На груди Макса Уайтера сидела жаба.
Огромная, влажная, пупырчатая. Лапки у жабы были длиннопалые и когтистые. Уайтер чувствовал эти лапки. Они были развернуты ранящими отростками друг к другу и давили в самое сердце. Прорастали в него, вдавливались. Под кожей эти мелкие коготки будто множились, тянулись и вползали в самое подсердие, царапали и кололи. Жаба смотрела Уайтеру в глаза. Она пучилась и надувала брюшко.
И еще — эта жаба была очень тяжелой. И становилась все тяжелее. Будто наращивала свою плотность, не раздувалась, увеличивая размер, а поглощала окружающее пространство, вбирала в себя, абсорбировала. И он сам поглощался и абсорбировался, перевариваясь этой бородавчатой и склизкой кожей.
Эта невидимая жаба, одаренная талантом расчетливого мучительства, называлась алчность. Сейчас длиннопалое чудовище с безразмерной пастью и бледно-зеленым брюхом сошлось в удушающем объятии с его рассудком. Рассудок был достаточно крепок, подвижен и задирист. Он наносил удары, дергался и скользил. Его главным оружием, доспехом, рычагом, с помощью которого он разжимал отрастающие влажные пальцы и отдирал липкий язык, был один единственный аргумент – ему нужен подельник. Потому что один он не справится.
Уайтер шумно выдохнул и сжал кулаки. Двадцать миллионов галактов. Двадцать миллионов! Огромные деньги. Нет, не так. Это долбаная куча денег! Двадцать лимонов. Это же… Уайтер не смог вдохнуть. Нет, он понимает, что это вовсе не предел. Есть состояния в разы превышающие эту двадцатку. Вот у Ржавого Волка, по слухам, было не меньше ста. И чтобы легализовать свое состояние после мнимой смерти и смены личности, Ржавый Волк прикупил «DEX-company». Так ведь он эту сотню не за один день наварил. У Волка был целый флот, армия, подпольная империя. По сути, эти сто миллионов составляли бюджет небольшого государства, чем собственно и являлась организация Волкова. И существовала эта организация более десятка лет, разрастаясь и наращивая обороты. А начинал Сергей Волков с малого – с жалких тридцати тысяч, которые вынул из сейфа зазевавшегося барыги. У него, Макса, будет двадцать лимонов сразу. За одну сделку. И без предварительных вложений. Пятая часть состояния Волка. А что будет через пять лет? Через десять? С таким-то стартом.
Голова кружится, глотка сохнет, а рука тянется, тянется за квадратной бутылкой с янтарным содержимым. Двадцать лимонов! Двадцать долбаных лимонов!
— Двадцать, — хриплым полушепотом произнес Казак, — двадцать.
Челюсть сводило, губы кривились, цифра корежила и перебивала дыхание. Двадцать миллионов! Ему, одному, и никому больше. Ни подельнику, ни подчиненным.
А ведь та сука белобрысая собиралась их кинуть. Вот же дрянь… Нельзя бабам верить, ох нельзя. А ведь он на нее почти запал. Шикарная телка. Из породистых. Когда первый раз ее на Джек-Поте увидел, обалдел. Все при ней. Глаза холодные, распутные, безжалостные. Хищница. Уайтер будто в зеркало заглянул. Отражение увидел. Не буквально, разумеется. А как выражаются эти умники-философы – встретил родственную душу. Она такая же, как он, без сантиментов, без бабьей слезливой жалости, умная, расчетливая. Знает, чего хочет. Без колебаний излагает план. Да, похищение, да, шантаж и да, возможно, убийство. И не убийство вовсе, а форс-мажорные обстоятельства, вынужденная мера. Потому что и план в действительности вовсе не план ограбления, а план выгодного предприятия, бизнес-план. Они вкладывают свое время, деньги, мозги и получают прибыль. Как иначе это назвать? Только бизнес.
Все в этом мире бизнес. Сделка, вложения, дивиденды. Разве то, чем он занимался на Медузе, не являлось всего навсего производством? Он добывал сырье, занимался первичной переработкой и поставлял полуфабрикат на рынок. То есть, делал то, что делают все бизнесмены. Его бизнес ничем не отличался от бизнеса тех же самых горнодобывающих компаний. Та же добыча и обработка сырья, затем доставка этого сырья конечному покупателю. Он использовал на своих плантациях рабов? Так кто их не использует? Те же горнодобывающие комопании нанимают на отдаленных планетах голодающих колонистов, разве не подписывают с ними кабальные контракты? Ах, они платят зарплату? Так они же эту зарплату и забирают. Рабочие на этих отдаленных планетах на астероидах и орбитальных станциях оплачивают из своих зарплат, скудных и жалких, все предоставляемые этими компаниями услуги. Компопании накрывают поселение куполом, рабочие платят за воздух. Компании проводят в жилые модули отопление, рабочие платят за потребляемую энергию, за тепло. Компания снабжает поселенцев водой, рабочие оплачивают каждую каплю, вытекшую из крана. Даже виски в припортовом баре становится источником дохода компании. В результате рабочие тратят все до последней единицы и даже влезают в долгои. Что погасить эти долги, горняки снова отправляются в шахту. А разорвать этот порочный круг они не могут, потому что контракт, а нарушение контрактных обязательств влечет за собой штрафы и санкции. И кто тут работорговец? Он, Макс Уайтер, всего лишь упростил схему, изъял из оборота ненужный элемент в виде зарплаты. Люди выполняют работу, а он взамен дает им кров и еду. Еще и от хищников защищает. Даже «семерок» на Медузу завез, чтобы они летунов отстреливали. Киборгов последней модели. Новеньких, отнюдь недешевых. Мог бы их с большей пользой употребить. Так нет, отправил это «супероружие» дармоедов охранять. И его после этого в тюрьму? Проклятые, лицемерные людишки. Вся эта их так называемая демократия, правосудие и права человека. Все ложь, абсолютная, прозрачная, как дистиллянт, который трижды прогнали через нанофильтры, и все в эту ложь верят. Делают негодующие лица, стучат кулачко, сучат ножками. Ах, ах, пират, работорговец. Вот те господа из горнодобывающих компаний, они солидные, законопослушные бизнесмены. Платят налоги, соблюдают права человека и чтут уголовный кодекс. А что в их шахтах людишки мрут, так ведь от случайностей никто не застрахован. Где-то свод обрушился, где-то рудный газ прорвался, где-то оборудование вышло из строя. Но так ведь все по закону, в рамках трудового кодекса. Рабочие подписывают контракты и сознательно идут на риск. А кто не рискует? Все рискуют, и военные, и спасатели, и полицейские, и космолетчики и даже почтенные джентльмены. Да, тоже рискуют. Деньгами. Они вкладывают свои деньгами. Они – инвесторы, а это всегда… чревато. «А вы, господин Уайтер, налогов не платили и контрактов не подписывали. Сыкономить хотели, урвать. Против общества пошли, против самой Федерации с ее демократическими законами и либеральными ценностями. Вы пренебрегли обществом, господин Уайтер. Не поделились. А должны были. Делиться надо, дорогой гражданин Уайтер, делиться. А не желаете делиться, то пожалуйте в тюрьму».
Делиться. Нехорошее слово. Уайтер почувствовал, как шевельнулась проклятая жаба.
А та блондинка, встретившая его на Джек-Поте, все правильно понимала. И про ложь и про лицемеров и про бизнес. Она прямо так и сказала:
— Макс, тебя осудили не за разбой, тебя осудили за твой талант, за твою оборотистость и твою независимость. Те, кто вынес тебе приговор, такие же разбойники и пираты и точно так же торгуют людьми. Только делают они это в белых перчатках, со сладкой улыбкой и прикрываясь законом. Ты честнее их, Макс, благородней. Ты – настоящий.
Она была первой, кто озвучил его догадку, кто произнес это вслух. Те, по другую сторону, осудившие его, ничем не лучше. Они всего лишь искуснее во лжи. Они – лицемеры, а он, Макс, он прежде всего честен. Он такой каков он есть по природе, хищник. Как та же хасса. Кому придется в голову обвинять хассу или летуна? Да никому. Потому что все признают их право на чужую кровь. Так почему же он, рожденный таким же плотоядным и ненасытным, вынужден притворяться кем-то другим, каким-то травоядным? Вынужден играть роль? Да, она поняла. Потому что сама была такой же хищницей. Она тоже хотела денег и власти. не прикидывалась и не играла в нежную кошечку с мягким лапками. Она предлагала дело, выгодное и опасное. Дело, которое ему сразу приглянулось, легло к его мохнатому, звериному сердцу, потому что помимо прибыли сулило возмездие. Правда, удар уходил по касательной. Его истинных врагов, тех, кто разрушил его вотчину на Медузе и определил на нары, напрямую эта месть не затрагивала. В прицеле попадала покровительница этих безумных киборголюбов, этих чокнутых защитников, объявивших кибернетических болванчиков людьми. Неожиданная владелица и разрушительница «DEX-company» Корделия Трастамара, наглая высокомерная сука. Ему, Уайтеру, она вроде как ничего не сделала, но она прибрала к рукам детище Ржавого Волка, оставив таким образом его брата Анатолия без законного наследства. Анатолий лишился денег и влияния, а он, Уайтер, надежды на освобождение. Потому что Толян на последнем свидании в тюрьме ему обещал, что не бросит подельника, наймет нового адвоката, поработает со свидетелями и добьется пересмотра дела. То есть, воспользуется опытом старшего брата, добившегося выхода Анатолия по УДО. И сдержал бы слово. И куда ему деваться? Уайтер на допросах участие Волкова-младшего в незаконном бизнесе отрицал, взял всю вину на себя. И Толян ему теперь должен. А если от слов своих откажется, адвоката не найдет и побег не устроит, то Уайтер его сдаст. С потрохами. И Толян это знает. Потому и любезен был. На свидание прилетал, посылочку слал. Очковал, дятел. И сдернул бы с кичи. Если бы не эта стерва Корделия. Все обломала. Получается, она тоже враг, вроде тех, с «Мозгоеда», и поквитаться с ней, да еще заработать, милое дело. Он, разумеется, согласился. Блондинка сказала, что одного Макса будет мало. Нужен кто-то еще, опытный, хладнокровный, имеющий опыт обращения с киборгами и так же жаждущий мести. Уайтер вспомнил Анатолия, но передумал. Нет, этот жидковат. Только и умел, что понты на деньги брательника колотить да пьянствовать. Нужен кто-то пожестче, практик, бывший военный. И назвал Скуратова… Сквозь зубы, с шипящим выдохом. Бывший особист, котрразведчик, почти легавый. Пусть и состоял на службе у Ржавого Волка, легавым быть не перестал. Уайтер его бы еще на Джен-Поте кончил. Но сдержался. Рано. Вот сделают дело, получат деньги, вот тогда… Скуратов его бесил. Потому что презирал, считал себя выше, белой костью, профессионалом, а его, Уайтера, держал за мелкого гопника. И Ржавому Волку на него наговаривал. В дело не допускал. Гонял по мелочам. По его же совету Ржавый Волк в помощи отказал. Ни денег, ни адвоката. Якобы, владельцу такой солидной корпорации не по чину за бывших подельников вписываться. Он теперь большой босс. Дверь в Совет Федерации пинком открывал. И где он, этот босс? А сам Скуратов? Одного взрывом разворотило, а второй в бегах, с фальшивым паспортом. Перебивается случайными заработками. И на авантюру эту подписался как простой наемник с Джен-Пота. Но туда же – командовать… Будто он, Макс, у него в шестерках. Презирает. Цедит сквозь зубы. Макс для него шпана дворовая, отброс вроде Падлы. Вот Макс ему и показал – пальнул, не раздумывая.
А девка их кинуть хотела. После того, как со сводной сестрой в грузовом отсеке пошепталась. Он сразу почувствовал неладное. Изменилось что-то, повисло в воздухе. В глазах этой телки вспыхнул огонек. Другой огонек. Не тот, по которому он определил их «родство». Макса не обманешь. Он сам такой, чует выгоду, знает, где кусок перехватить, чтоб другим не достался. Прежде у нее в глазах был азарт, предвкушение, погоня. А после того, как она вышла из грузового отсека, уже триумф, победа. Какой-то кусок она уже урвала. Еще накануне она бежала во главе своей стаи, подбадривала воем и лаем. А тут вдруг затаилась. Никто кроме Макса, не уловил бы перемены. Он сам когда-то водил за собой стаю и знает, как урвать и утаить. У него в голове будто огоек вспыхнул. Нюх обострился. Он потому и ночью из каюты вышел, вроде как за пивком. К ее двери подкрался. Почудилось ему будто бы голоса. Первая мысль, что блондинка что-то затевает вместе с «Лаврентием». Но голоса Скуратова он не услышал. Она говорила с кем-то по видеосвязи. Она обращалась к кому-то «господин Ковалев». Ковалев? Черт, это же фамилия того копа, засланного на Медузу. Он же теперь на «МедиаТраст» работает – возглавляет службу безопасности.
Спешить Макс не стал. Даже если и говорила тем легавым. Что с того? Возможно, предупредила, чтобы не дергались, пока их работодательница у них на борту в качестве заложницы. Он еще понаблюдает, подождет, а утром… Утром эта стерва объявила, что яхта меняет курс. Они больше не идут к Беллатрикс, а возвращаются на Асцеллу. То есть, планируют высадить Корделию там же, где взяли. И тогда Уайтер все понял – их кинули! Банально и по беспределу.
Скуратов дернуться не успел, как Уайтер его уже подпалил. Потом схватил обомлевшую блондинку за волосы и приставил бластер к подбородку.
— Говори, сука, что задумала. Говори! Кинуть меня решила?
Стерва от неожиданности двух слов связать не могла. Пустила в ход свои бабские штучки: слезы и обморок. Курицей прикинулась. Один из ее петушков бросился было ее защищать. Тот, который здоровый. Макс ему плечо прострелил. Бластер на минимуме. Лишние трупы ему не к чему. На блондинку подействовало. А тут еще Скуратов застонал. Его-то Макс основательно подпортил.
— Говори, сука!
Ну она и раскололась. Призналась, что сводная сестрица наследство какое-то пообещала. Что за наследство, Макс так и не понял. Какие-то земли, какой-то титул. Хрен их разберет, аристократов этих. Да и дела до них никакого нет. Ему нужны его деньги. Вот что важно – деньги!
