— Не боишься остаться одна?
Не боюсь. Я привыкла здесь. Это мой дом, чего мне бояться? Целых два дня мы провели вместе. Два дня мы приводили в порядок это жилье, разгромленное кем-то когда-то. Мы занимались какими-то смешными, обыденными вещами, болтали обо всем подряд. Только о главном молчали. О том, что я так и не вспомнила ничего из моей той жизни. Сейчас, может быть, я уже не так хотела вернуть память. Игорь был рядом, чего еще желать? Там, за пределами наших комнат, снова были зима и холод, а тут в теплом свете все было нашим, единственно настоящим, неделимое, но существующее для двоих.
И были еще подсказки, намеки. Память тела, которая проснулась именно здесь, именно сейчас. Я стала ловить себя на мысли, что многие вещи делаю, словно по привычке. В первый раз это случилось, когда мне понадобилось открыть окна, ведь помещение давно не проветривалось, обычной вентиляции мне показалось мало. Я, ни секунды не размышляя, достала пульт с верхней полки в кухонном шкафу. Хотя никак не могла знать заранее, что он там лежит. Ну не место там пульту — возле баночек с перцем и солью, рядом с набором декоративных стаканов для воды. Но он был там, где я его искала. Потом, костыли. Я смотрю на них с облегчением, что никогда больше не придется пользоваться ни чем подобным. Но я НЕ ПОМНЮ, как пользовалась ими раньше. Запахи. Какие-то звуки, которые я легко определяю, хотя откуда бы. Треск из-под кухонного автомата означает сбой в системе охлаждения. Чтобы вернуть тишину, нужно дотянуться рукой до кнопки выключения, и запустить прибор заново. И так до бесконечности. Я знаю все тайны этого дома. Никак не могу только добраться до источника знаний.
Игорь пытается мне помочь, как может. Задает каверзные вопросы, показывает предметы и требует, чтобы я сказала, откуда они и для чего нужны. Я пытаюсь догадаться, говорю наобум. Он либо смеется, либо злится. Он так смешно и трогательно заботится обо мне, точно я сделана из особой, хрупкой материи. Словно он боится меня потерять. Куда я денусь?
— Ты только не исчезай снова, — словно прочитав мои мысли, говорит он на прощание.
— Постараюсь.
— Возможно, я прилечу не один.
— С кем?
— С твоим куратором. Его-то ты помнишь? Старик извелся, когда узнал, что ты погибла.
Куратора я помню. Плохо, но помню. Какие-то отрывочные картинки, помноженные на легкое раздражение. Наверное, встретив на улице, я бы его не узнала. Но коль скоро он придет сам, то может, в мозаике моей калечной памяти восстановится хотя бы одна картинка.
— Как его зовут?
— Напрягись. Его имя при тебе пару раз называли.
Я честно выдавливаю из памяти все, что может касаться имени моего куратора. Получается плохо.
— Что-то на букву «З». Или на «С».
— Гилоис, лентяйка. Твоего куратора зовут Гилоис. Надеюсь, до вечера-то не забудешь?
— Постараюсь.
Конечно, Гилоис! Как я могла забыть. Это же просто. Еще немного, и я вспомнила бы сама. Я покаянно прошу:
— Игорь, не подсказывай больше. Имя-то на языке крутилось. Я бы вспомнила.
— Ты даже не попыталась, — ухмыльнулся он. — Сашка, ты вспоминай. Это важно не только для тебя. Есть другие люди, которые тебя любят и помнят. Ты им нужна.
У Игоря вновь начинает верещать коммуникатор. Я как-то спросила, почему он не настроит себе какую-нибудь благозвучную мелодию на вызов. Он пожал плечами и лаконично ответил, что ему лень. Я понимаю — врет. Но как после такого ответа расспрашивать? Он вообще о себе не любит говорить. Рассказывает всегда с большой неохотой.
…верещит ком, Игорь соединяется, кому-то коротко отвечает, что уже в пути и скоро будет.
Потом на прощание целует меня в щеку и уходит. На улице белый снег укрывает и крыльцо и флаер. За Игорем тянется взрыхленная борозда. Я смотрю, как флаер поднимается в воздух.
Вправду, откуда я знаю, как им управлять?
Жанна встретила Игоря приветливо, но в голосе сквозило легкое беспокойство.
— Как вы? Если чувствуете, что не готовы, я могу еще подождать.
— Все в порядке, доктор. Я прекрасно себя чувствую.
Она кивнула, профессионально соглашаясь, но не придавая его словам особого значения. Диагностику виднее, кто там как себя чувствует.
— Проходите. Раздевайтесь. Игорь, я готова поверить, что с вами все в порядке. У вас глаза другие стали. Подождите, я включу сканер. Значит, нашли ту девушку?
— Нашел.
— Тогда понятно.
Она вздохнула. Игорь обеспокоился:
— А у вас что? Какие-то проблемы?
— Да вот. Зовут поработать в одной дальней колонии. Деньги хорошие, но контракт на полгода, это означает, что придется оставить место в комиссии, и потом искать другую постоянную работу. Отвечать нужно завтра, иначе работодатель найдет кого-нибудь еще. А я не могу решить…
Жанна думала о другом. Если сейчас она поменяет работу, улетит с базы на полгода, то наверняка потеряет возможность встречать «Корунд» после каждого рейса, подниматься на борт, вспоминать. Да и что греха таить — изредка видеть капитана «Корунда», деловито распоряжающегося на мостике, или отдыхающего на диванчике в кают-компании, или просто бредущего по своим капитанским делам и старательно не обращающего на нее внимания.
Может быть, смена обстановки что-то изменит, появятся новые знакомые, друзья и дела. Только на это и надежда. С другой стороны, как бросишь место, которое стало уже привычным, почти родным? Сейчас она знает поименно всех, кто работает на звездных линиях этой координационной ветки. А там? Шахтерская планета, четыре подземных поселка, на улицу без скафандра высокой защиты не сунешься. И публика там не самая интеллигентная.
— Будет жаль, если вы улетите. Какой еще доктор после медосмотра мне чай предложит?
— Вылезайте Игорь. Состояние удовлетворительное, но спать вам надо побольше, и вообще постарайтесь вести здоровый образ жизни. Хотя я и понимаю, что с таким капитаном это вряд ли удастся. Кстати, что вы за важная птица? Приходил Калымов, справлялся о вашем здоровье. Шерриланд из Второго отдела вчера связывался со мной и специально интересовался, как у вас дела. Наше начальство обычно трудно заставить к чему-то относиться с такой заботой. А тут сразу оба координатора в едином порыве озаботились. Разве только сам директор не зашел.
Игорь, одеваясь, ответил:
— Это очень неожиданно. Я тронут до глубины души.
Ему пришла в голову светлая идея:
— Жанна, скажите, а для пен-рит нет противопоказаний к космическим полетам?
— Местные трансформированные? А какие могут быть противопоказания? Все, как у обычных людей.
— Значит, пен-рит может получить допуск?
— А зачем это вам нужно? Да, здоровье у них, как правило, отменное, но одного здоровья мало. Что ваш пен-рит будет делать?
— Да он много чего умеет. Спасибо, Жанна. Думаю, мы еще вернемся к этому вопросу.
Они попрощались.
Ну вот. Теперь к Калымову. Он обещал оформить для Саши временные документы. И Димыч зачем-то просил зайти. И еще нужно побывать у себя в каюте, забрать карманный терминал. По коммуникатору соединяться с инфосетью сущее мученье. И сигнал ненадежный, и обзор минимальный. Не говоря уже о спецэффектах.
Разумно, но если во взгляде отца — усталая горечь, то глаза девушки — синий лёд. Лицо, обрамлённое слегка вьющимися длинными волосами цвета спелой пшеницы, хранит заученно-бесстрастное, почти приветливое выражение, как положено на церемониях у равнинников. Но зрачки — горные озёра, промёрзшие до дна в суровую зиму, и под этой толщей где-то на дне или под ним лавой пламенеет ненависть. Не так-то просто контролировать взгляд в двадцать лет, ты знаешь это, тебе самому двадцать один и тебе нет никакого дела до её чувств, когда цель близка.
Не должно быть дела.
Так почему же ты не просто рассматриваешь правильные черты лица, гармонию которых не нарушает слегка вздёрнутый носик, не просто оцениваешь свою будущую королеву? Почему вдруг вглядываешься так жадно и так хочешь — тщетно — увидеть проблеск интереса к себе? Почему сильнее забилось сердце, грозя, кажется, нарушить торжественную тишину? Почему имя Линда звучит как-то особенно?
Когда приходит время, ты сжимаешь её холодную на ощупь ладонь сильнее, чем следовало. На почти неуловимый миг пробегает лёгкая гримаса, и снова — безразличие, лёд, камень, даже ненависть уже не видна…
Золотой венец опускается на голову.
Теперь король.
***
Грандиозный храм мрачных богов быстро рос возле центральной площади столицы. Такие же, только поменьше, строились и в других городах. Стяги нового владыки, как чёрные пантеры, трепетали над дворцом.
Прежний король жил уединённо, часто болел, и Арнис почти не видел своего предшественника, хотя знал, что Линда часто навещает отца.
Соседний правитель оказался жадным и пожелал удержать всё захваченное. Арнис пожал плечами и вычеркнул его из списка союзников, которых следовало отблагодарить. Теперь Малор, который вёл армию, успешно теснил врага к прежним границам королевства, выигрывая сражение за сражением. Часть сил, правда, пришлось развернуть — одна из провинций в предгорье всё же подняла знамя мятежа, и туда стекались теперь недовольные со всей страны. Впрочем, их нашлось не так много, как можно было ожидать. Налоги новый правитель не повысил — на затраты военного времени пошла доля отнятого у прежней аристократии добра, доставшаяся казне. Жадность для властителя сейчас была чревата массовым недовольством. Горцы же, проводившие время в походах, не успели обзавестись привычкой к роскоши.
Да, в государстве сменился правитель, появились новые храмы. Не всем нравился культ мрачных богов. Многие говорили, что уж лучше бы страной правили свои, чем смуглые горцы. Но покуда можно вести привычный образ жизни — люди много раз подумают, стоит ли умирать за былых владык и старых богов, как бы ни были те по сердцу. Тем более, что прежние культы не запрещали. Люди много раз думали — и обычно не желали.
Искавшие смерти, впрочем, находили её быстро — с не успевшими бежать к мятежникам бунтарями Арнис не церемонился.
Советнику Нилиту в кабинет короля разрешалось проходить без предупреждения. Он двигался тихо, но не застал Арниса врасплох ни появлением, ни вопросом. Король поднял глаза от карты и сказал без приветствия:
— Я много размышлял о том, что нас ждёт в будущем. Я постарался не совершить ошибок, что допускали вожди прошлого, и до сих пор всё шло удачно. Но сейчас мне не помешал бы совет, и я хотел бы знать — как меня выбрали духи, что они сказали о том, что ждёт меня?
Нилит смутился, что с ним бывало очень редко, и уставился в сторону. Впрочем, Арнис отлично перенял у него умение ждать, спокойно глядя на собеседника.
— Знаешь… ничего.
— То есть? — взгляд Арниса стал мрачным, он побарабанил пальцами по столу.
— То есть, знаешь, — отбросив смятение, Нилит заговорил напористо, с какой-то отчаянной прямотой, — туман отравлен, и долго скитаться в нём в поисках ответов было глупо. К тому же духи, конечно, мудрые существа. Но ни тебя, ни троих остальных они не знают, да и вообще им не всегда есть дело до наших трудностей. Мы, говорящие с духами, обсудили между собой. Из всех, кто хотел стать вождём вождей, ты единственный, кто много думал, искал знаний и задавался верными вопросами. Остальные пролили бы море ненужной крови, в котором потом утонул бы и наш народ. Мы опасались лишь, что ты не выдержишь более ранней части испытаний, но ты смог. И я считаю, что ты сам хозяин своего будущего. Тебе решать, каким оно станет.
Во время краткого рассказа брови короля сперва поползли вверх, пока не достигли положенного им предела, потом его лицо застыло в неподвижности, и наконец, когда собеседник закончил, он расхохотался.
— Вот вы… мудрецы! Не ждал, не ждал, — наконец произнёс Арнис, помотав головой. — Даже не знаю, что сказать.
— То, что духи не ошиблись, — усмехнулся в бороду Нилит, а затем сменил тему разговора: — А как у тебя… с ней?
— Это уже не твоё дело, советник, — отрезал Арнис, тут же становясь серьёзным. — Давай-ка лучше обсудим вот что: мне доставляют беспокойство жрецы…
Сын у него родился меньше, чем через год. Наследник был частью договора, и королева приходила в общую спальню, верная слову и долгу — и не больше. Ни одного лишнего движения. Покорность, такая холодная, словно лёд поселился не только в глазах, и ни страсть, ни нежность не смогли растопить его. Ощущение было настолько сильным, что Арнису казалось — даже тело её остаётся промёрзшим изнутри, и не в его силах отогреть эту женщину.
Она отказалась от ночных встреч сразу же, как только узнала о беременности, а он не стал настаивать ни тогда, ни после родов. Обладание лишь телом, да и то покорным, но не отвечающим, отнимало у него больше, чем дарило.
