотная, только имя и фамилию могла на документе написать. Двое старших братьев годом и двумя старше Наташки. У всех четверых были РУКИ! У мамы — «зеленые», у братьев ловкие и сильные, а у Натальи золотые.
То, что у мамы вырастало на подоконнике и на участке достойно выставки. Если бы Видное находилось где-то в Англии, то она там, из года в год, брала бы первые места многих конкурсов по всем номинациям, от огурцов, помидор, кабачков и тыкв, до яблок, груш, слив и прочей ботаники.
Ах! Какая у неё вкусная получалась картошка! Рассыпчатая, ее с кусочком сливочного масла помнешь, уже пюре, а если молока капнешь, — царское блюдо получается. Чем она удобряла землю не знаю, нитратов в ней точно не было. Свекла, морковь и картофель хранились в подполе, и прекрасно сохранялись без единого пятна до середины июня.
С весны до поздней осени, среди грядок и ягодных кустов цвели, сменяя друг друга, нарциссы и крупные тюльпаны, в мае распускала гроздья сирень, потом пионы и так до поздних астр. Но мы не Англия! Здесь ценили прагматизм талантливой женщины. Были такие, что за её спиной твердили, и не всегда с завистью, скорее с уважением, что мол умна, правильно учителям подарки носит, сорванцы ведь растут!
Хотя, кто знает, чем Мать руководствовалась, когда приносила в школу цветы учителям по праздникам и в дни рождения, кулек с первыми ягодами больному ребенку, пару — тройку яблок белого налива или осеннюю хрусткую антоновку. Городок маленький, учителя жили здесь же, в одни, магазины ходили, в одних очередях стояли, новости разносились быстро. Вряд ли, она обращалась с просьбой отменить наказание старшему за расквашенный нос соседа. Класс вымыть? Так мог бы еще и коридор прихватить.
Скорее скромные дары были данью уважения к труду учителя, ответным теплом за терпение, с которым они пытались вложить ума в буйные головы.
Далеко не всем дарила она свои урожаи. Была в её характере некая крестьянская прижимистость, чутье на вранье. Но если у соседа, с которым она вчера поругалась, случалась беда, приходила на помощь без всяких просьб. Еще в нее был встроен индикатор правды, ложь она чуяла, как охотничья лайка след. Придет к ней знакомая где-нибудь в феврале цукини просить, а Хозяйка ей в ответ: — «Твои кабачки где? На рынке продала за цену. Не дам, не проси.» Но к молодым относилась иначе. Невесток своих учила консервировать по южным рецептам, капусту квасили на всех тремя разными способами…
Наталья жила у меня, когда делала диплом. Её мама присылала такую капусту, вкус которой я не забыла до сих пор и повторить не смогла. Недаром французы считают, что рецепт половина дела, остальное — руки. Благодарный человек, она за доброту возвращала сторицей. Особенно к детям. Если просил кто-то из местных, немного продавала, а все остальное шло на детей. Так их и подняла.
Наташка шила.
Когда я попала в Видное впервые, то увидела в комнате матери потрясающей красоты лоскутное одеяло Натальиной работы. Ей тогда было лет 12. Потом швейное ПТУ. Семья ей два года собирала на «Веритас». А ей хотелось получить высшее образование. За одно только это ее можно было уважать. Жизнерадостная, красивая, добрая, энергичная, она была душой нашей группы. Но восхищалась я другим её свойством. Она НИКОГДА не стеснялась своего незнания, тут же задавала вопрос «что это?», «почему так?». И ей объясняли, приносили книги, … Мало, кто из взрослых людей способен на это.
Спокойной ночи! До завтра. Елена
Ну а последняя неожиданность ожидала меня прям тут. То есть я думал, что последняя — в виде верещащего дракончика, сбившего меня с ног и почти утрамбовавшего в снег по причине слишком бурной радости.
Дракоша. Все-таки дракоша. То ли жизнь, то ли Огонь — пока не поймешь. Маленькая еще.
Как же так, малышка…
Хотя ее, кажется, не обижают тут? И она вроде рада.
М-мать! Слишком рада.
Зря принял человечий вид, растопчет ведь сейчас…
Впрочем, глупой наша Янка не была никогда. Так что она быстро опомнилась, стянула с меня лапы и хвост и только крылышки все никак не могла оторвать, то одним, то другим тянулась.
Я стряхнул с волос снег и присмотрелся.
Мда. Малышка выросла. Во всех отношениях. Из худенькой девчушки получился бодрый, веселый и вполне здоровый дракончик. Чешуйка к чешуйке лежали ровненько, блестели живой чистотой, крылышки были умеренно крепкими, а маленькая детская коронка просто полыхала счастьем.
— Макс, Максик, Макс, мы так ждали, так ждали…- тараторила она захлебывающейся скороговоркой. — И я, и бабушка… мы вам комнату приготовили. Бабушка каждый день готовила вкусненькое, даже если времени совсем не было. А вас все нету, а мы ждали, ждали, а тут то бандиты одни, то другие… А мы драконяток спасли, ну то есть не я, а бабушка Ира и дядя Пало, который хотел стать дедушкой. А сегодня маленьких волшебников привезли, а они худые такие… А драконятки пастилу любят, особенно мой, который жених…
— Кто?!
— Ой, ты сердишься? Он не хотел, то есть хотел, просто я его заставила, потому что он же мальчик…
— И что?
— Ну он мальчик-дракон, а я девочка. Вот. И мы не целовались, честно-честно. Я его кормила и за ним ухаживала, вот. Ты ведь не будешь на него сердиться?
На кого, на мальчика дракона, который твой жених?
Ни в жизнь.
Лучше я ему посочувствую.
Девочки-девушки — это точно какая-то альтернативная раса. У них и логика другая, и язык, и… Он мальчик — значит, жених. И никуда не денешься — тебя будут кормить и о тебе заботиться. Янка, ты прелесть.
— Бабушка Ира ведь не сердится… — продолжала меня убеждать женщина в миниатюре.
О чем она? А, о…
— А где бабушка Ира?
— А вот она, Славку обнимает, — радостно запрыгала мини-дракоша.
Я повернулся.
Я говорил, что драконий вид Янки был последней неожиданностью?
Ошибался.
Настоящий сюрприз явился только сейчас.
Потому что… целую секунду или около того я тупо таращился на обнявшуюся пару и даже ухватил за хвост промелькнувшую мысль, что головой моя таки приложилась обо что-то лбом — просто ушибленные мозги транслируют не искорки, птичек и тому подобное, как в Янкиных мультяшках, а вот это.
Изменщик-Славка обнимался не с нашей бабкой. То есть вообще — не с бабкой.
Или…
Как это?
Да не может быть!
Волосы у нее по-прежнему были покрыты белой шалью-паутинкой, но теперь сквозь белоснежное кружево платка просвечивала не седина. Нет, седых волос надо лбом хватало, но это были именно седые пряди, а не сплошная седина… И лоб, кстати… куда девались морщины, мятой паутиной опутавшие лицо? Куда исчезли старушечьи «мешочки» обвисших щек? Все это исчезло, как растаяло.
Пара на переносице, между сгустившимися бровями, несколько мелких — у глаз, наметившиеся черточки в уголках рта — все, что осталось от морщин. Ушла дряблость, кожа стала плотней и ровней, налилась живым цветом, и словно другое лицо проступило из-под старческой маски. Умное, уверенное, волевое.
Это она? Это наша бабушка?
Так вот какая она настоящая.
Только глаза смотрели по-прежнему.
Остро, ясно и так, словно видели насквозь. И одновременно так, что как шагнул и обнял — не помню. Само как-то получилось.
Помню только, как ее ладонь у меня из волос снег подтаявший вытряхивает. Ну да, вытряхивает. Не гладят меня по голове, вот еще! Это просто снег…
Почему щеки мокрые?
Сказал же — снег! Растаявший. Да…
И растаял он как раз тогда, когда мне в ухо выдохнули:
— Мальчики, ох… наконец-то…
Наконец-то.
Постепенно в наш маленький замерший мирок стали пробиваться звуки:
— Видишь, Штушик, а ты не верил…
— Чирррк?
— А это и есть Макс, который все может? Да? А который из них?
— Всхлип…
— Чего ты?
— Семья встретилась… Любо глядеть.
— Да, нашла все же Ерина Архиповна, пошли ей Пятеро богов радости, своих пропавших внуков…
— Драконов, промежду прочим.
— И что?
— Как — что? Коли внуки драконы, то бабка — кто?
— Хватились, почтенный! Что внучка — дракон, все знали еще в прошлую пятиху. Только что с того-то?
— Дык драконы… кровавые твари…
— Эй, ты! А ну неча на Ерину Архиповну наговаривать!
— Сосед, ты бы поосторожней со словами. Мастерские по вязанию кто открыл, где твоя дочка работает? Бабам кто деньгу подбросил и на эту… как ее… консервию пристроил? Детишков кто под крыло взял, что не шалят, а помогают? Ти… тимуровцами, во! Всем бы такими тварями быть.
— Так драконы…
— Еще слово, милый, и вместо ужина тебя дома дракон встретит! Со скалкою. Я в него сама превращусь!
— Да чего ты…
— А ты глупостей не говори про кого не надо!
— Тшшш! Избави Пятеро при бабах про их наставницу чего плохое сказать. Ты что, сосед, вовсе ума лишился?
— Да вить драконы ж…
— А мы — дикие маги. Что мы, что они — по уложениям Нойта-вельхо — опасные твари. Доберутся сюда — всем плохо придется. Или ты решил в драконоловы податься? И от нас, и от жены, и от детей — от всех сразу?
— Боги спаси!
— Чирррррр!
Сомневающийся тип спешно свернул свои догадки и заткнулся, но дело было сделано. И затопившее меня поначалу счастье встречи стало потихоньку… нет, не угасать, просто отодвигаться на второй план. Еще обнимали нас руки бабушки, еще рассказывала взахлеб Янка, как какой-то несостоявшийся дедушка (это кто вообще?) лечил-лечил бабушку, а оно раз — и вот так получилось. И бабушка сначала лицо прятала, а потом привыкла. Еще радостно улыбался Славка — а во мне уже проснулся Макс-параноик, который тут же взвыл на тему, какие мы недотепы и как неслабо подставили баб… Ирину Архиповну и Янку.