— Я бы с вами расплатилась, — хныкала блондинка. – Вы бы получили сто тысяч.
Сто штук! Жалкие сто штук! Да у него на секретных счетах в два раза больше. Он хочет миллион! Нет, он хочет двадцать миллионов! В голове молниеносто созрел план. Все же почти на мази. Ценная заложница у них на борту. Сначала подумал было за нее эти деньги взять. Старшая сука «DEX-company» к рукам прибрала, по слухам, от Федерации отступные получила. Для нее эти двадцать лимонов – карманные деньги. Только выяснилось, что за эту Трастамара никто и единицы не даст. Все счета ее автоматически блокируются при первом же требовании похитителелей. Выкупить ее могли только либо родственники либо друзья. Только из родственников у нее одна мамаша, живущая на дочкины подачки, а друзья вмешиваться поостерегуться. Тогда только киборг, как и было задумано.
Казак не мог отказать себе в удовольствии пообщаться с капитаном чертовых «мозгоедов», полюбоваться его рожей… Хотя Славик остался верен себе. Даже глазом моргнул, когда Макс ему заложницу предъявил.
А эта тварь Корделия кинулась с ним драться. Богатенькая сука! Совсем страх потеряла. Наказать бы ее… чтоб неповадно было. По-мужски. Да противно после кибера объедки подбирать. Тьфу, вот же дрянь. Хуже портовой шлюхи. Врезал ей по морде, чтоб меньше дергалась. Так у нее наглости хватило сделку ему предлагать! Так он ей и поверил. И Александр этот… пижон. С каким бы удовольствием Макс и ему бы по холеной физиономии съездил. Ну ничего, еще успеет, получит свои денежки и со временем расчитается. А пока…
Он на яхте один. И яхтой он управлять не умеет. Посудина дрейфует в созвездии Скорпиона в системе Антареса и как ее вывести к Беллатрикс, он не знает. Не умеет он водить эти чертовы посудины! Был у него свой пилот, одноногая крыса Ретт Манкс. Уайтер его подыхающим от рака нашел, новые легкие для трансплантации раздобыл, работу дал, а эта гнида его кинул, ограбил и сбежал. Правда, за крысятничество свое уже поплатился. И другие тоже поплатятся. Больше Макс в милосердие играть не будет. Выстрелит сразу. Но если он убьет пилота, то яхту к Ориону не вывести. Ему нужен союзник. Сам он всех под прицелом не удержит. Камиллу, лярву эту, с простреленным коленом запер в каюте. Чтоб не истекла кровью, бросил ей медпакет и блистер с обезболивающим. Простреленное плечо капитана залил гелем трясущийся врач. Холеный, высокомерный мудак, с омерзительной крашеной бородкой. Когда Макс к нему пришел за таблеткой – голова трещала с похмелья – тот от брезгливого презрения говорил с ним, не разжимая губ. Потом демонстративно руки дезифектантом опрыскал. Будто он, Уайтер, крыса помоечная, а не человек. Ему Макс в холеную рожу тоже засветил. Сразу сдулся. Заскулил. Такие, как этот надутый мудак, оружие только на голоснимках видели или в дешевых голосериалах. Работал небось в дорогущей частной клинике, где богатые старые нимфоманки морды перетягивают и буфера накачивают. На этой шикарной посудине ногти полировал да дезинфектант на сенсоры брызгал. И ведать не ведал, что такое кровавые сопли. Вот узнал. Обогатил жизненный опыт. Плеснув в его холеную харю водой, Макс прикоазал взять все необходимое, чтобы перевязать раненых. Потому что трупы Максу не нужны. Дело по всякому может обернуться. Лучше если на борту будут заложники. Казак загнал всех вместе с доктором в кают-компанию и там запер. Всех, кроме Камиллы, Скуратова и Корделии. С этими у него будет отдельный разговор.
Проверив зараядку батареи бластера, Казак толкнул дверь каюты «Лаврентия».
Особисту лепила тоже оказал помощь. Казак прострелил бывшему шефу безопасности левое плечо и левое бедро. Особист потерял много крови, но имел достаточно большие шансы выжить. Макс вынужден был так поступить, потому что Валентин был единственным волком в этом стаде баранов. Он единственный способен заставить Макса подчиняться, подавить его, схватить за шкирку. И он же, по иронии судьбы, мог стать его единственным союзником.
Казак постоял перед дверью каюты. Где-то в груди вновь пробудилась жаба, дернула влажным, зеленоватым брюшком, шевельнула длиннопалой когтистой лапкой. Делиться придется. Делиться.
Откатил дверь и вошел.
Скуратов лежал по покойницки вытянувшись. Глаза закрыты. Губы синюшные, лицо – пыльной серости. Он не шевельнулся. Не взглянул на вошедшего. Но едва Казак сделал шаг, глухо произнес:
— Чего тебе?
— Да ты не спишь, Лавруша. А я думал, зайти не зайти. Вдруг почивает дружок мой… Будить не хотел.
Веки Скуратов приподнялись. Макса резанул острый взгляд.
— Чего тебе?
— Да ты не серчай, корешок. Ты же понимаешь, я не по злобе.
— Ты кретин, Уайтер.
Казак скрипнул зубами, но сдержался.
— Зря ты так, Лавруша. Я же для нас старался.
— Я заметил…
— Брось. Я же тебя не убил. А мог бы. Разве ты не понял? Эта сука нас кинуть хотела. Она со своей сестренкой сговорилась. Та ей что-то наобещала. Наследство какое-то. И мы ей стали не нужны. Она бы нас сдала федералам.
Скуратов молчал. Он тяжело дышал. Врач обработал раны, перевязал, но действие обезболивающих уже закончилось. Макс это знал. В кармане у него лежал шприц-тюбик с промедолом.
— Лавруша, — жарко зашептал он, — мы же эти двадцать миллионов сами получить можем, без посредников. Зачем нам эта ушлая баба? Обменяем богатую стерву на кибера. А кибера продадим пижону. Нам сколько обещали за работу? Миллион? А получим по десять. Смоемся с деньгами. На Джек-Поте отсидимся. Или рванем куда польше. Галактика большая. Я один здесь не справлюсь. Кто-то должен пилота под прицелом держать. И навигатора. Чтоб не свернули куда. А если не выгорит, у нас заложники.
Скуратов снова приоткрыл глаза. Больные, воспаленные.
— Ты кретин, Уайтер, — повторил он. – И всегда им был.
Казак помолчал. В нем клокотала ярость. В ней тонкой металлической проволокой вился страх.
— Ты же хочешь жить, Лаврентий? Хочешь?
— Хочу…
— Так я тебе жизнь предлагаю.
Скуратов усмехнулся синюшными губами.
— Когда получишь деньги, Уайтер, ты меня кончишь. Потому что ты шакал. Злобный, алчный шакал.
Уайтер побагровел.
— Я тебя сейчас кончу!
Он выхватил бластер. Скуратов устало закрыл глаза.
— Давай, — тихо сказал он. – Сделай это.
Казак приставил бластер к его голове. Рука у него дрожала. Скуратов лежал неподвижно. Казак убрал оружие.
— Ладно, — скрежетнул он. – Ты на меня зол. Понимаю. Я бы тоже был зол, если бы ты меня подстрелил. Но у нас выхода нет, понимаешь? Если мы хотим выжить и получить деньги, другого выхода у нас нет. Только держаться вместе.
Скуратов молчал. Казак извлек шприц-тюбик.
— Смотри, что у меня есть. Тебе сейчас станет легче.
Особист покосился. Казак вонзил иглу прямо сквозь ткань комбеза.
— Сейчас подействует.
— Где Корделия? – неожиданно спросил Скуратов.
— В грузовом отсеке.
— Не вздумай с ней что-нибудь сделать.
— Я же не идиот, — проворчал Казак.
Особист усмехнулся.
— Она тоже даст выкуп.
— У нее же счета заморожены. Хитро придумано, правда? Никто с похищением заморачиться не станет.
— Да не за нее выкуп, дебил, — прервал его «Лаврентий». Голос его заметно окреп. Взгляд прояснился. Промедол подействовал. – Выкуп за киборга.
— Не понял.
— Мы можем получить двойную цену, кретин.
— То есть?
— Это был первоначальный план Камиллы. Кинуть Александра. Получить деньги, а кибера оставить осебе. Потом столько же запросить с Корделии.
Казак застыл, пораженный. Такое ему в голову не приходило! Сорок лимонов! Скуратов наблюдал за ним краем глаза. Когда бывший работорговец уставился в пустоту, опьяненный внезапно откраывшейся перспективой, на губах бывшего шефа службы безопасности мелькнула торжествующая усмешка.
Он замолчал, как будто услышал последнюю просьбу. Но скорее всего просто сделал паузу, чтобы дождаться ответа.
Темери хотела бы что-то сказать, но ком в горле мешал. Не получалось.
– Мой брат человек чести. – Наконец снова нарушил тишину ифленец. – Вы не будете ни в чём нуждаться, а монахини получат назад городские храмы. Люди смогут снова говорить с Покровителями. Я скажу прямо: я не намерен уезжать ни с чем. Но и не хочу тащить вас в столицу силой. Так что… если у вас есть условие, при котором вы примете предложение моего брата, я готов его выслушать.
Темери наконец посмотрела на ифленца прямо – до того боялась, что, раз взглянув, увидит в его глазах окончательный приговор.
Чеор смотрел на неё всё тем же чуть прищуренным взглядом сквозь редкую светлую чёлку. И было понятно, что он действительно увезёт её силой, если вдруг она продолжит упорствовать.
Что же, он честно всё сказал: ему плевать на желания и чаянья потенциальной невесты. Он увезёт её в любом случае. Даже трупом.
Темери поймала его взгляд и улыбнулась улыбкой, которая не должна была предвещать ифленцам ничего доброго.
Может быть, он и заберёт её из монастыря силой. Ифленцы могут всё.
Они – холодные бессердечные пауки, повсюду в мире их сети, укрыться нельзя, негде. Она уже в этих сетях. Но путь в Тоненг долог. А в пути… в пути может случиться что угодно.
Она судорожно вдохнула горчащий воздух.
– Хорошо. Моё слово – этот брак будет фиктивным. И вы, и ваш брат должны поклясться в этом перед лицом Золотой Матери Ленны.
Может ли побледнеть человек, у которого кожа светла от природы? И можно ли это заметить в полумраке небольшой комнаты? Темери была уверена, что ифленец передумает. И что прямо сейчас, вероятно, её и прикончит. Но нет.
Чеор та Хенвил, выждав несколько мгновений, ответил:
– Брат даст вам клятву при встрече. Что же до меня… клянусь, что не стану претендовать на вас без вашей на то воли. Да и по вашей воле, пожалуй. Достаточно?
Темери опустила взгляд: кажется, она только что назначила день собственной смерти. Ведь там, в Тоненге, наверняка всё ещё живы те, кто участвовал в штурме цитадели. И во всём том, что последовало сразу за штурмом.
Благородный чеор Шеддерик та Хенвил
У Танерретской княжны была, пожалуй, одна положительная черта – она не болтлива. Впрочем, это и всё. Похоже, она с первого взгляда возненавидела чеора та Хенвила. То ли за то, что ифленец, то ли просто потому, что посмел вырвать из такого уютного и тёплого мирка, принуждая отказаться от цели всей жизни – стать монахиней и служить до конца дней этой их золотой богине.
Нет, Ленну чтят во многих землях. Даже на островах есть несколько храмовых святилищ, но только здесь, в Танеррете, выстроен аж целый монастырь.
И только здесь, чтобы выйти из-под покровов Ленны, необходимо совершить сразу несколько долгих обрядов. Хорошо, что тайных, – так что благородному чеору не пришлось на них присутствовать.
Брак должен быть фиктивным… как это было сказано! Словно пощёчиной наградила. Интересно, поменяла бы она мнение, будь тут Кинрик собственной персоной? По нему не вздыхали, разве что, совсем уж пожилые подслеповатые тетушки.
Зима приближалась к переступам, дни стали хмурыми и тёмными. Сейчас на островах и вовсе солнце появляется не больше чем на час и почти сразу прячется в густых облаках. Время, когда рыбаки латают сети, время воспоминаний и долгих вечерних разговоров.
Чеор та Хенвил потратил утро на то, чтобы посетить небольшую гавань, что в часе пешей прогулки от монастыря. Море хмурилось, волны бились о берег так, что пена иногда долетала до самого верха скалы, на которой он остановился.
Эти скалы защищали бухту. Но и в ней шторм погулял не на шутку и успел натворить бед. Пожалуй, совсем не пострадали только лодки, вытянутые далеко на сухой уступ. А одно судёнышко, самое невезучее, и вовсе отправилось ко дну, виднелся лишь кусок кормы и обломок мачты.
Если бы не зима, путешествие отняло бы у него не более двух дней. Но морские демоны непредсказуемы. Так что ехать опять пришлось сушей.
Всё здесь напоминало о доме – суровые скалы, хмурое море, у горизонта исчезающее в дождевом мареве, тёмные деревья и белый снег. Снега, к слову, здесь тоже выпало порядком. Это был липкий случайный снег, из какого дома дети лепят крепости и снежных капитанов. Даже втыкают в угольные рты подобие трубки, а на плечи накидывают «плащ» из цветных тряпок. Чем пестрее, тем веселее.
Шеддерику возвращение в Ифлен с недавних пор могло грозить немедленным арестом, а после – всего вероятней, быстрой и незаметной смертью. Так что одно и оставалось – смотреть на горизонт и вспоминать, как там, на островах, ему жилось, когда всё ещё было хорошо.
С того времени минуло больше двадцати лет, но кое-что помнилось, будто вчера…
Гулять в окрестностях монастыря было тем приятно ещё, что кроме него, в этот хмурый день никого здесь не было. Крошечный перерыв в череде неотложных дел.
Пожалуй, он не удивился бы, если бы встретил тут будущую невесту наместника – если и пытаться убежать, то только сейчас. Потом такой возможности ей никто не представит. Но мальканка почему-то решила соблюсти обещание, так что за всю прогулку он не встретил ни единой живой души. А могло бы быть забавно. Пустынные, благословенные места.
А в монастыре его ждали новости.