Было неожиданно больно, а ещё и странно испытывать такие непривычные чувства.
По обычаям гор недовольные мужья жён вразумляли, устроив хорошую трёпку, но Арнис уже убедился, что многие обычаи не слишком хороши. Даже с точки зрения разума — в историях Нилита были и рассказы о королеве, отравившей мужа и потом правившей вместо него. Да и без истории — нет, бить Линду король не хотел и не мог.
Не раз он думал объясниться, но не знал, что сказать. Извинения и сожаления? Бессмысленно, тем более что он до сих пор, размышляя над своими действиями, приходил к выводу, что поступил разумно и верно. Хотел славу, власть — и взял их, получив ещё и любимую женщину… но вот тут-то всё оказалось сложнее. Расчёт и умение повелевать многими не могли ему здесь помочь.
Нет, сожаления — пустое дело, а лгать ей не стоило. Слова любви были бы глупы после того, как именно Арнис получил жену. Она покорно несла свою ношу — быть атрибутом его власти. Цветы и подарки не трогали её сердце.
Лишь дважды он заметил в синих глазах хоть что-то, кроме ледяных озёр, при взгляде на мужа.
Впервые — когда стоял на коленях у колыбели сына и смеялся, глядя, как тот шевелит руками, потом осторожно поцеловал крошечные пальчики. Стремительно обернулся на шорох — Линда стояла в дверях, и обращённый на Арниса взгляд был холоден менее обычного.
Во второй раз — в тронном зале. Она часто бывала там, когда правитель вершил государственные дела. Видимо, унаследовала от отца неравнодушие к судьбам подданных. Слушала молча и иногда казалась изваянием, но всё же слушала, хотя присутствие королевы не было обязанностью, за исключением торжественных церемоний.
Жрецы требовали на освящении столичного храма человеческой жертвы, в то время как король настаивал, чтобы жажду мрачных богов удовлетворяли животные.
— Я не позволю резать моих подданных, — бросил Арнис, откинувшись на спинку трона и зная, что за каждым его словом внимательно следят.
— В тюрьмах есть мятежники, ваше величество, — титул всё ещё оставался непривычным для верховного жреца — хмурого, средних лет горца. — Многих из них казнят.
— Казнят, как положено, а не зарежут, как баранов. Как ни странно, для многих есть разница, — усмехнулся король.
— Но обычаи…
— Мы не в горах. Одно дело — казнить за преступление, другое — приносить в жертву. Это неразумно. А Неразумное — можно и нужно менять. Впрочем… если ты или кто-то из вас, — он окинул десяток жрецов взглядом, — готов добровольно принести себя в жертву — совсем другое дело. Нет? Тогда идите.
Жестом он дал понять, что аудиенция окончена, и вот тогда обернулся на Линду — и поймал на её лице нечто, похожее на одобрение. Впрочем, выражение быстро исчезло.
Некоторые жрецы примкнули к сторонникам прежней власти — и, как ни удивительно, приверженцы столь разных взглядов договорились между собой. Малор, очистивший королевство от войск соседнего правителя, оттеснил силы восставших, заперев их в пределах одной провинции — но получил приказ не занимать всю территорию мятежников и вернуться в столицу.
— Почему, Арнис? — наедине в титулах не было нужды. — Я мог бы быстро покончить с ними!
— Знаю. Но зачем? Сейчас недовольным есть, куда бежать. Лучше пусть собираются там, чем сеют смуту по всей стране. Опять же, тюрьмы не будут забиты.
— Но тогда нам придётся всё время держать там войска, постоянные приграничные стычки…
— А нам нужна сильная армия. Что бывает, когда слишком привыкают к миру — показал наш успех. Не держать армию нельзя, а если она не воюет, то слабеет, теряет сноровку, а у солдат и командиров появляется слишком много собственных планов. Да и горцы, сражаясь, остаются самими собой, и заодно опорой трона. Им не на что жаловаться — сейчас у них есть больше, чем было утрачено.
— Тебе виднее, — и Малор снова склонил голову, признавая превосходство друга-соперника, как случилось годы назад. — А ты изменился, Арнис. Когда-то ведь и ты был горцем.
— Я стал королём, — Арнис вздохнул. — И теперь забочусь не только о горцах.
Оккультно-эфирная коррида
Часть 17. Muerte
Вторая терция
Art by Dostochtennaja
Анна Матвеева
#GoodOmens #благиезнамения #Crowley #Кроули #Aziraphale #Азирафаэль
Дверь поддалась, впуская в царство бумаги, канцелярского пластика и абсолютно бесполезных теперь электронных носителей, которые посматривали друг на друга со стеллажей, прятались в ящиках, покоились в начиненных полупроводниками гробах. У информации свои поколения и своя иерархия…
Зал казался огромным и напоминал лабиринт, где не так просто разглядеть боковые стены, а добраться до задней — целое приключение.
Город служил крупной базой флота — в те времена, когда были базы и флоты, поэтому данных хранилось превеликое множество. Ио ощутила легкое сожаление по поводу того, что все это богатство теперь никому не нужно. Ощутила — и отбросила его. Не сейчас. Её ждут.
Она достала из кармана и развернула старый план, с которого всё началось — сверить название. Итак, надо искать информацию по станции Ф-излучения и управляющему ей ИИ. Но где? Раньше это было легко. Попросить дежурного — и тебе быстро найдут всё, что надо. А сейчас… если нужное покоится в электронных недрах, то его всё равно что нет.
Ио принялась перебирать корешки папок на полках. Один стеллаж, другой, третий. Названия, простые и сложные, короткие и длинные, манили и обманывали. Сплетались в бесконечный хоровод символов, от которого слезились глаза.
— Тебе помочь? — растревожил застывшую тишину Эд.
Ио вздрогнула, вдруг осознав, что на какое-то время забыла о нём. Забыла, что нужно следить за каждым жестом, что рядом чужак, на чьей совести наверняка смерть кого-нибудь из её друзей. Может быть, даже Ли. Забыла настолько, что убрала лучевик в кобуру, чтобы удобнее было листать папки. А сейчас, вспомнив, обругала себя за глупость и… не стала доставать.
— Попробуй найти каталог. Такая штука, знаешь, в которой перечислено всё, что здесь есть, и сказано, где оно лежит, — она вернула ему ехидную улыбку и вновь погрузилась в записи.
— Лучше, чтобы там было написано крупными буквами, что это каталог, — по спокойному тону нельзя было понять, говорит ли Эд всерьёз. — А то мне будет сложно опознать список.
Он прошел к столику у входа и начал выдвигать ящики.
— На всякий случай откладывай в сторону всю проектную информацию по разработкам ИИ, — добавила она серьёзнее, не отрываясь от своих поисков.
Долгое время они перебирали бумаги молча, пересыпая минуты шелестом страниц, проваливаясь в этот шелест, как в трясину, в безумие — монотонное, тихое, незаметное.
— Как это началось? — голос чуть громче бумажного шороха, странная попытка сбежать от молчания в разговор ни о чем. Или напротив — о чем-то важном?
— Что? — Ио непонимающе подняла голову.
— Как это началось. Ну, тогда. Двадцать лет назад.
— Страшно, — она провела ладонью по лицу, словно пытаясь стереть воспоминания, проступающие под веками. Тщетно.
***
Память подобна забытым теперь подборкам видеофайлов. Ты открываешь ее и видишь картинки, слепки с событий, запечатленные мгновения. Но стоит остановиться, выбрать, выделить — и фигурки приходят в движение, а за моментом разворачивается история.
Клик!
Растерянная женщина — совсем юная, почти девчонка — передает врачу свёрток, из которого торчит сонное лицо младенца.
— Это общая проблема. Мы пока не понимаем, что происходит с детьми, — говорит доктор. — Вы, наверное, уже знаете, что никого из взрослых болезнь не затронула, верхняя граница находится примерно в районе пятнадцати лет. Сейчас изоляция в исследовательском центре будет лучшим решением. Один день выделят для посещений.
Его уносят, а она долго стоит у ворот — среди сотен таких же потерянных, ошарашенных матерей и отцов; кто-то рыдает взахлёб, кто-то храбрится и подбадривает других, кто-то продолжает спорить с человеком в белом халате. Она — невидяще смотрит в пустоту перед собой и не понимает, куда идти, что делать. Как быть.
— Эй, Ио? Ио… Всё будет хорошо, обязательно. Слышишь?
Кто-то обнимает её за плечи, чьи-то чужие, невероятно холодные руки. Нет, не чужие. Ли. Она механически кивает, хоть на самом деле не понимает, не слышит его слов. И только спрашивает беззвучно посиневшими губами:
— Что, если он умрёт? А я совсем не успела узнать его.
…даже тогда она не плачет.
Клик.
Воскресенье. Девять утра. С кораблей течет толпа — тревожная, шумная, дождавшаяся. День посещений!
— Уходите, — встречает их металлический бездушный голос, и громкоговоритель покрывается инеем. — Уходите. Посещений больше не будет.
— Доктор, — высокий мужчина, отстранив хрупкую девушку, проталкивается к воротам. — Доктор Аск! Отзовитесь! Скажите, в чем дело!
Ответа нет. Жестяные слова, которые звучат снова и снова. Мужчина — годы стерли имя, если даже Ио его знала — лезет через ограждение.
Луч проходит по телу взмахом косы. Нижняя половина тела падает на землю. Верхняя — спустя несколько секунд: пальцы не сразу отпускают прутья.
Кричит девушка.
Ио тоже кричит.
Клик.
Охранный робот заваливается набок. Из разбитого корпуса торчат провода.
Пять лет.
Пять лет они ведут бессмысленную партизанскую войну, которой не видно конца и края. Несколько уничтоженных автоматов с той стороны — и больше сотни погибших с этой.
Пять лет Ио учится убивать машины — и у неё получается, черт побери! Лучше, чем у кого-либо другого.
Ей говорят, что она одержима. Ей говорят, что она выгорает, что тоску и боль она подменяет злостью, что за близкой целью — прорвать охранное оцепление автоматов — она забывает другую, истинную.
Отчасти это правда. Ио давно не помнит лица своего сына. Но отлично помнит, кто его украл.
Клик.
— Это последний. Да, я уверена, я выслеживала их месяцами, я знаю их наперечет до последней царапины. Мы победили.
Она не ощущает триумфа — лишь серый пепел внутри.
Словно чувствует, что самое страшное только начинается.
Зато вокруг буйствуют эмоции. Радость. Предвкушение. Недоумение — неужели все? Растерянность — что им сказать спустя столько времени? Что спросить? Всё ли в порядке? Хотя какой порядок…
Миг восторга превращает боевой отряд в кучку растерянных людей. Они гурьбой заходят во двор.
Двое подростков у крыльца. Медленно, ошарашенно разворачиваются, смотрят…
…ветер треплет их волосы…
…смотрят на вошедших взрослых, и полудетские лица искажаются, будто соприкосновение взглядов пронзает болезненным электрическим разрядом. Потом они резко вскидывают руки. Ио ещё не понимает, что происходит, но за неё приказывает чутьё, выработанное годами боев:
— Назад! В укрытие!
Чутье ещё приказывает — стреляй! Но она пока не может поверить.
И, конечно, никто не бежит назад, не стремится упасть, сровняться с землей, стать невидимым.
Ведь это же дети, их дети!
Луч вспарывает толпу, и самые первые — самые любящие — оседают на растрескавшийся бетон.
— Уходите, — звонкий мальчишеский крик, полный отчаяния, ужаса, ненависти. — Прочь!
А из дверей лечебного корпуса скользящими тенями выходят и выходят дети — угрюмые, серолицые, чужие. Вооруженные и готовые биться насмерть. Впереди — девушки и парни постарше, за ними — ощетиненные, как волчата, подростки. К высоким окнам льнут перепуганные пятилетки, и почему-то кажется, что даже они сжимают в маленьких ручонках лучевики.
И Ио с кристальной ясностью впервые понимает по-настоящему: здесь нет её ребенка. Его больше нет — нигде.
***
Ио не переставала что-то открывать и переставлять, будто прячась за шорохом бумаги и пластика, но Эд с середины рассказа не прочел ни строчки. Книга, которая вряд ли могла быть каталогом, выпала из рук, и он не стал подбирать.
— Почему ты не выстрелила в меня сразу? — хотелось многое сказать, но первым почему-то вырвался этот дурацкий вопрос.
Черная пустота подкинула очередной сюрприз с виде демона. И ладно бы это был просто демон, таких вагон и тележка, но что-то в нем меня зацепило. Знакомые черты лица, сиреневые волосы до пояса, сиреневые же глазищи и довольно белая кожа. Парень всем своим видом чертовски напоминал Ярима. Возможно, это его сын, внук или правнук, может, племянник или еще какой родственник, поскольку схожие черты просто так не появляются.
Наш советник и раньше жил, и сейчас живет довольно бурной жизнью, так что какой-нибудь бегающий бастард — не такая уж и редкость. Другое дело, что парень обладал сиреневыми волосами, а значит, мог иметь способности, схожие со способностями Ярима. И этот вопрос лучше всего было уточнить, сравнив ДНК двух демонов.