Явились не запылились.
На весь город засветились.
Придурки.
Янка, правда, и так выдала себя как драконка, но одно дело — одинокая малышка, от которой нет угрозы, а другое — два взрослых типа, способных переквалифицироваться в «кровавые твари» в считанные минуты. Таких терпеть и принимать намного сложней. Это человечий город, здесь есть правильные маги из этого их насквозь правильного Нойта-вельхо, и с присутствием драконов вряд ли будут мириться долго.
Забирать их отсюда надо, вот что.
И бабушку, и Янку, и этого ее… жениха…
Кстати, а откуда в насквозь правильном мажьем и человечьем городе взялись драконыши?
Рехнуться от всего этого можно. Так, хорош расслабляться и срочно берем ситуацию в свои руки — пока не взял кто-нибудь другой. Баб… черт, как ее называть теперь? В общем, наша бывшая бабуля намекала в письме про драконоверов, которые ей помогли? Может, с ними для начала пообщаться? Где там наш знакомый глава города бродит? Снова подбирает незваным гостям новые штаны?
Пусть отрывается и проясняет, что тут за фигня творится.
Люди, которые не очень-то боятся драконов. Дикие маги какие-то. Драконыши непонятно откуда — я в Убежище всю малышню наперечет знаю, и эти — не оттуда. Где их взяли местные вельхо? И зачем?
Внешний мир тем временем не собирался терпеть наше молчание долго.
— Ерина Архиповна, все правильно? — поинтересовался мужской голос.
Бывшая бабка не по-женски сильно стиснула наши со Славкой плечи и улыбнулась:
— Теперь — абсолютно правильно, почтенный правитель города. Знакомьтесь — мои внуки, Максим Воробьев и Слава Зимин.
Толпа на площади разом вздохнула. Кто умиленно, кто удивленно — у драконов, мол, может быть не только человечье обличье, но и человечьи имена. Почтенный правитель города с чертовски знакомым лицом (и бывший снабженец беглых драконов запасными штанами) прищурился…
— Мы, кажется, где-то раньше встречались… Я Миусс Райкен Ирро.
— Макс Воробьев, — состроить такую же хладнокровную морду при том что на тебя таращатся и ловят каждое слово больше пяти сотен человек мне пока было не под силу. И голос так и норовит сорваться. Я кашлянул и постарался подбирать слова поаккуратнее. — Что-то припоминаю. Кажется, мы когда-то обсуждали важный вопрос… по поводу одежды.
В светлых глазах невозмутимого типа промелькнуло что-то вроде одобрения. Мол, и впрямь, обстоятельства нашей встречи — не для всех.
— Действительно. Но обстоятельства нашей — несомненно важной — беседы несколько изгладились из памяти. Вы не откажетесь обсудить их? В более… спокойной обстановке?
Более толстый намек трудно себе представить! И более подходящий. Я пихнул локтем ничего не понимающего Славку и старательно улыбнулся:
— Конечно! Важные вопросы надо обсуждать только на спокойную голову. Чтобы ничего не отвлекало.
— Тогда через долгую минуту приглашаю вас к себе. Как раз маги с делами управятся…
Не понял. А при чем тут маги?
— Терапия действовала очень медленно, мистер Барбер, — печально сказал профессор, — потом мы заметили, что наилучший контакт у пациентки имеется именно с Губертом Зильберштейном. Он шёпотом говорил с ней, гладил по ладоням. И поскольку этот особый эмоциональный контакт был установлен, то я принял решение передать Юю Майер в ведение Губерта Зильберштейна. Губерт был тогда еще достаточно молод, амбициозен, он много времени поводил с этим несчастным ребенком, видимо смог интуитивно нащупать тропинку к ее искореженному сознанию. И примерно через год у Юджины наступила ремиссия.
— Вы не можете утверждать, что у Юджины наступило излечение? – уже зная ответ на вопрос осведомился Хью.
— О, нет, молодой человек, — засмеялся над наивным собеседником профессор Бреццель. – Шизофрения не излечима, современная наука не знает, как склеивать трещины в сознании и психике. Я полагаю, Юджина находилась в периоде стойкой ремиссии. Но поскольку после выписки домой ею никто толком не занимался, а Лилиан Майер безотчетно доверилась этому Зильберштейну, то и поддерживающую медикаментозную терапию Юджина не получала.
— И вот вам, печальный результат – самоубийство, — подытожил мнимый журналист.
— Да, молодой человек, да, — печально закивал Бреццель. – Я не был противником выписки Юджины, но я был категорически против ее возвращения в «Синий вереск». Фактически она была помещена в дом с привидениями. И этих приведений продолжало рожать её больное сознание, — профессор выразительно постучал пальцем по виску. Видимо, в один момент Юджина впала в состояние острого неистового возбуждения с аутоагрессией и тягой к суицидальным действиям. И на своем пути она не встретила препятствий.
Профессор Х-М Бреццель со вздохом поднялся из кресла, давая понять, что аудиенция окончена. Хью горячо поблагодарил его, и спросил для проформы:
— Вы включали случай Юю Майер в учебники по психиатрии?
— О, да, — профессор неприятно улыбнулся, — преподавание и наука – часть моей профессиональной деятельности, — рекомендую прочесть мой труд «Психопатологии в детском и раннем подростковом возрасте».
— А что вы можете сказать о психиатре Губерте Зильберштейне? – напоследок спросил Хью Барбер.
Профессор Бреццель поморщился, словно от зубной боли, и ответил нехотя:
— Я бы не хотел негативно отзываться о своем коллеге, тем более, что он у нас уже не работает. Несколько лет назад я его видел случайно в торговом центре. Он спился, молодой человек, спился. Наша профессия накладывает на нас своеобразный отпечаток, нужно уметь отключаться от увиденного и услышанного, не проецировать проблемы пациента на свои. Этим не поможешь больному, а только навредишь. Больному нужна помощь, уход и лекарства, а доза жалости и сюсюканья ему и так достается от близких.
— Спасибо, профессор, — прощаясь Барбер пожал теплую напудренную руку доктора, — вы мне очень помогли.
Выйдя из стен больницы, Хью Барбер почувствовал облегчение, словно вдохнул свежего воздуха. Даже дружелюбный доктор не смог создать атмосферу доверия и покоя в этих скорбных стенах. Хью почувствовал облегчение, выйдя на улицу и сказал шёпотом сам себе: «Пусть будет, только не теперь, и не со мной», и развеселившись от этой чисто эгоистической мысли, он двинулся к следующему адресату. Посмотрев на список людей, он с удивлением обнаружил, что Зельден Линденбрант – его соседка, только живет двумя этажами выше. И как он раньше не увидел этого совпадения! Хью порылся в своей памяти, и решил, что из всех девушек, живших в его многоэтажном кондоминиуме, по возрасту подходит только одна. Итак, предстояла встреча с «дурой» Зельден.
Горячий воздух маревом стоял над песчаными холмами, тени становились все короче. Джет не жаловался. Да, он шел куда медленней андроида, но он шел, и это его несказанно радовало. Кабы еще дорога вела на запад, а не на северо-восток — прямо под слепящие, обжигающие лучи! Вожделенные контуры гор все не показывались, и это удручало больше всего. Может, если подняться на дюну, то оттуда можно будет увидеть ту скалу, о которой предупреждал Стефан? Но сил делать такой крюк не было. И Джет плелся за Бродягой, пытаясь отвлечься какой-нибудь простенькой мелодией.
А все мелодии переплелись в клубок, и клубок мягко перекатывался внутри черепа. И рос там, помаленечку, рос, пока не заполнил собой все мысли, и пока ему не стало тесно в черепной коробке…
Джет не заметил, как упал — голова болела невыносимо.
Понял, что случилось, когда его лба коснулось что-то обжигающе холодное. Настолько холодное, что боль уступила место сильнейшему головокружению.
А потом плавное покачивание сообщило, что его подхватили и понесли куда-то на руках.
В этом «где-то» было немного тени. Джет, наконец, проморгался и смог оценить обстановку.
Они с Даной лежали у подножия бархана. Девушка была целиком завернута в блестящий плащ, не видно даже кистей рук. Она не двигалась. Бродяга отстегнул и снял с себя верхнюю часть комбинезона. Получилось что-то среднее между рубахой и курткой.
— Я не знал, что эта штука отстегивается, — заметил Джет, с интересом изучая тело робота. Разработчики не предполагали, что их изделие будет вынуждено разгуливать с голым торсом, и сходство с человеческим телом было лишь в общем контуре.
— Иногда андроидов ремонтируют, — с иронией ответил Бродяга. — Как правило, для этого не требуется снимать штаны.
— А как часто вы вообще одежду меняете?
— А вы?
Джет вздохнул. Нет, ну разве стоило ждать честного и прямого ответа?
Бродяга тем временем встряхнул куртку и протянул Джету:
— На, примерь.
Темно-серая ткань повергла его в ужас.
— Надевай. Не то совсем обгоришь.
— Я сварюсь! — жалостливо простонал Джет.
— Не успеешь. Осталось идти около пяти километров. А свою майку сними и намотай на голову. Если упадешь, я вас двоих вряд ли вытяну.
Бродяга был прав. Джет уже чувствовал, как кровожадно потрудилось солнце над его руками, плечами и лицом.
Одежда Бродяги оказалась чуть узковата, но по длине — в самый раз. От нее первые мгновения еще веяло прохладой.
С сооружением тюрбана из майки вышла заминка. Майка вся пропахла потом, и Джету отчаянно не хотелось подносить ее к лицу.
Бродяга спросил:
— Как голова? Не кружится, идти сможешь?
— Вроде, смогу.
— Пойду медленней. Если станет тяжело, держись за мое плечо.
Джет кивнул, и отважно шагнул под упругие, тяжелые лучи. А до полуденного зноя было еще несколько часов…
В поселение колонистов группы Саата и Алекса опоздали. Меньше, чем на полчаса, но опоздали. Они даже видели, как бандиты входят в поселок. И даже попытались их нагнать — но отчаянный последний бросок ничего уже не решил: из жителей поселка выжили очень немногие.
Алекс шел по единственной улице, мимо домов-куполов с мутно блестящими крышами и не останавливался, чтобы заглянуть в ту или иную распахнутую дверь. Здесь тихо. Авангард увел вперед Рэтх, немолодой опытный пустынник, один из учеников Саата. И уже слышно было, что они впереди ввязались в перестрелку. Сам Саат двигался медленнее, с замыкающей группой.
