Михаил подошёл к дому Вольфа Маргулиса уже затемно. Улица была пуста, и он, подтянувшись, перепрыгнул через забор. Прошел, огибая кусты, к окну Ребекки, присел и зашарил руками по земле в поисках подходящего камешка. Ствол пистолета мешал, упираясь в живот и в ногу, и Михаил, вытащив его из-под ремня, положил рядом с собой. В окне на втором этаже горел свет, и время от времени по задёрнутым занавескам проходила тень — Ребекка была у себя. Рука нащупала маленький камень — то, что нужно. Камешек мягко звякнул о стекло, занавеска в окне чуть дрогнула. Он привычно подтянул к себе ноги, положил подбородок на колени, и стал ждать.
В момент выстрела они стояли спиной к нему и что-то обсуждали, почти соприкасаясь головами. Михаил, аккуратно прицелившись для первого выстрела, сразу же снова нажал на спусковой крючок, только чуть поведя ствол влево. Оба — и серый пиджак, и его франтоватый гость — упали одновременно, как от толчка в спину. Михаил подождал с минуту. Они не двигались, вокруг было тихо. Он встал, оглянулся по сторонам и подошёл. Оба лежали, уткнувшись лицом в песок, вокруг их голов разрасталось кровавое пятно. Канотье приехавшего валялось рядом, забрызганное красным. Михаил с усилием перевернул лежащего. Его глаза были открыты, и могло показаться, что он смотрит на Михаила, если бы взгляд не был остановившимся, стеклянным, как у дорогих кукол с фарфоровыми головами. Точно в середине лба франтоватого приезжего была круглая, величиной с ноготь безымянного пальца глубокая кровяная дыра. Тогда Михаил ещё не знал, что пули маузера прошивают человеческое тело насквозь, оставляя совсем небольшое выходное отверстие. У серого пиджака пуля вышла над самым левым глазом, пробив бровь. Глаз уцелел, был только выпучен, как у больного базедовой болезнью, и налит кровью. Рядом с серым пиджаком ещё дымилась докуренная до середины выроненная им папироса. Михаил поднял её, оторвал конец мундштука и глубоко затянулся. Абсолютное спокойствие, доселе неизведанное, пришло и наполнило его. Он как будто наблюдал за всем откуда-то сверху, со стороны, и происходящее не касалось его. Михаил перевернул наполовину вытащенную на песок лодку, осмотрел. Каюк был речной, лёгкий, из тонких досок. Взяв весло, Михаил в несколько ударов проломил в днище дыру. Потом втащил в лодку оба тела и спихнул её на воду, в неё же побросал весла. Каюк отошел от берега, его медленно потянуло к стремнине.
«Как раз на середине потонет», — подумал Михаил, провожая взглядом постепенно наполняющуюся водой лодку.
Он поудобнее пристроил за ремнем маузер и пружинисто зашагал к городу.
Михаил проснулся от того, что Ребекка что-то шептала ему и гладила по щекам. Он потянулся к ней.
— Подожди. Что это?
Она держала в руках маузер, который он вытащил из-за пояса и положил рядом с собой, прежде чем уснул. Глаза её были совсем близко.
— Что это? Откуда? Почему ты так одет? Говори, говори сейчас же! — Она снова погладила его по голове, взяла в свои ладони его лицо. — Ты всё равно мне всё расскажешь…
Он рассказал.
Опасения Саввы Саввича и Исайи не оправдались. Толпа, собравшаяся на следующее утро на Старом торжище, прокантовалась там без толку до полудня. Потом всё же потянулась к городу, по пути наполовину поредев. А в городе их встретила полиция и актив самообороны. Не обошлось без стычек, драк и грабежей, но всё ограничилось окраинами. Там разнесли полтора десятка лавок и магазинов, принадлежащих евреям, в основном разграбили и растащили винные магазины и склады. Когда же погромщики попытались проникнуть в центр и кварталы особняков, их там встретил Римский-Корсаков. Толпа отступила и к вечеру была полностью вытеснена за пределы городских кварталов. Обошлось без большой крови.