С пареньком, представившемся Лораном, все было просто. Его обследовали на Приюте, просканировали, набрали полные пробирки крови на всевозможные исследования и отправили отъедаться и отсыпаться. Ведь помер он довольно мерзким образом — его фактически располовинили в какой-то битве. У духа остался лишь шикарный порез аккурат посредине туловища, который за ночь прошел. Но сам факт был довольно неприятным.
А вот с Яримом была проблема. Так сразу вываливать на него мои подозрения в неумении пользоваться некоторыми специфическими заклинаниями не хотелось. Тем более, что черная пустота могла подсунуть мне не только сына или внука, но и какого-нибудь параллельного демона, возможно, и самого Ярима. Вот будет хохма, если окажется, что это он сам, только из параллельного мира!
Обычно для анализов я беру волосы — их добыть проще всего, это практически безболезненно, особенно, если волосы выпали самостоятельно, а еще для такой процедуры не обязательно уведомлять обладателя волос. Так что я спокойно отправилась в Замок прямиком в рабочий кабинет Ярима.
Дело в том, что этот демон большую часть времени проводил именно за работой, так что был шанс еще и поговорить. Ярим нашелся там, где и предполагалось. Хитрый демон выкрутился, поставив себе небольшую тахту прямиком в кабинете, недалеко от стола. Сейчас он дрых без задних ног, даже забыв укрыться и раздеться. Впрочем, ничего нового и удивительного.
Я подошла к столу, безошибочно находя выпавшие длинные фиолетовые пряди. Цвет волос Ярима на несколько тонов темнее, чем у того паренька, но мало ли… Вдруг мать была блондинкой или еще что-то в роду затесалось… Демоны — знатные извращенцы, так что удивляться не приходится.
В меня полетела подушка, которую я легко перехватила щупом.
— Что ты там делаешь? — сонно промычал Ярим, слегка приподнимаясь на своей лежанке. Специально самую узкую выбирал, что ли?
— Собираю твои волосы на приворотное зелье. Мне мужей не хватает, всем уже мозг выела, — шутливо отвечаю и возвращаю подушку владельцу точным броском.
— Врешь! — демон окончательно проснулся, и теперь передо мной сидела не сонная мышь, а самый настоящий советник, пусть и в расстегнутой рубашке и со всклокоченной головой.
— Вру, — соглашаюсь я, запихивая собранные пряди в пакетик. — Нашла одного парня в черной пустоте, хочу проверить, не родственник ли он тебе. Больно рожи похожие.
— Могла бы и сразу сказать, — Ярим в два движения привел в порядок одежду и волосы и поднялся со своей тахты. — И раз уж ты пришла, то… — на стол передо мной улеглась высокая кипа бумаг. Мне оставалось только кривиться и подписывать…
— Я не хотела тебя обнадеживать, — копируя свою подпись на документы, тихо проговорила я. Вдруг это действительно параллельный Ярим? Вот что нам с ним тогда делать?
— Что ты хочешь этим сказать? — советник подался вперед, заглядывая мне в лицо. Вот уж кто спелся с Шеврином… даже смотрят одинаково, будто до потрохов меня сканируют. До самых демонских потрохов, спрятанных где-то там в каком-то измерении плазмы.
— На, сам смотри, — я подала ему фотографию, не желая ввязываться в непонятный спор. — Это или твой сын, или внук, или племяш, или ты.
— В смысле — я? — Ярим недоверчиво повертел в пальцах снимок.
— В черной пустоте порой попадаются жители параллельных миров. Этот парень может оказаться тобой параллельным. Я хочу знать, кто он на самом деле, чтобы в будущем у нас не возникло проблем. Души после перемещения в реальность плохо помнят события прошлой жизни, обычно они хорошо запоминают только момент своей смерти, как самый яркий и болезненный. Так что расспрашивать его практически бесполезно…
Стопка документов подозрительно быстро закончилась. Мне даже стало жаль, поскольку пришлось смотреть в глаза Яриму, говоря такие серьезные вещи. Он еще не сталкивался с параллелями, черт его знает, как он может отреагировать на такое признание. Если взбесится, то мне несдобровать.
— Покажешь мне его? — внезапно спросил демон, пряча снимок в карман брюк.
— Покажу, но не сейчас. Он лечится и отдыхает, лаборанты сделают анализ, а потом уже можно будет что-то думать. Ты пока поспи, думаю, к завтрашнему вечеру все будет готово…
— Поспишь тут с тобой! От таких новостей весь сон пропал! — отмахнулся он и зажег светильник. — Иди, делай свои опыты, мне нужно подумать…
Я молча ушла, оставив Ярима думать. В целом он адекватнее большинства обитателей Замка и не должен так уж сильно переживать. Но я его понимаю. Встретиться с какой-то версией самого себя довольно непросто. У меня самой есть две параллели, живущие то на корабле, то где-то в наших мирах, но я стараюсь с ними не пересекаться. Я не готова еще к откровенному обсуждению вариантов судьбы, не готова смотреть на саму себя в другом варианте. Драконы в этом плане взрослее, они признали друг друга и не отрицают этого…
Когда мирным, беззаботным, лениво тянущимся дням пришел конец? Когда? Когда она последний раз пила ароматный мятный чай вприкуску с нежным бисквитом в компании шумных подруг в том уютном кафе на берегу огромного лазурного озера, где вода всегда оставалась теплой, благодаря контролю Теоса? Когда последний раз ходила на тренировку в элитный фитнес-зал, не только для занятий на многочисленных тренажерах с умным программным обеспечением, подбирающим тебе нагрузку в соответствии с параметрами организма, но и похвастать отличной спортивной фигуркой?
Когда же все перевернулось с ног на голову? Когда райские сады Эдема, последнего оплота человечества, где все мыслимые и немыслимые блага сыпались как из рога изобилия, обернулись глубинами адской бездны? Еленика уже не помнила когда или не знала, что, в общем-то, теперь было несущественно. Прошлое казалось таким нереальным, будто и не было человека с таким именем и все ее существование – просто чей-то затянувшийся сладкий сказочный сон.
Нет. Нет же! Она существовала. Она жила когда-то, в благодатном крае, в прекрасной процветающей стране под огромным защитным куполом. В стране, где богом был искусственный разум, управлявший каждой мелочью бытия, дабы обеспечить обитателям райский комфорт. Ни один человек ни в чем не знал нужды, не ведал горя, бед, болезней, войн и тяжелого труда. Вся сложная работа выполнялась различными роботами, контролируемыми все тем же искусственным богом, созданным около двух тысяч лет назад гениальным ученым.
Доктор Марков, великий ум старого мира, чьи научные изыскания до сих пор не удалось никому постичь, умер от страшной лучевой болезни, как только создал свое самое выдающееся изобретение, так говорят Архивы. Ни один из нынешних ученых не смог до конца разобраться устройстве его детища. Да и сам доктор, понимал ли он всю глубину и уникальность своей работы? Ответа на этот вопрос не ведали даже всезнающие Архивы. Но искусственный сверхразум, названный Теосом, превосходный и непостижимый, прекрасно справлялся со своей работой. Все, будь то состав атмосферы под куполом, температура окружающей среды, чистота и состав вод, и прочее-прочее – все было подконтрольно гениальному созданию, что теперь многие обитатели этой страны величали чуть ли не божеством. И Великая Гайя Терра, рай на пустынной бесплодной Земле, последнее пристанище и последняя надежда выжившего человечества, процветала, не ведая бед и ненастий под неусыпным оком всевидящего Теоса.
За пределами купола простирались безжизненные земли, опустошенные стараниями людей старого мира. Людей, уничтожающих не только себе подобных в бесчисленных войнах с использованием ядерного и биологического оружия, но и своих братьев меньших, что не могли защитить себя от разрушительного воздействия человека. Так говорят Архивы, что хранит в себе Теос! И лишь тогда, когда от многочисленного людского населения остались жалкие крохи, а некогда зеленая планета стала отравленным безликим серым камнем, наполненным ядовитыми водами, выжившие задумались о сохранении человечества и остатков тех благ, что некогда давала им Земля. Так и возникла Гайя Терра, дабы сберечь и приумножить то немногое, что уцелело. Растения, животные, птицы, рыбы, насекомые, бактерии – все год за годом возрождалось по крупицам, культивировалось, совершенствовалось в лабораториях в центральных зданиях Теоса.
Все это было так давно, что казалось сказочным, нереальным, словно давняя легенда или древнее предание, что обросло мхом. Никогда особо не задумывающаяся о столь далеком мрачном прошлом, Еленика наслаждалась беззаботной жизнью и не знала ни в чем отказа, будучи дочерью двух самых светлых умов в самой великой стране, пользуя все блага современной цивилизации. «Ценный генетический материал», именно так, сухо и без эмоций, ее называла вечно занятая мать, которая и занималась всей этой заумной ученой скукотенью, так необходимой возрождению человечества. Обновленного и совершенного человечества, где даже дети рождались под присмотром лучших генетиков и, конечно, под присмотром Теоса, сердца и разума их земли обетованной.
Еленика никогда не интересовалась работой матери или отца, неизменно следующего тенью за властной женой и будучи ее правой рукой. Вечный ребенок, она познавала открывающийся ей мир и его удовольствия со всей страстью и отдачей, на которую была способна. С головой погружалась в фильмы, созданные людьми старого мира. С неимоверным восторгом слушала книги, написанные настолько давно, что события в них казались нереальными. Отдавалась всей душой спорту и наслаждалась вкусной едой с любимыми подругами, с удовольствием плескалась в кристально чистых водах искусственного озера и загорала под рассеянными куполом лучами солнца.
Последние пару лет всем вниманием девушки завладел Энрико, такой же «ценный генетический материал», как и она сама. Великолепная пара, оба светловолосые, голубоглазые, с идеальными чертами лица, прекрасные, как ясный солнечный день. Они вместе ходили в спортзал, слушали одни и те же книги, гуляли держась за руки. Он водил ее в кинотеатры по воскресеньям, правда, не для того, чтобы посмотреть фильм, конечно же, а для жарких объятий на задних рядах. И это было прекрасно!
Но сейчас Еленика лежала на крыльце ее любимого кафе, куда девушку отбросило сильной волной горячего воздуха, осыпанная битым стеклом и перемазанная кровью. Рядом лежали еще несколько человек, надрывно гудели сирены, заглушая людские вопли. Еленика хотела оглядеться в поисках Энрико, но тело, словно ватное, не слушалось ее, голова гудела, налившись свинцом. Сердце бешено стучало, грозя пробить грудную клетку, а разум упрямо отказывался верить в происходящее. «Это ведь просто страшный сон, да?» – думала девушка, но кошмар и не думал заканчиваться.
Все вокруг будто заволокло красным маревом, смешавшим в себе и людей, и внезапно застывших роботов, и истошные крики раненых и испуганных жителей, и оглушающий вой сирен. И в этом мареве Еленика отчетливо услышала полные ужаса и отчаяния вопль.
– Гайя уничтожена!
– Мы обречены!
– Купола больше нет!
Еленика почувствовала, как с каждым услышанным словом холодный страх будто покрывает льдом каждую клеточку ее организма, превращая ее жизнь в безумный кошмар. Дышать стало сложно, легкие словно сжали стальные тиски, и сознание девушки померкло. А очнулась она много лет спустя, обездвиженная, не чувствующая собственного тела, словно его никогда и не существовало, перед ней было стекло, или что-то очень похожее на стекло. А за стеклом серое пыльное помещение с кучей неизвестных девушке механизмов и приспособлений, экранов, большей частью потухших, и обездвиженных роботов, застывших затейливыми статуями. Кошмар Еленики продолжался, и, казалось, ему не будет конца.
Три недели назад. Москва
Если вы не любите яйца всмятку, значит, вы просто не умеете их готовить! Или умеете готовить что-то другое.
Я, несложно догадаться, люблю яйца всмятку, особенно на завтрак. Плебейская привычка, как утверждает мой бывший, интеллигент до мозга костей и сноб до резинки трусов. Прочие его достоинства перечислять устанешь, так что ну его в пень. И так пять лет семейной жизни мне до сих пор в кошмарах снятся, даром что прошел почти год с прекрасного момента обретения свободы.
Срезав с мускатного орешка тонкую стружку, я бросила ее в турку и поставила кофе на огонь. «Лавацца» пахла божественно! Именно так и должно пахнуть утро счастливой свободной женщины. За окном орут мартовские коты и звенят тающие сосульки, на часах полдень, в квартире тишина…
Когда-то я мечтала по утрам слышать топот маленьких ножек и вопли: «Мама, мама!» – но не сложилось. Еще одно «спасибо» бывшему: дети слишком шумные, а он в свои тридцать с хвостиком слишком молод для такой ответственности, считай, обузы. Ему творить надо, мировую культуру поднимать, какие тут могут быть дети! А я, дура такая, все надеялась, что со временем поймет, оценит, передумает.
Ясен пень, надеялась зря.
