Солнце не спешило заглядывать в покои принца, словно боялось его разбудить, поэтому пряталось за пышными тучами.
Но Аргон не ложился этой ночью – сразу, как только Терна, буквально, упорхнула от него, он надел свой парадный костюм, и остался сидеть на стуле напротив зеркала. Что он там пытался увидеть – он сам не знал. То ли проверить, точно ли костюм в порядке и все пуговицы блестят, то ли изучал свое отражение, ища черты умершего отца, а может, представлял, как на нем будет сидеть корона из серебра. Наверное, и то, и другое. Аргону больше всего хотелось увидеть в зеркале красивого, статного, сильного характера юношу, который возьмет в свои руки правление страной, но видел он там себя… Уставшего, с синяками под глазами от слез и недосыпа, с седеющими прядями среди черных кудрей. Принц совершенно не верил в себя, но знал, что все равно у него нет выбора – нужно поверить.
Так глядя на свое отражение, он просидел до того самого мгновения, когда в его дверь постучали слуги.
Все было как положено. Гроб с королем пронесли по всему замку. Аргон шел позади, глядя на бледное, почти белое лицо мертвеца. Казалось, что старик подобрел, его вечно нахмуренные брови и лоб расслабились, а поджатые губы растянулись в подобии улыбки. Это было даже жутковато, и всю дорогу принцу казалось, что король сейчас откроет пустые глаза.
Он помнил как сейчас руку Терны и задыхающегося отца, но больше всего – свой гнев, за который ему словно было стыдно перед умершим. Смерть все равно бы пришла за старым королем, но Аргон подтолкнул ее.
Похороны прошли в три этапа. После шествия по замку, убранному в черные траурные цвета, с всей прислугой и приближенными, процессия вышла на площадь. Здесь все подданные могли проститься с своим королем – ну то есть, посмотреть на гроб, водруженный на постамент, издалека, и услышать торжественную речь.
Аргон выполнил свою роль – тоже сказал пару слов, выдавив их из себя, и поскорее снова отошел в тень. Вокруг маячило много знакомых лиц.
Слуги и служанки, генералы и вояки, много раз защищавшие покой короля, советники, стража. Кого-то принц знал с детства, на кого-то не обращал решительно никакого внимания, а кто-то много раз защищал его собственную жизнь. Аргон ощущал беспокойство, глядя на них. Кто ему теперь враг, а кто друг? Многие ли будут способны принять нового короля? Насколько они преданы отцу? Принц корил себя за то что раньше совсем не интересовался политикой и обстановкой в собственном замке. Теперь ему даже было трудно предугадать ближайшие события своего правления. Больше всего он стал опасаться, что его свергнут.
Вероятно, похожие ощущения испытывали люди в толпе – кто смог, те пришли проститься с королем, но не было заметно особой скорби на лицах. Люди больше переживали о том, что их ждет дальше. Темный король снискал себе славу жестокого и жадного – высокие налоги, частые казни, преследование за использование магии… Все это не украшало жизнь этой части Маадгарда, но люди хотя бы привыкли. Поняли, как себя нужно вести, чего опасаться, а теперь впереди была неизвестность.
Прощание длилось недолго – гроб подняли и понесли в королевскую усыпальницу. Там, в уже знакомом месте, в углу, был готов огромный каменный гроб с резной крышкой, которую король еще сам заказал, потребовав изобразить себя грозным и могучим. В камне он выглядел выше и шире в плечах, и совсем непохожим на того ссохшегося старичка в гробу.
«Вот так и слагают легенды об умерших» — подумал Аргон, наблюдая за тем, как его отца торжественно опускают в каменную клетку, в которой он проведет остаток существования, превращаясь в пыль.
В зале звучала тихая музыка и пение, провожающее короля в последний путь, а солнце светило в окна-бойницы, от чего пыль узорами кружилась в воздухе. Принц прочел отрывок молитвы, как положено, и несколько стражников закрыли крышку каменного гроба.
Слуги по очереди возложили цветы, Аргон тоже поместил у подножия венок из колючих роз. Последние царапнули ему ладонь, словно намекая, что проблемы от отца с его смертью вовсе не закончатся.
Когда торжественные похороны завершились, принц ненадолго остался в усыпальнице. Слуги отошли – у них еще было много дел, нужно было подготовиться к последующей коронации. Советники напомнили Аргону, чтобы не задерживался, и зал опустел.
Мужчина постоял некоторое время у гроба отца, потом подошел к статуе матери, прекрасной королевы. Там он уложил у ее ног припрятанный цветок, бледную лилию, поклонился, и развернувшись, пошел прочь.
Теперь он был совершенно один.
Когда он поднимался вверх в свои покои, замок уже было не узнать – траурные ленты и гербы сняли, теперь коридоры все были в золоте, везде висели золотые ветви, как символ коронации.
Когда Аргон проходил по главному коридору, то увидел, как двое слуг вешали портрет усопшего. Теперь он дополнял галерею мертвых лиц, которые будут смотреть на принца каждый раз, стоит ему пройти мимо. Портрет Короля повесили рядом с женой — это заставило Аргона нахмуриться.
«Ничего, мама, как все устаканится, для тебя найдется лучшее место»
В покоях его уже ждал новый костюм. К счастью принца, он не был снят с отцовского плеча, а пошит портными специально на нового Короля. Слуги подсуетились сами – принц подумал о том, что советники очень мудры, и если он сам не вступит вовремя в эту игру, они успешно будут править королевством за него. Это конечно очень заманчиво… Но мало ли, чем обернется.
Принц переоделся, оглядывая себя в зеркале. Благородные синие оттенки, жемчуг, дорогие материалы… Хотелось скорее избавиться от этого всего и влезть в привычную одежду.
Коронация проходила в большом храме. Священник прочитал длинную речь, на которой принц пытался не заснуть и делать сосредоточенное лицо, потом на его голову водрузили корону, и все с ликованием встречали нового короля.
Это было более, чем символично – на смену старому приходит новое. Теперь уже Король Аргон поприветствовал подданных с главного балкона. Люди ждали решений и действий нового короля, но сегодня – Аргон решил что заслужил отдых.
Он отменил пир, потому что совершенно не хотел в нем участвовать, объяснив это тем, что будет скорбеть по отцу. Это прозвучало очень мудро. На деле Аргон просто хотел собраться с мыслями и последний раз побыть в одиночестве, взвешивая груз, упавший на его плечи.
После торжества он отправил слуг отдыхать, раздал короткие приказания, которые показались ему логичными, и отправился в башню отца. Здесь все оставалось нетронутым, и напоминало о недавнем правителе. Мужчина поднялся в его кабинет и осмотрелся. Самая страшная комната, где отец проводил много времени, сгорбившись над книгами и чертежами, была спрятана от солнечного света. Здесь даже пахло как-то по особенному, и первым делом Аргон хотел изгнать из замка все, что было связано с старым королем.
Он распахнул окна, впуская свежий воздух и вольный ветер. Сгреб бумажки, сминая их, разрывая на клочки, сбрасывая на пол, грязный. Темный король не очень любил чистоту, а возможно, просто не хотел, чтобы слуги посещали его покои, поэтому пыль там лежала веками. Аргон расчистил стол, содрал со стен карты прошлых войн и набегов, которые его отец совершал ради развлечения. С особой яростью он оторвал величественный портрет самого старика – его глаза смотрели на сына с укором, осуждая за бардак в кабинете.
Аргон запыхался, щеки мужчины раскраснелись. Он с остервенением избавлялся от всего, что напоминало об отце, рвал, сминал, бросал, пинал ногами. Накопившаяся в нем злость постепенно уходила, и вот наконец он остановился отдышаться посреди разбросанных вещей.
Поправив одежду, он переступил через горы бумаг, и выйдя в коридор, поймал за рукав первую попавшуюся горничную.
— Пожалуйста, очистите от мусора покои отца. Все его вещи… Уберите.
— Да, господин, — девушка поклонилась и быстро убежала исполнять приказание. Аргон хмыкнул – только недавно эта рыжая девчушка часто бывала в его покоях, спокойно засыпая в одной постели с принцем, а теперь, кажется, боялась его, или по крайней мере точно бы не рискнула заигрывать.
Аргону подумалось, что теперь было бы легче уговаривать девушек на вечер вдвоем, пользуясь высоким титулом, и, хотя эта мысль была скорее шуточной, это было первое что заставило его улыбнуться сегодня.
Поднявшись в свои покои, которые скоро должны были быть переделаны и перенесены в главную башню, где подобает жить королю, Аргон скинул с себя всю одежду и нырнул в мягкую постель.
Закутавшись в простыни, он опустил балдахин – ткань окутала его постель, как бархатный кокон, не пропуская солнечный свет.
Мужчина уснул быстро, погрузившись в тишину.
Сегодня ему первый раз снилось светлое небо, улыбка матери и ее любимые, синие цветы.
Закат заинтересованно слушал Щуку, уже догадываясь, что увидит дома. И верно — в небольшую горницу Лужи набилась целая толпа. Тут было и семейство старосты, и добрая половина залесинских мужиков, рядом с которыми он косил пшеницу, и даже бывшие разбойники. Пожалуй, изба не лопнула только благодаря тому, что рыцарь с женой и лекарки не пришли, занятые уходом за беспокойным раненым.
Заката вытолкнули в центр комнаты, Медведь сдернул плащ, открывая стоящий на столе подарок. Ткацкий станок. Небольшой, в полразмаха рук, с резными рамами, вкусно пахнущими свежим деревом.
— С первой охотой, Закат, с первым именем! Ты в этом доме мужчина, тебе и ткать зимой, — поздравил-сообщил Медведь.
Закат ничего не понимал в ткачестве, но по довольным лицам вокруг догадывался — подарок в самом деле прекрасный, и отнюдь не только благодаря резьбе.
— Спасибо, Медведь, — тот удовлетворенно кивнул, повернулся было к другим, но Закат сам догадался продолжить: — спасибо, Лист, Гвоздь, Горляна, Щука, и все, кто делал этот подарок. Спасибо, что приняли меня.
Ему подали кружку подогретой браги, как и всем гостям. Закат чокался с ними, стараясь каждому сказать что-то приятное — как хорошо Лист умеет пристроить всех к делу, как ловко подвешен язык у Щуки, сколько удивительных баек знает Редька. Кто-то в ответ приосанивался, кто-то отнекивался, одновременно довольно улыбаясь. Закат услышал тихий разговор Лужи с Горляной: «Вот уж не думала, что у меня на старости лет второй сыночек появится, да хороший такой» — «Мам, он же и мне не то сын, не то брат. Да и всей деревне. Посмотри, как на него смотрят!» Закат почувствовал, что краснеет. На него и правда смотрели — тепло, дружески. С нежностью, от которой щемило сердце.
Ещё полгода назад он подумать не мог, что кто-нибудь будет на него так смотреть.
***
Ткацкий станок и в самом деле оказался загляденье — лёгкий, устойчивый, с прекрасно подогнанными деталями. Широкий отрез ткани на нем, конечно, невозможно было соткать, но это было не главное. Лужа, усевшись за стол напротив, аж языком цокала от восторга, рассказывая Закату, как все устроено.
— Это ремизки, видишь, нитки на рамы натянуты? В центре каждой пары петелька, туда ты основу проденешь, половину ниток в одну раму, половину в другую. А вот это, на гребень похожее, бердо, им ты нитку к краю ткани прибивать будешь. Потом рамы местами меняешь, вот так, основа перекрещивается наоборот, и новую нитку можно тянуть…
Закат кивал, рассматривая детали, на которые показывала Лужа. Устройство оказалось не слишком сложным, он уже предвкушал завтрашний день, когда вместе со станком пойдёт к Медведю и, устроившись с другими в горнице, будет ткать. Это казалось чем-то сродни ещё одному посвящению в новую жизнь, которые, как ему казалось, никогда не закончатся. Весной будет пахота и сев, потом выгон скота в луга, сенокос, новая жатва… Закат слышал, как селяне называют луны — после охотничьей началась ткаческая, и хотел верить, что ещё не раз он убедится на себе, что просто так тут названий не дают. Раз луна ткаческая — надо ткать. Он надеялся, что ничто не помешает ему спустя двенадцать лун сказать — я всё ещё здесь, я делаю то же, что и год назад.
Он подспудно сомневался, что всё на самом деле выйдет так, как ему сейчас хотелось. Но пока любые иные пути заметала метель, можно было мечтать. Хотя бы до весны.
***
— Вы утверждали, что убили этого так называемого Героя, — Тёмный Властелин расхаживает взад и вперед перед троном. Вызванные стражники, испуганные его тоном, кланяются ниже. Командир отвечает почтительно:
— Да, господин. Мы ранили его, заперли в амбаре предавшей вас деревни и подожгли крышу.
