Сидеть и ждать было невыносимо: Лорик то и дело подбегал к панели регенерационной капсулы и гипнотизировал дорожку бежать быстрее.
– Олис! Ну, какого бластера?! Тридцать четыре процента уже с полчаса, ну! Она зависла же. Надо что-то делать…
– О-о-у! Фил! Стоять!!! Все идет своим чередом. Порядок. Я проверяла минуты три назад, когда ты просил. Успокойся.
– Но ты говорила, что собрать ее обратно можно часа за четыре, а уже прошло почти семь!
– Ну, у нее тонкая душевная организация. – Сыронизировала искин.
– Не понял! – Лорик даже не осознал шутки, настолько вымотанный ожиданием, что любое слово воспринимал как трудность и возможную опасность.
– Иди поспи. – Скомандовала Олис, безапелляционно.
– Но это для меня важно! Я хочу дождаться. – Лорик вцепился пальцами в лепестки манипулятора, который пытался его отодрать от его дежурного поста и подвинуть в сторону каюты.
– Думаю, нужно пояснить, малыш… – начала искин. Никого не смутило такое неформальное и странное обращение, особенно, если учитывать, что система всегда называет вещи своими именами… – ты помнишь, Фил, ты помнишь, почему этот человек, как и четыреста людей в шаттле, находятся в гибернации? Ты помнишь?! Она больна.
– Ну, так надо просто сделать укол нашей «живой воды» из астероидных водорослей! Я сразу хотел, но ты мне про старую рег капсулу твердила!
– Нет, Фил. Регенерация такого масштаба невозможна в первые двадцать четыре часа. В лучшем случае, человек бы не выжил.
– В лучшем?! – астронавт вскипел. – Что может быть хуже, если она не выживет!
– Ну, например, жизнь, помещенная лишь в рамках отдельной от всего остального головы. Тебе хочется этого для твоего земного человека?
– Олис!
– Что?
– Хватит называть ее просто человеком. Там женщина. И ты прекрасно это знаешь. Ты же знаешь, что мы женщину собираем, или рег капсула не в курсе?! Скажи мне скорее…
– По данным с камер сложно понять. Внешние половые признаки не входят в эти тридцать пять процентов, что уже восстановлено.
– Камеры? Выведи на экран!
– Учитывая новую полученную информацию, и данные о хромосомах ХХ, вынуждена отказать тебе в подобном наблюдении, в целях нравственного воспитания и конфиденциальности личных данных.
– Оли-и-ис! Ты издева-аешься?! – простонал Лорик, сползая по стене спиной, и, издавая противный скрип. – Давай будем считать, что я не говорил!
– Нет. Говорил. Это запротоколировано в записи.
– Ну, Олис, понимаешь, для меня это важно. Это по-человечески важно.
– А остальные четыре сотни людей почему не важны? Не понимаю. Начни собирать переходный шлюз, у нас есть все детали, чтобы сделать корпус и присоединить компрессор, но ремботам поручать такое нельзя.
– Олис, солнце палит вовсю, какая камера – за порог не выползешь в плюс 720 градусов!
– Но можно начать. Прописать программу. Подсуетись, вот кстати, дай команду припаять к нашей солнечной панели еще две такие же по размеру – шаттл требует больше энергии.
Астронавт уже хотел махнуть рукой, что это может потерпеть до завтра – у модуля хорошие батареи, заряженные полностью, а у шаттла включится аварийное питание – тоже на пару суток хватило бы. Но искин вскользь упомянула, что рег капсула потребляет много энергии, и Фил уже судорожно, дрожащими руками, начал вбивать соответствующую команду ремботам, работавшим, несмотря на дневные температуры.
– Тебе нужно успокоиться, хочешь, сделаю укол и отправлю спать? – Олис всерьез, на праве бесчувственной машины, думала, что человек согласится, и не понимала злости.
– Мне это важно. – Еще раз устало повторил Лорик. – Я, может быть, всю свою жизнь этого ждал. Понимаешь, важно!
– Кто она? – наконец, спросила Олис.
– Это Эмбер Хотс. Второй пилот шаттла «Надежда». Второй пилот и… мой хороший друг. Самый важный.
– Ясно. – Просто и сдержанно сообщила искин, недоумевая, что, при наличии полного спектра нормальных человеческих эмоций, зашкаливающих на максималках, но вполне в рамках нормы, информационная база человека хромает. – Поэтому тебе тем более нужно лечь и выспаться. Девушка очнется, будет в обмороки падать, запинаться, опять голову потеряет в буквальном смысле… а ты будешь, как сонное насекомое. Сейчас важно не нервничать, а спокойно делать свои дела – то, что от тебя зависит, как считаешь? И о себе позаботиться в том числе.
– Согласен… – как-то устало ответил астронавт, опустив мгновенно потухший взгляд. – Знаешь, я так устал. Устал. Действительно. А завтра столько дел с шаттлом…
– Зафиксировано резкое изменение давления. – Манипулятор услужливо протянулся к руке валящегося с ног человека. – Ты выдержал серьезный стресс.
Лорик только сонно кивнул, на секунду остановился, поднял голубые глаза к экрану и почти жалобно спросил:
– А она меня вспомнит?
– Не знаю, Фил. – Серьезно ответила Олис, накрывая уже спящего человека пледом.
Во время Рождественской службы в Соборе Богоматери у нее мелькнула шальная мысль покинуть Париж, увидеть Геро сразу после его свидания с дочерью, когда он весь еще трепещет от пережитого счастья и родительских тревог, но ей пришлось эту мысль оставить. Рядом с ней стояла королева-мать, задумавшая свой очередной поход против первого министра. Флорентийку снедала ревность, она кипела от негодования, и Клотильда не решалась оставить мать в столь решающий миг. Она не принимала участия в заговоре, ибо не верила в счастливый исход. Ее слабый, безвольный брат, ленивый скучающий монарх нуждался в своем министре, как младенец нуждается в няньке, которую может даже ненавидеть за суровое с ним обращение. У этого монарха хватало здравого смысла, чтобы восторжествовать надо неприязнью. Ришелье нужен, как сторожевой пес у ворот. Пусть даже этот пес внушает страх своему хозяину, но без него, без этого хитрого, безжалостного стража не жить и самому монарху. Он будет разорван на куски мелкими, алчными зверьками, а дом его будет разграблен. Клотильда пыталась объяснить это матери, но та, как всякий родитель, пренебрегла советом дочери, как несущественным. Герцогиня Ангулемская пожала плечами. Что еще она могла сделать? Она предупредила. Praemonitus praemunitus. Но предупрежденный не желает вооружаться. Она, конечно, останется понаблюдать за происходящим, но предварительно обеспечит себе алиби. Она уже отдала соответствующее распоряжение Анастази. Придворная дама должна была отправиться в ее карете, с ее свитой в Конфлан на глазах всего города, и в Конфлане ее визит должны были засвидетельствовать ее управляющий и кастелянша, мадам Жуайез. Ее лица они не увидят. Да этого и не требовалось. Анастази должна была обрядить кого-то подходящего по росту и фигуре в ее платье и расшитый серебром, хорошо узнаваемый плащ. Не то, чтобы Клотильда опасалась, что придется доказывать свое неучастие в заговоре, ибо в своем противостоянии с матерью, даже ненавидя ее, Людовик не зайдет так далеко, но принцесса не привыкла полагаться на случай. Ибо судьба сопутствует тем, кто берет большую часть ее хлопот на себя. Геро будет встревожен. Вообразит, что она, верная некогда установленной традиции, явилась к нему сразу же после свидания с дочерью, пока он не укрылся за маской бесстрастия. Но Анастази, верная псина, его успокоит. Будет лежать у ног, радостно повизгивая. Бог с ней, эти празднества долго не продляться, и она вернется в загородный дом.
Ей придется все же решится на перемены. Так, как все это происходит, ее тяготит. Она слишком хорошо знает Геро, он не уступит. Скорее умрет. От одной мысли по спине прошла дрожь. Герцогиня Ангулемская находилась в покоях королевы-матери, в Люксембургском дворце. Мария Медичи, обрюзгшая, непомерно раздавшаяся, о чем-то вполголоса беседовала со свой фрейлиной, мадам де Бретей. Клотильда не прислушивалась. Эти переговоры всегда шли об одном и том же. Власть, деньги. Снова деньги, и снова власть. Королева-мать, некрасивая, постаревшая женщина, была все еще одержима этими двумя демонами. И чем беспомощней она становилась, тем безжалостней терзали ее соблазны. Она, ее дочь, тоже одержима. Только владевший ею демон уже не имел имени. Ранее их демоны были сходны, оба заведовали честолюбивыми устремлениями сердца. Теперь же ее демон несколько видоизменился. Он не то сбросил кожу, заменив ее на более мягкую и гладкую, без ядовитой слизи, то ли подпилил себе когти и удалил лишние зубы. Так мошенник, желая быть принятым в хорошем доме, покупает новую сорочку и чистит до блеска старые ботфорты. А ее демон, кажется, готов и на большее. Она раздумывала над покупкой особняка в предместье Сен-Жермен, особняк с куском земли, садом и даже виноградником. Почти поместье. Ее управляющий уже подыскал несколько особняков, которые соответствовали ее пожеланиям, тихих, уединенных, добротных, со сводчатым залом под библиотеку, множеством каминов и просторной кухней. Она распорядилась, чтобы в этих домах были комнаты с большими окнами, выходящими на юг, комнаты достаточно светлые, чтобы послужить в качестве детской. Вслух она этого не произнесла. Да и мысленно это было нелегко. Комната для маленькой девочки, для маленькой соперницы. Вот какую метаморфозу претерпел ее демон. Она собиралась подарить ему дом и позволить самому воспитывать дочь. В светлого духа демон не обратился, ибо о настоящей свободе для пленника и речи быть не могло. Геро был и останется ее собственностью, ее трофеем. Она всего лишь идет на более выгодные для нее уступки, некоторые необходимые вложения в предприятие, чтобы получить дополнительные дивиденды. Неволя убивает его, медленно, но неотвратимо. Пусть даже в последние несколько недель после посещения того странного лекаря Геро и чувствовал себя лучше. Это временное улучшение. Так бывает при некоторых болезнях, когда недуг внезапно дарит ложную надежду, прежде чем нанести последний удар. Экзотический цветок нуждается в тщательном уходе. Если для цветения ему требуется особая чистая почва и родниковая вода, то цветок следует пересадить. Пусть растет под открытым небом, под присмотром садовника. Она согласна на то, чтобы Геро жил в одном доме с дочерью. Пусть возится с ней, если ему это так уж необходимо. Пусть даже посвятит себя тем наукам, которые оказались в пренебрежении. Он же изучал медицину в одном из коллежей Сорбонны. Пусть продолжает, если сама мысль о праздности так уж ему невыносима. Или же пусть изберет себе другой предмет, другую дисциплину. Пусть изучает греческий и читает в подлиннике Аристотеля. Какая разница! Этот дом создаст иллюзию благополучия. Он не будет узником. Та прислуга, которую выберет Анастази, будет вести себя пристойно и ненавязчиво. Его будут охранять так, чтобы тяготы постоянного надзора свелись к легкой заботе. Ему не в чем будет упрекнуть свою благодетельницу. И свидания вымаливать не придется. Пусть будет так. Так, как он хочет.
Ей уже виделся ползущий по стенам плющ, окно, подсвеченное заходящим солнцем, цветник, где старый садовник будет по весне высаживать ирисы и тюльпаны, зеленый пологий склон с виноградником, где тяжелые гроздья будут наливаться соком, а в подполе три огромные дубовые бочки, в которых зреть и набираться терпкого аромата молодое вино. Среди хозяйственных пристроек будет и конюшня. Небольшая, один денник для фриза и еще один, возможно, для коротконогого, пузатого пони, которого она купит в Англии для девочки. Пажи в свите герцога Бэкингэма гарцевали на таких забавных лошадках. Девчонке понравится. А если будет довольна она, то и Геро ответит на это благодеяние нежностью. Ему придется отвечать, он вынужден будет измениться так же, как изменилась она. У него не будет иного выхода. Он оттает.
Так она размышляла до самого начала карнавальных шествий. Королева-мать и ее любимый сын Гастон потерпели очередное поражение. Кардинал сохранил свой пост и даже упрочил свое положение при дворе. Случилось именно то, о чемКлотильда пыталась предупредить мать. Королеве грозила ссылка. Однажды сын уже наказывал строптивую Медичи, отправив ее в Блуа, откуда она сбежала, чтобы затеять небольшую войну. Будущий кардинал Ришелье, тогда еще епископ Люсонский, добился мира и прощения для королевы-бунтарки. Король простил, он даже позволил матери вернуться в Париж, где она заняла подобающее ей место, рядом с троном. Она выкупила землю у герцога Люксембургского под собственный дворец. Подробное жизнеописание королевы было исполнено знаменитым фламандцем Рубенсом, доставившим в Париж двадцать четыре полотна. На некоторых из них королева представала в облике пышнотелой богини, нисходящей с венценосному смертному. Но честолюбивой флорентийке и этого показалось мало. Она жаждала мести неблагодарному епископу Люсонскому, которого некогда извлекла из безвестности и вознесла на самую вершину. Все та же старая, добрая ревность. И вот еще один заговор, еще одна неудача. Даже королевское терпение имеет свои пределы даже сыновняя почтительность в конце концов иссякает. В ответ на жалобы Клотильда пожала плечами. Тут уж ничего не поделаешь. Ришелье одурачил всех.
Угрызений совести не было. Она покинула Париж сразу же, едва лишь первые признаки монаршего гнева стали обретать видимые формы. Ее мать сделала выбор. Как дочь, она исполнила долг. Большее не в ее силах.
Герцогиня вернулась в Конфлан третьего февраля, к полудню. Вышедший ей навстречу мажордом, месье Ле Пине, был неловок и бледен. День был ветреный, холодный, но мажордом, ожидая ее на крыльце, два раза промокнул выступивший на висках пот. Что это с ним? Болен? Старик даже не бледен, лицо у него серое, глаза ввалились. Да и прочие, за его спиной, напоминают сбившееся стадо парализованных страхом овец, ожидающих приближение мясника. Только что не издают жалобных блеющих стонов. Лица такие же вытянутые, землисто серые. И Геро среди них нет. Не то, чтобы она ожидала, что он бросится ей навстречу, но несколько раз подобное случалось. После свиданий с дочерью или его поездок в Париж, которые она дарила ему в порыве великодушия. Геро тогда отвечал ей нарочитой любезностью. Она подспудно ждала этого жеста и сегодня, в благодарность за рождественскую ночь и за свое многодневное отсутствие.