Обряды, наконец, были должным образом завершены, а сама Темершана та Сиверс готова к отъезду.
Среди подарков должно было быть и дорогое праздничное платье, и украшения – да вот беда, ни один портной не взялся бы всё это сшить за неделю, да ещё и без точных мерок. Так что в путь рэте предстояло отправиться в одежде, которую готов был предоставить монастырь. Остальное – по прибытии.
До пограничной гостиницы их, помимо гвардейцев, должна была сопровождать одна из пресветлых сестёр. Шеддерик предпочёл бы, чтобы монахиня ехала с ними до самого Тоненга, но счастье никогда не бывает полным, так что развлекать рэту на большем отрезке пути предстояло ему самому.
И вот тут радовало только одно – Темершана та Сиверс, по всему видно, не расположена к долгим беседам.
Она появилась у входа в храм в тёмном светском платье, шитом, вероятно, ещё до завоевания Танеррета. Эта невзрачная одёжка дополнялась коротким, таким же сереньким, плащом и чем-то вроде кружевного капора, который вряд ли мог бы защитить от холода или снега. Так одевается и выглядит прислуга в богатых домах. Впрочем, со своим деревянным посохом она не рассталась. А кроме посоха, она брала с собой лишь небольшой узел личных вещей. Прошла к карете, высоко подняв голову и даже не взглянув на ифленцев. Оно и к лучшему. Ещё будет время узнать рэту поближе. Впереди несколько дней пути по заснеженному Танеррету.
Следом в карету забралась монахиня – с неизменным дорожным мешком за плечами. В них сёстры носят на местный торг всякие благословлённые Ленной изделия – шкатулки, медальоны, пряжки или простенькие украшения-талисманы.
Шеддерик дал знак, и его гвардейцы вскочили на лошадей. Ну, вот и всё. Вот и пора в обратный путь. Как там дела у Кинне? Справился? Лишь бы он в последний момент не придумал собственный гениальный план…
В гостиницу прибыли уже затемно. Постояльцев и гостей было немного – после нападения этхара местные заходить побаивались, а с наступлением зимы истощился и поток паломников. Шеддерик проводил свою молчаливую спутницу до выделенной ей комнаты – удобной и с окнами во двор, чтобы не так задувал зимний ветер, потом помог устроиться монахине.
Лошадьми и каретой занимался ливрейный кучер, который по совместительству был ещё и агентом тайной управы. Такое положение парню нравилось, он с удовольствием выспрашивал у приезжих извозчиков и конюших последние сплетни, подслушивал беседы знати, а потом пересказывал всё это людям Шеддерика.
Нынешняя поездка от других отличалась мало, разве что деревенские сплетни были менее масштабны.
Лишь совсем поздно ночью Шеддерик спустился в зал, где одиноко дотлевал камин.
Шеддерик придвинул кресло ближе к нему, пошевелил кочергой угли, подбросил брёвнышко. От пламени потянуло сухим теплом.
Нет, в правильности своих решений он не сомневался – лишь в своевременности.
Темершана та Сиверс
Не спалось. То казалось ей, что хозяева слишком уж натопили небольшую комнату. То одеяло было слишком коротким, то вдруг начали лаять собаки на дворе. Чуть не выли, едва угомонились.
Помаявшись так час или два, она вдруг решила, что сегодня – самый последний шанс сбежать от ифленцев. Мало ли кому и чего она обещала. Под принуждением можно пообещать что угодно. И собираться особо не надо: всё имущество, включая кошелёк с монетами, умещается в крохотный узел, который, кстати, так и остался в карете.
Всего и надо, что тихонько забрать его и незаметно покинуть двор. Дальше всё просто. Постучать в окно храмовой лавки, попроситься на ночлег к хозяину. И, выждав, когда ифленцы отправятся восвояси… или на поиски, это не так уж важно, быстро уйти. В противоположную сторону…
План казался настолько простым и выполнимым, что Темери, не дав себе времени на раздумье, быстро оделась, застегнула пряжки сапог, в руку прихватила плащ, капор и посох.
Окинула взглядом комнату, не забыла ли чего, но нет, здесь не было её вещей. И легко выскользнула за дверь.
На миг остановилась у двери той комнаты, где месяц назад были убиты ифленские чеоры. Почему-то показалось, что она что-то там забыла или недоделала, так что почти бездумно она толкнула входную дверь. А та вдруг со скрипом распахнулась. Света масляной лампы в коридоре хватало лишь, чтобы осветить порог, так что Темери её сняла с крюка и зашла внутрь, подсвечивая себе. Почему-то ей даже в голову не пришло, что комната может оказаться занятой. Словно весь мир знал, что там совершилось убийство.
1. Оригамист
Из соседней системы пришёл запрос на переход, и оригамист Диаколы очнулся от цветного сна, полного волнующейся зелени и перестука колес. Ощупав пространство своими странными органами чувств, он выделил нужный сектор на периферии, убедился в мирных намерениях тех, кто стучал в многомерность ворот его системы и приготовился к приёму гостей.
Пространство встопорщилось, вздыбилось, пошло волнами складок, смялось по незримым линиям струн — горы-долины, долины-горы, — которые сошлись в одной координате на самой границе системы, и там сложилось в журавлика-оригами. Журавлик приблизился к солнцу и оказался межзвёздным лайнером, который расправил пилоны энергосборников, жадно впитывая излучение светила перед новым прыжком сквозь ничто.
Бездонные утробы накопителей были заполнены ещё до пересечения орбит газовых гигантов системы — но лайнер продолжал свой путь и вскоре достиг внутренних планет. На орбите четвёртой от солнца он высеял десяток малых кораблей, немедленно устремившихся к ближайшему шароцвету, откуда им навстречу уже мчался рой мелких судёнышек, контейнеров и вольных торговцев-пустотников верхом на газовых ракетах. Шароцвет гостеприимно распахнул устьица шлюзов навстречу прибывшим и поглотил их всех.
Лайнер принял на борт пассажиров и груз, отмахнулся от пляшущих вокруг торговцев ленивыми шлепками силовых полей и продолжил свой путь сквозь систему, пересекая её по плоскости эклиптики. Очутившись среди ледяных планетоидов внешнего края, корабль послал запрос на переход.
Несколько мгновений спустя было получено разрешение, и накопители корабля отдали собранные гигаджоули энергии пустоте. Развернувшись в плоскостную выкройку самого себя, лайнер перестал существовать в занимаемой им мгновением раньше координате.
В одной из ближайших звёздных систем пробудилось могущественное сознание и принялось деловито сминать ткань пространства в журавлика-оригами.
Горы — долины, долины — горы…
Ритм привычных манипуляций дружественного разума убаюкал оригамиста Диаколы, и, внеся полученную плату за переход в свою бездонную копилку, он провалился в сон, полный волнующихся колес и перестука зелени.
До следующего корабля.
2. Джонатан
Путешествие получилось сумбурным.
Не успел Джонатан отойти от выворачивающей наизнанку встряски перехода, как — раз, два, три! — и система пронеслась мимо него за обзорными панелями корабельного салона, подмигнув ему озорным светлячком солнца, мигом выросшего в золотистый шар. Планеты-гиганты мимолетно состроили ему глазки вечных атмосферных вихрей, подразнили многоцветными плоскостями колец — и вуаля! Поезд прибыл, дамы и господа, освободите, пожалуйста, вагоны!..
Вместе с остальными пассажирами, летевшими до Диаколы, Джонатан проплыл к посадочной палубе и занял место в хрупком пузырьке шлюпки. Перистальтика шлюзового яйцеклада метким толчком послала шлюпку навстречу невидимой туше орбитали. Замерев в середине великого Ничто, словно муха в патоке, несмотря на головокружительную скорость собственного полета, Джонатан в какой-то момент обнаружил у себя над головой изумрудный с пробелью облаков диск древомира Диакола.
Ажурный, просвечивающий насквозь в отражённом ликом планеты свете, сфероид шароцвета заслонил обзор и принял гостей сквозь влажно блестящую смазкой щель устьица в свои внутренности. Джонатан нетерпеливо выпорхнул из раскрывшейся шлюпки и, опережая прочих пассажиров, первым оказался у регистрационной стойки транзитного зала. Женщина-або, с огромными лемурьими глазами на мохнатой мордашке, оскалилась ему навстречу, и Джонатан не сразу понял, что это местное подражание человеческой улыбке. Что было сил он заулыбался в ответ, и усердие его было вознаграждено — совсем скоро он уже порхал взад и вперёд по обзорной галерее одного из ярусов шароцвета в ожидании планетарного челнока.
Здесь и там среди звёзд видимого с галереи сектора небесной сферы парили подсвеченные светом солнца и планеты шароцветы всех возможных форм и очертаний. Джонатан помнил все их наизусть, безошибочно узнавая по силуэтам. Как и всё, связанное с Диаколой, шароцветы были объектом его пристального интереса. Несмотря на то что это было первым посещением системы, Джонатан мог со всей уверенностью и без ложной скромности утверждать, что является одним из наиболее компетентных экспертов по Диаколе во всех её проявлениях.
Мимо проплывали громоздкие многогранники ульев, ажурные фермы воспиясель и ощетинившиеся радиальными шипами старт-катапульт спороносцы, напоминающие многократно увеличенных радиолярий сгинувшей в веках Земли. Пространство вокруг них кишело хаосом жизни — на отчаянно парящих хвостах реактивных струй, размахивая жгутиками и вцепляясь друг в друга крючьями и присосками, в поисках попутного паразитного трансфера во всех направлениях носились обсеменники и прилипальцы, проникапельки и засеятели, громовержки и ползунцы.
Древомолодь наполняла пространство суетой, для беглого взгляда лишённой всякого смысла. Но Джонатан знал, что бестолковое кишение этих бесчисленных полурастений-полумашин-полуживотных подчинено четко опредёленной, пусть и совершенно нечеловеческой логике. Если запастись терпением, спустя некоторое время можно было даже научиться видеть систему в мельтешении причудливых тел. Однако терпением Джонатан явно был обделён ещё при рождении — впрочем, самому себе он объяснял собственную неусидчивость и нетерпеливость хронической нехваткой времени на всё, заслуживающее его внимания под этими звёздами.
Разумеется, он разберётся во всём, но не сразу. Диакола манила его своими тайнами, но помимо них было то, ради чего Джонатан покинул свой уютный кабинет в трети звёздного рукава отсюда и пустился в странствие сквозь бездну светолет.
Причина, по которой кабинетный ученый оставил свою уютную норку близ сердца галактического диска, носила имя Эльжбета.
Его возлюбленная, вдруг без объяснения причин ускользнувшая из его объятий перед самой помолвкой! Поиски следов её бегства привели Джонатана сюда, на Диаколу.
Ах, Диакола, Диакола!.. Мир умопомрачительного Древа и, конечно же, знаменитых на всю Галактику поездов. М-м-м, что за удовольствием будет узреть воочию все те чудеса, о которых прежде удавалось лишь читать!
Но всё это будет позже — а пока…
Эльжбета, Эльжбета!
Вот по какой причине Джонатан был столь несдержан в своём нетерпении; вот почему он с выражением отчаянной решимости сновал живой торпедой взад и вперёд по кольцу прогулочной галереи вращающегося над Диаколой шароцвета, распугивая праздных туристов и внося смятение в жизнь орбитального жулья всех мастей.
Вот почему он пришёл в ещё большее, на грани помешательства, возбуждение, когда на горизонте над кромкой атмосферы медленно поворачивающейся далеко внизу планеты воздвигся колоссальный облачный столб. Белоснежный, одетый в сеть атмосферных разрядов и перечёркнутый здесь и там пылающими зигзагами молний, он вырастал над горизонтом всё выше и выше, неуклонно приближаясь.
Вскоре колонна клубящихся облаков закрыла полнеба. В её толще угадывалось некое движение, подчинённое странному ритму неслышной, но несомненно величественной мелодии, которую пело Древо в своем вековечном сне.
Облачный столп возносился в небо и пронзал его, таща за собой на низкую орбиту прихваченную атмосферу, окутывающую его едва заметным в преломлённых лучах солнца ореолом. Корона иссушенных пустотой ветвей венчала облачный вихрь. К ветвям слетались сонмы мелких обитателей припланетья, танцуя вокруг и то и дело совершая посадку на поверхность колоссальных сучьев. Шароцветы вели задумчивый хоровод чуть поодаль, и между ними и циклопической колонной кишмя кишели транспорты сообщения, совсем крошечные в сравнении с окружающими их гигантами.
Шароцвет, в котором Джонатан в восхищении завис у прозрачной стены прогулочной галереи, в благоговейном восторге созерцая наконец одно из чудес населённой вселенной, неуклонно приближался к распахнутой ему навстречу условной ладони, обрамленной циклопическими пальцами ветвей, изломанных гравитацией, вакуумом и метеоритными бомбардировками.
Древомир Диакола приветствовал Джонатана, протягивая ему навстречу одну из своих экваториальных орбитальных ветвей.
Совсем скоро челнок перенёс Джонатана с шароцвета на орбитальный терминал Портограда, где он купил билет в один конец на легендарную «Алую стрелу».
А потом начал свой долгий, долгий спуск с орбиты.
Где-то там, внизу, его ждала встреча с Эльжбетой.
Сердце Джонатана замирало в радостном предвкушении.
3. Смотритель
Гикси обитал на безымянном полустанке в двух ветвях пути к закату от узловой станции Лекорейси. Его жилищем был старинный товарный вагон, много лет назад уснувший в дупле-тупике. На крыше вагона за долгие годы покоя из семян Дерева вырос настоящий лес молодых побегов. Лианы спускались по заскорузлым от времени стенам вагона узловатой паутиной, а оплетавшие их вьюнки-лазучки цвели круглый год, заглушая запах старой колесной смазки изысканной смесью ароматов лиловых и алых цветов. Пернатые ящерки вили гнезда в путанице скрывающих вагон ветвей, и по утрам Гикси просыпался от их скрипучих песен и деловитой возни среди листвы.
В то утро его разбудила тишина.
Это было необычно. Гикси некоторое время прислушивался, не веря своим ушам, но не услышал ни чириканья ящерок, ни птичьего посвиста, ни стрекота голенастых жуков-листовертов. Полустанок, всегда полный жизни, не замирающей даже в ночные полусутки, сейчас затаился, не смея издать ни звука. Что-то напугало его обитателей.