— И не уехали, пока всё не прогорело?
— Да, господин, — стражник запинается на миг, Тёмный Властелин скалится зло.
— Ты смеешь мне лгать?!
— Нет, господин! — Стражник вытягивается в струнку. — Мы отвлекались от пожара только чтобы отгонять крестьян.
— Всем отрядом?! Дураки! Он выбрался из амбара, а вы даже не заметили!
Понятливая охрана тронного зала подтягивается ближе, готовится схватить бывших товарищей — стоит ему лишь знак подать. Тёмный Властелин кивает, смотрит, как почти без борьбы скручивают провинившихся.
— Казнить всех. И пошлите новый отряд на поиски этого Героя! Пусть привезут его ко мне. Я хочу убить его своими руками.
***
Сны приходили редко, такие блеклые, словно и не было той череды, когда они шли один за другим, грозясь затмить его настоящую жизнь. Закат думал, что, похоже, чем проще и размеренней он живет, тем меньше видит снов, зато стоило чему-нибудь случиться — и они нагоняли его, заставляя расплачиваться сразу за все спокойные ночи.
Пока ничего не случалось. Женщины напряли столько ниток, что до сих пор нужно было ткать, а вот сами они уже взялись за иголки, превращая длинные отрезы в одежду. Закат проводил дни то дома у Лужи, то у Медведя, куда набивалось иногда и по пять ткачей. Болтали, рассказывали сказки, редко-редко пели. Сказок и песен Закат не знал, так что его лишний раз не тормошили, но, когда он припоминал что-нибудь не страшное из своих жизней и вызывался рассказать, слушали с интересом.
К началу второй луны после охоты Медведь, расспросив все семьи, решительно велел заканчивать ткачество. Хотя ниток осталось много, но в ткани нужды не было — в отличие от дров. Зима выдалась холодная, печи топили жарко, и вышло так, что поленницы перевалили за половину куда раньше середины зимы. Дрова нужно было заготовить заранее, чтобы они успели просохнуть, теперь многие шли в лес за древесиной, а не за дичью. Кое-кто уже отправился в поля, смотреть на снег и решать, где что сажать. Все нужно было поменять местами, где были травы да горох должны были сеять пшеницу, а прошлогоднее пшеничное поле собирались оставить на выпас скоту.
Во всей этой работе Закат, однако, почти не принимал участия — Горляна попросила его заняться шитьём, ей рук не хватало на все заботы, да и Лужа одеждой заниматься не могла, глаза были уже не те. Так что в первый день второй луны Закат оказался одним из немногих мужчин, пришедших на старостинин двор, и единственным, отправившимся не в сарай, где Медведь выделывал добытые на охоте шкуры, а в избу. Развернул собственноручно сотканный отрез — не самый равномерный, но вполне годящийся на пошив, разложил заранее заготовленные нити-мерки.
Они с Горляной, Дичкой и Рыбкой ползали по полу, размечая будущие рубашки, юбки и штаны, когда из сеней выскользнула Ро со своей корзинкой, устроилась в незанятом углу с отстраненным видом. Горляна, бросив хитрый взгляд на новенькую, предложила:
— Ну что, все все посчитали? Давайте тогда сказки рассказывать, для раскроя-то по отмеченному голова не нужна.
Никто не возразил, наоборот, Дичка разве что в ладоши не захлопала, тут же вызвавшись рассказывать. Закат ожидал снова услышать о том, как она была в его замке, и не разочаровался. Дичке явно нравилось, что у неё есть собственная история, причем не сказка, а быль. Она даже не приукрашивала её, разве что очень красочно расписывала, каким огромным и величественным был замок, что, впрочем, можно было списать на невеликий в то время рост рассказчицы.
— Ссадил он меня с седла, значит, едва не до земли свесился. И как посмотрит грозно на всех! Говорит, мол, если что с ней — то есть со мной — случится, убьёт! Уехал, а ко мне Крошка наклонилась, спросила, как зовут. А я вспомнить не могу, представляете? Крошка тогда говорит, хочешь Дичкой называться? — девушка на миг замолчала, переводя дыхание. Улыбнулась широко. — Знаете, я сейчас думаю, по-моему, меня Дичкой и звали. Так что Крошка меня не заново назвала, а угадала! Как думаете, могло так быть?
— Конечно, — серьезно кивнула Горляна. — Имя не грязь и не одёжа, его так легко не смоешь и не снимешь. Ну, кто ещё сказку или быль расскажет? Может ты, Ро? У тебя наверняка интересная жизнь была.
Ро поморщилась:
— Такая интересная, что лучше о ней не вспоминать. Но могу сказку. — Она помолчала, не то припоминая, не то собираясь с духом. — Жила-была одна принцесса. Не знаю уж, давно это было или далеко, но принцессы в то время ещё жили на земле. Вышло так, что ещё до её рождения королева тяжело заболела, едва не погибла, но во дворец зашел бродячий торговец, знавший, как её спасти. Король предлагал торговцу и серебро, и золото, всё королевство готов был отдать, но тот лишь смеялся. Брал он плату судьбами, менял одну на другую, но кого бы из людей не предлагал отчаявшийся король, даже самого себя, никто не устраивал торговца. Однако, когда в отчаянии король зарыдал, сказав, что предложил ему всех, кто только живет в королевстве, торговец вдруг заявил, что кое-кого король всё-таки забыл. И раз так, торговец согласен взять судьбу этого никем не учтённого человека в обмен на жизнь королевы, если король поклянётся в назначенный день три луны спустя сам отдать жертву в его руки.
Все слушали сказку, только хруст разрезаемой ткани нарушал тишину. Закат аккуратно вырезал будущий рукав по продёрнутой нитке и думал, что сочувствует королю. Он уже знал, что счастливого конца не будет. Ро, помолчав, продолжила:
— И вот, у выздоровевшей королевы родилась дочка. Спустя три луны после болезни короля пустили в опочивальню, где улыбалась, держа на груди новорожденную, королева. Но их счастье продлилось не дольше мгновения. Распахнулись накрепко запертые двери, вошел торговец, будто и не исчезал никуда. Сказал он, что пришел за тем, что было обещано ему как плата. Испугалась королевская чета, поняв, о чем он, взмолились, прося пощадить дочь. Затем грозить попытались. Рассмеялся торговец злобно, сказал, что недолго простоит замок клятвопреступников, но и того он ждать не намерен. Назначил новорожденной принцессе срок лишь до её восемнадцатилетия, после чего она должна была уколоть палец о шип розы и уснуть мёртвым сном, пока не явится поцеловать её принц.
Распахнула глаза Дичка, которую угроза поцелуя явно не впечатлила. Вздохнула Рыбка, рассеянно поглаживая ладонью будущую юбку. Закат не отвлекался от работы. Он догадывался, что это далеко не конец истории.
— Конечно, король повелел вырубить все розовые кусты во дворце. Конечно, принцесса жила, не зная о проклятии. И конечно, именно в день её восемнадцатилетия нищий, постучавшийся в ворота замка, встретил во дворе принцессу, и не придумал, чем ещё отблагодарить её за подаяние, кроме как сухой розой, которую принес из дальних земель.
Ро говорила тихо и ровно, почти без выражения, но всё равно слушательницы ахнули. Перебила рассказчицу Дичка:
— Что же, она так и уснула?
Она будто собиралась довести Ковалева до белого каления, чтобы тот не выдержал и ушел.
Зоя хлопнула в ладоши, призывая детей к тишине, когда в столовую ворвался Селиванов. С выражением твёрдой решимости на лице. Однако, натолкнувшись взглядом на Ковалева, он решимость едва не потерял… Если бы он посмотрел с презрением, назвал Ковалева предателем интересов ребёнка, вообще – обвинил бы в чем-нибудь, было бы не так противно. Но Селиванов сдулся вдруг, опустил плечи и поглядел без злости и обид. С горечью. Будто потерял опору.
Впрочем, думал он не долго. И плечи развернул совсем иначе – без показухи и пафоса. И так получилось, что вся столовая смотрит именно на него.
– Пашка не хочет креститься, понятно? – выговорил он негромко, обращаясь к батюшке.
– Селиванов, раз уж ты явился последним, пройди к своей группе потихоньку, не привлекая всеобщего внимания, – объявила Зоя Романовна.
Да, старой ведьме Ангелине Васильевне до Зои далеко… Ковалев вздрогнул от её слов, а Селиванов должен был упасть ниц от ужаса. И подползать к её ногам ползком, как провинившийся пёс ползет к хозяину, не надеясь на прощение. На секунду Ковалев поверил Инне: Зоя имеет немалую силу. Что, интересно, об этом думает батюшка?
Селиванов поёжился и почему-то снова глянул на Ковалева. Вовсе не в поисках поддержки. И не сдвинулся с места.
– Пашка не хочет креститься, – повторил он, теперь с угрозой.
– Селиванов, что тебе было сказано? – выкрикнула воспитательница старшей группы. Лучше бы ей было помолчать, потому что после угрозы в Зоином голосе её жалкое поддакивание прозвучало смешно.
– Спросите его, он скажет, – гнул своё Селиванов.
Зоя направилась в их сторону, как всегда вроде бы и неторопливо, на самом же деле – очень быстро. Не дала опомниться батюшке, уже раскрывшему рот, чтобы задать Павлику вопрос.
Нет, она не заискивала перед Павликом. Не сюсюкала, как раньше. Она давила, и Ковалев ощущал её давление каждой своей клеткой.
– Павлик, скажи батюшке, что ты давно хочешь стать крещеным. Что никто тебя не неволит.
Вот так, не вопрос – утверждение. И попробуй сказать «нет»!
Более всего Ковалеву хотелось взять Зою за загривок и хорошенько встряхнуть. Может, она и считает, что крещением спасает ребенку жизнь, а потому ей все средства хороши, но со стороны это выглядит натуральным принуждением.
– Пашка, скажи, что ты не хочешь! – выкрикнул Селиванов – не требовательно, в отличие от Зои, а, пожалуй, отчаянно. Будто от ответа зависела вся его дальнейшая жизнь.
– Не дави на брата, – повернулась к нему Зоя.
– Сами на него не давите! Он не хочет креститься, это вы его зачморили совсем, чтобы он покрестился!
– Так. Немедленно выйди отсюда вон, раз до сих пор не научился разговаривать со старшими. – Зоя показала, куда Селиванову нужно выйти, сжатым в руке блокнотом. А поскольку тот и так стоял в дверях, то вышло это двусмысленно, будто она направила на него оружие. И было это не смешно вовсе, а почему-то страшно. Понятно, что Селиванов никуда не пошел.
Павлик оглянулся и посмотрел на брата. Будто заранее извинялся за свой ответ. А увидев его лицо, задышал глубоко, приподнимая плечи, – Ковалев прекрасно знал, что это означает. Юлия Михайловна шепнула что-то Павлику на ухо, сама достала ингалятор у него из кармана и вложила мальчику в руки. Только он не спешил им воспользоваться.
Да, лучше отказаться от ребёнка, чем разрубить его пополам. Но Ковалев понял вдруг, что речь идет не об одном мальчишке, а о двоих. И неизвестно ещё, для кого из них происходящее важнее…
Наверное, именно эта мысль, а не начинавшийся приступ Павлика, стала последней каплей… Ковалев оторвался от стены.
– Павлик, погляди, и ребята, и взрослые собрались здесь, чтобы тебя поддержать, за тебя порадоваться, – уже помягче начала Зоя. – Давай, ничего не бойся, вдохни скорей лекарство, и всё пройдёт…
Павлик замотал вдруг головой, будто наотрез отказывался воспользоваться ингалятором.
– Не бойся, это же твой собственный ингалятор, чего ты вдруг испугался? – доверительно спросила Зоя и нагнулась к ребёнку.
– Нет! – сипло выкрикнул Павлик. – Я не хочу! Я не буду!
И после этих слов неожиданно сунул ингалятор в рот и глубоко, со свистом в груди, вдохнул. После чего стало понятно, что его «нет» относилось вовсе не к приёму лекарства.
– Ну вот… – улыбнулась Зоя. – А говорил «не буду»…
Павлик закашлялся, а потом несколько раз торопливо вдохнул. И выговорил неожиданно спокойно и громко:
– Я не буду креститься. Не хочу.
Он оглянулся на Селиванова с торжествующей, счастливой улыбкой. Он отказался, похоже, вовсе не из принципиальных соображений, не от страха перед крещением и приступом удушья, а ради брата. Потому что Селиванов, как ни в чем другом, нуждался в его отказе.