На следующий день Ёсип Лейбман и Соломон Грач были у полицмейстера с изъявлением благодарности за наведенный порядок, и Римский-Корсаков рассказал им, что главный подстрекатель, тот, что собирался вести погромщиков за собой, не появился, вообще пропал куда-то. А без головы толпа, как сырые дрова — дымили, да не разгорелись.
И Екатеринослав стал единственным из российских городов, где погромщики оказались наголову разбиты.
По всему по этому весь следующий день евреи и состоятельные люди города ходили в субботних одеждах.
Михаил сидел, чинно выпрямив спину, и пил чай, время от времени помешивая серебряной ложечкой в чашке тончайшего английского фарфора. Его и Ребекку пригласила на чаепитие Елизавета. Михаил был немного озадачен и даже взволнован предстоящим визитом — как-никак, дом полицмейстера, генерала, — но Елизавета сказала, что отца дома не будет и вообще, не стоит беспокоиться. Она прислала за своими гостями ландо, встретила у подъезда и увлекла Ребекку «поговорить о пустяках», что-то шепча ей и таинственно поглядывая на Михаила, который проследовал в сопровождении лакея в бильярдную и курительную. После они втроём — гостей, кроме них, никого не было — пили чай, за которым Елизавета открылась замечательной собеседницей, великолепно знающей древнегреческую и средневековую литературу…
— Простите, сударь, я не надолго оторву вас от общества милых дам. Прошу садиться.
Генерал сидел в кресле за рабочим столом. Только что в гостиную вошел лакей и сказал, что их превосходительство просит господина Гродненского в свой кабинет. Михаил опустился на предложенный стул. Генерал писал какую-то гербовую бумагу — Михаил успел рассмотреть печати.
— Вы Гродненский Михаил Саввич? — генерал вскинул на Михаила глаза.
— Да.
Неужели узнал… Как?.. Так быстро…Он прислушался к себе. Нет, страха не было. Хотя, если всё так, то это каторга. Но вместо страха пришло спокойствие. Спокойствие и сила, рождающаяся где-то глубоко внутри, и ощущение холодной отстраненности, как там, на берегу…
Генерал дописал бумагу, прочитал её и приложил пресс-папье. Встал, взял бумагу, достал из ящика стола маленький футляр, и, обойдя стол, направился к Михаилу.
— Попрошу встать!
Михаил поднялся…
— Данной мне государем императором властью… Гродненский Михаил… За заслуги перед царем и отечеством вы награждаетесь медалью «За усердие»!
Генерал протянул Михаилу бумагу — наградную грамоту, подписанную губернатором Воронцовым. Потом открыл футлярчик, достал оттуда серебряную медаль и прикрепил к сюртуку Михаила. Коротко кивнув, вернулся за свой стол.
— Пожалуйста, садитесь ближе, — генерал указал на одно из стоящих перед столом кресел. — Я всё знаю. Всё. Вы удивлены. Я понимаю. Дело в том, что Ребекка о том, что произошло, рассказала Елизавете, а та — мне. Не смейте сердиться, ваша, — генерал сделал паузу, — девушка защищала вас. Представьте, если бы об этом узнал не я, а кто-нибудь другой. Вы всё сделали правильно, как должно. Вы спасали её, мою дочь, многих и многих людей, наш город. А она спасала вас… Только и всего. — Генерал встал. — Это ваша медаль. Носите с честью… тёзка.
И впервые за время разговора Михаил Владимирович Римский-Корсаков позволил себе улыбнуться.
Михаил подождал, пока в окне Ребекки зажёгся свет, и пошёл домой. Во внутреннем кармане сюртука, на груди, лежала медаль, он чувствовал её и был рад этому ощущению. Но неизмеримо больше радовался он тому, что его щеки несли на себе тепло рук Ребекки, а на губах был вкус ее волос, её кожи и её губ.
0
0