Привычно оборвав присосавшиеся за ночь к коже нити воздушных корней, Гикси выпутался из гамака, срастившего на ночь плетёные створки, и соскользнул по лестничной лиане на пол. Пробивающийся сквозь цветные панели окон солнечный свет пятнал радужными бликами древесный узор под ногами. Пыльца древоцветов, сплошь покрывающих внутренность вагона от пола до потолка живым занавесом, лениво кружилась в косых световых столбах.
Лепестки дверных створок, едва слышно скрипнув, выпустили его наружу, в приглушённый кроной Древа зеленоватый полусвет утра. Ветвь дышала, испаряя сквозь миллионы распахнутых навстречу солнцу дыхалец облачка водяного пара. Покрывающая Гикси от макушки до кончика хвоста шерсть мигом покрылась перламутровым бисером мириад крошечных капель. Орхидеи на стенах вагона жадно впитывали влагу распахнутыми зевами цветков и дрожащими в нетерпении воздушными корнями.
У самых ног Гикси юрко прошмыгнула и спряталась под вагоном стремительная древесная змейка изумрудного цвета. Проводив её недоумённым взглядом, смотритель наконец огляделся.
Двое в нелепых, ниспадающих до пят дождевиках стояли прямо в колее пути и терпеливо ждали, когда он обратит на них внимание.
В первый момент Гикси растерялся. На полустанках не бывает гостей. Поезд из Лекорейси проходит без остановки поздно вечером, на следующем разъезде переходит на другую ветвь и уже по ней кружным путем возвращается в город. Редкие грузы для смотрителя полузаброшенного полустанка — провиант, инструменты, хозяйственные мелочи согласно предоставленному списку-заявке — привозили из Лекорейси на самоходной дрезине путевые обходчики раз в три десятка дней. Гикси не помнил, чтобы однажды заведённый порядок хотя бы раз нарушался.
Сегодня был пятнадцатый день с прошлого визита обходчиков. Взяться незваным гостям было решительно неоткуда. Но они стояли в десятке шагов от Гикси и молча разглядывали его гибкую фигуру из-под глубоких капюшонов своих плащей.
— Приветствуем тебя, смотритель, — сказал тот, что был пониже. Он странно выговаривал слова Общей речи, и голос его был лишен интонаций. Чужаки, понял Гикси. Но откуда здесь взяться чужакам?
Пришельцев с небес ему приходилось встречать и раньше. Давным-давно, когда он был юн и непоседлив, скитания мятущейся души заносили его в густонасёленные части Древа. Год он провел в Портограде у самой верхушки одного из Высоких Стволов экваториальной зоны, поддавшись его соблазнам и с головой погрузившись в трясину его пороков. Сейчас, многие годы спустя, Гикси вспоминал то время со смесью восторга и содрогания.
Круглосуточная суета странной жизни никогда не спящего города, населённого удивительными существами доброго десятка рас, часть из которых никогда не принадлежали этому миру, зачаровывала и пугала его. Перебиваясь случайной работой, он, подобно пористому листу чистодрева, впитывал впечатления от мимолётных встреч с чужаками, так непохожими на него самого и его сородичей. Позже, когда поиски уединения и покоя привели уставшего от мирской суеты Гикси на эту отдаленную Ветвь с размеренным течением неспешной жизни, воспоминания об этих встречах наполняли его сны образами таинственных незнакомцев, цели которых оставались неясными, но манили ощущением чуда, заставляя спящий разум работать в поисках причин их странных поступков.
Сейчас ему предоставилась возможность вновь попытаться постичь движущие чужаками мотивы наяву.
От этого Гикси робел до дрожи в коленках.
Нет, пришельцы не были страшными. Они даже не выглядели жуткими, хотя Гикси и благодарил мысленно Крону и Корни за то, что чужие явились ему закутанными в бесформенные хламиды плащей. В Порту он навидался всевозможных, порой самых причудливых тел, один взгляд на которые будил в животной части его естества совершенно первобытное отвращение и агрессию, скрывать и контролировать которые ему удалось научиться далеко не сразу. Теперь, годы спустя, этот навык следовало извлечь из глубин памяти, куда он давным-давно отправился ввиду своей невостребованности. Округ Лекорейси казался последним на Древе местом, куда чужакам пришло бы в головы заглянуть.
Но вот они здесь, а он перед ними, и помочь ему разобраться с проблемой решительно некому.
Гикси вздохнул и поправил кое-как напяленные ремни форменной перевязи.
— Доброго дня и вам, — сказал он. — Что привело вас в этот забытый уголок, добрые господа? И могу ли я помочь вам чем-нибудь?
Чужаки не шелохнулись, но у Гикси возникла необяснимая уверенность в том, что они каким-то образом обменялись взглядами.
— Нам нужен ваш вагон, смотритель, — сказал тот, что повыше.
Гикси ещё успел заметить неясное, но несомненно угрожающее движение низкого чужака. Потом мир вдруг стал мешаниной красок и звуков и удушил смотрителя зелёным ароматом абсолютной тишины.
И Гикси вновь увидел сны, которых не видел уже много лет — с того самого года у подножия Портограда, когда после тяжёлых дней, полных забот о пище насущной, ночи он проводил в притонах Сновидцев у самых корней Великого Древа…
Сны эти наполнял посвист гудков локомотива, шелест листвы и плавное покачивание вагона в неровностях колеи.
4. Оригамист
Новый вызов нарушил течение цветной дремы оригамиста Диаколы, и тому пришлось возвращаться в явь, чтобы исполнить свою работу.
Большой флот запрашивал разрешение на переход с той стороны барьера, разделявшего планетные системы не хуже реального расстояния в нормальном пространстве. Это было странно и необычно. В этой части звёздного рукава уже дано не было необходимости в совместных путешествиях сразу нескольких кораблей ни внутри планетных систем, ни между ними. И вот — четыре с лишним десятка кораблей сразу, запрос на транзит сквозь систему Диаколы, не вызывающий подозрений информационный пакет, подготовленная плата за переход в виде энергии, способной ненадолго зажечь маленькое солнце. Все условия соблюдены, и нет причины для отказа. Однако что-то было не так, и оригамист чувствовал это.
Оригамист любил загадки. Он все ещё боролся с сильным искушением пропустить флот сквозь барьер и посмотреть, как будут развиваться события далее, когда его сознания коснулся вызов равного.
Оружие, просигналил оригамист системы Порранкса, на внешней границе которой парил сейчас в ожидании перехода странный флот. У них оружие. Сами корабли — оружие. Прощупай их.
Оригамист Диаколы был заинтригован. Его не интересовало, чем руководствовался его коллега с Порранкса, впуская к себе столь опасную компанию, конечная цель которой в инфопакете, предоставленном вместе с запросом, указана не была. Ему было интересно, что предпримет флот, оказавшись в его системе, если он соблаговолит его туда впустить.
Просканировав сознания экипажей кораблей, оригамист обнаружил возведенные невесть кем рубежи ментальной блокады у тех из них, кто мог бы пролить свет на интересующие его вопросы. Потом его разум наткнулся на слабое эхо полустёртого воспоминания в сознании одного из флотских офицеров очень и очень невысокого ранга — настолько невысокого, что уже само его присутствие на борту флагманского корабля эскадры на весь окрестный космос кричало о принадлежности офицера к очень и очень секретным службам.
Его память хранила отзвук знания о том, что успех флоту в достижении неведомой цели гарантирован независимо от решения, которое примет оригамист. И гарантии успеха миссии флота находились сейчас внутри подчинённого оригамисту пространства.
Лазутчики, подумал оригамист со всё возрастающим возбуждением. Как интересно!
В скучном течении жизни оригамиста появился смысл.
Он послал флоту сообщение о технических неполадках и раскинул щупальца своего сознания по всей своей системе в поисках всего странного и необъяснимого, что только можно найти в ней. Когда он нащупал искомое, метасущность оригамиста испытала эмоцию, в человеческом эквиваленте сходную с чувством глубокого удовлетворения.
С возникшим чуть позже чувством, сходным с человеческой обескураженностью, он обнаружил в своей системе присутствие представителя третьей силы, пока не заявившей о себе, но несомненно ожидающей своего выхода на игровую доску.
Игра, не успев начаться, делалась всё увлекательнее, и сверхмогучая надсущность, каковой являлся оригамист, не боялась проиграть в ней.
Даже проигрыш интереснее скуки, считал оригамист.
Но настроен он был всё-таки на победу.
Ведь так сложно простить себе проигрыш, будучи равным по силе богам.
Пока я рассказывал журналистам о жизни общества, учил бросать копье и показывал детские рисунки, звероловы отловили два десятка норников и выпустили в нашей долине. Спасибо им за это. Я теперь очень уважаю летающий шприц. Он может и маленького сурка усыпить, и оленя, и огромного
мамонта. А по виду — не подумаешь.
Главное событие случилось вечером. На авиетке прилетели два подрывника. Поговорили с геологами, посадили Платона в машину и полетели осматривать фронт работ. Чем-то они чубаров напоминают. Суровые, немногословные. Друг друга с полувзгляда понимают.
Когда стемнело, и все разошлись по вамам, мы с Ксапой, Жамах и Фархай обсудили происшедшее за день. Фархай, оказывается, совсем не против, если наши охотники будут захватывать девушек из их племен. Только охотник должен сначала договориться с самой девушкой. Может, у нее уже
парень есть. Потом заговорили об автобусе. Ксапа сказала, что это было бы здорово! Автобус по настоящему сплотит наши общества в одно. Сто километров в один конец, два рейса туда-обратно в день — это получается четыреста километров. Восемь часов за рулем, если на скорости пятьдесят
километров — вполне реально. Но вот через перевал к Чубарам Медведев дорогу проложить и не сможет, и не захочет. Очень дорого и очень опасно. Гололед на горном серпантине — это смерть всему! А гололед там обязательно будет осенью, зимой и весной.
Думал, Ксапа с Медведевым помирились, обрадовался. Оказалось, нет.
— Ты пойми, Клык, у нас у каждого свои интересы, — внушает мне Ксапа. — У надзорщиков — свои, у Медведева — свои, у нас — свои. Эти интересы ничуть не изменились. Просто жизнь складывается так, что иногда нам по пути с Медведевым, а иногда — с надзорщиками. Но Медведев по-прежнему всеми силами лезет в наш мир, а надзорщики всеми силами его
сдерживают.
— А мы?
— А мы ЛАВИРУЕМ между этими двумя могучими силами. Для нас было бы идеально, если б Медведев открыл путь еще в один мир именно из нашего. Только чтоб в этом мире людей не было. Тогда на быстрое освоение двух миров у Медведева сил не хватит, и все пойдет неторопливо и естественно.
— М что мы для этого должны делать?
— Обеспечить Медведеву выход к могучей реке. Чтоб он смог на ней поставить гидроэлектростанцию, гигант энергетики. Можно, конечно, поставить атомную электростанцию, но очень от атомных пакостей много.
— А где мы возьмем могучую реку?
— Есть такая река за водоразделом. До нее от нас всего двести пятьдесят километров. А от Терции — и двухсот не будет. Но до того места, где можно ГЭС поставить, наберется четыреста — четыреста пятьдесят километров. И никто не знает, живут там люди, или нет.
— Откуда ты знаешь о реке? Ты там бывала? — спрашивает Жамах.
— Там река в нашем мире. А наш мир очень похож на ваш. Только в нашем везде люди живут, в вашем людей еще очень мало.
— Почему Медведев не слетает туда и не сделает там эту…
— спрашивает Жамах.
— Надзорщики… Они запрещают Медведеву вступать в контакты с аборигенами. И, тем более, строить ГЭС.
— Но мы — аборигены. почему с нами можно? — интересуюсь я.
— Ты разрешил, Жамах разрешила, Бэмби разрешила.
— Бэмби же сопля совсем, — фыркает Жамах.
— Ну и что? Она местная, ей можно. Она нас пригласила, уважаемые люди ее общества не возразили, нас не прогнали. Я Клыку уже объясняла, Медведев ничего не может делать на нашей земле без нашего разрешения. Но если мы разрешим, надзорщики отдыхают. Их слово больше веса не имеет.
Думаешь, зачем Медведев позвал Клыка разыскивать обломки «Тополя»? Клык местный, ему ВЕЗДЕ летать можно! Ничего с надзорщиками согласовывать не нужно. Поэтому Медведев и направил нашу машину в самый дальний поиск.
Жамах надолго задумывается.
— Мы слетаем на могучую реку, познакомимся с людьми, которые там живут, подарим им ножи, топоры, пилы, — говорю я. — И скажем, что хотим весной меняться с ними девками. Скажем, что их земли нам не нужны, у нас своих много. А девки нужны. От чужих девок сильные дети рождаются. Они
согласятся. А когда среди них будет много наших девок, познакомим их с Медведевым и чудиками.
— Когда мы познакомим их с Медведевым, он от нас не отвернется? — спрашивает Жамах.
— Наоборот, еще больше зауважает, — утверждает Ксапа. Но не радуется. Костяшки пальцев кусает.
— Что не так? — спрашиваю я.
— Чтобы сделать гидроэлектростанцию, нужно построить на реке плотину. Ну, запруду такую сделать, — поясняет Ксапа для Фархай. — Вода поднимется на много-много метров и затопит много-много хороших земель. Получается, мы за ножи да топоры отберем у людей землю, на которой они живут.
— Мы поможем им переселиться на другие земли.
— Клык, помнишь, как я рассказывала зимой про колонизацию Америки. Жили себе спокойно индейцы, потом пришли бледнолицые. И стали скупать у индейцев землю за стеклянные бусы и карманные зеркальца. Как бы здесь
то же самое не получилось.
В ваме наступает тишина. Даже Олежек хныкать перестал.
— Ксапа, а та плотина, которую Медведев хочет на нашей реке поставить, она нашу долину не затопит? — встревоженно спрашивает Жамах.
— Нет, что ты. Она маленькая. Река ущелье с порогами затопит. А в долине вода поднимется всего метра на два-три. Там, где брод, берега подтопит. Напротив нашей стоянки где-то на метр поднимется. А у моста все как сейчас останется. Ну, может, течение не такое бурное будет.