– Павлик, ну что это за детские капризы? – снисходительно, а вовсе не строго, спросила Зоя. – Погляди, сколько людей ждёт твоего крещения, а ты ломаешься, как маленький.
Инна права, многим людям трудно принять решение, сделать выбор. И Павлику, должно быть, отказ дался нелегко. Слова Зои не только начинали новый круг уговоров, мучительных для ребёнка, – они обесценивали его жертву.
Ковалев отошел от стены и направился к столу персонала.
– По-моему, мальчик однозначно высказал своё мнение, – сказал он громко, обращаясь в основном к батюшке. – И, мне кажется, издевательств над ним на сегодня достаточно.
Батюшка растерянно кивнул – наверное, догадался, кто здесь настаивает на том, чтобы ребёнка разрубили пополам…
– Павлик, к Богу нужно идти с открытым сердцем, не сомневаясь в своем желании к нему прийти, – сильным певучим голосом пропел отец Алексий. – И насильно никто тебя крестить не станет.
Он покосился на Зою и не стал говорить больше ничего – так и оставил свои слова двусмысленными. Ковалев оказался рядом с Павликом не задумываясь об этом, машинально встал между ним и Зоей. И тут Юлия Михайловна незаметно для остальных вложила руку Павлика в руку Ковалева. Она ничего не говорила, не подмигивала, не наступала ему на ноги, но жест её Ковалев истолковал однозначно, хотя обычно не понимал намеков.
– Пойдём, – сказал Ковалев Павлику. – Погуляем, пока идёт молебен.
Павлик закивал часто и радостно и чуть не впереди Ковалева направился к выходу. Селиванов сиял, как начищенный пятак, и посторонился, шагнул в холл, пропуская Ковалева в двери. Зою Ковалев не видел, но чувствовал её ядовитый взгляд в спину, слышал её частое дыхание – она не сразу нашла возражения, а может, и боролась с собой и своей совестью.
Она опомнилась, когда Ковалев был уже за дверью, заорала вслед:
– Вы не имеете никакого права!..
И тут Селиванов захлопнул дверь в столовую снаружи и сунул в петли для замка шнурок для зарядки телефона. Хохотнул, завязывая шнурок покрепче, со словами, обращенными, должно быть, к Зое:
– А вот хрен тебе на весь макияж!
– Селиванов, это называется хулиганство… – намекнул ему Ковалев, не собираясь, впрочем, ничего менять.
– Я скажу, что это вы завязали, – снова хохотнул тот. Нервно. – Гребите отсюда шустрей, пока вас не поимели орально-церебральным путем.
Между тем в дверь изнутри стучали всё громче, слышались возмущенные выкрики воспитателей и врачей, Зоя грозила вызвать милицию. Однако Павлик одевался с такой поспешностью, что Ковалев решил не обращать внимания на угрозы – пусть скандал уляжется в отсутствие ребёнка.
Селиванов на прощание хлопнул Павлика по плечу и сказал:
– Пашка, ты молодец! Ты так Зою уел! И вообще…
Павлик от этих слов расцвел, порозовел и ответил:
– Вить, это потому что ты настоящий брат. Самый настоящий.
– Дверь не забудь открыть, – напомнил Ковалев Селиванову.
Чтобы никому не пришло в голову искать нездоровые мотивы в прогулке взрослого с маленьким мальчиком, Ковалев решил вести Павлика к себе домой, к Владе и Ане. И детям вдвоём будет веселее, и чаю можно попить, и диван, как обещал, передвинуть.
Подходя к мосту, Павлик всё внимательней разглядывал реку, а потом спросил:
– А речку можно зимой переплыть?
– Нет, – ответил Ковалев.
– Совсем?
– Такую нельзя. Маленькую можно, но не нужно.
– А почему нельзя?
– Потому что вода холодная.
– Ну к холоду же можно привыкнуть… – не очень уверенно сказал Павлик.
– Если ты привык к холоду, то, считай, уже утонул. От холода люди умирают. А в холодной воде быстро теряют сознание и тонут.
– И что, совсем-совсем никак нельзя речку переплыть? – не поверил Павлик.
– На лодке можно. Но мы пойдём через мост.
Однако, оказавшись у моста, Павлик, как и Аня в первый раз, растерялся и попятился.
– Какие дырки большие… А если провалишься? В речку упадешь и утонешь?
– Не провалишься.
Ковалев подумал и решил, что спокойней будет перенести ребёнка через мост, – Аню он всегда нёс через мост на руках, а Павлик был не намного её тяжелей. Однако Павлик неожиданно растерялся, замолчал – должно быть, его давно никто не брал на руки. Впрочем, на середине моста он успокоился, вертел головой во все стороны, а потом спросил:
– А Бледная дева… То есть ваша мама… Она с этого моста с вами прыгнула?
Ну да, Ириша рассказала Селиванову историю о Бледной деве, и теперь даже младшей группе известны все подробности этого происшествия… В бутылку Ковалев не полез.
– Да, с этого.
– А вы можете показать, с какого места?
– Зачем тебе?
Павлик задумался над ответом, но все же сказал:
– Я же должен её с днем рождения поздравить, ведь у неё в понедельник день рождения…
Вообще-то день рождения у матери был в июле, но Ковалев вспомнил разговор с Инной и не стал говорить этого Павлику.
А Павлик добавил со значением:
– Ведь больше её никто не поздравит. Вот вы, например…
Ковалев не стал отвечать.
– Вот с этого примерно места. – Он остановился около перил.
Павлик заглянул вниз.
– Высоко…
– Я надеюсь, ты не собираешься прыгать с моста, чтобы её поздравить, – проворчал Ковалев.
– Не, я думаю, надо прямо отсюда открытку вниз сбросить. Но мне кажется, одной только открытки ей не хватит… За открытку она от меня не отстанет.
Поздним вечером, когда Олежек уснул, а мы с Ксапой уже разделись и собрались заняться искоренением рабских пережитков, Лава с Туной приводят плачущую новую степнячку. Буквально, за руки втаскивают.
— Ксапа, помоги… — хором и со стоном. — Серь’ожа обижает…
— Что на этот раз? — недовольно отрывается от меня Ксапа.
— Имя хочет отнять. Скажи ему, что имя отнимать нельзя. Пусть побьет лучше.
— Какое у нас имя?
Степнячки выталкивают вперед новенькую.
— Папа. Моя звать Папа.
Я фыркаю, переворачиваюсь на живот и утыкаюсь носом в постель, чтоб приглушить смех и не заржать во весь голос. Только плечи дрожат. Я-то знаю, что значит «папа» на языке чудиков.
— Клык, перестань издеваться над девочкой!
Дальше на трех языках вперемешку начинают объяснять новенькой, какое неудачное у нее имя. И какая путаница будет, когда у нее подрастет ребенок. Предлагают имена на выбор. Степнячка плачет, но от своего имени отказываться не хочет.
— Ну и оставайся Папой! Но завтра прикажу Сергею отвезти тебя к родителям. Я, охотница, согласилась имя поменять, а тут сопля какая-то!.. — не выдерживает Ксапа. И выгоняет гостей из вама. Мы с Жамах переглядываемся и смеемся до икоты.
Утром мы узнаем, что новенькая согласилась на имя Олененок Бэмби. Но это не настоящее имя, а только для друзей. Настоящее все равно Папа.
А я теперь с Жамах говорю по-чубарски, с Ксапой — по-русски, со степнячками — на их языке. Ксапа хочет, чтоб я стал КОНТАКТЕРОМ. Переговорщиком-полиглотом. Она бы сама стала, но у нее с языками со школы проблемы. Жамах радуется, веселая ходит, улыбается всем. Говорит, наверно,
зимой, все-таки, умерла и в мир предков попала. Потому что люди так интересно и счастливо не живут.
После завтрака собираемся лететь к Заречным, а потом — к Степнякам. Жамах лететь наотрез отказывается. Не любит она ни тех, ни других. Зато девок в машину набивается… Из охотников только Сергей, я да Платон. Пять заречных, пять степнячек и, конечно, Ксапа. Платон замечает, что перегруз,
но Сергей говорит, что контингент мелкий, перегруза не будет. А на обратном пути, когда топливо выработает, и еще двоих-троих взять сможет.
Я сижу рядом с Сергеем, дорогу показываю. Девки к окнам прилипли. Они, кроме Папы-Бэмби, в первый раз по воздуху летят.
Заречных находим там же, где они всегда летом стоят. Облетаем кругом, я в микрофон говорю, чтоб не боялись. Потом у меня микрофон Кудрява вырывает и, захлебываясь от восторга, рассказывает, как здорово и быстро по воздуху летать. Заречные выскакивают из вамов, головы вверх
задирают, на нас друг другу руками показывают. Сергей сажает машину. Я первым выхожу, меня узнают. Вопросы задавать начинают, как я по воздуху летать научился? Но тут заречные девки выскакивают, не до вопросов становится. Обнимаются, тискают друг друга, будто не год, а сто лет не
виделись. Наши степнячки сначала тесной кучкой сбиваются, но как местных степнячек замечают, бегом к ним и обниматься начинают. Я веду Платона, Ксапу и Сергея знакомиться с охотниками. Две наглые девки-близняшки у меня на руках виснут, приходится объяснить им, что Ксапа — моя женщина.
Огорчаются страшно, но не отпускают, говорят, охотнику одной женщины мало. Ксапа объясняет, что у меня уже две женщины. Девки совсем в отчаянии, но далеко не отходят, рядом держатся. О знакомых охотниках расспрашивают.
Самые уважаемые люди собираются у костра. Чтоб снять напряжение, сразу говорю, что мы просто так залетели, а не по делам. Девки по близким очень соскучились. Уговорили Сергея к родным свозить. А Сергею не сложно. Вот сейчас поговорим и к степнякам полетим. Сергей себе молодую девку из степнячек взял, обидится девка, если он ее к своим не свозит.
Потом о деле говорим. Рассказываю, что Мудреныш разрешил Чубарам на нашей земле до следующего лета жить, что воевать с ними не надо, что весной мы будем с ними девками меняться. Что со Степняками надо в мире жить, потому что за Чубарами Айгуры идут, и Степняки должны быть сильными, чтоб Айгурам противостоять. А охотникам нужно язык Степняков учить. Тогда, если охотники Степняков на земле Заречных встретятся, их можно словами отругать, а не оружием прогонять. Тут меня Ксапа перебивает и излагает свою идею объединиться в одно большое общество. Охотники делают вид, что слушают внимательно, но сами в усы улыбаются. Ну как можно объединиться в одно общество, если, к примеру, до Чубаров два дневных перехода. Не осознают еще, что я с ними сижу, но час назад с Мудром разговаривал. А если из кармана рацию достану, то и сейчас могу с Мудром
поговорить. У нас и у чудиков совсем разные расстояния.
В общем, хорошо посидели у костра. И о деле поговорили, и посмеялись. Заречные решают с Чубарами по нашему примеру мир установить. Я говорю, что через пару дней мы опять к Чубарам полетим, можем четырех охотников взять. Больше в машину не влезет.
Под конец ко мне Медведь подсаживается. О Жамах расспрашивает. Не хочу я о ней говорить, но ведь все равно узнает… Рассказываю, что болела до весны, что чуть родами не померла, что живет в моем ваме, а на Медведя с сыновьями очень сердится. Даже с нами лететь не захотела. Медведь сильно смущается, когда об Олежке узнает, просит меня вырастить из него охотника. Настоящего охотника! И просит передать Жамах, чтоб не держала зла на него и сыновей. Я прикидываю, что если смогу помирить Жамах и Медведя, то у
Заречных с Чубарами проблем не будет.
Настало время лететь к Степнякам. Степнячки по первому зову к машине бегом бегут, по местам рассаживаются. Заречные — все пять — упрашивают Ксапу еще чуток подождать.
— Пусть остаются, — предлагает Сергей. — На обратном пути заберем.
Я поддерживаю, а Ксапа слегка огорчается. Ей обязательно хочется заречных девок со степнячками познакомить.
Оставляем девкам одну рацию и взлетаем. Теперь дорогу показывает Папа-Бэмби. Ну до чего непоседливая девка Сергею досталась! Сидеть спокойно не может, словно еж под задницей. Опять пару раз Сергея за руку хватает, отчего всех на стенку бросает. Визгу в салоне! Ксапа хочет пригрозить Папу-Бэмби к креслу привязать, но нужных слов не знет. А
степнячки расшалились и переводить отказываются.
Степняков первой замечает Туна. Подлетаем ближе — действительно, охотники степняков. У них копья маленькие. Ксапа их дротиками зовет. У наших охотников копье большое, но одно, а у степняков — пять-шесть дротиков. Если первым не попал или только ранил, можно второй бросить. Зато и убить дротиком сложнее. Тоненькие они. Мне копье больше нравится. Мощное оружие! Но Степняки послабее нас будут, им дротики — в самый раз.