Но Геро не появился. Была лишь толпа странное бледных, молчаливых слуг, которые испуганно жались к перилам парадной лестницы. И мажордом не сразу обрел голос, чтобы произнести обычное приветствие. Он несколько раз, как извлеченная из воды рыба, открыл и закрыл рот. Первой опомнилась Анастази. Она выскочила из экипажа, едва лишь была опущена подножка. Перед ней расступились, будто она и была тем самым мясником, наметившим себе трепещущую добычу. Клотильда слышала, как звенят ее каблуки. Мажордом подал ей руку, помогая выйти из кареты. И рука эта заметно дрогнула. Старик отвел глаза, когда принцесса на него взглянула. Следовало соблюсти приличия, прежде тем затевать допрос.
Что-то несомненно случилось, что-то непредвиденное и крайне неприятное. Пожар? Ограбление? Наложение ареста? Она увидит королевскую грамоту, прибитую к двери? Но она не заметила королевских приставов. Нет запаха дыма, все окна целы. Тогда что же? Она обратила испытывающий взгляд к управляющему. Он знает. И то, за его спиной, тоже. Они боятся. Боятся того, что произойдет, едва лишь это знание откроется и ей. Говорят, ее взгляд обладает гипнотическим, завораживающим действием. Прислуга цепенеет под этим взглядом. Да и не только прислуга, а господа рангом повыше. Месье Ле Пине зашатался.
— Вы желаете сообщить мне некую новость, месье? – очень ровно произнесла герцогиня. – Говорите же, промедление бывает смерти подобно.
Мажордом судорожно, со свистом, втянул воздух. Старческие губы под седыми усами приобрели синеватый оттенок. «Как бы его не хватил удар…» с досадой подумала герцогиня. Наконец он заговорил:
— Господин Геро… он…
— Так что же господин Геро? – все так же ровно, не сводя взгляда с бедняги, повторила она.
— Он… Он… — Пот на висках выступил обильней, и капелька жидкости побежала по скуле. – Он болен. Господин Геро болен.
Она уже и сама догадалась, что происшедшее касается именно Геро. Очередной побег! Ибо очень уж это сбившееся стадо напоминало ей свору струсивших, потерявших след собак, ожидающих удара егерского хлыста. Болезнь была вторым поводом для тревоги. Но мигрень не могла стать причиной животного ужаса, охватившего этих людей.
— Что с ним? Еще один приступ?
Ле Пине мотнул головой.
— Н…нет.
Он почти блеял.
— Нет? Тогда что же? Да говорите же, черт бы вас побрал! Он что же, свалился с лошади? Сломал ногу? Его разбил паралич? Что с ним?
Мажордом снова раскрывал рот.
Первый порыв – потайной ход, тот, который в кабинете. Ключ только у нее. Никто не посмеет воспользоваться этим потайным ходом без ее на то позволения. Она войдет и сразу же узнает то, что от нее скрывают. Если понадобится, застанет врасплох. Эти господа здесь, в ее отсутствие, что-то затеяли. Пытаются скрыть либо ошибку либо преступное попустительство. Именно так и следует поступить. Она бросилась к потайной двери, к гобелену с любовным сюжетом. За ней по пятам следовала Дельфина, кажется о чем-то предостерегая. Но речь этой невразумительной особы состояла из бессформенных комьев и напоминали плохо размешанную похлебку. Клотильда прошла по узкому коридору и нажала бронзовую ручку. Дверь не поддалась. Она попробовала еще раз. Тот же результат. Дверь была заперта. Заперта с его стороны. Со стороны узника, ее подневольного любовника. За ее спиной вновь забормотала Дельфина.
[1] Гугенот — так называли с XVI века французских протестантов.
[2] Саботьер — танец в деревянных башмаках (сабо), который танцуют французские крестьяне. Весь танец — подпрыгивания с вывёртыванием в стороны ног, подошвами кверху. Каждый прыжок сопровождается ударом ладони по подошве.
[3] Тартари-Барбари — народная французская шутка, построенная на нелепом фарсе. http://journal-shkolniku.ru/franzusskaya-shutka.html
[4] Строчки из припева самых известных песен времен ВФР. "Пойдут дела на лад", "Марсельеза", "Карманьола".
[5] Кроули имеет в виду вот эту монетку, которая вошла в обиход во времена ВФР. Ее еще называли "золотой ангел". Якобинцы запретят всякие монетки в 1793 году, запрет отменят только два года спустя. https://a.radikal.ru/a19/2001/49/9db37783a1a1.jpg
(на самом деле у галльского петуха занятная история. Наполеон I запретит печатать его изображения где-либо. В том числе и на монетах. В 1830 году петух восстановится в правах. В 1852 году, при Наполеоне II, он снова попадет в немилость и лишь с 1871 года снова утвердится на французских монетах).
— Белентайн-Белентайн, праздник лета, праздник тайн! Если ты навеселе — лови ведьму на метле.
Деревенский юродивый Жакуй хоть и утратил зрение, но с лихвой компенсировал его тягой к сцене и отсутствием музыкального слуха.
— С ведьмой на шабаш помчусь, с ней на пару помолюсь.
Местами протертая гармошка надрывалась в попытках превзойти солиста по громкости. Подагрические пальцы бойко порхали по старым кнопкам, не задевая продавленные. Все в Бюке знали Жакуя. Жакуй принес с войны затуманенные зрачки, потасканную гармошку и старость. Старость скрипела сухими суставами и обрастала тофусами, но скатываться в смерть упрямо не желала.
Жакуй играл, подставлял слепые глаза солнцу, и наслаждался тёплым днём.
«Наслаждался бы ты в другом месте…»
Но Жакуй не пожелал испаряться по первому желанию Кроули и продолжил выразительно кудахтать в такт музыке. Прямо как топорщившиеся несушки у Кроули под мышками, то и дело елозившие и вскидывавшие пустые головы. Кроули предпочел бы их видеть в ощипанном и поджаренном виде, но у Луи были другие планы.
— Хочу курочек, хочу курочек! И цыпляток побольше! Чтобы бегали и пищали.
— Тогда нужен петух.
— Зачем нам петух?
— В самом деле. Зачем.
— У них же наверняка есть свои поля рапунцеля. Разве нет?
— Я по-куриному не разговариваю. Но без петухов они на эти поля в любом случае не ходят…
— Жалко.
— Что тебе дороже: яичница по утрам или бесполезные комки пуха?
— Яичница вкусная…
— Вот ты и признался.
Кроули удобнее перехватил несчастных куриц. Одна так и норовила выклевать ему глаз: постоянно вытягивала шею и целилась клювом в стеклышко очков. Благо, шея была коротковата для маневра.
— А что этот дядька хочет с ведьмой помолиться? Ведьмам же Бог не нравится. И молиться они не будут.
— На поля он хочет. Только рапунцель не рвать, а… походить по межам. Листья, так сказать, оценить.
— А где вообще эти поля? Давай сходим. Я там спрячусь, а ты меня найдешь.
— Может быть… — Кроули ненадолго отвлекся от Луи, несшего кувшин с молоком, и оглядел скромную площадь Бюка. В ее центре пара работников утрамбовывала землю вокруг тонкого саженца ивы. Любопытство Кроули взяло верх.
— Приветствую, граждане! Что за украшательство площади?
— Да вот: «дерево свободы» сажаем. А как же. В Жуи посадили. В Бьевре тоже. Чем мы хуже?
— А сегодня разве праздник какой?
— А-а-а-а. Да. Литургия в честь брака и супружеской верности?.. Вы тут не подумайте, что мы дремучие деревенщины! Все, как в Париже.
«Ну да, ну да».
— Папа, а мы пойдем на литургию?
Кроули удивленно скосил глаза на Луи. Нет, он еще на Сен-Сюльпис предупреждал, что на людях его следует называть «отец», а Азирафаэля — «мать», но тогда казалось, что это никогда не будет произнесено.
К тому же в последнее время Кроули вытеснил гражданина Серпэна, а величественное «Вы» скинуло свою важность и заменило первую букву. Его это устраивало. Луи приметил его настоящее имя, наслушавшись их с Азирафаэлем разговоров. Антуан канул в Лету, даже не успев толком из нее выйти.
Луи оказался наблюдательным и жаждущим его внимания. Он хорошо ел, крепко спал, был в меру громким и таскался за ним хвостом — в его понимании это был идеальный ребенок. Не то что те — мертвые уродцы.
Кроули впервые за много лет почувствовал себя востребованным. Он кому-то нужен не как демон и не как дурак на побегушках? Поразительно. Даже Азирафаэль взял его с собой только потому, что обстоятельства требовали быстрого побега из города. Не попади Азирафаэль в настолько безвыходную ситуацию, какова вероятность, что он не упорхнул бы без единой весточки о себе?
Кроули передернул плечами, прогоняя крамольную мысль. Он не хотел об этом думать.
— Если мама не заворчит, можно и сходить. Спросим?
Странное чувство.
«Папа».
Все несбыточное с обыкновенными смертными — в одном слове. Безымянные ямки и холмики на задних дворах под глухое чавканье лопаты. Хотя чего было от него ожидать? Чин творца утерян, а что может посеять демон? Раздор да разве что свеклу. Покупную. Или, вон, рассаду Азирафаэля в землю воткнуть. Немного ума надо.
Азирафаэль сидел на коньке крыши и снимал подгнивший слой соломы. Черные стрижи резали синь острыми крыльями. Распущенные кудри топорщились воздушным одуванчиком, не желающим облетать под атакой ветра.
Кроули щурился даже сквозь темные очки. Кудри светились против солнца белым нимбом.
Азирафаэль увидел их — бодро шагающих и вздымающих пыль проселочной дороги. Тут же спустился с крыши и нырнул в его объятия, как примерная соскучившаяся жена, выгнав куриц к цветущим грушам. Курицы сделали кружок вокруг деревьев и устремились на задний двор. Если они начнут рыть грядки своими противными лапками…
— Сходишь с нами вечером на литургию? — спросил Луи и бросился вдогонку за курицами. — Кажется, будет что-то интересное.
Азирафаэль ответил, когда Луи уже скрылся за домом.
Кроули всегда ждал, что Азирафаэль скажет ему «нет».
Чопорный тихоня, отстающий от бега времени лет на пятьдесят — ему подходит это хлесткое категоричное слово.
Но Азирафаэль улыбался. И говорил «да».
Площадь городка гудела от нашествия народа: все скромное население, но это без малого шесть сотен. Белентайн (а это был именно он, а не скучная республиканская литургия) — чем не повод собраться вздорным соседушкам и на вечер предаться языческому грехопадению?
Женщины украсили головы яркими платками и обменивались оставшимися еще с Пасхи крашенными яйцами. Девок было не густо — все больше гражданки в летах. Кроули оставалось только пожалеть их.
Мужская половина Бюка за редким исключением была сплошь древними стариками или калеками (симулянтами). «Редкое исключение» — те немногие грамотные юнцы, что прочли декрет о всеобщем призыве и не медля связали себя узами брака («о нет, что вы, я вовсе не искал повод к освобождению от призыва, я любил Жюли… Мари… Полин со школьной скамьи!»). Так что угрозы для его «жены» те не представляли. А вот вчерашние калеки, побросавшие разом костыли…. Вот уж чудо Христово!
Кроули вел Азирафаэля под руку, разгоняя тростью досадные человеческие заторы. Луи увязался за ним и хоть и дал обещание не отходить ни на шаг, Кроули нет-нет да оборачивался: мало ли чего.
У входа в церковь тоже царило оживление: притвор ее, к удивлению Кроули, был открыт, и все желающие свободно входили внутрь, не размениваясь на манипуляции с головными уборами. Кроули было повернул прочь, выбрав целью пузатый бочонок с элем, но его решительно одернули за рукав.
— Папа, можно мы зайдем? Сто лет в церкви не был! — И смотрит ангельскими глазками, чертенок! В церковь он захотел! И вот как ему объяснишь?
— Э-э-э, я не то чтобы против, но…
— Видишь ли, Луи, — перебил его Азирафаэль, поправляя шейный галстук на мальчишечьей гусиной шее. — Кроули — он из гугенотов [1]. Представляешь, каково ему будет в католическом храме?
— Разве это имеет теперь значение? — не унимался Луи. — Посмотрите, никто даже не крестится!
«Но земля-то как была освященной, так и осталась…»
Луи приманил Кроули, чтобы тот нагнулся к нему.
— Мне всего-то надо задать пару вопросов Богу, — шепнул он.
— Так он тебе и ответит, — в голос усмехнулся Кроули. — И потом, чем я хуже? Я охотно отвечу на все твои вопросы!
— Прекратите препираться оба! — скомандовал Азирафаэль, наклоняясь к Луи. — Давай я схожу с тобой в церковь, а папа пока купит нам карамельных петушков?
— Да! Да! Да! — кузнечиком заскакал Луи и утянул несчастного Азирафаэля под сень Господа. Ничего, пусть его ангел немного очистится, ему предстоит еще столько грешить…
Что до него самого, то ему больше Белентайн по душе: один острослов как-то нарек этот праздник разгулом Сатаны. Миф должен быть подтвержден!
Без труда отвоевав в очереди пару петушков, Кроули пошел глазеть на незамысловатые деревенские развлечения. Под саженцем ивы стояли два кресла (позолота на ручках и шелковая обивка подсказывали, что те — беглянки из какого-нибудь шато или даже из Версальского дворца). Оказывается, выбирали майских короля и королеву (для прикрытия их величали Гением и Свободой, но народ бессовестно путался).
Хм, сделаться королем на одну ночь? Слишком большое искушение! Всего-то надо победить в двух-трех состязаниях…
— Во имя всех… Кроули, что ты тут вытворяешь? — всплеснул Азирафаэль руками, едва они снова свиделись. Зато Луи, не раздумывая, побежал бы обниматься к нему, измызганному грязью по пояс, если бы не «материнская» мертвая хватка.
— Можешь меня поздравить! Я выиграл титул короля мая! Пришлось, правда, немного попотеть, загоняя хряка в хлев, зато в беге в мешках я просто всем нос утер!
За прищуренный ироничный взгляд Азирафаэля Кроули отдал бы все короны мира. Кроули и подался на шаг вперед, но Азирафаэль отступил ровно на столько же.
— Ах, я и не думал, что ты такая мелочная, — прицокнул он и потер въевшиеся в одежду грязевые брызги, — Моя женушка не носит одежду мужа про запас?
— Ты неисправим! — беззлобно заключил Азирафаэль. — Но…
— А теперь выбираем гражданку Свободу! — прогорланил пузатый старикашка — глава городка, умудрявшийся сохранить этот пост будучи монархистом — при короле, конституционалистом — до разгона Национального собрания, и ярым якобинцем — после.
Немногочисленные девушки подобрали оборки юбчонок и побежали к помосту, где, собственно, и проводился «смотр».