Выбрав момент, я рассказываю Мудру, зачем Медведев звал нас кругляши разыскивать. Сначала — как это Ксапа объяснила. Потом — как он мне сказал.
— Это хорошо, — говорит Мудр, подумав.
— Что хорошо?
— Михаил уважает законы своего общества, и уважает нас.
— Но он же мне неправду сказал!
— Разве? А мне показалось, он сказал тебе правду, но не всю. Часть правды. А вторую сказала тебе Ксапа.
— Тогда где уважение?
— Разве вы с пустыми руками вернулись, — смеется Мудр. Все в новых одежках, у каждого целый мешок полезных вещей, зажигалка у каждого. Скоро забудем, как костер с искры разводить. Фархай с вами не летала, и то новую доху получит. Да какую! С большими карманами. У меня такой хорошей
дохи нет.
— Все, кто кругляши искал, такие одежки получили, — возражаю я. — И котлы для еды нам всем одинаковые раздали, и огонь без дров вместо костра.
— Выходит, своих людей Михаил тоже уважает, — откровенно веселится Мудр.
— Но почему мне всю правду не сказал? — Вроде, я взрослый охотник, а от обиды плакать захотелось.
— Поставь себя на его место, — серьезно говорит Мудр. — Ты — большой вождь, сотни людей тебе в рот смотрят, твои слова ловят. А тут какие-то другие вожди запрещают тебе на зайцев охотиться. Не то, чтобы совсем запрещают, но ты должен у них каждый раз разрешение спрашивать. Разве тебе не будет обидно?
— Очень обидно будет, — подумав, говорю я.
— Захочешь ты друзьям рассказывать, что на каждого зайца обязан разрешение спрашиваешь?
— Совсем не захочу.
— Вот и Медведев не хочет говорить, что ему из круга без разрешения выходить нельзя. А круг — всего один дневной переход от портала. Мы бы и не знали о круге, да Ксапа нам законы чудиков разъяснила.
Не первый раз замечаю, Ксапа и Мудр об одних и тех же вещах говорят, а результаты у них получаются разные. Ксапа ругает Медведева, а Мудр оправдывает.
— Подожди, Мудр, но там, куда мы за кругляшами летали, там же не наша земля. Наша — здесь! У нас на ту землю тоже прав нет.
— А чья? — опять веселится Мудр.
— Наверно, тех, кто там живет…
— Сам говорил, никого там нет.
— Тогда не знаю.
— Кто первый ногу поставил, того и земля! — заявляет Мудр. — Но не чудиков. Они из другого мира, у них за кругом земли нет!
А я припоминаю, что когда мы выходили из вертолета, геологи кого-то из наших вперед пропускали. Или Жамах, или Евражку, или Бэмби. Вот оно как получается, кто первый ногу поставит. Ну да, мы пришли в долину, и она нашей стала. Сам мог бы догадаться.
Рассказываю, как Ксапа придумала нашу ЦИВИЛИЗАЦИЮ спасти. Надо, чтоб чудики из нашего мира пробили дыру еще в один, и портал поставили. Тогда им будет не до нашего мира. Но для этого чудики должны поставить плотину на могучей реке.
— Я же говорил, твоя девочка что-нибудь придумает, — улыбается Мудр.
— Я хочу попросить Сергея слетать к могучей реке и посмотреть, кто там живет.
— Хорошее дело, — говорит Мудр. — Но один не летай. Возьми охотников и Фреда-надзорщика.
— А его-то зачем?
— Пусть знает, что мы его уважаем, — говорит Мудр, а сам опять улыбается.
— Мудр, ты как Медведев стал. Только половину правды говоришь.
Вот и ты, Клык, мудрым становишься. Припомни, недавно кто-то мне рассказывал, как Фред со ста шагов лося убил. Лось могучий зверь, его не так-то просто убить.
Я же и рассказывал. Но Ксапа сказала, что Медведев очень ругал надзорщиков за этот случай.
Приглашаю в свой вам Мудреныша, Кремня и Фантазера и говорю, что хочу слетать на поиски могучей реки. Охотники удивляются, но посмотреть новые места все хотят.
— Мальчики, я с вами! — заявляет Ксапа. Жамах ничего не говорит, только вещи в рюкзак укладывает.
— Кого еще возьмем? — спрашивает Мудреныш.
— Мудр советует Фреда пригласить.
Услышав, что я советовался с Мудром, о том, нужна ли нам могучая река, больше не спорим. Думаем, кого еще пригласить. Платон, Вадим и Евражка вместе с подрывниками с утра берут теодолиты, рейки и улетают скалы и горы измерять. Я, почему-то, думал, они сразу начнут скалы в
щебенку крошить. А они в первый день нашим экскаватором заинтересовались. Но сказали, маленький и слабенький. Им нужен со стрелой не меньше шестнадцати метров, чтоб оползнем не накрыло. Платон засмеялся и повел их в ДИСПЕТЧЕРСКУЮ по видео говорить с Медведевым.
— Вы меня без ножа режете, — закричал Медведев. — Такой экскаватор семьдесят тонн весит. Как я его вам доставлю? На десять кусков разрежу?
Долго спорили, сошлись на стреле в десять метров, объеме ковша в один куб и весе машины двадцать пять тонн. Эту машину нужно разобрать на части по пять тонн, иначе вертолетом не поднять. А еще к ней нужен подъемный кран и бригада сборщиков. Собирать машину будут не в нашей
долине, а в Секунде. Там, сразу после порогов, хорошее место есть. Просто готовая вертолетная площадка, большая и ровная. Платон говорит, это очень удачно, не так сильно зверей напугаем.
В общем, из геологов завтра только Юра не очень занят. И он сразу согласился с нами лететь. Но сказал, что обязательно нужно взять МЕДИЦИНУ. Медицина — это Эдик. Я пересчитал, сколько народа набралось. Получилось девять ПАССАЖИРОВ. Можно еще кого-то взять, но лучше захватить побольше
продуктов. Всей толпой идем уговаривать Сергея.
— Куда летим, — спрашивает Сергей. Я выхожу из палатки и указываю направление рукой. Мне Ксапа вчера показывала, я запомнил. Сергей встает за моей спиной и засекает по компасу. Возвращаемся в палатку, он достает карту и проводит на ней линию.
— Меньше часа лететь, — говорю я. — Там увидим большую реку, долетим до нее и полетим вниз по течению. Еще около часа надо лететь. На берегах реки несколько раз сядем, все осмотрим и назад полетим.
— Есть тут река, — говорит Сергей, глядя на карту. Опять на меня чудики смотрят так, будто в первый раз увидели. Ксапа хихикает и весело глазами сверкает.
— Послушай, над нами спутник летает. Может, тебе хватит снимков из космоса?
— Снимки из космоса — это очень хорошо. Но на них людей не видно, зверя не видно, — говорю я. — Чтоб людей увидеть, нужно низко лететь.
Охотники со мной соглашаются, важно кивают. Договариваемся, что вылетаем завтра утром, если погода не испортится. Сергей включает ноутбук Вадима, связывается с Медведевым, докладывает, что завтра будет В УДАЛЕНКЕ
и спрашивает, где лежат снимки из космоса. Говорит нам, что заявка принята, он готовит маршрут, и не надо его отвлекать. Мы выходим, но Ксапа остается. Утверждает, что принтер один, под замком, и без нее Света никого к принтеру не подпустит. Оттирает Сергея от ноутбука и весело переругивается с Медведевым.
— Клык, откуда ты знаешь, что там река? — спрашивает Юра.
— Все знают, — пожимаю я плечами, чтоб не выдавать Ксапу — А разве в вашем мире там реки нет?
— Есть у нас река, — смущается Юра.
— Широкая, могучая река, которая впадает в большую соленую воду, — продолжаю я. — Но там, куда мы полетим, река еще не очень широкая. И там есть могучая река, — показываю на закат солнца. — Но я не знаю, живут ли там люди.
Только Юра хотел рассказать, где и сколько людей у них живет, прилетают два зеленых вертолета. Один — заправщик, мы его хорошо знаем. А под вторым на длинной веревке свисает непонятная, даже на вид тяжелая железяка. Вертолет сначала снижается, чтоб железяка легла на землю, потом
подает чуть назад — и сам садится. Из кабины вылезает довольный пилот.
— Получите, распишитесь! — весело кричит он.
— Что это? — удивляется Юра.
— Левая гусеница от экскаватора. Правую завтра подвезу.
— Так это не сюда, а по реке вниз по течению, за ущельем. Сейчас проводника вызову, — объясняет Юра и тянет из кармана мобилку. Вскоре на авиетке прилетает Вадим, о чем-то коротко беседует с пилотом, и обе машины улетают. А мы разгружаем заправщик. Я подгоняю экскаватор, и в его переднем ковше мы перевозим за несколько рейсов все бочки на склад.
Хорошая машина — экскаватор!
Директор лицея Пасечник Виктор Иванович писал, что Галя Переверзева склонна к бродяжничеству, употреблению спиртного, она портила мебель и другое имущество лицея, била воспитанников, воровала у преподавателей ценные вещи. Таиса смотрела на дочь и не узнавала в ней свою спокойную и тихую шестиклассницу, которую однажды отвезла в «Божью пчелу». Таиса верила и не верила написанному Пасечником. Конечно, подростки — народ не простой, но почему Глина так сильно изменилась? Все попытки поговорить с Глиной заканчивались безуспешно: дочка смотрела затравленным зверьком на мать и даже не давала себя обнять.
В поезде «Москва-Воронеж» Таиса листала красочный альбом с фотографиями Маринки и перечитывала благодарственное письмо попечительского совета «Божьей пчелы». Радуясь тому, что, хотя бы старшая дочь не доставляет хлопот семье, Таиса ехала с Глиной в дневном поезде Москва-Воронеж. Она надеялась, что в родных стенах Глина станет прежней.
Глина смотрела в окно на мелькающие лесные посадки. Занесённые снегом обочины дороги говорили о том, что зима ещё не скоро сдаст свои позиции. Здесь было гораздо севернее, и Глина любовалась на серебристые верхушки тополей, росших глубоко в овраге, на кружевную цепочку кустарника возле сельских переездов. На заснеженных полустанках толпились люди в пуховиках и шапках, но поезд мчался мимо, на его пути было только три коротких остановки. Глина думала о том, что её отец рассердится и станет кричать: «Ты хуже Маринки, как тебе не стыдно! Воровка, хулиганка!» Она не сомневалась, что и мать, и отец поверят в писанину Пасечника. За эти полгода Глина убедилась, что большинство людей готовы поверить в самую чудовищную ложь, если она укладывалась в их мировоззрение. Она совсем не рассчитывала на то, что родители поверят её рассказам о странной секте, из которой ей довелось чудом вырваться.
Отец встретил Переверзевых на вокзале. Сутулый и исхудавший Алексей Семёнович был не похож сам на себя, и Глина догадалась, что его съедает болезнь. Она сильно пожалела о том, что Валентин Прокофьевич забрал её прозрачные бусины, они пригодились бы теперь лечить отца. Переверзев порывисто обнял дочь, и Таиса вдруг осознала, что её младшая дочь – вылитый отец. Оба худые, с рябинками после ветряной оспы на лице, с крупными чертами лица и неопределенного цвета волосами, с болезненной бледностью кожи.
«Одну как-нибудь прокормишь», — неожиданно сказал на пороге квартиры промолчавший весь путь домой Алексей Семёнович. Таиса угодливо кивнула. Она привыкла к вечному недовольству мужа, привыкла лишний раз не попадаться ему на глаза, когда он злился. Полученных от «Божьей пчелы» денег ему на операцию хватило, но буквально вчера онколог огорошил неприятным прогнозом, и теперь Переверзева ничего не интересовало, кроме его болезни. Удивительно, что он обнял дочь на вокзале, словно действительно ждал её приезда. Войдя в квартиру, он сразу прошел в большую комнату и затворил за собой дверь, подчеркивая своё нежелание общаться.
На Глину навалилась тяжелая тоска, хотя девочке надо было радоваться тому, что её не наказали за отчисление из «Божьей пчелы». Глина не полюбила квартиры на Пионерской. Они переселились туда, как только работникам комбината построили дом, и успели прожить только три года до отъезда в Москву. Совсем рядом с высотным домом было расположено старое еврейское кладбище. И, хотя здесь уже давно не хоронили, в окно виднелись покосившиеся некрашеные ограды, треснувшие памятники и бурьян в рост человека.
Глине и Таисе не нравилось «жить с видом на Холокост» по меткой злой шутке приятеля семьи, но делать было нечего, Переверзевы как могли, так и обустраивали уют. Дочерям отдали маленькую, но светлую комнату. В ней соорудили двухъярусную кровать, чтобы сестрам больше не пришлось делить узкий диван и одеяло, которое с вечера утаскивала младшая Глина, а под утро отбирала старшая Марина. В большой комнате Алексей и Таисия отгородили себе книжной полкой угол, и поставили там диван, устроив родительскую спальню. Оставшуюся часть комнаты отвели под «зал». Как-никак Алексей Семенович был инженером и хотел всё устроить «чин по чину».
Теперь маленькая комната была совсем пустой. Родители даже скатали и убрали куда-то матрасы с двухъярусной кровати, опустошили шкаф с одеждой. Глина села на свой стульчик и обвела глазами комнату. Здесь ей было так же плохо, как и в приюте на Комсомольской. «Делать нечего, надо как-то жить», — подумала она и стала со вздохом разбирать рюкзак с вещами.
***
— Двойки почему в конце четверти? — устало спросил отец. Под его глазами были тёмные круги, язык заплетался, а самого Перевезева шатало. От него пахло спиртным.
— Потому что я в «Божьей пчеле» не училась, у нас там не было уроков. Я за полгода не могу программу пройти, — дерзко ответила ему Глина.
— Если бы, дрянь такая, не бродяжничала, да старших слушала, — начал отец, но Глина его перебила.
— Это всё враньё! Всё, что директор написал — враньё! Это никакая не клиника и не лицей! Это самая настоящая ведьминская секта. Дети там делают какие-то волшебные таблетки, а Пасечник подмешивает их в мёд. А мёд он продает за большие деньги всяким богачам!