Так что – тишина дома. Кофе. Яйцо всмятку. Еще немного, и кота заведу, чтобы хоть кто-то любил за просто так. Внешность у меня не та, чтобы мужики штабелями складывались: рост метр с кепкой, фигура не модельная, нос с горбиной, челюсть нордическая, волосы обыкновенные русые, в общем, не Варвара-краса. Глубокого ума и блестящих талантов тоже не водится, мой максимум – «откровенно-интеллектуальная» проза средними тиражами и дипломы на заказ для Лоботрясов Нибельмесов. Зато недостатков – хоть ложкой ешь. Как говорила моя свекровь, никакой пользы от такой жены, кроме вреда.
Однако и в тишине есть свои достоинства!
Подмигнув севшей на подоконник синице, я только примерилась ложечкой к яйцу всмятку, как в дверь позвонили. Настойчиво. Так звонят либо торговцы вразнос, либо лучшая подруга. Даже не знаю, кого сейчас хочется видеть меньше! Если это Манюня приперлась с целью проверить «как я там в неестественном одиночестве и не нашла ли мужика хорошего», я ее стукну. Знает же, что я вчера диплом писала, а сейчас сплю!
– Ну? – ласково спросила я через дверь.
– Кофейком не от вас пахнет? Утечка по подъезду, проверить надо, – отозвались из-за двери.
– Ты?! – Не веря своим ушам, я поспешила отпереть замок, распахнула дверь и целых две секунды пялилась на радостно ухмыляющегося синеглазого красавца со спортивной сумкой на плече. – Ты ж в Америке!
– А я на запах прилетел. Ну? Где мой кофей? – Тошка шагнул вперед, его сильные руки прижали меня к крепкой груди, пахнущей чем-то горьковато-терпким и невероятно манящим. Путешествиями, наверное. – Ти, я так по тебе соскучился!
– Что даже не позвонил. – Я выдала ему дружеский подзатыльник.
Он тут же сделал жалобные глазки и опустился на одно колено:
– Не извольте гневаться, барыня!
Выглядело это настолько забавно, что я не выдержала, рассмеялась.
– Ах ты, паяц! Заходи уж, и ботинки снимай, я вчера пол помыла!
Тошка вскочил, послушно скинул кроссовки сорок пятого размера и продолжил строить суровые брутальные щенячьи глазки.
– Я правда-правда соскучился. А еще у меня новости, закачаешься! Только сначала кофе налей, а? Пожа-алуйста!
– Мерзавец и вымогатель. Ладно уж, – вздохнула я и пошла обратно на кухню.
Тошка что-то проворчал насчет «этих женщин», плюхнулся на мое место и принялся за мой кофе, на всякий случай поинтересовавшись:
– А пожрать есть?
– Есть. Сухарики «фитнес», зеленый салат и яйцо всмятку.
– Тишка в своем репертуаре.
– Можешь скушать герань, она тоже полезная, – невозмутимо отозвалась я.
Он привычно хрюкнул в адрес вечных бестолковых диет (не быть мне фотомоделью!) и достал из сумки мой любимый вишневый штрудель.
– Тарелку дай, да? – Он так и лучился гордостью. – Я о тебе забочусь, потому что люблю. Цени!
Я со вздохом села. Приятно, конечно, слышать такое от парня, в которого влюблена вот уже шестнадцать лет (с наших одиннадцати), и сердце все еще трепещет в бестолковой надежде каждый раз, когда он меня обнимает, но… черт бы его подрал, балбеса! Мог бы и не дразнить!
Тошка тоже изобразил тяжкий вздох и сам достал тарелку под штрудель. И сам же немедленно умял половину.
– Короче, слушай новость, – возвестил он, для пущей торжественности воздев вилку к люстре. – Твой «Нотр Не-Дам» взяли для постановки в Америкосии!
Я чуть не подавилась.
– В смысле взяли «Нотр Не-Дам», гражданин Вайнштейн? Кто им дал?
Гражданин Вайнштейн немножко отодвинулся, но синие бесстыжие глазки не спрятал.
– Я! – Антошка стукнул себя кулаком с зажатой вилкой в грудь. – Можно сказать, проник в стан врага, провел блестящую операцию…
– Всучил врагу дезу и требуешь медаль, да? – продолжила я, стараясь не повышать голос. Мама учила, что так намного лучше слышно, а мама знала толк в этом деле. – Ты упер мой капустник, отдал американским собутыльникам и гордишься?
– Не собутыльникам, а самим Тому и Джерри! – не на шутку обиделся Тошка.
А я офигела окончательно. Том Хъеденберг и Бонни Джеральд, звезды Бродвея – и капустник в стиле «шиворот-навыворот», переиначенный мной из «Нотр Дама» в чисто хулиганских целях? Ну ладно, не просто переиначенный, а практически написанный заново, причем сразу по-английски, вот так меня вштырило после просмотра лондонского позорища (и развода). Не суть. Все равно так не бывает.
– Ври, да не завирайся. Том и Джерри такого бреда не ставят.
На что Тошка презрительно сморщил греческий нос, вскочил и зачем-то помчался в комнату. Через полминуты вернулся, неся мой ноутбук. На это святотатство я даже не отреагировала – не уронил, и слава богу. Главное, пусть поставит, а убью его потом. Когда отойдет от ноута подальше. А то еще забрызгает мою прелес-сть.
Но вместо того чтобы поставить святыню на стол и почтительно удалиться в пустыню замаливать грехи, Тошка вставил в ноут флешку и запустил проигрыватель.
– Не веришь, а зря. Я тебе сейчас все покажу, все-все, тут такие кадры!.. – бормотал он, что-то там пролистывая. Насколько я видела, кадры были зашибись, сплошь пьяные рожи в каком-то баре. – Вот, вот оно!
– Оно – в смысле эти косые китайцы? – уточнила я, но больше из вредности: в одной из рож, самой унылой и красной, легко опознавался Том, который Хъеденберг, знаменитый бродвейский режиссер. В самом деле ужасно похожий на кота из приснопамятного мультика.
– Они самые, – гордо согласился Тошка. – Том такой… ты не представляешь! Да ты сама посмотри!..
Я посмотрела. На Тошку – с недоумением. Такого восторга в его голосе я не слышала со второго курса, когда он насмерть влюбился в препода по актерскому. Красивый был мужчина, в него половина студенток втюрилась. И Тошка. В отличие от студенток, небезответно. Именно тогда и обрушилась моя мечта о светлом совместном будущем и троих синеглазых детишках.
Но Том Хъеденберг? Этот печальный престарелый кот? Гений, конечно, но… нет, мне не понять.
– Он же страшный.
Тошка презрительно фыркнул, мол, ничего ты не понимаешь, и прибавил громкости.
– Ты на экран смотри, а не на меня.
На экране творилось безобразие. Косые китайцы в лице Тома и Джерри, – если верить Антохе, на роль мыша претендовал помятый итальяшка, – а также дюжина совершенно незнакомых рож ставили мой мюзикл. Прямо в баре, сдвинув столики и используя стойку в качестве выгородки, лошади и всего прочего.
Поначалу я смотрела на этот ужас вполглаза, больше чтобы не обижать Тоху. Он-то как раз отлично спел Крысолова (бывшего Грегуара). Талантище не пропьешь, даром что едва держался на ногах. Но остальные, мамочки! Особенно ужасен был первый номер вороватого цыгана Эсмеральдо – итальяшке надо законодательно запретить петь, у него ж ни слуха, ни голоса! Может, танцует он и хорошо, но поет… Ни одной живой ноты!
– Ты погоди, погоди! – Тоха чуть не приплясывал. – Дальше слушай.
Ну, в общем, неплохо. В самом деле, неплохо. Для пьяных в зюзю америкосов. Даже местами забавно. Еще б они там больше смотрели в ноты, а не прикладывались к бутылкам!
– А вот не надо фейспалма! Ну признайся, в этом что-то есть, Ти!
Обсуждение с Тошкой, что в этом есть, кроме паров виски, помогло пережить еще пару сцен надругательства над моим прекрасным сценарием и дожить до арии Эсмеральдо. Вот тут я сделала попытку к бегству, наплевав на чувства Тохи к америкосовскому коту. И он меня даже не остановил.
Я остановилась сама, не поверив своим ушам. Голос, этот голос! Бархатный, как римская ночь, глубокий и выразительный, с «песком», как у Луи Армстронга, и драйв, с ума сойти, какой драйв! А как прозвучало «это не по-цыгански» после «жить для любви одной», бог ты мой! Гениально, потрясающе, изумительно!..
– Тоха, кто это?
– Бонни Джеральд.
– Ты гонишь.
Я только что его слышала, и это было катастрофически ужасно. Нет. Это кто-то другой. Точно не Джерри!
– Обернись, не трусь. Оно того стоит.
Само собой, я обернулась, не поверила своим глазам – пел в самом деле Джеральд – и тут же забыла обо всем на свете, кроме чуда здесь и сейчас.
Эсмеральдо крупным планом: пьяный драйвом цыган в обнимку с гитарой, хулиганство и бьющая наповал харизма. Как он пел! То нежно, едва касаясь нот, проникая голосом в самую душу, то наотмашь – насмешкой, пародией на самого себя, на весь наш прекрасный шоу-бизнес, и в то же время трогательно и открыто… кажется, к концу арии я плакала. Наверное, от счастья. Услышать, как твое, родное, исполняют так – мечта любого творца. Неважно, писателя, композитора или повара. Главное, Джеральд выдал все, что я вложила в эту арию, и еще немножко сверх. И почему он сначала показался уродом? Пусть не мармеладная красота а-ля мечта школьницы, но лицо выразительное, а пластика, а голос!.. какой голос, аж мурашки по всему телу – ну просто снять трусы и отдаться!
– Они в самом деле хотят это поставить?
Тоха кивнул, влюбленно глядя в экран. Ну конечно, там едва держащийся на ногах Том размахивал руками, показывая мизансцену, его никто не слушал, но все само собой делалось именно так, как надо.
Так, как должен выглядеть мой мюзикл. С Бонни Джеральдом в главной роли.
– Ладно. Черт с ними, пусть ставят, если Эсмеральдо будет петь он.
Тоха как-то неубедительно отвел глаза, ничего не сказав, обнял меня за плечи и усадил обратно к столу.
К концу записи я поняла, что готова приплатить, да что там, отдать все свои скромные сбережения, чтобы только эта гоп-компания косых обормотов поставила мой мюзикл. Ну ладно, не совсем обормотов, Том и Джерри — это величина, у обоих по десятку премий за режиссуру и хореографию. Кстати, странно, почему Джеральд известен только как танцовщик и хореограф? С таким голосом-то!
– Вообще-то он не поет, – признался Тошка с блуждающей на губах идиотской улыбкой. Так, диагноз ясен: влюбленность на всю голову, мозг в отключке. – Это чисто по пьяни, но ты не думай, у нас будет потрясный Эсмеральдо! Ты ж со мной поедешь, да?
– Куда поедешь и зачем поедешь?
– В Лос-Анджелес, конечно! Это шанс, Тишка, наш с тобой шанс, один на миллион!..
Я чуть не подавилась.
– Погоди-погоди! У тебя работа, это понятно, а что там буду делать я?
– Ну как ты не понимаешь! – возмутился Тошка. – Для постановки нужен контакт со сценаристом, мало ли какие правки! И потом, постановщики желают пообщаться с писателем Таем Роу, продюсер – тоже. Кстати, продюсер хочет издать «Ты вернешься». Книга сделает рекламу мюзиклу, мюзикл – книге, ну, ты же понимаешь, пиар – двигатель успеха!
Тай Роу – это я, если кто вдруг не понял. Звучит куда лучше, чем родное имя: Роза Бенджаминовна Тихонова. Могла быть Роза Донован, по отцу, но какие-то сложности с гражданством и документами не позволили родителям вовремя пожениться. Я могла бы взять папину фамилию, когда получала паспорт, но собиралась вскоре стать Розой Вайнштейн и не видела смысла заморачиваться с документами. А потом внезапно оказалась Розой Кобылевской. Представляете такое фамилиё на обложке? Вот и я решила, что лучше не стоит.
– Отличный план. Просто блеск! Только вот никуда Тай Роу не поедет, у него документов нет.
И инкогнито я раскрывать не собираюсь, о чем Тохе прекрасно известно.
– Зато может ехать его секретарь и доверенное лицо. – Тоха похлопал длиннющими ресницами.
– Нет, даже не…
Договорить я не успела, меня поймали за руку, поцеловали пальцы и голосом змея-искусителя прошептали:
– Пожалуйста, Ти! Ты их всех очаруешь, ты же такая, такая!.. Самая лучшая!
Я вздохнула, сдаваясь. Вот ведь гад! Знает же, что не могу ему отказать, никогда не могла. И пользуется. Нагло и бессовестно пользуется!
– Дался мне твой Лос-Анджелес, – проворчала я, чтобы хоть не отступать без боя. – У меня роман не дописан. И даже не начат. Работать пора.
– Вот именно! Тишка, ты только представь – напишешь роман об актерах мюзикла, по личным впечатлениям! «Суета вокруг Бродвея», а? Получишь Букера, нет, Оскара! Нобелевскую!
Я только плюнула. А что мне еще оставалось?
Закат шагнул вперёд, опустив пылающую ветку, умышленно став так, чтобы осветить снизу лицо, а огонь костра мог создать иллюзию короны.