— Иди, любовь моя, это будет твой триумф!
— Ха-ха-ха, рассмешил. Мои мешки под глазами так и пышут юностью!
Азирафаэль рьяно противился тычкам в спину, но на помощь пришел Луи — молодчина! сразил того тонким голоском: «Мама, ты самая красивая. Ты же веришь мне?»
— Вы сами потом будете жалеть! — но нет же, пошел, встал с краю, потеснив местных худосочных дамочек. Чего-то возится с корсажем. Шнурок развязался? А на что тебе муж-демон? Завяжем и отсюда. Ну вот. Перестал.
Чего они там думают вообще? Выбор же и так очевиден! Эта — верзила, эта — вертлявая, будто на муравейник посадили, а эта — уф! красота, конечно, страшная сила, но не настолько!
На самом деле девушки были самые обыкновенные, и Кроули уже был готов при голосовании пустить в ход уже испытанную уловку… Но Азирафаэль глянул на него настолько сурово, что он тут же понял: тот намерен играть честно.
Конкурс лучшей певуньи — сразу нет. В женской оболочке Азирафаэль голосил даже хуже, чем в мужской.
Конкурс «самый долгий саботьер?!» [2] Азирафаэль на сабо жаловался еще в Париже, а тут грохай ими на время?!
Знание французского фольклора? Тук-тук, где находится Тартари-Барбари? [3]
— На сто лье от Парижа, — процедил Кроули.
Азирафаэль состроил такое лицо, будто ему дали задание, от исхода которого зависела судьба мира. Кажется, он действительно пытался припомнить такой город.
Почему нет конкурсов «уложи девушку с одного удара» или «продекламируй самый занудный сонет Шекспира»? Азирафаэль дал бы всем фору.
В итоге выиграла самая вертлявая. Ноги она поднимала хорошо, голос, как серебряные колокольчики, а уж что видел путник по дороге из Тартари-Барбари — у нее от зубов отскакивало.
Им вручили забавные короны из ивовых веток с вплетёнными в них голубыми гроздьями незабудок. Объявили их «королевский» танец. И ведь не сбежишь при таком количестве народа…
Азирафаэль и Луи устроились на скамейке и вовсю поглощали местные сладости.
Азирафаэль беспечно помахал ему, будто не видел никакой ошибки в том, что в его руке — чужая рука.
А вот он видел. И совершенно не собирался…
— Эй! А где Пьер? Флейта простаивает! Снова в запое?!
Кроули думал недолго (не думал вообще). Упорхнув от возмущенной королевы, он разорвал переругивающийся кружок музыкантов.
— Дайте мне. Пьера не будет. Я сыграю.
— Майский кор…Гений? Ты танцевать должен.
— Гений должен заботиться о народе, — Кроули с ухмылкой протянул руку и повторил. — И о его веселье. Я сыграю.
— А ты разве знаешь?..
— О, я подстроюсь, — заверил Кроули. — У меня превосходный слух.
Революционная музыка громоздкая, неповоротливая, бьющая по тоненькой барабанной перепонке ударным градом. Она рычит и нападает. Она марширует, восхваляет и просвещает.
«Пойдут дела на лад, на фонари аристократов, перевешать всех пора».
«К оружию граждане, постройтесь в батальоны! Идем! Идем!»
«Эй, спляшем Карманьолу! И пушек гром, и пушек гром!» [4]
Это утомляет. Невозможно проживать каждый день в ритме марша. Ноги отвалятся.
Музыка народа мурчащая, распевная и о людях.
Когда-то давным-давно земли нынешней Франции, Бельгии и Северной Италии населяли кельты. Воинственные римляне называли их по-своему — «галлами», «петухами». Латинское слово «gallus» означало и «галл», и «петух».
Галлы, как на подбор, были рыжеволосы, задиристы и драчливы. Огненные волосы были достойной заменой ярким гребешкам.
Робеспьер был прав. Он — не Гелиос. Он — галльский петух. Помнящий древнюю и не очень историю: легенды, шутки, обычаи, песни, сказки и пословицы.
Он застал Иль-Де-Франс, Анжу, Шампань, Пуату, Бретань — провинции, еще не угодившие в оковы многочисленных департаментов.
Он видел последнего Бурбона. Когда-то встречался и с первым Меровингом. Все они похожи друг на друга — сидящие на золотых тронах.
Историю Франции можно изучать по одним монетам. Короли сменялись на их гранях: старые венценосные профили правились, на их месте чеканились новые. А Кроули прыгнул на двадцатифранковую монету [5] к своему ангелу. Теперь не сгонишь.
«Я подстроюсь».
Какие глупости.
«Я когда-то сочинял это сам».
Кроули поднес флейту к губам. Дунул на пробу, будто макнул большой палец в ледяную воду. А затем с головой нырнул в мелодию, разбрызгивая высокие ноты.
Он без ошибок сыграл «кобылу Мишао», «в тюрьмах Нанта» и «в садике моем четыре дерева» под изумленные взгляды музыкантов.
В садике моем четыре дерева,
Больше мне сажать отцом не велено.
Первое из них — чинара стройная.
Хочется поцеловать, да боязно.
Дерево второе — это вишенка.
Но девчонки не целуются с мальчишками.
Третье дерево — ольха зеленая.
Но мальчишки не целуются с девчонками.
Дерево четвертое — акация.
Под четвертым будем целоваться мы.
Дьявольские трели отражались от каменных стен домов. Путались в косах хиленькой посаженной ивы. Вторили пению ветра, нашедшего-таки своего дьявола.
Азирафаэль смотрел на него, разинув рот. Кроули подмигнул ему сквозь темные стекла очков.
Луи утянул Азирафаэля танцевать бранль, и под конец Кроули давился смехом, так как у ангела путались ноги даже в простейших шагах.
Рука в руке. Сближение маленького хоровода, будто звездочка съеживается перед будущим взрывом. Звуки хлопков потных ладоней, и вот уже люди расходятся в стороны, чтобы через мгновение снова образовать единый круг и продолжить хоровод. Нет, звезда — это не то. Этот танец — как бьющееся сердце. Сжимается — разжимается. И так без конца.
«Я точно видел тебя идеальным на том балу», — подумал Кроули. — «Легким, как перышко, не запыхавшимся и созданным специально для меня».
Азирафаэль покрылся пятнами, точь-в-точь пялившаяся из-за церковного шпиля луна. Он улизнул от следующего танца, плюхнувшись на скамейку рядом с мужичьем. Обмахивался руками.
Луи остался рядом с народом. Лавировал между танцующими, жидко хлопал в такт и носил усталому Азирафаэлю и другим свалившимся кружки эля.
Кроули играл до побудки солнца. Ведьмы обошли их праздник стороной. Шабаш отменялся. Невелика беда. Кроули остался доволен собой: под его музыку не нашлось парочки, которая не уединялась бы в кустах, чтоб предаться «естественному состоянию». Но ничто не вечно под луной, и заведенный пять тысяч лет назад волчок отмерил очередное утро. Небо серело. Зашныряли над красной черепицей птицы.
Он вел сонного пьяного Азирафаэля на зеленые выселки и держал Луи за руку.
— Купи меня, — сказал Луи.
— Что? — спросил Кроули, перехватывая Азирафаэля поудобнее и опуская взгляд на серьезного Луи — детям не идет серьезность.
— У меня есть двадцать пять су. Я заработал, разнося эль. Согласен на два щелбана вместо одного. Я отдам тебе эти деньги, а ты меня купишь. Будто в бакалейном лавке.
— Дети выходят из женщин, Луи. — вздохнул Кроули. — Из влагалища. У них раздуваются животы, как пузыри. Потом лопаются. Вот тебе и ребенок. Орущий, красный и голодный.
— Ты думаешь, я не знаю, откуда берутся дети?
— А знаешь?
— Конечно. Но твоя история забавнее. Ты чудной. Но ты лучше. Лучше их всех. Ты играешь. Странно, по-своему, но мне нравятся наши игры. Так купишь?
Впервые Кроули не знал, как ответить. Обычно его язык опережал голову. Но не теперь: он не имел права переступать через эту черту. Этот ребенок даже не его. А Азирафаэля. Он так: на огонек заглянул, мимо проходил. Так какого черта от него хотят?!
— Только последний дурак будет торговаться в ущерб своему делу, — вяло отмахнулся он. — Как заработаешь еще пять су — подходи, козявка. Иначе я потерплю убытки.
Азирафаэль заерзал на его плече. Потерся щекой. Разморенный взгляд выхватил его лицо, а затем соскользнул на Луи.
— Эй, — Азирафаэль смог отлепить язык от нёба и пошарил в кармане юбки. Спустя минуту неловкого копания достал свернутую в трубочку ассигнату и вложил ее в ладонь понурого Луи. — Держи. Потом вернешь, когда вырастешь.
Луи заплатил полную сумму и продал ему душу.
На самом деле душу здесь продал только он.
Азирафаэль плюхнулся на перину, растянувшись Витрувианским человеком. Волосы красиво распластались по постели, растворяясь в ее белизне. Глупый пьяный ангел. Впрочем, лежал он недолго: завозился, принялся стаскивать с себя одежду. Начал мучительно медленно расшнуровывать корсаж, затягивающий его в принятые обществом рамки.
— Ну и что это было? — спросил Кроули, подперев собой стенку.
Задавать вопросы пьяному — это самое мудрое решение!
— Воплощай свою мечту, Кроули. Я не против. Мальчику только на пользу, — пробормотал Азирафаэль, со свистом вытягивая шнурок из петель и сбрасывая оковы юбки.
Он мог просто использовать чудо.
Азирафаэль не укрылся одеялом. Вещи летели на пол, а он невозмутимо выставил напоказ тело цвета бедра испуганной нимфы.
Дурацкий цвет. Просто Азирафаэль бледный, как поганка, и постоянно сидит в тени, прячась от солнца под полями шляпы. Будто сгорит или растает, если позволит лучам коснуться его кожи.
— Моей мечтой всегда был ты.
— Вр-р-р-рун, — Азирафаэль надменно хрустнул этим «р», и Кроули показалось, что тот уже не пьян. Но в голубых глазах до сих пор облачно, на круглых щеках гуляет разнузданный румянец, и Азирафаэль прикрывает грудь руками. Он на днях жаловался, что она большая и ужасная, как опухоль, которую следовало бы вырезать. На ней неудобно спать. Кроули, наоборот, не жаловался. Ему очень удобно.
Азирафаэль мягкий, как черная плодородная земля. Он быстро нагревается, быстро отвечает и отдает все в двукратном размере.
— Нет, Азирафаэль. Важен только ты, — сказал Кроули.
Страшная фальшь. Азирафаэль даже пьяным закашлялся сиплым смехом.
— Нестрашно, дорогой. Я не против, чтобы ты был для меня всем. Но я не буду соревноваться с миром. Я знаю, что проиграю.
У Азирафаэля хрупкая улыбка, готовая разбиться от неловкого прикосновения. Но Кроули ее целует. И она превращается в стальную.
— А давай заглянем в Версаль?
Предложение это вырвалось у Луи как бы само собой. Они гуляли по лесу, пиная тонкие, карамельные на просвет, прошлогодние листья. На самом деле Кроули обещал Азирафаэлю поймать кой-какую дичь, но в успех верилось с трудом. Луи своей болтовней распугал мелюзгу на доброе лье вокруг (да и все проверенные силки были пусты). А тут еще выкинуть такое!..
— А ты уверен, что это хорошая идея? — Кроули подбирал слова, как ювелир. — Есть море других интересных мест.
— Не волнуйся! — Зеленые глаза дважды невозмутимо хлопнули. — Ничего особенного, мы просто глянем. Тем более нам по пути.
Ну и что на это скажешь?
Ступать по лесной подстилке было вольготней, чем по гранитной крошке. Парк-чертеж, парк-схема. Парк, призванный строгими углами сходящихся дорожек задать тон остальной Франции. Франции, обобранной до нитки ради этого пышного великолепия. Странно, и чего же она не дотянула до прекрасной схемы, построенной Королем-Солнце на гиблых болотах? Кроули в первый раз довелось побывать здесь. Теперь вход был открытым, заместо епископов и маркизов по аллеям прохаживались прачки да плотники. Да и аллеи поредели: на месте части фруктовых деревьев с укором зияли спилы. Но сколько Кроули ни искал откровенных непотребств, ничего такого не встретил.
Ближе к середине парка почудилось оживление: аллея из непроницаемых кустов-боскетов вывела их к огромному пруду, перекрестием очертившего западную оконечность парка. Кромка его пестрела фигурками прачек. Согнутые в три погибели, они полоскали белье в воде и напевали. Тут же посреди пруда ватага мальчишек устроила «морское побоище»: достав не пойми где две гребные лодки, они кружили на них по водной глади, тыча веслами в команду противника. Шумный всплеск, дружный смех — и вот фыркающая голова очередного мальчонки показывается на поверхности. Баталия продолжается с новой силой. Возмущенные этим подлинным безобразием кряквы столпились у края пруда, утешаясь раздачей объедков от щуплого старика.
Картина, достойная кисти Брейгеля. Но Ватто в гробу перевернулся бы.
— Это — Большой канал. Мама с гостями часто ходила здесь под парусом. У нее и отца было много лодок и яхт всяких. Иногда брали и меня. Помню, все время боялся свалиться за борт и «пойти на корм рыбам».
— Теперь не боишься? — Кроули усадил Луи на мраморную скамейку в тени каштана.
Пруд был как на ладони.
— Нет, хотя плавать я так и не научился. Но у меня теперь есть ты.
— Скажу сразу: пловец из меня не очень! — сказал Кроули. — Вот видишь: и я несовершенный.
— Как? Я думал, ты совершенен во всем! Мой отец старался, да как-то не вышло. Он всегда так уставал после всех этих министров, графов и графинь. Уходил и запирался в столярной мастерской. Я просился туда, честно! Он не открывал. А потом был Симон. У этого уже приходилось стучать по набойкам. Он любил кричать, что у меня руки не так растут… а раз уже растут, что я сделаю? Зато чинить его сюртук мне понравилось. Вышел, как новенький. Он вроде подобрел немного, а потом исчез… они все исчезают.
— Скучаешь по нему?
— Не-а. Я скучаю по пирожным на завтрак. С вишенкой. Они были вкусными. А отец… когда нас посадили на месяц в одну камеру, мы провели вместе больше времени, чем за все мое детство. Он все что-то говорил, что-то, наверное, очень важное. А мне просто хотелось есть. Я хотел пирожные. Потом хлеб… Мне надо стыдиться?
— Желудок точно такой же важный орган, что и мозг. Нельзя пренебрегать.
— Спасибо. Я об этом много думал.
Кроули метался. Они еще не заговаривали на такие неудобные темы.