Когда совсем близко подлетаем, степнячки узнают охотников. Куча восторга! Сергей дает Папе-Бэмби микрофон, в общем, все как обычно. Охотники стоят напуганные, девки, захлебываясь от восторга, друг у друга микрофон вырывают, Сергей медленно машину опускает. Облако пыли поднимается — ничего не видно.
Садимся. Винт останавливается, но никто выходить не хочет. Ждем, когда пыль осядет. Сергей достает расческу, чудо свое лохматое причесывает. Чудо взвизгивает, когда расческа в волосах застревает. Девки смеются, говорят, их тоже причесать надо. Пыль оседает, Ксапа первой из машины
выскакивает. За ней — Лава с Туной. Ксапа их за талии обнимает и к охотникам ведет. Те настороженной кучкой сбиваются. Две степнячки замешкались, какие-то хитрые повязки из кожаных ремешков и перьев на головы надевают, друг на друге поправляют, перышки разглаживают. Сколько
лет живу, ни разу не видел, чтоб степнячки такое носили. Сергей все свою Папу причесывает, девка торопит. Я копье в сторону откладываю, выхожу из машины. Платон за мной выходит, на колесо вертолета садится. Не хочет мешать ПЕРВРОМУ КОНТАКТУ — так это у чудиков называется.
Лава с Туной кричат что-то радостное, руками машут. Навстречу им два степняка идут. Девки к ним бегом бросаются. Ксапа не бежит, спокойно идет. Вдруг третий степняк с трех шагов разбега в нее дротик бросает.
Ксапа этого никак не ожидала, увернуться не успевает. Дротик ей в грудь бьет, на спину опрокидывает.
Дальше на меня словно черная туча находит. Кричу что-то. Степнячки кричат, рвутся назад, к Ксапе, охотники их за руки оттаскивают. Степнячки вырываются. Платон вскакивает, руку вверх поднимает. Что-то в его руке грохочет так, что я глохну на время. Бегу к Ксапе, степняк в меня дротики бросает, я уворачиваюсь. Сзади опять грохочет. Охотники Лаву с Туной на
плечи забрасывают к своим бегут. Девки вырываются, по спинам охотников колотят. Вдруг у меня за спиной так загрохотало, что я уши зажимаю. Мимо Сергей пробегает. В руках — какая-то непонятная рогулина. Это она грохочет.
— Не стрелять! — кричит Платон. — Назад, в машину!
Сергей бежит на степняков. Один дротик, который должен был ему в бок воткнуться, по ребрам соскальзывает, в одежке застревает, болтается.
— Серь’ожа!!! — за Сергеем во весь дух несется Папа. А за ней — две наши степнячки. Но Папу им не догнать. Очень прыткая девка.
Степняки теряются. Один бросает в Сергея дротик. Низко бросил. Но Сергей рухнул на колени, раскинув руки в стороны и встречает дротик прямо грудью. А дротик отскакивает!
— Серь’ожа!!! — с ужасом!
— Убью!!! — кричит Сергей, и рогулина в его руке вновь грохочет. У степняков нервы не выдерживают, они бросаются наутек. За ними, размахивая дротиком как палкой, Папа. Догоняет и лупит по головам.
Я склоняюсь над Ксапой. Дротик попал ей в правую грудь, пробил ребра. Но она жива и в сознании.
— Как глупо, Клык. Я их за хомячков держала. Как нелепо, — говорит она мне, а из глаз катятся слезы.
Подбегают Лава с Туной, потом другие степнячки. Сергей тащит степняка со связанными за спиной руками.
— Этот!
Я хочу вытащить дротик, но Платон запрещает.
— Не трогай! Это убьет ее. Аккуратно поднимаем и несем в машину.
— Стойте! Сначала древко обрежу, — восклицает Сергей. — У меня в машине носилки есть, — убегает к вертолету. Платон — за ним. Я остаюсь с Ксапой, подвывающими степнячками и связанным степняком. Туна со злостью хватает его за волосы и бросает в лицо полные гнева слова.
Прибегают Сергей с Платоном, кладут на землю носилку. Платон зажимает в кулаке дротик у самой груди, а Сергей каким-то страшным механизмом с ручками метровой длины перекусывает древко. Всей толпой осторожно поднимаем Ксапу и кладем на носилку.
— Я сообщил на базу, врачи вылетают нам навстречу, — говорит Сергей, пока несем носилку к вертолету.
Оказывается, в конце салона есть место для носилок. Специальные гнезда, куда просто и быстро вставляются и закрепляются ручки носилки.
Взлетаем. Только в воздухе замечаем, что в салоне нет Папы.
— Летим за ней? — спрашиваю Сергея.
— Времени нет. Завтра слетаю.
— Ты почему машину бросил? — ругается на Сергея Платон. — А если б тебя ранили, кто бы машину вел?
— Я бронник надел, автомат взял. Это ты — голой грудью на амбразуру.
— Вернемся в лагерь — поговорим.
— Проверь пленного.
Я оборачиваюсь. Степнячки сидят грустные вокруг охотника и о чем-то тихонько говорят по-своему. Прохожу в конец салона и сажусь рядом с Ксапой.
— Сергей вызвал белый вертолет, он летит нам навстречу. Ты не умирай, ладно?
— Постараюсь, — слабо улыбается Ксапа и сжимает мне руку. — До смерти хочется жить. Посиди со мной.
Подходит Платон, откидывает столик и высыпает на него содержимое ящичка, который называет аптечкой. Внимательно изучает все коробочки, которые там лежат. Качает головой и идет в кабину говорить по радио с врачами. Вернувшись, делает Ксапе укол.
Подходит пошептаться Лава. Сначала спрашивает, как Ксапа, потом — что я сделаю с Савэем? Савэй — это пленный степняк. А я знаю, что с ним делать? Мы охотников в плен никогда не брали. Только девок. Это Сергей его взял. Может, захочет на Папу обменять? Но если Ксапа умрет, я его с
вертолета выкину. Так Лаве и говорю.
— Не убивай его. Он нас с Туной защитить хотел, — просит Лава. — Не со злобы, а от страха копье бросил.
Как медленно тянется время!
Наконец, Сергей говорит, что видит белый вертолет. Но еще минут десять ищем место для посадки. Находим, садимся, бегом, на полусогнутых переносим носилку в белую машину. Оттуда нас сразу выгоняют.
Опять время тянется медленно-медленно.
— Сейчас покурить бы… — говорит Платон. Сергей поднимается, подходит к степняку, разрезает веревки, связывающие руки. Подзывает к себе девок.
— Скажите ему, чтоб далеко от машины не отходил. Помрет здесь один. И чтоб в кабине ничего не трогал.
— Хочешь его отпустить? — спрашивает Платон.
— Не хочу, чтоб он у меня в салоне обоссался.
— А если убежит?
— Одной проблемой меньше.
Открывает ящик, достает продукты чудиков и начинает готовить еду для всех. Чудики помногу не едят. Но еда у них вкусная. И пьют из маленьких белых стаканчиков, которые потом выбрасывают в костер. Степнячки очень радуются, когда Сергей перед степняком тоже стаканчик ставит и до краев
наливает. Потом отдает большую гибкую бутылку Лаве. Лава с Туной уже знают, как у чудиков принято с едой обращаться, как бутерброды делают. Другим степнячкам показывают. А мы выходим из машины, перекусываем на свежем воздухе.
Поев, собираем мусор в большой черный пакет. Сергей идет к белой машине поговорить с пилотом белого вертолета. Вскоре выходит и зовет нас. Оказывается, в кабине белого вертолета есть экран, на котором я вижу, как врачи суетятся вокруг Ксапы.
— Как она? — спрашивает Платон.
— Ничего хорошего, — поморщившись, отзывается пилот. — Может легкое потерять. Вовремя вы нас вызвали. Еще час — и заказывай музыку… Ну вот, зашивать начинают.
Через час, когда уже начинает темнеть, белый вертолет улетает.
— А мы? — спрашиваю я.
— Я ночью не летаю, — хмуро отзывается Сергей. — У них сканирующий радиолокатор, а у меня только инфракрасная оптика и спутниковая навигация. А на кой она здесь, если ни одного спутника? И вообще, горючки назад не хватит. Завтра заправщик вызову.
Хмурые, возвращаемся в машину. На степняка демонстративно не обращаем внимания. Сергей показывает, как опустить спинки сидений, раздает надувные матрасы, вроде ксапиного, показывает, как надуть.
— Девочки, теперь все на улицу, пописали и спать.
Хотел перевести, но не успел. Лава переводит. Оказывается, она уже хорошо русский понимает.
Степняк тоже выходит. И возвращается со всеми. Я вздыхаю. Надеялся, что он убежит.
Спать ложимся кто на креслах, кто в проходе. Тесно, но кое-как размещаемся.
Они шагнули друг другу, сплели пальцы. Акайо отвернулся, заставляя себя не считать мгновения, что остались у них до того, как обнаружат пропажу осужденной и их начнут искать.
Но не все считали воссоединение священным.
— Скоро полночь, — напомнил Джиро. — Назначенное время казни. Даже если кадеты ещё не очнулись, и никто их не нашел, нас все равно начнут искать.
***
Подготовку успели закончить Юки и Таари — разобрали паланкин, спрятали большую часть техники под причалом в плотном мешке. Если течение не сорвет его и вода не просочится внутрь, можно будет потом забрать её неповрежденной… Но когда получится вернуться, и получится ли вообще, никто не знал.
Таари раздала всем треугольники индивидуальных реаниматоров, таких же, какой спас Рюу. Их можно было носить на шее наподобие оберега предков, так что они не должны были вызвать подозрения даже при обыске.
— Главное, не потеряйте, — сказала Таари, закончив короткую инструкцию как пользоваться приборами.
У них осталось устройство связи, но без остальной техники оно не могло долго работать, и Таари, отправив последнее сообщение в Эндаалор, отключила его. Посмотрела на Акайо, с которым ненадолго оказалась наедине, поежилась, отвернувшись. Тот коснулся её руки, догадываясь — если даже он беспокоился, ей тем более должно быть страшно. Она все же не была ни воином, ни жительницей Империи, чтобы не бояться прыгнуть в бурную реку. Ей было что терять.
Ему теперь тоже.
— Готовы? — Ран, переодетая в мужскую одежду, отодвинула дверь, не дав времени сказать, что он понимает. — Пора бежать. Солдаты уже в квартале.
Все собрались на причале, в тщательно укутанном тюке за спиной Симото угадывалась новая мандолина. Вдалеке звучали громкие голоса, заглушающие музыку и смех. На миг стало жаль, что из-за них Цветочный квартал умолкнет куда раньше рассвета, но Акайо знал — завтра будет новая ночь, и все забудут, чем кончилась прошлая.
Ран вскрыла ящик, единственный полный рядом с грудой пустых. Сунула в руки стоявшего рядом Тетсуи странный пояс из кусков дерева, велела надеть. Симото помогла, потом завязала такой же на себе. Сказала, улыбнувшись:
— С ними проще выжить в Ши.
Нахмурилась и отвернулась Ран, но подруга положила руку ей на плечо. Напомнила:
— Я жива. Ты все правильно сделала.
Нужно было прыгать, но все медлили, глядя в темную глубину, слушая приближающиеся приказы и стук солдатских сандалий по доскам террас. Тряхнула головой Тэкэра, на шаг отступила от края, раскинула руки в узких рукавах простого платья.
— Ну, с предками, звёздами, и всеми, кто пожелает помочь!
Ши взорвалась брызгами, словно фейерверк, Тэкэра, на миг скрывшаяся под водой, вынырнула — уже в десяти шагах от причала. Они попрыгали следом, Акайо увидел взметнувшиеся волосы Таари, зажал нос уже в полете, вонзился в воду стрелой.
Тёплая река схватила его тысячей рук, потащила, крутя. Пояс стремился вверх, и Акайо выскочил на поверхность, словно сухая тыква. Огляделся, пытаясь что-то различить в темноте.
Огни Цветочного квартала стремительно унеслись назад, скрывшись за поворотом. Ран сказала держаться правого берега, а когда покажется старое, склонившееся над водой дерево, со всех сил грести к нему.
Акайо пока не торопился, зная — до ориентира далеко, пешком почти день, река может быть хоть в десять раз быстрей, всё равно время есть. Считал по головам: Иола, быстро гребущий к берегу, Наоки рядом. Держались вместе, наверное, взявшись за руки, Симото и Ран. Вода уносила их, легких, быстрей, чем остальных, старательно гребла назад Тэкэра. Поравнялась с Кеншином и Джиро, выкрикнула:
— Собирайтесь вместе!