— Эта земля — моя. Ты смеешь бросать мне вызов?
Ему пришлось приложить усилия, чтобы голос прозвучал пугающе. Он так старательно отучался от того, что раньше выходило само собой, и теперь возвращаться к тону Тёмного Властелина было сложно. Помогало то, что за ним действительно была его деревня, и от одной мысли, что её могут разграбить, перед глазами вставала багровая пелена.
Разбойница неуверенно всматривалась в его лицо, Закат чувствовал её колебания. Поэтому шагнул вперед, напирая, рыкнул, нависнув над ней:
— Ты бросишь вызов Темному Властелину?
Она не отступила, только выставила вперед факел, не позволяя подойти ближе. Тряхнула головой, словно пытаясь избавиться от наваждения. Буркнула, глядя ему в лицо, но не в глаза:
— Завтра утром мы вернёмся. Если ты тот, за кого себя выдаешь — попробуй нас остановить.
Она ушла, а Закат стоял, чувствуя, как по спине пробегают волны дрожи. Хлопнул по плечу староста:
— Хорошая попытка. Посмотрим утром, достанет ли им смелости вернуться.
Закат покачал головой. Он знал — с рассветом страх перед его словами развеется дымом, даже если атаманша и донесет их до остальной банды.
Этой ночью мало кто лег спать. Гвоздь с помощниками до утра точил найденные по сараям мечи и копья, вырезал новые древки. Кто-то принес вилы, предлагая использовать их, Закат со Светозаром торопливо учили крестьян основным выпадам и стойкам. Спать их отправил Медведь незадолго до рассвета, решительно заявив, что не спавший перед дракой воин — худший воин, чем тот, кто учился ещё немного.
Закат ожидал, что не сможет заснуть, но провалился в вязкую темноту, едва голова коснулась подушки.
***
Ворота сотрясаются от ударов, кряхтит, но еще держится старый засов. Тёмный Властелин сидит на троне, обнаженный меч лежит на коленях. Остатки гвардии, не пожелавшие бросить господина, выстроились перед дверьми полукругом, готовые принять на мечи тех, кто первыми ворвется внутрь. Прячется за троном Пай, наложив на тетиву первую стрелу.
Тёмный Властелин прикрывает глаза, чувствуя, как дрожат старые стены, как возмущенно каркают вороны, поселившиеся на крыше, как заинтересованно склоняется над ним судьба, никогда прежде не видевшая осады Чёрного замка. Как она протягивает когтистый палец к дверям — поддержать или обрушить?..
Обрушить. Добро должно победить. Если оно вооружилось тараном, это всего лишь чуть проще сделать.
Тёмный Властелин встает навстречу трескающемуся засову.
***
Он проснулся спокойный и жёсткий, раньше, чем кто-либо пришел его будить. Встал в предрассветных сумерках, размял так и не расслабившиеся за время сна плечи. Выглянул в окно. Внизу уже собирались люди, не то не сумевшие заснуть, не то, как он сам, проснувшиеся до срока.
На кухне сидел Медведь, помешивающий кашу в горшке. Увидев Заката, приложил палец к губам, пояснил шепотом:
— Пусть девочки ещё немного поспят, Горляна полночи учила их камни метать. Они все хотят попробовать зверями стать и так нас защищать. Не понимают, что два волчонка — куда меньшая сила, чем добрая дюжина удачно брошенных камней.
— А ещё волков точно убьют, а двух девочек могут не тронуть, — закончил Закат. Староста пожал плечами:
— И это тоже, — черпнул ложкой, посмотрел на стекающую с неё кашу. Усмехнулся криво. — Вроде и поесть надо, и кусок в горло не лезет.
— Не надо. Если ранят в живот, на голодный желудок скорее выживешь, — мрачно поделился Закат опытом. Староста молча отодвинул от себя ещё больше потерявшую в аппетитности пшенку.
Из дома они вышли вдвоем. На улице уже собрались все, кто хоть как-то умел держать в руках оружие, и теперь с тревогой поглядывали на розовеющее на востоке небо.
— Выходим к воротам! — зычный голос старосты всколыхнул толпу. Светозар рассказал им о строе, и сейчас они построились так, как ночью — более крепкие люди с мечами и щитами впереди, длиннорукие парни и несколько женщин с копьями и вилами сзади. Замыкали строй охотники с луками.
— Я попробую напугать их ещё раз, — догнал старосту Закат. — А вы действуйте как договаривались. Станете за воротами, и, когда прорвутся, не наваливаетесь толпой, мешая стоящим впереди, а бьётесь рядами, заменяя раненых.
Медведь отрывисто кивнул. Они оба понимали, что, если разбойники нападут, пойти не так может все что угодно. Из голов вылетит большинство вдолбленных за ночь правил, уповать придется только на случай и команды Светозара. Тот как раз подтянулся к ним:
— Как ты собираешься их пугать? Ты сильный боец, если поставить тебя в первый ряд…
Закат оборвал его едва слышно:
— Если дойдет до ряда, хоть первого, хоть третьего, Залесье обречено.
Светозар сначала побледнел, затем побагровел. Бросил взгляд на людей, на старосту, который должен был слышать эти слова. Тот только коротко кивнул, подтверждая: драка — это крайний случай, и надежды мало.
— Но зачем тогда ночью…
— Чтобы им было не так страшно, — спокойно признался Закат, обернувшись и глядя в глаза пораженному рыцарю. — Чтобы была хотя бы крохотная надежда выстоять. И за это отвечаешь ты. А я постараюсь сделать так, чтобы до сражения не дошло.
Когда он вышел из закрывающихся ворот, никто не спросил его, почему он не остаётся внутри. Только выскользнул следом Пай, пошел рядом, набычившись так, что Закат не стал даже пытаться его прогонять.
На другом конце сжатого поля уже стояли разбойники. Молчала атаманша, глядя на остановившегося напротив неё человека — серая рубаха, серые штаны. Он не мог позволить ей начать удивляться, чего она испугалась вчера.
— Вы осмелились прийти?
Голос раскатился над полем, напитал воздух ощутимой всем телом угрозой. Зашевелились, переглядываясь, разбойники. Кто-то тронул атаманшу за рукав, но та резко вырвалась, наклонила голову, как готовая к прыжку рысь. И, не тратя времени на слова, пошла вперёд.
Закат смотрел, как разбойники наступают. Ещё опасливо, настороженно, готовые в любой момент сбежать. Он знал — это не продлится долго. Ещё несколько мгновений, и волна обозленных собственным страхом людей захлестнет деревню.
Он решился.
— Пай, корону!
Ожидал, что тот помчится в избу, заранее сожалел, что не подумал раньше, а теперь им наверняка не хватит времени. Но верный шут просто шагнул к своему господину, вытаскивая из котомки сверток. Упала на землю ветхая тряпица.
— Вот корона моя.
Первая фраза коронации грохнула зарождающейся осыпью. Размылась картина перед глазами, весь мир заслонило призрачное черное знамя с трепещущими на ветру зубцами.
— Я — тот, кто пришел покорить вас. Я — тот, кто пришел покарать вас.
Закат воздел корону к небу, мысленно прощаясь — с деревней, с этой жизнью. С самим собой.
— Отныне и вовек, я…
— Закат!
На плечо легла широкая ладонь, прерывая ритуал. Кто-то вытащил корону из враз ослабевших пальцев. Заглянула в лицо невесть как оказавшаяся рядом Горляна, не то испуганная, не то сердитая.
— Они сдались. Ты не обязан продолжать. Вот же глупый, а! Как будто мы бы сами…
— Не справились.
Это сказал не Закат. Это озвучила его мысли тощая девчонка со скрученными за спиной руками, стоящая между Листом и Медведем. Атаманша. При свете дня она выглядела иначе, и Закат смотрел, разбирая на отдельные черты лицо той, из-за которой едва снова не стал Темным Властелином.
Нет, не девчонка. Маленького роста, но не ребенок, даже не девица, скорее молодая женщина, хоть и с телом подростка. Бледная кожа была покрыта веснушками, нос в пятнах неровного загара, кое-как обрезанные волосы цвета зимней беличьей шкурки падали на лицо, пряча выдающие возраст глаза.
— Зачем ты привела свою банду?
— Я сказала. За едой, конечно.
Хмыкнул Щука, покачал головой Медведь. Закат не мог понять — они не увидели его корону? Или не поняли, что она значит? Или им в самом деле было настолько всё равно, что рядом с ними стоит пусть не коронованный, но все же Тёмный Властелин? Закат оглянулся, ища Светозара. Даже если остальные не узнали или решили забыть об увиденном, рыцарь так поступить не мог.
Он стоял в стороне от высыпавших за ворота людей. В ответ на внимательный взгляд только передернул плечами, отводя глаза. Сел на лавку, вкопанную у крайнего дома, достал из сапога нож и деревянный брусок, взялся что-то вырезать. Закат отвернулся. Хотя он не стал Тёмным Властелином, ясно было — уходить придётся. По крайней мере, за деревню можно было не беспокоиться, Светозар не из того теста сделан, чтобы указывать на них, как на укрывателей.
Даже жаль…
Мысль оборвалась на середине, Закат не мог толком понять, о чем сожалеет — что этот рыцарь не такой как другие или что другие не такие как он. Или что Светозар — не Герой.
— Что с вами делать-то, герои-разбойнички? Свету сдавать жалко, перевешают всех, как пить дать…
Голос Медведя вернул его к насущным делам. Пока Закат размышлял, они вернулись в деревню, разбойников связали и поставили одной толпой посреди улицы, словно сжатую пшеницу. Их оказалось даже меньше, чем он ожидал — всего чуть больше дюжины человек, включая атаманшу. Тощие и оборванные, лишившись на удивление недурного оружия, они напоминали зверей — загнанных в угол, голодных. Таких убивают, но Закат ещё надеялся на иной исход. В конце концов, когда-то он сумел договориться с диким конём с прескверным характером, и сомневался, что хоть один разбойник сможет поспорить со Злодеем в упрямстве.
— Медведь, мы можем их накормить?
Староста крякнул, но всё же посчитал что-то на пальцах, решительно мотнул головой.
— Урожай хороший был, но такую ораву — никак. К концу зимы останется только всей деревней в разбойники податься.
— Я не имею в виду прокормить до следующего урожая, — уточнил Закат. — Я говорю про накормить сейчас.
— Да можно, конечно… Горляна! Собери этим… гостям дорогим что-нибудь поесть.
Старостиха удивляться не стала, наоборот, разве что не подмигнула Закату, довольная. Собрала женщин, и едва солнце доползло до середины неба, как посреди деревни был накрыт стол. Все равно ведь окончание сбора урожая собирались отмечать, у многих со вчерашнего дня кушанья были заготовлены.
Закат сам распутал веревки на атаманше, хозяйственно не став резать их ножом. Та смотрела недоверчиво, не двинувшись с места даже когда ей предложили сесть за стол. Остальная ватага, хоть и глотала слюни, тоже вперед не лезла.
— А дальше что, Властелин? — голос у женщины будто ещё сильнее охрип, но не срывался. — Накормите вы нас, и что? Согласен, чтобы мы не вашу, а другие деревни грабили?
— Не согласен, — отрицательно покачал головой Закат. — И всех вас ни одна деревня не прокормит. Но — эй, Щука, у тебя правда есть кузен в Зорьках?
Щука, уже догадавшись, к чему ведет Закат, кивнул довольно.
— А то! Вот как раз от него весточка приходила, пшеница уродилась на славу. Они там вдобавок затеяли овец разводить, пастухи так нужны, ну просто мочи нет!
Атаманша зыркнула на одного из своих людей, кивнула медленно.
— Понятно. И на каких же правах будут мои люди? Рабов? Сироток, что благодарны за каждую краюшку?
[1] Галльский петух — одно из аллегорических названий Франции. Её символ.
[2] Гелиос — в древнегреческой мифологии бог солнца.
Такой ржачный танец я бы все равно не смогла нормально описать, поэтому просто :))
— Право, когда вы заявили, что ваш костюм выйдет оригинальным, я ожидал несколько иного! — Робеспьер, сняв темные очки, сощуренным взглядом оценивал старания Кроули. Уж он-то точно вложил всю душу в костюм. Не то что сам Робеспьер — нацепил маленькую брошь в форме лиры на свой небесно-голубой в белую полосочку фрак — и доволен! Кроули, поджав губы, поправил свою гордость — кружевное оплечье с вплетенными в него золотистыми перьями фазана:
— Угадаете, кто я?
— Осмелюсь предположить: вы — галльский петух [1]?
— Мертвецки холодно.
— Вы правы: сегодня действительно очень морозный день.
— НЕТ! Я про загадку. Неужели не видно, что я Гелиос [2]?!
— А… оу. Да-да. Сейчас я разглядел…
— Ладно, все равно спасибо, что послали за мной экипаж. Хотя до Национального театра я бы добрался и на своих двоих.
— Это не просто дружеская услуга, — и Робеспьер извлек из своего портфеля крупный белый конверт, скрепленный сургучом. — У меня к вам дело, не терпящее огласки. Даже у стен моего кабинета есть уши.
«Черт возьми, во что ты меня хочешь втянуть?!»