Мальчик на редкость смышлёный. До него можно многое донести… но это всего лишь мальчик.
«Азирафаэль затих. Мирно стоит в сторонке и подбрасывает Луи лишний пятак: «Воплощай свою мечту». Но это все временно».
Азирафаэль доведет дело до конца. Луи увезут: его вручат в руки скользкого дядюшки-эмигранта и прочей придворной шушеры, которая, дергая за нужные ниточки, посадит его на трон. Но ниточки никогда не отрежут. Будут его же ручками душить простачков — жак-бономов. И петь хвалебную, раскармливая мальца лестью, будто гуся под фуа-гра. Как он, Кроули, может помешать этому?
Навредить Луи — никогда. Хотя Ад был бы в восторге, это точно.
Думай, болван, думай! Точно! Стереть память. Даже дурачком делать не надо, только подправить те воспоминания, где его величали сыном. Будет… молочным братом дофина! А в тюрьму бросили за компанию. Придется попотеть, но что поделать?
— Тебе не хочется, чтобы все это, — с трудом скрывая волнение, Кроули очертил рукой границы парка, но метил дальше — за горизонт, — было твоим?
— Хочу ли я занять место отца?
— Да.
— Сколько помню, отцу никогда не нравилось этим заниматься. В смысле — быть королем. Он все время хотел куда-то сбежать, а ему не давали. Мама говорила, что я должен проклинать его убийц.
— И что же? Ты проклинал?
Рука заныла от прилива оккультных сил. Лучше здесь и сейчас. К черту мрачные воспоминания: от них ни Луи, ни Франции житья не будет. А потом он его упрячет. Куда-нибудь подальше. Ото всех. Даже от Азирафаэля. Пусть Луи сам набивает себе шишки, растет, дерзает, влюбляется и обзаводится верещащим желанным выводком. Одним словом, проживет обычную, скучную мещанскую жизнь. Встретит свой конец на захудалом приходском кладбище под плач волоокой вдовы (ну должно же быть что-то хорошее?) и толпы скорбящих (довольных) наследничков.
«Нет, так не годится, выслушаю сперва, а потом….»
— А какой в этом смысл? К нам вламывались раза два. Было много людей, они были злы, что-то кричали, но меня никто не трогал. Да я, наверное, плохо понимал, что говорили все эти люди. И мне не нравится, что сделали с родителями. Но, мне кажется, если в людях накопилось столько злобы, обиды, это не просто так. А я не хочу, чтобы меня тоже ненавидели. Хочу быть тем, кем мне нравится. Не королем. Другим.
Рука, нависшая над детской макушкой, бессильно опустилась. Но только для того, чтоб обнять за плечо.
Свобода выбора
— Правда? — контрольный вопрос, ответ на который уже ничего не значил. — Ты даже не знаешь толком, чем я занимаюсь.
— А мне и не надо, — Луи легко ответил на объятия. — Ты и Фэлла — первые, кто ничего от меня не просят. Неважно, что ты делаешь в Париже. Тут ты — настоящий. Другим я врал, а тебе не стану. Пускай и отругаешь.
— Ругать? Нет-нет, я ругать не буду, что ты… Постой! — Кроули прервал сентиментальную сцену, выудив из кармашка жилета брегет. — Мать мою… Засиделись мы тут! Четвертый час дня, а мы без дичи!
— Да зачем далеко ходить! Вон же, сами в руки лезут! — И Луи ткнул пальцем в сторону косяка крякв. Те вытащили свои наетые гузки из воды и уже мирно паслись на лужайке.
Оставалось только дивиться этой сметливости! Луи точно вырос во дворце? Кроули упер руки в колени и резко встал.
— Ладно, у меня как раз краюха завалялась! Я подманиваю их поближе, а ты ловишь!
— По рукам!
Акайо отвернулся. Растерянно коснулся щеки — холодная, он даже не покраснел, подумав о том, что эти объятия меньше всего похожи на дружеские.
— Уходить сегодня не будем, — спокойно сообщила Таари, проходя дальше в лагерь. — Вы собирались Робинзона переводить, я правильно помню? У вас есть время.
— Спасибо, — глухо отозвался Иола. — Нам правда нужно… Кое-что прояснить.
Костёр развели быстро, за паланкином тихо переговаривались Иола и Наоки, задумчиво перебирала струны Симото. Тэкэра разлила чай по чашкам, натянув рукава на ладони так, чтобы не обжигаться. Села на пятки, как хорошая имперская женщина. Спросила:
— Мне можно рассказать? Вы видели, чем кончилась история, а мне очень хочется поделиться её началом. Наоки, как я понимаю, занят.
Упомянутый тут же вынырнул из-за паланкина.
— Не хочу ничего пропустить, — кажется, к его внезапно обретенной говорливости, как и к улыбке до ушей, нужно было привыкать. — Но да, сегодня лучше ты.
Раздраженно отвернулся Джиро, Таари посмотрела на него насмешливо, перевела взгляд на Акайо. Тому почему-то захотелось спрятаться.
— Тогда, — начала Тэкэра, — для начала скажу, что я… Впрочем, нет, не так. Не я. Шоичи, сын Мао из деревни Зелёного риса, с детства готовился служить Империи. Отец тренировал его, как воина, едва ли не с рождения учил выдержке, спокойствию и послушанию, а он смотрел на сестру и жалел, что родился мальчиком. Он словно разваливался изнутри, распадался на двух человек, одного такого, каким он должен был быть, и вторую, какой на самом деле был. Какой себя чувствовал и видел. Он назвал меня Тэкэрой, своим скрытым сокровищем. Очень легко, знаете, подчиняться любым приказам, когда вообще все, что ты делаешь — это приказы. Словно вся Ясная империя смотрит на тебя и её повеления сыплются, как из рога изобилия. Одевайся так, веди себя так, учись владеть мечом, не касайся кукол, не заигрывай ни с кем, и уж тем более — с мальчиками. Что там тебе хочется и почему — никого не волнует. Я рада, что Шоичи никогда и никому не пытался рассказать, кто он на самом деле, что он считает своё тело неподходящей одеждой, которую по какой-то непонятной причине невозможно снять. Что всё, что он делает — это одно сплошное притворство. Что его, так по большому счету, вообще нет, и весь Шоичи — просто маска для Тэкэры.
Замолчала, чуть покачиваясь из стороны в сторону, глядя невидящими глазами в темноту. Вдруг вспомнилось — она делала так в самом начале. Когда еще не была Тэкэрой, когда сидела взаперти и не могла выйти, объявить о себе, стать собой.
— В общем, — она встрепенулась, тряхнула головой, словно просыпаясь от кошмара, — так себе была жизнь. Хотя Шоичи отлично справлялся. Пошел в армию, стал разведчиком, причем особым, императорским. И в числе прочих был отправлен в крепость на Октариновый холм. То есть, — запнулась, глянула на Симото, закончила неловко, — все мы знаем, куда. И, конечно, не вернулся. Вот мне особенно интересно, чем думали, посылая армию туда, где сгинул отряд особой разведки?
Акайо, которому обращался вопрос, промолчал. Ответ казался очевидным — кто-то всё-таки вернулся. Или просто надеялись задавить силой. Или что-то еще. Он вообще не знал, что перед ними посылали разведку, помимо той, которая числилась в его армии.
— Ясно, непонятно, чем, — по-своему поняла его молчание Тэкэра. — В общем, дальше я сразу попала к Саалю. Не знаю, почему и как догадались, но мне ещё в больнице в карточке записали «какая-то там женщина».
— Трансженщина, — ответила Таари. — Тебя много тестировали, да? Просили выбирать разные картинки, отвечать на вопросы, заполнять анкеты?
Тэкэра кивнула.
— Ага. Было очень страшно. Я отказывалась учить язык, потому что Шоичи должен был отказаться, и тогда со мной говорили на имперском. Кажется, меня медленно пытались вытащить из кокона, но я отбивалась руками и ногами, потому что не понимала, зачем им это. Еще в самом начале врач посетовал, что в базовую программу не входит изменение пола, и я почему-то испугалась, что это они сделают меня в голове мужчиной. Убьют Тэкэру.
Таари молча подошла и крепко обняла её. Акайо видел, как Таари поджимает губы, догадывался — ей очень хочется сказать «дурочка». Но она сдержалась. Улыбнулась Тэкэра.
— А папе я призналась. Сказала, что я — Шоичи. Что все хорошо, а будет ещё лучше. Он, правда, подумал, что это такое военное задание, особенно секретное, ради которого даже приходится нарушать традиции и носить женскую одежду. Очень был рад, что я ради него нарушила правила, открывшись, и одновременно очень сердился, что я это сделала. Смешной такой… Никогда не думала, что мой страшный отец на самом деле такой милый старик.
— Все родители такие, — фыркнула Таари. Отодвинувшись, села рядом, сморщила нос. — Кажутся такими важными, такими сильными… А потом вырастаешь и оказывается — люди как люди. Ошибались не меньше нашего.
Поджал губы Рюу, кивнул Иола, сбилась с тягучей мелодии струна Симото. Она убрала мандолину за спину, наклонилась, подбирая всё ещё нетронутую чашку. Сказала, ни к кому не обращаясь:
— Удобно. Так можно стать мужчиной и любить женщину, но всё будет в порядке.
— А у нас так вообще можно, — спокойно отозвалась Таари. — Любовь — она ведь не про продолжение рода, она про близость сердец. А им плевать бывает, что там у обладателя второго сердца между ног.
Симото склонила голову, тонко улыбнулась, словно хорошей шутке, но вспыхнувшие алым щеки выдавали её. Она и сама почувствовала это, встала, пряча лицо.
— С другой стороны холма есть маленький водопад. Я пойду туда искупаться.
Её проводили взглядами. Начал было Рюу:
— Таари, мы правда не можем…
— Тамико, — поправила она. — Не можем ей доверять? Но кому она расскажет, даже если захочет? И, — добавила с грустной усмешкой, — кто ей поверит? Здесь ведь совсем ни во что не ставят женщин.
— Могут не поверить, но проверить, — поддержал опасения Джиро. — Может, она прямо сейчас обойдет холм, поднимется к храму и расскажет о нас?
— Прямо сейчас не расскажет, — возразил Иола. Кивнул на место, где сидела Симото. — Мандолина здесь. Значит, обязательно вернется.
— И мы ведь тоже можем пойти купаться, — добавил Юки. — Не обязательно сидеть тут, сомневаясь.
Акайо заметил, как вздрогнул Тетсуи, бросил на друга быстрый взгляд. Кивнула Таари:
— Прекрасная мысль.
Вскочила было Тэкэра, но тут же замялась, обхватила себя руками. Акайо опустил голову. В такие моменты глаза сами соскальзывали с вполне женственной груди на плотные складки кимоно ниже, и от этого было неловко. Он не хотел думать о теле Тэкэры, это вообще было не его дело. Но невольно думалось.
Таари коснулась запястья Тэкэры, потянула к себе.
— Я знаю, кто ты и как выглядишь. Симото тоже. Не обязательно нас стесняться.
Та вымученно улыбнулась, кивнула. Вздохнула:
— Скорее бы мы вернулись. Так тяжело застрять в одном шаге от себя настоящей!
Но всё-таки пошла следом за Таари в темноту, вскоре донесся их смех. Акайо почти завидовал такому умению оставлять неловкость за спиной. Ему, чтобы отвлечься, нужно было что-то большее. Лучше всего подошла бы тренировка в мысленном додзе, но с тех пор, как они ехали сюда, и он увидел вместо своей тени совсем другого человека, он не рисковал даже думать об этом.
Впрочем, сейчас не обязательно было проводить тренировки в мыслях. Оружие у них было, пустой темный лес вокруг обещал стать идеальной площадкой. Когда Акайо встал и проверил, как ходит меч в ножнах, оказалось, что найдутся и партнеры.
Джиро встал быстро и молча, повторил жест, поймал взгляд. Акайо коротко кивнул. Уточнил, сам не зная, зачем:
— У нас заточенные клинки. Нужно быть осторожней.
— Конечно.
Хмыкнул в спину Наоки, дернувшийся было за ними Кеншин замер, колеблясь. Что-то происходило, что-то, касающееся как минимум Джиро, а может, и его самого тоже, но Акайо не понимал, что. И почему-то боялся спросить.
Когда они отошли достаточно далеко, чтобы свет костра не перебивал лунный, Акайо обнажил меч. Джиро повторил движение идеальным зеркалом, стал в защитную стойку. Акайо скопировал, подняв меч над головой, словно навес. Сделал первый шаг — не на сближение, в сторону, будто пытаясь обойти противника. Тот, конечно, не позволил.
Они почти завершили круг, когда Джиро атаковал — быстро, без полужеста предупреждения, но самым простым образом. Акайо легко парировал, отшагнул назад, разрывая дистанцию. Джиро качнулся из стороны в сторону — старый прием, он мог запутать противника, если тот привык следить за телом, а не за глазами. Акайо не дал обманному движению завершиться, напал, нанес череду быстрых ударов, каждый раз, конечно, натыкаясь на чужой клинок. Едва успел увернуться от контратаки, крутанулся следом за скользнувшим за спину противником, отбил опасный выпад. Не удержавшись, похвалил:
— Хороший прием.
Джиро только коротко кивнул. Видно было, как он стискивает зубы, вкладывая в этот бой… Что? Это ведь просто тренировка, позволяющая занять время. Или для него не так?
Акайо отбил ещё несколько ударов, ушел в глухую защиту, рассматривая лицо Джиро уже не только для того, чтобы предугадать, откуда будет нападение. Вздохнул.
Все казалось очевидным, просто он не хотел об этом вспоминать. Так удобно вышло, экспедиция сняла все вопросы, можно было больше не думать о том, что Джиро просил ему отомстить. Что ошейник с него снимала Таари, а принадлежал он — Акайо.
Что Акайо до сих пор не сказал, что он свободен.
— Я вам не сильно помешаю?
У края истоптанной площадки улыбалась Таари. Кажется, уже давно, а они её не замечали, сосредоточившись на схватке. Акайо первым убрал оружие, благодарно улыбнулся противнику. Слова застряли в горле, как птица в силках, а пока Акайо мучительно выпутывал их, Джиро уже поклонился ему, вбросил меч в ножны и скрылся в зарослях.
Таари фыркнула:
— Мальчишка! — Неожиданно серьезно добавила: — Поговори с ним. Иначе он так и съест сам себя, будет таскаться за тобой тенью, пока не прогонишь.
— Я не знаю, что сказать, — тихо признался Акайо.
Таари только покачала головой, подошла, обняла. Тут же отпрянула:
— Ты мокрый, словно под дождь попал! — Улыбнулась со знакомыми искрами в глазах. — Остальные уже искупались, так что можем пойти вместе.