К ним плыла Таари, красиво рассекая темноту, светлые рукава казались серебристыми рыбками, выпрыгивающими из воды. Юки болтался пробкой, судорожно подгребая воду под себя, Тетсуи был рядом, тихо рассказывая другу, как правильно. Акайо поплыл к ним.
Река толкала в спину, ближе к берегам она была спокойней, но опасней — низко свисали ветки деревьев, крупные камни скрывались в глубине, обещая неприятную встречу. На середине же Акайо чувствовал себя щепкой, утлой лодчонкой, которую несет слишком быстро, чтобы успеть хоть что-то заметить или изменить.
— Я понял, — воскликнул Юки, наконец правильно проведя руками и тут же оказавшись в трех шагах от учителей.
Что-то закричали впереди, их цепочка растянулась, и голоса, разносясь далеко, теряли узнаваемость.
— К берегу, — приказал Акайо. Сам замешкался, следя, чтобы успели другие, темная громада нужного дерева надвигалась слишком быстро. На фоне звезд вырисовывались силуэту тех, кто уже доплыл и выбрался на берег. В колено больно ударил камень, но до мелководья было еще далеко. Юки судорожно рванулся вперед, ушел под воду, вынырнул, отплевываясь. Спасительный пояс всплыл намного дальше. Акайо дернул свой, сорвал, накинул Юки на шею. Схватил за одежду, поплыл, с силой загребая одной рукой. Рядом неожиданно оказался Джиро, помог, наконец получилось схватиться за привязанную к корню верёвку, первую из многих. Акайо оглянулся, желая убедиться, что Тетсуи рядом…
Но тот был едва на середине пути из стремнины, волны накрывали его с головой, слишком уставшего, чтобы бороться с Ши.
Акайо не успел подумать, просто прыгнул обратно на глубину, торопясь догнать и выгрести обратно. Уже схватив Тетсуи, понял — их унесло слишком далеко. Течение было сильней его, река сужалась, закованная в отвесные каменные берега. Крикнул:
— Мы выберемся дальше!
Ветер донес яростное проклятие Таари.
***
Когда берега сомкнулись над головой, закрыв небо, а река всё тащила их дальше, не давая надежды выбраться на землю, Акайо почти поверил, что умрет, и отстраненно удивился жгучей даже не злости, а обиде, которую вызвала это мысль. Он болтался в воде, придерживал Тетсуи, который нахлебался воды и едва ли понимал, что происходит, и ничего не мог сделать. Только держаться на поверхности и быть готовым воспользоваться любым шансом. Несколько раз он пытался подплыть ближе к невидимым в темноте берегам, но те щетинились острыми скалами, уцепиться за которых он не смог бы даже один, а не только с Тетсуи.
Когда впереди показался странный голубой свет, Акайо сначала решил, что не заметил, как захлебнулся или расшибся о камни. Едва не заплакал от острого чувства несправедливости — он так много не успел! Но из-за поворота показалась лампа, само всплыло эндаалорское слово “пластик”, а следом Акайо сильно ударило о решетку, в которую с грохотом уходила вода.
Рассудок отказывался осмыслять происходящее, двери мысленной библиотеки неожиданно оказались заперты, и Акайо, не пытаясь думать о том, что делает, нашел скобы в стене, выбрался по ним на гладкую поверхность пола, вытащил Тетсуи. Встряхнул его, поднял за ноги, помогая избавиться от проглоченной воды. Убедившись, что тот жив, сел на пол.
Дом предков. Он и узнал-то о них недавно, а теперь оказался внутри. В том, что изменило Иолу. В том, куда безбоязненно спускалась Аой.
В том, что слишком сильно походило на дома Эндаалора.
***
— Акайо!
Он вскочил, подбежал к краю пола. Внизу, схватившись за первую скобу, яростно ругалась Таари.
— Идиот! Оба!
За ней вынырнул Джиро, схватился за решетку, к которой его прижало потоком. Поднял голову, посмотрел так, что понятно было — хоть он и молчит, но совершенно согласен с Таари. Взгляд скользнул вдоль реки, Акайо понял — здесь все. Иола и Наоки, Тэкэра и Кеншин, даже Юки, цепляясь одной рукой за деревянный пояс на шее, грёб, стараясь не отставать. Сказал вслух, одновременно благодарный, виноватый и совершенно растерянный:
— Слава предкам, Симото и Ран остались на безопасном берегу.
Таари, уже поднявшаяся по лестнице, отвесила ему тяжелую пощечину, тут же обняла изо всех сил. Выдохнула в ухо:
— Живой, слава звездам, — Потерлась подбородком, качая головой, фыркнула: — Думал, я оставлю тебя реке? Тогда ты дважды дурак, Акайо.
Он только улыбнулся, осторожно обнимая её в ответ. Наверное, в самом деле глупо было рассчитывать, что она не бросится в воду следом за ним. Но почему это сделали остальные?
Кажется, Таари этот вопрос тоже интересовал. Во всяком случае она, вывернувшись из объятий, обернулась к ним, но спросить ничего не успела.
— Где мы? — растерянно спросил очнувшийся Тетсуи, спасая всех от неловкого разговора.
— В доме предков, — откликнулся поднявшийся к ним Иола. Присел возле Тетсуи, положил руку на плечо, сказал серьёзно: — Я рад, что ты жив.
Тэкэра оглядывалась по сторонам, хмурясь. Спросила:
— Кто-нибудь кроме Иолы, который говорил, что ничего толком не помнит, раньше спускался в эти дома? Они все выглядят так, словно сюда кусок Эндаалора сбежал и одичал?
Они переглянулись, покачали головами одновременно. Вздрогнули, услышав тихий смех, оглянулись. Таари стояла, подняв голову к белой лампе, и выглядела не удивленной, но радостной и растерянной одновременно — как человек, которому подарили то, о чем он не смел даже мечтать.
— Таари? — тихо позвал Акайо, проникаясь странной торжественностью момента.
Она кивнула своим мыслям, перевела на него светящийся взгляд. Улыбнулась, но уже не так широко, словно опасаясь спугнуть удачу. Начала объяснять не торопясь, подбирая слова.
— У вас была развитая цивилизация, родственная нам. Это очевидно с тех пор, как я увидела оберег Аой… Нет, даже раньше. Когда мальчик на лодке пожал плечами. У вас этого жеста нет, ведь так? А для него это было естественным движением. Поселение очень старое, цепочка семьи не прерывалась и почему-то движение сохранилось, даже когда отмерло везде.
Акайо смотрел на нее внимательно, внутри него танцевали свитки, разворачиваясь, смешиваясь, складываясь в теории. Слишком странные теории.
Таари, помолчав, перешла на эндаалорский:
— На кайнском мне не хватит словаря. Самая простая теория заключается в том, что вы, как и мы, выжившие потомки своей цивилизации. Это объясняет высокий радиационный фон и в целом состояние большей части планеты, но не объясняет, почему вы биологически идентичны нам. Жаль, НИИ МЭ этим фактически не занимается.
— А не самая простая теория? — подтолкнула её Тэкэра. Таари отмахнулась, требуя не торопиться, продолжила еще осторожней:
— Мы знаем, что на Праземле до всепланетной империи, даже до эпохи войн, у разных стран были программы космической экспансии. Добровольцев отправляли в вечном сне к перспективным звездам, если корабль обнаруживал, что планета пригодна для жизни, он будил людей, если нет — летел дальше, пока не кончался запас прочности. Одна из многих никем не доказанных и даже фактически невысказанных теорий заключается в том, что вы — потомки таких колонистов, со временем деградировавшие от космической цивилизации до нынешнего уровня развития. Это объяснило бы очень многое.
— Почему невысказанная? — спросил Иола.
— Потому что это невозможно, — Таари поджала губы, словно этот вопрос давно мучил её, и ей хотелось с жаром доказать все неувязки… Не им. — По нашим сведениям, ковчеги проделали путь длиной в поколения. Корабли, построенные на пять сотен лет раньше, просто не могли долететь до этой планеты! По крайней мере, если считать, что она действительно находится на краю Галактики, очень далеко от Праземли.
— Есть более простая теория, — выдохнул Акайо. Таари кивнула.
— Да. Есть более простая теория, которую я считаю верной. Но она обесценивает всё путешествие наших предков, все их подвиги. Поэтому никто её не высказывает, поэтому я не смогла защитить диссертацию, подводящую к ней. И прямых доказательств у меня всё ещё нет. Это место говорит только о том, что развитая цивилизация была, но даже не гарантирует, что вы её прямые потомки.
— Нам нужно выбраться отсюда, — невпопад сказал Кеншин. Он обнимал себя за плечи, явно чувствуя себя не в своей тарелке.
— Да, — мягко улыбнулась ему Таари. — А это значит, что мы в любом случае многое увидим.
То, что услышал Линдт, ему совсем не понравилось. Он вспомнил случай с актрисой Даной Шнайдер, которая разбилась на гоночном автомобиле, но уже через полгода после комы блистала в театре.
— Доктор Вебер, — я видел, что на мониторах показатели жизнедеятельности фрёкен Брегер в норме, — сказал с подозрением в голосе Уилли Линдт.
— Разумеется, герр Линдт, — заверил его доктор. – иначе и быть не может. Кровяное давление, ритм сердца и пульс мы поддерживаем специальными препаратами, которые вводятся внутривенно непрерывно. Аппарат искусственной вентиляции легких обеспечивает снабжение организма кислородом. Искусственное питание в виде растворов витаминов мы также вводим трансфузионно.
— То есть состояние стабильное?
— Стабильно тяжелое состояние, с тенденцией к улучшению.
Уилли поблагодарил доктора и вышел к Лилиан и Миранде. Старуха практически успокоилась и сидела в глубоком раздумье, когда заботливый Уилли предложил ей проехать в гостиницу, чтобы обсудить ситуацию, она не стала противиться.
Оставив дам отдыхать от событий тяжелого утра, Уилли направился к ближайшему телефону –автомату и позвонил Юргену Баху. Через полчаса, ровно столько потребовалось Уилли, чтобы доехать до Рестена, они встретились в придорожном кафе.
Герр Линдт был крайне недоволен действиями подручного, о чем не преминул ему сообщить.
— Почему ты не выполнил задания, — еле сдерживая гнев спросил Линдт. – я передал тебе машину Якоба Майера, я дал тебе пистолет. Что еще нужно было.
— Машину я утопил в Шельде, это слишком опасная улика. Пистолет при мне. Но вы слишком многого от меня требуете. – парировал ему Юрген Бах. – одно дело выстрелить в голову малышке, а другое дело прорваться через целый кордон полицейских в больницу. В Антверпене девка как сквозь землю провалилась, я ее упустил. Констант мне сказал только, что она в Рамзау собирается.
— Что с Константом? – спросил Уилли.
— Он будет молчать, не такой уж дурак. Отсиживается где-то. Нас он не выдаст, слишком хорошо уплачено.
— Почему в Рамзау не справился быстро с девкой?
— Не успел. Надо было слежку организовать за Барбером.
— К чему это привело? Слежка за Барбером ничего не дала. К тому же, ты нагло лжешь, — процедил сквозь зубы Линдт, — ты приехал в Рамзау за три дня до несчастного случая, и у тебя было время все сделать тихо.
— Да, я нашел домишко Соколовского. Но там было полно народу. Свен Свенсон со своей бабой, старый козел Казарин. Только Юджины там не было.
— И где она была? – поинтересовался Линдт.
— Черт ее знает. Я установил наблюдение за домом, Свен Свенсон со своей бабой съехал в отель, Казарин один остался, а через три дня приехала Юджина с Хью Барбером. Я же по улице с пистолетом не буду бегать?! Ну, пропустил я момент их приезда.
— Успокойся, успокойся и не кричи, — Линдт оглянулся. Их разговор никто не слышал.
— Я вернулся в гостиницу, взял снаряжение свое, поднялся на опорный пункт в доме напротив, а тут такое началось – беготня, народу набежало. Приехал какой –то черноволосый хмырь, начался скандал, Юджина выскочила с Хью Барбером и села в машину, за ней поехал черноволосый хмырь с какой-то бабой. Я не успел выстрелить.
— Юджина лежит в больнице, она при смерти. Почему ты не доделал начатое дело? — спросил Линдт.
— Там постоянно вертятся из полиции, я осмотрелся.
— Он осмотрелся, — с горечью сказал Линдт, — я заплатил тебе кучу деньжищ не за то, чтобы ты осмотрелся, а за то, чтобы ты сделал работу.
— Знаете что, — Юрген придвинулся к Уилли, — заберите свое бабло, а я — пас. Одно дело устроить поджог втихую, а другое дело – с пистолетом по улице бегать на виду у тысячной толпы туристов.