Впрочем, такими темпами, они скоро нагонят…
Наугов пришлось оставить под скалой. Не хотелось подставлять животных под удар, когда ясно было, что они в ближайшее время обязательно пригодятся.
Дав команду окружить головорезов, закрепившихся на центральной площади, Алекс выбрал удобную точку для стрельбы — за огородкой какого-то административного здания, и стал ждать. С противоположной стороны площадки раздался шум, и один из бандитов показал спину. Кто-то из стрелков опередил Алекса, хлопнул выстрел. Бандит упал в песок. Выскочил еще один, начал, истошно вопя, поливать окрестные здания из лучевика. Пискнула, сообщая о готовности, импульсная винтовка, и Алекс снял опасно кружащую впереди фигурку. Ну? Есть еще кто-нибудь?
Сзади подкрался Саат. Именно он — остальных слышно за десять шагов. Спросил:
— Ну, что?
— Да все, похоже. Если кто-то где-то еще и засел, то это уже дело времени… меня знаешь, что беспокоит? Их слишком мало. От силы — четыре десятка… по данным кхорби, должно быть пятьсот.
— Идут маленькими группами по разным маршрутам? Если так, то мы можем просчитать возможные варианты и попытаться… а нет, не выходит… слишком мало вариантов. Кстати, они без транспорта, заметил?
— Больше похоже на небольшой ударный отряд, обеспечивающий нормальное прохождение основным силам. Если цель — зачистка, а по тому, что здесь произошло, очень похоже, то понятно, почему пешком.
— Потом объяснишь, — шепнул Саат. — Это там что за здание?
Стрельба на площади прекратилась. Посредине осталось лежать два трупа. В тени большого информационного щита, не скрываясь, пристроились двое: похоже, один нуждался в перевязке.
— Пойдем, посмотрим.
Над входом мерцала табличка: «Завод синтетических продуктов питания группы компаний «Элит»».
Дверь услужливо распахнулась, освобождая проход. Потянуло прохладой, здесь работали кондиционеры.
Алекс оглядел просторный вестибюль, увидел брызги крови, в одном месте заляпавшие даже потолок, присвистнул:
— Извращенец какой-то отметился…
Саат заглянул за стойку, увидел тело девушки-оператора. Зажмурился на секунду, и кивнул, соглашаясь. Это кем надо быть, чтобы вот так…
— Стрелял из чего-то крупнокалиберного…
Алекс посмотрел записи на старомодном контактном планшете. Виртуальный экран демонстрировал фамилии участников утренней смены.
Неожиданно пришел в движение лифт.
Дверь его очень быстро скользнула в стену. В вестибюль шагнул высокий бандит — обладатель мерга. А следом еще один парень, вооруженный попроще. Первый увидел Алекса, тот стоял как раз напротив лифта, и вскинул оружие.
Но Саат успел раньше.
Шаг вперед. Подсечка. Захват.
Удар — неспортивный и нечестный, зато действенный.
Мерг отлетает метра на два — тяжелая игрушка, не то, что импульсник второго.
Первый захрипел, выворачиваясь из захвата и пытаясь одновременно удобней ухватить противника. Если бы ему это удалось, Саат, пожалуй, прожил бы недолго. Но — не удалось.
У Второго руки сильно дрожали, ствол то оказывался направлен в сторону Алекса, то к Саату.
А потом легких мишеней вовсе не стало. Алекс успел скрыться с линии огня за стойку.
В этот момент раздался вопль, переходящий в хрип — на полу возле лифта оказались распростерты два тела.
Прыщавый на миг отвлекся, и тут же схлопотал разряд бинка. Выронил оружие, и судорожно схватившись за чуть не расколовшуюся от боли голову, растянулся на полу.
Алекс покинул свое укрытие, окликнул:
— Саат! Это не ты орал?
— Нет.
— Я так и думал. Сам встанешь, или помочь?
Саат легко поднялся, поправил плащ. Алекс хмыкнул: не далее как вчера вечером этот тип чуть не загнулся от приступа астмы, а сегодня делает вид, что здоровее его никого нет.
— Надо посмотреть… — пустынник кивнул на лифт.
Просто наверняка там нет живых. Извращенец с мергом вряд ли упустил случай пострелять. Но проверить надо.
Спустились.
В полутьме мерцал контрольными огнями пульт, пол присыпан рассыпавшейся колодой карт. Несколько картинок плавают в луже крови.
— Должно быть три трупа, — отстраненно заметил Алекс. — Я посмотрел график, там три фамилии.
— А откуда взялся четвертый?
Четвертый вдруг завозился на полу, приподнялся на локтях и повернул лицо в сторону нежданных пришельцев. Лицо было жалкое. К тому же грязное.
— Зуб даю, — здесь происходил акт воспитания новобранцев, — поморщился Саат. — Знаем мы это дело.
Алекс подошел к парню и теперь всей своей внушительной фигурой возвышался над ним, загораживая и единственный источник света и выход.
— Я не… я нет… — пролепетал «новобранец». — Это не я. Это Шнур…
— Ладно, вставай… и утрись, что ли…
Парень поднялся, придерживаясь за стену. Колени у него все еще тряслись.
— Это все Шнур, — повторял он шепотом, — я не хотел, это он меня… я не убивал…
— У тебя имя есть? — холодно спросил Саат.
— Риммер. Валентин Риммер. Послушайте…
— Вот что, Валентин Риммер. Жить хочешь? Тогда пошли наверх. А там ты нам все в подробностях расскажешь. И то, что знаешь, и о чем только догадываешься. Уловил? Чем больше расскажешь, тем больше шансов, что останешься целым и невредимым. А то ведь, найдутся и другие охочие рассказчики…
Риммер истово закивал.
К полудню выяснилась неутешительная статистика. Из шестидесяти обитателей поселка выжили девять человек, и двое из них ранены тяжело. Самое мерзкое, что бандиты убивали всех подряд, детей тоже.
Из нападавших уцелело трое. Двоих взяли Алекс и Саат, еще один нашелся оглушенным и исцарапанным в зарослях пустынной колючки.
Прыщавый парень все еще был без сознания, зато его товарищ Риммер, из кожи вон лез, стараясь, чтобы ему поверили. По его словам выходило, что лагерь у Полой горы — не единственный, но сколько их на самом деле, и где расположены остальные, он не знал. Что в лагере бандитов чуть меньше пятисот, и что снимутся они, как только Шнур сообщит, что путь свободен. Но если этого не случится следующей ночью, то Эннет будет считать, что Шнур провалил дело и выступит все равно — через сутки. У бандитов мало машин, зато новое и качественное пустынное снаряжение. И настоящая их цель — вовсе не город, а космопорт Руты. Про глушилку он ничего не смог сказать: Шнур ее включил, да. Но на его теле прибора не нашли… ничего похожего.
— А ты был прав, — заключил Саат, когда они вышли из здания, в котором вели допрос.
Это был один из окраинных домов-куполов. На момент нападения он пустовал, и потому остался неповрежденным.
— В чем?
— Ты ж мне доказывал, что за всем этим стоят гведи…
— А связь что? Так и нет?
— На зоводской станции все вдребезги разнесено. Я, конечно, посмотрю потом, но… а, безнадежно. И сеть не работает. Пойду, проверю патрули в скалах. И надо еще послать кого-то за наугами. Я тут загон где-то видел…
— Давай. А загон там, вправо от завода до конца улицы.
Улица-то вся — четыре дома. Совсем рядом.
— Не стой на ветру, простынешь.
В любой другой день Стась обязательно начала бы возражать. Просто для поддержания разговора. Да и потом – какой же это ветер?
Но не сегодня.
И даже не потому, что сегодня она слишком устала.
Молча встала с перил, бросила последний взгляд на мигающую рекламу далеко внизу, передернула плечами — становилось действительно прохладно. Задвинула балконную дверь до упора, отсекая псевдопластиком шумы ночного города там, далеко внизу.
Забавно, но Стась только что поняла, что не знает названия этого города. Да что там города — она и о названии отеля представление имела весьма смутное, «Плаза», кажется… Или «Старлайф»?.. Нет, «Старлайф» был на прошлой неделе, Бэт тогда еще притащил те забавные шарики…
***
— Ну и что это такое
Шариков в черной коробочке было горсти две, хотя вряд ли кому пришло бы в голову мерить их горстями — Стась попыталась было потрогать один, и теперь сосала изрезанные пальцы.
Больше всего они напоминали крохотные плавучие мины, даже не сами мины, а то, как любят их изображать в «морском бое». Или крупные дробинки, утыканные иголками. Иголки, правда, были совсем не иголками, а осколками мономолекулярных лезвий. Которые, между прочим, штука весьма секретная и в свободную продажу вроде бы не поступали.
Впрочем, Бэт есть Бэт…
— Зажимы. Для волос.
Очевидно, на ее лице что-то все-таки отразилось, потому что он поспешно добавил:
— Э-э, я не шучу! На самом деле — зажимы. И на самом деле — для волос.
И она поняла — не шутит.
— Что-то я не совсем…
— Новая фишка! — он засмеялся беззвучно, оскалив ровные зубы. — Пора раскручивать твой хвост на полную катушку.
Стась вздохнула. Пожала плечами, смиряясь с еще одной неприятностью.
— А я-то надеялась, что его скоро можно будет совсем отрезать…
— Ты что! Отрезать такое богатство! Знаешь, во сколько мне обошелся тот ускоритель роста? Вот то-то…
— Неудобно с ним. Мешается, да и вообще… Так и ждешь, что кто-нибудь схватит как следует, дернет.
— Можно подумать — еще не хватали!
— Повезло. Не каждый же раз…
— Везет утопленникам. А чтобы на плаву удержаться — одного везенья мало. Думаешь, я тебя просто так этой дрянью голову дважды в день мазать заставляю? То-то… А теперь еще и зажимчики.
— Комиссия не пропустит — это уже оружие.