— Ах ты дрянь бессовестная, — взвился отец, вытаскивая ремень из брюк. Ставшие ему широкими брюки чуть не спустились до колен. Проворная Глина выскочила из комнаты и юркнула в ванную, закрывшись изнутри на щеколду и приставив для верности швабру, — выходи, хуже будет!
Глина прекрасно знала, что хуже не будет. Отец покричит-побушует, да и устанет, тогда она выйдет и прошмыгнет обратно к себе, учить ненавистную геометрию, в которой она ни бельмеса не понимает.
Глина просидела в ванной до прихода матери с работы, словно та могла вступиться за неё. Отец путано, перемежая речь матерком, который не был принят в семье Переверзевых, пожаловался Таисе на дочь, которая совсем от рук отбилась.
Таиса пошла на кухню, загремели кастрюли, зашипел кран, из которого выходил воздух. В микрорайоне воду давали только после восемнадцати часов. Глина слышала через стенку ванной, что Таиса рассказывает, что её вызывали в школу. Классная руководительница обеспокоена поведением Глины.
— Глина наша не успевает – это полбеды. Она такие небылицы рассказывает, что у одноклассников и учителей – волосы дыбом. Не маленькая уже, а такое плетёт.
— Что плетёт? — тихо спросил отец.
— Что в этой клинике «Божья пчела» детей мучают рабским трудом, пытают, что она жила в приюте, где её били. Рассказывала, что у них там приняты были какие-то странные ритуалы с таблетками, которые якобы дают бессмертие. Дети смеются над Глиной, обзывают её теперь Пчелой.
— Я думал, что у нас только одна дочь больная. Оказывается…
— Погоди, Лёша, надо разобраться!
Глина крадучись вышла из ванной и спряталась за дверью.
— Это всё твоя дурная кровь, — злобно зашипел Алексей Семёнович, — мать говорила моя, не женись, мол, на Танькиной сестре. Если в роду малахольные есть, то дети какие будут?
Таиса виновато смотрела в стол, механически кроша капусту.
— Почему вы мне не верите? — спросила Глина, а родители её от неожиданности вздрогнули.
— Потому, что ты безответственный человек, — мать подняла на неё глаза, полные слёз, — тебя за неуспеваемость из лицея отчислили, но ты не сделала для себя выводов, ты продолжаешь лоботрясничать. Почему физику прогуливала? Тебя видела завуч за школьными гаражами с мальчишками из девятого класса. Это подходящая компания для тебя?
— Подходящая, — дерзко ответила на последний вопрос Глина, — по крайней мере, не считают меня психичкой и не лупят.
— Иди к себе! — не нашлась, что ответить дочери Таиса, — позову скоро на ужин.
Глина закрылась в комнате. «Ужин! — думала она, — жидкий суп с пшёнкой и тушеная капуста, хуже, чем в приюте на Комсомольской. И родители такие же злые, как воспитатели. А всё потому, что Глина — бездарная, даже Маринка лучше меня». Глина достала зеркальце и повертела его, стараясь рассмотреть себя со всех сторон. Длинный нос с веснушками, круглые глаза, как у кошки ночью, жидкая чёлочка, прическа-хвостик с радужной резинкой, ноги худые, сисек вообще нет.
«Никто не любит меня, я вообще по ошибке родилась, — пришло в голову Глине, — родители стыдились, что у них дочка-инвалид, вот и решились на вторую попытку. Не жизнь, а уродство сплошное».
Вскоре в комнату заглянула мама.
— Я к ужину накрыла, — сказала она и, не глядя в глаза дочери, добавила невпопад, — ты пока у бабушки поживёшь, мы с отцом в больницу поедем на обследование. Завтра утром отвезу тебя.
— А школа? — спросила Глина, — через весь город пилить же…
— Ну, деваться некуда, — развела руками мама.
***
– Домой ты вообще-то собираешься? – сурово спросил с порога Переверзев Глину.
– Проходи, проходи, – засуетилась бабушка Надя, – провожая зятя в кухню, где за столом Глина решала алгебру, готовясь к экзаменам.
– Здрасьте, – хмуро сказала Глина и закрыла учебник.
– Домой, говорю, поехали, – сказал отец.
— Полгода не вспоминал, объявился, — послышался голос деда из смежной комнаты.
Переверзев промолчал. Незачем было рассказывать о том, как прошли эти полгода. Скольких трудов стоило выкарабкаться с того света, через что пришлось пройти.
– Мать сказала, что ты на работу устроился. Денег дай, – нагло ответила ему Глина, не вставая из-за стола, она явно не собиралась ехать на Пионерскую, – у бабки с дедом пенсии маленькие, мы тут на одной картошке второй месяц сидим.
Переверзев злобно посмотрел на неё и стал вынимать из брюк ремень, а баба Надя заголосила, хватая его за руки. Глина не сдвинулась с места.
– Только рыпнись, я в полицию сразу пойду, расскажу, как ты Маринку в секту продал, чтобы долги свои за лечение погасить, – сказала она спокойно.
Матерящийся отец выскочил на улицу, бабушка Надя — следом.
Старый капитанский хронометр никогда не лгал, и Даниэль привык сверять жизнь по его стрелкам. Ровно в восемь он подтянул его пружину, в восемь ноль пять выглянул в окно. Грег должен был как раз ступить на сходни. Ему понадобится четыре минуты, чтобы подняться на борт, заглянуть на камбуз и поздороваться с поварами, а потом взойти на верхнюю палубу.
Четыре минуты как раз хватит Даниэлю, чтобы одеться, проверить, есть ли в кувшине вода и все ли лекарства подготовила ночная сиделка.
Грег не опаздывал, но был почему-то без собаки.
Даниэль уже настолько привык, что адъютанта все время сопровождает его черный пес, что отсутствие Гасса заставило его поневоле встревожиться.
— Плохо дело, а Даниэль? — с постели спросил капитан. Как будто прочитал мысли. Но на самом деле он спрашивал не о Греге. Он снова был где-то далеко, в одной из своих фантазий.
— Да, капитан.
— Не надо бояться будущего, дружище. Ты иди. Я хочу подумать…
— О будущем?
— О настоящем…
Даниэль покачал головой. Старику осталось недолго, и он сам это знает. Что останется после него? Останутся ли эти длинные прихотливые истории, останется ли ощущение связи с огромным и радостным миром, который мы потеряли? О ком будут беспокоиться завсегдатаи «Маяка» и за чье здоровье пить? Что нас будет ждать, если истает эта последняя ниточка, эта мечта о прошлом?
Он попрощался с капитаном и вышел из каюты, прикрыв за собой дверь. Ну, передаст он Грегори вахту палубой или двумя ниже. Что за это время может случиться со стариком, который уже давно не встает с постели?
Палубой ниже он заглянул к поварам. Там было пусто, но на плите булькала в кастрюле каша, а значит, все идет по расписанию. Все в графике. Он окликнул Аграну, она не отозвалась. Где-то гудели насосы, привычно работала турбина, обеспечивая корабль и окрестные строения теплом и светом.
Все хорошо. Можно спокойно идти на работу.
Из-за того что утренний ритуал был нарушен, Даниэль чувствовал себя не в своей тарелке. Захотелось даже вернуться назад и подождать матроса у дверей каюты.
Но оказалось, поздно. По настилу палубы простучали быстрые шаги. Даниэль обернулся.
Слова приветствия застыли у него на губах. Перед ним в морской шинели стоял совершенно не тот человек, которого он ждал. И этот новый человек целился в него из пистолета. Такой же в точности пистолет хранился у Даниэля в музее. Он даже подумал на секунду, что это один и тот же пистолет.
— Микель? — узнал он. — Что ты здесь?..
Лицо студента перекосило — он надеялся, что его не узнают. И надеялся, что стрелять в хранителя музея не придется: ведь еще совсем недавно Микель и сам был одним из тех мальчишек, которых Даниэль учил складывать из бумаги кораблики и для которых пел старые морские песенки…
И именно чтоб избавиться от страха он нажал на спусковой крючок. Грохнуло так, что у самого стрелка заложило уши. Даниэль упал.
Дорого бы Микель дал, чтобы отмотать эти мгновения, переиграть заново. Но время неумолимо двигалось вперед…
Мальчишки молодцами оказались, все прошли Посвящение. Одного водой отливать пришлось — трижды пробовал, но смог.
Костёр в небо весёлые искры пригоршнями швыряет, шарики распугивая, ночную тьму разгоняя. Женщины брагу из синего мха разносят и пиявок жареных. Толстяк в одно ухо врёт что-то про охоту на полосатых свиней, что за хребтом будто живут, Красавчик в другое ухо успехами у девок хвалится.
Я их не слушаю.
Я смотрю, как Ветка танцует под барабаны и камышовую дудку.
Она — лёгкая птица. Тонкими руками-крыльями обнимает небо, поднимаясь всё выше, где маленькие весёлые луны ждут её, любимую свою подружку.
Она — бешеный лесной пожар, ломящийся с треском по вершинам обречённых деревьев, пьяным пламенем сжигающий всё.
Она — загадочное озеро, заманивающее несчастных путников русалочьими песнями, и у каждой русалки — зелёные глазищи.
Она смотрит только на меня.
И на её изящной шее — нежно-медовый цветок с алыми прожилками, ароматом пропитывающий Вселенную.
***
Утром загрохотала вдруг запретная Золотая Гора, окуталась малиновыми смерчами, странные свои утёсы до блеска раскалила. Она всегда неожиданностями пугала: то туманом покроется посреди жаркого дня, то ночью разбудит воем нездешним, будто гигантский зверь в муках умирает, прощается с миром. До неё — рукой подать, пять тысяч шагов от нашей пещеры, а ходить туда нельзя: табу.
Да и желающих особо нет. Вблизи горы и свирли падают трупиками бездыханными, и червей находят, узлом завязавшихся в предсмертной агонии. На малолетке было: трое наших, придурков любознательных, решили к Горе прогуляться. Выжил один. Принесли его бродяги, в бреду мечущегося. С тех пор заикаться стал, потому и Заика. Не помнит ничего. Трупы других двух крючьями притащили к пещере, боясь руками касаться. И лица у них были — не забудешь.
Только стрезы Горы не боятся. Постоянно их силуэты шипастые рядом в небе торчат. Гнездовье там, наверное. Одним словом — порождения тьмы, стрезы эти чёртовы.
Сидели мы на корточках, копья между коленями поставив, и с опаской на сияющую Гору поглядывали, когда Учитель пришёл. Сказал:
— Молодые, пришла пора вам тайну узнать. Сейчас пойдёте по округе, тела стрезов искать. Межсезонье началось. Стрезы лежат беспомощные, заснувшие без света Верхнего.
— Здорово! — обрадовался Заика, — теперь мы их тёпленькими п-перебьём, избавимся навсегда от беды. Поглубже копьём между хитиновыми плашками, и все д-дела.
— Ты меня слышишь, придурок? — разозлился Гарнир. — Никаких копий. Принесёте их в пещеру нежно, как девку — на лежанку. Не помяв, крыльев не повредив.
Мы остолбенели. Как так? Стрезов, главных врагов, вечный наш ужас — и нести нежно в свой дом? Мир привычный в лицо расхохотался, глумливо высунув язык.
Хмурые бродяги подтвердили: да, ребятки. Главная работа наша в Межсезонье — стрезов беречь. Когда Верхнее Светило вернётся — стрезы очнутся, светом напитавшись. И снова будут за нами охотиться, не помня добра. Такие дела.
Разбились на отряды, побрели по округе. Мне достался крестничек, который ещё вчера меня чуть не сожрал. Ворочали мы тело огромное, уродливое, чтобы на слеги положить. Уклонялись от кривых шипов, дабы кожу не распороть — да всё равно двое поранились. Крякнули, подняли, поволокли. Тяжесть страшная, восемь здоровых мужиков — все в поту, с руганью, мелкими шажками.
Когда заносили в пещеру, стрез вдруг вздохнул. Жалостно, будто больной ребёнок во сне.
А, может, мне послышалось.
***
— Четырнадцать локтей. Подрос, было восемь.
Учитель мерную верёвку отложил, начал цифры царапать на плоском камне.
Я поразился:
— Ты что, каждого стреза в лицо знаешь? То есть, в морду, тьфу.
— У него же бляха на шее, — улыбнулся Гарнир, — давным-давно Прежние отметили и наказали каждое Межсезонье измерять и записывать.
Точно! Бляха на цепочке, и цифры выбиты «59».
— А почему число такое? Мы же притащили всего одиннадцать, и больше стрезов не нашли.
Учитель вздохнул горько:
— Да. Каждый раз — всё меньше их. Сезон долгий, всякое бывает: смерти случайные, хвори у них свои. Плохо это.
— Почему плохо? Меньше врагов — людям легче.
— Не враги они, а спасители. Прежние велели стрезов сберегать, вот как до двадцати локтей вырастут — и будет нам избавление. Так Прежние говорили.
— А что случится, когда вырастут?
Учитель процитировал:
— «И израстут они, и переродятся, и станут лучше людей, и распахнут чертоги свои».
— Я ничего не понял. Во что переродятся? Как это — «лучше людей»?
Гарнир посмотрел на меня пристально:
— Это ты должен мне сказать, Трижды Рождённый, Знающий Путь.
Ответил честно:
— Никакой я не «знающий», а Умник, простой ученик.
— Ну, раз простой, — разозлился Гарнир, — то иди простым делом заниматься, покорми их.
Стрезы спят, но жрать им надо, а то отощают и не доживут до следующего Сезона. Я, как ученик, до таинства допущен. Жвала древком копья раздвигаю и куски мяса в горло запихиваю: чудовище рефлекторно глотает. Прожорливые они, каждый — как двадцать вечно голодных малолеток.
Припасы из-за них быстро кончаются, завтра идём на большую охоту.
***
Меньше трети нас вернулось. Межсезонье породило новых чудовищ: волосатые стремительные твари, выбрасывающие когтистые щупальца. Сбились мы кучкой, ощетинились копьями — а они налетали, по одному выдирая. Толстяка там оставили.
Когда Заике в грудь когти вонзились, я закричал, бросил копьё, обхватил друга, чтобы мразям не отдавать. Да куда там. Только амулет его, чёрный кубик, в моей руке остался.
Что ныне нас ждёт?
Бойцов осталась горстка, да и та — измотанная, когтями рваная. И стрезов кормить нечем, и самим жрать.
Как теперь Межсезонье пережить?