— А Джиро?
Таари только брови подняла, позволяя самому додумать, какой шанс, что Джиро после этого поединка пойдет не тренироваться дальше в одиночестве, а купаться.
***
Водопад в лунном свете блестел, разбивался о спокойную гладь маленького озера, распускал по ней бесконечные волны. Акайо распутывал пояс, когда Таари, уже сбросив одежду, шагнула в воду. Ночь превращала все цвета в черное и белое, вода отбрасывала бледные отсветы на кожу, и в этом странном свете человеческая фигура превращалась в мираж, сплетенный из тумана, неуловимый, текучий. Она оглянулась, подошла ближе. Перехватила узел под его замершими руками, развязала, скользнула прохладными руками под ткань куртки, провела по плечам. Одежда соскользнула на землю. Взяв его за руки, Таари отступила, не вынуждая — предлагая следовать за собой.
— … Да ничего я не выдумываю, — гудит из рации голос Михаила.
— Аномальная реакция! У тебя просто глаз замылился. Десятки мелочей. Очки, например. Он в первый раз увидел очки и спросил: «Что это?» Я говорю:
«Очки. Нужны людям с плохим зрением». — «А-а, понятно». И никакого любопытства. А зубную щетку пять минут рассматривал, сто вопросов мне задал. Или зеркало…
— Зеркало я им показывала, — перебивает Ксапа.
— Хорошо. А телевизор ты им показывала? А «Маугли» Киплинга им тоже ты вслух читала? Клык ведь неграмотный. Откуда он знает, что такое «реклама»? Телевизор их совсем не удивил. А вот детская игрушка — колечко для выдувания мыльных пузырей со стаканчиком мыльного раствора Жамах до глубины души потрясли. Тебе это не кажется странным? Телевизор не удивил, автомобиль не удивил, а мыльный пузырь удивил.
— Ну и что тут такого?
— А то, что они откуда-то знали, что такое телевизор и очки, а о зубной щетке и мыльных пузырях не знали. Что такое унитаз и туалетная бумага знали, а что такое рожок для обуви — нет. А ведь они из разных племен, ты сама говорила, только в прошлом году соприкоснулись. Откуда у них практически идентичный набор знаний о нашем мире?
— Об унитазах я рассказала.
— Ты меня понять не хочешь. Клык несколько раз проговаривался. Я даю ему вилку, говорю: «Это вилка». Он смотрит на нее и расплывается в улыбке: «Вот она какая!» И так десятки мелочей. Называешь какой-то предмет — и идет реакция узнавания. Понимаешь? Он знает, для чего эти
предметы нужны, хотя никогда их не видел.
— Ну и что из этого?
— А то, что местные — они не местные! Они или их предки попали сюда из мира, по развитию близкого к нашему. Скорее всего, из нашего будущего. Здесь одичали, потеряли знания, культурные традиции, возможно, смешались с местными. Но что-то еще осталось. Передается как фольклор. Ты это отлично
знаешь, но почему-то сотрудничать не хочешь.
— Допустим, все так. Что это меняет?
— Все меняет! Если они здесь застряли и одичали, значит, канал с родным миром прервался! А это уже дело государственной безопасности. Прервался один раз — может прерваться и еще раз. И не только здесь, но и у австралийцев, у американцев, понимаешь? Их там, в чужом мире десятки
тысяч.
— Михаил, слушай внимательно, понимай правильно. Канал не рвался. Хочешь, честное слово дам? Или на крови поклянусь.
— Уже хлеб, — недовольно бурчит Михаил. — Но почему из тебя каждое слово клещами вытаскивать надо?
— А потому что я тебе верить не могу — рявкает вдруг Ксапа.
— Ксюша, бога побойся. Я хоть раз тебя обидел?
— Мы обо мне, или о деле?
— А разве это не одно и то же?
— Нет, Михаил, это две большие разницы, как у нас в Одессе говорят.
— Оксана, — перестаньте говорить загадками, — произносит Михаил совсем другим тоном. Сухим, строгим.
— Где наблюдатели комитета по надзору, Михаил? Почему все, что вы мне до сих пор говорили о наблюдателях — ложь? Что они списки товаров режут, что склад горючего запрещают… Как они могут запрещать, если не знают о нашем существовании?
В эфире наступает тишина. Вот и вся дружба, — думаю я. Так хорошо все начиналось… А как Ксапа их ждала… И чего они не поделили? Надо вечером Ксапу расспросить, пусть не увиливает, пусть понятно все разъяснит. Мудр ведь с меня в первую голову объяснений потребует.
— Не зря тебя здесь Великой Хулиганкой прозвали. Вредная ты, — оживает вдруг рация голосом Михаила. Прежним, бодрым и даже как бы обиженным. Как будто ничего и не было. Только я не один день рядом с ним провел, видел, как он своим охотникам разнос устраивал. И в эту бодрость не верю. Ничуть! Значит, Ксапа права. Нужны мы Михаилу, очень нужны, если он через свою гордость переступает. И не сами мы нужны — что с нас взять? Добра у чудиков хватает. А земли наши нужны. Я же видел, как они живут. Хыз на хызе ставят — и так девять раз. Мало у них земли. У нас немного, но у них еще меньше — это если пересчитать на душу населения, как Ксапа
говорит. Вот с этим уже можно к Мудру идти.
— Я знаю, что я вредная, — огрызается Ксапа.
— Списки товаров и склад зарубило мое ведомство. Кого надо, я уволил. Но не капать же на своих, когда можно на надзорщиков свалить.
— Михаил, я знаю, ты скользкий как угорь, в любую щелочку без мыла пролезешь. Но у нас разговора не будет, пока ты не привезешь сюда главного от надзора. Питер… Не помню фамилию. Вы его Питером Пэном дразните.
— Оксана, ты совсем с дуба рухнула… — какая-то обреченность в голосе.
— Мне не важно, что ты ему наплетешь. Предупреди только нас, и мы любую твою легенду поддержим. Но я хочу видеть его здесь. Пока не увижу, никаких дел.
Дальше в разговоре ничего интересного нет. Михаил пытается переубедить Ксапу, но она стоит на своем как скала. Я помню, она называла дипломатию искусством вежливых улыбок. Не хочу быть дипломатом, пусть на меня не рассчитывает. Переступать свою гордость, как Михаил сегодня, улыбаться, прикидываться друзьями — у нас так не делают.
А с включенной рацией в кармане Ксапа здорово придумала. Но тоже как-то нечестно. Такое чувство, будто я их из кустов подслушиваю.
Он проснулся свежим и бодрым, словно проспал девять часов в собственной постели, в университетском городе Саламанка, и не было ни убийц, ни приватного разговора с Великим Инквизитором, ни флотской службы. Словно вчера пираты не потопили «Санта-Маргариту», оставив в живых лишь дюжину человек из всей команды. Словно на руках его нет веревки, а рядом не спит сэр Генри Морган, за голову которого королева Изабелла дает шесть сотен дублонов. Словно он не поклялся перед Господом Иисусом и Девой Марией избавить Испанию от напасти — сегодня же, едва рассветет. Не зря же он дал Моргану слово не пытаться его убить лишь до рассвета. А значит, пора. Вот он, рассвет — только перед рассветом море звучит так пронзительно-тоскливо, и сереет полоска неба над горизонтом.
И вот он, проклятый Морган.
Спит, обняв его тонкими руками, укрыв его своими волосами. Ее дыхание щекочет грудь, и шея такая хрупкая, переломить — что тростинку.
Фата Моргана. Сумасшедшая девочка, от чьего имени уже три года вздрагивают и крестятся купцы и капитаны тридцатипушечных фрегатов.
Вот неразборчиво бормочет по-английски, поворачивает голову, словно нарочно подставляет шею под удар. Бьется на шее жилка, двигаются глаза под веками… что-то беспокоит ее во сне. Или?
— Тоньо, — бормочет она. И успокаивается.
Тоньо.
В ее устах это звучит как лучшая на свете серенада. Нет. Как молитва. Откликается сладко и больно, до мурашек по всему телу, до пронзительной наготы — как перед Господом.
Она продала душу дьяволу? Пусть. Дьявол говорит ее устами? Плевать.
Это дело толстых падре, предавать анафеме или отпускать грехи, а кто он такой, дон Антонио Альварес, чтобы брать на себя дело святых отцов? Продать душу королеве Изабелле за шесть сотен дублонов — слишком дорого, душу можно только подарить.
Она снова зашевелилась, открыла глаза цвета моря — раньше Антонио думал, что ненавидит море. Посмотрела на него сонно и счастливо улыбнулась. Потянулась к нему, под его руки.
— Тоньо…
Обнимать ее связанными руками было чертовски неудобно, но благородных донов не смущают трудности. Особенно когда губы прекрасной донны так близки и сладки.
Целуя ее, расслабленную и доверчивую, ни унции оружейной стали — одна лишь морская пена, Тоньо думал об отце. Герцог Альба будет огорчен смертью сына но переживет и даже будет гордиться: Антонио погиб в бою, защищая Испанию. Пусть так. Если Моргана возьмет в команду лучшего на обоих океанах канонира, надо будет позаботиться о том, чтобы отец не узнал. Лучше пусть гордится мертвым, чем проклинает и стыдится живого.
Если возьмет.
Если дьявол купит мою душу.
Прав был Великий Инквизитор, что порвал доносы на дона Антонио Альвареса де Толедо-и-Бомонт. Его душа все еще при нем, несмотря даже на договор с самим Великим Инквизитором.
— Моргана?.. — позвал ее Тоньо.
— Марина, — прошептала она в ответ. Провела пальцами по его щеке, по шее. Закусила губу, как вчера, только-только наросшая кожа лопнула, выступила красная капелька… Она мотнула головой. — Нам… нам нужно одеться.
— Марина. Морская, — повторил Тоньо. — Потом. Иди ко мне, Марина-Моргана.
И она подчинилась, легко и радостно. Как будто все время, что «Санта-Маргарита» гонялась за ее бригом, ждала — вот он придет и скажет: «Иди ко мне, Марина».
Они снова занимались любовью. Тоньо впервые с тех пор, как ему исполнилось тринадцать, и булочница Пилар отдалась ему на мешках с мукой прямо позади пекарни, называл это так. Без серенад, стихов, ночных прогулок по крышам до балкона, без клятв на вечность, забытых поутру. Просто — они занимались любовью. Тоньо двигался в ней, растворившись, как в море, не думая ни о чем, кроме того, что он — жив. Острое, щемящее чувство — быть живым и заниматься любовью.
Марина… он не знал, как называет это Марина. Кажется, она что-то такое шептала. А может, то море скреблось в борт.
Они даже подремать успели после. Недолго, не больше четверти часа. Проснулись одновременно, Тоньо — от того, что почувствовал рассвет… Именно почувствовал. Повернул голову, наткнулся на пристальный взгляд.
— Вставай, — сказала она. Голос был неправильный, ни следа предрассветной неги. Но и не сталь. Рвущийся канат между кораблями, не иначе.
Тоньо недоуменно потянулся к ней, поцеловать, вернуть недавнее волшебство. То, что было сейчас — было неправильно, он чувствовал это, как встающее солнце, как неумолимо утекающие секунды.
Она выскользнула из его рук, отстранилась.
Встала, положила на край постели его штаны; сорочка, хоть и развязанная, оставалась на нем, а чулками или дублетом она не озаботилась. И про веревку забыла. Или наоборот, не забыла?
Стала быстро одеваться сама. Как будто надевала маску. Только маска спадала, и даже в мужском наряде она совсем не походила на пирата Моргана.
Сев на кровати, Тоньо позвал:
— Марина, развяжи меня.
Обернувшись, она покачала головой. Молча, без улыбки. Жесткая и непонятная, как египетский сфинкс. Пришлось натягивать штаны так. По крайне мере, это немного отвлекало от непонятной и совершенно неправильной боли где-то за грудиной. Наверное, вчера ударили сильно.
Тем временем она заплела косу, схватила со стены ту самую саблю вместе с ножнами, свои зеленые четки, и указала ему на дверь.
Пистолета не взяла. Странно. Вроде же вчера у нее были пистолеты за поясом, а сегодня — только клинок. Просто не привыкла носить пистолеты на своем корабле или догадалась, о чем умолчал Тоньо, и не хочет рисковать? Правильно не хочет. В пистолете есть порох, а порох так легко взрывается по совершенно непонятным причинам, особенно когда этого очень хочет кто-то из рода Альба.
— Идем, — снова явственно треснул корабельный канат.
Остались от каната всего-то несколько нитей. И последний шанс исполнить данное Господу обещание. Ну же, благородный дон, ты уже понял — не будешь ты канониром «Розы Кардиффа» и любовником капитана Моргана, а будешь кормить акул. Давай, всего один удар, ты же не хочешь сказать, что какая-то там веревка на руках может тебе помешать убить ее. То есть его, проклятого пирата Моргана. Утащить с собой в ад. Сейчас.
Ну?!
Он бы, наверное, заставил себя ударить, если бы она не оглянулась. Взгляд — последний подарок этой ночи. Восхищенный, но уже не открытый и не беззащитный. Пират Морган вернулся.
— Прости, — тренькнула нить. — Я тоже внимательна к формулировкам, хоть и не обучалась римскому праву. Уже рассвет, а я все еще не хочу умирать. Иди вперед, Тоньо.
— Как скажете, мой гостеприимный хозяин, — Тоньо впервые склонил голову. На миг, но этого хватило. Поражение признано. Он не будет убивать Марину, и пороховой трюм брига «Роза Кардиффа» сегодня не взорвется.
На палубу он вышел впереди капитана. Как положено пленнику — босой, связанный и безоружный. Сощурился на край солнца над горизонтом.
На Моргана он уже не смотрел. Есть ли кто-то на палубе — тоже. Еще не хватало…
Слышал, как Морган бросает своим людям что-то по-английски, усилием воли заставил себя не разобрать. Какая разница, петля или доска? Наверное, все же доска, потому что вскоре его подвели к борту.
Солнце уже сияло вовсю: впереди по правому борту. Идем к Лиссабону, подумалось равнодушно. Отец будет гордиться. Надо бы прочитать молитву… Не хочется. Ни слова не помню.
— Посмотрите на меня, дон Антонио, — окликнул Морган совсем рядом. Справа. Словно в насмешку над суевериями.
Тоньо повернул голову. Лица Моргана было почти не видно за радужными пятнами: солнце же. Яркое. Слепит.
Морган приподнялся на цыпочки и набросил Антонио на шею четки. Те самые, приносящие злую удачу, накрепко запомнившие ласку пиратских рук. Положил его ладони на борт… нет, не на борт — на веревку. На… лестницу?
— Вы способны спуститься со связанными руками, дон Антонио?