— А вот и нет, я проверял! Мелкие инородные тела запрещены в общем количестве более ста грамм и при весе каждого отдельно взятого более двух грамм, а здесь ровно девяносто восемь зажимов по грамму каждый. А с учетом разрешенных трехсантиметровых армированных когтей лезвия в один сантиметр и обсуждать смешно! Никаких серьезных повреждений, зато кровищи будет — хоть залейся, очень эффектно… Представляешь, какой сюрпризик ожидает следующего, кто попытается дернуть тебя за косичку?! — он хихикнул. Потом добавил уже серьезно — Но это не главное. Ради просто обороны я бы и суетиться не стал, «Шелковый угорь» — штука надежнейшая, пусть бы пробовали, силы тратили… Но ты мне сама идею подсказала. Помнишь Медведя?
— Это который с татуировкой в виде черепов?
— С черепами — это Комбат. А Медведь — у него ногти мутированные и уха нет.
— Комбат, Вомбат — какая разница?.. Постой, это на прошлой неделе? У него еще бедра перекачаны, ходит раскорячку, да?
— Вижу, помнишь. Это хорошо. Финал свой помнишь?
— Н-ну…
— Это плохо. Учишь вас, учишь… Удачные фишки запоминать надо!
Ав-то-ма-ти-чес-ки!
— Это… когда я его хвостом по глазам, что ли?
— Умница! Сходу повторить сможешь?
— Так нечаянно же получилось!
— Это ты другим рассказывать будешь. А я к некоторым словам глухой. Давай-давай, я жду!
— Да не помню я, Бэт! – знал бы кто, как это противно, все время чувствовать себя виноватой! — Это же случайно тогда…
Он ударил без предупреждения — резко и в полную силу, она уже умела определять подобное. Удар был нацелен в висок — не смертельно, но болезненно, а, главное — обидно. Попади он в цель – и хвост дракона на красивой татушке был бы подпорчен некрасивым синяком.
Но в цель он не попал — шея сработала автоматически, голова нырнула назад и вбок, и красно-рыжая коса с оттяжкой хлестнула Бэта по руке.
Звук был очень неприятный — словно плеткой по кожаному креслу. Бэт зашипел втягивая воздух сквозь зубы и отчаянно тряся рукой. Стась ойкнула. Скривилась, словно себя ударила.
Глядя, как на предплечье наливается краснотою широкий рубец, Бэт выдавил, морщась:
— А представляешь, если бы еще и с зажимчиками!..
Голос у него был мечтательный и очень довольный.
***
— Устала?
Стась качнула головой.
Она устала, разумеется, но вопрос подразумевал не это, просто одна из вежливых вариаций на тему «мне уйти?» — а она не хотела, чтобы он уходил.
Забавно.
Действительно, забавно, но она чувствовала себя не совсем уютно в этом огромнейшем номере своей мечты — одна.
Тем более – сегодня.
Она мечтала о чем-то подобном – давно, еще после самой первого выигранного боя. Номер-люкс, сауна с массажистом, шоколадный торт, канистра березового сока, шампанское в номер и блондинистый пухлогубый стюард, готовый, как скаут, всегда и на все. Ох, какой же богатой и свободной она тогда себя ощущала! Карман распирал выигрыш целой десятки, и до любой звезды казалось рукой подать…
Стась присела на мягкую ручку кресла, поболтала ногой, глядя, как мерцают удвоенные отражения свечей в глубине полировки, как медленно тонут искры в гранях тяжелого хрусталя.
Садиться в кресло не хотелось – в его мягкой обволакивающей глубине она бы чувствовала себя еще более неуютно. Да и встать потом будет сложновато. Бэт молодец, конечно, и заминку провел на уровне. Не стал ограничиваться обычными мерами и поставил полную деинтоксикацию, кислоты в мышцах не осталось, спасибо ему. Да только вот и самих этих мышц после сегодняшнего не очень-то…
— Музыка не мешает?
Стась опять качнула головой.
Негромкий музыкальный фон действительно не мешал, больше того — не замечался, словно был неотъемлемой деталью этого номера.
Немного подумав, Стась подцепила еще один сэндвич и ложку салата. Сэндвич, конечно, назывался вовсе не сэндвичем, да и салат носил гордое наименование длинною в три строчки. Но Стась не собиралась ломать голову и язык при запоминании и произнесении точных и правильных титулов всего того, что было сегодня ими съедено под шампанское при свечах в номере-люксе на двести тридцать шестом этаже отеля… хм-м, наверное, все-таки, «Плаза», в городе… хм-м… ладно, проехали.
Бэт снял президентские апартаменты. Весь двести тридцать шестой этаж и половину двести тридцать пятого. С бассейном, зимним садом и огромным электроорганом в одной из комнат. С примыкающим к бассейну тренажерным залом и оружейной. Имелся тут даже небольшой тир – очевидно, для развлечения президентских телохранителей. Ресторан тоже был собственный. Кажется, в тире существовала возможность стрельбы по живым мишеням. Если возникнет такое желание.
Стась передернуло.
Бэт снял полтора этажа неслучайно.
На двести тридцать шестой была поселена Стась, этажом ниже — остальная троица и сам Бэт. Стась не знала, как к подобному распределению помещений отнеслись другие члены ее вроде бы команды. Когда же она сама попыталась возразить – Бэт даже спорить не стал, просто отмахнулся. И Стась окончательно сдалась.
Раз уж он так решительно вознамерился не дать ей ни малейшего шанса наладить нормальные отношения с ребятами — спорить бесполезно. Все равно что-нибудь придумает.
Да и прав он, наверное. Глупо прикидываться, что она им ровня. Они вольные, за их головы не назначена награда, и на хвосте у них не сидят сине-оранжевые ищейки…
Стась отправила в рот еще один сэндвич. Тоже мне — бутерброды, называется! Размером с почтовую марку! Хотя — вкусные, заразы, спору нет.
Ужин при свечах и с шампанским. Между прочим, был даже шоколадно-ореховый торт. Правда, вместо на все готового раскрепощенного блондина, о котором мечталось когда-то – до чрезвычайности вежливый брюнет, застегнутый на все пуговицы до самого горлышка и о скаутских правилах слышавший разве что в далеком безоблачном детстве. Так ведь никто и не обещал, что мечта должна сбываться дословно.
Вежливый.
Бэт сегодня очень вежливый. Очень-очень-очень.
Даже массаж не помог…
И — ни слова упрека.
Что там слова — ни одного косого взгляда за весь вечер. Словно и не случилось ничего. Словно все в полном порядке. Только лицо закаменевшее, и голос повышенной мягкости…
Лучше бы наорал. Лучше бы грубо схватил за плечи, как тогда, на ринге, затряс яростно, легко перекрывая звенящим от бешенства шепотом неистовые вопли трибун. Лучше бы даже ударил.
Тогда можно было бы, по крайней мере, хотя бы обидеться. И не чувствовать себя такой виноватой…
— Ну не могла я, понимаешь?..
Он откликнулся сразу, но опять о другом:
— Попробуй вот это вино, оно местное, привкус необычный, но не плохой, оно слабое, попробуй, советую…
Привкус ей был знаком. Странный такой, сладко-терпкий, холодящий, с легким оттенком шоколада… Где она могла пить такое, она ведь не очень любила вина, особенно — синие?
— Я не смогу объяснить… дело не в том, что я тсенка, мои родители никогда не были слишком религиозны… Просто меня готовили в миротворки, понимаешь? А вот это уже куда серьезней. Блокада — страшная штука… Нас не просто обучают, нас кодируют, понимаешь?.. чтобы нигде и никогда, даже случайно… Ты видел мои уходы? Мы называем это разносом… очень удобно, скорость возрастает в сотни раз, даже от пули можно увернуться… ну, почти увернуться… если не в упор… Но есть одна штука. Если ты в разносе — то любой твой удар заведомо смертелен… Понимаешь? Даже самый слабый… даже просто легкое касание… Мы никогда не контачим в разносе, это забито на уровне рефлексов, понимаешь?..
— Я знаю, что такое разнос, — перебил Бэт спокойно, — Как тебе понравился торт?
И опять в его голосе не было осуждения.
Более того — он ясно и недвусмысленно дал понять, что не желает поддерживать разговор на эту тему. И — никаких претензий. Словно все в полном порядке, словно и не поставила она своей сегодняшней нерешительностью все их предприятие на грань не просто финансового провала, а вообще полного краха…
Хотя кто его знает, может, он вовсе ничего сегодня и не потерял – может быть, он еще и заработал на этом, случай-то ведь беспрецедентный! Бэт – мальчик умный, не угадаешь, на что именно ставил он. Может быть там, на ринге, он просто испугался, не за ставки свои испугался, а за нее, чисто по-человечески, человек же он, в конце-то концов…
Но если не потерял он сегодня ничего – на что тогда он так злится? Откуда тогда это раздражение? Не внешнее раздражение, показушное и язвительное, которое так часто демонстрирует он окружающим, а глубоко запрятанное на самом дне темных глаз и прорывающееся наружу лишь в почти незаметных подергиваниях острого подбородка, лишних морщинках у губ, слишком резких движениях пальцев. Или таком вот взгляде, словно он ждет от нее чего-то очень важного, ждет, и никак не может дождаться. И внутренне раздражается все больше и больше от бесплодности ожидания. Но, человеком будучи вежливым, внешне никак раздражения не проявляет.
И от этого взгляда его, и от вежливо-безличной заботливости смутное намерение как бы невзначай поинтересоваться – а чего же, собственно, он с таким нетерпением ждет? – потихоньку перерастало в довольно-таки острое желание схватить со стола самую большую тарелку и изо всех сил треснуть его по макушке. И бить до тех пор, пока не объяснит он, наконец, чего же ему, скотине, от нее надо?!!
И это желание, даже полностью осознавая свою порочность, вовсе не собиралось становиться желанием чего-то более правомерного. Отчего чувство вины лишь усиливалось.
А еще ей очень хотелось, чтобы он понял. Хотя бы он. Может, тогда бы он и ей самой объяснил…
Кровать была достойна апартаментов, в такой можно заблудиться. Шестнадцать вариантов вибрации и столько же терморежима, антиграв, обтянутый темно-сиреневым шелком. Некоторое время Стась полусидела-полулежала на краешке – кровать услужливо сформировала спинку, когда стало понятно, что принимать горизонтальное положение немедленно гостья не собирается. Было приятно просто сидеть, зарываясь босыми ногами в пушистый мех ковра. Она не стала понижать прозрачность огромных окон, и в спальне было даже светлее, чем в той комнате с балконом, где стоял на столике недоеденный шоколадный торт и таяли свечи.