Элли и не подозревала, как быстро можно остаться без работы, которая ещё меньше месяца назад была если не смыслом жизни, то чем-то очень похожим. А всего-то и надо было написать рапорт и побеседовать с Дженкинсон. Впрочем, такую скорость вполне можно списать на желание избавиться от профессионально непригодного офицера — Элли никак не могла перестать об этом думать.
— Что скажете, Миллер?
Харди умел выбирать время для звонков так, чтобы оказываться кстати.
— Всё хорошо, расчёт получила, через час сдаю ключи и выезжаю.
— Куда?
— В Глазго, конечно. Или вы всё время шутили? — Элли вдруг стало не по себе. — Харди?
— Нет, никаких шуток, просто я не думал, что вы так быстро соберётесь. Вы на поезде?
— Нет, на машине. Я попросила Олли нам помочь.
— Он поедет с вами в Глазго?
Элли едва не рассмеялась, представив, как скривился Харди от этой новости. Оливера Стивенса он откровенно не любил, считая его виновным в большей части своих неудач с расследованием. Напрасно, конечно, но у Харди был пунктик, касающийся всех репортёров, так что ждать чудес не стоило.
— Да. И поможет мне устроиться. Думаю, это не займёт много времени.
— Ну, если судить по тому, как вы собрались, то точно не займёт.
— А вы?
— Что я?
— Когда вы будете в Глазго, Харди? Работа, вы помните?
— Разумеется. Я появлюсь через два дня, и если вы остановитесь в «Клифтоне», то я без труда вас разыщу.
— Не то чтобы мы скрывались, — пробормотала Элли. — А что за место этот «Клифтон»?
— Небольшой отель. Вам понравится, и бюджет сносный.
— Спасибо, Харди, это очень актуально.
— До встречи.
Похоже, получать благодарности Харди совсем не умел — он отключил свой телефон быстрее, чем Элли успела спросить адрес отеля. Но, в общем-то, она могла отыскать его и по названию.
— Мам, кто это звонил? — встревожился Том.
— Инспектор Харди, дорогой.
— Он тоже едет в Глазго?
— Да. Мы будем вместе работать.
— Понятно.
Олли почти не опоздал. Похоже, только он и Фред воспринимали эту поездку как забавное приключение. И если Элли ещё могла успокоить себя тем, что хуже точно не будет, потому что это невозможно, то для Тома всё было гораздо печальнее, и он всю дорогу просидел, уткнувшись в телефон и односложно отвечая на все вопросы.
— Что с ним? — шёпотом поинтересовался Олли, когда они вышли на заправке.
— Готовится к новой жизни.
— Ты ведь не серьёзно, тётя Элли?
— А как ты хотел?
— Ну, не знаю, — Оливер пожал плечами. — Мальчишка, путешествие, в школу не надо ходить… я бы радовался.
— Ты забываешь один нюанс: Джо никуда не делся. Он сидит в тюрьме, предстанет перед судом и всё такое. И мне кажется, что Том ещё до конца не осознал, что именно отец убил его друга… ты всё ещё радовался бы?
— Прости, тётя Элли, — Оливер потёр лицо, — я тоже ещё не до конца осознал. Мне казалось, что такого просто не бывает.
— Бывает, Олли… ещё как бывает.
Надо всё же отдать должное Харди — гостиницу он посоветовал неплохую, хотя номер мало чем отличался от номера в Бродчерче. Ночью Элли снова смотрела в потолок, пытаясь осознать, что почти начала новую жизнь. Получалось с трудом, но, наверное, просто прошло мало времени. Хотя поверить в то, что всё это происходит в реальности, всё ещё не выходило. Засыпая, она никак не могла избавиться от ощущения, что утром проснётся в своей спальне с непокрашенными стенами, растолкает Джо и расскажет о том, что приснилось. И он её сначала пожалеет, а потом они вместе посмеются над такой ерундой…
Когда Элли уже начала захлёбываться слезами, она на цыпочках пробралась в ванную комнату, включила воду и сунула голову под кран. Если бы только эти мысли можно было смыть! И начать всё действительно с чистого листа, разом избавившись от прошлого. Если бы такое было возможно… Люси, к примеру, так и не смогла. Элли пообещала себе, что никогда не будет пить, и, окончательно замёрзнув, обернула голову полотенцем и поплелась в комнату. Скорее бы появился Харди, и они с ним занялись делом. Хоть каким-то! Не успела она толком согреться, как внезапно подействовали снотворные капли, и Элли забылась до утра.
Глазго отличался от Бродчерча хотя бы тем, что можно было гулять, не опасаясь встретить кого-то из соседей или знакомых. Того, кто непременно полез бы с расспросами, а потом стал рассказывать про знакомого знакомых, который совсем недавно пережил нечто подобное. Как же здорово, что они уехали! На этот раз коляску с Фредом катил Олли, и можно было просто прогуливаться, засунув озябшие руки в карманы и пиная опавшие листья. Том катался на своём скейте, время от времени привлекая внимание, чтобы показать какой-нибудь трюк. Почти как в старые добрые времена.
— Тётя Элли, а когда ты собираешься выходить на новую работу?
— Ещё не знаю.
— А разве мы не из-за неё так торопились?
Иногда Оливер задавал очень неудобные вопросы.
— Я просто хотела уехать.
— Но тогда тебе же надо что-то решать с жильём. И со школой для Тома…
— И с няней для Фреда, — перебила Элли. — Я всё знаю. И займусь этим. Завтра.
— Кого-то ты мне напоминаешь…
— Интересно, кого?
— Очень легкомысленную героиню одного романа.
— Пф-ф!
— А я ведь всегда считал тебя очень серьёзной и рассудительной. Не в пример матери.
— Это у нас семейное.
— Похоже.
Харди появился на следующий день, когда Элли едва не поверила в собственную легкомысленность, потому что вместо решения проблем собиралась отправить Олли гулять с детьми, чтобы забраться под одеяло с каким-нибудь романом из скудной гостиничной библиотеки.
— Вижу, вы отлично устроились, Миллер.
— Вашими стараниями. Жить в гостинице, конечно, неплохо, но если мы здесь собираемся задержаться, мне нужна квартира. Небольшая, но хотя бы из двух комнат.
— Ну да, — Харди потёр заросшую щетиной шею. — Я тоже устал от гостиниц. Поэтому подумал… возможно, вы не будете сильно возражать…
— Харди, я вас не узнаю. Вы пытаетесь казаться воспитанным?
— Да ну вас, Миллер! У меня на примете есть квартира на двух хозяев, и мы могли бы снимать её пополам. Кроме того, тогда нам не придётся задумываться об офисе…
— И мы сможем работать бесконечно.
— Примерно. Что скажете?
— Хорошая идея.
— Я знал, что вам понравится. У вас много вещей?
— Нет, а что?
— Если немного, то вы могли бы переехать прямо сейчас.
Элли уже была готова кивнуть, но вовремя вспомнила о серьёзном отношении к жизни и решила кое-что уточнить. Хотя кого она обманывала?! Харди предлагал отличный выход.
— А что там со школой?
— Не очень далеко. И найти приходящую няню в том районе не составит труда.
— Откуда вы такое знаете?
— Опыт, — Харди криво усмехнулся. — Я подожду вас внизу.
Элли фыркнула закрывшейся двери и принялась собирать вещи.
Париж, 1793 год часть 1
Французская революция жестока, кровопролитна и пронизана мелкой несправедливостью. Кроули блуждает среди революционных толп и в который уже раз удивляется тому, насколько творческими в изобретении разнообразного зла могут быть люди без малейшего вмешательства Снизу. Он наблюдает за оратором, который обращается к толпе у Хлебного Рынка, призывая кровавую смерть к les aristos, когда внезапно его охватывает беспокойство, почти страх. Он прижимает ладонь к боку, потрясённый собственной слабостью, пока не понимает, что беспокойство и страх исходят не от него.
От ангела.
С годами связь между ними укрепляется; не то чтобы Кроули чувствовал дискомфорт каждый раз, когда Азирафаэль теряет книгу или проливает кофе на любимый жилет, который у него был с 1710-го года, — и это хорошо, иначе у него не осталось бы времени ни на что другое, — но это всплеск настоящего ужаса, и Кроули не думает ни секунды, он просто закрывает глаза и открывает их рядом с Азирафаэлем.
Подземелье наполнено ароматами, неприятными как для человеческого, так и для оккультного носа Кроули, здесь воняет мочой, сыростью и смертельным ужасом, но неприкрытая радость и облегчение на лице Азирафаэля, когда тот поворачивается к Кроули, заставляет демона чувствовать себя готовым встретиться лицом к лицу с самим Гавриилом.
Ангел кусает губы и смотрит так виновато, и начинает так сокрушенно, многословно и развернуто повествовать о своих бедствиях, что в груди у Кроули тает что-то тёплое и мягкое. Нелепое создание. Он приехал в революционную Францию, одетый в свои лучшие шелка, с ухоженными руками и изысканными аристократическими манерами, просто потому, что был сладкоежкой и питал слабость к их блинчикам.
Кроули никогда особенно не любил блины, но он позволяет Азирафаэлю отвести их в крошечный ресторанчик и слушает новости о приобретении ангелом книжного магазина. А когда им приносят десерт, Кроули откусывает два кусочка, прежде чем отложить нож и вилку.
— Я сыт, — лжёт он, когда Азирафаэль поднимает на него вопросительный взгляд.
— А? — Вилка Азирафаэля дёргается, и Кроули пододвигает к нему тарелку, как он и рассчитывал ещё до того, как сделал заказ.
— Доедай, если тебе нравится.
Смотреть, как Азирафаэль смакует блины, гораздо приятнее, чем есть их самому, а Кроули пьёт вино и вносит свой вклад в поддержание беседы ровно настолько, чтобы Азирафаэль продолжал говорить, позволяя Кроули греться и нежиться в его компании и чувствовать себя более расслабленным, чем когда-либо за последние десятилетия.
Осознание накрывает его, когда Азирафаэль собирается уходить.
Они уже расплатились по счету и допили последние капли вина, и Кроули смотрит, как Азирафаэль поправляет пиджак, когда вдруг понимает, что ещё не готов расстаться с компанией ангела. На самом деле он никогда не бывает готов к этому. Он не хочет с ним расставаться, он хочет последовать за Азирафаэлем домой, в Лондон, и претендовать на небольшой уголок в новом книжном ангельском магазине, чтобы просто быть рядом и наблюдать за всем тем, что удивительное и, безусловно, — неблагоразумное, опрометчивое, суетливое, мягкое, чопорное, — очаровательное существо собирается делать дальше. Осознание оглушает его, выбив почву из-под ног…
Вот, значит, в чём дело. Вот почему он постоянно приносит Азирафаэлю подарки, вот почему он сидит на скучных спектаклях и концертах камерной музыки, вот почему он заказывает десерты, которые ему не хочется есть; вот почему он переоценил себя все эти годы назад, и чертов Гамлет никогда не выходил в тираж со времени его первого издания. Вот почему он протащил эту чертову Библию через пол-Европы верхом — просто потому, что не мог вынести вида разочарованного Азирафаэля.
— Кроули? — Азирафаэль хватает его за руку и легонько трясет. — С тобой все в порядке?
Кроули приходит в себя, внезапно осознав, что он остановился в дверях ресторана и смотрит на Азирафаэля, как телёнок, пораженный Луной, и выходит на улицу.
— Ну что ж, — говорит Азирафаэль, выуживая из кармана часы, — пожалуй, мне пора…
— Кофе! — выпаливает Кроули первое, что приходит ему в голову. Его пальцы буквально сводит от желания схватить Азирафаэля, прижать к себе крепко-накрепко и не отпускать — Мне нужен кофе. После всей этой еды. Выпьешь со мной кофе?
Он съел едва ли половину того, что досталось Азирафаэлю, но, к счастью, ангел не спорит, а просто убирает часы и улыбается.
— Конечно. Веди.
Кофе превращается в другой напиток, и ещё один, и каждый раз, когда рука Азирафаэля тянется к карману жилета, в котором лежат часы, Кроули задает ещё один вопрос, или придумывает убедительный отвлекающий маневр, или заказывает ещё одну бутылку вина, пока они не приканчивают несколько бутылок на двоих, и вертикальная поза Азирафаэля не превращается во что-то текучее и растянутое.
Всё это время Кроули жадно смотрит на него, пряча за темными очками целый мир слишком откровенной неосторожности.
Значит, вот что чувствуют люди? Может быть, именно это стоит за всей их поэзией, пьесами, песнями и искусством? Это странное ощущение, что где-то глубоко в его груди есть нить, привязанная к соответствующему месту в груди ангела, которая отзывается сочувствием на каждую улыбку Азирафаэля, реагирует на его беспокойство, на каждый его вдох? Трудно определимое, но вполне определенное чувство, что именно это существо ему нужно рядом, со всеми его причудами и несоответствиями, именно оно и никакое другое?
— Хуже всего то, что это ничего не даст, — торопливо спохватывается Кроули: он слишком долго молча смотрит на Азирафаэля, и тот уже начинает выглядеть озадаченным. — Ничего не изменится, там по-прежнему будет правящий класс.
Он изо всех сил старался не думать о том, что вся эта кровь и смерть в конечном итоге напрасны, но если он не будет сейчас говорить об этом, если не будет предельно осторожен, то скажет что-нибудь неразумное. Например, о том, как прекрасен мягкий и нежный рот Азирафаэля, словно предназначенный для поцелуев…
Когда он опускает взгляд в бокал с вином, Азирафаэль наклоняется вперёд и кладет руку на его обнажённое запястье, а Кроули закрывает глаза, чувствуя головокружение.
— Мой дорогой…— Азирафаэль хмурится тревожно и мило, а у Кроули так и чешутся пальцы накрыть нежную руку на своём запястье, чтобы ангельская рука оставалась там всю оставшуюся ночь и все последующие ночи. — Ты не должен винить себя, — серьёзно говорит Азирафаэль. — И ты это знаешь. Ты же сам видел, что они собой представляют, причем совершенно без нашего вмешательства.
— Да. — Кроули лихорадочно ищет, что бы ещё сказать, чтобы удержать Азирафаэля, но ангел уже отстранился. Его рука соскальзывает с запястья Кроули, и пальцы Кроули быстро тянутся следом, прежде чем он успевает опомниться и призвать их к порядку.