Солнечные пятна, наконец, прошли, и Тоньо разглядел внизу шлюпку. Именно к ней опускалась с борта лестница.
Он кивнул. Говорить не хотелось, да и не о чем говорить. Не желать же Моргану удачи. И тем более, не спрашивать же, зачем шлюпка. Может быть, это такое нынче модное развлечение, подарить пленнику надежду и дырявую лодку, а потом делать ставки, как далеко он сумеет отплыть, прежде чем затонет.
По крайне мере, если бы дону Родригесу попался в руки пират и лишний ялик, он бы приятно провел время, ведь азартные игры запрещены лишь матросам, а не благородным донам.
— Так спускайтесь, дон Антонио. Спускайтесь. Попутного ветра и свежей воды, — тренькнула последняя нить. Порвался и хлестнул размочаленным концом абордажный канат.
Кинув последний взгляд на Моргана, — оружейная сталь блестит, фитили зажжены, — ухватился за лестницу и спустился в лодку.
Поднялась лестница. Шлюпку оттолкнули от борта. Что это, показалось — или слишком быстро растет полоска воды между ним и кораблем? Неужто пираты и не посмотрят, как пойдет на дно благородный граф де ла Вега?
…Не посмотрят. «Роза Кардиффа» распустила паруса, заскрипела такелажем на развороте и побежала по волнам прочь. Не к Лиссабону, а в открытый океан.
Тоньо смотрел бригу вслед, пока верхушка грот-мачты не утонула в слепящем мерцании океана. Смотрел — и ждал, без единой мысли в голове, когда же ялик пойдет ко дну. Но он все не тонул. Качался в ласковых ладонях волн, мокрое дерево уже парило на злом южном солнце. Видимо, и морю оказался не нужен благородный испанский дон.
Подумав об этом, Антонио чуть не расхохотался. Смешно же. Смешно — благородный дон, самый красивый мужчина Испании. Лучший канонир двух океанов. Не нужен ни морю, ни дьяволу, ни проклятому пирату Моргану. Может, и расхохотался бы, но в глаза как-то слишком ярко ударило солнце: отразилось от… сабли. Той самой сабли из дамасской стали, которую унес из каюты Морган.
Веревки Тоньо перерезал за несколько секунд. Порезался — сабля была острая, хоть брейся. Внимательно осмотрел шлюпку — с «Санта-Маргариты», как и ожидалось. Заметил, наконец, весла. Нашел в рундуке на корме одеяла с испанским клеймом и дырами от моли, бочонки с водой и галетами. Разумеется, от галет остался один мышиный помет, а вода протухла. Дон Хосе Мария Родригес не имел обыкновения тратить дублоны на матросов, когда их можно было потратить с куда большей пользой для дона Родригеса.
— Каналья, трибунал по тебе плачет, — привычно пробормотрал Тоньо и тут заметил еще один ящик. Без испанского клейма. — А это что за дьявол?
Дьявол положил туда смену одежды, включая сапоги и шляпу, сверток с хлебом, ветчиной и красными апельсинами, две фляги со свежей водой — как и обещал, раздери его черти! — и бутылку кальвадоса. А поверх, прижатая компасом, лежала небрежно нарисованная карта: кусочек португальского берега, устье пролива и крестик со стрелочкой к Лиссабону. А под стрелочкой было написано летящим почерком с завитушками, почерком хорошо образованного человека: за два дня доберетесь. Попутного ветра, дон Антонио!
И подпись: фата Моргана.
Тоньо раз пять перечитал записку, одними губами повторяя: фата Моргана, Моргана, Моргана…
Подумалось, что он должен бы радоваться. Он жив, свободен, правда, без гроша денег, но это сущие мелочи… хотя…
Руки сами потянулась к висящим на шее четкам. Турецким. Приносящим удачу.
Камни заиграли на солнце всеми оттенками зелени: берилл, изумруд, опал, аметист и сапфир, гранат и хризопраз. Турецкий офицер был не иначе как любимой родней эмира. Или любимой его наложницей.
Черт! Тысяча чертей! Проклятый пират отлично пошутил: оплатил ночь любви драгоценной побрякушкой. Не слишком высокая цена за чуть было не отданную душу, чтоб его!.. Ее!.. Проклятье!
Тоньо отбросил четки на дно ялика, нахлобучил шляпу и сел на весла.
До Лиссабона — два дня. До ближайшего владения Альба — неделя, максимум, полторы. До следующей встречи с Морганом — быть может, день, быть может, целая жизнь. Не суть. Все равно чертов пират подавится своими четками! Каждым проклятым камешком по отдельности, не будь Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и-Бомонт граф де ла Вега настоящим испанским доном!
График оказался плотный, на этом симуляторе реальности тренируются все слушатели курсов переподготовки летного состава, а их на данный момент тридцать два человека. Мне досталось два часа в неделю. И этому нужно было радоваться.
Я заказала себе пакет заданий для чайников. Первые упражнения были на освоение пульта. Оказалось, пульт я помню хорошо, но за время моего отсутствия появилось несколько нововведений, с которыми еще только предстояло познакомиться.
Первый вылет я все равно, что завалила. Самонадеянно отключила картинку и при выходе из виртуального ангара помяла себе несколько виртуальных плоскостей. Зачет, конечно, мне дали, но больше так рисковать я не стала. Все нужно делать медленно, все нужно проверять и перепроверять.
Тренажер на базе Бюро оказался куда лучше, чем был у меня когда-то в университете на Ашате. Картинка удивляла полнотой и глубиной, так что я невольно подумала: в нормальном катере так не будет. Там оптике все время что-то мешает: то облака, то атмосферное электричество, то вибрация.
Когда отведенные мне первые два часа завершились, выяснилось, что Калымов наблюдал за мной из инструкторской кабинки. Увидев, как он входит в тренажер, я поняла, что краснею. Так плохо я не летала даже в день, когда впервые села в кресло пилота на тренажере.
Но тот улыбался.
— Очень неплохо для первого раза! Молодец.
Ну, конечно. Молодец. А если бы я в реале тебе так катер помяла? Что бы ты сказал?
— Да ну…
— Я же видел, что вы выходили «в слепую». Нет, на самом деле нормально. Но двух часов вам мало. Я посмотрю, что можно сделать.
— Спасибо.
Мы вышли из тренажера.
— Саш, у меня тут для вас сюрприз есть.
— Приятный?
Так, очевидно, снова проверка.
— Помните день, когда я предложил вам «Корунд»?
Да, помню. И даже довольно хорошо помню…
Мы все очень удивились, когда Калымов появился на базе Ашата. Ходили слухи, что он то ли болен чем-то неизлечимо-инопланетным, то ли вовсе уже умер, но оказалось, что слухи эти слегка преувеличены. Вак, конечно, не блистал телесной красотой, и румян не был, но и впечатление умирающего не производил.
Молодь моя оживилась, подавленное настроение, неизбежно возникающее, когда приходится долго сидеть на одном месте, незаметненько улетучилось, с новой силой поползли охи-ахи да пересуды. Вспомнили даже и мою скромную персону: я как-никак некогда была близко знакома с легендой факультета. В результате на занятиях стали появляться физиономии, которых я не видела чуть ли не с прошлой сессии.
Вак появился на кафедре программирования на третий день после прибытия. Сама я там, к сожалению, не была, и ничего рассказать о цели визита не могла бы, но о некоторых последствиях можно было догадаться: большая часть студентов в тот час предпочла толпиться в коридорах второго уровня, вместо чтобы пойти пополнять багаж знаний. Ко мне на практикум в секцию имитационного оборудования явилось всего три человека.
Калымов прибыл на «Эхо», что однозначно свидетельствовало,- гость эксцентрик, каких поискать. Тут уж, из песни слов не выкинешь, когда я прознала об этой ерунде, то сама, как студентка, захотела смыться с занятий и пробраться в ангар, где личную калымовскую светяшку тестируют и наводят на нее лоск и блеск наши премудрые техники.
И вот, стоим мы с троицей честных студентов, и каждый из нас мечтает об одном и том же — вот бы что-нибудь случилось, и занятия отменились сами собой…
— Госпожа Лин, — говорит мне один из студентов. — Госпожа Лин! А можно сегодня полетать в новом секторе?
Имитационные программы я меняю каждый месяц, но вчера я была зла, и написала такой сценарий, что сама одолела его только с третьей попытки. Студенты об этом пока не знали. Они просто надеялись весело полетать. Втроем. На нашем учебном «Квазаре», предполагающим наличие в секции управления минимум пяти человек. Ну-ну.
Эта троица мне была хорошо знакома. Самого юного и обаятельного звали Дэном, он как я, на иностранной учебке сменил имя родное и настоящее на короткой и понятное. Так-то он — Данила Захаров. Второй — Дик. Он высок ростом, вызывающе элегантен. Истинный птенец старой империи. Третий — Берти Хойт. Мой страшный сон. Мой самый страшный сон. Дэн и Дик — ангелы по сравнению с Берти. Во всяком случае, ни один из них не пробовал замкнуть на свою линию жизненно важные системы, чтобы изучить поведение ИскИна станции в конфликтной ситуации. Впрочем, как говорится, это все — дела минувшие. Как ни крути, Альберту тогда было шестнадцать, и он едва успел поступить на первый курс.
Заводила у них — третьекурсник Дэн, я это давно поняла. Дик и Берти, хоть и старше на год, прощают приятелю почти все, что он вытворяет. Впрочем, ему многие склонны прощать.
Но мне было интересно, смогут ли эти продвинутые детки дойти хотя бы до середины дистанции? Так ли они круты, как показалось мне на прошлом занятии?
Кстати, на прошлом занятии мне показалось, что остальные члены подгруппы троице моей только мешали. Я сказала: «Валяйте», и запустила их в тренажер. Сама же отправилась в тестовую, дабы посмотреть, как оно у них там идет.
Из тестовой камеры наблюдаю за учебными полетами только я. Другие преподаватели нашей кафедры предпочитают наслаждаться зрелищем. Честно, мне зрелище тоже дорого, но циферки дороже. Расход энергии, точность процессов, показатели повреждений и запаздыванеие реакций. Погрешность приборов и то, как с ней справляются «летуны».
А еще мне нравятся замкнутые пространства и мерцание контрольного оборудования. Мне здесь уютно.
Первый раз бзынькнуло-тренькнуло на второй минуте полета. Ребята не удержали высоту и крепко приложились о… там, кажется, были скалы. Или скалы позже? О препятствие первого типа. Со второй попытки они успешно миновали опасную зону, но не справились с ураганом и птичками. Ураган без птичек они бы прошли, не сомневаюсь. Ураган относится к стандартному набору учебных препятствий. А вот птичек придумала я. Птеродактили. Крупные тупые особи, самым уязвимым местом которых являются кожистые крылья. Обладают свойством мешать полету, самозабвенно кидаясь на летящие объекты искусственного происхождения с целью сожрать. Шустрые. Наглые. Многочисленные. Залепляют едкой слизью окуляры и датчики, плюются ядом, крайне вредным для защитного покрытия некоторых приборов. Если не повезет, то ослепнешь и оглохнешь надолго. Попадают в движок. В целом, конечно не страшно, есть способы избежать столкновения. Но когда они нападают непосредственно перед ураганом, то дело усложняется весьма. Пятая минута. Им банально не хватит скорости, чтобы выйти из циклона… точно. Упали.
Третья попытка…
Дверь открылась.
— Лин, вы здесь?
Голос этот идентифицируем с первой попытки, и принадлежит, несомненно, лаборанту кафедры информационников, имени которого я не помню, но зато прекрасно помню, как выглядит. Он лысенький такой, маленький. Сутулый.
— Да. Наблюдаю за учебным полетом. Что-то случилось?
— Вас тут разыскивают.
— Пусть обождут двадцать минут. Я не могу оставить тренажер без присмотра.
— Да, но… — растерянность в голосе лаборанта была физически ощутима, — Но там Калымов…
Будет неправда, если я скажу, что у меня в душе ничего не екнуло и не замерло. И все же мне удалось сохранить хладнокровный и сосредоточенный вид.
— Это ничего не меняет. Или пусть ждет, или пусть идет сюда. Здесь, кстати, небезынтересно.
Лаборант еще несколько секунд помолчал, стоя у полуоткрытой двери, а потом беззвучно удалился. Блин. И дверь не закрыл. Я говорила, что люблю тесные комнаты с горящими огоньками? Так вот, только в том случае, если дверь плотненько закрыта. А если нет, я злюсь.
Меж тем звуковой сигнал оповестил, что ребятки мои шмякнулись снова. Что ж, упрямство — великая вещь. Только ничему они на тренажере не научатся, как ни грустно. Просто потому что знают: с ними на самом деле ничего не случится. И как бы ни была остра ситуация, на выходе все равно будет уютный коридорчик в учебном секторе базы Ашата, сердитая г-жа Лин и нетерпеливые взгляды сокурсников, ждущих очереди полетать.
За спиной моей вновь щелкнула открываемая дверь. Я не стала оборачиваться. Может, и правильно. Дверь тут же плотно прикрылась.
Некоторое время мы молча наблюдали за полетом, но когда на седьмой минуте студентов моих сбил планетарный катер предполагаемого противника (препятствие одиннадцатого типа), Вак все же заметил:
— Круто у вас тут. Первый раз вижу такую жизнеутверждающую программу полета.
— А ребятки сами напросились, — ответила я в тон. — Это вообще-то моя программа. Я ее для себя писала.
— Ну-ну.
Мы какое-то время еще помолчали, наблюдая за трепыханьями учебной машины над неведомой планетой. Потом Вак заметил:
— Я так понимаю, Сандра, вы этим птенчикам благоволите?
— Если так можно выразиться. Они меня в гроб вгонят.
Я включила связь с тренажером и дала «птенчикам» отбой, велев явиться в контрольную камеру. Каюсь, я оказалась ни чем не лучше других обитателей базы в своем желании похвастаться знакомством.
Впрочем, в ребятах я не ошиблась: вели они себя подчеркнуто корректно и уважительно. Я даже заподозрила, что «птенчиков» мне подменили. А Вак… Даром что выглядит, как сушеный гоблин. Он вдруг выразил желание «вспомнить молодость и тоже полетать». У Дэна заблестели глаза от предвкушения, Берти отвернулся, а Дик изобразил случайного прохожего. Полетать с Ваком… пусть даже на тренажере…
Мы с Калымовым встретились взглядами. Ну, конечно. Легенда факультета так же рада пустить малолеткам пыль в глаза, как иные наши асы из спортивного клуба. Я вот никогда не летаю при студентах, чтоб не понижать им самооценку. А Калымов считает, видно, что надо показывать, к чему стремиться…
И вот все повторилось вновь, лишь на более высоком уровне. Я сидела в каморке и следила, как хитрый Калымов обходит придуманные мной препятствия, одно за другим. Чтоб усилить впечатление, я оставила включенной связь с тренажером, и слушала теперь тихие переговоры экипажа, быстрые и четкие команды Вака, торопливые отклики студентов.