Забавно, не правда ли, Зоя? А главное — сколько нового про себя узнаешь. Ну, ладно, тсен из тебя никакой, с этим все давно уже смирились… Амазонка вот тоже фиговая при всех твоих метках и навыках. Можно, конечно, упирать на то, что в миротворки, мол, готовили, а миротворки тем-то как раз и печально знамениты, что никогда и ни при каких условиях не могут они нарушить блокаду, даже если иначе не выжить.
Только ведь сама знаешь, что и миротворка из тебя получилась бы аховая.
Попросту – никакая.
Они ведь не просто не могут. Они даже пытаться не будут. Ни при каких обстоятельствах. Потому что стержень у них такой. Основа жизни. А какой у тебя стержень? Не смогла, потому что не смогла?
Не смешно.
Стась встала, осторожно прошла по ковру к двери в соседнюю комнату. Наверное, это был кабинет – книжные полки, два рабочих терминала, комм, кресла черной кожи, еле уловимый запах хорошего табака. Наверняка ароматизатор для придания колорита – Бэт не курит, а здесь слишком хорошая система кондиционирования, чтобы от прежних постояльцев остался хотя бы запах. В кабинете не было ковра на полу, паркет холодил босые ноги.
Стась на цыпочках прошла к тяжелой темной двери, приоткрыла осторожно.
За дверью оказалось темно – свечи догорели, а понизить прозрачность стекол почти до нуля Бэт таки не поленился. Стась прислушалась, пытаясь понять по его дыханию, спит ли он. Подумала, что это глупо – не мог он успеть заснуть. Да и если бы успел – все равно бы уже проснулся от скрипа открываемой двери. Но еще глупее спрашивать в темноту – «Бэт, ты спишь?»…
— Бэт, ты спишь?
Тишина. Тяжелый вздох. Шорох.
— Сплю. И тебе советую. Завтра трудный день.
— Бэт, пару слов…
— Детка, перестань маяться дурью и спи.
— Пара слов…
— Слушай, достала! Ладно, для тех, кто в бэтээре, объясняю первый и последний раз! Если бы ты видела ваш бой, ты бы не задавала глупых вопросов. Морткомпф был похож на вконец озверевшего берсерка, а ты — на тореадора… А симпатии публики редко бывают на стороне быка, особенно, если тореро хотя бы наполовину так же хорош, как ты. А жюри — что жюри? Та же публика. К тому же я почти догадывался о чем-то подобном и подстраховался. Мы неплохо заработали, я уже перевел на твой счет премиальные. Тебе не о чем волноваться, спи спокойно…
— Я не об этом… Бэт, неужели Деринг был прав? Драка без причины — это и есть основной признак разума?
— Чушь собачья.
В темноте завозились. Кажется, он сел на диване.
— Никто никогда не дерется без причины. Никто, поняла?
Стась вздохнула.
— Ну да, я помню правила. Никто из живых, и только люди, как высшие представители тварного круга перерождений, тем самым проявляя свободу воли, данную им…
— Перестань повторять эту чушь. Люди – в первую очередь. Даже бьютиффульцы.
— Ну, это ты, пожалуй…
— Отнюдь. То, что мы считаем просто дракой, на колонии Бьютти является очень серьезным и строго регламентированным ритуалом, если бы ты там побывала хоть раз, сама бы все поняла. Да и этот наш легендарный Пуарто, чьи слова Деринг сделал слоганом… с ним ведь вообще смешно получилось. Он мог болтать что угодно, но причину для драки имел очень вескую.
— Кто такой Пуарто?
— Ну, ты мать… Ты что, не смотрела «Наемников кардинала»?! Ну, ты даешь. Легендарный боец,, мастер клинка, ниндзя, мог кулаком убить лошадь, а как он стрелял из плазмомета! Это видеть надо! Будет время, я обязательно нарою эти серии, сам пересмотрю с удовольствием и тебе покажу, своих героев надо знать. Но не сейчас. Потому что сейчас надо спать.
Стась отшатнулась – Бэт возник из темноты неожиданно, даже воздух не шелохнулся. Просто вот только что была темнота – и вот уже он стоит рядом, как всегда, насмешливо улыбающийся и застегнутый на все пуговицы, словно и не ложился. И глаза у него уже совсем нормальные…
От острого облегчения резко захотелось спать. Стась судорожно зевнула и позволила отвести себя к чуду инженерно-кроватной мысли безо всякого сопротивления. Спросила только:
— А какая у него была причина?
— Лень! – Бэт беззвучно смеялся. – Представляешь, да? Ему было просто лень зашить дыру на штанах, он прикрывал ее плащом. А другой наемник, Дарт, этот плащ сдернул, и все увидели голую задницу! Тут уж, сама понимаешь, без хорошей драки было никак… Пришлось бедному Пуарто перебить всех свидетелей его позора. Кроме Дарта, конечно, с ним они потом подружились. А свою знаменитую фразу он уже потом придумал – сама посуди, ну не мог же он всем объяснять, почему ему на самом деле пришлось драться!
— Сильно! – Стась опрокинулась на спину, кровать мягко покачивалась, спать хотелось все сильнее.
— Бэт, а какая причина у меня?
— А у тебя ее нет. – Белые зубы сверкнули в темноте, — ну так ведь тебе и не нужно. Помнишь, ты говорила, что не умеешь драться? Ты была права. Но, опять-таки, это тебе не нужно. Успокойся, детка, для кубка Деринга или любого другого кубка не нужна драка, им нужно шоу. А шоу ты делаешь, и делаешь великолепно. Помнишь того мальчика с капоэйро? Как он прыгал! Сруби ты его на первых секундах – представляешь, сколько бы визгу было? Еще бы — тупой варвар победил утонченную красоту. Все недовольны. А вот когда на девятой минуте этот выпендрежник сам завалился… Ха! Тебе аплодировали стоя даже те, кто потерял деньги. Чувство времени, детка, это главное. А оно у тебя есть.
Спокойной ночи.
— Бэт – спросила она, уже почти засыпая, — значит, я так и не научусь драться по-настоящему?
Он обернулся в дверях. Пожал плечами. Опять блеснули в улыбке белые зубы. Но голос оказался неожиданно серьезным. И тихим.
— Конечно, научишься. Как только появится причина, так сразу и научишься. И тогда уже я буду тебе не нужен. Спокойной ночи.
Дверь за собой Бэт закрыл, как всегда, беззвучно. Стась не ответила, потому что уже спала.
Она спала, и не видела, как Бэт курит на балконе сигарету за сигаретой, вытягивая каждую чуть ли не в одну длинную затяжку. Он столько надежд возлагал на Морткопфа. Идеальный экземпляр, уж если с кем и могло сработать, так только с ним. Настоящий гад, пробы ставить негде. Сам искал в сети материалы – чтобы наверняка. Да любого, взгляни он даже мельком, трясти начнет, а не то что тсенку, в миротворки готовившуюся…
Не вышло.
Она так и не смогла разозлиться по-настоящему. Знала, что надо, верила и старалась изо всех сил, но не смогла. И опять этот виноватый взгляд, словно у потерявшегося щенка. А, значит, вся последняя неделя – насмарку. Все мелкие подначки, придирки, спровоцированные ссоры с ребятами, постоянное напряжение – насмарку. Она снова будет извиняться и смотреть виновато, такая вроде бы непобедимая – и совершенно неприспособленная к обычной жизни за пределами ринга.
Бэт курил редко, но теперь мял внезапно опустевшую пачку, смотрел на мигающую в ритме Деринга городскую рекламу и думал о том, как же трудно отыскать дыру на штанах у нудиста.
Тише, ветер, нечего так страшно завывать в оконных рамах. Не видишь, баба Оля отдыхает? Спит уже два дня, на холодный пол легла, глаза не закрыла. Неужто так устала, что до постели не дойти? В моём блюдце высохли последние остатки молока, а она всё лежит, не шелохнётся. Приглажу её растрепавшиеся волосы, может быть, тогда она вспомнит Шушу? Надо же, не шевелится всё равно. Баб Оль? Вставай! Я скучаю.
Хлопаю дверьми, гремлю кастрюлями на кухне, сбрасываю на пол тарелки. Мне нравится смотреть, как они разлетаются на множество маленьких кусочков. Раньше баба Оля мне бы этого не позволила, а теперь лежит и голову повернуть лень. Как можно столько спать? И откуда здесь взялся этот мерзкий запах? Так пахнут дохлые крысы, если заваляются в углу. Помню, в старом бревенчатом доме я громко стучал, помогая хозяину разыскивать гниющие тушки.
Дохлые крысы? Баба Оля! Ты что? А как же Валька, её не дождёшься?
Срываю с комода Валькину фотографию. Она разбивается, размётывая во все стороны брызги прозрачных стёклышек.
Что же делать? Не смотри на меня так, баба Оля.
Весь вечер сбрасываю со своих мест всё, что попадётся, скриплю половицами, вою в водопроводных трубах.
Водопроводных? Быстрей на кухню — сорвать кран. Из обломанной трубы вырывается прозрачный фонтанчик, окунаюсь в него, брызгаю во все стороны. Если нет молока, достанет воды. Теперь в ванную, бросаю на пол шланг от душа. Вот, натворил! Уселся в зале на комоде, наблюдаю, как вода выползает из-под двери в ванную, соединяется с ручейком, текущим из кухни, поднимается. Баба Оля уже вся промокла.
Звонок, кто-то пришёл. Мы гостей не ждали. Бросаю в закрытую дверь пустое ведро. Я тоже звонить умею, почище некоторых. Голоса за дверью, не разобрать, что говорят. Шаги. Уходят прочь. Ох, баба Оля, баба Оля, на кого ж ты меня…
Опять звонок, молчу. Чего греметь? Хозяйку уже не поднимешь. Кроме соседки Марии и не заглядывал никто, да и та преставилась не так давно. Оля затосковала совсем, всё глядела на Вальку, ждала, что дочь навестит старуху. Куда там. А теперь вон сколько гостей навалило. Да только нет тут никого.