— Я весь во внимании.
— Вы как-то обмолвились, что у вас есть доверенные лица в Соединенных Штатах. Некоторые из них периодически бывают во Франции…
— Да, пара-троечка найдется…
— В таком случае, вы можете гарантировать, что это письмо дойдет до Филадельфии?
Кроули пощупал немаркированный конверт и уставился на Робеспьера в жажде разъяснений.
— Ладно, я буду предельно откровенен, — сдался Робеспьер. — Я хочу наладить дипломатические отношения с США. Надеюсь на поддержку Джорджа Вашингтона. Посмотрите вокруг: мы одиноки в Европе. Изгои. Королевские дома только и мечтают увидеть нас всех на виселицах. Но союз двух мощных Республик изменит баланс сил. Пока США придерживаются нейтралитета. Но это письмо должно возыметь эффект. Вы можете ручаться, что его не перехватит британская разведка?
— Э-э-э-э. Мои люди не ведают страха смерти, — пробормотал Кроули. — Хорошо. Считайте, что оно уже на столе президента.
— Я уповаю на вас, — улыбнулся Робеспьер. — Тогда ничто не помешает двум обителям свободы жить в мире и согласии. Война мне глубоко противна. Огнем и мечом свои идеалы мы другим не привьем. Так пусть хотя бы нас не трогают! Что и говорить, только на США и есть надежда. Пусть они еще и не отпустили рабов, окаянные!
Кроули повертел конверт в руках и убрал его во внутренний карман бордового фрака.
Через пару минут их экипаж свернул на улицу Луи и вскоре остановился у парадного входа в Национальный театр. Кучер гаркнул им пошевеливаться, и Кроули вежливо подал руку, помогая Робеспьеру преодолеть ступеньку экипажа.
— Вы только не затягивайте официальную часть… — со смешком попросил он, не выпуская тонкой узкой ладони — всю в красных цыпках от холода. — Подарить вам перчатки?
— Не стоит. Я постоянно их где-то оставляю… Вы так хотите танцевать?
— О-о-о-о. Танцы — моя тайная страсть. Кому не нравится кружить барышень?
— Я, кажется, один сюда на литургию пришел…
Кроули задорно оскалился и поднял руку вверх, заставляя Робеспьера сделать тур вокруг своей оси на скользкой брусчатке. Кудри парика коротко взметнулись и засеребрились в неподвижном свете фонарей.
— Могу и вас пригласить на танец, — сказал Кроули Робеспьеру, чей вспыхнувший румянец не скрывал даже слой пудры. — Хотите?
— Антуан, — Робеспьер закусил губу и выдернул руку. — Люди смотрят.
— А если бы не смотрели? — по дурной привычке парировал Кроули.
Робеспьер стыдливо отвел взгляд и опустил голову, напоминая своей реакцией того, кого совершенно не должен был напоминать. Кроули изумленно моргнул.
«А ты ли часом не…» — тревожная мысль мышью зашевелилась на краю сознания, но так и не успела сформироваться окончательно. Робеспьер спешно отвернулся и зашагал ко входу в театр.
— Они всегда смотрят, Антуан. Не дурите.
Кроули остался стоять, осыпаемый снежной сечкой. Мороз стискивал когти. Люди безразлично проходили мимо. Никто не смотрел. Кому какое дело до двух тощих очкариков, позволивших себе минуту веселья?
Добродетель, целомудрие, мораль.
Содомия, сифилис, Париж, фонтанирующий кровью из всех отверстий, как старик на смертном одре. И никто уже не знает, какая болезнь его уносит.
Кроули проводил взглядом голубой фрак с тревогой в груди.
Если он выглядит рядом с Азирафаэлем так же, как Робеспьер сейчас, лучше дать гильотине отзавтракать своей головой: мнущийся, жалкий и пугающийся своих желаний — трус.
Нет-нет-нет. Он не хотел прослыть трусом.
Кроули повел плечом.
Завтра же он выследит Азирафаэля и попросит его вернуться обратно — в осиротевшую квартиру на Сен-Сюльпис. Опустится на колени, унизится, если потребуется — ему по природе свойственно пресмыкаться.
Армагеддон по древним письменам обещал случиться через два столетия. И если Азирафаэль на эти два столетия согласится стать хотя бы его соседом — это уже хрустальное счастье.
Утвердившись в своем решении, Кроули вслед за нахлынувшей толпой прошел в теплое фойе. У стойки гардероба образовалась солидная очередь.
— Так-так, дражайшие граждане, приготовьте-ка ваши свидетельства о благонадежности! — волшебная фраза заставила очередь рассосаться быстрее отека под укусом пиявки. Довольный, Кроули прошел прямо к гардеробщику и, избавившись от упелянда и шляпы, отправился слоняться по театру.
В фойе помимо таких же слоняющихся образовывались людные островки. Если заглянуть за плечи зевак — можно было насладиться заядлой игрой в вист. Правда, Революция не пощадила и карт, возвысив туз над остальной колодой. «Король», переименованный в «тирана», стыдливо оставался в тени.
Игроки то и дело путались, подменяя старомодное «валет» и «дама» на «равенство» и «свободу».
Вскоре Кроули наскучило, и он протиснулся в амфитеатр. Весь партер был предусмотрительно освобожден от кресел, так что пространства для танцев было предостаточно (вряд ли кто-нибудь спрашивался у хозяйки театра — мадмуазель Монтансье, которая понаслышке коротала срок в Консьержери как подозрительная).
На месте бывшей королевской ложи разместился изукрашенный венками постамент, увенчанный бюстом несчастного Лепелетье и урной с его прахом. Впрочем, явившиеся на бал не жаловали вниманием эту наивную экспозицию. А публика собралась самая разная: недобитые аристократы и успевшие набить карманы буржуа начинали брюзжать при виде очередной парочки санкюлотов, охавших от ранее невиданной роскоши (лепнину, позолоту и огромную, с комнатушку какого-нибудь санкюлота, хрустальную люстру — Революция не прибрала к рукам).
Но вот троекратный звон колокольчика оборвал чей-то многообещающий флирт, и весь народ стекся в партер, чтобы увидеть появление Робеспьера. Тот уже стоял подле погребального постамента, нещадно комкая листок с записями и озираясь будто в поиске кого-то. Очевидно, не нашел.
Потом полилась уже так знакомая многим тихая вдумчивая речь, в которой Робеспьер, как прилежный сын, раз десять упомянул «отца французской демократии», и Кроули снова заскучал. Правда, окончание речи всё-таки заставило Кроули встрепенуться:
— Жизнь Лепелетье унесла рука роялиста. Но мы будем выше их мелких интриг. Последний год выдался тяжелым. Но Республика выстояла и окрепла. В свете этого дальнейшее применение чрезвычайных мер видится излишним. Потому я первым удостоен сообщить, что сегодня Конвент принял мое предложение учредить Комитет справедливости, цель которого будет пересмотр всех дел о подозрительных, а также обжалование смертных приговоров Трибунала. Да здравствует Республика!
Многоликая толпа после недолгой оторопи взорвала зал аплодисментами. Такого не ожидал никто, а Кроули особенно.
Не меньше был удивлен и Демулен, стоявший поодаль. Кажется, следующий номер «Старого кордельера» не будет иметь успеха. На кого теперь ему строчить пасквили, обвиняя в кровавой диктатуре?
— Вы… невероятны, — Кроули успел перехватить Робеспьера, когда тот, будто бы чем-то подавленный, покидал партер.
— Я рад, что еще могу приносить сюрпризы. Приятные.
— Вы… уже уходите?
— Нет, — Робеспьер блуждающим взглядом прорезал толпу. — Еще одно дело. Я обещал танец. Осталось найти ту, которой обещал. Её отец обещал ее привести.
— Если она не придет, мое предложение еще в силе, — осклабился Кроули. — Чур, я веду! Я постараюсь быть лучшим для вас визави.
— Антуан, вам не Гелиосом надо было рядиться, а Дионисом.
— Винограда нынче не достать. Да и прохладно голым разгуливать, знаете ли.
Робеспьер впервые на памяти Кроули кокетливо улыбнулся. И эта улыбка делала его не утомленным службой заложником собственной Республики, а самым обыкновенным мужчиной, которому не чужды ни удовольствия, ни обыкновенные радости жизни.
— Ну-ну, — по-доброму усмехнулся он. — А теперь прошу меня простить…
И Робеспьер откланялся, отправившись на поиски таинственной незнакомки. Хотя Кроули был почти уверен, что эта незнакомка — Элеонора Дюпле.
Но для неофициальной части Робеспьер не требовался, поэтому Кроули не слишком расстроился из-за его ухода и решил поискать себе партнершу на вечер. Глупо не воспользоваться возможностью завлечь какую-нибудь хорошенькую девицу на танцы. Смертные умели развлекаться, в отличие от демонов. А там и в фанты можно поиграть, и вино под шумок сотворить, и невинно похихикать, нашептывая глупости на розовое ушко…
Взгляд цепко начал выискивать подходящую кандидатуру, но поиски закончились, не успев начаться.
Ужасный, леденящий душу стон клавесина заставил Кроули вздрогнуть. Кто-то насиловал музыкального ветерана, стоящего в фойе, как таящее воспоминание о былой эпохе. Ранее недоступный обывателям, теперь клавесин был предоставлен всем желающим.
А потом зазвучал голос:
— Ты скажи, барашек наш, сколько шерсти ты нам дашь?
Кроули вздрогнул. Он узнал его обладателя моментально. Он тут же сорвался с места, грубо распихивая мешавшихся и встающих у него на пути. Но едва он добрался до фойе, плотное кольцо из мужчин самых разных возрастов преградило ему путь. Напрасно он рявкал, стараясь пробиться поближе к Азирафаэлю, никто его не слышал. Зато восхищенные восклицания гремели в зале не тише залпов фейерверков:
— МАДОННА!
— БОГИНЯ!
— Я ХОЧУ ОТ ТЕБЯ ДЕТЕЙ.
Его ангел сидел за клавесином, мучая несчастный инструмент и пытаясь петь. И по таинственной причине его убогие попытки снискали у собравшихся небывалый успех. Кажется, кроме Кроули, головы не потеряла разве что женская половина. Но напрасно гражданки пытались высвободить своих кавалеров из иступленного транса. Слышалось сухое «Мария-Жозетта-Жержетта-Анна, у тебя отродясь не было музыкального слуха, не срамись перед Республикой!»
— Не стриги меня пока, дам я шерсти три мешка, — вовсю фальшивил Азирафаэль, путаясь в аккордах и не всегда попадая в такт даже такой простой мелодии.
— АНГЕЛ, ХВАТИТ НАСИЛОВАТЬ МОИ УШИ, — что есть мочи завопил Кроули.
Мужчины зашикали и посмотрели на него, как на досадный брак их стаи. Женщины — с благодарностью.
Азирафаэль на мгновение оторвал взгляд от клавиш. Заметил. Но свое убожество все-таки упрямо доиграл, сорвав аплодисменты, которыми не мог похвастаться даже Робеспьер со своей речью. Столь неприкрытый грохот вожделения оглушал.
— Кроули, — сказал Азирафаэль, приблизившись к нему после своего недолгого выступления, обласканный и раздеваемый сотнями взглядов, отчего Кроули захотелось стянуть собственный фрак и срочно накинуть на голые белые плечи. — Здравствуй, дорогой. Я, между прочим, старался! А ты не оценил. Обидно.
Азирафаэль взял его под руку, как ни в чем не бывало. Будто не было ни досадной размолвки, ни разлуки. Под голодные взгляды присутствующих Азирафаэль повел его прочь от столпотворения. Выходило неплохо. Перед Азирафаэлем благоговейно расступались, как перед примадонной театра. Но подойти не решались. Примадонна уже сделала свой выбор на вечер.
— Какого хрена происходит?! — яростно зашептал Кроули. — Почему все так брызжут на тебя слюной?!
— Кому-то стоило бы у них поучиться. Не обижай моих воздыхателей! Как видишь, дураков в Париже много! И мои формы их не смущают.
— Я бы в жизни не… а, ты об этом. Прости. Я был на взводе. Повел себя как…
Азирафаэль издал какой-то невнятный звук, прикрыв рот рукой. Но задорные искорки в глазах выдавали его с головой. Голубые глаза смеялись над ним. И над его попытками объясниться. Кроули почувствовал, как наливается от гнева красным (или от стыда?), но потом вспомнил превратившуюся в монашескую келью квартиру, и слова нашлись сами собой.
— Как вонючий скунс.
— Скунсов-то не трогай. Они источают вонь только в целях самозащиты. Я давно тебя простил. Просто не хотел искать надуманный повод встретиться. Я скучал.
— Мне тоже не хватало наших вечеров, — смиренно сказал Кроули, чем заслужил блестящий лукавый взгляд, от которого по спине стадом пронеслись мурашки. — И… знаешь, я много думал. Я согласен. На все, что предложишь. Если предложишь.
Он думал о полностью противоположном. Но один единственный взгляд разгромил всё, что так старательно выстраивалось в контраргументы: «это была уплата долга», «для него это минутная прихоть», «он просто играл». Плевать. Если это даст ему право хоть раз расправить тугую пружинку белых волос и поцеловать любимые губы, то он перешагнет через себя столько раз, сколько потребуется.