Таки тест они прошли. И даже дотянули до финиша. Не знаю, правда, как. Неповрежденными на момент выхода из программы оставались процентов сорок оборудования катера. Я не говорю про повреждения обшивки. В реале не дошли бы, конечно. В реале и я бы не дошла.
Довольные собой и друг другом, все четверо ввалились в контрольную камеру. Некоторое время ушло на обсуждение полета, восторги и ахи, после чего мне удалось выпроводить «птенчиков» вон. Они, похоже, полетели отмечать победу.
— Сандра. Есть у меня к вам разговор…
Я заблокировала тренажер, и мы с Калымовым медленно пошли по коридору в сторону жилых помещений.
Хью и Свен Свенсон держали путь в детективное агентство. Хью чувствовал себя раздавленной лягушкой, начальник деликатно молчал, только сопел и вздыхал. Придя в уютный кабинет, Барбер почувствовал некоторое успокоение, таким странным образом на него подействовало молчание Свена Свенсона.
— Мальчик мой, — Свен Свенсон заговорщически подмигнул ему. – я знаю, что ты чувствуешь, и даже несколько рад твоему горю. — Хью вскинул голову и непонимающе посмотрел на Свена Свенсона. Шеф между тем продолжал. — Ты проделал большую, я бы сказал титаническую работу. И не впустую. Заметь, я подчеркиваю, — не впустую. И у меня для тебя есть новая работа.
— Новая старая работа, — догадался Барбер,
— Да. Контракт с Лилиан Майер, настоящей Лилиан Майер, которая подписала его вчера. Она хочет, чтобы ты разыскал Юджину Майер и доказал ее невиновность.
— Почему вы мне не сказали об этом сегодня утром?! — возмущенно вскрикнул Хью, но его уже захлестывал азарт и чувство облегчения. Ведь если Лилиан Майер не верит в виновность Юю, то значит, и он не ошибался в своей возлюбленной.
— Потому что ты не умеешь владеть собой. Ты должен был выглядеть естественно и не сболтнуть лишнего. – просто сказал Свен Свенсон.
Молодой детектив откинулся в кресле и закрыл глаза.
— Ханна, рыбка моя золотая, — завопил шеф Свенсон, — сделай-ка нам два крепких кофе!
Ханна в ответ промычала, перестав стучать на машинке и включив дребезжащую кофемолку. Шеф сел за свой стол напротив Хью и самодовольно произнес:
— Ты нарушил главный принцип нашей работы. Какой? Я хочу услышать его от тебя. – указующий перст Свеносна целился прямо в лоб Хью.
— Не смешивать личное и рабочее, — уныло сказал парень.
— Неееет, -насмешливо протянул Свенсон. – главный наш принцип – это принцип кентавра. Если ты встретил на дороге следы человека и копыт лошади, то это не значит, что тут прошел кентавр.
Хью засмеялся и поблагодарил Ханну за кофе, который она внесла, открывая ногой дверь кабинета начальника.
— Ханна, ты знаешь, какой вывод надо сделать детективу, если он встретил на дороге следы человека и копыт? – весело спросил Свен Свенсон.
— Дайте подумать, шеф, — невозмутимо сказала секретарша, наливая сливки в чашку начальника, — я бы подумала, что тут проходил цыган с краденой лошадью.
Шеф Свенсон засмеялся, довольный своим и ее остроумием. Прихлебывая кофе, он ввел Хью в курс дела.
А дело с точки зрения Свенсона обстояло так…
— Смотри, мой мальчик, начал Свен Свенсон. – ты все время исходил из того, что Юю Майер невиновна в пожаре и в убийстве Якоба. Тебе это удалось доказать. Какой вывод мы можем сделать о действиях и мотивах семейки Майеров?
— Майерам была выгодна смерть Якоба и Юджины, а не только Якоба, учитывая наличие завещания. Даже скорее, им была выгодна только смерть Юджины.
— Этот вывод правильный, -похвалил Свенсон. – Что еще?
— Ну… — начал рассуждать Хью Барбер. – у Юю Майер нет мотива для убийства отца.
— Не факт, — усмехнулся шеф Свен. – мы можем сказать о том, что в 1972 году она не была сумасшедшей. Но можешь ли ты категорически высказаться о ее здоровье на день грядущий? Учитывая полное отсутствие воспитания в подростковом возрасте, дурную наследственность и постоянное нахождение в психотравмирующей ситуации? А чувство мести? А желание вернуть себе богатство?
— Мммм… — протянул Хью Барбер.
— Тебе хочется думать, что она не сумасшедшая и не преступница. Ты влюблен и не видишь ничего в пелене своих чувств. Но ты ведь о ней ничего не знаешь. Откуда у Казарина деньги на шикарное житье-бытье? Он диссидент, изгнанник на чужбине, — шеф перешел на ироничный высокопарный слог. – Лилиан явно помогала средствами Казарину и своей внучке, но помощь – источник ненадёжный. С другой стороны, у Юю Майер может быть банальный мотив мести. Разве нет причин? Украденное детство, поруганное имя, жизнь вдали от дома – да всё, что угодно. Могут быть и другие причины – внезапно возникшие. Но вполне возможно, что причин и мотивов нет.
— Есть довод в пользу невиновности Юю, — сказал молодой детектив, — Лилиан Майер не верит в виновность Юю.
— С чего ты взял? – усмехнулся Свен Свенсон, — Лилиан Майер верит в то, что ты найдешь Юджину, так как до тебя это не удалось никому. Совершенно точно, что Лилиан хочет найти внучку. Но вот зачем? Это тебе не известно. Полиции Лилиан дает одни показания, нам – другие пояснения.
— Мы не знаем, что она говорит полиции, — задумчиво ответил Хью.
— Это ты не знаешь, а я – знаю, — с заговорщическим видом сказал Свен.
— Что? – вскинулся парень.
— Всему свое время. – самодовольно сказал Свен, — и так, все твои выводы зыбкие. Потому что по принципу кентавра ты ищешь подтверждение своим догадкам, а надо искать истину.
— Если я буду искать Юю и найду ее, то мы сможем доказать ее невиновность, — заявил упрямо Барбер, — для того я и ищу факты в подтверждение версии о ее непричастности.
— Если ты будешь искать Юю и найдешь ее, — повторил начальник детективного агентства, — то ты отдашь Майерам Юю либо наведешь на след девушки возможного убийцу.
— Я вас не понимаю. – сказал Хью. – кто же все-таки убийца?
— Этого мы знать пока не можем, — стал рассуждать Свен, — но почему мы ищем убийцу Якоба Майера только в кругу его семьи? После 1972 года прошло значительное время, можно успеть нажить новых врагов. Кто-то ведет нас по следу именно Майеров и младшей дочери. Но это может быть и ложный след. Что, если целью убийцы был не Якоб, а Юджина? Мы ведь тоже о ней мало знаем.
— Мы даже пока не знаем, чье тело найдено при пожаре.
— Это вопрос времени, — продолжил Свен. – учитывая, что мы действуем в обстановке недостатка информации, то самое важное – не навредить. Себе или кому-либо.
Свен отошел к окну и задумчиво окинул улицу взглядом.
— Я столько времени раскапывал историю пожара 1972 года, а теперь мне придется раскопать еще одну историю… — Хью вздохнул и даже махнул рукой.
— Не стоит так отчаиваться, мой романтичный друг, — сказал ему Свен. – то, что ты раскопал — тебе несомненно пригодится. Просто пока не понятно, за какую ниточку надо дернуть.
— Надо иметь хотя бы малейшее представление о том, что происходило на вилле «Синий вереск» четыре дня назад. Констант молчит, Бо Олливен умерла….
— Почему Констант тебе ничего не рассказал о том, что Юджина и ее дурная семейка были на вилле вечером перед пожаром? Почему сама Юджина об этом умолчала?
— Не знаю, -уныло сказал Хью, — не доверяли мне. Или им было, что скрывать от полиции… То есть они не доверяли никому вообще.
— А что Зельден Линденбрант может иметь против тебя? – спросил Свен у молодого Хью, на что тот только пожал плечами. Свен вздохнул и снова сел за стол, сцепив пальцы рук. – у тебя есть план?
— Нет, — Хью улыбнулся, — вы же знаете, что планирование никогда не было моей сильной стороной. Но я знаю, что я буду делать сначала. Я встречусь с заказчицей, хотя это мне и запретил комиссар, а потом поеду к Юджине.
— Так ты знаешь, где она? – удивился Свен.
— Догадываюсь, — уклончиво ответил Хью.
— Тогда помалкивай. Даже в этом кабинете. И вообще, прежде, чем ехать к ней, надо убедиться, что за тобой нет хвоста.
Пока девчонки плескались в душевой, Саша, утерев пот со лба, сказал, будто извиняясь:
– Ну что с них возьмёшь? Они в жизни ничего толком не видели, кроме шлюх из телевизора. Вон Овдеенку три недели назад в райцентре избил подонок городской, якобы за «динамо», – он её водкой и шавермой угощал, а она крик подняла, когда он ей под юбку полез. Сцука, задушил бы, если бы нашел, – ногами в живот бил девочку пятнадцатилетнюю. Но я представляю, как она ему глазки строила, как намазана была, – ведь не поняла, что ведёт себя как шалава… Ты на них не обижайся, от глупости это все.
– Да я не обижаюсь.
– А ты правда дяди Феди Смирнова сын? – вдруг сменил тему Саша.
– Я не знаю.
– Ты похож на него сильно. Не лицом даже, а… Не знаю чем, но похож. Дядя Федя хороший был мужик. У меня на глазах утонул, мы пацанов со льдины снимали… И если что, ты меня зови… Я хорошо плаваю.
– Если… что? – переспросил Ковалев.
– Да нет, ничего… Я подумал… Нет, ничего… – смутился вдруг Саша.
Тоже решил, что Ковалев прибыл «отцу» на смену?
Селиванов вошел в бассейн, декламируя известное:
– Стиль баттерфляй на водной глади продемонстрировали девы… Как вам понравились наши девы, Сергей Александрович?
Ковалев проигнорировал его вопрос, и Селиванов продолжил:
– А вслед за ними стилем «брасс» плывет какой-то мастер спорта…
– Селиванов! – прикрикнул Саша. – Не хами!
– Давно побивший все рекорды и к нам заехавший на час, – скороговоркой закончил Селиванов, в свою очередь проигнорировав окрик Саши.
Занятие с мужской половиной старшей группы было сущим кошмаром, хотя, надо отдать Саше должное, пацаны его уважали и слушались – в меру своих пацанских представлений о добровольном подчинении. От младшей группы они сильно отличались только ростом. Ну и с тумбочки ныряли «головкой» – беспонтово, по-лягушачьи.
Один попытался было нырнуть с той стороны, где мелко, Саша засвистел с противоположной стороны бассейна, и Ковалев едва успел ухватить парня за плечо – судя по разбегу, тот собирался сломать шею о бетонное дно.
– Чё такое? – возмутился дурачок. – Вы мне руку щас бы сломали!
– Нефедов! – гаркнул Саша. – Жаль, что не сломал! Ты бы лучше запомнил.
– Это рукоприкладство! – продолжал препираться мальчишка. – Пользуетесь тем, что за сиротку вступиться некому!
– Так, сиротка! Сейчас останешься без воды до будущего года, – ответил Саша и проворчал потише: – Сотрясение головного мозга тебе, конечно, не грозит, а вот спинной мозг береги, если другого нету…
Сашенька Ивлев плескался на мелководье, в полном, впрочем, восторге.
Попытки поиграть в «наездников» Саша пресек на корню, равно как наложил запрет и на другие способы утопить друг друга. «Утонуть» пробовали как минимум пять человек, первым был Селиванов – натурально пускал пузыри и шел на дно. У остальных получались только пузыри. Хитрости их были шиты белыми нитками, потому спасать «утопающих» никто не собирался. «Утонув» в третий раз, Селиванов вынырнул с возмущенным воплем:
– А чё это мастера спорта не спешат на помощь тонущему ребенку?
– Тонущий ребёнок сейчас отправится в душевую, – невозмутимо ответил ему Саша. – За баловство на воде.
– Не, ну мажорно было б! – продолжил Селиванов, перекрикивая шум в бассейне. – Почти неотвратимый песец ребёнку – и тут мастер спорта коршуном летит с тумбочки на самое дно и извлекает ребёнка на поверхность!
– Селиванов, я тебе сказал, куда ты сейчас полетишь коршуном…
И в эту минуту Ковалев вдруг представил холодную темную воду реки, вспененную ледяным дождем и ветром, ощутил её неумолимое течение – и Селиванова, беспомощно и слабо бьющего руками по этой воде. Представил, как его лицо захлестывают мелкие острые волны и как темная вода смыкается над мокрой головой без купальной шапочки… Как тело опускается на дно, как тьма вокруг него делается всё темнее, вяжет, становится густой и непроглядной, будто смола…
– Так как, не возражаешь? – Саша говорил вполголоса, подойдя к Ковалеву вплотную.
Тот встряхнул головой, прогоняя наваждение.
– А?
– Наперегонки с ними проплыть не против? Мальчишкам интересно…
Ковалев пожал плечами: почему нет? Конечно, развернуться негде, да и нет у пацанов ни одного шанса, сколько им форы ни дай…
Остаток занятия он показывал детям экзотические стили плавания, а они пытались за ним повторять, глумливо хохоча друг над другом. Перед выходом из воды Селиванов «утонул» в четвёртый раз, но почему-то быстро выплыл на поверхность и торопливо выбрался из бассейна, не дожидаясь, когда освободится лесенка. Лицо у него было немного испуганным, но больше задумчивым и злым, будто он обнаружил на дне как минимум повестку из военкомата.
До полдника оставалось меньше часа, когда Инна снова предложила прогуляться. И была при этом мечтательной и томной. А потом шла впереди Ковалева не торопясь, молча – будто в самом деле просто гуляла. И только оказавшись за территорией, резко остановилась, повернулась к нему лицом. И смотрела так, будто оценивала, примеривалась.
– Лучше вам знать. Глупое положение… Вас подозревают в краже денег.
Ковалев сперва онемел от негодования, не нашел, что сказать, а она продолжила:
– У секретаря, Ольги Михайловны, сегодня пропали отпускные, и никого кроме вас наедине с её сумкой в приёмной не было.
– Но… я не брал никаких денег… – выдавил Ковалев, понимая, как глупо оправдываться. Невиновный не оправдывается!
– До этого я додумалась без ваших объяснений.