Скрежет, адский скрежет. Входная дверь распахивается. Скорее в шкаф, прижаться к теплому дереву и замереть. Голоса. Выглядываю в щель. Ходят, брезгливо закрывая носы рукавами. Трое молодцев в одинаковых серых одёжках. Шапки потешные на головах. Тётя Сара с нижнего этажа с зятем своим. Ещё соседи. Никак хоронить Олю пришли.
— Это хозяйка квартиры? — спрашивает Сару один из молодцев.
— Да, — дрожащим голосом отвечает Сара.
— Давно умерла, — пожимает плечами молодец. — Говорите, только сегодня вода заливать стала?
— Тут такой тарарам весь вечер был, мы грешным делом подумали, Ольга с ума сбрендила, хотели скорую вызывать.
— Вызывайте. Квартиру нужно опечатать. Родственники у покойницы есть?
— Дочка, только мы давно её здесь не видели, а ведь живёт на соседней улице, стыда ей нету. Ох, Оля, Оля…
— Ладно вам причитать, идёмте, здесь нечем дышать. Стояк перекройте кто-нибудь.
Гости убрались восвояси. Гляжу в щель, а там Олины глаза. Закрыть побрезговали. Эх, люди, люди. Холодно с вами. Распластываюсь по деревянному днищу, согреваюсь и проваливаюсь в забытье.
***
Кто это там шебуршится? Выглядываю из шкафа. Сухо, бабы Оли нет. Толстая тётка с туго затянутым на макушке черным хвостом шваброй машет. Подкрадусь-ка я к ней сзади, хвост причешу. На тебе, повернулась. Валька? Так вот во что превратилась крепкая девица с тугими косами. Помнишь, как ты высмеивала мать, когда она оставляла мне на ночь блюдце с молоком, кривилась да пальцем у виска вертела. Эх ты! Седина на висках, а души не нажила. Бросила мать одну. Постареешь, и дети от тебя отрекутся, такой грех без наказания не оставят. Шуша много наглых рож перевидал на своём веку. Приходит собаке собачья смерть. Только ради Оли тебя не трогал. А теперь… Телефон?
Ишь ты, трубку сняла, будто и впрямь здесь хозяйка.
— Да, я. Продаётся квартира…
Продаётся? Ах вот ты чего удумала! Мать, поди, только вчера на погост снесли, а ты уже продаётся? Ну, держись!
Предвкушая месть, зарываюсь в шкафу, напитаться сил от старого, но веками живого дерева. Мне без него никак, без дерева, истончусь совсем. Жду.
Выползаю, когда Валька укладывается спать в Олину кровать. Просачиваюсь под входную дверь. До мусоропровода рукой подать. Забираюсь в смердящую трубу. А, вот шерохтят, рыжие твари. Вы-то мне и нужны. Все сюда, собирайтесь. Сейчас повеселимся! Валька с детства боится вас до смерти.
Вскоре шевелящие длинными усами полчища подходят к двери, ручейком вползают в щель, добираются до спальни.
— Теперь — все на неё!
Перестала храпеть, как трактор. Ручонками машет. Ай да молодцы, сплошь Вальку живым одеялом окутали. Отбивается. Не проснулась ишо? Ты глазёнки-то протри. Гляди, гостей сколько.
О, узрела! Верещит гнусным своим голосишкой. Ага, на кухню побежала за дихлофосом. Выстучу-ка я тебе, милая, крышкой по пустой кастрюле похоронный марш. О, застыла, дихлофос выронила. Чего уставилась на кастрюлю? Ну, гляди, гляди, авось чего и высмотришь, а я покамест тебя обработаю, как баба Оля делала. Крышку — чпок, и на беленький пенёчек нажимай, только чёрненьку точечку на нём Вальке в тапки направить надо. Чего скачешь, как стрекоза? Напугал тебя Шуша?
А-а-а, в прихожую кинулась, пальто в охапку. Крестишься, чурбан зелёный? Таким как ты крестное знамение во вред. Чур меня? Ладно. Дверью подтолкну и пальтишко в щели прикрою. Намаешься, чтобы выпростать. Шуша крепко держит. Отпускаю. Бух прямо на порог. Карабкается. Беги, беги, милая.
Днями скучаю — не с кем слова молвить. Только ветер завывает в окнах всё сильнее.
Это же надо как быстро от Вальки избавился, а теперь и поиграть-то не с кем.
Не тут-то было. Мне послышалось, или в замке поворачивается ключ? Дверь открылась. Чемодан? Вот ведь неугомонная Валька, мало досталось тебе от Шуши? Ну, держись! Ой! Да это ж не она.
Лицо белое, чистое и светится, что солнышко. Коса русая до пояса. Не из Валькиной породы девица. Вон как на пороге мнётся. Ладно, заходи, коли не шутишь.
Девушка отнесла в спальню чемодан и рюкзак с вещами. Продукты из супермаркета сложила в холодильник. Потом заварила чай, уж больно замёрзла с дороги.
Мама не хотела отпускать её в большой город, но Ольга всегда была упрямицей, успешно сдала экзамены в медицинское училище, сама, без всякой посторонней помощи. Правда, комнату в общежитии дали у чёрта на куличках, два часа на метро и автобусах добираться. Стала подрабатывать в больнице санитаркой. Однажды разговорилась с одной из медсестёр, посетовала, что далеко живет, а квартиру снимать дорого. Та понимающе покивала, на том и разошлись. Вчера эта медсестра Олю разыскала, сказала, что у одной её знакомой мать умерла скоропостижно, квартира пустует, рядом с училищем и больницей. Хозяйка жилплощадь сдавать хочет за совершенно смешные деньги. Ольга как услышала цену, сразу согласилась, у неё на транспорт больше уходило. После смены помчалась к Валентине Ивановне, заплатила за полгода вперёд. Хозяйка радостно вручила Ольге ключи. Всё расхваливала, какая Оля милая и приятная.
Назавтра и переехала.
В квартире повсюду валялись дохлые тараканы и царил бардак. Оля немедля взялась за веник. Вымыла полы, перестелила постель. К вечеру её новое жилище блестело чистотой. Девушка на скорую руку приготовила себе ужин, попила чаю с баранками и уселась на диван с учебником по химии, готовиться к экзамену. Углубилась в чтение и не заметила, как глаза начали слипаться, да так и уснула. Ещё бы, намаялась. Грохот в спальне заставил её подскочить и броситься в комнату. Оказалось, упал торшер, вот и тяжелое кресло на боку валяется рядом с балконной дверью. Может, вор залез? Оля на цыпочках прокралась в кухню — никого. В спальне вновь что-то ухнуло. Девушка вздрогнула и, вооружившись шваброй, пошла обратно. Оглядев комнату, заметила, что статуэтка с туалетного столика упала и разбилась. Оля глянула на окно, может, ветер сбил? Рама оказалась наглухо заклеенной на зиму. Оля удивлённо пожала плечами, пошла за веником — и услышала странное шипение в ванной комнате. Включила свет и распахнула дверь почти одновременно. Да это же вода, вот растяпа, выключить забыла. Туго закрутила кран, вернулась в спальню, а там…
На полу поверх осколков статуэтки лежала разодранная в клочья подушка. Оля огляделась, вздохнула, подняла подушку и положила её на кресло. Перо нужно собрать, выстирать и сшить новый наперник. Оля открыла шкаф, чтобы достать целлофановый пакет, а оттуда выплыла ещё одна подушка, из неё, разбрасываемые невидимой рукой, летели перья. Оля попятилась в угол, но упрямая подушка полетела следом. Ещё чуть-чуть и придавит её к стене.
— Ах ты, Шуша, пусти! Что я тебе сделала? — с испугу выкрикнула Оля.
Подушка замерла в воздухе, а потом упала, подняв белоснежное облачко. И всё, тишина.
— Значит, Шуша. Я угадала, — отдышавшись, сказала Оля. — Меня Ольгой зовут, приятно познакомиться.
Тихо. Оля пошла в кухню, налила в первое попавшееся блюдце молока и поставила на пол со словами:
— Вот тебе, Шуша, гостинца. Не серчай.
Вот ведь и в городе домовые бывают. Надо же. Оля прибрала в спальне, помолилась на ночь и легла.
Вот это да! Оля вернулась, молодая, красивая, а я — старый дурак. Нет, чтобы хозяйку приветить. Эх, Шуша, Шуша, чего натворил-то? Оленька, добрая душа, молока налила. Я уж и запах забывать стал. Благодарствую, хозяйка. Ну, обознался, с кем не бывает. Теперича заживём с тобой, как прежде, душа в душу. Шуша в обиду не даст. Уснула, личико — что у ангела небесного, волосы — шелк, расчешу и приглажу их. Улыбается, значит, хороший сон видит Оленька. Отдыхай, хозяюшка, отдыхай, милая. Шуша оградит тебя от всех напастей.
Проснувшись рано утром и увидев своё отражение в зеркале, Ольга удивилась. Её длинные, цвета свежескошенной пшеницы волосы были уложены в аккуратные локоны, волосок к волоску, точно она только что вышла из парикмахерской.
— Ай да Шуша! — догадалась она. — Спасибо за причёску, девчонки обзавидуются.
Девушка быстро умылась, позавтракала и отправилась на учёбу, не забыв налить Шуше свежего молока. Вечером вернулась усталая, но радостная: Юра обещал в гости зайти.
Они познакомились в больнице два месяца назад. Юра навещал умирающую мать. Молоденькая санитарка с первого взгляда привлекла его внимание. Ничего наносного — чистое лицо, тихий голос, милая улыбка…
Когда-то и Вика была такой, но свалившееся на голову мужа состояние вскружило ей голову. Она быстро устала от тряпок и взялась за себя. Юра убеждал, что любит её такой, какая есть, что это опасно, но Вику было не остановить. Сначала она подтянула обвисший после тяжёлых родов живот, потом подправила грудь. Дальше — больше. Сын рос с няньками, вошедшей во вкус пластической хирургии женщине некогда было уделять внимание малышу. В погоне за внешностью Вика забыла обо всём, занятия йогой, шейпингом и постоянные осмотры в институте красоты отдалили её и от мужа. Юра и так часто задерживался на работе, уезжал в длительные командировки, а теперь и дома стал хмурым и молчаливым. После ужина закрывался в кабинете и пил. Жена никак не могла понять, почему между ними выросла глухая стены. Винила во всём лишние килограммы и возраст — ведь ей уже за тридцать. Юра же видел, как она все более превращается в говорящую гуттаперчевую куклу. Так и жили, оттягивая агонию давно переставших существовать отношений. Вика стала начинать с упрёков каждый разговор, а после обычно требовала денег на новую дорогостоящую процедуру. Юра в деньгах не отказывал, но жить переехал на дачу, мол, оттуда к офису ближе. Потом маму свалил инфаркт…
Олю смущали настойчивые ухаживания взрослого мужчины, но прекрасные букеты с трогательными записками и переполненные неизбывной тоской глаза сделали своё дело. Девушка влюбилась. Стали встречаться. Юра так берёг своё нечаянное счастье, что не стал говорить Оле о том, что женат. Сама же Оля списывала редкие встречи на его вечную занятость.
