Они встретились впервые. Знатная дама и секретарь епископа. Он немного смущен, она сгорает от нетерпения. Столько дней она грезила и предвкушала. Она помнила, как назначала ему свидание. Его скомканные волосы в ее сведенной горсти, раковина уха, разоблаченная, открытая, будто изгнанная из чащи обнаженная нимфа, и кончик ее языка, дразнящий и опытный. Она тогда прихватила зубами мочку его уха и слегка сжала. Она и позже так делала, охватывала губами всегда прохладный лепесток плоти, удивляясь его нежности и податливости.
О нет, она только мечтала об этом. В те последующие три дня ожидания и возгорания она позволяла своим мыслям блуждать по запретным страниц самых греховных книг, которые могли быть написаны, но остались невоплощенными. Пришло время их написать. Взять в руки перо и выводить знаки на гладкой и теплой странице. Все, что она нацарапала прежде, так неуклюже, косо, с брызгами чернил, со всеми строчками, загнутыми вниз, она еще вчера бросила в камин. Та корявая, в кляксах, рукопись корчилась и шипела. Нет, она не желает об этом думать. Будет лучше, если она вообразит этот годовалый черновик растертым меж двух жерновов, куда она будет запускать один лист за другим. Ее прошлое со множеством нелепых, грубых ошибок, обратится в безобидную пыль.
Удастся ли ей обмануть судьбу? Ее руки скользнули по его плечам, до локтей, затем до запястий. Движение замедлилось. Она все еще сомневалась в его присутствии, в его согласии. Он не отстранился, даже наоборот, подался к ней и склонил голову, подтверждая ее право на владение. Но ей хотелось полного круга, полного воссоздания прошлого, и она, вскинув руку, захватила темную нависшую надо лбом прядь. Тогда его волосы, остриженные неровно, теснились в ее руке, а сейчас, шелковистые, льнули и растекались. Она прижалась лицом к выбившейся пряди, потом отыскала его ухо и медленно, смакуя, провела языком по изгибу, оставляя нарочито влажный след. Захватила зубами нежную мочку, бережно и вкрадчиво, как кошка хватает неосторожную мышь, чтобы начать долгую, изощренную игру. Покусывать, прихватывать, слушать дыхание, доводить до хрипа, отпускать и прикусывать вновь. Затем сделать то же самое с его губами, с той же кошачьей неторопливостью, перебравшись посредством того же влажного следа по его скуле, от виска к подбородку, угадать первую неровность, а языком смягчить упрямую сухость. Геро не ответил. Она чувствовала, как прекрасная линия его рта остается жесткой и отчужденной. Он будто все еще колебался, оставался на зыбкой грани отрицания и неприязни.
Он и прежде никогда не сдавался сразу. Его душа до последнего подставляла хрупкие крылья под железную палицу рассудка и сладострастия. Это происходило помимо его воли, он не успевал в должный момент набросить непроницаемый черный колпак на собственное сердце. Со временем ей стало казаться, что эта борьба ослабевает, что у осажденного плотью духа силы на исходе, что этот дух уже ослеп и более не нуждается в душном колпаке, как птица с поредевшими перьями не нуждается в клетке. Она это придумала для собственного успокоения, ибо этот строптивый дух не утратил и толики своего могущества, что он по-прежнему держит оборону, как царь Леонид у Фермопильского ущелья. Этот дерзкий дух, конечно, сейчас будет смят, задавлен стальной сетью, побит камнями, но это ничего не значит. Душа подберет свои раздавленные крылья и будет сплетать их по окровавленному перышку, чтобы с наступлением дня, взобравшись на острый, как тесак, горный уступ, снова взлететь. Но это потом. А сейчас победа за ней. За рассудком, долгом и плотью.
Она все еще в погоне за прошлым, за его реставрацией. Здесь и сейчас. Потащила наверх его сорочку и коснулась ладонью его спины. Рука холодная, и Геро вздрогнул. Коротко вдохнул. И губы его уже раскрылись, с них сошла сухость отчуждения. Но он только допустил ее ближе, еще не отвечая, еще удерживая некий рубеж. Пока ее язык шарил, как мародер, ощупывая добычу. Его дыхание участилось, он даже застонал, очень тихо и даже жалобно. Она знала, что это не стон страсти, хотя он обхватил ее стан одной рукой, а другой потянул ее ночное платье по бедру вверх. Это был стон сожаления и бессильной ярости, агония духа. Он страдал от безысходности и слабости плоти, вернее, от ее ослепляющей тирании. От того, что разум и даже рассудок беспомощны под натиском древней и жаркой мути. Он легко приподнял ее и усадил на стол, заставив вновь ужаснуться. Как она ужаснулась тогда, во дворе епископского дома, когда его пальцы едва не сломали ей горло. Она часто забывает, насколько он силен, этот стройный, изящный юноша. Вероятно, эта сила происходила от идеального равновесия и гармонии всех его связок и сочленений. От малейшего усилия его мышцы приобретали несокрушимую твердость, ее ребра издали бы жалкий хруст, прижми он локоть теснее. Это вновь часть той силы, что им не осознается. Он призываетэту природную силу без умысла и тут же отпускает, будто не знает, как пользоваться телесным могуществом.