— Успокойся, Юрген, я не хотел тебя обидеть, — Линдт пошел на попятную. – Мне удалось узнать, что завтра утром приедет полиция из Антверпена, а в эту ночь палату будет охранять какой-то стажер. Всего –то дела – отключить Юджину от аппарата искусственной вентиляции легких, а потом через десять минут снова ее подключить. Никто и не заметит. Но в запасе только эта ночь.
— Идея хорошая, — встрепенулся Юрген. – только надо, чтобы и в палате никого не было.
— Об этом уже позаботились. – самодовольно ответил Уилли. – если все пройдет без сучка и задоринки, я тебе доплачу еще половину суммы.
— Щедрый дар, — усмехнулся Юрген, потягивая кофе.
Дана облизала ободранные костяшки пальцев — путь сюда, в контрольную секцию, оказался куда более тяжелым, чем она предполагала. Времени на то, чтобы отыскать Мелиссу, у нее не было, под самым зданием вокзала коммуникации настолько перепутались, и их оказалось так много, что дальше она двигалась, более полагаясь на интуицию, чем на план.
Удивительно, что она почти не плутала. Но и так потратила вдвое больше времени, чем они планировали. На работу с искином оставалось не больше часа. А это мало, не смотря на подробные инструкции, полученные от предшественника. Система старая, профильная, кто знает, какие там могут встретиться заморочки.
Сразу связалась с инспектором: «Все в порядке, начинаю работу». Тот не стал ее поторапливать, но по голосу Дана поняла, что случилась еще какая-то неприятность.
Ладони легли на контрольку, уверенно подключая микрофоны.
— Ну, приступим…
Подключение, не смотря на все страхи, прошло удачно. Пароли и коды сработали как надо, охранная система допустила Дану к управлению. Полчаса ушло на смену приоритетных команд и блокировку терминалов. На всякий случай Дана открыла все двери к залу, в котором должна была ждать Мелисса. Скорей всего, конечно, там уже никого нет, но проверить-то надо…
А вот пропускать полицейских, пожалуй, придется вручную…
У здешнего интеллекта суховатый мужской голос, похожий на голос инспектора Гуса. Дана, проверив еще раз, насколько он ей подчиняется, попросила:
— Покажи изображение с камер в большом зале.
— Задействовать все камеры?
— Только те, которые ловят движение.
— Четыре точки. Пожалуйста.
Все камеры фиксировали перемещение одного человека. Он медленно приблизился к кофейному автомату, постоял возле него. Отошел в сторону, отхлебывая из одноразового стаканчика. Человек был одет в бежевый комбинезон, правда, порядком уляпанный.
— Отлично. Теперь центральный вход, пожалуйста.
— Там движения не фиксируются.
— Да. Как только картинка с этой камеры изменится, сразу сообщи. А теперь покажи все помещения, в которых есть люди.
Ага. Вот Мелисса. Ракурс неудачный, но это она. Идет правильно, скоро будет здесь. Вот группа вооруженных людей в незнакомом помещении. Вот еще такая же группа. Вот кто-то из пленников. Светлый костюм порван, на рукаве кровь. Но в целом выглядит нормально. А это рядом покойник. В таком же светлом костюме. Кто-то из свиты мэра? Еще двое в коридоре. Стоят около источника света. Видно, что один то ли грызет мизинец, то ли наоборот ковыряет мизинцем в зубах.
В принципе, можно попросить дать звук, и подслушать их разговор.
Но картинка снова сменилась. Маленькая комната, в ней сидят, и кажется, мирно разговаривают двое… один все в том же комбинезоне, второй в синей спецовке, почти такой, какую Дана носила в поселке Слепака. Только об эту спецовку кто-то, похоже, долго и вдумчиво вытирал очень грязные ноги.
— Стоп! Звук.
— На камере внешнего наблюдения номер сто семнадцать дробь три фиксируется движение.
— Черт. Что это за помещение? Где эти двое, что за помещение?
— Левое крыло. Второй этаж. Офис туристической компании…
— Ладно. Показывай крыльцо.
Сквозь пылевую завесу Дана разглядела контуры приближющихся машин. Кто? Полиция? Гведи?
Она суетливо вытащила из футляра рацию. Воткнула в ухо наушник, настроилась на канал инспектора.
— Снова я, инспектор. Система под контролем. Можно начинать?
— Да. Начинаем!
— Отлично. Разблокировать двери центрального входа и вход в здание диспетчерской. Приготовиться…
— С терминалов идут встречные команды. Они вступают конфликт с основной задачей.
— Блокируем все внешние устройства ввода. Здесь командуем только мы с тобой, дружочек…
— Джет, это Мелисса. Дана освободила мне дорогу, я уже в техническом секторе.
— Отлично. Мы скоро к вам присоединимся. Максим, возвращаемся?
— Ну, нет. Теперь мы можем попробовать зайти от здания администрации порта. Вряд ли нас там кто-нибудь ждет. Но нужно, чтобы психолог-программист убедила искин открыть дорогу и нам.
— Попробуем. Дана, можете расчистить нам путь? Нам нужно в здание администрации.
— Попробую… Открыть все входы на технических этажах… Джет, готово. Попытайтесь прорваться в левое крыло, там Саат.
— Я понял.
Бежать вдоль мокрых труб, потом по каким-то низким прямоугольным переходам, потом по хорошо освещенному и ухоженному коридору… бежать мимо пустых темных залов с мертвым, отключенным оборудованием. Бежать мимо гостиницы, у которой заблокированы двери, мимо кафе, мимо поворотов к складам. Бежать вперед, как в неизвестность.
Джет перевесил на грудь, приготовил к работе плазменку, подаренную еще Саатом. Ну? Есть здесь кто-нибудь?
Никого. Здание администрации бандитов не заинтересовало.
Дальше… куда дальше?
Снова вниз. В подземный переход, который должен привести к зданию вокзала. Двери все еще послушно открыты. Надолго ли? Быстрее.
Тоньо выпрямился, потянул носом, закашлялся — в мадридской мастерской отца все еще сильно, резко пахло бурой. Долго же теперь не выветрится этот запах. И как только отец к нему привык? Вот у Тоньо, не получается, хотя в почти уже родной Саламанке, на кафедре алхимии, тоже не розами благоухает.
Но что поделаешь, в ювелирном деле без буры не обойтись!
Зато ни один ювелир не сварит эмали лучше, чем Альба, и работы тоньше никто не делает…
Тоньо повертел остывшее наконец кольцо, хмыкнул: насчет тонкой работы он себе польстил. Кольцо — забавный растрепанный, распахнувший крылья феникс — вышло крупным, тяжелым даже на вид. Хотя все равно работа тоньше, чем у любого ювелира: видны мельчайшие детальки, даже ости в перышках, и перышки эти переливаются всеми цветами живого пламени, и эмалевые глазки-бусинки словно горят…
Он поморщился.
Словно! Кому оно нужно, это словно?!
Феникс должен был взлететь! Тоньо все сделал правильно, и он — Альба, а значит его феникс должен быть живым. Не зря же Тоньо битых шесть лет отучился в университете Саламанки у лучшего в Европе алхимика! Не зря перекопал всю университетскую библиотеку и перечитал все книги по естественным наукам и все запрещенные Церковью труды по магии, что смог найти! Там много говорилось про дар крови Альба. Много ерунды и домыслов, много недомолвок и иносказаний, но вполне достаточно и рецептов, годных к применению на практике. По крайней мере этот — точно. Потому что у отца был феникс, и у деда был. У всех настоящих Альба были фениксы!
Почему же?..
В фолианте, который мессир Бальзамо, будучи проездом в Саламанке, одолжил ему всего на два дня, говорилось: «Возьми часть огня, часть крови, да три части золота, пусть сольются они в одно, и тогда, если в сердце твоем живет любовь — родится феникс». А сам мессир Бальзамо загадочно улыбался и говорил, что волшебство — это очень просто, намного проще, чем кажется. И настоящие волшебники никогда не рассказывают своих секретов не потому, что боятся конкуренции, а потому что секретов нет. Ты или творишь волшебство, или нет. Просто, как молитву или проклятие.
Ему Тоньо верил, потому что отец говорил то же самое: нет никаких фамильных секретов Альба, никаких ритуалов или чертовщины. Есть просто дар. Или нет дара. Если есть — ты сам научишься им пользоваться, как научился дышать или ходить. Как научишься любить. Главное, не перепутай любовь с себялюбием, а служение — с тщеславием.
Тоньо умел любить. Сначала — семью. Потом Господа, Испанию и Науку. Но что такое настоящая любовь, он понял, лишь когда встретил Анхелес. Дивного, нежного ангела, ниспосланного ему самой Пресвятой Девой…
Однако, феникс не родился. А ведь он все время, что плавил золото, что варил эмаль, что работал резцом, думал об Анхелес. О том, как сияли ее глаза, когда он уезжал, обещая вскоре вернуться! Уезжал в Мадрид, к отцу, просить разрешения на брак. Грешно, конечно, радоваться смерти незнакомой французской девочки, своей нареченной невесты, но лишь божьим промыслом можно объяснить, что ее полгода тому назад унес тиф. И Тоньо получил свободу, чтобы жениться на прекрасной Анхелес.
Как она шептала: я буду молиться о вас, Антонио! Как сияли ее глаза, когда он целовал ее руки и клялся ей в вечной любви! А как дрожал ее голос, когда она обещала быть только его, в радости и в горе, всегда — только его!..
Он так замечтался, что не сразу понял: в дверь стучат. Наверное, отец вернулся от ее величества — сколько он пробыл во дворце, трое суток? Как нелегка государственная служба, однако!
— Входите! — ответил он, когда в дверь постучали снова.
И только тогда подумал, что это запросто может быть не слуга с известием об отце, а братец Фердинандо собственной персоной. Мало ему показалось вчера изводить Тоньо, решил продолжить сегодня?
Но это оказался не слуга и не братец Фердинандо.
В двери мастерской, смиренно опустив глаза долу, вошел детина в грубой рясе с надвинутым на глаза капюшоном.
Тони вздрогнул.
Они — здесь? Сейчас?! Они не могли знать про феникса! И… ничего же не вышло, не было никакого колдовства…
Рука Тоньо сама собой сунула все еще теплого феникса за обшлаг рукава. Он даже подумать не успел, зачем.
Спокойно, дон Антонио, расслабьтесь. Вы не сделали ничего предосудительного. Даже не думали ни о чем подобном. А про трактат и беседу с мессиром Бальзамо никто не знает.
— Доброго дня, святой брат, — голос не дрогнул, недаром алхимик заставлял его делать дыхательные упражнения по методе индийских йогов и учил оставаться спокойным даже посреди трактирной драки. — Чему обязан честью?
Святой брат смиренно поклонился и, не снимая капюшона, протянул ему свиток крайне официального вида.
— Его высокопреосвященство велели сопроводить ваше сиятельство к нему в резиденцию. Немедля. — Голос у монаха был низким и обманчиво мягким, как бывает мягкой обшитая бархатом бриганта. — Извольте следовать за мной.
Дышать. Ровно. Глубоко.
Не думать, где и чем выдал себя.
Не гадать, кто донес и что теперь будет.
Просто дышать и улыбаться. Дон Антонио Альварес де Толедо-и-Бомонт — послушный сын матери Церкви, хороший христианин и верный подданный ее величества. Значит, все будет хорошо.
— Разумеется, святой брат, — кивнул Тоньо и позвонил в колокольчик, вызывая слугу.
Тут же в дверь сунулся бледный от испуга толстяк Берто, верный наперсник-собутыльник. Герцог Альба приставил молодого идальго к Тоньо, когда отослал его из дома, подальше от бастарда Фердинандо и Марии Соледад, герцогини Альба. Та, даром что приходилась Тоньо родной матерью, а герцогу супругой, едва переносила их обоих и неизбывно тосковала по ушедшей молодости, королевской любви и придворному блеску. По интригам она не тосковала, она ими жила. Но, к великому сожалению герцога, интриговала исключительно в пользу старшего сына — почему-то ей мстилось, что она сумеет переиграть альянс ее величества Изабеллы с герцогом Альба и посадить бастарда на престол.
Быть может, вызов от его высокопреосвященства — результат ее интриг? Матушка легко пожертвует сыном от нелюбимого супруга ради сына от короля, тем более что ей и Фердинандо упорно кажется, что Тоньо — угроза правам Фердинандо на герцогское наследство…
Неважно. Потом разберемся.
— Берто, подай мне камзол и вели вывести Альбатроса. Я еду с визитом к его высокопреосвященству. — Тоньо улыбнулся ему, показывая, что все в порядке и волноваться не о чем. — И вели подать апельсиновый сок, святому брату не помешает освежиться с дороги.