— Не будем торопиться, — сказал Азирафаэль и переменился в лице. Лукавый взгляд рассеялся, как утренняя дымка, и небо в глазах снова стало стеклянным и высоким.
«Приятно смаковать победу, да, АНГЕЛ?!»
Кроули кивнул. Он и не надеялся, что ангел тотчас повиснет у него на шее или снова оголит икру. Достаточно и того, что Азирафаэль не ощетинился и не бросил его после этих слов, а продолжил легко удерживать за руку.
— Так почему все на тебя… смотрят?
— А я недостаточно хорош, чтобы на меня смотрели? — парировал Азирафаэль.
— Ангел…
Азирафаэль резко качнул головой, отчего пенное море отросших кудряшек всколыхнулось, как в шторм. Белые гвоздики, крупными гроздьями вплетенные у висков, грозили выпасть от этого движения, но Азирафаэль быстро взял себя в руки и снова держал голову ровно и невозмутимо.
— Я на задании. А это уловка для его упрощения. Как я понял, все мужчины видят во мне свой… идеал? Может, возлюбленных. Может, желанную. Не знаю.
— А я?..
— Что ты?
— На меня не действует.
— Ты не человек, Кроули. Хотя Гавриил… — тут Азирафаэль смолк на долгую минуту, прежде чем продолжить говорить очень тихо и вдумчиво. — Демоны утрачивают способность любить. Думаю, поэтому ты видишь меня мной.
Сама судьба агрессивно скалилась для него сегодня! Какой подходящий момент, чтобы развеять этот глупый, не понятно кем сочиненный миф. Но сможет ли он наяву прояснить все так же ловко, как во сне? Там-то Азирафаэль задавал удобные вопросы, и все так складно получалось…
Кроули уже набрал в легкие побольше воздуха, чтобы на одном дыхании выпалить самую банальную в жизни фразу, но на выручку (или наоборот?) подоспела грянувшая из оркестровой ямы музыка. Пары в партере выстраивались в шеренгу для контрданса. Музыка сбивала с толку, и перекрикивать ее своим словесным трепетом у Кроули не было никакого желания.
— Потанцуешь со мной, Азирафаэль? — Кроули собрал все свое мужество для этого вопроса.
— Ну, раз само солнышко мне предлагает… — и Азирафаэль без раздумий вложил свою ладонь в его и поспешил присоединиться к танцующим.
Все так… просто? И никаких уговоров, унижений и увещеваний «ну пожалуйста, ангел?»
— Ты понял, что я солнышко? — спросил Кроули, принимая позицию для танца.
— Конечно. Ты — Гелиос. Прелестные перышки. Это лучики, да? Мне нравится.
Французский контрданс был уныл, как туманный день. Танец, на которой когда-то сподобились аристократы, чтобы быть ближе к народу. Кроули совершенно не нравилось делить своего ангела с соседом по сету, но постоянные смены позиций обязывали ревниво следить, как белую ладонь лапает какой-то неотесанный бугай. В конце концов это быстро надоело.
— Пошли напьемся, — доверительно прошептал Кроули, когда последние ноты прозвенели в воздухе. Танец кончился.
— Но тут же не наливают… — нерешительно возразил Азирафаэль.
— Я у тебя демон или кто?
— Г-хм… — Азирафаэль осмотрелся по сторонам, а затем невесомо кивнул в сторону небольшой ниши, занавешенной тяжелыми бархатными шторами. — Туда. Не занято.
Оказавшись в тесном пространстве, скрывающем от посторонних глаз, Кроули быстро материализовал бутылку с сухим вином, стараясь не думать, кто ее не досчитался.
Как правило, в таких нишах принято распускать руки и зажимать барышень, но они всегда были необычной парочкой. Кто-то лапает чужие ляжки, кто-то напивается…
— А мы больше не танцуем? — спросил Азирафаэль, жадно прикладываясь к бутылке. Обычно женщины цедят вино маленькими глотками. Азирафаэль же пил как заправский пропойца, не вникая в бутон вкуса. Накачивал себя спиртом, чтобы затуманить голову, и краснел от прилива алкоголя в кровь.
— А ты хочешь?
— Мне нравится танцевать, только тс-с-с-с.
— На очереди фарандола и крестьянский бранль.
— Это где скачут, как угорелые?
— Д-да.
— О, ну это надо еще выпить! — и Азирафаэль тут же сделал щедрый глоток.
— Я хочу в начало шеренги… — признался Кроули, забирая протянутую бутылку.
— Платочком хочешь поразмахивать?
— Да. Очень хочу.
— Кроули, ты как ребенок!.. У тебя платок-то есть?
— Сейчас будет.
Азирафаэль покачал головой, и через секунду у него в руке возникло миниатюрное трехцветное знамя, которое он тут же передал. Кроули обвязал его вокруг запястья, чтобы ненароком не потерять.
— Там ведь в конце партнершу поднимают? — с сомнением произнес Азирафаэль.
— Нормальная у тебя задница. — Кроули понял, к чему клонит Азирафаэль. — Подниму, унесу, утащу, куда скажешь.
Азирафаэль скептически окинул взглядом его не слишком богатую фактурными мышцами фигуру:
— Ладно, дорогой. Если что, всегда можно по полу. Как мешок картошки. Или труп.
— Какого ты обо мне мнения, ангел?!
— Самого что ни на есть положительного. Пошли. Надо же встать в самое начало…
Первое, что понял Кроули во время танца, так это то, что Азирафаэль скачет, как молодая газель. Памятуя подъем по лестнице на звонницу Нотр-Дама, стоило ожидать, что его ангел уже через минуту разляжется на полу с высунутым языком. Но Азирафаэль удивлял. Танцы ему давались легко, будто он отплясывал каждый день.
Второе, что понял Кроули: он прикоснулся к Азирафаэлю за эти пять минут больше, чем за минувшие пять тысяч лет. И этот факт вызывал скрытую досаду: ангел был совершенно не против прикосновений. Его будто бы совсем не волновало, что руки демона скользят по его талии, сплетаются пальцами, обнимают и приподнимают в прыжках.
«Что за чертовщина?!» — подумал Кроули, когда финальный хоровод танца распался, и Азирафаэль совершенно не сопротивлялся, когда его приподняли и взяли на руки.
«Он легкий. Какого хрена он легкий?!»
Азирафаэль растерянно болтал ногами, прижимаясь щекой к его плечу. Дышал жарко и игриво.
— Давай в фойе. Там в углу есть мягкое кресло. Чудесным образом оно там свободно…
— Ты?..
— Давай быстрее. Удерживать чудо долго — утомительно. Ты же знаешь.
Это был вызов. Кроули в рекордные сроки занял кресло. Утянул Азирафаэля к себе на колени. Место же одно. Значит, можно, да?
Азирафаэль не пикнул: разве что поерзал, устраиваясь удобнее, и снова прильнул, будто бы просясь, чтобы его обняли. Кроули обнял, пропустив одну руку Азирафаэлю под коленом, другую — положив на спину.
— Чтобы ты не упал и не съехал, — спешно пояснил Кроули.
Азирафаэль кивнул с важным видом:
— Спасибо, дорогой.
И вот Азирафаэль сидит невозмутимо, как статуя сфинкса. На нем. Давит своей горячей тяжестью, которая почему-то совсем не тяжелая, дышит теперь легко и поверхностно и окидывает равнодушным взглядом проходящих мимо.
А перед глазами мушки пляшут. Темные, как черти, и такие же веселые. Пьяные. Поют песенку и водят хороводы: «он не против, он не против».
Пушистые волосы плывут кучевым облаком и пружинят о нос, когда Азирафаэль крутит головой. Дразнят своим сладким запахом.
— Ты прекрасен сегодня, — сказал Кроули.
— Не паясничай, — Азирафаэль все еще зорко следил за присутствующими в фойе.
— Я не паясничаю.
— Я видел себя в зеркале и прекрасно знаю, что выгляжу как сонный барсук, перебравший с запасами на зиму.
— Ты выглядишь как нимфа, сошедшая с картин Парижского салона, — упорствовал Кроули.
Азирафаэль на этот раз обратил на него внимание, отвлекшись от своего поста:
— Кроули, я всегда боялся, что ты стукнулся головой. Но то были подозрения. Сейчас я уверен в этом.
— Мне что, комплимент тебе нельзя сделать?!
— Можно-то оно можно… — Азирафаэль растерялся. — Только почему именно сейчас?
— Ты красив. Я … гхм, неплох. Ты сидишь у меня на коленях и совершенно не против этого… я могу материализовать еще одну бутылочку вина, и мы могли бы найти какую-нибудь комнатку на третьем этаже этого театра… Я сделаю тебе массаж, сниму с тебя этот ненужный хитон… Хочешь изюма? На Хлебном рынке появился. Его я тоже могу материализовать!
Белые пальцы стиснули подбородок, и Кроули покорно приподнял голову:
— Кроули, что с тобой? — Голубые глаза смотрели с тревогой. Почему с тревогой?!
— Я немножечко пьян и немножечко смел. Но больше смел. А еще, кажется, немножечко возбужден. Твоя ляжка давит на пах. Приятно. Давно не испытывал подобное. Надави чуть посильнее, а?
— Так… — Азирафаэль хотел встать, но Кроули упрямо стиснул руки.
— Не уходи.
— Кроули, ты не в себе.
— Я впервые в себе! Я скучал. Я хочу совокупиться. Возлечь. Помиловаться. Предаться страсти, наслаждению, любви! Неужели так сложно понять?! И да, на всякий случай поясню: с тобой, Азирафаэль. Сейчас. Пошли. У тебя есть хоть один аргумент сказать мне «нет»?
— Я… — Азирафаэль с сомнением покусал губы. — Там же люди.
— Посетители туда не ходят. Перекрыто. Никто не увидит.
Азирафаэль перебирал складки подола не дольше минуты. Что-то взвешивал, хмурился и дышал быстрее под учащенный стук сердца, который Кроули считывал с его бьющейся сизой венки на шее.
Его запах поменялся. Потяжелел, сгустился, из легкой эссенции перекочевал будто бы во что-то плотное и маслянистое. Кроули расслабил губы. Приласкал ими венку, чтобы та перестала в тревоге молотить белую кожу.
— Черт с тобой. Пошли.
Азирафаэль спешно покинул колени, протягивая ладонь. Переплел пальцы в панике.
Тише. Никакой паники. Наконец-то всё правильно.
Кроули с радостным волнением поднялся и улыбнулся своему смущающемуся смелому чуду. Чудо переминалось с ноги на ногу и в предвкушении сверкало глазами.
— Элеонора? Ты?.. — задрожал тихий голос за спиной.
— Ах ты ж блядь… — сказал Азирафаэль и выдернул руку.
Темным шерам запрещается занимать высшие государственные и муниципальные должности, служить в армии, а также присутствовать на Совете Семи Корон. Исключением являются лишь члены Конвента и назначенные Конвентом представители.
Указ Роланда Первого Святого, императора Фьонабер
431 год, 13 день пыльника. Валанта, Риль Суардис
Рональд шер Бастерхази
Завтрак, он же аудиенция полковнику Дюбрайну, Тихому Голосу императора, протекал в теплой дружественной обстановке. По крайней мере, в вечерней газете напишут именно так. На самом же деле его величество Тодор и ее высочество Ристана сидели как на иголках и ковыряли в тарелках, изо всех сил делая радостные лица: как же, победа над зургами меркнет в сравнении с великой честью породниться с императором!
Роне следовал их примеру, несмотря на волчий голод — надо же поддержать монарха в его несчастье. Еще перед первой переменой блюд он доложил королю о событиях в Олойском ущелье — публично, с тем, чтобы весть мгновенно разнеслась по дворцу и всей Валанте.
Само собой, победу он приписал генералу Альбарра. По официальной версии, о событиях на перевале ему доложил капитан Герашан. По неофициальной – он и сам прекрасно сопоставил взбаламученный эфир, планы генерала Альбарра посетить форт на перевале и панический лепет капитана Герашана, от которого удрала поднадзорная девчонка. По счастью она даже не потеряла амулет связи с Герашаном, так что тот смог поговорить с генералом Альбарра и убедиться, что она жива, а зурги сметены к шисовым дыссам.
Картина вырисовывалась крайне занимательная. Мало того, что девчонка использовала темный дар, он еще и оказался такой силы, что хоть сейчас давай ей первую категорию. Темную, исключительно темную! Пусть никто не верит, что темный шер может пожертвовать собой ради спасения людей, Роне-то знает: еще как может. Темные шеры ничем принципиально не отличаются от светлых. Так же любят и ненавидят, так же ищут и ошибаются, падают и встают, чтобы идти дальше.
О предположительно темном даре инфанты Роне тоже доложил королю. Чуть раньше, приватно, так, что не слышал даже Дюбрайн. Без бумаги Конвента выводы Роне — пустой звук, и королю нечего противопоставить императорской воле, пусть и выраженной Тихим Голосом. Проклятье. Мальчишка Дюбрайн в свои едва пять десятков — полковник, шис его дери, Магбезопасности, Тихий Голос императора, его левая рука. Ублюдку неприлично везет.