— Мы должны протрезветь, — добродетельно бормочет Азирафаэль. — Нехорошо думать о таких вещах, когда ты пьян, дорогой мальчик, ты же знаешь. Это просто делает тебя слишком сентиментальным.
Азирафаэль знает, о чем говорит: именно он вернул Кроули к жизни много лет назад, когда тот увидел, что делает испанская инквизиция. Ангел был единственным, кто слушал Кроули, позволяя ему изливать своё сердце, и когда Кроули окончательно растворился в бессвязности, он был тем, кто очистил его изнутри и снаружи, отвёз домой и уложил в постель.
— Нет, давай не будем. — Пьяный Азирафаэль очарователен, весь такой мягкий и расплывчатый, и смотрит на Кроули с чем-то вроде нежности, и Кроули хочет, чтобы он оставался таким же, как сейчас. Он протягивает руку, чтобы дотронуться до руки Азирафаэля, и что-то обрывается внизу его живота, когда Азирафаэль не отстраняется, а только поворачивает свою руку, чтобы обхватить пальцами руку Кроули. — Сегодня очень хороший вечер. Прогуляемся, ангел?
Азирафаэль не проявляет особого энтузиазма, но он позволяет Кроули сжать его руку и вытащить его из уютного кресла и из ресторанчика.
Они идут вдоль Сены. Солнце садится, и западный горизонт окрашивается розовым и золотым, а на востоке поднимается первая бархатная синева, и они идут навстречу ночи. Азирафаэль пьян и рассеян, не то чтобы ноги его совсем не держат, но и уверенной его походку назвать нельзя, и когда он обхватывает своей рукой руку Кроули, тот не протестует, тем более что от этого по его груди и горлу разливается тёплая мягкость.
Именно смех и «колючки» расставили все по местам. Глупая Роза поверила Филу, который даже не соврал! Он в самом деле ни слова не сказал Бонни, но не рассказывать о моем костюме кому-то другому я и не просила. То-то Фил был так настойчив насчет маскарада! Для пиара моих книг он не дает ровным счетом ничего, при том что билет стоит минимум десять тысяч (скромный благотворительный бал, ага), мне он достался даром, все оплатил милорд спонсор… Очень наивная Роза. И что теперь делать? Лавировать между Кеем, он же лорд Ирвин Роберт, мать его, Говард, и Бонни Джеральдом – отвратительная затея, так я рассорюсь с обоими. Да и зачем лавировать? Я честно предупредила Ирвина, что люблю другого мужчину. Ничего не изменилось.
– Для вас, милорд, только самые острые колючки.
Ирвин довольно усмехнулся: его узнали, его помнят и забыть не могут.
– Тронут вашей заботой, – он поймал мою руку и поднес к губам, – в самое сердце.
Сволочь самоуверенная, черт бы его подрал! Как же он некстати появился, нет чтобы на недельку позже, когда Бонни наконец совместит мисс Кофи и свою мадонну, а у меня на пальце будет кольцо! Вот чего я никогда не хотела, так это оказаться между двумя друзьями. Без разницы, кто первый нашел и кого из них я люблю, не видать мне обоих, как своих ушей. Между другом и женщиной мужчина всегда выберет друга. Они так устроены. Генетически. Благородные принцы, мать их.
А я только поверила, что у нас с Бонни все будет хорошо. Как жаль, что не судьба. И еще жальче, что не судьба – в лице Ирвина. Ненавижу эту вредную, капризную дамочку!
И ей назло не буду плакать. Даже злиться не буду. У меня есть сегодняшний вечер, а может быть даже ночь. И я получу от нее все возможное. А что будет завтра – плевать. Сегодня мой первый бал, я всю жизнь о таком мечтала. И сегодня у меня будет два кавалера, один другого лучше. Это моя прекрасная ночь, и точка.
– Для лучшего друга Бонни мне ничего не жаль. – Я кокетливо повела плечом и кинула взгляд на Бонни: в его счастье появилась нотка удивления. Догадался, что мы с Ирвином знакомы? Наверняка. Что ж. Сегодня это ничего не меняет, а завтра… вот завтра об этом и подумаю. – Сэр Кей, в трюмах еще осталось шампанское?
Шампанское нашлось, кто бы сомневался. И задорные байки из жизни звезд шоу-бизнеса, в том числе о том, как Бонни чуть не поссорился с Мартином из-за роли Эсмеральдо. Я сделала вид, что не в курсе последней новости о «Нотр Не-Дам», хорошо хоть не пришлось притворяться, что вообще не знаю, почему Эсмеральдо мужского рода: Бонни рассказывал о постановке, да и реклама шоу уже запущена.
– Неужели? Ты споешь Эсмеральдо? Я обязательно хочу это слышать!
Мне тут же пообещали самое лучшее место в директорской ложе, причем пообещал Ирвин, а я в очередной раз удивилась, насколько хорошо они друг друга понимают и, тьфу-тьфу-тьфу, вовсе не собираются из-за меня бодаться.
Потом были еще танцы на троих и еще шампанское.
– Кажется, у меня ноги заплетаются. Коварное шампанское! Как же я буду танцевать?
Эту страшную проблему мужчины тут же решили. Отобрали у официанта полный поднос закуски и вывели меня на балкон, дышать свежим воздухом. А заодно – слушать шпионскую историю о том, как некий Никель спер целую трансконтинентальную корпорацию… Прелестная игра слов: «никель», монета в пять центов, и корпорация. Было в этом что-то от О`Генри.
Я только на середине истории поняла, что Ирвин рассказывает о себе. Забавно, легко, словно пересказ очередного романа о Джеймсе Бонде, но не слишком-то весело, если посмотреть на суть истории, а не вестись на непринужденный тон.
Интересно, зачем он рассказывает при мне? Ирвин не производит впечатления рубахи-парня, чья душа нараспашку, а о секретах знает даже соседская кошка, тем более – о таких секретах! А тут – едва знакомая мисс… Загадка природы. Но загадка или нет, я слушала очень и очень внимательно. Когда еще представится шанс заглянуть на изнанку международного бизнеса!
Безумно интересную и крайне неприглядную изнанку. И отношения Ирвина с отцом – далеко не образец «семейных ценностей». Он не углублялся в подробности, но одного того, что вот буквально в этом году отец собирался продать «Драккар» и пожертвовать деньги на благотворительность, потому что сын не достоин наследства, уже достаточно. Хотя я не поняла, почему недостоин. Он уже лет пять управляет «Драккаром», при нем корпорация растет и процветает, репутация у него безупречна…
– Так что ему было не так-то?
– Неподчинение родителю – худший из грехов.
Как выяснилось, сыну всегда недоставало уважения. Он выучился в Гарварде, за три года прошел в компании путь от младшего менеджера до главы департамента, ставил бизнес превыше всего, прекрасно разбирался в искусстве (семейная традиция), хоть и не понимал смысла этой чуши, как и любой другой романтической чуши вроде любви. Он всегда соответствовал роли идеального наследника древнего рода и даже пару раз удостаивался скупой отцовской похвалы. Последний раз похвала случилась лет этак десять назад, но до сих пор висит в рамочке над рабочим столом.
– Я вижу, Никель тебе нравится, – хмыкнул Ирвин, наливая мне в бокал минералки. – Готовый маньяк, правда же?
– Хоть сейчас в кино, – согласилась я. – Отличное имя.
– Его любимая присказка: сбережешь никель – доллар сам себя сбережет. Кошмар всего экономического отдела!
Бонни тут же предложил поставить мюзикл под названием «Призрак Бухгалтерии, или У Никеля нет сердца», Ирвин немедленно изобразил Трагическую Смерть Героя под завалившими его отчетами, а я смеялась – и не могла представить Ирвина, чудесного, веселого, самоуверенного и чертовски харизматичного Ирвина холодным сухарем с никелем вместо сердца. То есть, наверное, несколько лет назад – легко, милорд спонсор именно так для меня и выглядел. Но не после шоколадного Конана, диска с автографом Бочелли и сегодняшнего пирата из моего романа!
Чертовски интересно, он догадался, что пират написан с него? Надеюсь, нет.
– А перевоспитание маньяка будет?
– Конечно! В один не прекрасный день, когда Никель получил диплом магистра по профилю «Только бизнес, ничего личного», прилетели марсиане и подарили Никелю сердце. Немножко бракованное, поэтому оно Никеля беспокоило. Всякие странные симптомы: то на закат хочется посмотреть, то зарплату секретарше поднять.
А когда Никелю стукнуло двадцать семь, отец решил, что сыну пора сочетаться законным браком с компанией герра Лундгрена, и наступил апокалипсис. Никель отказался жениться, отец пообещал лишить его наследства, Никель послал отца вместе с его деньгами в задницу и свалил в Румынию. Почему именно Румыния? А потому что туда отправлялся ближайший самолет из Хитроу. Наличности хватило как раз на билет в эконом-классе, золотой «Лонжин» Никель обменял на подержанный байк, а громкое имя – на единственную букву.
– Отличное было время, – мечтательно улыбнулся Бонни.
– О да. Полная свобода. Как-то пришлось неделю кидать навоз на польской ферме, чтобы было на что заправить байк, и питаться одними недоспелыми яблоками. Незабываемый опыт, в Гарварде такому не учили.
– Но Никель все равно вернулся и снова носит золотой «Лонжин».
Ирвин пожал плечами:
– Еще один вид свободы, к тому же Никель внезапно познал смысл искусства. – Ирвин кинул очень выразительный взгляд на Бонни, что-то вроде «вот он, мой гуру». Вопрос, только ли в искусстве танца и мюзикла? – А вообще Никель тот еще негодяй. Вернулся в отчий дом, прикинулся паинькой, добрался до места исполнительного директора, а потом наделал компании долгов, раздул скандал с невыполненными обязательствами и практически утопил семейное дело. Сорвал отцу сделку на полтора миллиарда фунтов.
Как все просто, я прямо верю, ага. Трехходовая интрига «отожми у папы бизнес». Но что-то мне подсказывает: на самом деле интрига была куда сложнее. Ходов этак в несколько сотен. Вполне тянула на докторскую по «Надувательству, как точной науке».
– Бедная, бедная благотворительность, – хмыкнул Бонни.
– О да. В этом году благотворительность недополучила много бабла. Зато фру Лундгрен почти за бесценок купила контрольный пакет. Из чистой сентиментальности. – Ирвин покачал головой. – А старый пень схватил инфаркт. Он внезапно осознал, что сердце у него все же есть, и он всегда любил сына, а теперь может его потерять. Представляешь, он почему-то решил, что Никель, провалившись в бизнесе, покончит с собой. Никель Бессердечный-то!
– Так марсиане ж подарили ему сердце! – возразила я ради поддержания спектакля.
– Так он его вернул по гарантии и удержал с них компенсацию за моральный ущерб. Оно ж было бракованное, – пояснил Ирвин и отправил в рот последнее канапе.
Ага, бракованное. Помню я, как Ирвин мчался к отцу в Лондон, чтобы успеть застать его в живых. Интервью на ступенях клиники тоже помню. Как он вообще сумел справиться с чувством вины? Ведь инфаркт отца он спровоцировал сам. Хотя на самом деле старый лорд сам виноват. Чему учил, то и получил.
– Что-то не сходится в интриге. Ведь акции остались у фру Лундгрен.
«И обручальное кольцо», – очень хотелось добавить, но я не стала. Еще не хватало признаваться, что я рыскала по сети в поисках информации о нем и его невесте!
– У Никеля. Ему эти акции подарили. Видишь ли, он отказался жениться на фру Лундгрен не потому, что она ему не нравилась. Наоборот, они уже несколько лет дружили и могли бы стать неплохой парой. Если бы фру не была без памяти влюблена в совсем другого человека. Только в отличие от Никеля она отказаться от свадьбы не могла, у нее в семье тоже все сложно. А Никелю его бракованное сердце не позволило наплевать на ее счастье. Вот марсиане сволочи, правда же?
– Ох уж эти марсиане. Но почему она не вышла замуж за того, кого любила? У нее было на это целых десять лет.
Ирвин поморщился и отвел глаза. Вместо него ответил Бонни:
– Она вышла, только он два года назад погиб в автокатастрофе. Очень грустная история.
– Очень запутанная история. Ее случаем не Дэн Браун сочинил?
– Для Дэна Брауна слишком банально. Да и мир никто не спасал. – Ирвин снова улыбался. – Всего лишь еще одно попорченное инфарктом сердце. Не мог же Никель отказать умирающему отцу в мечте породниться с Лунгдренами! Еще одного инфаркта старый пень бы не пережил. Зато на прошлой неделе, за игрой в гольф, он внезапно спросил сына: почему ты согласился? И Бессердечный Никель был так бессердечен, что ответил правду – чтобы ты не помер из чистого упрямства, папа. Так что теперь у Никеля есть третья папина похвала, своя корпорация, верный друг Кирстен Лунгдрен, свобода… и колючка от Розы прямо в бракованном сердце. Прекрасное начало лета, ты не находишь?
О черт, Ирвин, вот зачем ты мне все это рассказал, а? Негодяй. И Бонни хорош! У тебя на глазах охмуряют любимую женщину, почти невесту, а ты?
А Бонни наблюдал театр одного актера с неподдельным удовольствием. Словно сам все это ставил и наслаждался премьерой. Все же чего-то я тут не понимаю. И вообще мне нужна пауза.
– Отличное начало лета, капитан Кей. Но почему именно эта буква?
– Потому что скромность не позволяет милорду называться Конаном, – серьезно, как диктор финансового канала, пояснил Бонни.
– А, киммерийский стиль… – Что-то тут не совсем сходилось, ведь Конан это «си», а не «кей», но я решила не заострять. Может быть, потом узнаю. Или не узнаю, как фишка ляжет. – Как же я не догадалась! Это все шампанское. И оно закончилось.
– И еще ты хочешь танцевать, – снова Бонни.
– Нет, я хочу попудрить носик, а потом – посмотрим.
Мне галантно позволили смотаться в дамскую комнату, проводив всего лишь до половины пути – то есть до фойе, где вовсю веселился народ. Дальше я не позволила. Еще чего. Мне нужна пауза, пока ум за разум не зашел. А мужчинам наверняка есть, что сказать друг другу.