Толстяк побледнел еще больше, с опаской покосился на безмолвную фигуру в капюшоне, кивнул — и исчез за дверью. Через полминуты явилась горничная с подносом: графин сока, два бокала. Присела, поставила на стол, наполнила бокалы и сбежала, повинуясь взмаху руки.
— Извольте, святой брат. — Тоньо указал монаху на бокал, сам взял второй. — Апельсины из садов Альба. Любимый сорт его преосвященства.
— Благодарю, ваше сиятельство.
Голос монаха не утратил ни мягкости, ни стали. И не потеплел ни на половину градуса. Но бокал монах взял и стал цедить сок. Его как раз хватило на то время, что Тоньо переодевался в парадный камзол — при нем, разумеется. Деликатности святого брата не хватило, чтобы дождаться за дверью. Неужели боится, что Тоньо сбежит? Плохо же он знает Альба!
Тоньо покидал дом отца с высоко поднятой головой и улыбкой на устах, словно шел в оперу. Разве что не насвистывал фривольных арий, но исключительно из уважения к постной мине святого брата.
Святых братьев — их было четверо, но трое ожидали в прихожей.
Какой почет! Право, словно бы и не второй сын герцога, а сам наследник!
Сам наследник, что странно, не показался. Не радуется за брата? Или же радуется так сильно, что слег? Не умрите от великого счастья, брат мой. Оставьте мне честь убить вас. Потом. Когда вернусь от его преосвященства. Вы же вчера так хотели дуэли, брат мой, так вы ее получите. И на этот раз нам ничто не помешает, даже запрет самого герцога Альба. Отец поймет, что иначе нельзя. Поймет и простит.
По дороге до кардинальской резиденции Тоньо стоило бы тоже подумать о понимании и прощении, но у него не получалось. Перстень-феникс через обшлаг жег руку — почему-то не получилось его оставить в мастерской, и он перекочевал из рукава домашнего камзола в рукав парадного — и заставлял думать о волшебстве и мессире Бальзамо…
Вот уж странная была встреча! И сам великий маг и алхимик был странным. Почему-то попросил Тоньо помочь ему передвинуть диван ближе к камину, категорически отказавшись от помощи слуг. А потом попросил лечь на этот диван и сначала немного подумать об огне, а потом рассказать, почему Тоньо любит огонь. А сам в это время что-то делал со спинкой дивана с обратной стороны — там что-то скрипело, трещало и кажется даже говорило на незнакомом языке. Этот диван мессир Бальзамо увез с собой куда-то на север. Тоньо нарочно потом приходил в тот дом, его ужасно мучило любопытство…
Дурацкий диван, дурацкие мысли! Ему надо бы подумать о чем-то серьезном, хоть помолиться, что ли. А в голове вертится всякая чушь. И безумно хочется морсильи. Может быть потому что в Мадриде закончилась сиеста, и из таверн тянет аппетитными ароматами?
Взгляд Тоньо невольно задержался на вывеске с мельницей, на крыльях которой висели гроздья колбасок. В животе совершенно некуртуазно забурчало, напоминая, что завтрак был давно, а вместо обеда дон Антонио творил богопротивное колдовство.
Неудачно.
О боже. Почему я такой имбесиль?..
Мысль была крайне своевременной, учитывая, что Тоньо в сопровождении верного Берто и четверых святых братьев на крепких мулах как раз подъехал к воротам городского особняка его преосвященства. Что ж, это было намного лучше, чем визит в официальную резиденцию. Хотя, если верить слухам, — а у Тоньо не было основания им не верить, — и городской дом его преосвященства далеко не все гости покидали живыми, здоровыми и свободными.
Его преосвященство ожидал гостя в своем кабинете, обставленном просто, даже аскетично: беленые стены, жесткие деревянные кресла, книжные шкафы, бюро. Массивный стол с письменным прибором в виде Ватиканского собора. Распятие на стене. Тоньо лишь однажды, в далеком детстве, был здесь с отцом — и с тех пор в кабинете ничего не изменилось, за исключением одной детали. Тогда, помнится, над столом его преосвященства не висел портрет покойного короля Фердинанда, украшенный свежими дубовыми листьями.
Странное украшение.
И весьма странно, что его преосвященство держит над столом потрет недруга. Помнится, незадолго до своей кончины его величество обещались спустить шкуру со своего Великого Инквизитора и набить из нее чучело, но, похоже, Великий Инквизитор успел раньше. Правда, чучела не набил — королевское тело покоится в фамильном склепе. Наверное.
Вошедшего в кабинет Тоньо встретил пронзительный взгляд темных, изысканной миндалевидной формы, глаз. В глубине их проскальзывали едва заметные искорки, а может быть, это были всего лишь отблески каминного пламени.
— Здравствуй, мой мальчик, — Великий Инквизитор улыбнулся краешками губ и протянул Тоньо руку с кардинальским перстнем. — Рад видеть тебя.
— Отец Кристобаль. — Тоньо опустился перед ним на одно колено и коснулся губами кольца.
Рука Великого Инквизитора потрепала его по волосам. Вполне дружески и по-родственному. Но подняться его преосвященство не предложил, а оставил руку на голове Тоньо. Тяжелую руку.
— Но я совсем не рад поводу, мой мальчик, — продолжил отец Кристобаль. — На тебя поступили доносы. Шесть штук разом. И все, надо сказать, весьма аргументированные и не от последних людей в королевстве. Если то, в чем тебя обвиняют, правда…
Отец Кристобаль замолк, а Тоньо судорожно пытался понять, в чем же его обвиняют, да еще в шести доносах?.. Шести… Вчера в гостях у Фердинандо было пятеро прихлебателей. Плюс сам Фердинандо. Но в чем они могли его обвинить, кроме нежелания драться на дуэли с собственным братом?
— В чем бы меня ни обвиняли, отец Кристобаль, я не причинил никому вреда и не имел такого намерения, — твердо ответил Тоньо.
Великий Инквизитор тихо засмеялся.
— Неплохо, мой мальчик, неплохо. — Он, наконец, снял руку с головы Тоньо и жестом велел ему сесть в кресло напротив стола. — Я вижу, ты уже понял, кто подал на тебя жалобу, и догадываешься, что тебе вменяют в вину.
Усевшись в кресло, — на самый край, не время было расслабляться и наглеть, — Тоньо покачал головой.
— Кто — я понял. Фердинандо со свитой. Но повод?
Теперь покачал головой отец Кристобаль.
— Повод у них был, Тоньо. Ты устроил пожар… — он поднял руку, не давая Тоньо возразить. — Не надо говорить, что ты ничего не делал. Это — прямой путь на костер, мой мальчик.
Тоньо вздрогнул. Костер? Потому что кто-то из прихлебателей Фердинандо уронил свечу на скатерть? Но ведь Тоньо ничего не сделал! Он даже не думал об этом канделябре, он не хотел пожара! Он всего лишь не хотел вызывать брата на дуэль, потому что отец взял с него клятву никогда, ни при каких условиях с ним не драться и не желать его смерти.
И за это — костер?!
— Почему?
Отец Кристобаль задумчиво покусал щегольской ус, потом поднял взгляд на портрет покойного короля. Усмехнулся.
— Отец рассказывал тебе, почему Великими Инквизиторами вот уже век становятся только те, в ком течет кровь Альба?
Тоньо недоуменно кивнул. Это же понятно: чтобы распознать колдовство, нужно самому иметь дар. И тем более дар нужен, чтобы остановить колдовство.
— Но, похоже, ты так и не понял разницу между колдуном и фениксом. Или понял?
— Разница в целях. Феникс смиряет гордыню и служит Господу и Испании, а колдун считает себя единственно правым и служит лишь сам себе. Я помню об этом.
Отец Кристобаль тяжело вздохнул.
— И ты считаешь, что всегда способен отличить свои интересы от интересов Господа и Испании? Или что ты всегда правильно понимаешь их интересы? Или, быть может, ты считаешь, что все, что происходит к твоему благу, но без твоего прямого участия — есть проявление божьей воли, а не твой произвол?
Тоньо нахмурился.
— Я не претендую на величие и непогрешимость, отец Кристобаль. Но как я могу считать себя причиной случайностей? Поверьте, я не желал этого пожара, как не желал смерти моему брату… в тот момент, — добавил он, скрепя сердце: врать Великому Инквизитору еще хуже, чем врать самому себе. — Моя вина лишь в том, что я не погасил огонь, хотя мог бы. Но тогда они бы точно убедились в том, что я колдун.
Отец Кристобаль кивнул, мол, продолжай, я тебя слушаю. И Тоньо продолжил, в подробностях вспоминая весь вчерашний день: как гнал коня с рассвета, чтобы до полудня прибыть в Мадрид; как не застал отца дома, зато застал матушку и брата Фердинандо; как за обедом брат насмехался над ним, а следом и его прихлебатели; как обвинил его в трусости, недостойной идальго, потому что лишь трус не отвечает на оскорбления; как один из приятелей Фердинандо толкнул канделябр и уронил свечу, от которой тут же вспыхнула скатерть…
— Я всего лишь хотел, чтобы Фердинандо замолчал. Мне бы пришлось вызвать его на дуэль, или бы он сам это сделал. Отец Кристобаль, вы же сами знаете, сколько раз Фердинандо подсылал ко мне убийц в Саламанке! А тут он был уверен, что мне никуда не деться.
— Тихо. — Отец Кристобаль поднял ладонь. — Значит, ты хотел лишь, чтобы брат замолчал и отстал от тебя, так? А теперь подумай головой, мой мальчик, о том, к чему привело твое желание.
— Мое желание?..
— Разумеется. Огонь слушается тебя. Не слов, нет. Мыслей, чувств. Тех желаний, в которых ты сам не отдаешь себе отчета. И их — больше всего. Огонь не умеет притворяться глухим и не слышать молитвы не на латыни. Ему все равно, как и Господу. Огонь, как и весь этот мир, создан Господом и суть часть Господа. И нам, Альба, всего лишь дан чуть более громкий голос, чем многим другим, и потому иногда Господь слышит нас лучше и быстрее исполняет наши желания. И нам дана свобода либо идти по узкой каменистой тропе к воротам святого Петра, либо по широкой дороге в ад. И наша тропа вверх еще тернистей, а дорога вниз — еще мягче, чем у прочих…
От слов отца Кристобаля голова сама собой опускалась, и на язык просились слова покаяния. Но смысл? Каяться в грехе…
— Не каяться! — внезапно возвысил голос Великий Инквизитор. — Отвечать за свои поступки, мысли и желания. Перед собой и перед Господом! Ты не сможешь исправить ошибку, которой не признаешь. Не сможешь управлять силой, в которую не веришь. Ты должен уметь владеть собой и своими желаниями. Всегда. Потому что твои искушения всегда с тобой, Антонио!
Тоньо невольно вскинул взгляд на отца Кристобаля, и поразился — сколько силы, боли и огня было в нем, в его родном дяде, ради служения Господу и Испании отказавшемся от всего, что по праву принадлежит рожденным в семье Альба. А ведь отец не раз говорил, что дар младшего брата, Кристобаля, всегда был сильнее его дара. И если бы Кристобаль захотел, он мог бы стать герцогом. Даже королем. У Теодоро Альба не хватило бы сил остановить младшего брата. Кристобаль мог бы стать новым Юлием Цезарем, завоевать половину мира и воздвигнуть новую Священную Римскую Империю. Или стать кровавым безумцем, как двоюродный прадед. Но вместо этого ушел в монахи — смирять плоть и служить. Господу и Испании.
— Я не… я научусь! — шепнул Тоньо, едва удерживаясь, чтобы не зажмуриться.
— Научишься, мой мальчик. — Отец Кристобаль погас так же внезапно, как загорелся, и снова казался обыкновенным человеком, только очень грустным и усталым. — Учитель, которого я выбрал, дал тебе все, что только мог. Дальше тебе придется справляться самому. Помни только совет моего друга Джузеппе: не усложняй.
Тоньо чуть не поперхнулся. Учителя алхимии выбирал Великий Инквизитор? А Джузеппе… Джузеппе Бальзамо — его друг?! Может быть, когда в Тоньо впервые пробудился дар, его отправил в Саламанку не отец, а Великий Инквизитор?..
Его преосвященство едва заметно хмыкнул, словно отметая глупое предположение, будто братья Теодоро и Кристобаль Альварес могут быть в чем-то не согласны, и продолжил:
— Тебе придется написать донне Марии де лос Анхелес письмо с извинениями, потому что ты не вернешься в Саламанку и не женишься на ней. Кстати, на донне Дульсинее, которую хочет сосватать тебе ее величество Изабелла — тоже. Завтра же ты отправляешься на флотскую службу. Канониром. Я знаю, что ты не любишь море, но поверь, мой мальчик, это единственная для тебя возможность.