Везучий ублюдок, посланный сватать кронпринцу единственную одаренную инфанту на все семь королевств, явился в парадном черном мундире и в извечных палаческих перчатках. Правда, отдавая дань этикету, снял их и положил около тарелки.
И, начхав на этикет, не сводил глаз с сидящей напротив него Ристаны. Та отвечала взаимностью, нежно улыбалась, трепетала ресницами и розовела от комплиментов. Если бы Роне не знал ее истинного отношения к ублюдку, мог бы и поверить в ее нежные чувства. Ему же самому было крайне любопытно, какую игру затеял Дюбрайн? В любовь Дюбрайна к принцессе Роне верил с трудом – сердца у императорских сыновей не бывает, это семейное. В то, что Дюбрайн вот так запросто расстанется с Валантой, которую уже давно считает своей, он не верил тем более. Значит, у него есть хитрый план, и в этом плане Ристане отводится важная роль. Не только невесты с короной в приданое.
Игра с самим собой в угадайку и наблюдение за придворными помогало Роне не дергаться в ожидании шисовой бумажки от Паука. Очень удобно наблюдать, когда все отводят взгляд. Словно посмотреть на темного шера – все равно что заразиться смертельной болезнью. Вот уже тринадцать лет, как Конвент прислал его в Валанту полномочным представителем, и все это время его боятся до трясучки.
Молодцы. Пусть боятся и дальше. Их страха хватает, чтобы восстанавливать резерв. Роне бы не отказался и от чего-то более питательного, но приходится ограничиваться мелочами. По крайней мере, на публике.
Пристально глянув на министра финансов, Роне с удовлетворением отметил, как тот побледнел, став цветом в точности как его сюртук, нежно-салатовым. Вот же глупые мотыльки, постоянно придумывают новые моды. И гордятся новыми одежками, как будто это и есть их хваленый прогресс. А другие, лелеющие жалкие капли угасающего дара, изо всех сил пыжатся, стараясь казаться настоящими шерами, обряжаются в камзолы и упелянды, которые носили во времена их прадедов.
Суета. Все – суета. Где же, шис его дери, Эйты с бумагой?! Роне давно надоело смотреть, как господа министры кушают серебряными ложечками яйца всмятку — тоже «прогрессивная тенденция», в позапрошлом году заразившая королевские дворы подобно крысиной лихорадке. Прочие же придворные, не удостоенные права сидеть в присутствии короля, толпились у стен и ловили каждый звук, каждое движение королевской брови, каждое мановение ресниц императорского ублюдка. И гадали, как бы ловчее выказать его высочеству Люкресу, будущему супругу Шуалейды и королю Валанты, свою лояльность. Ристану и Каетано они уже похоронили, о победе над зургами забыли. Расчетливые шакалы. Мертвая благодать им, а не Люкрес на престоле!
А за всей этой церемонной игрой наблюдало мягко мерцающее золотом Око Рахмана: император желал видеть, как счастливы его подданные. Еще одно Око, куда более скромное, пряталось между рожков золотой люстры: корреспондент «Герольда», глядя в «подпольно» проданное Роне зеркало, строчил передовицу. Разумеется, «подпольную» продажу одобрил Конвент, ибо имперские газеты должны своевременно и правдиво информировать население обо всех важных событиях.
Одна перемена блюд сменяла другую, лакеи уносили почти нетронутые тарелки. Разговор неспешно тек вокруг да около: король изволил интересоваться новостями из метрополии, видами на улов макрели, столичной модой на заточку шпаг и еще полусотней не менее важных материй. Дюбрайн в свою очередь восторгался доблестью валантской группы войск и генерала Альбарра, поминал прогнозы Светлейшего о том, что зурги не перейдут хребет в ближайшие годы и сетовал на недостаток одаренных шеров на военной службе. Наконец, когда подали шамьет со сливками, король улыбнулся особенно радостно — не знал бы Роне, что именно думает Тодор о брачном союзе кронпринца и своей дочери, непременно поверил.
— Беседа с вами, мой светлый шер, доставляет нам несказанное удовольствие. Но теперь нам бы хотелось выслушать слова вашего августейшего брата.
О да, так хотелось, что ваше величество дотянули до последнего момента.
— Благодарю, ваше величество, — тоном «я вам бесконечно верю» ответил Дюбрайн.
Отставив чашку, он вынул из воздуха запечатанный сургучом с оттиском кугуара свиток. Встал. За ним поднялись министры, по толпе придворных пронесся взволнованный шелест. Последним поднялся с кресла король. Дюбрайн подошел к нему, подал свиток лично в руки.
— Я счастлив, что именно мне выпала высокая честь служить устами моего возлюбленного брата Люкреса, герцога Бразье, — торжественно начал Дюбрайн. — Мой возлюбленный брат заверяет ваше королевское величество…
Высокопарные слова пролетали мимо ушей Ронеа подобно птичьему щебету за окном. Содержание письма кронпринца знали все, включая лакеев — такое щепетильное, сугубо семейное дело, как сватовство, вот уже месяц обсуждала вся империя.
— …союз принесет нашему народу мир и процветание, — закончил Дюбрайн.
Придворные дамы сдержанно — но восторженно! — ахнули и приложили к глазам надушенные платочки, промокая слезы зависти.
— Мы счастливы, что выбор светлого принца пал на нашу дочь… — прочувствованно заговорил Тодор.
Его Роне слушал куда внимательнее: вдруг его величество сумеет так извернуться, чтобы отказать кронпринцу? А еще внимательнее Роне прислушивался к тому, что происходило за дверьми столовой: где же бумага от Конвента? Не может быть, чтобы Паук не сделал ее. Пусть он плевался, но в его интересах прекратить раз и навсегда поползновения на Шуалейду всех и всяческих принцев, ханов и раджей. Но ни механически-ровных шагов Эйты, ни его призрачно-серой ауры за дверью не было.
Тем временем Тодор перешел от выражения восторга к возражениям. Видите ли, несмотря на счастье называться отцом светлого принца, он не может умолчать о том, что Шуалейда не является светлой шерой. Ах, в роду Суардисов никогда не было темных, и король уверен, что через несколько лет дар дочери определится. Несомненно, в светлую сторону! Но до тех пор он не может взять на себя смелость обещать ее руку августейшему Люкресу…
Дюбрайн слушал увиливания с серьезным и торжественным видом, в нужных местах кивал, но, стоило королю замолкнуть, с любезнейшей улыбкой осведомился:
— Надеюсь, сир, вы уже распорядились о приезде ее высочества в Суард?
В его голосе проскользнули торжествующие нотки. Он предвкушал победу — несмотря на темную бурю? Самонадеянный ублюдок! Светлый лицемер, дери его Мертвый! Для него скрытая под маской радушия беспомощная злость Тодора как на ладони. Король проигрывает, время утекает, и лишь чудо, именуемое «предупредительной нотой Конвента» спасет его младшую дочь от брака, а остальных детей — от смерти. Кронпринцу Люкресу нужны мирная провинция без лишних претендентов на престол и сын крови Суардисов, чтобы получить в вассалы и гномов, и лесных ире — все наследство династии. Только ничего он не получит. Ни Шуалейды, ни Валанты. И Паук не получит. Ни-че-го.
— Мой возлюбленный брат в нетерпении ожидает помолвки с прекрасной Шуалейдой, — продолжал Дюбрайн. — Смею заверить ваше величество, мой августейший брат всецело осознает все возможные последствия брачного союза с сумеречной шерой…
Роне сжал зубы. Еще мгновение, и придется вмешиваться, не дожидаясь бумаги. Плохо. Лезть поперек церемониала — совсем плохо. Был бы он светлым, ему бы простили все. А темному не прощается ничего. Особенно Пауком. Шис. Нельзя, чтобы Тодор дал согласие на брак! Расторгнуть помолвку – совсем не то же самое, что не объявлять о помолвке.
«Эйты! Где бумага?!» — позвал он немертвого слугу.
— …но пребывает в уверенности, что Светлая не оставит ее высочество Шуалейду своей милостью, — закончил императорский ублюдок.
«Здесь», — отозвалось умертвие из башни Рассвета; почудилось, или в его ментальном тоне скользнуло злорадство? Проклятье, Роне же не приказал Эйты нести бумагу сразу!
«Быстро сюда! Немедленно, бегом!»
— Разумеется, наша дочь незамедлительно прибудет в Суард…
«Да, хозяин», — безразлично ответил Эйты.
— …мы также с нетерпением ожидаем встречи с вашим августейшим братом…
Две минуты. Как минимум. Долго! Не успеет…
— О, мой возлюбленный брат горит желанием увидеть Валанту! — дождавшись паузы, вставил Дюбрайн.
Поперек церемониала, с риском дипломатического скандала — зачем? Ублюдок с ума сошел? Но Тодор благосклонно кивнул — пусть нарушение церемониала, но ему не хочется произносить те самые слова. А Дюбрайн продолжал восхвалять Валанту, ее чудесные обычаи, дивный климат и редкостную красоту принцессы. Странно, очень странно — но об этом думать потом.
«Эйты!»
«Здесь, хозяин!»
Дверь столовой отворилась — обе створки. Дюбрайн замолк. Все обернулись.
— Срочная депеша от Конвента! — проскрипело краснокожее умертвие с порога и потопало своей механической походкой прямиком к Роне.
Придворные дамы заахали, кавалеры скривились — благородные шеры столкнулись с некромантией! Ах, ужас, теперь будет на месяц сплетен, куда там победе над зургами.
— Прошу прощения, ваше королевское величество. — Поклонившись королю, Роне взял с подноса невесомый свиток рисовой бумаги, перевитый семицветным шелковым шнуром: телепорт из Метрополии пожирает немыслимое количество энергии, даже если письмо весит как голодная муха. — Соблаговолите…
— Читайте, шер Бастерхази, — велел король, не сумев скрыть надежды в голосе.
Развернув свиток, Роне начал:
— Возлюбленный брат наш Тодор, спешим поздравить вас с поистине чудесной победой! Зурги вновь остановлены, империя рукоплещет доблести ваших войск!
Роне прервал чтение и прижал кулак к сердцу.
— Сердечно благодарим Светлейшего и Темнейшего наших братьев, — церемонно ответил король куда-то в сторону Ока Рахмана, висящего над столом. — Заслуга сия всецело принадлежит нашему коннетаблю Альбарра, отважнейшему из отважных! Наш верный друг с восемью десятками солдат сумел разгромить и повернуть вспять многотысячную орду.
Тодор прижал кулак к груди, придворные с торжественными и возвышенными лицами последовали его примеру. О Шуалейде никто из лицемеров не упомянул: не могут признать, что их толстые задницы спасла темная колдунья! Их и так заставили принять темного полпреда, и эти бездарные твари едва смирились с его присутствием. Но так и не приняли за своего, в отличие от ублюдка, желанного гостя в каждом доме и завидного, дери его Мертвый, жениха каждой благородной кобылице.
— Продолжайте, шер Бастерхази.
— Но в сей светлый для всей империи час вынуждены предостеречь вас…
Роне читал словесные завитушки, украшающие вожделенную ноту, и следил за Дюбрайном. Увиденное настораживало: ублюдок был по-прежнему непроницаем, но что-то похожее на тень удовлетворения скользнуло по его ауре.
— Поручаем светлому шеру Дюбрайну и темному шеру Бастерхази незамедлительно провести предварительное освидетельствование дара Шуалейды шеры Суардис-Тальге. До результатов освидетельствования рекомендуем вам воздержаться от приема брачных предложений, — дочитал Роне и опустил взгляд на подписи: Темнейший и Светлейший.
Хм. Как Паук успел вытрясти из Светлейшего подпись за неполные полчаса? Роне рассчитывал на одну, Паучью – ее было бы вполне достаточно. Но две… ладно, об этом тоже можно будет подумать позже.
В столовой повисло напряженное молчание. Король делал озабоченное лицо, Ристана — скорбное, придворные срочно просчитывали шансы Шуалейды на брак с кронпринцем и престол Валанты, а заодно прикидывали, кому и как поведают сенсацию: младшая принцесса — все же темная! Помилуй Двуединые, настоящая темная колдунья, людоедка, упырица, Ману в юбке, воплощенный кошмар!..
Роне тоже сделал озабоченное лицо. Конечно, кошмар. Теперь ему будет куда сложнее убеждать Паука в том, что король наотрез отказывается отдавать Шуалейду в обучение Темнейшему, несмотря на все старания Роне. А короля убеждать в том, что отдавать ее Пауку нельзя ни в коем случае, и лучше всего спрятать обратно в Сойку и не выпускать до второго пришествия Мертвого.
Ублюдок же принял сочувственный вид и тайком подмигнул Роне: он тоже оценил перспективу совместного развлечения. Да уж, веселье обещает быть знатным. И в прошлый раз добиться своего так, чтобы ублюдку казалось, что он правит бал, было непросто. А за тринадцать лет, прошедшие с их первого серьезного столкновения, щенок подрос и заматерел. Полковник МБ, Тихий Голос и прочая, прочая. Фу ты, ну ты!
Знать бы еще, что ублюдку нужно на самом деле…