Сегодня придет! Надо успеть с ужином… Когда стол был почти накрыт, в дверь позвонили. Оля заглянула в зеркало, пригладила волосы и полетела открывать. Юра с порога принялся целовать её заиндевелыми с мороза губами:
— Как же я соскучился.
— Ой, да что же мы тут стоим, проходи, сейчас ужинать будем, — Оля помогла ему снять пальто, проводила в комнату и усадила за стол. Весь ужин Юра не мог отвести от неё взгляд.
— Юра, ты чай с лимоном будешь? — вывела его из задумчивости Оля.
— А? Да. Спасибо, хозяюшка, накормила. Так вкусно!
— Да что ты, это так, по-быстрому, что успела, — улыбнулась Оля. — Ты ж там в своих поездках домашнего не ешь, вот и показалось, что вкусно.
***
Вот ведь ворохбятся всю ночь, и откуда силы берут? Любит тебя, Оленька, избранник твой, крепко любит. Загляденье и только. Вальке такого подарка век не видать, точно говорю. Ладно, пойду и я на покой. Чего глазеть?
Очнулся, свет в щель пробивается. Никак утро уже. Оля в постели одна. Крепко спит. Кавалер-то куда подевался. А, вот, на кухне, по телефону разговаривает:
— Вика, чего ты хочешь, я работаю. Нет, на выходные домой не вернусь…ты же знаешь. Не кричи, у меня тут люди. Говори, что тебе надо. Липосакция? — дверь кухонную прикрыл. — Сколько? Сними с моей карты и, очень тебя прошу, сегодня мне больше не звони. Что? Хорошо. Сына от меня целуй.
Ах ты, ирод!! Сына от тебя поцеловать? Я ж тебя сейчас поцелую. Вот она, мухобойка, по затылку его, по затылку. Будешь знать, как Оленьку обманывать. Обернулся, а за ним Оля стоит, пришла. Глаза спросонья трёт. Мухобойка на пол упала.
— Оленька, ты слышала?
— Слышала что? — потягивается.
— Ну, как я тут болтаю.
— Не слышала ничего,- Оля подняла мухобойку и на место её положила.
И правильно, мало ему мухобойки, его шваброй перетянуть надо.
— Тогда зачем дерёшься?
— Я дерусь?
— А кто меня мухобойкой по голове стукнул?
— Да? — Оля огляделась, потом улыбнулась. — Ой, Юр, это Шуша. Меня тоже пугал. Ты поздоровайся с ним, он и отступит.
— Кто такой Шуша?
— Домовой.
— Домовой? Оля, ты что?
Опять ко мне тылом развернулся, шарах тебя шваброй по лысеющей макушке и Оленьке в руки отдал.
— Э-э, это не я, — выронила швабру Оля.
— Если всё слышала, так и скажи.
— Слышала что?
— Ладно, не хочешь говорить, не надо, — почесал затылок Юрий. — Ты вообще здорова?
— Юра, ты о чем?
— Я умываться пойду.
Это хорошо, тарелочки твоя головушка ещё не пробовала. Обманщик! Нечестивец! На!
— Ай! Ольга, это уже не смешно.
— Милый, дорогой, прости. Больно? — гладит его по макушке, обняла. — Шуша, успокойся, это Юра, он хороший, не дерись.
Ага, хороший, знаем мы его хорошесть. Срамота!
— Оля, ты в своём уме?
Ага, телефон евоновский, скину на пол и стулом, стулом…
— Ладно, я понял, — Юра посмотрел на осколки, вздохнул. — Я пойду.
— Куда?
— Домой, к жене и сыну.
— Куда? — заиндевела Оля.
Одевается, иродово отродье, люстру тебе на башку, вместо шляпы… А-а-а? Больно? А ей каково? Как она после этого жить будет? Кому доверится?
— Юра?
— С дороги, полоумная, убьёшь ведь!
***
Весь день хозяйка ходит по дому тихо, глаза высохли, а в них стужа лютая, даже мне холодно. Пойду, в шкаф зароюсь, сил нет смотреть на тебя такую. Ночью выбираюсь на кухню. Надо же, свежее молоко. Обиделась, а не забыла Шушу. Значит, простит, обязательно простит. Спокойной ночи, Оленька.
Свет, хозяйка шкаф открыла — разбудила Шушу. По измятой постели разбросаны вещи. Чемодан достала, складывает, сама чернее ночи. Оля, ты что ж это удумала? Уходишь? А как же я? Я ж к тебе всей душой прикипел. Не оставляй Шушу. И бывают же у зрячих слепые глаза. Я ж только добра тебе желаю. Оля!
Вот и чемодан закрыла уже, за сумку принялась. Что же делать? Шкатулка в её руках деревянная, в сумку кладёт. Ох, и колются твои украшения, тесноват новый домик для Шуши, зато с тобой, навсегда с тобой.
Ольга закрыла молнию на сумке, отдышалась. Деньги за аренду уже не вернуть, Юру тоже. Но лучше в общежитии жить, чем в этой страшной квартире. Девушка перекрестилась, присела на дорожку, и, подхватив вещи, начала спускаться по лестнице.
Не счесть разлук во Вселенной этой,
Не счесть потерь во Вселенной этой
Одной найти, любовь найти всегда не легко!
И все ж тебя я ищу по свету,
Опять тебя я ищу по свету,
Ищу тебя среди чужих пространств и веков!
Знала, что это скоро случится, но все равно неожиданно! Только что мы с Ктарром обсуждали, что делать с вентиляцией. Этот брезентовый рукав, который идет через единственную входную дверь в подвал, здорово мешает ходить. А окон на первом этаже нет. Кто же делает окна на первом этаже крепости? На втором и выше — не окна, а бойницы, чтоб лазутчик не пролез.
В общем, ругаемся мы с Ктарром — и вдруг я превращаюсь в водопад! В первый миг испугалась, что описалась. Так стыдно стало! А Ктарр взглянул на мои шальвары, на темнеющий под ногами песок…
— Рожаешь?
Сначала вопроса не поняла. Только кивнула на всякий случай. А Ктарр схватил меня на руки и побежал к железному дому. По дороге крикнул Багирре:
— Скажи Марте, Миу рожает!
Так что двери Железного дома Линда нам открыла заранее. Обе сразу! И в страшной комнате нас уже ждала Марта. А за нами вбежали Амарру и лекарь.
Сама не поняла, как оказалась на столе томографа, и без шальваров. Страшно. Зачем Марта хозяина прогнала, он бы меня за руку держал… Линда за руку держит, а я не замечала.
— Нет, подруга, так не пойдет! — говорит Линда и снимает с меня
ошейник.
— Прекратите вертеться! Вы мне съемку испортили, — ругается Марта.
— Еще проход! Отойдите от томографа. Миу, замерла!
Только проехала под аркой, первые схватки начались. Марта развернула экран так, чтоб я видела, и всем объясняет.
— Видите, плод уже развернулся головкой на выход, все идет как надо!
— Он не Плод, он Тарркс, — слабо возразила я.
— Родишь — будет Тарркс. А пока в тебе — плод, — шикнула на меня
Линда.
Посовещавшись с лекарем, Марта накрыла мне лицо маской и велела глубоко вдохнуть. Поэтому следующие два часа я помню нетвердо и отрывками.
Пришла в себя когда Марта снова дала вдохнуть из маски. И тут же приказ:
— Тужься!
В общем, не прошло и четверти стражи, как я родила.
— Девочка? — удивленно спросила Амарру.
— Нет, мальчик. Какой махонький! — ответила Линда.
— Комп говорит, два кило. Коты на месяц меньше нас носят, вот и
маленький, — просветила Марта. — Зато глазки жмурит. Наши котята слепыми рождаются.
— Звать папу, чтоб пуповину перерезал? — поинтересовалась Линда.
— Какого из двух? Биологического или шефа? Они оба сейчас под дверью дежурят, — фыркнула Марта. — Подожди, роды завершим, младенца обмоем, тогда позовем.
Хотела перекусить пуповину — не дали. Сами обрезали, словно я совсем без сил. Амарру младенца на соседний стол унесла, где обмывать стала. Линда ей помогает. А Марта с лекарем послед приняли и меня влажными салфетками обтерли. Потом перенесли на кровать, под спину подсунули подушку, чтоб как бы сидела.
— Ну вот. А ты боялась! — Линда протянула мне сына. Я взяла его — и едва не лишилась чувств. Мой сын был рыжим!
Крепко-крепко зажмурилась, сжала зубы со всей силы, чтоб не завыть в голос. Мама бросилась на мечи, когда родила меня, рыжую. А мне что делать? Я подвела хозяина, подвела папу. В нашей провинции нет наследника.
Папа не молод, и не хочет класть в свою постель наложниц. Не говорит, но рабыни рассказывали, тоскует по Кррине.
А теперь я родила рыжего сына. Что мне делать?
Меня уложили, рядом положили сына. И Марта распахнула дверь. Первым вошел мой папа, за ним — хозяин, дядя Трруд, мама Рритам, Шурр и Марр с Татакой. Багирру и остальных Марта не пустила.
— Покажите мне моего внука! — радостно начал папа, подходя к
кровати. И замолчал, словно подавился. Я зажмурилась.
— Внучка? — спросил папа через некоторое время.