– Да пока я был у Зои, в приёмную мог кто угодно зайти! Её сумка раскрытая на стуле валялась!
Инна отвела взгляд и продолжила так, будто не слышала слов Ковалева:
– Они ни за что впрямую вас не обвинят, потому что не пойманный не вор. А слухи пойдут, и на каждый роток вы платок не накинете.
Растерянность сменилась злостью, он втянул воздух сквозь зубы, сосчитал до трех и спросил:
– Много денег было?
– Какая разница. Для секретаря много. Десять тысяч. Две пятитысячные купюры.
– Вообще-то это и для меня немало… – проворчал Ковалев.
Он в самом деле был благодарен пожилой секретарше и за путевку для Ани, и за возможность быть здесь рядом с ней, она одна из немногих стояла на его стороне, к ней он не боялся обращаться с просьбами… Мысль о том, что она теперь считает его вором, была невыносима.
– Вы сумели расположить к себе слишком многих Зоиных коллег, Татьяну в том числе. Даже Ириша и та перестала считать вас врагом! Вы победили волка-демона, не крестом и не молитвой вовсе, – кто из детей после этого будет верить в силу её бога? Мало кто верит в вашу любовь к маленьким мальчикам. Ваша дочь не боится страшных историй и вполне справляется с конфликтами в коллективе. Что же остается Зое? Обвинение в краже – неплохой вариант, знаете: то ли он украл, то ли у него украли… Сплетни поползут, даже если вы поклянетесь на Библии, что не брали денег.
– Я приехал и уехал, что мне до местных сплетен?
– У вас тут дом. И от зова реки вы так просто не отмахнетесь. И… с обвинением в воровстве не смиритесь, это не просто местные сплетни, это задевает вашу честь.
У Ковалева снова перевернулось все внутри, даже кулаки сжались.
– Вы не хотите спросить у меня совета? – Инна остановилась на краю обрыва и посмотрела Ковалеву в лицо.
– Нет.
– А я все время жду от вас вопроса: «Что же мне теперь делать?»
– Мой дед учил меня хорошенько подумать самому, прежде чем о чем-то попросить. Я найду того, кто украл деньги, и вытряхну из него душу, – сказал Ковалев, совершенно не уверенный в том, что это осуществимо.
– Это Зоя взяла деньги. И вы никогда этого не докажете. Право, не станете же вы угрожать физической расправой уважаемой женщине… Не подумайте, она не воровка. Завтра она отдаст эти деньги батюшке, а тот скажет, что храм должен оказать помощь пострадавшей, и вернёт деньги якобы из церковной кассы… или как это у них там называется… Все останутся при своих, батюшке добавится очков, а вы будете вором. Впрочем, есть вариант и похуже: деньги подложат вам в карман. Или в Анин шкафчик для одежды – так их проще найти и вернуть.
– На деньгах не написано, из какого кошелька их достали. Это могут быть и мои деньги.
– Им не нужны бесспорные доказательства. Они не посадить вас хотят, а запятнать. Вы всё ещё не хотите спросить у меня совета? – Инна посмотрела лукаво, скосив взгляд.
– Нет. Того, что вы сказали, вполне достаточно.
– Вот как? Не боитесь ошибиться и сделать ещё хуже?
Если бы она была его женой, он бы её убил… Влада не спрашивала, нужен ли ему совет, и всегда говорила прямо: «Не делай этого» или «Сделай так» – без вопросов и намеков. Но зато она точно знала, что поступит Ковалев по-своему.
Ковалев боялся опоздать на полдник и даже запыхался, добравшись до дома тети Нади. Выбрал из портмоне всё, что там было, – набралось чуть меньше восьми тысяч. Влада боялась непредвиденных расходов и уговорила Ковалева взять с собой побольше денег…
Назад в санаторий он едва не бежал – и торопился не напрасно: Ольга Михайловна шла по аллее к воротам санатория. Ковалев кинулся вдогонку, посчитав невежливым орать что-то ей в спину. И нагнал за воротами, у самой автобусной остановки.
– Погодите! – окликнул он ее. – Погодите…
Её сгорбленные плечи развернулись, едва она увидела Ковалева, на осунувшемся за последние два часа лице появился нездоровый румянец.
– Что вам нужно? – спросила она отстраненно и гордо.
– Погодите… – Ковалев перевел дух. – Вот, возьмите.
Он протянул деньги, которые почему-то всю дорогу сжимал в кулаке.
– Что… это? – Ольга Михайловна сначала опешила, а потом набрала в грудь воздуха, но заговорила тихо-тихо: – Да как вы смеете?
– Возьмите. Это всё, что у меня есть. Если ваши деньги найдутся, вы мне их вернете.
– Что… Как… Зачем вы мне это даёте? Не надо мне от вас ничего!
– Послушайте… Я не брал ваших денег. А если бы взял, разве стал бы я отдавать их обратно? Возьмите.
Ольга Михайловна задумалась ненадолго, возмущение и отстраненность постепенно сползали с её лица – Ковалев ждал, всё ещё тяжело дыша не столько от бега, сколько от волнения.
Её вопрос сразил Ковалева наповал:
– Значит, вы уверены, что сегодня вас разоблачат? – Она поморгала немного, а потом обезоруживающе улыбнулась.
– Нет, не уверен. Но хотел бы надеяться, иначе я остаюсь без копейки…
Секретарша протянула руку и приняла скомканные купюры.
– Ну что ж… Или вы большой хитрец, или интриган, или… – Она пересчитала деньги, сильно Ковалева удивив. – Если до завтра вас не разоблачат, будем считать, что у меня украли только две тысячи. Думаю, мне следует вернуться и посмотреть, что будет…
Они не знали, сколько прошло времени – час или минута, но через какое-то время они оба опустились на шершавый деревянный пол, не разжимая рук, прижавшись друг к другу так близко, как это было возможно. Они молчали – слова были просто не нужны. Каролина почти отказывалась верить внезапно свалившемуся на нее счастью – Ноэль здесь, он с ней, и они снова вместе!.. Казалось, что такого огромного счастья слишком много для одного человека. Наконец, Ноэль заговорил, и его нежный голос звучал приятнее трелей самых лучших птиц.
– Расскажи мне, – попросил он. – Расскажи все, что с тобой происходило… С того самого момента, когда мы простились у корабля.
Каролина немного поежилась – слова Ноэля пробудили у нее воспоминания о той страшной минуте, которую она всеми силами пыталась забыть. Но увидев, что Ноэль действительно хочет знать, начала рассказывать.
Она старалась как можно меньше говорить об Энтони, но, слушая себя со стороны, удивлялась, почему Энтони в ее рассказе предстает в таком героическом ореоле. Говоря о нем Ноэлю, Каролина испытывала досаду и непонятную тревогу, так что сама невольно несколько раз солгала, приуменьшив значение Энтони во всех этих событиях, отчего рассердилась на себя еще больше. А поскольку Ноэль слушал ее очень внимательно, не перебивал и не расспрашивал, ей еще труднее было рассказывать ровно и гладко. О событиях последних дней она рассказала так коротко, как смогла, и покраснела с досады на себя. Она не могла понять, почему ей так трудно рассказывать об Энтони. Она чувствовала себя так, будто говорит о собственном предательстве, и все больше на себя сердилась. У нее не хватило смелости рассказать о признании Энтони, но Ноэль заметил смятение Каролины и нежно взял ее руки в свои, держа их перед собой.
– Успокойся, родная моя, – тихо сказал он, заглядывая ей в глаза. – Мне так жаль, что я не мог прилететь на Землю так долго, но я рад, что у тебя здесь был друг, который смог позаботиться о твоей безопасности. Я ему очень за это благодарен и при встрече обязательно ему это скажу. Но тебя все еще что-то беспокоит… Скажи мне, у нас ведь нет секретов друг от друга. Надеюсь, ты не слишком сердишься на меня за то, что меня так долго не было с тобой?
Каролина еще больше смутилась, ее ладони стали влажными, и Ноэль с удивлением снова заглянул ей в лицо.
– Да что с тобой? – с тревогой спросил он.
И Каролина решилась. Запинаясь на каждом слове, она коротко передала тот неприятный разговор с Энтони, а в конце принужденно рассмеялась.
– Энтони сказал, что я тоже люблю его, – сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал безразлично. – Как странно было это услышать! Я ведь ему говорила, что любила и люблю только тебя.
– Да, – очень тихо ответил Ноэль. – Это странно… Мне, нептунцу, нелегко понять вас, землян, особенно в таких вопросах…
– Но мы с тобой отлично понимаем друг друга! – возразила она. – Я тебя так ждала, я так надеялась, что ты прилетишь…
Ноэль вместо ответа снова крепко прижал ее к себе и зарылся лицом в ее волосы. Каролина тоже замолчала, с наслаждением чувствуя его легкое дыхание на своей щеке. Но ее мысли почему-то потекли совсем в другую сторону. Сказав об Энтони, она невольно стала думать о нем. Ноэль нежно целовал каждую прядь ее волос и, казалось, полностью ушел в свои чувства, а Каролина вдруг поймала себя на мысли, что представляет на его месте Энтони… Ей почему-то показалось, что это он, а не Ноэль, сейчас легко коснулся губами ее плеча, и конечно, он что-то сейчас скажет – что-нибудь дерзкое и одновременно нежное, что аж голова закружится… Каролина вздрогнула и рывком отстранилась, тяжело дыша от неожиданно нахлынувших сильных чувств. Ноэль удивился.
– Что случилось? – спросил он.
К счастью, в этот самый момент они оба услышали, как кто-то подошел к двери и остановился там, проверяя, заперта ли она. Каролина испуганно поднялась.
– Что вам нужно? – проговорила она, пристально глядя на дверь. Она испугалась, что марсиане уже пришли за ней и, возможно, поведут к Линде на допрос. Но неизвестный удалился так же быстро, как и пришел. Каролина перевела дух.
– Не бойся, это, скорее всего, охранник, – ответил Ноэль. – Марсианин. Он уже третий день меня стережет.
– Только один? – переспросила Каролина. Она подошла к двери и попыталась открыть ее, но у нее ничего не получилось. Тогда Каролина медленно прошлась по комнате, оглядываясь по сторонам. Ноэль следил за ней глазами.
– Что ты ищешь? – спросил он.
– Ищу что-нибудь подходящее, чем можно было бы попробовать открыть эту дверь, – ответила она. – Всего один охранник… Надо постараться оглушить его, когда он придет в следующий раз, и забрать оружие!
Ноэль промолчал, а Каролина, подобрав большой ржавый гвоздь, снова подошла к двери и попыталась открыть замок, но у нее не получалось.
– Надо выбраться отсюда, – сказала она, не понимая, почему Ноэль ей не помогает. Он тоже подошел, но только мягко отстранил ее и осторожно забрал грязный гвоздь из ее рук.
– Каролина, – негромко произнес он, глядя ей в глаза. – Даже если мы и выйдем из этой комнаты, из здания нам не сбежать – тут несколько сотен вооруженных марсиан. Нелогично провоцировать их убивать нас. Пока нам здесь ничего реально не угрожает, так что будем ждать.
Каролина слегка была сбита с толку такими рассуждениями.
– Разве я не прав? – осторожно спросил Ноэль.
– Прав, но… – она не закончила фразы, опустив глаза, но Ноэль понял, что именно она не договаривает, и погрустнел.
– Но твой друг поступил бы иначе, – сказал он. – Скажи, ведь так?
– В общем… да, – призналась Каролина. – Я думаю, он бы рискнул.
– Твоей жизнью?
Каролина снова не сразу нашлась, что ответить.
– Я скажу тебе мое мнение, – продолжал Ноэль. – Судя по тому, что ты мне про него рассказала, этот человек – ужасный эгоист.
– Что? – проговорила Каролина, сильно удивленная. – С чего ты это взял? Он не эгоист, он спасал меня!..
– Но он все время втягивал тебя в какие-то опасные авантюры, возможно, потому, что сам любит риск. Люди такого типа любят геройствовать и хвастаться, им просто необходим кто-то, кто бы видел, какие они замечательные… Он просто тебя использовал. Это просто чудо, что ты до сих пор жива.
Каролина с усилием сбросила с себя изумление. Всего лишь несколько слов Ноэля заставили ее посмотреть на все действия Энтони совсем в другом свете.
– Нет, я в это не верю, – произнесла она наконец. – Энтони спас мне жизнь…
– И тут же снова ею рисковал, – Ноэль чуть приобнял ее. – Не думай, что я из ревности хочу очернить твоего друга. Я благодарен ему за то, что ты рядом с ним не погибла. Однако ты была близка к этому. Возможно, тебе просто повезло, но всего лишь чуть больше, чем той, про которую ты говорила… Мелани, кажется?
Каролина снова вздрогнула – на этот раз от ужаса, потому что она вспомнила очень ясно грустное и красивое лицо той девушки… Умирая, она шептала его имя, а Энтони сказал, что даже не любил ее… Ноэль обнял Каролину, но ее дрожь не прошла.
– Прости, что напугал тебя, – сказал он. – Тебе больше нечего бояться. Я никогда больше тебя не брошу.
– Это правда? – с надеждой спросила она.
– Конечно, – подтвердил Ноэль. – Надеюсь, ты не заподозрила меня в недостатке смелости?
– Ну что ты, – Каролина крепко прижалась к нему.
– Я прилетел специально, чтобы разыскать тебя и спасти, – продолжал Ноэль, и Каролина почувствовала волны радости, захлестнувшие ее. – Мой брат знает, где я, и он пришлет отряд нептунцев освободить нас.
– Это было бы здорово, – радостно ответила Каролина. – Они могли бы расправиться с Линдой, договор с Марсом можно будет расторгнуть, и на новом заседании…
– Я имел в виду совсем не это, – перебил ее Ноэль с неудовольствием в голосе, и она сразу замолчала. – Если ты любишь меня, ты не станешь лишний раз рисковать своей жизнью.
– Люблю ли я тебя? – переспросила Каролина. – Мне кажется, я только после встречи с тобой начала жить по-настоящему!
– А мне странно, как я мог вообще жить, не зная тебя, – ответил Ноэль. – Если с тобой что-то случится, я умру от горя.
– Я обещаю, что со мной ничего не случится, – заверила его Каролина. – Я и сама хочу жить.
– Вот и отлично, – ответил Ноэль. – Как только мы выберемся отсюда, я посажу тебя на один из наших нептунских кораблей, и ты отправишься на Нептун.
Каролина думала, что она уже не может сильнее удивиться, но тут она снова лишилась дара речи на несколько секунд.
– На Нептун? – переспросила она. – Зачем?
– Я отправлю тебя домой, точнее, в твой новый дом, – пояснил Ноэль. – А сам прилечу чуть позже. Маргарет встретит тебя, и ты будешь в безопасности, вдали от войны.