«Единственная возможность?.. Неужели все так серьезно?» — хотел спросить Тоньо, но не успел.
Отец Кристобаль протянул руку и потребовал:
— Покажи феникса.
Тоньо растерянно достал из-за обшлага свое неудачное творение.
Несколько секунд отец Кристобаль рассматривал золотую птицу и хмурился. Потом положил ее на стол.
— Эта игрушка пока останется у Теодоро. Сойдешь на берег, заберешь. — Он глянул на Тоньо прямо, в упор. — Я рискну «Санта-Маргаритой», Тоньо. Если ты не справишься, то пойдешь на дно вместе с кораблем. Но, по крайней мере, не пострадает никто больше. Я не могу оставить тебя на берегу. Фердинандо не умеет и не хочет справиться со своим страхом, и чем закончится следующая провокация, учитывая твою горячность, я не хочу даже предполагать. Значит, остается только флот. И учти, там у тебя тоже будет хороший учитель. Правда, он пока об этом не знает… — Отец Кристобаль усмехнулся и передернул плечами. — Все, хватит душеспасительных бесед, мой мальчик. Ступай в свою комнату, умойся и приходи в патио, составишь престарелому дядюшке компанию за ужином. Ты же любишь морсилью де вердурас.
Всё-таки Она всегда играла изящно. Теперь Азирафель не сомневался, что они получили подсказку, которую просто неправильно поняли. Может, она намекала, что к мальчику надо отнестись, как к собственному сыну? Как к собственному дьявольскому сыну… м-да… или просто не забывать, чей это сын? Или наоборот… Азирафель любил сложные логические задачи, поэтому почувствовал себя гончей, бегущей по горячему следу.
— Ангел, я тут ни при чём!
— Разумеется, Кроули, — смягчился Азирафель. — Я просто хочу попросить тебя быть чуточку осторожнее… не таким соблазнительным.
— Мог бы ты говорить чуточку конкретнее? Я не понимаю, к чему ты клонишь.
— Ты всё-таки профессор, Кроули. Посмотри на остальных. Я не замечал, чтобы студенты восторгались походкой профессора Флитвика или обсуждали задницу профессора Снейпа.
— Разумеется! Ангел, ты нашёл, что сравнивать.
— Вот именно! Ты ведёшь себя почти непристойно. И знаешь, тебе была бы к лицу мантия. Чёрная, разумеется. Она могла бы красиво развеваться у тебя за спиной.
— Хогвартс не выдержит двух развевающихся чёрных мантий, — фыркнул Кроули. — К тому же ты прекрасно обходишься без этой тряпки.
— Я всего лишь библиотекарь.
— Который заигрывает со студентами, подкармливая их булочками во время непринуждённых бесед.
— Мы говорили о пророчествах, — возмутился Азирафель. — Представляешь, здесь слышали о «Превосходных и недвусмысленных пророчествах Агнессы…»
— Это сильно меняет дело, — перебил его Кроули. — Но, тем не менее, не позволяй им сесть тебе на шею. И, пожалуйста, не пропусти завтра собрание в кабинете Дамблдора.
— Завтра собрание? — удивился Азирафель.
— Именно. И Дамблдор говорил о нём не меньше четырёх раз.
— Я не услышал.
— Ещё бы! Ведь ты ел блинчики, — усмехнулся Кроули.
***
Собрания педагогического коллектива Дамблдор всегда проводил в своём кабинете. Поначалу Азирафеля немного отвлекали шепотки, раздающиеся с портретов — бывшие директора едко комментировали происходящее в школе! — но он быстро привык. Удивительно, но весь этот мир, наполненный странной магией и не менее странными условностями, больше не казался ему враждебным. Наверное, потому, что так сильно напоминал ему любимый девятнадцатый век с первыми паровыми машинами и чадящими свечами, освещающими милые салонные развлечения. Здесь было уютно и очень спокойно. Очень.
— Поздравляю вас с началом учебного года, коллеги, — Дамблдор прятал улыбку в бороде и хитро поглядывал поверх крошечных очков. — И предлагаю обсудить события минувшей недели. Так сказать, поговорить о том, что наболело, или поделиться радостью. Прошу. Не стесняйтесь.
— У меня первокурсники сломали четыре метлы, — скучным голосом начала профессор Хуч. — В этом году мы опережаем график, и если так пойдёт дальше…
— Я не сомневаюсь, что свой план на год ученики выполнили, Роланда. И заметь, обошлось без травм!
— Чего мне это стоило, Альбус! — Хуч провела ладонью по коротко стриженым волосам. — Я почти поседела.
— Ты наговариваешь на себя, моя дорогая. Ты всё ещё юна и прекрасна.
Профессор Макгонагалл закатила глаза и покачала головой, а профессор Спраут сняла шляпу и начала ею обмахиваться, как веером.
— Помона, золотце, ты хочешь что-то сказать? — ласково поинтересовался Дамблдор.
— Ничего особенного, Альбус, кроме того, что мои мандрагоры стали странно себя вести.
— Это, безусловно, интересно, но вряд ли имеет отношение к теме нашего собрания.
— Не скажи, Альбус, — фальшиво улыбнулась Спраут. — Это имеет отношение к одному из наших профессоров.
Она выразительно взглянула на Кроули, который невозмутимо покачивался на стуле. Азирафель слегка напрягся — он знал, что демон навещал мандрагоры вечерами в «воспитательных целях», но что особенного он мог там натворить?!
— Мандрагоры стали следить за листьями друг друга, и я видела, как они издевались над приболевшим другом. Они едва ли не набросились на него с кулаками!
— Вам не нравится дух коллективизма? — Кроули вернул Спраут насквозь фальшивую улыбку. — В кои-то веки растения готовы признать свои ошибки и понести за них ответственность.
— Вы… вы… — губы Спраут начали дрожать.
— Вы слишком строги к ним, милый Кроули, — подсказал Дамблдор.
— Чего не скажешь об отношении к студентам, — профессор Снейп осуждающе поджал губы.
— Вы так полагаете, профессор? — Кроули перестал качаться на стуле: неуловимым движением развернув его, он уселся на него, как на коня, и сложил локти на спинке. — По-вашему, я недостаточно мрачный?
— По-моему, профессора не должны щеголять в столь непристойном виде, — отчеканил Снейп.
А ведь Азирафель именно об этом и говорил Кроули! И как он теперь будет оправдываться?
— Это смотря что именно считать непристойным. Я могу показать вам, коллеги, несколько маггловских журналов как образец непристойности.
— Кто бы сомневался, — прошипел Снейп. — И вы протащили эту дрянь в Хогвартс?
— Сколько эмоций! — Кроули откровенно наслаждался разгорающимся скандальчиком. — Вам бы, милый профессор Снейп, направить их в иное русло. Вы не слышали, как магглы советуют заниматься любовью, а не войной?
— И правда, Северус, — поддержала Макгонагалл, — тебе нужна небольшая разрядка.
Если бы взглядом можно было убивать, тело профессора Макгонагалл уже пару мгновений бы остывало.
— А тебе, Минерва, стоит иногда подумать, прежде чем открывать рот.
— И советовать полезные вещи?
— Успокойтесь, коллеги, — постарался снизить градус накала Флитвик, — давайте лучше обсудим…
— Ах, дорогой, просто заткнитесь, — вспылила Хуч. — В кои-то веки у нас предметный разговор.
Похоже, у милых профессоров Хогвартса успело накопиться немало претензий друг к другу, а Кроули лишь умело потыкал их палкой. Азирафель не любил скандалы ни большие, ни малые, но понимал необходимость выпустить пар. Другое дело, что он обычно предпочитал оказаться подальше от эпицентра безобразия. То ли дело Кроули…
— Не волнуйтесь, коллеги, журналов хватит всем!
— Он над нами издевается! — лицо Снейпа перекосилось от гнева.
— Вы, Северус, просто завидуете!
— Этому шуту?! Минерва, я был о вас лучшего мнения!
— Тогда какого дьявола вы натёрли ручку своей лаборатории кошачьей мятой? — Макгонагалл хищно прищурилась и, казалось, вот-вот вцепится Снейпу в волосы.
— Это не я! — попытался оправдаться тот. — Всё началось с появлением профессора маггловедения!
— В непристойном виде, — подсказал Кроули.
— В абсолютно непристойном! — согласился Снейп. — Ваша походка…
— Не увиливайте от разговора, Северус! У мистера Кроули замечательная походка, — теперь шипела уже и Макгонагалл.
— Поддерживаю, — снова ввязалась в разговор Хуч. — Он бы отлично смотрелся на метле.
Кроули поморщился, явно вспоминая неудачный опыт:
— Надеюсь, это эвфемизм.
— Что я говорил! — Снейп торжествующе сложил руки на груди. — Его нельзя подпускать к детям!
— Это вас нельзя подпускать к детям, Северус! — Макгонагалл сдула со лба выбившуюся из причёски прядь. — Что вы устроили на последнем уроке у моего четвёртого курса?
— Всего лишь пресёк вспышку неповиновения. Мистер Поттер…
— Гарри отличный мальчик! — перебила его Макгонагалл. — Скажите, Роланда.
Хуч закивала и встала рядом с разгневанной Макгонагалл, нависая над Снейпом. Тот сразу же поднялся со стула, очевидно, чувствуя себя неуютно, и начал оправдываться:
— Вы просто носитесь со своим Избранным и не замечаете, какой он на самом деле! Он только притворяется…
— То, что он тот-самый-мальчик из Пророчества, не позволяет вам…
Азирафель замер, поймав понимающий взгляд Кроули. «Тот-самый-мальчик из Пророчества»? Не слишком ли много совпадений? К этому Гарри Поттеру точно надо было приглядеться. И как можно скорее. Кроули едва заметно кивнул, соглашаясь с Азирафелем, и казалось, даже потерял интерес к устроенному им скандалу, который без его живого участия начал затухать. Коллеги, конечно, хотели бы продолжить переругиваться, но Дамблдор решительно положил конец этому безобразию. Он мягко усадил на место Макгонагалл, угостил конфетой Хуч и попытался погладить по голове Снейпа, который тут же растерял боевой настрой. Больше на собрании ничего интересного не произошло.
— Как тебе это удаётся? — Ричард в очередной раз восхитился умением напарника попадать точно в цель — не важно, едет тот на скейте или стоит на нём. Даже отдача от выстрела не влияла на него — словно её и не существовало!
— Результат долгих тренировок, — ухмыльнулся Эйдан и тут же быстро добавил: — Не пытайся повторить. Ты не такой ловкий, как я.
— Да уж, — буркнул Ричард, соглашаясь. Признаваться в том, что он купил скейт и тренируется кататься на нём в парке возле своего дома, ему совсем не хотелось. О том, чтобы вытащить пистолет где-нибудь в пустынном местечке и прицелиться, речи не шло: пока что ни стоять, ни ездить на этой штуке Ричард не научился.
Эйдан улыбнулся. Он не собирался рассказывать напарнику о заговорённых им пулях. Даже если Эйдан будет стрелять с закрытыми глазами и целиться наобум, они всё равно попадут в нужное место.
Сидеть в кромешной тьме на бетонном полу, скрючившись, было неудобно и холодно. Вдруг Ричард почувствовал, как чьи-то руки зашарили по его телу. Ему стало не по себе, хотя он понимал, что единственный, кто это мог быть…
— Тихо! — прошептал Эйдан. — Я сейчас вытащу твой пистолет.
Преступники почему-то оставили Ричарда вооружённым. Может, потому, что он прятал пистолет за пазухой. А вот Эйдана, который размахивал пушкой у них перед носом, разоружили.
Ричард ощутил странную пустоту, когда напарник вытащил его пистолет. И тут же напрягся, услышав бормотание Эйдана на незнакомом языке. Ирландский? Но почему сейчас?
Когда преступники пришли за ними, Эйдан открыл стрельбу. Не убил, но ранил так, что сопротивляться они не могли. Затем вытащил ключи от наручников и освободил себя и напарника.
— Я запомнил габариты преступников и целился на звук шагов, — объяснил Эйдан, предвосхищая вопрос Ричарда. — У меня очень тонкий слух.
Ричард так и не рискнул обратить внимание напарника на то, что, по его мнению, преступники двигались бесшумно. Может быть, Эйдан и в самом деле их слышал? Или учуял, как собака? Обоняние у него тоже острее, чем у Ричарда. Почему-то верить в это было приятнее, чем в то, что напарник видит в темноте не хуже кошки и разговаривает с пистолетом, а тот подчиняется ему…