Она согнула колено, обращая длинную, белую ногу в осадный крюк, и яростно надавила на его затылок, притягивая его к себе. Судорожно вдохнула, захватывая его дыхание и затягивая кончик его языка, чтобы играть и посасывать, как делала это с мочкой его уха. Под ее поясницей что-то шуршало и ползло. В лопатку колол обломок большой восковой печати, раскрошеннойею полчаса назад. Корчился свиток с тайными укрывшихся в Ла-Рошели гугенотов. Она испытывала злорадное торжество, попирая эту суету своим слабеющим и уже порабощенным телом. Он опрокинул ее, смахнув под ноги документ устрашающей важности, и, кажется, наступил на него. Она снова испытывала тот сладкий, пронизывающий страх, который однажды отравил ее природу. Этот страх распалял и сбивал дыхание. Полы ее платья грубо вздернуты и заброшены ей на грудь. И бедро ее молочно белеет, чуть приподнятое и отведенное. Геро одной рукой уперся в столешницу, от чего еще несколько бумаг полетели вниз с угрюмым шелестом, а другой, сунув ладонь под ее крестец, притиснул к себе. И вновь глухо, почти по-звериному, застонал. Это был почти молящий, задавленный в груди хрип погибающего существа, ступившего на шаткий камень над пропастью, повисшего на вывернутом когте над ямой, утыканной кольями. Камень шатается и скользит. Геро закрывает глаза и судорожно вдыхает. На его губах не то улыбка, не то судорога боли. Его движение, его нападение резкое, властное и даже мстительное.
Его губы произносят слова. Их не слышно. Но она знает эти слова. Он их твердит, как покаянную молитву. Иногда вслух, иногда мысленно. Но она всегда их слышит. Это не признание любовника. Это приговор должника. «Ты хотела меня? Возьми. Вот он я. В твоей власти. Вот мое тело, без души, без сердца. Безжалостная, слепая плоть. Возьми. Большего я дать не могу. Это все, что у меня есть. Мой долг, мои обязательства, мои проценты. Чего же тебе еще?» Она привыкла. Она знает эти слова, этот отчаянный натиск, выдаваемый за месть, за иллюзию победы и превосходства. Но в действительности это она побеждает и поглощает, это она осуществляет акт своей власти, подаваясь к нему с жадным требовательным восторгом владельцы и покорной, пылающей от страсти рабыни.
Она вбирает его в себя, как хищный и умелый цветок, подманившей ароматом неосторожного шмеля. Недра ее тела растревоженно, сладко сводит. Ей и в самом деле кажется, что она становится неким созданием с неясными формами, чьи размеры равняются с горизонтом, и создание это жадно, с упоением, утоляет голод, утоляет медленно, расчетливо, упиваясь яростным сопротивлением, подергиванием, содроганием поглощаемой жертвы. А затем, когда волны плоти смыкаются, мягкие, влажные, по матерински ласковые и хищнически безжалостные, наступает кратковременное удушье. И жертва перед смертью испытывает горький, вымученный экстаз, вырванный силой или даже пыткой, а она сама, пучина, бездна, в сытом, волнообразном блаженстве неторопливо растекается по холодной столешнице своим белым человеческим телом.
Она очнулась от неудобства и тяжести в бедрах. Ее пришлось какое-то время держать ноги на весу, в мышцах накопилась усталость, от чего ее икры, голени, колени, как свинцовые гири, тянули вниз. К тому же, она чувствовала холод. Ее ночное платье по-прежнему было задрано до подбородка и даже мешало ей дышать. Клотильда быстро выпрямилась, разглаживая скомканную ткань. Поискала глазами Геро. Он стоял в стороне, опираясь на спинку ее кресла, слегка согнувшись, будто боролся с приступом тошноты. Его настигла ненависть к собственному телу, к непритязательности и удовольствию. Она, не торопясь, поправила платье и даже пригладила волосы, кинула пренебрежительный взгляд через плечо на разоренный стол. И вновь подивилась охватившему ее злорадству. Геро в ее сторону не смотрел. Его дыхание было неровным, но черты лица уже смягчились, гримаса того темного двойника, которого она когда-то выманила из подпола, уже сошла. Скулы сразу заострились, под ресницами – тени. Она вдруг поняла, что отныне может делать с ним все, что захочет. Он не будет протестовать, он принял неволю, как данность.
Она приблизилась и взяла в ладони его лицо, покорное и прекрасное.
— Мой? – спросила она.
— Да, — шевельнулись его губы.
— Навсегда?
Чуть помедлив, Геро кивнул.
0
0