— Мальчик. Здоровый и крепкий, — это голос Марты. Зажмурилась еще сильнее. И почувствовала, как кто-то хочет забрать моего сына. Что делать? Не отдам! Не позволю! Свободной рукой перехватываю эту руку. И узнаю руку
хозяина. Ему можно. Все можно. Отпускаю его руку и обреченно расслабляюсь. Что будет — то будет. Но глаза сами открываются. Хозяин прижимает сына к груди. Держит неумело, как все мужчины. И улыбается. Мой сын будет жить. Хозяин признал его. Что бы ни говорили остальные, мой сын останется со мной.
Папа внезапно перестал хмуриться, грустно улыбнулся и даже подмигнул мне. Неужели простил?
— Так бывает, редко, но бывает, — объясняет что-то лекарь. — Реже, чем один раз на полсотни. Рождается цветом не в отца, а в мать. В народе обычно говорят, что мать гуляла на стороне, но я убежден, причина другая.
— У нас есть способ точно установить, кто отец, — намекает Марта.
— Тогда действуй! — восклицает папа.
— Нужна капля крови отца.
Маленький начинает хныкать, и хозяин осторожно укладывает его мне на живот. Сдавливаю грудь, выдавливая капельку молока, и сую малышу сосок в рот. Распробовал, завладел соском и моментально успокоился. Такой маленький — и такой смышленый.
В комнате оживление у лабораторного столика. Все хотят сдать
капельку крови. Даже папа, даже мама Рритам. Даже Татака! Пробирки заполняет Марта и отдает лекарю. Тот помечает тайнописью и записывает что-то на листке бумаги. Затем передает Марте по одной на исследование. Марта нумерует пробирку и опускает в нее щуп. Потом прополаскивает щуп в двух ванночках и переходит к следующей пробирке. Наконец, дело доходит до оглашения результатов.
— Начинаю, — говорит Марта. — Пробирка номер семь — Женщина,
родственников нет.
— Это Татака, — сообщает лекарь, сверившись со своими записями.
— Пробирка номер пять — Женщина, родственников нет.
— Это Амарру.
— Пробирка номер четыре — родитель Миу.
— Это Владыка
— Пробирка номер два — отец младенца и сын пробирок номер один и номер шесть.
— Это Шурртх
— Пробирка номер три — сын пробирок один и шесть.
— Марртах.
И так — о каждой пробирке. Все точно сказала. Под шумок сразу не обратили внимания, а потом уставились на Шурртха.
Так это ты сделал Миу рыжего ребенка? — грозно спросил дядя Трруд.- Говори!
— Было один раз, — сознался Шурр.
Папа развернул Шурра к себе, выдернул с плеча клочок шерсти и подчеркнуто внимательно рассмотрел.
— Не крашеная. Мама черная, папа серый. В кого же ты, паразит,
этакий пошел?
Все рассмеялись каким-то нервным смехом. Напряжение спало. И так,смеясь, вышли из комнаты. Остались только Марта — наводить порядок — и хозяин.
— Знаешь, Миу, учудила ты здорово, — тепло улыбаясь, сказал мне хозяин. — Все планы нам порушила. Но в глубине души я доволен. Сын останется с нами. Все эти игры у престола его не коснутся. И не куксись так. Мой ирландский дедушка тоже был рыжим, — наклонился и чмокнул меня в нос.
Так тепло сделалось… Даже не стала говорить, что хозяин опять
ошибся. Как-нибудь потом скажу. Времени еще много — десять, а то и пятнадцать лет сын точно будет с нами.
В поселке новость, что у меня родился рыжий сын, приняли с радостью, и никто не удивился. Я рыжая и сын рыжий — обычное дело. А то, что хозяин признал своим, очень добавило ему авторитета. Девушки-артистки подарили расшитую узорами перевязь, чтоб носить сына перед грудью. Марта тут же
обозвала эту перевязь слингом и повела в бытовой отсек. Там мы пришили к слингу пряжки, чтоб легко и просто снимался. А еще я узнала, что такое кенгуренок. Марта скачала с Земли технологическую карту и изготовила для меня один. Сказала, что после года кенгуренок будет удобнее. Я тут же побежала на улицу хвастаться. Молодые мамы захотели такие же. Пришлось мне вести всех желающих в бытовой отсек, скачивать технологическую карту слинга и «штамповать» слинги и кенгуренки. Теперь кенгуренки есть у всех.
Петр подарил детскую коляску на широких колесах. Но колеса, хоть и широкие, все равно в песке вязнут. Слинг удобнее.
Поскольку со строек меня дружно прогнали, на каналокопателе очень шумно для маленького, а на огородах с маленьким делать нечего, работа осталась только в Железном доме. Веду журналы учета обучения. Это — кто какие курсы изучил под шлемом, кто какой курс должен освоить вечером, чья очередь из новичков сидеть под шлемом днем. Ничего сложного. Вот помогать
Стасу готовить новые курсы — сложнее.
А еще учусь вместе с Линдой и молодыми охламонами на координатора. Сыну, когда вырастет, мои знания очень пригодятся. Наука эта такая, что с виду все кажется просто. Основы под шлемом за один вечер проходим. Но потом идут упражнения, в которых надо найти оптимальное решение. Таких упражнений многие тысячи! В некоторых оптимальных решений несколько. А в
некоторых — вообще нет. Это задачи-ловушки. Стас говорит, в жизни всякое бывает. А хозяин говорит, чем больше координаторов — тем лучше.
Неприятности тоже случились. Враждебные кланы как-то узнали, что я дочь Владыки. И многие видели, что беременна. А тут по базару пролетел слух, что я родила мальчика. В общем, шептуны раздули новость, и Совет кланов постановил, что я должна представить ребенка обществу. А Владыка
должен принародно сказать, признает ли он внука наследником.
— А почему бы и нет? — задумался хозяин, — Покажем Таррсика, этим самым выведем его и Миу из-под удара.
Так и порешили. А мне стало страшно. Но Стас поклялся, что сумеет обеспечить безопасность в присутственном зале.
И вот я в соседней комнате ожидаю, когда меня позовут. На мне самый дорогой ошейник, а поверх одежды — простой темный плащ с глубоким капюшоном. И, конечно же, слинг с Таррсиком.
Девочки, мои подруги, устилают мягкими покрывалами открытую колыбельку, в которую я положу Таррсика. Колыбель специально была подготовлена еще вчера днем, и ночь простояла без охраны в пустой комнате. Мало ли кто захочет спрятать в простынях отравленную иглу, или просто капнет ядом на простыни. Поэтому за полстражи до моего выхода все белье подцепили кочергой и бросили в корзину, которую сожгут на дальнем дворе. А в колыбельку постелили новое.
Вбегает распорядитель, отдает команду. Четыре девочки подхватывают колыбельку и выходят первыми. Я опускаю капюшон, запахиваю полы плаща и иду следом. В коридоре к нам присоединяются стражники в парадных доспехах. Из-за капюшона вижу только ноги впереди идущих.
Входим в присутственный зал. Девочки ставят колыбель на оговоренное место и выбегают из зала. Я останавливаюсь рядом с колыбелькой, разворачиваюсь лицом к залу и застываю. Ничего не вижу, только ноги сидящих в первом ряду.
— Это моя дочь Ррумиу, — слышу папин голос. — Откройся!
Откидываю назад капюшон, обвожу взглядом зал. Он переполнен! Даже на балконе, где я любила прятаться за перилами, толпится народ.
— Как видите, ей довелось родиться рыжей. Сейчас она — ученица ночной тени и телохранитель моего друга Влада. Ей дозволено носить оружие. Сними плащ, Миу.
Расстегиваю пряжку на груди, повожу плечами, и плащ падает у меня за спиной. Как было условлено, отстегиваю слинг и укладываю Таррсика в колыбельку. Таррсик машет ручками, ножками и весело гугукает. Я опять встаю столбиком рядом с колыбелькой.
— А сейчас вы видите сына Ррумиу, — папа взял из колыбельки моего Таррсика и поднял над головой. — Моего внука. Слышишь, малыш? Перед всем этим собранием я признаю тебя своим внуком! Но на моем троне ты сидеть не будешь, уж извини.
И папа осторожно уложил Таррсика в колыбельку. Главные слова сказаны. Зал зашумел.
— Кто же будет наследником? — выкрикнул кто-то.
— Мой сын, — спокойно ответил папа. — Имя называть не стану, ему еще не исполнилось десять лет.
Мой хозяин хитр и умен, а папа мудр. Сейчас никто не придал значения словам, что папа признал Таррсика внуком. Кого интересует судьба рыжего сына рыжей рабыни? Но слова эти войдут в летопись. И сыграют свою роль четверть века спустя. А пока буду воспитывать сына как будущего Владыку. В стране рыжих тоже должен быть наш Владыка. Папа это очень быстро
сообразил — когда перестал хмуриться у моей постели.
Потом папа отпустил меня. А когда я уже выходила за дверь, услышала:
— Вы хотели увидеть сына Ррумиу — вы его увидели. Все свободны!
Все действо не заняло и доли стражи. А подготовки-то сколько было! Репетировали как выйдем, кто где встанет…
Мы с девочками еще час просидели в комнате, ожидая, пока все гости разойдутся. Но нам было, о чем поговорить. У четверых стражников, которые нас охраняли, наверно, уши в трубочку свернулись. Но когда я показала девочкам, как умею метать ножи, стражники оживились. А потом я выкрутила с мясом из швабры ручку и показала, как самураи упражняются с мечом. Тут уж
стражники глядели во все глаза. Я была в ударе! Словно танцевала! Серия быстрых движений — и замираю на два-три вздоха. Потом еще связка-другая — и снова замираю в напряженной позе.
Но в самый разгар представления заглянула Линда и сообщила, что нам пора домой. Я пристегнула слинг на грудь, мы все накинули одинаковые накидки и шумной стайкой поспешили за Линдой. Девочки прикрывали меня с боков. Вышли через главный вход, окружили байк. Я села за Линдой, а девочки мельтешили вокруг, пока мы не взлетели.
Вечером Стас доложил, что засек на пресс-конференции двух
убийц-смертников. Но, как только они увидели окрас моего сына,
успокоились, заметно обрадовались и не предприняли попытки покушения. Однако, нервы всем попортили сильно!
— Теперь будут искать сына Фаррама, которому еще не исполнилось десяти лет, — подвел итог хозяин. — Зародыш бунта остался, но с этого момента кланы будут ждать естественной смерти Владыки, у которого нет наследника. Миу, ты держалась отлично! Думаю, супостатов ты больше не интересуешь.